Ведунья, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1892 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 242 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

СОБРАНЕ СОЧИНЕНЙ
графа
Е.А. САЛАСА.

Томъ X.

СЛУЖИТЕЛЬ БОГА.— ВДУНЬЯ.

Издане А. А. Карцева.

МОСКВА.
Типографя Д. А. Бончъ-Бруевича, Мясницкая, Козловскй пер., домъ Прянишникова.
1895.

ВДУНЬЯ.
Историческй романъ въ двухъ частяхъ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

Въ послдне годы царствованя Великой Екатерины, въ глуши одной Приволжской губерни, въ барскомъ дом и во всей усадьб однажды рано утромъ шла настоящая сумятица. Весь домъ, какъ говорится, стоялъ вверхъ дномъ. Шумъ, суетня, бготня.

По дому расхаживалъ плотный, рослый и широкоплечй человкъ, бодрый, румяный, хотя лтъ уже шестидесяти, обритый, какъ подобаетъ дворянину, и съ гладко выстриженой головой, гд блстла сдиной густая щетина когда-то черныхъ волосъ. Это былъ самъ баринъ, отставной капитанъ Пандурскаго полка Аполлонъ Макаровичъ Красноглотовъ. Это былъ баринъ-помщикъ, но, какъ говорили на сел мужики, ‘не истинный’.

У себя въ почивальн, на большомъ кресл, сидла очень толстая женщина съ опухшимъ лицомъ, съ затянутыми жиромъ глазками, съ небольшимъ пучкомъ жиденькихъ волосъ на голов, виднвшихся изъ-подъ большого чепца. Это была супруга капитана, барыня-помщица, но тоже, по-словамъ деревни, ‘не истинная’. Предъ ней сидлъ, робко вытянувшись, вжливо подтянувъ ноги подъ стулъ и боязливо поглядывая красивыми срыми глазами, очень юный блокурый малый съ чистымъ, правильнымъ и если не красивымъ, то чрезвычайно прятнымъ и ласковымъ лицомъ. Это былъ молодой баринъ, ‘истинный’ помщикъ этой вотчины — Желтые Бражки.

Надалеко отъ него, на полу, сидла двочка лтъ восьми, черномазая и востроглазая, совершенно на него не похожая. А между тмъ это была его родная сестренка.

Толстая барыня лниво, сонно, часто отдыхая и подолгу переводя дыхане, тянула рчь и часто прибавляла слова:

— Это мое теб, Павликъ, напутственное наставлене.

Въ то же время въ дом суетились люди, въ столовой накрывали кушать, въ гостиной, въ углу, устраивали столикъ и, накрывъ его скатертью, ставили образа и миску для обряда водоосвященя. Въ передней и на крыльц еще пуще возились. У самаго подъзда стоялъ тарантасъ, въ который безъ конца носили и валили всякй скарбъ и всякую рухлядь. Тарантасъ огромныхъ размровъ уже былъ полонъ до верху, и часто раздавались голоса то того, то другого изъ дворни:

— Да гд же имъ ссть? Вдь этакъ и ссть негд.

На двор, по близости отъ экипажа и въ другихъ мстахъ, близъ кухни, близъ сарая и конюшенъ, стояли кучками пришедше изъ деревни мужики и бабы. День этотъ былъ знаменательнымъ днемъ въ усадьб. Были сборы въ путь, собирали въ дальнее путешестве молодого барчука, Павла Антоновича Ковылина.

Сначала, тому назадъ мсяца съ три, извсте о предстоящемъ путешестви барчука, о цли этого путешествя — смутило и поразило всхъ, отъ домочадцевъ до мужиковъ и до послдняго парнишки на сел.

Баринъ Павелъ Антоновичъ — ‘истинный баринъ’ — отправлялся въ монастырь, поступать въ послушники, а затмъ, стало быть, и въ чернецы-монахи. Сначала много и долго судили и рядили объ этомъ вс обитатели Желтыхъ Вражекъ, но постепенно привыкли къ извстю, а когда приблизился и наступилъ день отъзда молодого барина, то вс уже глядли на это происшестве, какъ на нчто совершенно естественное и заурядное.

На всей деревн нашелся только одинъ мужикъ, семидесятилтнй старикъ Финогенъ, который часто говорилъ и растолковывалъ всякому встрчному и поперечному, что дло господа затяли не ладное, хотя и богоугодное, да не совсмъ чистое. По его мнню, отцу Евлампю, ихъ священнику, слдовало вступиться въ это дло и если допускать его, то, по крайней мр, обождать. Хотя дло и христанское, спасительное, да не ‘этакъ’ его длаютъ. Тутъ ‘не тмъ’ пахнетъ.

Дло, правда, было темное. Года съ два тому назадъ, въ усадьб Желтые Бражки жила добрющая женщина — помщица Ковылина, урожденная Красноглотова, съ двумя дтьми: шестнадцатилтнимъ малымъ, котораго обожала и звала Павликомъ, и съ маленькой шестилтней двочкой.

Барыня была уже нсколько лтъ вдовой, жила съ дтьми одиноко, тихо и мирно, изрдка прихварывала. Къ ней часто прзжали въ гости капитанъ Пандурскаго полка, приходившйся ей роднымъ братомъ, и его жена. Вдова не только водила хлбъ-соль съ своими родственниками, но помогала имъ щедро, и между семьями была большая дружба. Капитанъ относился къ сестриц почтительно, частенько цлуя у ней ручки. Жена его тоже обожала и превозносила невстку до небесъ за ея бывшую красоту, теперешнюю доброту и будущее наслдоване царства небеснаго, за вс ея добродтели.

Вдова, прихварывавшая все больше каждый годъ, начала часто поговаривать и о смерти, на что братецъ-капитанъ и его жена всегда отвчали, что если бы Господь и прибралъ ее, то ‘мы-то на что-же?’ Они тутъ! И ея дтокъ не оставятъ! За вс ея благодяня отплатятъ ей заботами и уходомъ за сиротами. Одно только важно — надобно при жизни ‘на закон поставить’ вс обстоятельства, надо этакую небольшую бумажку подписать. Тогда они не только могутъ, но передъ закономъ и передъ правительствомъ обязаны и отвтственны соблюсти какъ души сиротъ, такъ и ихъ иждивене, т. е. все ихъ состояне и доходы.

И добрая вдовушка, чувствуя дйствительно, что долго не проживетъ, все чаще грустила о томъ, каково-то будетъ посл нея малому ребенку Павлику, которому однако уже было шестнадцать лтъ, а равно, что станется съ сироткой Софьюшкой, еще совершенно маленькой двочкой. Кончилось, разумется, тмъ, что вдова Ковылина все дло и вс обстоятельства ‘поставила на закон’, а затмъ скончалась.

И вотъ вся вотчина Желтые Бражки, судьба которой была упорядочена казенной бумагой, иначе говоря — завщанемъ, приняла совершенно иной видъ. Въ усадьб поселился капитанъ съ супругой, въ качеств законнаго опекуна. Порядки завелись совершенно иные. Посл добрйшей старухи, никого пальцемъ не трогавшей, пошелъ въ дло кулакъ, а чаще всего — черкеска отставного капитана. Скоро объ этой черкеск на сто верстъ кругомъ имли поняте. Хоть и мала, она была, а быстро прославилась, чуть не на весь уздъ. Черкеска была просто маленькая, но здоровенная нагайка, съ пулей, вшитой на кончик. И на деревн, и въ околотк не было теперь ни одного мужика, ни одной бабы, которые бы не могли, показавъ у себя гд-нибудь на тл пальцемъ, не прибавить, говоря про черкеску:

— По сю пору помню. Синякъ-то во какой былъ. Отъ Миколы Зимняго и до Великаго поста зудило.

Такимъ образомъ въ Желтыхъ Бражкахъ оказались помщики — капитанъ съ супругой, но не настояще. Настояще господа были молодой барчукъ Павелъ Антоновичъ и его сестренка, маленькая Софья Антоновна.

Въ усадьб пошло житье довольно веселое. У отставного пандурскаго капитана было много знакомыхъ и прятелей, которые часто прзжали изъ сосдняго города. У его жены было не мало прятельницъ. Жилось въ усадьб широко, а когда помщики-опекуны, оставляя дтей въ вотчин, отъзжали на время, на праздники — святки или Пасху — въ городъ, то тамъ живали еще шире и веселе. Красноглотовъ, у котораго когда-то не было ни алтына за душой и который жилъ подачками своей покойной сестры, теперь, чрезъ два года, уже начиналъ торговать порядочное имньице по сосдству съ Желтыми Бражками.

Опекуны, стало быть, о себ не забывали, среди попеченй о сиротахъ.

И крестьяне, и дворяне, конечно, понимали, въ чемъ дло. Но это были только цвточки, а ягодки были впереди. И теперь именно ягодки эти поспли. Молодого барчука, конечно, изъ любви къ нему, ради спасеня его души, убдили опекуны — дяденька съ тетенькой, что ‘въ мр жизнь — каторга’, одинъ грхъ, самая истинная жизнь — это въ обители.

— Что земная жизнь? прахъ! Надо думать о будущей жизни. Если бы меня родители мои, по глупости своей, не отдали въ Пандурскй полкъ, да не будь я капитанъ, давно бы я въ монастырь пошелъ,— говорилъ дяденька.

— Если бы меня, по молодости моей и неопытности, не выдали замужъ за твоего дяденьку, ужъ конечно и я бы пошла въ черницы,— говорила тетенька.

Скоро и мамка дтей Ковылиныхъ, старая и глупая Антипьевна, начала говорить то же самое своему питомцу, котораго выходила. Но она говорила при этомъ не свои слова, а повторяя, перевирала все, что приказывали ей опекуны.

Рчь о спасени души началась не такъ давно. Павлику было теперь восемнадцать лтъ. Но, какъ вс недоросли его времени, добродушный, безграмотный, робкй и безвольный, Павликъ умлъ только отмалчиваться. Мать когда-то, и еще недавно, баловала его всячески, потому что обожала. Но баловство это не сдлало изъ Павлика баловня и шалуна со своимъ нравомъ. Онъ уродился со слишкомъ двичьей душой, и полная свобода во всемъ не могла сдлать изъ него своевольнаго малаго. Не разъ случалось ему нашалить на деревн или усадьб, но при малйшемъ кроткомъ выговор матери, онъ смущался, просилъ прощеня и готовъ былъ прослезиться. Его сестренка, которая была на десять лтъ моложе его, казалась иногда съ большей волей, чмъ онъ. Съ ней случалось теперь опекунамъ бороться. Она упрямилась, дико и сердито взглядывала изъ подлобья. И добрая тетенька уже давно вслухъ при всей дворн звала ее ‘чертенкомъ’.

— Съ Павликомъ все можно сдлать,— говорила она,— я вотъ съ этимъ чертенкомъ мы повозимся.

Наконецъ вопросъ о поступлени юноши въ монастырь не только былъ ршенъ, но капитанъ-опекунъ уже написалъ одному настоятелю, игумену, бывшему, своему родственнику. Монастырь этотъ, близъ города Каинска, среди дремучаго лса, въ глухихъ дебряхъ, былъ за двсти слишкомъ верстъ ютъ усадьбы Желтые Бражки. Почему капитанъ не выбралъ боле близкаго монастыря,— онъ никому не говорилъ. За десять верстъ отъ нихъ была такая же святая обитель, гд были таке же монахи, гд можно было такъ-же найти души спасете. Но капитанъ предпочелъ отправить опекаемаго лмъ племянника подальше отъ всякихъ соблазновъ, подъ начало къ родственнику, который не станеъ никому разъяслять — почему юношу хотятъ постричь.

II.

Когда наступилъ день, давно назначенный для отъзда, будущаго послушника, то во всемъ околотк, даже во всемъ узд, нашелся только одинъ человкъ, и то крестьянинъ — Финогенъ, который качалъ головой, вздыхалъ и находилъ все дло неладнымъ. Вс остальные, въ особенности прятели и знакомые Красноглотова, охали и ахали — какое благое дло надумали опекуны. И лишь одинъ изъ прятелей однажды спросилъ у капитана:

— А какъ ты дло обставилъ? Смотри, чтобы нахлобучки не получить отъ кого изъ начальственныхъ лицъ.

Капитанъ усмхнулся, помигалъ своими круглыми, бловатыми глазками и отвчалъ кратко:

— Я дуракомъ никогда не бывалъ!

И но этимъ словамъ прятель не столько понялъ, сколько почувствовалъ, что капитанъ дло обставилъ превосходно. Прятель невольно сообразилъ, что ужъ если капитанъ съумлъ, за два года управленя и опеки, поставить себя въ такое положене, что прискивалъ купить по сосдству имне, когда прежде у него не было ни гроша, то ужъ сбыть племянника въ монастырь — дло куда проще. Тутъ, только воля и острастка нужны. Но однако прятель мысленно сострилъ насчетъ Павлика:

— Опекли и упекли,— подумалъ онъ.

Пока люди сновали по дому, накрывая на столъ и укладывая тарантасъ всякимъ скарбомъ и узелками, капитанъ ходилъ по всему дому, руки въ карманы широкихъ шароваръ, и, посвистывая, постоянно улыбался. Давно ждалъ онъ этого денька, и вотъ онъ наконецъ наступилъ. На его улиц праздникъ. Спасибо, попался такой мальчишка, какъ изъ воску яраго — дави и мни его, какъ хочешь. Другой бы шумть сталъ, а то хуже — безъ всякаго шума удралъ бы въ городъ, по наущеню чьему нибудь, да и пожаловался бы начальству за насильственное спасене его души. А этотъ знай ухмыляется кисленько да облизывается, не солоно хлбавши, но все-таки детъ безпрекословно.

Разумется, теперь только начало, а главное впереди. Вся суть въ томъ, чтобы его дйствительно постричь въ чернецы. Пока онъ послушникомъ, то всякй день вернуться можетъ, а въ день совершеннолтя такой можетъ дымъ коромысломъ пустить въ усадьб, что капитану придется ноги уносить.

— Ну, да тамъ видно будетъ,— прибавилъ, самъ себ ворча подъ носъ, капитанъ.— А пока все обстоитъ удивительно.

Въ то же время тетенька-капитанша, посадивъ передъ собой юношу, тянула слово за словомъ и повторяла въ десятый разъ все одно и то же, что зазубрила, какъ могла, со словъ своего мужа. Она толковала племяннику — какое удивительное и утшительное житье предстоитъ ему.

— Дубравушка кругомъ монастыря,— говорила она,— рчка течетъ, и стны — блыя, каменныя, и все келейки… И въ каждой-то келейк монахъ сидитъ и Богу молится. Ужь такъ хорошо, что просто сердце трепещетъ при одномъ этомъ мечтани.

Толстая тетенька убждала Павлика, что онъ долженъ ежечасно молиться не только за себя и за сестру, но и за нихъ, за капитана и за нее.

— Если-бы не мы, твои дяденька съ тетенькой,— говорила она,— то быть бы теб въ мру и погибнуть, пропадомъ пропасть. Будь жива твоя матушка, Богъ всть, что бы съ тобой приключилось. Пошелъ бы рыбу удить и утонулъ, похалъ бы верхомъ, свалился бы и головку на-двое расшибъ. Похалъ бы въ городъ, тамъ бы тебя какой прзжй въ карты бы научилъ играть. А кто карты въ руки взялъ, у того дьяволъ за плечами устроился, да такъ всю его жисть за нимъ и ходитъ. А то еще того хуже, повстрчалъ бы какую каналью двицу, съ лица прелестницу, которая тебя бы совсмъ загубила, на себ бы женила. И пропала бы твоя душенька! Вмсто святой жизни, началъ бы ты жисть грховную, человчью, плотскую, и наврно бы пьянствовать началъ, пьянымъ повсюду валяться и подохъ бы какъ песъ. А теперь, самъ посуди, заживешь ты богоугодно, за каменной блой стной, гд все келейки чистенькя и свтленькя, и въ каждой келейк монахъ сидитъ и Богу молится.

И много разъ съизнова начинала тучная тетенька свою белиберду, часто переводя дыхане и отдуваясь, какъ еслибы не сидла, а шла по жар въ крутую гору.

Павликъ слушалъ усердно и внимательно, но слушалъ уже давно и уже такъ прислушался къ одной и той же однозвучно повторяющейся рчи, что наконецъ зналъ наизусть каждое слово, которое, отдышавшись, вытянетъ изъ себя и выпуститъ толстая тетенька. Павликъ слушалъ, слушалъ и думалъ:

— А ужъ и какъ-же я глупъ! Вотъ ужь и истинный дуракъ. Все, что сказываетъ тетенька, такое распрекрасное — кажется мн совсмъ не прекраснымъ. Ну, что же тутъ такого, что все кельи, да все монахи, да все Богу молятся. Мн сдуру сдается, что для меня бы совсмъ не то нужно. То ли бы дло верхомъ скакать, на качеляхъ качаться, съ двчатами на сел хороводы водить, псни пть! Ну, да, авось, Богъ дастъ, доду до монастыря, тамъ пойму, какъ людямъ жить надо. Только вотъ что чудно: дяденька съ тетенькой люди бездтные,— чего они сами не поступятъ: онъ въ мужской, а она въ женскй…

Вроятно, толстая барыня еще и въ одиннадцатый, и въ двнадцатый разъ повторила бы то же свое напутственное слово узжающему племяннику, если бы капитанъ не явился и не объявилъ:

— Батюшка пришелъ.

Павликъ всталъ, сестренка его тоже вскочила на ноги, дв вошедшя горничныя подняли барыню за локотки изъ кресла и, поддерживая съ обихъ сторонъ, повели въ гостиную. Переваливаясь изъ стороны въ сторону, мелкими, осторожными шагами вышла барыня и подошла подъ благословене молодого, простоватаго на видъ сельскаго попа. Когда духовный отецъ благословилъ помщицу, она поглядла въ его лицо внимательно и строго выговорила:

— Аль ужь ты пьянъ?

— Нту-съ, какъ можно. Помилуйте,— отозвался отецъ Евлампй, тряся головой.

— То-то. Обожди, надо все справить, какъ слдуетъ. А то опять, какъ въ тотъ разъ, вмсто молебна вечерню начнешь.

— Нтъ-съ, какъ можно. Помилуйте!

— Что за важность,— вмшался капитанъ, по-прежнему стоя руки въ шароварахъ,— лишь бы молитвослове было. Вс службы равно Господь премлетъ, одинаково Ему угодно — что всенощная, что обдня, что ирмосы, что эфимоны. Вотъ одно не годно: сказываютъ, ты, батюшка, третьевось мсто молебна панихиду сплъ и трехъ бабъ перепужалъ. Ну, зачинай, да не части, не руби. Времени много…

Барын поставили другое огромное кресло и бережно опустили ее въ него. Капитанъ сталъ у стнки, не вынимая рукъ изъ шароваръ. Племянникъ и двочка помстились около кресла тетеньки, а сзади стала цлая гурьба дворовыхъ и кое-кто изъ старыхъ мужиковъ. Начался молебенъ съ водосвятемъ. Среди молебна тетенька потянула Павлика за кафтанъ, онъ нагнулся къ ней и услышалъ:

— Вотъ, будешь коли еромонахомъ, самъ будешь пть этаке молебны, да все наизусть будешь знать.

Посл молебна священникъ окропилъ всхъ святой водой и затмъ, по приглашеню капитана и предшествуемый имъ, вышелъ на крыльцо, за нимъ мамка Антипьевна вынесла миску со святой водой, и батюшка окропилъ тарантасъ.

Черезъ нсколько минутъ господа уже кушали въ столовой. Капитанъ выпилъ по обыкновеню стаканъ водки, сразу сталъ веселе и, обратившись къ племяннику, складно, рчисто и съ большимъ чувствомъ сталъ описывать Павлику то, что можетъ случиться черезъ какихъ-нибудь только двадцать лтъ съ небольшимъ.

Капитанъ нарисовалъ картину такую умилительную, что мамка Антипьевна, стоя около стола, вдругъ взвыла отъ счастя и начала всхлипывать. Капитанъ живописно изобразилъ, какъ онъ, уже совсмъ старый, супруга его, и еще того старе, а маленькая Соня, уже тридцатилтней двицей,— дутъ вмст въ тарантас всякими дорогами, лугами и лсами, съ отдохновенемъ, и дутъ въ гости къ высокоуважаемому игумену…. ну, хоть бы, къ примру, Амвросю, въ мру Павлу Ковылину. А игуменъ этотъ, благообразный, съ бородою, встрчаетъ ихъ на паперти и благословляетъ, и они вс у него ручку цлуютъ. Онъ своимъ праведнымъ житемъ на весь округъ извстенъ, просто — святой человкъ.

Павликъ глядлъ капитану-дяденьк въ лицо такъ выпуча глаза, какъ если бы тотъ разсказывалъ о какомъ-нибудь Чуд-Юд. Какъ онъ ни вертлъ мозгами, онъ никакъ не могъ представить себ себя же игуменомъ-настоятелемъ, съ бородой, да еще благословляющимъ….

Наконецъ, посл стола, вс поднялись и тмъ же порядкомъ перешли въ гостиную. На двор уже позвякивали колокольчикъ и бубенчики. Антипьевна уже приходила два раза съ платкомъ на голов, такъ какъ мамка была назначена везти своего питомца и сдать съ рукъ на руки настоятелю монастыря.

Наконецъ, часъ спустя, вс были на подъзд, даже барыня выползла, а она уже съ мсяцъ не была на воздух. Павликъ простился съ дяденькой и съ тетенькой, испуганно и глупо озираясь на все и на всхъ, потомъ расцловался съ сестрой, а потомъ къ нему ползли безконечной вереницей дворовые, крестьяне, мужики и бабы. И вдругъ, какъ по данному сигналу, раздался вой и причитаня. Весь дворъ заголосилъ.

— Что вы?!— рявкнулъ вдругъ капитанъ, побагроввъ отъ гнва.— Аль хороните, дурни? Радоваться надо, Богу молиться, а не завывать! Ну, садись, племянникъ,— приказалъ онъ.

Павликъ еще разъ облобызался съ дяденькой, затмъ съ тетенькой, затмъ нагнулся къ сестренк, поцловалъ ее раза два, хотлъ было отойти, но снова бросился къ двочк, обхватилъ крпко руками, и вдругъ на весь дворъ раздалось громкое, сильное рыдане молодого малаго. Двочка визгливо заплакала тоже.

