H. А. Добролюбов
Великие Луки и Великолуцкий уезд
Заметки Михаила Семевского. СПб., 1857
Великие Луки и Великолуцкий уезд, Добролюбов Николай Александрович, Год: 1858
Время на прочтение: 5 минут(ы)
H. А. Добролюбов. Собрание сочинений в девяти томах
М., ГИХЛ, 1962
Том второй. Статьи и рецензии. Август 1857-май 1858
Обращаем на книжку г. Семевского особенное внимание г. Бенедиктова. В ней увидит он, что в наше время общие фразы о современных идеях, сочувствие общественным вопросам и т. п. уже перестают быть редкостью и что на них одних нельзя далеко уехать. Ныне, как бы ни был бездарен писатель, как бы ни ограничен был круг его зрения, как бы ни смутны были понятия о предметах самых обыкновенных, — все-таки он уже понимает вред невежества, беззаконность взяток, притеснений, гадость обмана, ханжества и т. п. Это уже теперь обязанность писателя, а не достоинство, подобно тому как ныне уже не составляет достоинства уменье писать грамотно и складно, а прежде всякого, кто умел составить порядочную строку, считали же за нужное хвалить как человека, ‘слог имеющего’. Ныне безграмотные писатели до того доведены, что им уж и носа показать нельзя в литературе — просто сунуться некуда, разве только учебник составить или детскую книжку сочинить им еще дозволяется. Ныне даже простое глумление над грамматическими промахами авторов считается излишним, всякий готов пропустить без внимания даже действительную ошибку против языка в статье, интересной в каком-нибудь отношении. Пропускаются же эти ошибки не потому, чтобы их не считали ошибками и одобряли, а просто потому, что не хотят в них видеть доказательств безграмотности писавшего, а считают их следствием рассеянности, недосмотра, опечатки и т. п. Ныне уже смешно видеть, если кто-нибудь в споре о важном предмете, опровергая своего противника, вдруг начнет разбирать его фразу: где тут подлежащее, где сказуемое? и потом, объявит торжественно, что в фразе глагола нет, следовательно, грамматического смысла нет, и потому он ее не понимает. К таким грамматическим фигурам ныне прибегают люди уж только тогда, когда они ничего дельного сказать не умеют. До того вошло в литературу сознание о том, что кто берется писать, тот уж не может быть неграмотным. То же самое скоро совершится и с мнениями, провозвестники которых теперь еще вызывают столь громкое, и иногда не совсем заслуженное, одобрение публики. Отчасти, в отношении к некоторым мнениям, это уже и начинает совершаться: теперь, например, никто не удивится и не поднимет восторженного шума похвал, если кто-нибудь скажет, что у нас в чиновничьем мире есть злоупотребления, что общее образование важнее специального, что насильственные меры всегда дурны и т. п. А несколько лет тому назад считали же ведь очень дерзким и отважным того, кто осмеливался сказать, что и гвардейские офицеры иногда дурно танцуют или что и пряжка беспорочная не всегда знаменует действительное отсутствие пороков в том, кто ее носит. Тогда не много нужно было, чтобы прослыть передовым человеком. Но теперь уж дела совсем в другом положении. К тому, что было, уж нет возврата. Все наши quasi-поэтические возгласы против людей, любящих тьму, теперь несвоевременны и излишни. Не мы с вами делаем литературу, г. Бенедиктов: мы с вами и прежде существовали, да ведь не говорили же того, что ныне говорим. Да и не мы одни — и г. Щедрин с г. Печерским существовали, и г. Пирогов тоже, и г. Бабст тоже — да мало ли и еще кто был, а ведь не писалось же ничего такого, пока общество само не заговорило, пока в нем не явилась потребность гласности, света, правды, деятельности. Но произошло движение мысли в обществе — и литература пришла в движение, отдавая все свои средства на служение общественным интересам. Общество с благодарностью ими воспользовалось, обратило на литературу больше внимания, теснее сблизилось с ней, видя, что она объясняет ему весьма многое и придает более разумности и сознательности его собственным стремлениям.
Говоря все это, мы вовсе не хотим утверждать той мысли, будто наше общество так уж высоко стоит, что ему почти и не нужно литературы. Мы только указываем на то, что г. Бенедиктов и подобные ему обличители пороков, останавливающиеся все на одних и тех же общих фразах, сильно отстают уже, воображая, что без них общество и говорить не умеет. Напротив, дела только делать мы еще не умеем, а говорим-то мы уж очень бойко и очень много, может быть больше, чем требуется для настоящего понимания дела, и, уж во всяком случае, больше, чем позволяет себе литература. Литература, во всяком случае, умеряет слишком необдуманные порывы всесторонним показанием вопроса и хладнокровным, разумным его обсуждением, в этом и состоит вообще ее заслуга перед обществом. Этой-то заслуги и не имеют общие фразы, какие с важностью произносятся г. Бенедиктовым, г. Семевским и т. п. Кстати, возвратимся к г. Семевскому, о котором мы совсем позабыли, заговорившись с г. Бенедиктовым.
