ВЕЛИКИЙ САТИРИК — ЧУТКИЙ ХУДОЖНИК
ВЕЛИКИЙ САТИРИК — ЧУТКИЙ ХУДОЖНИК
К 40-летию со дня смерти M. E. Салтыкова-Щедрина
К 40-летию со дня смерти M. E. Салтыкова-Щедрина
A. Лаврецкий.
‘Литературная Газета’, No 4, 1929
Великий сатирик — чуткий художник, Лаврецкий A., Год: 1929
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Редко кому из русских писателей выпадало на долю столько охватить в своем творчестве, сколько Салтыкову. Выступив со своим первым крупным произведением — ‘Губернскими очерками’,— еще во время ликвидации крепостного права (а со своими первыми литературными опытами еще раньше — при Николае I), автор ‘Пошехонской старины’ дожил до конца 80-х годов, совершенно противоположных по своим господствующим тенденциями и общественному настроению той эпохе, когда он столь славно начинал свою деятельность. Чего только не было за эти три десятилетия: и развал крепостного порядка, приказного строя, затрещавшего по всем швам, и дворянское оскудение, и выступление новых людей — разночинца-интеллигента и ‘чумазого’, нового чиновника, нового мужика. Какая смена общественных отношений и какое изменение характеров людей, психологии целых общественных слоев. И такой громадный исторической важности социально-психологической процесс воссоздан Салтыковым во всей его широте и глубине, шаг за шагом, этап за этапом. Непрестанно следил он за ним, ничего не упуская, и за каждым звеном в цепи общественного развития появлялось новое звено в той художественной истории его, которую составлял Салтыков. Всякое важное общественное явление находило у него проницательный диагноз и прогноз провидца.
Гениально-чуткий художник водил пером саркастически-желчного и сурового сатирика-публициста и не давал ему уклоняться от истины в увлечении благородным негодованием и благородною скорбью В гневно-взволнованном Салтыкове силен был созерцатель жизни, понимающий и прощающий. Это редкое свойство в сатирике, если согласиться с традиционным взглядом, что ‘художественные образы вообще не дело сатирика’.
Салтыков совмещал в себе с прокурором-сатириком и защитника-художника, ‘творца об’ективных типов’. Что, напр., может быть отвратительнее Иудушки или Арины Петровны из ‘Господ Головлевых’? А между тем, художник почти примирил нас с ними, как с жертвами фатального процесса разложения, перед которым бессильна личность. И в мощном, поистине трагическом катарзисе их грехи прощаются им. Беспощадно анализируя действительность Салтыков выводил на свет все зло русской жизни, будил непримиримую ненависть к нему. Но, как ни безжалостно обличалось оно, в душе Салтыкова никогда не иссякало чувство жалости к тем, чей человеческий облик искажался от их собственной злобы и низости. Личность, как таковая, не являлась объектом сатиры Салтыкова. И она выигрывала лишь в своей глубине и принципиальности от того, что писатель, изображая человека со всей строгостью художественной правды, видел в нем, каков бы он ни был, жертву общих условий действительности.
Тяжела она была, и фатально рождала лишь диких помещиков, ‘помпадуров’, ‘чумазого’ и ‘конягу’-мужика.
‘Дикий помещик’ — один из наиболее резких образов деградирующего дворянства, разложение которого Салтыков показал во всех видах. Он изобразил погибающих, не приспособившихся к новым условиям ‘бывших господ’, являющихся живыми пережитками ‘Пошехонской старины’, и приспособившихся к изменившейся действительности всякими правдами и неправдами, и скудеющих постепенно, разоряющихся медленно, но неуклонно, всех этих Тебеньковых, Проказиных, Персияновых озлобленных своим новым положением Салтыков явился обличителем мнимой культурности, показав всю глубину антиморальности и антикультурного общества падающего класса.