Черезъ минуту Павликъ услся кое-какъ въ огромный тарантасъ, среди груды ящичковъ и узелковъ, гд уже сидла Антипьевна, но такъ какъ на колняхъ у ней былъ огромный узелъ, то изъ всего вороха торчала только ея сдая голова.

— Съ Богомъ — крикнулъ капитанъ.

Звякнулъ колокольчикъ, и тарантасъ грузно двинулся со двора.

III.

Въ полуверст отъ широкой глубокой рки, впадавшей въ Волгу, среди горъ и холмовъ, густо обросшихъ сосной и ельникомъ, виднлся монастырь.

Мстность эта была въ полномъ смысл слова тмъ, что народъ называетъ непроходимыми дебрями, а обитель, существовавшая здсь уже около двухъ столтй, была совершенно убогая на видъ.

И глухое мсто, и дальность разстояня отъ городовъ, а слдовательно и отсутстве всякихъ доходовъ — все это вмст привело монастырь въ совершенно нищенское состояне.

Монастырь помщался по скату небольшого холма. Главный храмъ съ остроконечными куполами, два дома близъ него, стны монастырскя, съ башенками по угламъ,— все было срое, деревянное, все было ветхо, гнило, все разваливалось, и кое-гд виднлись какъ бы заплаты на храм и на стнахъ. И отъ заплатъ изъ свжаго теса и блыхъ досокъ, сявшихъ на солнц, строене казалось еще старе и неприглядне.

Въ полуверст отъ монастыря поднималась выше всхъ остальныхъ горъ одна гора, до половины густо поросшая, ельникомъ, но съ совершенно голой верхушкой. Самая маковка была песчаная и мловая, блая, какъ снгъ. При восход или заход солнца, гора казалась какъ бы покрытой снгомъ. Народъ окрестилъ ее, Богъ всть когда, Лысой горой, а отъ нея получилъ свое назване и монастырь, именуясь Лысогорскимъ Рождественскимъ монастыремъ.

Верстахъ въ пяти, однако, существовалъ заштатный городъ Каинскъ, но тоже небольшой и захолустный, съ которымъ монастырь, конечно, сносился. Городишко — самъ по себ глушь непроходимая — былъ все-таки для монастыря образцомъ ‘мра Божьяго’.

Но сношеня монастыря съ городомъ бывали возможны только среди лта. Весною и осенью невылазная грязь въ двухъ оврагахъ не давала возможности сноситься иначе, какъ пшкомъ, а зимою таке страшные сугробы наваливались среди горъ, что пробраться въ городъ не было никакой возможности, даже и пшеходу.

Разумется, въ монастыр брати было очень мало — немного боле двухъ десятковъ монаховъ, преимущественно изъ простого званя, а въ числ ихъ и просто бглые или сомнительныя личности.

Монастырь этотъ былъ собственно мстомъ ссылки для провинившихся монаховъ, а настоятели его бывали все изъ. опальныхъ. За послдня пятьдесятъ лтъ перемнилось около семи человкъ игуменовъ, и всякй изъ нихъ былъ за что либо сосланъ въ Лысогорскй монастырь.

Настоящй игуменъ былъ точно также присланъ сюда подъ наказане. Но изъ всхъ прежнихъ игуменовъ онъ былъ единственный, вина котораго была особенная. Его прислали сюда не за что иное, какъ за чрезмрное добродуше и мягкость характера.

Отецъ еодосй, родомъ дворянинъ, бывшй морякъ, былъ сначала настоятелемъ богатаго монастыря подъ Москвою, но такъ распустилъ всю братю, привелъ въ такой безпорядокъ все управлене, что былъ смщенъ и отправленъ настоятелемъ въ богатый тоже, но дальнй монастырь въ Пензенской губерни. Черезъ пять лтъ и отсюда взяли отца еодося: и здсь монастырь сталъ вверхъ дномъ, вслдстве кротости игумена. И наконецъ еодосй очутился, какъ опальный, настоятелемъ Лысогорскаго монастыря, гд, по выраженю духовнаго начальства, и распускать было некого, портить нечего.

Монастырь этотъ уже давно собирались упразднить, такъ какъ не на что было ему существовать, а поэтому добродушный игуменъ и не могъ ничего испортить.

За то самому отцу еодосю пришлось въ Лысогорскомъ монастыр очень плохо, онъ и не ожидалъ того, что нашелъ. Захолустье и бдность монастыря, почти нищенство полуголодныхъ монаховъ — его не испугали. Бда была въ томъ, что новый настоятель нашелъ странные слды прежняго управленя.

Передъ нимъ былъ игуменомъ отецъ Амфилохй, который за пять лтъ пребываня прославился на весь околотокъ. Амфилохй былъ тоже изъ дворянъ, но попалъ въ иноки совершенно особенно, противъ воли.

Будучи богатымъ помщикомъ въ окрестностяхъ Саратова, онъ въ одинъ прекрасный день былъ уличенъ воеводою въ томъ, что занимался правильно организованнымъ грабежомъ на большихъ дорогахъ. Онъ былъ взятъ подъ стражу и отданъ подъ судъ.

Ему предстояла позорная казнь и Сибирь.

Когда дло было доложено императриц, Екатерина отнеслась къ длу по-своему. Помщику было предложено не срамить каторгой дворянство, а лучше постричься въ монахи. Конечно, дворянинъ-разбойникъ предпочелъ послднее, и черезъ нсколько мсяцевъ онъ былъ уже отцомъ игуменомъ, настоятелемъ Лысогорскаго монастыря.

Прхавъ въ монастырь, оглядвшись, ознакомившись со всми порядками въ околотк, отецъ Амфилохй повеселлъ сразу. ‘Рыбу въ воду пустили’,— часто сталъ онъ повторять.

Не прошло года, какъ вся мстность, весь уздъ — и начальство, и обыватели — дивились новымъ ‘лихимъ’ дламъ, которыя совершались у нихъ.

Прежде, бывало, изрдка случались въ околотк лихя дла: случалось, бда стрясется на кого-нибудь, но все-таки жилось боле или мене мирно. Теперь, вдругъ, пошли постоянные грабежи и убйства. На дорогахъ появилось боле, чмъ прежде, бглыхъ, появились даже шайки разбойниковъ, доходившя до такой дерзости, что нападали за нсколько шаговъ отъ заставы.

Власти и обыватели городка не скоро додумались до того, кто былъ виновникомъ всхъ бдъ. Да и мудрено было предполагать то, что оказалось….

‘Заводчикъ’ — какъ говорили — всмъ бдамъ оказался монахъ, и вдобавокъ еще настоятель монастыря.

Баринъ-разбойникъ, попавшй противъ воли въ монахи, разумется, и здсь сталъ продолжать свое любимое заняте. Монастырь сталъ нсколько богаче, благодаря грабежу.

Вслдъ за настоятелемъ, явились изъ-подъ Саратова его прежне наперсники и быстро, искусно устроили свое собственное разбойное управлене въ город, а складъ всего награбленнаго — въ самомъ монастыр.

Однако, посл трехлтняго ходатайства узднаго начальства, игуменъ Лысогорскаго монастыря былъ взятъ подъ стражу, снова судимъ, разстриженъ и исчезъ. Одни говорили, что онъ сосланъ въ Сибирь на каторгу, друге же увряли, что онъ бжалъ и разбойничаетъ гд-то на Волг.

И посл игумена-разбойника, вдобавокъ сильно пьянствовавшаго, появился настоятелемъ въ Лысогорскй монастырь добродушный и ласковый, богомольный и по виду даже робкй отецъ еодосй.

Съ тхъ поръ прошло пять лтъ. Въ самомъ монастыр, конечно, уже не водилось головорзовъ-монаховъ, но въ самой мстности, во всемъ узд, все это жилось не совсмъ тихо. Смена, брошенныя отцомъ Амфилехемъ, еще давали свои плоды. Весь край считался однимъ изъ самыхъ опасныхъ для всякихъ путниковъ, въ особенности для дворянъ и людей должностныхъ.

Новаго настоятеля вскор вс въ околотк полюбили за его добродуше, но не уважали. Братя его не ставила ни въ грошъ, привыкнувъ къ свирпой расправ Амфилохя.

Вскор новый настоятель уже получилъ новое прозвище или кличку. Его вс, отъ мала до велика,— и въ монастыр, и въ город — называли просто ‘едосъ’.

Отецъ еодосй, въ мру еодоръ Рюминъ, былъ дворянинъ Рязанской губерни и когда-то, еще несовершеннолтнимъ недорослемъ, поступилъ во флотъ.

За время своей десятилтней службы, морякъ Рюминъ побывалъ въ разныхъ заморскихъ странахъ. Ему случалось подолгу, за время стоянки корабля, живать и въ Швеци, и въ Голланди, и во Франци, а однажды, во время долгаго плаваня, онъ очутился со своей эскадрой у береговъ Испани.

Добродушный и веселый морякъ, конечно, и не думалъ, что когда-нибудь пострижется въ монахи.

Горькое событе въ его жизни, когда ему было уже около тридцати лтъ, привело его въ монастырь.

Будучи временно въ отпуску въ Москв, лейтенантъ Рюминъ повстрчалъ на народномъ гуляньи красавицу-двушку и сразу влюбился въ нее. Предметъ его страсти оказался не чмъ-либо обыкновеннымъ. Красавица, плнившая его, была единственною дочерью богача-купца и наслдницей огромнаго состояня.

Не скоро и съ трудомъ познакомился Рюминъ съ семействомъ замоскворцкаго миллонера и, черезъ полгода знакомства, ршился сдлать предложене.

Богачъ купецъ отказалъ на-отрзъ. Его самолюбю нисколько не льстило имть зятемъ флотскаго офицера и лейтенанта съ крестомъ на ше. Онъ желалъ имть зятемъ дльнаго малаго, своего брата — простого человка, кого-нибудь изъ прикащиковъ.

Возникла борьба между отцемъ и обожаемой единственной дочерью. Дочь заболла, стала таять, какъ воскъ, а между тмъ про добраго, красиваго и скромнаго лейтенанта ничего худого сказать было нельзя. И кончилось дло побдою молодыхъ людей надъ упрямымъ, но разумнымъ отцомъ.

Предложене лейтенанта было принято, и начались приготовленя къ свадьб. Купецъ, извстный на всю Москву, собирался такъ отпраздновать замужество своей наслдницы-дочери, чтобы не только въ Москв, но и по другимъ городамъ объ этомъ слухъ прошелъ.

Свадьбу отсрочили на цлыхъ два мсяца, такъ какъ приданаго заготовлялись горы. Свадьба предполагалась на Красной Горк.

А на масляниц уже случилось несчастье.

У купца была страсть къ лошадямъ, и на его конюшн были лучше кони всей Москвы. На масляниц было устроено катанье на тройкахъ — на такихъ тройкахъ, о которыхъ заговорила бы вся столица.

На этотъ разъ, въ виду того, что дочь была невстой, богачу захотлось похвастать новой тройкой, которая называлась Кабардинской.

И въ субботу на масляниц, изъ четырехъ троекъ, которыя выхали изъ воротъ купца, вернулись домой только три. Отъ четвертой, по врному выраженю московскаго полицеймейстера, ‘много сору осталось’.

Дйствительно, кабардинская тройка, плохо съзженная, испугалась среди гулянья, понесла, стала бить, и черезъ полчаса сани были разбиты вдребезги. Сидвшая въ нихъ красавица, между теткой и нянькой, была выброшена первая и убита до смерти на мст. Старая мамка оказалась съ признаками жизни, но умерла черезъ двое сутокъ, не приходя въ сознане. Толстая тетушка, проживши мирно всю свою жизнь, осталась жива, но отъ перепуга сошла съ ума.

Изъ трехъ лошадей, которыя долго носились по улицамъ, давя народъ, одна расшиблась до смерти, ударившись объ заборъ, а дв другя были настолько изранены, что ихъ пришлось прирзать. Такимъ образомъ, отъ всего, чмъ полюбовались москвичи на гуляньи, не осталось ничего.

Отецъ несчастной двушки тоже временно помшался. Затмъ хотя и выздоровлъ, пришелъ въ себя, но сталъ жить затворнической жизнью и черезъ годъ умеръ, почти безъ всякой болзни.

Женихъ — лейтенантъ Рюминъ — былъ настолько пораженъ всмъ случившимся, что тотчасъ же вышелъ въ отставку, долго горевалъ безутшно и наконецъ ршился итти въ монахи.

Съ тхъ поръ прошло уже боле тридцати лтъ, а тмъ не мене игуменъ еодосй, каждый разъ, какъ какое-либо слово наветъ на него воспоминане о московской невст, понурится и задумается.

И теперь еще какъ-будто жива рана, нанесенная сердцу злою судьбой.

Быть можетъ, именно это несчастье въ жизни сдлало добраго, веселаго моряка добросердымъ и ласковымъ монахомъ.

еодосй былъ человкъ въ высшей степени простодушный, богомольный и богобоязненный, но при этомъ чрезвычайно сердечный и кроткй. Постоянное выражене его, и даже правило жизни, было: ‘не судите, да не судимы будете’. А еще чаще повторялъ отецъ еодосй свои любимыя слова: ‘прощать надо’.

Понятно, что не этому человку можно было исправить все то, что натворилъ его предшественникъ Амфилохй. Все то, что расплодилось при игумен-разбойник, продолжалось и теперь, потихоньку, но все-таки водилось въ стнахъ монастыря.

Каждый разъ, что отцу еодосю приходилось поступать ршительно и круто, онъ долго собирался это сдлать, а затмъ задумывался и произносилъ свое любимое: ‘прощать надо’.

Явившись въ Лысогорскй монастырь, еодосй нашелъ въ немъ эконома-монаха, лтъ сорока, человка загадочнаго происхожденемъ.

Монахъ Антонй былъ высокй, плотный, могучй въ плечахъ богатырь, съ узкими какъ щелки и черными какъ пявки глазами, подъ большими мохнатыми бровями, которыя были гуще иныхъ усовъ. Скуластое лицо, большой носъ съ горбомъ, густая и огромная, черная съ синевой, какъ вороново крыло, борода — все обличало въ Антони человка съ юга, но кто онъ былъ — никому не было извстно. Быть можетъ — армянинъ, быть можетъ — татаринъ или перекрещенецъ-еврей, быть можетъ даже — настоящй турокъ.

Экономъ Антонй во всемъ околотк, верстъ за пятьдесятъ въ окружности, былъ извстенъ подъ двумя именами: его звали ‘полутурка’, или просто — ‘Антошка’.

При прежнемъ настоятел, Амфилохи, экономъ или Антошка былъ его наперсникомъ и правой рукой. Когда настоятель былъ взятъ подъ стражу и увезенъ, то многе дивились, что Антошка не пострадалъ вмст съ игуменомъ. Какимъ образомъ съумлъ онъ себя очистить отъ всякихъ подозрнй — многимъ было непонятно. Антошка въ грабительствахъ и всякихъ безобразяхъ Амфилохя принималъ дятельное участе, а между тмъ доказать ничего было нельзя, и онъ остался невредимъ.

Разумется, когда игуменъ попался, былъ взятъ и сосланъ,— то Антошка притихъ и даже сталъ усердно посщать вс монастырскя службы, чего прежде не длалъ.

Когда явился новый игуменъ, еодосй,— то экономъ вскор заслужилъ его полное довре и даже любовь. Нкоторые горожане сочли своимъ долгомъ объяснить отцу еодосю, что экономъ — личность загадочная и даже негодная въ обители.

И многому, что разсказывали, хотя безъ всякихъ доказательствъ, про Антошку, еодосй долженъ былъ поневол поврить, но его вчное ‘прощать надо’ спасло и Антошку. Во всякомъ случа, съ тхъ поръ, что былъ новый игуменъ въ Лысогорскомъ монастыр, Антонй бросилъ свою прежнюю сомнительную жизнь. Онъ пересталъ отлучаться изъ монастыря, а если уходилъ, то исключительно по длу въ городъ, причемъ являлся въ тотъ же день обратно въ монастырь. Единственное, что по-прежнему позволялъ себ экономъ, это былъ его давнишнй порокъ — пристрасте къ крпкимъ напиткамъ.

Антошка всегда пьянствовалъ, но всегда бывалъ на ногахъ, никогда не валялся и могъ въ нетрезвомъ вид исполнять порядливо вс т незатйливыя дла, какя были у него на рукахъ.

Этотъ богатырь — ‘полутурка’, какъ его звали — былъ, между прочимъ, извстенъ во всемъ околотк двумя случаями изъ его жизни. Однажды, во время ярмарки въ городк, Антошка побился объ закладъ, что выпьетъ единымъ духомъ цлое ведро вина. И дйствительно, хотя онъ не осушилъ всего ведра до дна, но выпилъ сразу такое количество, котораго никогда никто до него не выпивалъ. Вина осталось немного на донышк. Свалившись какъ снопъ, замертво, и даже принятый всми за мертваго, Антошка провалялся безъ сознаня двое сутокъ, но ожилъ, похворалъ, оправился и поднялся на ноги. Черезъ недлю посл своего подвига, онъ и думать забылъ о немъ, и только въ околотк осталась память объ этомъ ‘колн’ богатыря.

Въ другой разъ ‘полутурка’ отличился еще боле. Даже воевода мстный призвалъ его къ себ и заставилъ разсказать, какъ было дло.

А дло было простое и вмст съ тмъ не заурядное. Экономъ круглый годъ путешествовалъ между монастыремъ и городомъ. Онъ какъ-бы взялъ на себя издавна обязанность поддерживать сообщеня монастыря съ мромъ. Когда — зимою — холмы, ущелья и овраги заносило страшными сугробами, Антошка продолжалъ, иногда по поясъ въ снгу, пробиваться до города. Когда совершенно нельзя было пройти просто, экономъ отправлялся на лыжахъ, но все-таки аккуратно сообщался съ городомъ.

Однажды, во время зимы, на обратномъ пути изъ города въ монастырь, экономъ повстрчалъ среди дремучаго лса обитателя его, здороваго медвдя. Какъ дло произошло — Антошка хорошо не помнилъ и подробно, разсказать не могъ: онъ все-таки въ этотъ разъ былъ сильно выпивши. Въ результат встрчи монаха и медвдя было однако то, что монахъ былъ немножко искалченъ — у него была ободрана спина и лвая рука,— а медвдь существовалъ теперь уже не въ вид гуляющаго по лсу звря, а въ вид шкуры на полу прихожей настоятеля. Экономъ помнилъ только, что при встрч съ Михаиломъ Иванычемъ они оба обнялись и онъ тотчасъ досталъ ножъ изъ-за пазухи, который всегда бралъ съ собою, отправляясь въ городъ, ‘про всякй случай’. Медвдь оказался потомъ съ распоротымъ брюхомъ и выпавшими внутренностями.

Антошка нисколько не похвалялся своимъ подвигомъ, тмъ паче, что подобнаго рода случаи бывали иногда въ околотк. На этотъ разъ смшно было только то, что медвдь, смертельно раненый, крпко удержалъ въ своихъ объятяхъ монаха, а монахъ — быть можетъ, черезчуръ пьяный въ этотъ разъ — не могъ оторваться отъ прятеля и, пролежавъ нсколько минутъ на немъ, кончилъ тмъ, что задремалъ.

И то обстоятельство, что Антошка проспалъ въ лсу нсколько часовъ на убитомъ медвд, заставило долго потшаться и городъ, и обитель, и весь околотокъ. И теперь еще иногда городске мальчишки увязывались за отцомъ-экономомъ и взвизгивали ему вслдъ то, чмъ его тогда дразнили въ город: ‘съ медвдемъ спалъ!’

Изъ всхъ монаховъ монастыря, экономъ былъ самый извстный во всемъ узд. Но вмст съ нимъ былъ еще и другой монахъ, котораго точно такъ-же знали давно на сто верстъ въ окружности. Этотъ монахъ былъ совершенною противуположностью, какъ Антошки, такъ и всхъ остальныхъ обитателей Лысогорскаго монастыря.

Этотъ инокъ, по имени Макарй, былъ уже семидесяти, а можетъ-быть и восьмидесятилтнй старецъ, съ длинными сдыми волосами, съ длинной, блой какъ лунь, бородой, съ большими, когда-то, быть-можетъ, синими, а теперь блыми глазами, маленькй ростомъ, сгорбленный, худой, тщедушный, съ такимъ тломъ, про которое говорится: ‘въ чемъ только душа держится?’ Инокъ Макарй былъ положительно человкомъ не отъ мра сего.

Съ какихъ поръ онъ былъ въ Лысогорскомъ монастыр — никто не зналъ, да и самъ онъ почти не помнилъ. Во всякомъ случа лтъ уже пятьдесятъ прошло съ тхъ поръ, какъ онъ появился въ захолустной обители. Все, что произошло въ обители съ тхъ поръ, какъ онъ былъ въ ней, какъ бы не коснулось его. Онъ жилъ своею жизнью, особнякомъ отъ всего и это всхъ, и жилъ какъ растене — видимо, но не слышно. Только бллъ онъ съ годами все боле и боле, только одну перемну старожилы знали въ немъ: былъ когда-то отецъ Макарй съ сдыми волосами въ черной бород, а теперь сталъ съ желтыми волосами въ блой бород.

Вс обыватели города, а равно и сосднихъ деревень, несказанно уважали и любили Макаря, какъ безгршнаго человка. Уже давно сложилось убждене въ томъ, что Макарй вылчиваетъ вс болзни и только руку на голову положитъ, всякая хворость пропадетъ. Но примра такого чуда привести, конечно, никто не могъ.

Существовало и еще одно обстоятельство, которое заставляло относиться къ Макарю съ особымъ почтенемъ. За послдня двадцать пять лтъ переходила изъ устъ въ уста цлая исторя о томъ, какъ однажды прзжалъ изъ столицы важный генералъ на свидане съ Макаремъ. Прзжй былъ якобы изъ столицы, отъ самой императрицы съ порученемъ къ иноку.

О чемъ бесдовали генералъ и монахъ — никому, конечно не было извстно, но со словъ мстнаго начальства многе узнали и передали другимъ, что важный генералъ прзжалъ предлагать Макарю стать митрополитомъ, отъ имени царицы, но что святой жизни человкъ отказался и остался по-прежнему въ Лысогорскомъ монастыр.