Книга г. Семевского замечательна, как мы уже сказали, в том отношении, что автор ее, при крайней ограниченности понятий и знаний, все-таки выражает сочувствие к современному направлению. О степени его знаний исторических может свидетельствовать следующий пример: рассказывая историю Великих Лук, он распространяется, неизвестно для чего, о том, что христианство было водворено в России Владимиром Святославичем, внуком св. Ольги, который, по общему совету епископов, уничтожил идолопоклонство, и пр. И чтобы кто-нибудь не усомнился в открытом им факте, имеющем столь близкое отношение к истории города Великих Лук, он делает ссылку на ‘Историю Псковского княжества’ и на ‘Степенные книги’.1 Статистические приемы г. Семевского характеризуются тем, что он представил таблицу числа жителей, домов, церквей, заводов и пр. в Великолуцком уезде и поспешил заметить, что он не ручается за верность и точность некоторых цифр. Каких именно некоторых, он не сказал, и, таким образом, на все цифры падает подозрение в неверности и неточности, зачем же было и составлять неверную и неточную таблицу? В этнографии г. Семевский показывает себя большим знатоком, потому что подробно описывает, как особенность Великих Лук, то, что там женихи свах засылают, на девичнике и на свадьбе песни поют, что за столом великолучане пьют и едят, и т. п. При этом он с гордостью замечает, что заметки его ‘есть страница не бесполезная при описании быта русского народа’ (стр. 146). Но всего замечательнее то, что автор приводит из своего ‘Сборника великолуцких пословиц’ (довольно значительного, по его замечанию) такие пословицы, как: ‘чужое добро впрок нейдет’, ‘заставь дурака богу молиться, он лоб разобьет’, ‘глупому сыну не в помощь богатство’ и т. п. Если все такие пословицы относить собственно к Великолуцкому уезду, то, разумеется, нетрудно составить и очень значительный сборник: стоит переписать Снегирева2 со всеми дополнениями. Словом, автор почти на каждой странице своей книжки обнаруживает такое наивное неведение о самых простых предметах, что мы нисколько но удивились бы, если б увидели, что он к особенностям Великолуцкого уезда причисляет и то, что там люди вверх головой ходят.
В числе замечательнейших фактов, сообщаемых в книжке г. Семевского, нужно отметить следующие сведения: 1) что в нашем городе (так г. Семевский называет Великие Луки), на правом берегу Ловати, В. И. Семевский, дед автора ‘Заметок о Великих Луках’, построил в 1788 году каменный дом для богадельни, что Егор Семевский, дед автора (вероятно, другой), был в числе лиц, подписавшихся на сочинение: ‘Историческое описание города Пскова, 1790 г.’, что И. Е. Семевскому, отцу автора, принадлежит село Федорцево, что 12 No ‘Москвитянина’ за 1856 год (один — увы! — из последних нумеров издыхавшего ‘Москвитянина’)3 украшен был статьею автора ‘Великих Лук’ ‘О фамилии Грибоедовых’. Сведения сии будут, конечно, драгоценны для великолуцких граждан, сообщая им родословное древо их историка и этнографа.
И, однако же, этот самый наивный юноша, из ‘Истории Псковского княжества’ узнавший о водворении в России христианства Владимиром и полагающий, что свахи и дружки составляют исключительную принадлежность великолуцкой жизни, он же находит в себе силы для того, чтобы пускать вот какие громоносные фразы:4 ‘Сердце невольно сжимается при взгляде на картину невежества, изуверства, тупоумия, поразительной жестокости, пошлого ябедничества, и тому подобных пороков тогдашних владетелей крестьян. Чем отличался помещик от своего крестьянина — решить нетрудно: платьем и большею возможностью делать всевозможные преступления, начиная от воровства и заключая явным разбоем и убийством’ (стр. 129). ‘Подьячие теснили помещиков, пользовались всяким предлогом, объедали и обирали их. Помещики грызлись между собою, сильный давил слабого, крестьяне великолуцкие, по пословице ‘каков поп, таков и приход’, грабили, резали друг друга без стыда, без зазрения совести, а главное, почти всегда безнаказанно’ (стр. 437). ‘Замечательно, что на Руси едкие и в высшей степени остроумные изречения против злоупотреблений воевод, судей, попов, приказных и подьячих составляют едва ли не наибольшую часть народных пословиц’ (стр. 200). И г. Семевский даже не останавливается на фразах, как г. Бенедиктов: он приводит самые факты о том, как помещики дрались и тягались меж собой. Приводит и некоторые из едких пословиц, хотя давно уже общеизвестных, но тем не менее подтверждающих его мысль. В своих воззрениях автор доходит до такой гуманности, что в заключение своей книги говорит следующую фразу, тоже общеизвестную, но все-таки благонамеренную: ‘Страсть мужичка — вино, угнетаемый безвыходностью и безотрадностью положения, он опускается во всех отношениях: пьет с горя, чтобы забыть пошлую действительность, голодных ребятишек, брань и упреки жены, немца-управителя либо баринова приказчика’ (стр. 211). По закону справедливости, г. Семевскому следовало бы приобрести такую же громкую славу, какую приобрел г. Бенедиктов, заслуги их пред обществом одинаковы, но, к своему несчастию, г. Семевский сказал свои прекрасные фразы двумя годами позже г. Бенедиктова, и на него теперь уже не хотят обращать внимания так, как еще через два года не будут обращать внимания и на г. Бенедиктова.