Вот кого вытесняют новые люди, эти достойные наследники — Колупаевы, Разуваевы, Деруновы,— те, кому одно имя — ‘чумазый’. Это хищник — грубый, безжалостный, для которого все средства к его цели оправданы, ни с кем и ни с чем не церемонящийся, но полный свежей силы подымающегося вверх человека, решившего стать всем. Он и захватывает все, ибо размах его широк. Сначала он герой ‘первоначального накопления’, еще не оперившийся и не смеющий поднимать высоко голову, но после — это уже Дерунов, чувствующий свою силу и даже мнящий себя ‘культурным’. Таковы наследники владельцев ‘дворянских усыпальниц’ и ‘убежищ Монрепо’, новые повелители ‘повинного работе’ человека, символизированного Щедриным в образе ‘коняги’, иссеченного и забитого. ‘Коняга’, всю жизнь свою пассивно подчиняющийся и безропотно несущий ярмо, ‘глуповец’, ищущий повелителя, все время тяготеющий к роли вьючного животного, голодающий мужик, прокармливающий двух генералов,— вот образы людей народной массы, нашедшей в Щедрине великого изобразителя всего стадного и рабьего в ней. Он глубоко понял психологию носителей великой, но до поры до временя могущей лишь служить другим, а не себе, силы, двигатели которой находится вне ее обитателей, силы, как это ни странно звучит, пассивной, силы раба, что не свободного человека. В народных образах Щедрина мы узнаем Платона Каратаева.
Подобно Толстому, и Салтыков является изобразителем каратаевщины, но — в противоположность Толстому — он кровный, страшный враг ее, ненавидящий ее всею силой своей ненависти. Если для Толстого фатализм Каратаева — целый религиозный догмат, то для Салтыкова, это — подлинная ‘религия раба’, питающаяся рабьим стадным духом.
Над всем этим миром — мужицким, обывательским, дворянским, колупаево-разуваево-деруновским — возвышаются Угрюм-Бурчеевы, ташкентцы, ‘помпадуры’ всех видов и положений. Мы находим здесь, как угрюм-бурчеевскую формацию, главный аттрибут коей беззаветная, бессмысленная жестокость без тени ‘идеологии’, так и формацию с ‘идеологией’, в сущности не менее циничную, чем та, которая обходится без нее. Щедрин вскрыл самую подоплеку темного царства, всю сущность и верхов и низов мира ‘пошехонского волшебства’.
Вот бледная схема громадного и бесконечно-скорбного творчества великого сатирика.
Это творчество об’ективной правды и суб’ектавного протеста сильной личности против зла, рутины и ‘мелочей жизни’, раз’едающих ее. Всякое крохоборство, все маленькое и муравьиное, все сытенько-умеренное, аккуратное и прилизанное, имело в лице M. E. Салтыкова великого врага. И при всем том Салтыков не ударился в индивидуализм, в аристократизм духа, как это бывало со многими. Всю жизнь воюя с мелкотой и низменностью во всех ее проявлениях, он не противопоставлял ей сильного, одинокого индивидуума, он не мечтал о вознесенном над всеми сильном человеке. Он тосковал по сильном, свободном обществе, по благородном, подлинно-человечном коллективе. Но ждать осуществления этой мечты нельзя было в то типично-мелочное время, которое он так исчерпывающе охарактеризовал в начатых им ‘Забытых словах’.
В такое время умирал Салтыков. Его, бурного, протестующего, сменил сын этой эпохи — А. П. Чехов — большой художник, но не боец. Другое время и другие люди осуществляют заветы Салтыкова. И он самый близкий им из всех великих русских писателей. В своей подлинно диалектической сатире он проявил наибольшую свободу духа во всей великой русской литературе. Великие фетиши — государство, собственность, религия, либеральный прогресс — не имели над ним власти. Он сводил эти фетиши к общественным отношениям, их породившим. Когда сейчас, после пережитого нами опыта войны и революции, от сочинений Гоголя, Толстого, Достовского, даже Тургенева, переходишь к томам Щедрина, кажется, что повеяло резким, чистым воздухом и резким, ярким светом осветились все предметы. Какая широта исторического и общественного кругозора, ясность и глубина перспективы!… Сложности личности противопоставлена сложность общества, всему указано свое место, все перевернутое в гениальном, но больном и одностороннем сознании его великих современников поставлено на ноги. Именно в наше время, когда так мало знают Щедрина, следует у него учиться понимать и изображать жизнь как художнику, так и ученому и публицисту.