Этому разсказу тмъ боле довряли и власти въ город и народъ, что Макарй, почти такъ-же, какъ и Антошка, былъ невдомаго происхожденя. Онъ былъ, безспорно, коренной русскй человкъ, но не было извстно, изъ какого онъ званя. И никогда, за полстолтя жизни въ монастыр, Макарй не сказалъ о себ ни единаго слова. Поэтому многе были убждены и увряли другихъ, безъ всякаго на то основаня, что Макарй былъ изъ богатой княжеской фамили — родственникъ богатыхъ московскихъ князей. Во всякомъ случа, дряхлаго, сдого какъ лунь, вчно молчаливаго и съ виду еле живого монаха вс въ околотк боготворили считая святымъ.

IV.

Однажды, на Фоминой недл, экономъ, побывавши въ город, вернулся въ монастырь, какъ всегда — немного навесел, но, вмст съ тмъ, на лиц его было замтно особенное выражене. Антошка казался важне обыкновеннаго. Дло было въ томъ, что онъ получилъ въ город на почт письмо, адресованное отцу-игумену. Подобнаго рода, обстоятельство бывало событемъ, ибо за цлый годъ въ монастырь врядъ-ли приходило больше пяти — шести писемъ.

Экономъ прошелъ прямо въ келью игумена и, многозначительно улыбаясь, вытащилъ изъ кармана письмо.

Отецъ еодосй взволновался. Никакихъ дурныхъ встей онъ не ожидалъ, но въ его затворнической, сренькой жизни, всякая всть изъ ‘мра’, хотя-бы и чуждаго ему, все-таки вносила въ жизнь нчто особенное.

Игуменъ взялъ письмо, повертлъ его въ рукахъ и наконецъ ршился распечатать. Читать самъ еодосй почти не могъ: зрне его давно уже ослабло, а очки онъ ни за что не хотлъ надвать, считая это грхомъ. Каждый разъ, что приходило письмо, чтене, хотя и по складамъ, поручалось эконому.

На этотъ разъ, какъ всегда, Антонй умостился у окна и, посл долгихъ приготовленй, какъ-бы собираясь священнодйствовать, началъ читать вслухъ довольно пространное послане.

Съ первыхъ же строкъ отецъ-игуменъ догадался, отъ кого письмо и какого оно содержаня. Писалъ его давнишнй прятель, съ которымъ онъ, однако, не видался уже лтъ пятнадцать. Прятель этотъ еще зимою писалъ уже однажды игумену о своемъ ‘дл’, предупредивъ, что оно должно ршиться весной. Это второе письмо было, очевидно, о томъ-же дл, которое близилось къ разршеню.

Писалъ, именно, капитанъ Пандурскаго полка Красноглотовъ о своемъ племянник. Зимою Красноглотовъ просилъ позволеня у стараго знакомаго — нын игумена — прислать къ нему въ монастырь послушникомъ своего родного племянника. Теперь капитанъ писалъ, что дло, Божею милостью, окончательно поршилось, и что племянникъ его, вмст со старою нянькой, черезъ мсяцъ, когда хорошенько просохнутъ дороги, пустится въ путь. Затмъ капитанъ разсказывалъ про разныя свои домашня дла, неимвшя никакого интереса для игумена, и кончалъ письмо просьбой наставить племянника на путь истинный, дабы онъ, какъ можно скоре, могъ постричься въ монахи.

Отецъ еодосй, прослушавъ письмо, взялъ его изъ рукъ эконома, сталъ вертть, затмъ глубоко задумался и вздохнулъ раза два.

Экономъ смотрлъ на игумена и не могъ понять, откуда и почему взялась эта задумчивость у отца еодося. Дло, казалось, самое простое, о чемъ тутъ размышлять?

— О чемъ пригорюнился, отецъ игуменъ?— спросилъ, наконецъ, экономъ.

— Да вотъ, загадку загадалъ прятель. Хотя и не наше оно дло, а все-таки думается…

— Какая-же тутъ такая загадка? Дло простое! Присылаетъ племянничка въ монастырь! Благое дло, богоугодное!

— Богоугодное-то, точно,— отозвался еодосй,— только грхъ тутъ мн сдается… Не мое, говорю, дло, а все-таки думается… Капитана этого я помню хорошо. Былъ у него и тогда хвостъ замаранъ, прости Господи!— всякя дла длывалъ, которыя-бы не слдъ ему длать… Вотъ и теперь: зимою писалъ онъ, что остались у него двое сиротъ на рукахъ, а онъ опекуномъ у нихъ. Надо-бы ему соблюсти иждивене сиротъ, да когда они выростутъ, станутъ совершеннолтними, имъ все въ порядк возвратить. Сироты-то эти — мальчикъ и двочка. Наслдниковъ-то, собственно, одинъ — этотъ самый молодецъ, коего онъ теперь къ намъ посылаетъ. Вотъ и разсуди… Какъ же такъ? Онъ опекуномъ по вол сестры назначенъ, а нешто она, покойница, въ. завщани приказъ ему давала — сиротъ-то въ монашество направить? Молодцу-бы получить все иждивене да жениться, а опекунъ его къ намъ посылаетъ!.. Имне-то чье-жъ будетъ? Сестренки его? Такъ она, махонькая еще двчурка!..

— Да вдь это, отецъ игуменъ, все не наше дло,— замтилъ экономъ.

— Не наше-то — не наше, Антонй, а думается… Какъ-же теперь быть мн съ нимъ? Вдь онъ не по своей охот въ монастырь-то поступаетъ!

Наступило молчане, посл котораго отецъ игуменъ перекрестился и произнесъ кротко: ‘Что-жъ! Господи, благослови! Надо теперь подумать, какъ его у насъ помстить. Гд-жъ мы его помстимъ? Вишь, у насъ все развалилось: угла нту годнаго, не то что горницы! А вдь онъ все-таки дворянинъ и состоятельный! Дома-то, при матушк, небось — какъ жилось! Въ хол да въ тепл… Надо, отецъ Антонй, подумать, какъ намъ его устроить’.

Цлый день продумалъ игуменъ о полученномъ письм, о новомъ послушник, который присылался въ монастырь вроятно противъ воли, о томъ, гд его помстить. Если первое вполн не касалось до игумена, то второе онъ считалъ своею обязанностью.

Поговоривъ еще разъ ввечеру съ экономомъ о томъ, гд и какъ устроить новаго ожидаемаго обитателя монастыря, еодосй окончательно смутился, такъ какъ мста положительно не было.

— Помсти у себя, отецъ игуменъ,— сказалъ Антонй,— у тебя просторно! Куда теб дв горницы! Ни на что не нужны!

— Какъ можно! Что ты!— отозвался еодосй.— Въ одной я сплю, а въ другой все-таки иной разъ изъ города гостя примешь, не хорошо, чтобы тутъ постель стояла…

— Пускай ляжетъ на полу, и вмст въ одной горниц спать будете.

— Что ты! что ты! Какъ можно?— замахалъ руками игуменъ.— Гд мн, старику, да съ молодымъ?.. Онъ вдь по ночамъ разговаривать начнетъ, а то и кричать, а то, глядь, и ходить учнетъ! Вдь онъ молодой малый. Будетъ всячески меня смущать, покою никакого не будетъ отъ него. Какъ можно?… Да и я-то привыкъ ужъ завсегда одинъ быть. Вишь, глупое какое надумалъ!…

— Ну, ко мн давай его!— выговорилъ, наконецъ, экономъ, но такимъ голосомъ, но которому видно было, что ему это было непрятно.

— Еще того хуже придумалъ! Господь съ тобой, Антонй, нешто это можно?

— А отчего-же не можно?

— Отчего? Удивительный человкъ! да вдь ты малаго-то споишь?

— Что ты, отецъ игуменъ!

— Споишь, говорю, въ одинъ мсяцъ пьяницей сдлается! Я-же за его душу Богу отвтъ отдамъ! Вотъ нашелъ ему мсто!— И отецъ еодосй, отмахнувшись отъ Антоня рукой, даже засмялся тихимъ, кроткимъ смхомъ.

На другое утро игуменъ, въ сопровождени эконома и еще одного монаха, отправился по всему монастырю, по всмъ келямъ, которыхъ было немного, чтобы найти помщене ожидаемому послушнику. Ни въ большомъ дом — двухъэтажномъ, ни въ другомъ — маленькомъ — мста положительно не оказывалось. Если гд и было свободно, то общее разрушене не допускало возможности помстить кого-либо, а тмъ паче молодого послушника изъ дворянъ.

Главное затруднене заключалось въ томъ, что отецъ игуменъ, ничего не объясняя Антоню, твердо ршилъ про себя не помщать послушника ни съ кмъ изъ монаховъ. Ни одинъ изъ брати не былъ подходящимъ сожителемъ для молодого дворянина. Кто изъ нихъ былъ черезчуръ грязенъ и грубоватъ — прямо мужикъ, кто запивалъ, а кто былъ настолько сомнительнаго поведеня, что игуменъ могъ многаго бояться.

‘Не токмо пить обучитъ’,— думалось ему,— ‘а и Богъ всть чему можетъ обучитъ’.

Обойдя весь внутреннй дворъ, настоятель остановился въ совершенномъ смущени. Во всей ветхой, разваливающейся обители, ршительно нельзя было найти приличнаго угла для будущаго монаха. еодосй стоялъ молча среди монастырскаго двора и какъ-то безпомощно оглядывался по сторонамъ. Но вдругъ глаза его пристально устремились куда-то далеко — въ конецъ обширнаго двора, въ самый уголъ, туда, гд росло нсколько липъ.

Антонй, стоявшй около настоятеля, замтилъ взглядъ его, тоже глянулъ въ ту сторону — и сразу догадался.

— А вдь я, отецъ игуменъ, смекнулъ о чемъ ты думаешь! Что-жъ! пожалуй, лучше и не выдумаешь.

— Смекнулъ?— спросилъ еодосй, улыбаясь.

— Врно говорю! На счетъ башенки?

Игуменъ кивнулъ головой.

— Ну, вотъ, и я такъ-то догадался. Другого нтъ намъ спасенья. Въ башенк его и поселимъ.

Игуменъ и экономъ сразу двинулись въ дальнй уголъ монастырскаго двора. Здсь, за нсколькими деревьями, была маленькая угловая башня. Эта была единственная часть всей обители, недавно выстроенная, которой было не боле семи-восьми лтъ.

Когда-то старая башенка, разваливавшаяся совершенно, покосилась на бокъ, затмъ рухнула наружу, изъ стн монастырской образовался совершенно свободный проходъ.

Вроятно, это разрушенное мсто осталось бы такъ навсегда, если бы слдующей зимой монахи не были перепуганы гостями, появившимися въ отверсти. На монастырскомъ двор оказались однажды утромъ три волка. Разумется, тотчасъ же было приступлено къ поправк угла, а на слдующее лто была выстроена новая башенка изъ свжаго лса.

Отецъ еодосй, осмотрвъ башенку, ршилъ тотчасъ же, что лучшаго мста для жительства послушника и отыскать нельзя. Въ башенк было какъ бы два этажа, такъ какъ маленькая, круглая горница съ однимъ окномъ, выходившимъ на пустырь, была на сажень отъ земли, а подъ ней — пустое темное мсто. Чтобы сдлать изъ горницы квартиру, нужно было только нижнюю часть сдлать снями и изъ нихъ провести лстницу, сдлать дверь, и затмъ наверху вставить раму въ окошко. При этомъ, конечно, нужно было устроить жилье теплымъ, т.-е. навалить на потолокъ земли и поставить печку.

Экономъ, осмотрвъ башенку, сталъ расхваливать ее и объяснять игумену, какъ и что можно было передлать и придлать.

— Квартира будетъ — первый сортъ,— сказалъ онъ,— и тепло и весело. Вотъ тутъ проведемъ лсенку, площадку устроимъ, да двое дверей, зимой и тепло будетъ.

— Все это такъ,— отозвался игуменъ,— келья будетъ хорошая, только одно не годно: глухо и отъ насъ далеко. Вишь, башенька-то на отмашь отъ жилья.

— Такъ что-же изъ этого?— удивился экономъ.

— Бояться будетъ. Вдь онъ, почитай, ребенокъ. Лтомъ еще туды-сюды, а зимою-то каково? Вдь отъ башенки до монастыря до ста саженъ наберется!

— Ну, побоится недлю-дв, а тамъ и привыкъ,— возразилъ экономъ.— Да и чего-же тутъ бояться? Грабители къ намъ не ползутъ, потому что у насъ и грабить нечего. Если что у него будетъ добра, можетъ сюда не брать — у насъ гд сложитъ. А нечистой силы бояться не подобаетъ въ монастыр, ей сюда не дорога.

— Такъ-то такъ,— колебался игуменъ,— а уже не знаю… далеконько!

Антонй пожалъ плечами нетерпливо, махнулъ рукой и хотлъ уже уходить.

— Да вдь другого-то мста нтъ, отецъ игуменъ, такъ что-же тутъ толковать?

— Нтъ-то, нтъ!… Ну, что-жъ! Господи, благослови! Только надо все это скорй приладить — все, что слдуетъ.

— Это только прикажи,— отозвался Антонй,— наша братя въ одну недлю все справитъ. Чего другого нтъ, а плотниковъ у насъ три человка отличнйшихъ. Не будь они въ рясахъ, такъ посылать-бы ихъ въ городъ на работу: много, по крайней мр, денегъ-бы приносили. Съ завтрашняго-же дня мы и начнемъ. Тесъ новый есть. Самъ посмотри, какое я теб жилище поставлю! Хоть воеводу туда пущай на жилье, не то что какого послушника, хотя-бы даже и дворянскаго!

Дйствительно, на другой-же день въ углу монастырскаго двора закипла работа. Человкъ семь монаховъ плотничали, таскали бревна и тесъ, стучали топорами, тесали доски, а двое изъ нихъ хлопотали съ известкой и съ глиной.

Работа длилась дней десять. Игуменъ всякй день раза по три приходилъ поглядть, какъ идетъ дло.

Наконецъ небольшая башенка совершенно преобразилась. У нея появились: крылечко, внутренняя лстница въ нсколько ступеней, площадка съ пристройкой. А единственная горница, гд перестлали новый полъ, передлали потолокъ, поставили печку,— смотрла привтливо и весело.

Въ слдующее воскресенье игуменъ явился сюда уже въ облачени и посл молебна освятилъ новое помщене, окропилъ святою водой, а въ углу, недалеко отъ окошка, помстилъ икону.

— Ну, теперь — Господи, благослови! Все готово: прзжай онъ хоть сейчасъ,— сказалъ еодосй, весело и ласково улыбаясь.

Оказалось, что игуменъ поступилъ хорошо, не откладывая въ долгй ящикъ устройства новой кельи для ожидаемаго послушника. Черезъ нсколько дней посл молебна въ башенк, еодосй получилъ новое письмо отъ своего прятеля-капитана, извщавшее его, что племянникъ уже собирается въ путь.

Капитанъ объяснялъ поспшность отъзда молодого малаго его нетерпнемъ поступить поскоре въ монастырь.

И опять задумался отецъ еодосй надъ грамоткой прятеля-капитана: сразу почудилась ему ложь въ письм опекуна.

‘Съ тхъ, поръ, что свтъ стоитъ’, думалось еодосю ‘не было, чтобы молодой малый восемнадцати лтъ такъ неудержимо сталъ собираться въ монахи! Дло тутъ нечисто… Ну, да вотъ увидимъ’, ршилъ игуменъ мысленно. ‘Спасибо, у насъ все готово’.

Между тмъ, недоросль изъ дворянъ — Павелъ Ковылинъ со старикомъ кучеромъ и со старухой мамкой Антипьевной, медленно, не спша удалялся отъ родного гнзда.

Путники были уже два дня въ дорог. хали они большею частью шагомъ или мелкой рысцой, такъ какъ огромный тарантасъ, верхомъ заваленный всякимъ дешевымъ добромъ, едва-едва тащился по скверной проселочной дорог и по пескамъ. Тройка маленькихъ лошадокъ иногда лишь черезъ силу вытаскивала тарантасъ изъ гатей или изъ сыпучаго песка.

Путники останавливались два раза въ сутки: около полудня — часа на четыре времени — и затмъ вечеромъ — на всю ночь, вплоть до разсвта… Путь предстоялъ длинный — боле двухсотъ верстъ. По разсчету кучера Кузьмы, ране десяти дней прхать въ монастырь было невозможно. Кузьма клалъ верстъ по двадцати пяти на сутки и — самое большое — по тридцати пяти, но при этомъ прибавилъ, что надобно прибавить денька два на ‘плутанье’.

На удивленный вопросъ Антипьевны: ‘зачмъ намъ плутать?’ Кузьма объяснилъ, что это дло обыкновенное.

— Нешто можно прохать куда-нибудь не плутая?— заявилъ Кузьма.— демъ мы, шутка ли, чуть не за триста верстъ, по дорогамъ, по какимъ никогда не зжали, демъ съ опросами да разспросами. Неужели-то за десять-то дней, да никто намъ не совретъ и не пошлетъ совсмъ въ другую сторону? За десять-то дней разъ двадцать намъ соврутъ! Разъ двадцать подемъ мы туда, куда не слдъ. Ну, вотъ и клади, что сдлаемъ мы въ тотъ день не тридцать верстъ, а вс сорокъ! Ты, старая, не зжала никуда, а я съ покойницей барыней зжалъ! Спасибо скажи, что лто! А зимой бываетъ такъ, что подешь за пятьдесятъ верстъ, проздишь двое сутокъ, да и до мста не додешь. И слава Теб, Господи, коли домой попадешь опять.

Первыя верстъ десять Павликъ горько плакалъ. Антиньевна утшала своего питомца на вс лады, поясняя, какъ онъ будетъ душу свою спасать въ обители, какъ благо датъ Божю унаслдуетъ. Все, что говорила Антипьевна, было, однако, мало понятно. Она повторяла слова барина и барыни, которыхъ сама вполн не уразумла.

Павликъ ее не слушалъ, грустно озирался по сторонамъ и изрдка снова принимался утирать слезы кулаками.

Въ тотъ же день, ввечеру, часа за полтора до захода солнца, Кузьма ршилъ остановиться на ночлегъ въ большомъ сел.

‘Можно бы и еще верстъ десятокъ отъхать — дорога хорошая’,— сказалъ онъ,— ‘да вдь не знамо, будетъ ли тамъ гд какая деревнишка, а тутъ богатое село’!

Конечно, ни Антипьевна, ни молодой барчукъ не противорчили и были очень рады расположиться и ссть за чай. Путники остановились въ одной новой изб, которая показалась имъ почище и попросторне другихъ. Тотчасъ же начали выкладывать всякую провизю, а черезъ часъ старая мамка съ питомцемъ уже сидли на заваленк, передъ столикомъ, и пили чай.

Павликъ немножко повеселлъ: любопытство начинало сказываться въ немъ. Село это, въ которомъ онъ только разъ побывалъ когда-то съ матерью, было ему на-половнну извстно. Вскор оказался и знакомый мужикъ, приходившй когда-то къ нимъ въ усадьбу. Узнавъ, что молодой баринъ изъ Желтыхъ Вражекъ остановился проздомъ на сел, мужикъ тотчасъ же явился съ поклономъ.

Этотъ первый привалъ на пути молодого барчука имлъ большое вляне на дальнйшую его судьбу. Когда Павликъ напился чаю, мужикъ предложилъ барчуку прогуляться вмст въ сосднй лсовъ и къ пруду, въ верст отъ села. Кузьма, задавъ корму лошадямъ, завалился спать. Антипьевна тоже умостилась отдохнуть на лавк въ изб, а Павликъ отправился на прогулку.

Мужикъ Андреянъ, умный и дльный — любимецъ покойной матери Павлика и поэтому любившй и барчука, сильно, самъ этого не вдая, повлялъ на Павлика. Прогулка ихъ, собственно, и не состоялась, такъ какъ, дойдя до сосдняго пруда, барчукъ и мужикъ сли на берегу, и между ними началась бесда.

Мужикъ, конечно, прежде всего спросилъ, куда и зачмъ детъ барчукъ. На объяснене Павлика, что онъ отправился поступить въ монастырь послушникомъ, съ тмъ, чтобы черезъ годъ постричься въ монахи, Андреянъ привскочилъ съ травы, всплеснулъ руками и простоялъ нсколько мгновенй, ошеломленный встью. Придя въ себя и успокоившись, онъ долго качалъ головой, сильно соплъ и изрдка охалъ.

— Ахъ ты, родненькй!— повторялъ онъ, смолкалъ, задумывался и потомъ повторялъ снова т же слова на разные лады.

Павликъ грустно, но съ широко раскрытыми глазами смотрлъ на Андреяна, котораго зналъ давно, про котораго такъ часто говаривала ему покойная мать, какъ про очень умнаго мужика.

Помолчавъ довольно долго, Андреянъ вдругъ заговорилъ… Рчь его полилась потокомъ, такъ краснорчиво, такъ толково и умно, какъ и самъ Пандурскй капитанъ никогда бы не съумлъ заговорить. Павликъ на этотъ разъ слушалъ,разиня ротъ, раскрылъ глаза, навострилъ уши. Видно было, что рчь Андреяна ему много любопытне всего того, что наболтала ему тетушка передъ отъздомъ, и всего, что дорогой безсмысленно повторяла Антипьевна.

Андреянъ толково, ясно разъяснилъ молодому барчуку вс обстоятельства дла. А оно было настолько просто, что понять его было немудрено, только одинъ Павликъ не понималъ ничего. Теперь же, благодаря Андреяну, и онъ понялъ все какъ слдуетъ.

Умный мужикъ объяснилъ барчуку, что опекуны отправляютъ его въ монастырь и хотятъ постричь исключительно за тмъ, чтобы овладть его имуществомъ.

Часа два или три просидли вмст у прудка недоросль и мужикъ. Когда они возвращались назадъ въ село, то Павликъ шелъ бодро. Лицо его было веселе. Между нимъ и Андреяномъ былъ уже заключенъ уговоръ. Мужикъ общался, черезъ два-три мсяца побывать, яко-бы богомолецъ, въ монастыр и затмъ въ самомъ город около монастыря, поразспросить умныхъ людей обо всемъ, что касается законовъ по постриженю. Вообще мужикъ поклялся помочь бд.

Павликъ, съ своей стороны, общался Андреяну, что онъ, при случа, непремнно объяснитъ отцу игумену, что его хотятъ постричь противъ воли. Кром того, юноша довольно твердымъ голосомъ побожился, что если черезъ годъ дло дойдетъ все-таки до постриженя, то онъ будетъ противиться всячески. А если отецъ игуменъ станетъ его постригать насильно, то онъ исполнитъ свое общане Андреяну… А общане это заключалось въ томъ, чтобы бжать изъ монастыря и укрыться у него на сел.

Павликъ вернулся въ избу, улегся на лавку, неподалеку отъ мамки, но долго не могъ заснуть. Весь мръ Божй, его дядя и тетка, покойница мать, сестра, дворовые, которыя передъ отъздомъ голосили, провожая его, наконецъ самъ онъ, какъ онъ есть,— все показалось Павлику въ иномъ свт.

‘Вдь ты не махонькй! Въ твои годы солдатомъ можно быть!’ — звучали въ ушахъ его слова Андреяна, сказанныя нсколько разъ.

И Павликъ въ первый разъ отъ роду чувствовалъ въ себ способность дйствительно противиться вол дяди-капитана. Онъ первый разъ въ жизни услыхалъ отъ умнаго мужика, что есть на свт люди, власть имюще, есть воевода и всяке начальники, которые поставлены для порядка и къ которымъ онъ, недоросль, можетъ обратиться за защитой. И снова вспоминалось Павлику возражене Андреяна:

‘Вдь и курица, когда ее ржутъ, барахтается! а ты, молодой баринъ, даешься въ руки врагамъ — глупе и хуже всякаго кура!’

И молодой малый, уже почти засыпая, самъ себ твердо пообщался, что послушникомъ онъ въ монастырь поступитъ, но постричь себя не дастъ.

На утро Павлика ожидало нчто, что еще боле подйствовало на него. Когда вс они поднялись на разсвт, чтобы, напившись чаю, вызжать дале, явился снова Андреямъ, подслъ къ Антипьевн, позвалъ старика Кузьму и повелъ рчь о путешестви и предполагаемомъ пострижени молодого барина. И столько наговорилъ тутъ мужикъ всякихъ словъ, что Антипьевна перестала чай пить и сидла, разиня ротъ, какъ подавившаяся ворона. Кузьма взглядывалъ изъ-подлобья, какъ-бы виноватый въ чемъ, пойманный на воровств, а у Павлика и совсмъ голова кругомъ пошла. Ничего подобнаго онъ ни разу еще не слыхалъ.

Андреянъ громко, крикливо и красно цлый часъ доказывалъ Антипьевн и Кузьм, что они — голые разбойники, грабители, головорзы и душегубы. Опекунъ молодого барчука — пьяница и татаринъ, хуже татарина, и ему не миновать Сибири за преступлене законовъ. Когда дло, затянное имъ на счетъ постриженя опекаемаго недоросля, дойдетъ до начальства, то будетъ ихъ всхъ судъ судить. Даже сама Антипьевна въ кандалахъ въ Сибирь пойдетъ.

Рчь Андреяна какъ громъ разразилась надъ всми тремя. Кончилось тмъ, что мужикъ всталъ, поцловался съ молодымъ барчукомъ и, махнувъ рукой, ушелъ во-свояси. Трое путешественниковъ долго сидли молча, переглядываясь. Вс они были взволнованы. Наконецъ, Антипьевна первая, допивъ чашку холоднаго чаю, обратилась къ кучеру съ вопросомъ.

— Такъ какъ-же быть? хать что-ли, аль вертать домой?

Тутъ только старикъ-кучеръ очнулся и привскочилъ.

— Ахъ, ты, дура! дура!— вскрикнулъ онъ: — Вертать? Что же? Подемъ! Отчего не похать? Нон-же посл полудня и дома будемъ! А къ вечеру будемъ лежать, запоротые до полусмерти. Тебя первую запорютъ, старую дуру… Э! да что съ вами… Собирайтесь-ка, живо!

И Кузьма, озлобленный не столько на рчь Андреяна, сколько на собственную простоту, а въ особенности на то, что было зря потеряно больше часу времени, принялся поспшно закладывать лошадей въ тарантасъ. Антипьевна тоже вскочила и начала укладывать посуду, увязывать всяке узелки и короба и только изрдка отплевывалась, приговаривая:

— Ну, ужъ мужикъ! Заговорилъ! Колдунъ-мужикъ! Тьфу, прости Господи!

Павликъ остался на заваленк и глубоко задумался. Онъ, конечно, ни секунды не собирался вернуться назадъ въ усадьбу, отлично понимая, что кром побоевъ и брани онъ ничего не встртитъ. Недоросль радовался встрч съ умнымъ Андреяномъ, которому доврялся вполн. Теперь, если не все, то многое стало совершенно ясно молодому малому. Ему самому казалось чрезвычайно важнымъ то обстоятельство, что онъ общался Андреяну противиться постриженю, а въ крайнемъ случа, у него было и убжище, куда отъ насильственнаго постриженя можно было бжать.

Черезъ полчаса путники, провожаемые хозяевами, двинулись дале. Кузьма сердито погонялъ лошадей, какъ будто он, а не Андреянъ, произвели всю смуту на привал. Антипьевна сердито поглядывала на Павлика. Но молодой барчукъ сидлъ бодре, улыбаясь озирался на окрестность, и въ голов его повторялось одно и то-же:

— А что-жь? Богъ дастъ, мы съ Андреяномъ изъ бды освободимся! Авось, Богъ дастъ, я въ монахи и не попаду!

— Ишь краснобай, растреклятый дьяволъ!— часто вскрикивалъ Кузьма, отчаянно стегая правую пристяжную, именемъ ‘Мышку’.

VI.

Прошло уже дней семь, что недоросль изъ дворянъ со своею мамкой былъ въ пути. Подвигались впередъ путешественники очень медленно: спшить было некуда, да никто и не стремился поскоре достигнуть монастыря.

Павликъ съ любопытствомъ всю дорогу озирался по сторонамъ, на всхъ привалахъ осматривалъ окрестности, знакомился и прогуливался. Печаль его давно прошла, онъ оживился, забылъ думать о родномъ гнзд, но, вмст съ тмъ, забылъ думать и о будущемъ мстопребывани, и о своемъ послушничеств. При этомъ Павликъ, за недлю времени, много перемнился: какъ-то развернулся и чувствовалъ самъ, что становится смлй и какъ будто умне.

Повляли на него, конечно, бесды съ умнымъ Андреяномъ, а равно и самое путешестве: перемна мстъ, самыя разнообразныя встрчи и бесды по дорог. Уже миновали они два небольшихъ уздныхъ города. Такъ какъ Павликъ почти не вызжалъ никуда изъ усадьбы, то и эти два городка подйствовали на него, какъ если бы были дв большя столицы. Когда-то, въ раннемъ дтств, онъ былъ съ матерью въ губернскомъ город, но воспоминаня о немъ были смутныя.

Въ одномъ изъ городковъ, которые они прохали, путники задержались цлыя сутки, по той простой причин что какой-то чиновникъ познакомился съ дворяниномъ Ковылинымъ, пригласилъ его въ гости, ради своихъ именинъ и такъ угостилъ всхъ, что дале хать было нельзя. Кузьма оказался мертво пьянъ, Антипьевна, выпившая дв рюмочки вина, загоревала, начала горько плакать неизвстно о чемъ, а затмъ съ горя легла и проснулась только на утро. У Павлика голова кругомъ пошла. Первый разъ въ жизни онъ увидлъ себя гостемъ, и съ нимъ обращались, какъ съ большимъ: были любезны, всячески угощали и говорили лестныя слова. Если бы его воля, то недоросль на цлую недлю застрялъ бы въ дом чиновника.

Вслдстве этихъ случайностей, Павликъ теперь, черезъ шесть или семь дней, былъ дйствительно уже нсколько развернувшйся и посмлвшй молодецъ. Онъ уже началъ противорчить мамк, спорить съ Кузьмой и высказывать разныя свои мння настолько ршительно и дльно, что его крпостные спутники не находили, что отвчать.

Что касается до будущаго постриженя, то Павликъ раза три, не боле, и то на привал, отходя ко сну, вспоминалъ про монастырь, но не размышлялъ, а бурчалъ себ подъ носъ:

— Въ монахи? Въ мои-то года? Вишь, что выдумали. Ладно, тамъ видно будетъ.

Наконецъ, на седьмой день, утромъ, ночевавъ въ небольшой деревушк, путники собрались хать дальше. Кузьма началъ было закладывать тарантасъ, но вдругъ ахнулъ и сталъ какъ вкопанный. Оказалось невроятное и непонятное приключене.

Когда Кузьма началъ, придя въ себя, охать и ахать, ругаться, креститься и отплевываться, Павликъ, Антипьевна, а равно и хозяева избы, гд они ночевали, вс сошлись къ тарантасу. Оказалось, что коренникъ ‘Солдатъ’ и пристяжная ‘Мышка’ были раскованы. Вс восемь подковъ отсутствовали. У другой же пристяжной, ‘Норки’, одна подкова на передней ног была слегка оторвана. Тотъ, кто занимался этимъ дломъ, очевидно не усплъ его докончить.

— Что же это? Вдь это разбой!— завопилъ Кузьма, наступая на хозяина.

Хозяинъ, его взрослый сынъ, старуха-мать, двки и ребята — вс были настолько удивлены происшествемъ, что не было никакой возможности заподозрить ихъ въ этомъ дл. Вс они стояли съ изумленными лицами, а хозяинъ разводилъ руками и ахалъ. Случай былъ крайне загадочный. Очевидно, что кто-то очень искусно за ночь или подъ утро расковалъ лошадей и унесъ подковы. Хозяинъ избы клялся и божился, что у нихъ на деревн такого дла никто на душу не возьметъ.

— Заплатили мн,— говорилъ онъ — за остановку какъ слдуетъ… Лошадей у насъ своихъ нтъ, намъ подковы ни на что не нужны. Ихъ здсь и продать-то не кому!

— Такого случая у насъ за сто лтъ не бывало. Это навождене какое-то,— говорилъ его сынъ.— Тутъ дло нечисто, тутъ даже вотъ какъ скажу: вы удете, а намъ и жить страшно будетъ. Это прямо навождене, дло нечистой силы.

Кузьма и Антипьевна убдились вскор, что хозяева въ странномъ происшестви нисколько не виновны, что все — дло нечистой силы. Павликъ точно также врилъ, что хозяева ни причемъ, но однако мысленно никакъ не могъ согласиться, чтобы домовой ночью сталъ расковывать лошадей. Обстоятельство показалась ему все-таки необъясненнымъ.

— Нтъ-ли у васъ здсь, на деревн, какихъ воровъ и мошенниковъ?— спросилъ онъ у мужика.

— У насъ — ни! У насъ народъ все божескй,— отозвался мужикъ.— Въ округ пошаливаютъ. Верстахъ отсюда въ тридцати, по той дорог, гд вамъ хать, бывало прежде, шалили, но давно, да и то нашего брата не трогали, а вотъ вашего брата, дворянина, и купца, бывало, что и обидятъ. Но ужь вотъ теперь, благодаря Бога, мсяца три не слыхать ничего. А у насъ въ деревн никогда никакой малой толики не пропадетъ. Мы здсь вс на перечетъ извстны, а ужь чтобы подковы воровать — это прямо ‘онъ’. У насъ лошади какя есть по деревн, и т, встимо, некованныя.

Несмотря на всеобщй совтъ хать на раскованныхъ лошадяхъ, такъ какъ дорога мягкая, Кузьма заупрямился и объяснилъ, что срамиться не станетъ. Сорокъ лтъ онъ кучеромъ барскимъ, а на раскованныхъ лошадяхъ не зжалъ. За это покойникъ баринъ, родитель Павла Антоныча, шибко дралъ кучеровъ.

— За каждую подкову, что хлебыстаетъ, по полсотни розогъ всыпалъ!— объяснилъ Кузьма.

Между тмъ кузницы на деревн не было, и приходилось вести лошадей для ковки верстъ за семь.

Павликъ съ удовольствемъ присоединился къ мнню Кузьмы, что надо ковать лошадей, а пока остаться въ деревн. Такъ и было ршено. Кузьма кое-какъ самъ прикрпилъ подкову на Норк, а затмъ слъ верхомъ и съ парой лошадей отправился въ сосднее село. Павликъ, разумется, отправился гулять въ ближнй лсокъ съ хозяйскими ребятами, а Антипьевна легла отдохнуть.

Въ сумерки Кузьма вернулся съ подкованными лошадьми, и возникъ вопросъ: хать-ли тотчасъ и ночевать верстъ за пять до дорог, или же оставаться на ночь у того-же хозяина и вызжать уже до разсвта? Павликъ желалъ скорй остаться, но Кузьму смущала мысль, что пожалуй за ночь опять нечистая сила раскуетъ всхъ лошадей. Посл довольно долгаго совщаня и хозяевъ избы, и прозжихъ, было ршено, что лучше двигаться впередъ и вечеромъ, хотя-бы и поздно, остановиться на ночлегъ въ другомъ мст.

— Будь это воръ,— говорилъ хозяинъ,— можно-бы лошадокъ уберечь, караулить, а нешто съ ‘нимъ’что подлаешь. Онъ-те невидимкой обчиститъ опять всхъ коней!

Солнце уже закатывалось, когда Кузьма присвиснулъ на лошадей и тяжелый тарантасъ двинулся изъ деревни.

Дорога пошла лсомъ. Кузьма, какъ всегда, подробно разспросилъ, куда и какъ хать, чтобы не сбиться, но провожавше крестьяне объяснили, что сбиться нельзя. Дорога вплоть до деревни, гд они предполагали ночевать, была только одна, шла лсомъ, гд въ одномъ мст есть оврагъ, рченка и мостъ. А затмъ опять все та-же дорога, выйдя изъ лсу, упрется прямо въ деревню, гд имъ надо остановиться.

По разсчету времени, путешественники могли смло надяться прхать на ночлегъ до наступленя ночи.

— Да не лихъ,— замтилъ Кузьма,— если насъ и ночь застанетъ. Дорога, сказываютъ, гладкая — вывалиться негд.

Въхавъ въ лсъ, путешественники нашли такой сыпучй песокъ, что тяжелый тарантасъ едва-едва двигался. Лошадей приходилось останавливать черезъ каждыя десять, пятнадцать сажень. Колеса до половины тонули въ песк. Ноги лошадей точно также увязали, какъ въ снгу, выше щиколотки. Сытая, но малосильная тройка, выбиваясь изъ всхъ силъ, скоро покрылась пной и, при свжести вечера, паръ пошелъ отъ лошадей, какъ бы зимой.

— Ну, дорога!— воскликнулъ наконецъ Кузьма.— Я этакой ни въ жисть не видалъ. Песокъ-то, гляди, точно теб сугробы или вода.

Прошло часа два времени, а путники только еще углубились въ густой, темный лсъ, стоявшй по обимъ сторонамъ дороги стною. На двор начинало совсмъ темнть.

— А вдь нехорошо,— замтила Антипьевна.— Право, нехорошо.

— Что нехорошо-то?— злобно отозвался Кузьма.

— Да вдь въ лсу…

— Что, что въ лсу?

— Боязно, Кузьма.

— Чего боязно-то? Лшаго, что ли, боишься? Такъ онъ тебя, старую, не тронетъ,— усмхнулся Кузьма сердито и раздражительно.— Лшй съ молодыми двчатами шалить любитъ, а тебя, старую вдьму, ему совсмъ нелюбопытно трогать.

Все это, конечно, говорилъ Кузьма видимо взволнованный. Онъ уже самъ давно струсилъ, что очутился среди ночи въ неизвстномъ мст, въ непроходимыхъ дебряхъ темнаго и все боле темнющаго лса.

Одинъ Павликъ бодро поглядывалъ на своихъ спутниковъ. Онъ мысленно сознавался, что и ему стало бы страшно въ этомъ лсу, если бы онъ былъ одинъ. Но съ двумя живыми людьми ему было совершенно не страшно. Одинъ онъ ни за что бы не остался на ночь среди лса, и даже среди темной комнаты, но если бы съ нимъ осталась хотя бы одна старая и глупая Антипьевна, то ему было бы нисколько но страшно.

Посл все боле и боле частыхъ остановокъ отъ страшныхъ сыпучихъ песковъ, которые, какъ мерещилось Кузьм, становились все глубже, путешественники увидли передъ собою глубокй оврагъ, по которому шла дорога, завернувъ, вправо, по косогору. Внизу виднлся мостъ. Передъ мостомъ, на разстояни нсколькихъ сажень съ обихъ сторонъ, было нчто врод гати. Очевидно, что въ овраг было болото.

Спустившись по косогору и въхавъ на гладкй и твердый грунтъ гати, Кузьма бойко прикрикнулъ на лошадей и рысцой похалъ къ мосту. Но въ нсколькихъ шагахъ отъ моста приключилось такое невроятное происшестве, что путешественники вскрикнули вс трое вразъ, на весь лсъ. Антипьевна завыла и начала креститься, но уже не сидя, а лежа на живот среди узелковъ. Павликъ, перепуганный, страшно, тоже уже не сидлъ на своемъ мст, а сидлъ почти верхомъ на Антиньевн. Кузьма совсмъ исчезъ съ козелъ и какъ бы пропалъ безъ всти.

Скоро, однако, все объяснилось. Дорога, гладкая и ровная, просто на просто, провалилась подъ прозжими. Передня колеса тарантаса рухнули, уперлись и завязли въ какой-то дыр или промоин, а задня колеса стояли цлымъ аршиномъ выше. Одна изъ пристяжныхъ валялась на боку, оборвавъ шлею, а коренникъ стоялъ въ такомъ странномъ положени, точно собирался ссть на козла вмсто кучера.

Когда путешественники пришли въ себя, то услыхали гд-то въ лсу пронзительный свистъ. При этомъ свист Антипьевна, боявшаяся лшаго пуще домового, снова ошалла отъ страху. Кузьма кое-какъ вылзъ изъ подъ лошадей, куда сошвырнуло его съ козелъ, и только что очутился на ногахъ, сталъ озираться по сторонамъ, не обращая никакого вниманя на лошадей и тарантасъ, а стараясь разглядть всю низкую мстность.

На двор было уже настолько темно, что можно было различить только мостъ, гать и болото, а дале кругомъ — со всхъ сторонъ чернлъ лсъ высокой стной.

Прозже очутились какъ бы на дн громадной, гигантской бочки. Не даромъ такя мста называются ‘котлами’.

Кузьма началъ креститься, обошелъ раза два вокругъ тарантаса и лошадей и выговорилъ:

— Охъ, Господи!— Голосъ его былъ таковъ, что и Павликъ, и Антипьевна живо выскочили изъ тарантаса.

Осмотрвшись, путешественники увидли, что тарантасъ провалился въ такую дыру, которая, по словамъ Кузьмы, да и по ихъ собственному убжденю, была ‘мстомъ удивительнымъ’. Ничего такого они никогда не видали. Будь рчка, могло бы гать промыть, но рчки никакой не было. Было болото, на половину высохшее. А между тмъ, при внимательномъ осмотр ямы, въ которой торчалъ чуть не стойкомъ тарантасъ, ничего понять или объяснить было нельзя.

Оказалось, что гать была разрыта. Сбоку видна была цлая куча свже-нарытой земли. Пустоту покрывалъ простой плетень, положенный въ вид мостика и засыпанный сверху землей и хворостомъ. Кто все это продлалъ и зачмъ,— было совершенно непонятно. Подобное устройство не выдержало бы и простой телги, даже одной лошади, а не только тарантасъ съ тройкой.

VII.

— А слышали вы, какъ тутъ что-то просвистало?— заговорила первая Антипьевна, тихо и робко. Павликъ хотлъ что-то отвчать, но въ ту же минуту вс трое вздрогнули и остолбенли вразъ. Будто въ отвтъ на слова няньки, снова раздался тотъ же пронзительный свистъ, но уже много ближе къ нимъ.

— Чего вы?— вскрикнулъ Кузьма.— Лшаго опять испугались? Человкъ свиститъ! И слава Создателю! Покличемъ, онъ намъ поможетъ. Вы какъ полагаете? Можно тутъ одному справиться, аль нтъ? Тутъ двое сутокъ провозишься, ничего не подлаешь.

Черезъ минуту на противуположной сторон, за мостомъ, показалась телга и въ ней двое мужиковъ.

— Ну, вотъ и слава Богу,— воскликнулъ Кузьма, увидвши дущихъ:— Вотъ и помощь Господь послалъ! Сейчасъ и выберемся.— И прободрившись, кучеръ пошелъ къ мосту навстрчу къ прозжимъ.

Черезъ нсколько мгновенй, два здоровыхъ парня, остановивъ свою телгу на самомъ мосту, слзли и, разговаривая съ Кузьмой, приблизились къ тарантасу. Завидвъ Павлика и Антипъевну, они сняли шапки и поклонились.

— Что-жь такое?— сказалъ одинъ изъ нихъ.

— Да вотъ?— показалъ Кузьма кнутомъ.— Вишь какая прорха. Ничего не понятно. Точно кто выдолбилъ дорогу.

Молодцы оглядли лошадей, оглядли тарантасъ, оглядли и даже ощупали провалившееся мсто, гд ввязли колеса, и стали молча истуканами.

Одинъ изъ нихъ мычнулъ протяжно, причемъ сдвинулъ шапку на лобъ и сталъ почесывать за затылкомъ.

— Помогите!— выговорилъ Кузьма.— Вотъ, баринъ вамъ заплатитъ. Это нашъ баринъ.

— Что-жь? Можно,— отозвался одинъ изъ мужиковъ.— Можно помочь. Облегчимъ.

Кузьма хотлъ что-то отвтить, но вдругъ уставился глазами на дорогу, черезъ которую онъ уже прохалъ, и съ удивленемъ глядлъ на то, что предстало тамъ передъ, его глазами. Тамъ двигалась къ нимъ точь-въ-точь такая-же телга, съ такими-же двумя прозжими.

— А вотъ и еще народъ!— сказалъ одинъ изъ молодцовъ.— Ну, теперь мы вмст какъ разъ живо все сладимъ. Отпрягай-ка лошадей!

Двое вновь прибывшихъ подъхали къ самому тарантасу и тоже вылзли изъ телги. Но эти двое, подойдя, уже непоклонились, а только осмотрли молча путешественниковъ.

— Давай откладывать,— выговорилъ снова молодецъ, прибывшй однимъ изъ первыхъ.

— Полно ты!— отозвался плечистый и высокй мужикъ, изъ той телги, которая только что подъхала.— Чего тутъ ломаться съ ними! Сказывали, ихъ пятеро, а тутъ одинъ, а съ нимъ младенчикъ да старуха. Чего скоморошничать. Давай бичевку аль ремень.

Путешественники стояли оторопвъ, озираясь и разиня ротъ. Прозже приблизились со всхъ сторонъ къ тарантасу и начали хозяйничать. Двое переглядывали короба и узелки, одинъ осматривалъ пристяжную на земл и началъ помогать ей подниматься. Четвертый искалъ чего-то глазами, съ небольшимъ ножикомъ въ рук, но затмъ положилъ ножикъ въ карманъ и вымолвилъ:

— Отрзать нечего.

— Такъ снимай кушакъ!— приказалъ богатырь. Первый тотчасъ безпрекословно исполнилъ приказане и живо распоясался.

— Вяжи этого!

Малый приблизился къ Кузьм, старикъ шарахнулся, собираясь бжать, но въ тотъ-же мигъ двое другихъ мужиковъ бросились на него. Черезъ нсколько минутъ, завывавшй и повторявшй разныя молитвы, Кузьма сидлъ уже на земл со скрученными назадъ руками.

— Ну, а ты, старуха, и ты, малолтокъ,— васъ вязать не стоитъ. Только помни: вздумаете бжать, то я догоню и полысну ножемъ такъ, что любо дорого. Свжевать скотину умю!

Что произошло вслдъ за тмъ,— ни Павликъ, ни его крпостные спутники почти не видали и не понимали. Со страху и отчаяня, у нихъ отшибло разумъ.

Между тмъ въ овраг шла дятельная работа.

Вс пожитки быстро перешли въ дв телги. Затмъ, об нагруженныя телги очутились впереди, за мостомъ. Затмъ, пустой тарантасъ, при помощи четырехъ молодцовъ, высвободился изъ ямы и выхалъ на твердый грунтъ къ самому мосту.

— Ну, вотъ, теперь садитесь, ваши благородя,— сказалъ смясь широкоплечй и высокй молодецъ, казавшйся какъ-бы командиромъ остальныхъ.

Павликъ двинулся самъ, а старуху подогналъ въ спину одинъ изъ парней.

— Акишка!— приказалъ командиръ.— Садись за кучера. Ты дорогу лучше знаешь. А онъ пущай сядетъ либо въ тарантасъ, либо на телгу.

Черезъ минуту Павликъ съ Антипьевной сидли въ пустомъ тарантас. Кузьма послушно помстился на одной изъ телгъ, гд было всякое добро, вынутое изъ тарантаса. Молодцы размстились по телгамъ, командиръ влзъ тоже на козлы, и поздъ двинулся. Выхавъ изъ оврага на дорогу и прохавъ молчаливо нсколько сажень, передняя телга взяла въ бокъ съ песчаной дороги на другую, твердую, но за то узкую, едва замтно пролегавшую среди густого ельника.

— Куда же это вы?— ршился завопить Кузьма.

— А ты знай помалкивай. Ты не здшнй. Это самая настоящая дорога,— разсмялся молодецъ, сидвшй рядомъ съ нимъ.— Тутъ много короче до Казани. Версты дв продемъ — и прдемъ.

И дйствительно, прохавъ чащу, путники, среди полной темноты ночи и среди густого темнаго лса, остановились на небольшой полянк. Павликъ, боле зоркй, тотчасъ разглядлъ среди окружающей тьмы небольшую избушку.

— Ну, вотъ и прхали,— сказалъ командиръ, обращаясь къ Павлику съ козелъ.

Онъ слзъ на землю и крикнулъ:

— Гей, Матюха! Аль дрыхнешь? Гости прхали, а ты дрыхать!

Зычно раздался его голосъ на весь густой лсъ.

Въ избушк зашевелились, стукнула дверка, и какая-то фигура приблизилась къ прзжимъ.

— Матюха, давай два кушака изъ энтихъ, что за печкой сложены.

— Сколько?— раздался хриплый голосъ фигурки, по которому можно было догадаться, что вышедшй — дряхлый старикъ.

— Чего — сколько? Говорятъ — два.

Фигурка двинулась. Вс молодцы уже опять хлопотали вокругъ телгъ. Появилась снова та же фигурка.

— Ну, барчукъ, и ты, старуха, вылзайте, что-ли!

Антипьевна и Павликъ съ чрезвычайной предупредительностью выскочили изъ тарантаса. Казалось, что если бы незнакомый имъ командиръ приказалъ имъ тмъ же голосомъ броситься въ рку, то они бы сдлали это точно такъ же — торопливо, вжливо и предупредительно.

— Давай руки!— вымолвилъ тотъ же широкоплечй богатырь — Протягивай!

Павликъ, конечно, тотчасъ же началъ плакать. Антипьевна завыла и начала причитать, но двое молодцовъ, тмъ не мене, не торопясь, аккуратно связали обоимъ руки кушаками, а затмъ связали и ихъ вмст.

— Матюха, веди ихъ, принимай гостей,— скомандовалъ шутливо тотъ же высокй молодецъ.

И всхъ троихъ принялъ старикъ и ввелъ въ избушку.

Всю ночь просидли путешественники въ темнот, связанные по-рукамъ. Они были, какъ говорится, ни живы, ни мертвы. Кузьма тотчасъ же сообразилъ, съ кмъ они имютъ дло, и объяснилъ барчуку и мамк, что ихъ послднй часъ насталъ. Имущество все, конечно, будетъ отнято, а сами они на утро — убиты до смерти.

Антипьевна и Павликъ отнеслись къ этому страшному извстю какъ-то странно. И старуха, и барчукъ сидли смирно, не охали и не плакали. Кузьма одинъ охалъ, изрдка начиналъ молиться и опятъ охалъ и стоналъ. Антипьевна сидла молча и смирно, потому что отъ страха почти потеряла сознане и здравый смыслъ и была какъ пришибленная. Павликъ, узнавъ, что онъ ограбленъ и будетъ подъ утро убитъ разбойниками, конечно, перепугался, но сравнительно мало. Онъ не могъ понять и хорошенько освоиться съ мыслью, которая возникла въ его голов. ‘Быть убитымъ?’ — думалось ему:— ‘Какъ же это, тоись, будетъ?’ Голову что-ли ему топоромъ отрубятъ? И какъ надо будетъ ему умирать? Трудно это?’

Такъ какъ недоросль отродясь о смерти не думалъ никогда и даже разговаривать объ этомъ ему ни съ кмъ не приходилось, то онъ ршительно не могъ себ представить, чего теперь бояться и какъ бояться. Страшно очень, но только чего-то совершенно неяснаго и непонятнаго.

Около избушки всю ночь двигались, хлопотали, шумли, изрдка перекидываясь словами, т молодцы, что захватили и привезли ихъ въ избушку. Можно было догадаться легко, что они заняты разборкой добра и его укладкой.

Передъ разсвтомъ все затихло, а затмъ двое молодцовъ вошли въ избу. Широкоплечй богатырь, который казался командиромъ, обратился къ Кузьм и выговорилъ:

— Ну, тебя, такъ ужъ и быть, мы отпустимъ прежде всхъ. Выходи.

Кузьма обрадовался, вскочилъ и двинулся вслдъ за мужиками. Дверь захлопнулась, и Павликъ остался вдвоемъ съ мамкой.

— Съ нами-то что же будетъ?— воскликнулъ онъ.

Но Антипьевна только поглядла на него и ничего не отвчала. Она сидла истуканомъ, совсмъ не сознавая всего, что происходитъ вокругъ нея.

Среди полной тишины, царствовавшей вокругъ избушки, Павликъ услышалъ ясно удаляющеся шаги. Черезъ нсколько мгновенй, но уже вдалек отъ избушки, раздался какой-то странный крикъ, скоре стонъ — отчаянный и визгливый. Павлику почудилось, что онъ слышитъ голосъ кучера. Крикъ, этотъ длился очень долго,— по крайней мр минутъ пять,но Павлику показалось время за цлый часъ.

— Вдь это Кузьма,— произнесъ онъ.— Они его бьютъ. Что же это? Помилуй Богъ! Ничего не поймешь. Антипьевна! Намъ бы убжать, пока ихъ нту. Слышишь ли? Антипьевна!— приставалъ Павликъ къ мамк, но старуха сидла какъ деревянная и даже не взглянула на него.

Павликъ привсталъ, хотлъ подойти къ двери, чтобы освидтельствовать — заперта ли она, но двинувшись со скамейки, онъ увидалъ и вспомнилъ, что связанъ вмст съ мамкой. У обоихъ руки были закручены за спину, а кушаки связаны концами. Юноша потянулъ старуху, но она не шелохнулась, и онъ слъ снова и заплакалъ.

Черезъ нсколько мгновенй т же два молодца снова явились въ избушку.

— Ну, теперь за вами,— сказалъ высокй молодецъ. Оба они тотчасъ же развязали плнныхъ.

— Ну, старая, или вотъ за нимъ. Тебя домой отпущаютъ. Спасибо скажи. А барчука мы еще на часъ временно задержимъ у себя. Иди вонъ за нимъ.

Но Аптипьевна сидла не шелохнувшись.

— Подыми ее да и тащи,— скомандовалъ высокй.— Да смотри, какъ сказано! Не лнися. Не вздумай прямо къ мосту итти.

— Какъ можно, зачмъ!— отозвался тотъ.

— То-то! Не послушаешься указу — не пеняй. Ты знаешь у меня съ тобой расправа будетъ короткая.

— Какъ можно, зачмъ!— повторилъ тотъ.— Знаю, гд вести.

И молодой малый, поменьше ростомъ, взялъ Антипьевну, поднялъ съ лавки и, придерживая подъ руку, повелъ изъ избушки.

Павликъ бросился было за мамкой, но высокй молодецъ остановилъ его и однимъ движенемъ усадилъ на лавку.

— Ты не блажи! Сиди тутъ. Ничего худого съ тобою не будетъ. Ложись вотъ, да и спи. И я отдохну. А какъ, проснемся — мы съ тобою побесдуемъ. сть хочешь?

— Нту,— отозвался Павликъ испуганно.— Отпусти меня.

— Отпущу, только не теперь. Въ полдень все разсудишь, а теперь ложись и спи. Ничего теб худого не будетъ. Вотъ-те Христосъ! Побожусь, если хочешь. Ничего, не бойся!

Высокй молодецъ заперъ дверь изнутри на замокъ, протянулся на лавк и, промычавъ, какъ отъ усталости, черезъ нсколько мгновенй уже спалъ глубокимъ сномъ.

Все, что услышалъ отъ него Павликъ, нсколько успокоило барчука, и не столько слова, сколько голосъ и вншнй видъ разбойника. Въ его лиц было столько добродушя, въ словахъ звучала такая правда, что Павликъ сразу поврилъ, что, дйствительно, съ нимъ ничего худого не будетъ.

Между тмъ усталость отъ пути, а главнымъ образомъ отъ пережитаго страха и волненя, настолько утомили молодого малаго, что глаза его поневол смыкались. Крпкй сонъ богатыря, который протянулся около него на лавк, подйствовалъ и на него. Павликъ почти безсознательно легъ тоже на лавку и съ удовольствемъ расправилъ руки, которыя долго были связаны.

— Господи помилуй!— прошепталъ онъ.— Авось и въ самомъ дл ничего не будетъ. Только гд же Кузьма? Отчего онъ такъ оралъ? Куда онъ длся, и куда теперь повели мамку? Помилуй Богъ! Авось ничего не будетъ.

И повторяя мысленно и шепотомъ одно и то же, барчукъ тотчасъ заснулъ тоже крпчайшимъ сномъ.

VIII.

На утро, когда Павликъ открылъ глаза, то сразу ничего понять не могъ. Барчукъ заспалъ дйствительность и все съ нимъ происшедшее. Оглянувшись въ избушк, онъ увидлъ передъ собою высокаго и красиваго молодца и сразу не могъ понять, гд онъ находится. Разумется, черезъ нсколько мгновенй юноша вспомнилъ все и ороблъ.

— Помилуй, не погуби!— заговорилъ онъ.

— Глупый! да нешто такъ губятъ? Гляди-ка, вотъ какое погублене у насъ заготовлено.

И Павликъ увидлъ недалеко отъ лавки, на стол, кринку молока, каравай хлба, десятка два огурцовъ и еще что-то въ тряпочк.

— Садись-ка, да давай сть, а тамъ и побесдуемъ.

Павлику сть не хотлось, но онъ поневол повиновался. Повъ хлба и выпивъ молока по очереди изъ кринки, оба приглядлись другъ къ дружк.

— А молодъ ты, погляжу я,— заговорилъ молодецъ.— Какъ тебя звать?

— Павелъ.

— А еще какъ?

— Никакъ.

— Вотъ дуракъ! Прозвище-то есть какое? Какъ ты еще зовешься?

— Ковылинъ.

— Ну, вотъ что, другъ. Надо намъ съ тобою толково разсудить одно дло, важнющее. Я уже кое-что знаю отъ твоего кучера, царство ему небесное!

Павликъ встрепенулся и вытаращилъ глаза.

— Что длать, братъ! Да онъ и виновенъ кругомъ. Зачмъ дрыхалъ на ночлег да молодцамъ нашимъ далъ расковать лошадей, далъ время всмъ намъ собраться, дорогу приладить, чтобы вы провалились, да ночью въ лсъ потомъ васъ повезъ. Онъ во всемъ самый виноватый. Его и слдъ было наказать.

— Такъ вы его убили?— испуганно и грустно спросилъ Павликъ.

— Ну, это я такъ. Сбрехнулось,— отвтилъ молодецъ.— Такъ ты, стало быть, Павелъ… какъ по батюшк-то?…

— Антонычъ!

— Ну, будемъ знать. А я — иное дло, Павелъ Антонычъ. Я перекрестъ изъ татаръ. Стало быть — не то татаринъ, не то русскй. А зови ты меня по-татарски — Хаджи-Османъ. Хочешь — зови какъ вс, просто Хаджи. У тебя вдь родителей нту? Была мать, да недавно померла? Такъ-ли?

— Да,— отозвался Павликъ.

— Опекуны у тебя? Дядя съ теткой?

— Да.

— Они тебя въ монастырь и прячутъ? Врно это, аль навралъ твой Кузьма? хали вы на Каинскъ?

— Врно. Мы хали въ монастырь — Лысогорскй.

— И любо теб въ монахи поступать?

Юноша опустилъ глаза и молчалъ.

— Отвчай: радъ ты, что монахомъ будешь, или только ради страху опекунскаго согласился? Желалъ-бы ты въ монахи не попадать?

— Встимо, желалъ-бы.

— Ну, вотъ, все отъ тебя, братецъ ты мой, Павелъ Антонычъ, зависитъ. Хочешь быть монахомъ — будешь. Не хочешь — не будешь.

— Кто-же это поршитъ?— спросилъ Павликъ смле.

— А я поршу! Я, Хаджи-Османъ.

— Какъ ты?

— А вотъ такъ — я! Мн тебя не охота въ Каинскъ отпускать. Тамъ у насъ тоже притонъ содержитъ отецъ того молодца, что твоихъ лошадей расковалъ и вчера съ нами въ овраг орудовалъ. Повстрчаешь ты его въ Каинск — признаешь, да выдашь. Не бросать-же намъ притонъ. А ты вотъ лучше оставайся.

Павликъ съ недоумнемъ глядлъ въ лицо красиваго молодца. Теперь только онъ замтилъ, что, дйствительно, по всей фигур широкоплечй богатырь мало походилъ на русскаго. Со смуглымъ, чистымъ лицомъ, горбоносый, съ красивыми карими глазами, съ черной бородкой клинышкомъ, съ усами, закрученными и какъ-бы завитыми, съ серьгой въ правомъ ух — молодецъ выглядывалъ совершеннымъ красавцемъ. На видъ ему могло быть около тридцати лтъ.

— Вотъ что, Павелъ Антонычъ,— сказалъ Хаджи, отодвигая отъ себя пустую кринку и остатокъ каравая и набивая маленькую трубку табакомъ изъ кисета, который вытащилъ изъ кармана.— Давай съ тобою говорить по душ. Разскажи ты мн все толково о себ, все какъ есть. Гд ты уродился, какъ померла твоя мать, какъ твой дядя попалъ въ опекуны и всякое такое.

Хаджи закурилъ трубку съ крпчайшимъ табакомъ, отъ котораго Павликъ тотчасъ-же сталъ кашлять и перхать. Онъ приготовился слушать. Но барчукъ не зналъ, съ чего начать и что говорить. Осману пришлось поневол задавать вопросъ за вопросомъ.

Такъ пробесдовали они боле часу, и наконецъ татаринъ зналъ всю подноготную по отношеню къ своему собесднику и плннику.

— Да, вотъ оно дло какое!— заговорилъ онъ посл долгой паузы.— Вишь какое дло! И чудно это, право чудно! Полюбился ты мн, Павелъ Антонычъ! за что?— самъ не знаю. Вдь глядть такъ,— ты совсмъ дрянь. Барчукъ! Пряниками выкормленный. Кабы тебя вотъ на жаркое — ну, вотъ годился-бы. Небось, жиру-то много на тл будетъ. Будь ты куръ либо индюкъ,— годился-бы. А вотъ какъ человкъ, мало на что ты годенъ. Ну, ничего. Вижу я, что изъ тебя путнаго, хорошаго парня можно сдлать. Глупъ ты, молодчикъ! Да что длать? Вс вы, барчуки, сколько я васъ ни видалъ, вс — дурачье неотесаное. А вдь вотъ, учатъ васъ грамот, букварю учатъ, склады вы читать умете. Это я все знаю — видлъ, да и самъ пробовалъ у дьячка учиться. А хотя и грамотные вы, а все — дураки, пока не доростете вотъ до моихъ лтъ. Ну, вотъ что, любезный другъ. Кузьма, твой кучеръ, теперь далече, такъ далеко, что туда дохать не можно. Когда нибудь и ты, и я, и вс люди-человки тамъ будемъ, гд теперь Кузьма. Мамка твоя старая отпущена по добру-по-здорову. Ее, поплутавши по лсу часа три — четыре, выведутъ совсмъ на другую дорогу и отпустятъ на вс четыре стороны. Надо полагать, что коли она не совсмъ ршилась ума отъ страху, то къ вечеру до какой-нибудь деревнишки дойдетъ, а тамъ — встимое дло — какъ нибудь и домой попадетъ. И все дло доложитъ твоимъ опекунамъ. Но намъ это не страшно. Насъ давно ловятъ, да поймать нельзя. А ты вотъ что. Послушай: иди ты къ намъ.

— Какъ, то-ись?

— Такъ. Иди къ намъ. Съ нами жить будешь. Наше житье веселое. Теперь ты ни на какого черта не годенъ, а черезъ мсяца два-три — смотри, какой изъ тебя славный разбойникъ выйдетъ.

Павликъ вытаращилъ глаза, смотрлъ въ красивое лицо Хаджи и очевидно не могъ понять вполн, что собесдникъ предлагаетъ ему.

— Слышь-ка, Павелъ Антонычъ! Разсуди: куда теб теперь отправляться? Пойдешь ты домой,— тамъ тебя опекунъ съ опекуншей выпорютъ и, должно, будутъ долго здорово пороть. Надо-же имъ на теб обиду сорвать, что имущество разграблено. Кузьмы нту. Мамка, пожалуй, подохнетъ дорогой, да и стара. Коли и добредетъ домой — пороть нельзя. Стало-быть — тебя надо пороть. А тамъ — что будетъ? Опять въ монастырь пошлютъ. Отвтствуй!

— Да, конечно, опять въ монастырь.

— Или-же домой не отправляться, а итти прямо въ монастырь. Что толку? Оставайся жить съ нами!

— Какъ?

— Да такъ, просто.

— Ужъ не знаю,— нершительно отозвался Павликъ.

Хаджи-Османъ началъ подробно разсказывать барчуку, какъ онъ будетъ вмст съ нимъ жить.

— Вольно, братъ! Яко-бы птицы небесныя. Нынче мы здсь, завтра тамъ. То въ телег, а то на кон. Когда — здсь, въ этихъ краяхъ, а когда — за сто, за триста верстъ, на Волг. Добра всякаго вволю, вина тоже.

Павликъ слушалъ долго. Жизнь, которую описывалъ Хаджи, ему очень нравилась, но онъ молчалъ и не зналъ, что отвчать.

— Ну, такъ какъ же?— спросилъ наконецъ перекрестъ.

— Да я не знаю.

— Ну, вижу я по твоимъ глазамъ, что ты это такъ, по глупости сказываешь, а теб, собственно, житье наше будетъ по сердцу. Такъ стало быть, дло ршеное? Сейчасъ мы съ тобою соберемся и подемъ. Къ вечеру будемъ дома, и смотри, какъ черезъ мсяцъ, два ты у насъ развеселишься!

— Да вдь вы разбойники — проговорилъ наконецъ Павликъ, и самъ испугался словамъ, которыя какъ бы сорвались у него съ языка.

— Встимо, разбойники!— разсмялся Хаджи.— А то что-жъ? Попы, что ли? Да ты не бойся. Мы тебя смертоубйствовать не заставимъ. Мы этимъ дломъ не занимаемся. Разв когда ужъ совсмъ нужда. И то мы кровь проливать не любимъ, а зацпимъ бичевку на шею и повсимъ. Ну, такъ сказывай твое послднее слово: отпустить тебя въ монастырь, или къ намъ ты поступишь охотникомъ?

— Не знаю,— нершительно и разводя руками произнесъ Павликъ.— Хоть годъ думай — ничего не разсудишь.

— Ну, а не знаешь,— стало быть, дло ршеное. Подемъ!

Богатырь двинулся вонъ изъ избушки. Павликъ послдовалъ за нимъ. Ожидая наивно увидть тарантасъ и лошадей, юноша очень удивился, когда вокругъ избушки не нашлось никого и ничего. Только у забора были привязаны дв худыя мужицкя клячи.

— А гд же мое все?— воскликнулъ Павликъ.

Хаджи весело и громко расхохотался.

— Люблю! Молодецъ, какъ есть! Умница первая! Все братъ, далече, да уже почитай, и не твое. Ужь все теперь, поди, подлили и разобрали. Кое-что, можетъ быть, и найдешь. Мы теб отдадимъ, что похуже, а что получше, то далече подетъ, верстъ за двсти, на ярмарк продастся. Да ты не горюй. У тебя цлое имне извергъ дядя оттягалъ, такъ что-жь теб жалть тройку коней да всякую рухлядь, которую онъ теб въ тарантасъ наклалъ? Ты знаешь ли, парень, что мы твое добро перерывали разъ пять. Путнаго ничего нту, пряники, да пироги, да платьишко кое-какое. Только и былъ одинъ ларецъ, а въ немъ серебряный стаканчикъ, ложечка, перстенечекъ, да деньгами сто рублей въ письм къ игумену. Ты пойми: вотъ, разбойники у тебя отобрали рублей на двсти или триста, считая съ тарантасомъ и лошадьми, а дяденька твой у тебя цлую вотчину сграбилъ. Кого бы скоре въ Сибирь надо: насъ или его? А вотъ, дай это дло судьямъ городскимъ разсудить, онъ, по ихнему, разбойникомъ не будетъ, а мы грабители настояще…. Ты верхомъ здишь?

— зжу!— бодро отозвался Павликъ.

— Ну, такъ съ Богомъ и подемъ.

Черезъ нсколько минутъ Хаджи и Павликъ хали рядомъ по лсу. Хаджи всю дорогу курилъ и говорилъ мало. Павликъ думалъ, разсуждалъ про-себя и дивился. Солнце уже закатывалось, когда верховые увидали съ пригорка большое село.

— Вотъ мы и прхали!— говорилъ Хаджи.— Вонъ, видишь, на краю блется заборъ — свжй, будто золотомъ отдаетъ. Вотъ это самый нашъ домъ. Тутъ мы съ тобою жить будемъ. И проживемъ мы тутъ недли дв, а тамъ видно будетъ. Весело, братецъ, мы жить будемъ. Не такъ, какъ у тебя въ усадьб. Тутъ тебя никто бить не будетъ. Самъ себ хозяинъ. Хлба вволю, вина тоже. А не хочешь, молока вволю. Молодицъ-двокъ на сел тма тмущая. Ты же и пригожъ, стало быть, хороводы водить будешь. Погляди: черезъ недлю гнать буду,— не пойдешь. Работать мы тебя покудова заставлять не будемъ, обойдися прежде.

— Какое это село?— спросилъ Павликъ.

— Какъ звать-то?

— Да.

— Звать, братецъ ты мой, Павелъ Антонычъ, двумя именами. Одни его зовутъ селомъ Алексевскимъ, а мы его зовемъ инако. Для насъ, а стало быть и для тебя, это — Москва.

— Какъ Москва?— удивился Павликъ, не разъ, конечно, слыхавшй о столиц блокаменной.

— Такъ. Это Москва, а есть у насъ, братецъ ты мой, Питеръ, а вотъ гд мы съ тобою были, въ лсу-то, у Матюшки, это — Казань. А то есть у насъ еще Нижнй. Есть у насъ городъ по прозвищу Чертоградъ. Все ты это потомъ узнаешь. Побудешь у насъ мсяца два,— мы тебя и въ Чертоградъ возьмемъ, а теперь нельзя. Ты тамъ перепужаешься на смерть. Такое ужъ это мсто. Въ Чертоград, случается, и убиваютъ людей. Попадись ты со своею мамкой да съ кучеромъ намъ въ руки не около Казани, а въ Чертоград,— всхъ бы троихъ похерили. Были бы теперь покойниками. Ну, да всю эту науку ты потомъ узнаешь. Не будешь такъ-то сказывать по-барчукскому — ‘вы, молъ, разбойники’. И Хаджи пропищалъ эти слова нсколько разъ, какъ бы подлаживаясь подъ голосъ Павлика, а потомъ началъ весело смяться.

Черезъ полчаса верховые въхали въ большое село. Павликъ съ любопытствомъ озирался кругомъ, думая встртить и увидть что-нибудь особенное, невроятное. Онъ ршилъ, что это село — разбойничье гнздо. Однако, ничего чрезвычайнаго не попадалось на глаза. Село, какъ село: мужики, бабы, двки, ребята, куры, кое-гд деревца, избы, не ветхя, на видъ опрятныя. Все глядло весело. Село было, вроятно, зажиточное. На полянк возвышалась небольшая церковь — деревянная, свжевыкрашенная въ голубую краску. Невдалек отъ нея помщался двухъ-этажный домъ, гд, но словамъ Хаджи, жилъ самъ батюшка, отецъ Павелъ.

— Твой теска онъ,— сказалъ Хаджи.— Хочешь, мы завтра къ нему въ гости пойдемъ? Онъ насъ малиновой водой угоститъ. Хорошая вода! Только одно не хорошо — тошнитъ отъ нея! Ну, да ты барчукъ! Твое нутро къ этой пакости пробыкпи. А ужъ двокъ-красавицъ, Павелъ ты мой Антонычъ, тутъ видимо-невидимо! А прдетъ сюда, ввечеру, либо завтра, Марьяна, да какъ примется она за тебя,— ты отъ нея вс свои чувствя растеряешь. Одно слово говорю теб — жисть! И ни въ какой ты монастырь отъ насъ не уйдешь. Богу молиться — дло хорошее, да только подъ старость. А въ твои года нешто это можно? Рано, братецъ ты мой! Всякое дло надо въ свое время длать.

И Хаджи началъ громко и весело хохотать собственнымъ своимъ словамъ, смыслъ которыхъ Павликъ отчасти не совсмъ даже понималъ.

— Ну, вотъ и прхали!— выговорилъ наконецъ богатырь, указывая на большую избу изъ свжаго лса, съ красивымъ крылечкомъ на двухъ столбахъ.

Онъ соскочилъ съ коня и выкрикнулъ смясь:— Ну-съ, ваше благороде, милости просимъ! Принимать насъ некому. Хозяина и хозяйки тутъ нтъ. Кто ни прхалъ — тотъ и хозяинъ. Стало, выходитъ — самъ ты къ себ прхалъ.

Въ ту же минуту мальчишка лтъ десяти выскочилъ изъ воротъ и крикнулъ весело.

— Здорово, дядя Хаджи!

— Здорово, Птушокъ! Бери вотъ лошадей. Да не поить, смотри!

— Какъ можно! Знаю.

— То-то — знаю. А помнишь тысячнаго коня, что даромъ пропалъ изъ-за тебя?

— Зачмъ поминать! Кто старое помянетъ, тому глазъ вонъ,— бойко и визгливо отвчалъ мальчишка.

— Есть-ли кто? спросилъ Хаджи.

— Никого нту, дядя. Вс въ узд. Къ ночи, надо полагать, дядя Борзой будетъ. Такъ сказывалъ.

— А Марьяна будетъ?

— И тетка Марьяна будетъ.

— Ну, вотъ видишь,— обернулся Хаджи къ Павлику.— Вотъ и Марьяна будетъ къ вечеру. Какой теб монастырь! Она тебя въ одинъ день такъ отработаетъ, что ты за нее въ огонь и въ воду ползешь. Вотъ что, ваше благороде! Ну, иди! Сейчасъ дадутъ намъ и ужинать.

И Павликъ, вслдъ за Хаджи, вошлъ въ большую, просторную и чистую горницу, какихъ онъ еще никогда не видалъ ни у себя на сел, ни дорогой.

Изба эта принадлежала, очевидно, людямъ зажиточнымъ: пропасть образовъ въ углу, нсколько расшитыхъ полотенецъ, развшанныхъ по стнамъ, много носильнаго платья въ другомъ углу, наконецъ большая печь и цлыхъ три полки всякой рухляди: горшковъ, кострюль и всякой всячины. Все сразу говорило о томъ, что хозяева — люди съ деньгами.

— Что-жъ, баринъ, хорошо у насъ?

— Хорошо,— отозвался Павликъ.

— Ну, вотъ. А теперь разсуди. Вдь это все твое.

— Какъ то-ись?— улыбнулся Павликъ.

— Да такъ. И твое, и мое, и его вотъ, Птушка — вотъ, мальчишки, что выбгалъ — и Борзого, и Унтера, и Марьяны, и всхъ кто прдетъ. Вс мы тутъ хозяева, и все это наше по тхъ поръ, пока мы въ Сибирь не похали.

И Хаджи расхохотался во всю глотку. Смхъ его былъ настолько добродушенъ и веселъ, что даже Павликъ невольно улыбнулся.

IX.

Статный молодецъ и красавецъ, который со своими товарищами ограбилъ Павлика и привезъ съ собою въ село, былъ, собственно, кавказецъ родомъ. Онъ родился въ Дагестан, въ семь горцевъ и былъ не татариномъ, а тмъ, что на Руси называется черкесомъ.

При постоянной, вковой борьб между бглыми россянами, поселившимися на Кубани и назвавшимися Гребенскими казаками, съ одной стороны, а съ другой — многоразличными кавказскими племенами, и т и друге постоянно попадали въ плнъ.

Такимъ образомъ и тринадцатилтнй мальчуганъ, дагестанецъ или чеченецъ родомъ, былъ уведенъ гребенскими казаками въ плнъ. Аулъ, гд онъ родился, былъ разграбленъ и сожженъ. Много семействъ перебито. Кто не попалъ въ плнъ, тотъ бжалъ дале въ горы.

Мальчуганъ Османъ хорошо зналъ, что онъ остался сиротой, ибо на его глазахъ были перебиты его родные. Старшую сестру-красавицу увели вмст съ нимъ, и около недли были они вмст, но затмъ казакъ, которому они принадлежали по праву добычи, вымнялъ двушку на шашку, и сестру Османа увезли Богъ всть куда.

Около года мальчуганъ мечталъ, конечно, бжать изъ станицы казацкой, вернуться на родину, но такъ какъ съ нимъ обращались ласково, жизнь была веселая, привольная, работы почти никакой, то Османъ вскор привыкъ къ новой обстановк. Къ тому же его окрестили. Изъ мусульманина онъ сталъ православнымъ и, вслдстве наивности своего возраста, вообразилъ, что ему возвратъ уже невозможенъ. Казаки увряли его въ неминуемой гибели въ случа побга, потому что чеченцы непремнно убьютъ его по возвращени, если, узнаютъ, что онъ измнилъ Магометову закону.

Прошло около трехъ лтъ. Перекрестъ уже былъ красавцемъ-юношей и самымъ лихимъ наздникомъ и джигитомъ во всей станиц. Но за это время онъ принадлежалъ уже, по праву купли, богатому казаку, у котораго были торговые обороты.

Однажды казакъ-купецъ собрался по своимъ дламъ въ Астрахань и взялъ съ собою молодца, носившаго теперь имя Андрея. Молодецъ воображалъ, что тамъ, въ Росси, жизнь будетъ еще веселе, еще привольне, чмъ на станиц, и съ удовольствемъ двинулся вмст со своимъ хозяиномъ.

Разумется, посл дагестанскихъ горъ, а затмъ кубанской станицы, Астрахань поразила умнаго отъ природы молодца. Пестрое населене, гд были, помимо русскихъ, и ногайцы, и бухарцы, и персяне, и армяне, шумная городская жизнь, въ особенности на базар,— все прельстило Андрея.

Недли черезъ дв посл ихъ прзда, хозяину-купцу пришлось отправляться еще дальше. Такимъ образомъ, черезъ мсяцъ Андрей очутился уже въ город Саратов.

Но за это время съ нимъ случилось нчто особенное. Теперь только выяснилось для него вполн новое положене. Онъ былъ уже не казакъ-джигитъ и жилъ не тою жизнью, которая такъ походила на жизнь его родины. Изъ лихого наздника, онъ сдлался купеческимъ прикащикомъ. Ему приходилось заниматься такими длами, которыхъ у него на родин не существовало, а на станиц этимъ занимались только бабы-казачки. Ему приходилось возиться съ кусками. разнаго полотна и ситца, съ платками, тесемочками и со всякой всячиной.

Андрей не сразу сообразилъ, въ какое попалъ онъ положене, но когда понялъ, что съ нимъ случилось, то началъ скучать. Мсяца черезъ два тоска его загрызла. Онъ день и ночь мечталъ о станиц и о Кубани. Постоянною его мечтою было возвращене, а между тмъ приходилось терпть долго, такъ какъ казакъ-купецъ собирался домой только къ зим, то есть мсяца черезъ три или четыре. Андрей ршился терпть.

Такъ прошло два мсяца. Хозяинъ былъ имъ недоволенъ, ибо прикащикъ онъ былъ плохой, порядка у него не было. Вс порученя, которыя ему давались, онъ исполнялъ неохотно и плохо. Не разъ хозяинъ грозился его наказать розгами, но Андрей спокойно и твердо замтилъ хозяину, что этого длать не слдуетъ, что это равносильно его погубленю.

— Если ты меня выпоришь,— объяснилъ онъ,— то я заржусь. Это на Руси такой обычай, а у насъ на Чечн онъ почитается стыдомъ великимъ. Если у насъ есть битые, такъ только шашками да кинжалами, а не нагайками.

Хозяинъ, вроятно, мысленно согласился съ доводами своего прикащика, потому что ограничился только однми угрозами.

Но однажды судьба Андрея ршилась. Купецъ-хозяинъ объяснилъ ему, что его торговыя дла настолько запутались, что онъ, къ несчастью, не можетъ вернуться домой, а долженъ зимовать въ Саратов. Для Андрея, который считалъ всякй день, мечтая о возвращени, это былъ ударъ. Онъ не зналъ, какъ проживетъ еще мсяцъ или два на Руси, а тутъ вдругъ оказывается, что надо жить еще больше полугода.

Три дня ходилъ Андрей какъ въ чаду и кончилъ такимъ ршенемъ, которое сплошь и рядомъ принимали многе. Онъ ршился бжать отъ хозяина.

Черезъ недлю онъ былъ уже верстъ за сто отъ Саратова, съ дубинкой и съ котомкой за плечами, гд были дв рубахи и хлбъ. Денегъ у него было очень немного, но, по его разсчету, ихъ хватило-бы на дальнее путешестве. Но однажды около Царицына Андрей наскочилъ на какую-то кучку людей, которые остановили его, опросили, затмъ отняли котомку и деньги и хотли уже пустить на вс четыре стороны, когда главный начальникъ шайки, подробно разспросивъ Андрея, кто онъ такой, отдалъ ему обратно его деньги и предложилъ остаться и жить съ ними.

Встрчные оказались волжскими разбойниками. Спшить Андрею было некуда, и онъ ршился поселиться на время вмст съ новыми знакомыми.

Оказалось, что обстановка новыхъ прятелей, ихъ жизнь и дла были какъ разъ то же самое, что видалъ онъ мальчуганомъ у себя, на родин, а затмъ изрдка видалъ и на станиц. Почти та же казацкая служба, т же нападеня и битвы. Другого, быть можетъ, ужаснули-бы дйствя его новыхъ товарищей, но Андрей, видвшй еще ребенкомъ,какъ рубили шашками и взрослыхъ, и дтей, какъ сжигали жилища, не могъ испугаться своей новой жизни. Вдобавокъ онъ получилъ вскор коня, оруже, сдлался любимцемъ и наперсникомъ атамана шайки и вскор былъ въ такомъ, почет, въ какомъ никогда не бывалъ и на станиц.

‘Совсмъ какъ у насъ, въ Дагестан!’ — часто думалъ Андрей и ршился твердо оставаться подъ Царицынымъ, мечтая вскор сдлаться атаманомъ.

Но одного не зналъ Андрей. Онъ не имлъ понятя о томъ, что на Руси существуетъ нчто, чего нтъ на станицахъ и въ Дагестан,— существуютъ власти, воеводы и остроги. Конечно, товарищи разсказывали ему не разъ про все это, но Андрей понималъ, что власти — т же самые враги, каке есть и у чеченцевъ. Съ врагами надобно бороться.

Черезъ два мсяца, при нападени на посадъ, шайка наткнулась на цлую команду солдатъ. Многе были перебиты, а Андрей, дравшйся какъ левъ, былъ взятъ живьемъ. На его счастье, будучи раненъ въ правую руку, онъ былъ обезоруженъ, не могъ отчаянно отбиваться отъ солдатъ до смерти и остался въ живыхъ. Но за то, черезъ нсколько дней, разбойникъ Андрей былъ въ царицынскомъ острог и въ кандалахъ. Это поразило умнаго, но все-таки наивнаго уроженца дагестанскихъ горъ. Онъ понималъ, что въ борьб со врагомъ можно быть убитымъ шашкой или уведеннымъ, въ неволю, но попасть въ каменный большой домъ, съ желзными обручами на ногахъ и на рукахъ — ему и во сн не снилось. Вдобавокъ, новые товарищи по заключеню объяснили ему, что онъ будетъ наказанъ кнутомъ на площади, затмъ раскаленнымъ желзомъ ему выжгутъ на его красивомъ лиц два знака, а затмъ, по всей вроятности, отправятъ на каторгу въ Сибирь.

Андрей ршилъ, что нужно освободиться изъ острога, или же непремнно покончить съ собою. Кнутъ на площади и клейма на лиц представлялись ему въ тысячу разъ страшне всякой смерти. Съ перваго же дня заключеня своего, Андрей дятельно принялся устраивать свой побгъ, а помощники, и даже опытные, нашлись тотчасъ-же. Такъ какъ хитростью было взять нельзя, то человкъ десять острожниковъ сговорились вмст — при первомъ удобномъ случа, когда ихъ выведутъ на работы въ городъ, открыто взбунтоваться и разбжаться.

Вскор изъ дюжины человкъ, которые вышли вмст изъ острога подъ конвоемъ четырехъ солдатъ, трое были убиты, остальные бжали вс.

Черезъ сутки Андрей, уже безъ кандаловъ, былъ за Волгой, вмст съ двумя другими товарищами по заключеню. Черезъ день онъ разстался и съ ними. Они снова стали разыскивать такого-же атамана, съ которымъ дйствовали на Волг, но Андрей, узнавъ по опыту, чмъ кончается волжская военная жизнь, не пожелалъ снова вернуться въ нее. Мысль о кнут и клеймахъ казалась ему по-прежнему въ тысячу разъ страшне всякой смерти.

Посл долгаго, неутомимаго пути пшкомъ, Андрей достигъ снова Астрахани, хотлъ было остаться въ ней, но узналъ, что для этого нуженъ видъ, нужна какая-нибудь ‘письменность’. Отсутстве этого документа снова могло привести его въ острогъ.

Онъ тотчасъ же поступилъ матросомъ на какое-то армянское судно, выходившее въ море, и, благодаря попутному втру, черезъ мсяцъ былъ снова, если не на родин, то въ томъ краю, съ которымъ уже обжился, на Кубани. Онъ поселился снова на казацкой станиц, верстъ за сто отъ прежней.

Андрей прожилъ здсь счастливо около года, любимый всей станицей, и наконецъ, влюбившись въ красивую казачку, дочь богатаго эсаула, уже собрался жениться.

Но судьба не захотла этого. Андрей не подозрвалъ, что нажилъ себ злйшаго врага на свт въ лиц хозяина-купца. Однажды, отправившись верстъ за пятьдесятъ отъ дому, онъ нечаянно съхался на дорог съ бывшимъ хозяиномъ… Черезъ часъ онъ былъ схваченъ, скрученъ и увезенъ въ качеств пойманнаго преступника. Купецъ обвинялъ своего бывшаго прикащика въ воровств денегъ и товара предъ побгомъ. Привезенный въ прежнюю станицу, Андрей былъ запертъ въ подвал, гд просидлъ дв недли, а затмъ тотъ-же купецъ выхалъ въ Астрахань и повезъ его въ кандалахъ съ собой.

— Здсь у насъ нтъ ни судей, ни плетей,— сказалъ онъ, злобно смясь.— Я тебя повезу туда, гд за десять рублей магарыча, мн изъ тебя веревочекъ судьи навьютъ и три раза на площади откнутятъ.

Андрей въ себя не могъ прйти отъ ужаса!.. Надо было безвинно погибать или избавиться отъ врага-мучителя. Однажды, когда они были на привал за нсколько верстъ отъ Астрахани, гд, по словамъ куща, его ждалъ острогъ и плети, онъ ршился на страшное дло…

При трехъ другихъ прикащикахъ своего мучителя, онъ бросился на него и тми же самыми тяжелыми кандалами, которыя были на его рукахъ, нанесъ купцу нсколько страшныхъ ударовъ по голов. Купецъ былъ убитъ на мст, а прикащики разбжались отъ страха. Андрей былъ свободенъ… но единственное, что было-бы ему дорого, было невозможно. Онъ не могъ вернуться назадъ на станицу, къ невст… Прикащики купца были именно изъ тхъ мстъ и, бжавъ очевидно домой, должны были принести туда всть о преступлени…

Андрей ршилъ, что его судьба — быть въ Росси, а не на Кубани… русскимъ разбойникомъ, а не казакомъ.

Вскор онъ былъ на Волг, въ одной изъ самыхъ отчаянныхъ шаекъ. При бгств отъ властей за разные подвиги, онъ постепенно отъ Астрахани перебрался къ Саратову и наконецъ къ Самар. Здсь и остался онъ, сдлавшись главнымъ атаманомъ и заправилой большой шайки, дйствовавшей на протяжени двухъ намстничествъ. Но Андрей снова взялъ свое прежнее имя Османа, а ради почета и ребяческаго хвастовства, прибавилъ себ титулъ Хаджи.

Подъ этимъ прозвищемъ онъ и былъ извстенъ.

Въ тотъ-же день, вечеромъ, избушка, которую Хаджи и Павликъ по прзд нашли пустою, уже была полна народу. Вслдъ за ними начали прибывать разныя личности. Двое или трое пришли пшкомъ, остальные подъзжали верхомъ и въ телгахъ. Между прочими были и дв женщины.

Вс вновь прибывше, кто съ удивленемъ, а кто подозрительно, осматривали и оглядывали съ головы до пятокъ юношу-дворянина. На заявлене Хаджи, что это новый охотникъ, приставшй къ нимъ, вс покачивали головами или недоврчиво косились.

Когда избушка переполнилась и вс сидли за столомъ, ли и пили, Павликъ, сидя въ углу, робко оглядывалъ странную, никогда имъ не виданную компаню. Весь этотъ народъ, но одежд, языку и ухваткамъ, не походилъ на простыхъ мужиковъ, но и не было у нихъ вида обыкновенныхъ горожанъ или мщанъ.

Въ особенности поразили Павлика дв личности, прхавшя вмст — женщина и мужчина. Женщина была большого, даже огромнаго роста, могучаго сложеня и съ какимъ-то страннымъ лицомъ, на его глаза. Недоросль былъ еще слишкомъ юнъ и наивенъ, чтобы тотчасъ опредлить характеръ лица этой женщины. Онъ назвалъ мысленно ‘страннымъ’ лицо, которое всякй другой назвалъ бы какъ слдуетъ, т.-е. замчательно красивымъ лицомъ.

Женщина, по имени Марьяна, была дйствительно замчательная красавица, извстная и красотой и умомъ во всемъ околотк, въ двухъ-трехъ уздныхъ городахъ, не говоря о посадахъ и селахъ. Женщин было лтъ двадцать пять отъ роду, но года эти къ ней какъ-то не ладились и не шли. Ей казалось на видъ и гораздо меньше, и гораздо больше. Маленькая головка, съ правильными, нжными чертами лица, теазалось, принадлежала шестнадцатилтней двочк, а по росту, сложеню и крупнымъ формамъ всего большого тла, Марьяна казалась чуть не сорокалтней растолствшей бабой.

Трудно было сказать, откуда красавица родомъ. Павликъ, не спускавшй съ нея глазъ, сначала принялъ ее, конечно, за русскую, но затмъ вскор она заговорила съ двумя молодцами и съ Хаджи-Османомъ на какомъ-то непонятномъ, ему язык.

Какъ ни былъ юноша наивенъ и неопытенъ, онъ тотчасъ-же замтилъ, что эта красавица-женщина, которая была для него не красавицей, а только ‘странной’ женщиной, пользовалась въ этой шайк людей особеннымъ уваженемъ.. Когда она говорила, вс ее слушали и никто не перебивалъ, сидла она на главномъ мст за столомъ. Все, что было надто на ней, было ново, ярко, въ одежд было щегольство. На ше красавицы было ожерелье изъ серебряныхъ монетъ въ нсколько рядовъ.

Когда женщина требовала чего-нибудь или только протягивала руку, даже просто искала глазами, то человка два или три уже слдили за ней, вскакивали, спрашивали, что ей нужно, и наперерывъ спшили услужить ей. Изъ всхъ, только одинъ Хаджи относился къ Марьян какъ-бы равноправно — не грубо, но и не подобострастно. Однажды на слова женщины онъ только махнулъ рукой, тряхнулъ головой и выговорилъ:

— Ну, ужъ ты, знамо дло! Только и есть, что Господь Богъ да наша Марьяна — безъ грха.

Въ другой разъ, когда Марьяна стала убждать Хаджи куда-то отправляться на зар, онъ не отвчалъ. Она сердито выговорила: ‘Ну, чего-жъ молчишь-то? Подари словечкомъ’.

Хаджи вздохнулъ, усмхнулся и вымолвилъ:

— Больно ужъ ты много о себ думаешь. Кончишь ты, Марьяна, плохо, много на себя берешь. И молодцы вс тебя набаловали, да должно быть и уродилась ты такова — взбредетъ теб въ голову невсть какой вздоръ, а ты еще желаешь отъ другихъ умныхъ людей, чтобъ они вс эти глупства выполняли тотчасъ. Будь совтчикомъ для кого другого, а меня, голубушка, уволь. Что лицомъ-то ты княгиня писаная, такъ оно кому другому, а мн не нужно. Ты мн — что копна..

— Кого-же я чему глупому научила?— спросила Марьяна насмшливо.

— Да и умнаго мы не видали,— отозвался Хаджи.— Теб только-бы молодцовъ наускивать другъ на дружку, чтобы рзались изъ-за тебя. Атаманша, какъ есть… изъ пастилы съ медомъ!— разсмялся Хаджи на всю горницу.

Красавица вспыхнула, затмъ лицо ея насупилось и сразу измнилось. Изъ добродушнаго и повидимому кроткаго, оно стало рзкимъ, сумрачнымъ и приняло злое выражене. Женщина встала тотчасъ изъ-за стола и вышла на улицу.

Другая личность, поразившая Павлика, былъ именно спутникъ красавицы, прхавшй вмст съ ней. Это былъ человкъ лтъ тридцати, высокаго роста, но очень худой, и слегка сутуловатый. Голова его была гладко острижена подъ гребенку, за то черныя густыя брови лохматились, сросшись вмст на переносиц. Черная, какъ смоль, длинная борода длинные, закрученные иголками усы, лицо, широкое въ вискахъ и кончающееся худыми скулами и очень острымъ подбородкомъ — все въ немъ странно, непрятно поразило Павлика и даже наводило по особой причин страхъ.

Въ усадьб недоросля, на паперти сельской церкви была старинная живопись на стн, гд изображался страшный судъ и мученя гршниковъ. Въ самомъ низу, среди языковъ пламени, торчала огромная голова самого врага человческаго — сатаны. Павликъ хорошо зналъ эту живопись на стн своей церкви, сотни разъ видалъ онъ и этихъ гршниковъ, и красные языки пламени и, конечно, больше всего разглядлъ и помнилъ фигуру сатаны.

И вотъ, вдругъ этотъ высокй незнакомецъ, вошедшй въ избу вслдъ за женщиной, сразу показался Павлику какъ-будто знакомымъ.

Долго юноша глядлъ на него и спрашивалъ себя:

— Гд-же я его видлъ? Даже часто видлъ?

Приглядвшись къ незнакомцу, недоросль чуть не ахнулъ вслухъ: это было живое повторене фигуры врага человческаго на стн паперти церкви. Только одного не хватало: у того были маленьке красные рожки на вискахъ. Однако, присмотрвшись внимательне, Павликъ замтилъ, что и у этого есть нчто какъ-бы замняющее ‘т рога’. У чернаго незнакомца уши были чрезвычайно длинны, торчали вверхъ, и въ бокъ и были точь въ течь т-же рожки, только поставленные пониже.

Изъ всей шайки это былъ единственный человкъ, который сразу не только не расположилъ юношу въ свою пользу, но сильно подйствовалъ на него въ противуположномъ смысл. Павликъ сразу, безсознательно сталъ бояться незнакомца.

Его звали двумя прозвищами. Одни называли его ‘Унтеръ’, друге — ‘Платошкой’. Только разъ Хаджи сказалъ. въ бесд два слова, по которымъ Павликъ могъ догадаться, гкто былъ незнакомецъ.

— Теб, Платонъ, какъ солдату, хорошо должно быть это извстно,— сказалъ Хаджи.— Ты вдь солдатскую лямку довольно потянулъ.

И Павликъ подивился, онъ видалъ солдатъ, но совсмъ не такихъ. И солдатство, и имя Платона какъ-то не шли къ нему.

‘Просто совсмъ дьяволъ, прости Господи’,— думалось Павлику. Наконецъ, въ числ другихъ молодцевъ былъ одинъ, котораго называли вс прозвищемъ ‘Куцый’. Онъ былъ еще очень молодъ, не боле двадцати лтъ на видъ и съ прятнымъ лицомъ. Павликъ только потому замтилъ его, что онъ подошелъ къ нему и сказалъ:

— А лихо мы съ Акишкой твоихъ коней расковали, покуда вы вс дрыхали.

Павликъ ничего не отвтилъ.

Ужь поздно вечеромъ вс прибывше разбрелись: кто ушелъ на село, а кто залегъ спать на двор, въ клти. Павликъ остался въ изб съ двумя другими молодцами. Но они толковали между собою и не обращали на него никакого вниманя. Онъ невольно прислушался къ ихъ бесд. Одинъ другому объяснялъ полушопотомъ, что вс молодцы равно недовольны кмъ-то и только боязнь заставляетъ ихъ повиноваться.

— Нешто это разбойникъ?— говорилъ одинъ изъ нихъ.— Онъ какого-то воеводу изъ себя корчитъ. Да и воеводу-то еще особливаго, праведнаго, какихъ и на земл не бываетъ. Ему-бы въ монахи итти, что-ли! То и дло мирволитъ. При немъ никого не тронь. Сколько народу мы зря распустили! Ну, и не жить! Доберутся до насъ. Въ острогъ да въ Сибирь вс и пойдемъ. Наберется свидтелевъ тма тмущая. То того отпуститъ, та другого, а кабы каждаго хлопали на смерть, такъ свидтелевъ-бы и не было. Вотъ этого опять — зачмъ привелъ?— показалъ наконецъ говорившй пальцемъ прямо на Павлика.— Чего глаза-то таращищь?— прибавилъ онъ грубо, такъ какъ Павликъ встрепенулся и широко раскрылъ глаза.— Встимо дло, и тебя-бы слдовало ухлопать на мст. Ты вотъ денька два-три побудешь съ нами, вс порядки разнюхаешь, да и удерешь. За какимъ ты чертомъ тутъ торчишь?

— Я ничего…. глупо отозвался Павликъ.

— Удавить-бы тебя слдъ! Ты зачмъ притащился?

— Меня Хаджи взялъ съ собой….

— Хаджи! А тамъ во свидтели пойдешь. Нтъ, мы васъ,новенькихъ, прирзывать поршили, какъ куръ. Буде, братъ, этакъ-то…. Да!…

Павликъ невольно струсилъ тотчасъ-же и не зналъ, что длать, не зналъ, что отвчать,— уйти-ли, или оставаться. На счастье недоросля, въ ту-же минуту въ дверь просунулась фигура мальчишки — Птушка, и онъ крикнулъ пискливо:

— Эй, ты, новенькй, какъ бишь тебя? Иди, тебя Марьяна зоветъ. Тетка зоветъ. Иди, что-ли. Дурной?

Павликъ не сразу понялъ, что мальчишка вызываетъ его, но сообразивъ, онъ быстро и съ охотой поднялся и вышелъ изъ избы.

На двор уже совершенно темнло. Невдалек отъ избы, на лавк сидла та-же ‘странная’ для него женщина и, завидя недоросля, позвала его къ себ.

— Садись вотъ,— сказала она.

Павликъ опустился на скамейку.

— Ближе, ближе. Вотъ такъ!

Павликъ смущенно переслъ ближе къ женщин, около которой онъ казался почти ребенкомъ. Она положила могучую руку ему на спину, перекинула черезъ плечо, прижала къ себ и проговорила:

— Ты изъ дворянъ, зайченокъ этакй?

— Да,— отозвался Павликъ.

— Сколько теб лтъ?

— Восемнадцать.

— Гляди на меня…. Ну, гляди, что-ль. Прямо.

Павликъ повернулъ лицо къ женщин и сразу, самъ не зная почему, смутился и вспыхнулъ. Тутъ только полусознательно назвалъ онъ это лицо не страннымъ, а красивымъ. А женщина, не мняя позы, не снимая руки со спины его, крпко прижала его къ себ и, приблизивъ свое лицо къ его лицу почти вплотную, смотрла ему въ глаза улыбаясь. Она стала подробно разспрашивать — кто онъ, откуда и какъ попалъ къ нимъ.

Павликъ робко передалъ все то-же, что передавалъ въ. этотъ день Хаджи-Осману. Переспрашивая Павлика, женщина нсколько разъ прибавляла одни и т-же слова: ‘Ребенокъ, какъ есть махонькй робенокъ’.

Когда Марьяна выспросила почти все и узнала, что недоросль детъ въ монастырь, чтобы поступить послушникомъ, она громко разсмялась, крпче прижала его къ себ и выговорила:

— Ну, это пустое. Я тебя въ свои послушники произведу. У меня теб лучше будетъ. Будешь ты поклоны класть не въ храм, а мн, когда прикажу. Не понялъ, глупый! Поймешь посл.

И Марьяна, притянувъ еще ближе голову недоросля, начала не спша цловать его въ лицо, въ глаза и въ губы. Павликъ, взволновался, самъ не зная почему, ему стало стыдно и страшно.

— Зачмъ ты… прошепталъ юноша, вспыхнувъ.

— Говори, будешь ты меня слушаться во всемъ, что ни прикажу?— тихо произнесла Марьяна ласковымъ шопотомъ.

Павликъ хотлъ что-то отвчать, но въ эту минуту за ними, шагахъ въ трехъ, раздался голосъ.

— Славно! Ай да Марьяна!

Женщина медленно обернула голову назадъ и вымолвила.

— А что-жъ? Чмъ не славно? Очень даже хорошо.

— Ну, смотри!— повторилъ голосъ.

— И посмотрю, Да такъ еще посмотрю, что мн хорошо, а кому накладно выйдетъ.

— Ужь не мн-ли?

— Можетъ и теб. Командиръ какой выискался!

— Ну, послднй разъ сказываю: не балуй. Помни,— послднй — отозвался стоящй сзади. Въ голос и словахъ, имъ сказанныхъ, прозвучало что-то такое особенное, что Павликъ невольно потянулся и обернулся назадъ.

И тотчасъ-же обмеръ, недоросль. Отъ страха и трепета, онъ рванулся было отъ женщины, но она удержала его и притиснула къ себ.

Онъ отороплъ и не зналъ, что длать.

Сзади нихъ стоялъ тотъ самый ‘Унтеръ’ или ‘Платошка’, какъ называли его товарищи. Юноша, при вид своего ‘сатаны съ паперти’, какъ онъ уже мысленно окрестилъ солдата, сталъ такъ отбиваться отъ женщины, что она невольно выпустила его.

— Чего испугался?— выговорила она.— Этого, что-ли, боишься?— махнула она головой.— Такъ онъ мн не мужъ. Меня съ нимъ не внчали. Прикажу не мозолить себ глаза, и уйдетъ. А не уйдетъ, прикажу молодцамъ похерить его. Онъ не изъ чугуна литой. И его ножикъ возьметъ.

— А!— вскрикнулъ во все горло Унтеръ.— Вотъ какъ заговорила! Скоро!— И онъ приблизился къ женщин.— Трехъ часовъ нту, что этотъ щенокъ у тебя на глазахъ, а ужь ты вотъ какя рчи повела. Черту съ младенцемъ связаться вздумалось!

Марьяна вдругъ поднялась съ мста, кинулась на ‘Платошку’, и въ одно мгновене произошло нчто, чего Павликъ и сообразить не могъ. Мелькнула въ полусумрак взмахнутая рука женщины, затмъ раздался сухой ударъ, и высокй солдатъ съ дьявольскимъ лицомъ покатился въ траву. Онъ вскочилъ и бросился на женщину, и снова второй ударъ въ грудь опрокинулъ его на землю.

— Убью!— заревлъ онъ, поднимаясь опять, но пошатываясь на ногахъ.

— Не пугай. Не таке, какъ ты, кощеи меня убивали, да не убили. Обожди. Еще тотъ ножъ, которымъ меня убьютъ, отъ мастера не вышелъ. А вотъ которымъ тебя приржутъ, тотъ здсь въ изб лежитъ.

И Марьяна, повернувшись къ солдату спиною, тихо и, какъ показалось Павлику, важною поступью пошла въ избу.

Онъ тотчасъ двинулся за нею, но длинная костлявая рука ухватила его за воротъ. Онъ хотлъ вскрикнуть, но другая рука заткнула ему ротъ, и Павликъ онмлъ отъ ужаса. И эти дв костлявыя руки поволокли его по трав. Онъ не переступалъ ногами, а упирался въ землю, упирался руками въ грудь ‘сатаны’, но тотъ быстро среди темноты поволокъ его далеко отъ избы. Еще мгновене и Павликъ чувствовалъ, что онъ отъ страху лишится сознаня. Онъ даже не помнилъ, долго-ли тащилъ его врагъ, онъ помнилъ только грозное приказане его молчать и угрозу задушить при малйшемъ крик.

Когда Павликъ пришелъ въ себя, то къ собственному удивленю замтилъ, что солдатъ не волочитъ его, а только тянетъ за руку, крпко стиснувъ ее, какъ желзнымъ кольцомъ, и что онъ самъ шагаетъ по трав и даже спшитъ за быстро идущимъ солдатомъ.

Скоро они очутились на крутомъ берегу сявшей среди темноты рки.

— Садись,— приказалъ ‘Унтеръ’.

Павликъ не повиновался отъ перепуга, и солдатъ, взявъ его за воротъ, посадилъ на траву, чуть не свернувъ ему шею.

И еще озлобленный, вн себя, задыхаясь и грозя кулаками передъ самымъ лицомъ юноши, солдатъ быстро заговорилъ.

Павликъ отъ страха едва понималъ отдльныя выраженя, но въ общемъ понялъ онъ, что ‘Унтеръ’ предлагаетъ ему на выборъ: или немедленно бжать изъ села, или бытъ тотчасъ-же утопленнымъ ‘въ эфтой самой рчк’.

— Понялъ-ли? Говори скорй! Да ну, отвчай, или въ воду!

И должно быть Павликъ отвчалъ что-нибудь несообразное, потому что солдатъ ухватилъ его снова за воротъ привсталъ и какъ бы хотлъ тащить къ рк.

Но какъ отъ страха лишился недоросль сознаня, точно такъ-же теперь отъ страха вполн пришелъ въ себя.

— Уйду, уйду!— закричалъ онъ.— Хоть сейчасъ уйду!

— Ну, то-то-же. А то пойми: ты видишь, тутъ кирпича сколько, штуки четыре-пять только привяжу на шею, такъ и пойдешь ко дну. Какъ щенка утоплю. Кричать будешь,— уложу замертво кулаками, привяжу кирпичи и бултыхъ въ воду.

Павликъ сталъ клясться и божиться, что онъ тотчасъ-же убжитъ, что попалъ на село противъ воли, что онъ только того и желаетъ, чтобы уйти.

Вроятно въ голос недоросля было столько искренности, что солдатъ тотчасъ-же перемнился, сталъ говорить простымъ голосомъ и распрашивать малаго все о томъ же, а чемъ распрашивали его Хаджи и Марьяна.

— Говори толкомъ все. Мн надо знать, куда тебя отсюда посылать!— сказалъ онъ.

Испугъ Павлика прошелъ, и онъ толково отвчалъ на вс вопросы.

— Ладно,— выговорилъ наконецъ солдатъ.— Ну, прости, что я тебя помялъ легонечко. Я все оборудую тотчасъ. Достану теб денегъ рубля три, дубинку и мужика, который доведетъ тебя до города, а тамъ ужъ ты или одинъ въ свой монастырь, какъ знаешь. Денегъ теб хватитъ, а провожатыхъ везд найдешь, либо попутчиковъ. Посиди тутъ, обожди часика два, не боле, я все раздобуду и разыщу. Около полуночи и съ Богомъ въ путь. Теб съ нами быть не рука… Тебя и Хаджи отъ меня не спасетъ. Я его не боюсь. Да мы на него давно зубы точимъ, его самого, можетъ, черезъ недлю ухлопаютъ, воеводу праведнаго. Ну, сиди тутъ.

Солдатъ отошелъ на нсколько шаговъ, но потомъ вернулся и снова повторилъ:

— Помни, барчукъ. Сиди тутъ, пока я не приду. Уйдешь въ избу, пожалуешься,— вотъ теб крестъ,— и онъ перекрестился,— что я тебя завтра-ли, черезъ недлю-ли, все равно, а непремнно ухлопаю.

— Да ей-Богу-же! Вотъ теб и я перекрещусь!— выговорилъ жалостливо Павликъ и перекрестился.— Буду здсь сидть, тебя ждать, хоть до утра.

— Ну, то-то!— Солдатъ удалился быстрыми шагами и исчезъ въ темнот ночи, а Павликъ услся надъ обрывомъ, схватилъ себя руками за голову и заплакалъ.

За послдня сутки произошло съ нимъ столько страшныхъ событй, какихъ ему не грезилось и во сн. За всю его жизнь, и тни чего-либо подобнаго не бывало. Онъ чувствовалъ себя какъ-бы изломаннымъ, какъ-бы избитымъ. Вс члены ломило, а голова горла. Понемногу мысли начали путаться въ голов юноши. Онъ снова увидлъ Марьяну, которая крпко обхватила его и тащитъ въ рчку топить. Появился снова ‘Унтеръ’ и сталъ ломать ему руки и ноги. Но затмъ они исчезли, и ему сдлалось легко и свободно.

Малый, въ ожидани солдата, заснулъ крпкимъ сномъ на мягкой трав.

XI.

Однажды, около полудня, верстахъ въ двухъ отъ Лысогорскаго монастыря, двигались лсомъ два пшехода. Одинъ — высокй монахъ, а другой — небольшого роста юноша. Они шли медленно и молча. Монахъ изрдка взглядывалъ на своего спутника и, оглядвъ его, начиналъ каждый разъ ухмыляться.

Видно было, что молодой спутникъ почему-то забавляетъ монаха.

Молодой малый былъ одтъ въ самое плохое мужицкое платье, въ синихъ порткахъ, такой-же пеньковой рубах, съ изодраннымъ въ клочья зипуномъ на плечахъ. Онъ былъ босъ, а на голов его торчалъ какой-то шлыкъ, грязный и изорванный. Въ рукахъ была дубина. Онъ шелъ опустя голову и согнувшись. Лицо его выражало лишь одно тупое утомлене.

Путники эти были: экономъ монастыря Антонй и барчукъ Павликъ. Съ тхъ поръ, что горемыка-юноша побывалъ въ сел подъ именемъ ‘Москва’, прошло боле недли. Съ этихъ поръ, почти безъ остановокъ, мало отдыхая, юноша шелъ отъ села до села, разспрашивая дорогу въ Лысогорскй монастырь. Прошелъ онъ благополучно боле ста верстъ, но въ одной изъ деревень, гд вызвался его провожать какой-то худой мужиченко, онъ былъ въ сосднемъ-же лсу ограбленъ имъ до нитки и оставленъ совершенно голымъ.

Никогда не бывавшй въ такомъ дикомъ положени, барчукъ уже вообразилъ, что смерть его пришла. Цлую ночь пробродилъ онъ по опушк незнакомаго лса и по полю и, несмотря на теплую ночь, все-таки продрогъ насквозь и окостенлъ. На зар его увидли каке-то мужики, хавше мимо, опросили, долго ахали и качали головами, но взяли къ себ въ телгу. По счастью, деревня была недалеко. Когда Павликъ объяснилъ все, его напоили, накормили и, продолжая охать и соболзновать на вс лады, принялись разсуждать, какъ пособить горю.

— Надыть ему одежонку раздобыть. Голому не повадливо. Оно лто, а все не годно,— ршили они.

Черезъ часа два было собрано на деревн полное платье: рубаха, портки, зипунишко и шлыкъ.

Такимъ образомъ барчукъ пустился дале къ монастырю, уже одтый совершенно иначе. И тутъ въ первый разъ въ жизни началъ недоросль философствовать.

‘Вотъ,— думалось ему — попалъ къ головорзамъ. Разбойники ограбили все добро, экипажъ и лошадей даже отняли, а все-таки платье оставили. Этотъ-же мужикъ прикинулся такимъ добрымъ, а что сдлалъ!’

Добравшись, наконецъ, на девятый день въ Каинскъ, Павликъ въ сотый разъ, если не боле, спросилъ, какъ итти въ Лысогорскй монастырь, и узналъ, что онъ — рукой подать.

‘Слава теб, Господи’!— подумалъ онъ. Но тутъ-же какой-то мщанинъ, опросивъ парня, вызвался довести его до базарной площади, гд всегда въ эту пору бываетъ экономъ монастырскй.

— Съ нимъ вмст и отправишься,— прибавилъ онъ.

Когда его привели на глаза къ Антоню, монахъ, слегка выпившй, долго таращилъ глаза, и долго врить не хотлъ, что богатый барчукъ-дворянинъ, котораго отецъ еодосй ожидаетъ въ монастыр, которому даже отстроили новую келью, предсталъ вдругъ предъ нимъ босоногй, въ рубищ, со шлыкомъ на голов и безъ алтына денегъ.

— Да нешто ты Ковылинъ дворянинъ?— спросилъ Антонй нсколько разъ.

— Я… Павелъ Ковылинъ,— повторялъ Павликъ.

— Преудивительно!— повторялъ Антонй.

Однако, когда юноша подробно разъяснилъ все монаху, отецъ Антонй началъ такъ хохотать, что даже прибавилъ нсколько разъ:

— Ой, умру! Ой, отцы мои, умру!

Юноша никакъ не могъ понять, почему монаху показались вс его мытарства такъ смшны.

— Какъ-же, какъ-же?— повторилъ Антонй.— халъ въ тарантас, съ крпостными, со всякимъ добромъ, съ деньгами, а прибылъ въ монастырь босикомъ и мужикомъ!

И экономъ начиналъ снова хохотать.

Теперь, когда оба они были уже въ пути и экономъ немножко отрезвлъ, онъ отнесся къ приключеню барчука нсколько иначе.

— Какъ-же теперь быть-то?— говорилъ онъ дорогой.— Что-жъ теб твои опекуны-то… вышлютъ все опять или ничего не дадутъ?

Но Павликъ на это отвчать не могъ. Иногда казалось ему, что дяденька съ тетенькой пришлютъ опять все, что нужно,— и платье, и блье, и деньги, иногда-же ему чудилось, что онъ такъ и останется въ своемъ крестьянскомъ драномъ плать.

— Наша обитель бдная. Мы не можемъ тебя одть какъ приличествуетъ,— сказалъ экономъ.— Коли твой опекунъ ничего не пришлетъ, ты такъ въ дрань этомъ и будешь ходить.

Наконецъ, посл часа молчаливаго пути, отецъ Антонй протянулъ руку и показалъ Павлику въ полуверст, среди густой чащи, сренькую, ветхую деревянную стну. Несмотря на усталость и полное равнодуше ко всему окружающему, недоросль все-таки, приближаясь къ монастырю, невольно подумалъ:

‘Господи, какая тутъ глушь! Вотъ глушь-то!’

Дйствительно, много прошелъ онъ всякихъ мстъ, деревень, полей и лсовъ, но такихъ дебрей, въ какя вступалъ теперь, онъ не видалъ. Черезъ нсколько минутъ путники прошли уже монастырскя ворота. Отецъ Антонй снова, началъ какъ-то странно ухмыляться. Глаза его бгали, онъбудто что-то придумывалъ.

— Постой тутъ,— выговорилъ онъ.— Я сейчасъ приду.

Экономъ сбгалъ куда-то, вернулся съ другимъ монахомъ и, пославъ его впередъ, на крыльцо, прибавилъ.

— Такъ и доложи: молодой баринъ Ковылинъ прибылъю Можно-ли видть отца игумена?

Монахъ исчезъ, а Антонй стоялъ ухмыляясь, пока тотъ, не появился вновь и махнулъ рукой.

— Ну, пойдемъ!— весело проговорилъ Антонй.— Потха!— И онъ разсмялся.

Павликъ ничего не понималъ. Веселое настроене монаха, его удивляло и печалило.

‘Монахъ… богомолецъ,— думалось ему,— а радуется чужому горю и чужой бд’.

Павликъ поднялся вслдъ за экономомъ по маленькой, вытоптанной лстниц, половицы которой скрипли подъ ногами. Оба вошли въ небольшую прихожую, и тотчасъ-же въ противоположную дверь вышелъ къ нимъ навстрчу благообразный старикъ. Экономъ отодвинулся въ сторону, а Павликъ поклонился въ поясъ вошедшему старику-монаху.

— Это что?— выговорилъ отецъ еодосй.— Зачмъ сюда пустилъ?— И обернувшись къ Антоню онъ прибавилъ.— Гд-же барчукъ это? Я сказалъ — ввести ко мн.

Антонй, стараясь придать серьезность своему лицу, выговорилъ тихо:

— Вотъ, отецъ игуменъ! Самый онъ, дворянинъ Павелъ Ковылинъ.

Наступило молчане. Игуменъ широко открылъ глаза, глядя и на парня-мужичка, и на эконома. Наконецъ онъ. произнесъ:

— Что такое? Ничего не разберу! Сказывали — прибылъ барчукъ, а это-же кто?

— Я, Павелъ Ковылинъ,— произнесъ недоросль.

— Ты?

— Я-съ.

еодосй развелъ руками и молчалъ.

— Что-же это за притча?— вымолвилъ онъ наконецъ.

Но отецъ Антонй уже не могъ удержаться и началъ смяться.

— На дорог, отецъ игуменъ, преобразили его. Все до чиста отняли.

— Кто отнялъ?

— Разбойники.

— Такъ тебя ограбили?!— воскликнулъ еодосй.

— Да-съ. Совсмъ все… Тарантасъ, лошадей и все имущество,— отвчалъ юноша.

— А посл того, отецъ игуменъ,— прибавилъ Антонй,— выискался другой еще провожать и достальное все снялъ до послдней нитки. А холоповъ его, такъ почитай даже на смерть убили. Должно быть, оба на томъ свт.

— Господи исусе!— произнесъ отецъ еодосй и перекрестился.

Однако, черезъ нсколько мгновенй игуменъ, отпустивъ эконома, оставилъ у себя въ горниц барчука-мужика, усадилъ на стулъ, сталъ было разспрашивать, но тотчасъ вспомнилъ и выговорилъ:

— Я чай, голоденъ! сть хочешь?

— Да, проголодался. За всю дорогу мало лъ. Такъ кое-гд Христовымъ именемъ питался!— просто выговорилъ Павликъ.

— Вотъ такъ обстоятельства!— снова ахнулъ и развелъ руками игуменъ. Старикъ тотчасъ-же всталъ, позвалъ своего служку и распорядился. Черезъ нсколько минутъ Павлику дали пить и сть, а отецъ еодосй ушелъ въ свою вторую горницу и затмъ появился вновь, держа цлую охапку платья.

— Вотъ теб пока: штаны, рубаха, поясокъ, а нын ввечеру подумаемъ, какъ раздобыть рясу да колпакъ. Ну, а покудова ступай въ свою келью, отдохни съ дороги. Я чай, уморился. Да вдь и спать-то теб не на чемъ. Надо будетъ Антоня заставить все устроить. Вотъ такъ обстоятельства!

Павликъ, въ сопровождени какого-то молодого монаха, перешелъ монастырскй дворъ и вошелъ въ башенку, которая привтливо глянула на него.

— Здсь теб и жить,— сказалъ монахъ, по имени Лука.— Ты лучше всхъ пристроенъ. И тепле, и почище. Вотъ разв робть будешь, что далеко отъ насъ. Да робть нечего. Разбойники къ иноку не ползутъ, а иное что… въ обителяхъ святыхъ не водится. ‘Онъ’ въ мру ходитъ!

Павликъ, услыхавъ, что это его будущее помщене, невольно, посл всего испытаннаго имъ въ пути, почувствовалъ себя въ первый разъ если не вполн счастливымъ, то по крайней мр довольнымъ и спокойнымъ.

— Слава теб, Господи!— проговорилъ онъ вслухъ.— Пока какъ нибудь пристроюсь здсь. А тамъ Богъ дастъ, дядюшка-опекунъ пришлетъ всего, что нужно.

И юноша, почти не отдыхая шедшй всю прошлую ночь,не сталъ ждать теперь прихода отца эконома, который долженъ былъ принести матрацъ. Онъ легъ на полъ, подсунулъ себ подъ голову свой драный зипунишко, данный ‘Христа ради’ на дорог, и черезъ нсколько мгновенй уже спалъ крпкимъ сномъ.

Онъ проснулся поздно вечеромъ, привсталъ, оглядлся прилегъ опять и снова заснулъ. Когда онъ опять пришелъ въ себя и бодро вскочилъ на ноги, солнце уже поднималось. Въ монастыр благовстили. Утро наступало веселое, ясное, вокругъ башенки, передъ окошкомъ, выходившимъ въ пустырь, весело вились и щебетали ласточки. Въ сосднихъ кустахъ тоже чирикала пропасть всякихъ пташекъ. А невдалек отъ монастырской стны, Павликъ увидлъ околопенька большого зайца-русака, который сидлъ и почесывался лапкой.

— Стало быть, глушь тутъ, если у самой монастырской стны зайцы водятся!— заговорилъ юноша самъ съ собой.

Онъ вздохнулъ и прибавилъ:

— Ну… тамъ видно будетъ… А спасибо, что цлъ невредимъ добрался сюда. И за то Благодарене Господу Богу.

Переодвшись въ платье, которое далъ ему игуменъ,Павликъ, хотя въ боле опрятномъ вид, но за то въ боле смшномъ, весело оглядлъ себя. Рубаха была велика, штаны пришлось завернуть на ногахъ, такъ какъ они были очень длинны. Сапоги, которые далъ настоятель, и вовсе нельзя было надть: Павликъ пробовалъ сдлать въ нихъ нсколько шаговъ, но чуть не полетлъ съ ногъ. Черезъ мгновене онъ уже ршилъ оставаться босикомъ и вышелъ на монастырскй дворъ.

— Одно хорошо,— произнесъ онъ вслухъ, оборачиваясь на свою башенку.— Одно хорошо — это моя келья. Кабы этакй домикъ да у насъ въ усадьб мн дали, и то-бы радъ я былъ.

Павликъ прошелъ въ келью отца-игумена, но узналъ, что тотъ уже въ церкви и ему веллъ приходить туда-же. Павликъ вошелъ въ небольшой сренькй и бдный храмъ и сталъ у стнки. Служба уже давно началась и длилась долго. Наконецъ она кончилась. Настоятель появился со своего мста и движенемъ руки подозвалъ къ себ новаго послушника.

— Пойдемъ ко мн,— выговорилъ онъ ласково.— Поразскажешь все о себ, надо написать твоему дядюшк. Пускай онъ теб вышлетъ денегъ. Сколько ты съ собой везъ?

— Не знаю. Сто рублей, кажись, было.

— Обидно… Ну, пускай еще хоть полста вышлетъ. Ты не виноватъ, не самъ потерялъ. Нельзя-же ему такъ тебя оставлять — нищимъ, да и мы тоже не богаты. Обитель наша не можетъ теб все снарядить, что нужно.

Посидвъ у игумена, юноша снова, въ пятый разъ разсказалъ все подробно, изложивъ свое жизнеописане почти отъ рожденя и до всхъ удивительныхъ и страшныхъ обстоятельстъ, которыя приключились съ нимъ по дорог изъ Желтыхъ Вражекъ въ Лысогорскй монастырь.

— Удивительныя обстоятельства!— повторялъ игуменъ.

Вернувшись къ себ, Павликъ подслъ къ окошечку и снова сталъ смотрть и слушать, какъ зигзагами ряли ласточки, какъ чирикали всякя пташки.

Наступилъ вечеръ, затмъ ночь. И первый день повторился на утро. И пошли дни за днями, и Павликъ скоро не зналъ — третй-ли, десятый-ли день онъ въ монастыр. Тихо, мирно и томительно скучно потянулось время. Долгая служба въ темномъ и бдномъ храм, черныя фигуры монаховъ, маленьке тусклые огоньки восковыхъ свчей, однообразное, скучное, гнусливое пне, непонятное чтене чего-то, гд изрдка прорываются какя-то полузнакомыя слова, затмъ бесды съ добрымъ отцомъ-игуменомъ, котораго уже Павликъ полюбилъ отъ души за его ласковость, затмъ его келья, свтленькая, веселенькая, сиднье у окошка и смотрнье на ласточекъ и на синее небо…

И на душ юноши стало сказываться какое-то новое томительное чувство, котораго онъ еще не могъ назвать по имени, онъ все ждалъ, что оно исчезнетъ, отпуститъ его…

Черезъ нсколько дней Павликъ, давно отдохнувшй отъ пути, давно привыкшй уже хладнокровно относиться ко всему, пережитому въ дорог, все-таки не сталъ вновь тмъ Павликомъ, какимъ былъ у себя въ усадьб. Онъ былъ тихъ, молчаливъ, смотрлъ тоскливо, ходилъ, двигался и сидлъ понурившись. И опять чего-то ждалъ! Но чего?— Онъ самъ объяснить себ не могъ. Онъ ждалъ не прибытя кого-либо изъ усадьбы, не добра всякаго и имущества или денегъ, которыя пришлютъ ему опекуны, ему было это совершенно безразлично. Онъ ждалъ чего-то другого, ждалъ непрерывно, торопливо, каждый день и каждую минуту. Чего хотлось ему — онъ самъ не зналъ!

А пока, въ ожидани этого неизвстнаго, на немъ лежала гнетомъ окружающая тишина, безлюдье, какое-то всеобщее затишье и застой.

XII.

Прошло недли дв съ прибытя недоросля въ монастырь. Онъ уже познакомился со всей братей и надлъ длинную рясу и монашескй колпакъ. Дико казалось ему это платье. Большинство монаховъ были простые крестьяне, иные даже сомнительные, бглые, и къ тому же каке-то одичалые отъ жизни въ дебряхъ, поэтому между ними и Павликомъ было такъ мало общаго, что и бесдовать имъ было не о чемъ. Новый послушникъ могъ изрдка отводить душу въ разговорахъ только съ игуменомъ, съ экономомъ и еще съ однимъ монахомъ, лтъ двадцати съ небольшимъ, который тоже недавно поступилъ въ монастырь.

Молодой монахъ Лука былъ уроженецъ того-же сосдняго заштатнаго городка. Сынъ богатаго куща и поступившй въ монахи по доброй вол, Лука былъ добродушный, тихй и какъ-бы глуповатый малый. Съ первыхъ-же дней Павликъ подружился съ нимъ. Въ этомъ монах было для недоросля что-то особенное, привлекавшее къ нему.

Но все-таки большую часть времени Павликъ проводилъ одинъ, у себя въ кельи. Онъ почти не отходя сидлъ у единственнаго окошечка своей горницы и давно уже выучилъ наизусть каждый кустикъ, каждую втку на томъ пустыр, куда выходило окно.

Сильно и часто тянуло его изъ монастырской ограды на свободу. Два раза онъ уже отпросился у игумена побывать въ город вмст съ экономомъ. еодосй добродушно дозволилъ и даже прибавилъ:

— Встимо, разика два въ недлю ходи съ Антонемъ. Гд-жь теб, молодому, усидть въ стнахъ обители? Потомъ привыкнешь, а теперь пока можешь иной разъ и прогуляться.

Но посл второго-же раза, вернувшись изъ города, Павливъ ршилъ боле туда не ходить. Антонй, побывавъ въ двухъ-трехъ мстахъ по длу, отправлялся непремнно къ жакому-то своему прятелю-мщанину, просиживалъ тамъ часа два и три, напивался, а затмъ, уже сильно пьяный, возвращался въ монастырь. Чтобы протрезвиться, онъ останавливался на полдорог, спалъ и затмъ уже возвращался въ монастырь. Павлику приходилось подолгу сидть около Антоня, или пока онъ пьянствовалъ съ прятелемъ, или-же пока спалъ въ лсу. Кром того, въ город къ нему приставали жители, разспрашивали, надодали ему своимъ любопытствомъ, а иногда и грубыми шутками.

Когда Антонй снова предложилъ барчуку-послушнику итти съ нимъ въ городъ, то Павликъ отговорился нездоровьемъ.

А между тмъ желанье быть на свобод сказывалось попрежнему.

Однажды, въ тихй, ясный, но прохладный день, Павликъ сидлъ у своего окошка, по обыкновеню разглядывая пустырь, кусты и синее небо съ блыми облачками. И его вдругъ такъ неудержимо потянуло вонъ изъ монастыря, что онъ сталъ пристально присматриваться къ разстояню, отдлявшему окошко отъ земли. Разстояне это было не боле трехъ аршинъ.

‘Дай спрыгну’,— подумалъ Павликъ,— ‘погуляю немножко и вернусь. Но какъ влзть обратно?’

Павликъ вспомнилъ, что еще у себя въ усадьб онъ лазилъ часто по шесту на оранжерею и на голубятню. Онъ задумался и сталъ радостно обдумывать, какъ ему распорядиться. Чрезъ нсколько минутъ все было обдумано и ршено. Онъ вышелъ изъ башеньки, сбгалъ въ тотъ уголъ монастырскаго двора, гд стояли дрова, нашелъ почти всегда лежавшй тамъ топоръ и вернулся къ себ. Затмъ онъ выскочилъ изъ своего окна, повисъ на рукахъ и примрился. Потомъ снова влзъ въ келью, выкинулъ топоръ наружу, а вслдъ за нимъ легко спрыгнулъ и самъ. Отдалившись отъ монастыря, онъ выбралъ большое деревцо, живо срубилъ его,обрубилъ втки, обтесалъ и вскор явился съ шестомъ. Приставивъ шестъ къ окну, онъ ловко влзъ снова къ себ. Затмъ юноша сообразилъ, что въ монастырской одежд бгать въ окрестности нельзя, ибо можно легко встртить кого нибудь. Онъ снялъ рясу, замнилъ колпакъ своимъ дранымъ шлыкомъ, даннымъ на дорог Христа ради, и, увидя себя мряниномъ, повеселлъ.

— Вотъ этакъ ладно!— весело произнесъ онъ. Выскочивъ снова и спрятавъ свой шестъ въ кустахъ, юноша чрезъ нсколько минутъ былъ уже далеко, въ густой чащ лса, и поднимался на одинъ изъ холмовъ, окружающихъ монастырь. Съ этого холма онъ увидлъ передъ собою нчто, что заставило его разинуть ротъ и ахнуть.

Въ полуверст, не боле, возвышалась большая гора, да половины обросшая лсомъ и съ голой верхушкой. Самая маковка блистала на солнц — ярко-блая, будто серебряная.

И неудержимо потянуло Павлика туда. Юноша колебался нсколько минутъ, но затмъ перекрестился, будто совершая нчто особенное, спустился съ холма и вскор уже поднимался на гору. Однако нкоторое чувство страха сказалось въ немъ.

‘Что это за странная маковка у этой горы?— думалъ онъ.— ‘Отчего она такъ блеститъ? Она будто серебряная. Можетъ, заколдованная какая’.

И въ голов Павлика невольно возникли всяке таинственные образы и приключеня, которыя слыхалъ онъ въ сказкахъ. Можетъ, тамъ, на гор, именно и находится то серебряное царство съ серебряной царевной, про которую онъ зналъ изъ одной сказки.

Чувство страха и трепета волновало его, но юноша все-таки ршительно лзъ вверхъ и скоро миновалъ уже лсъ. Верхняя половина горы, оголенная совершенно, позволяла видть макушку. Страхъ Павлика прошелъ совершенно, такъ какъ онъ увидлъ, что макушка уже перестала быть серебряной, а была просто блая, какъ бы усыпанная мукой. Чрезъ четверть часа онъ былъ уже на самой маковк и очутился среди огромнаго количества благо песку. Взявъ нсколько комковъ въ руки, Павликъ невольно удивился.

— Да вдь это совсмъ млъ!— произнесъ онъ вслухъ.

Но скоро внимане его было отвлечено инымъ. Съ горы открывался во вс стороны видъ на всю окрестность. Внизу, среди чащи лса, въ разстояни почти версты, виднлся его убогй монастырь. Затмъ, вдали ясно былъ виднъ весь Каинскъ, а въ другую сторону широкой лентой протянулась рка. Въ третьей сторон виднлась небольшая деревушка, а поближе, тоже на версту отъ горы,— большой домъ съ дворомъ, обнесеннымъ заборомъ. Домъ этотъ, стоящй особнякомъ на полянк, нчто врод постоялаго двора на большой дорог, удивилъ Павлика. Онъ зналъ, что дороги тутъ нтъ никакой, что это мсто глухое.

‘Кто-жъ бы это могъ такъ поселиться’,— подумалъ онъ,— ‘среди лса?’

Походивъ по мловой макушк, обойдя гору кругомъ, Павликъ снова спустился внизъ и побродилъ часъ по лсу. Спугнувъ зайца, онъ весело погнался за нимъ, пробжался, затмъ посидлъ немножко и боле довольный, веселый собрался домой. Черезъ полчаса онъ уже подставилъ свой шестъ, къ окну, но здсь представилось небольшое затруднене. Нужно было влзть не просто, но въ то же время захватить и топоръ. Но это помха не встревожила Павлика, онъ обрадовался затрудненю, точно будто въ его однообразной, жизни даже и пустой случай былъ любопытенъ.

— За то, если я влзу съ топоромъ въ рукахъ, такъ, уже буду знать, что съ двумя-то руками всегда легко буду влзать,— произнесъ онъ вслухъ. И держа топоръ въ одной рук, Павликъ ползъ по шесту, съ большими усилями, на все-таки добрался до окошка и влзъ обратно въ свою башенку.

‘Какъ-же теперь быть съ шестомъ?’ — подумалъ онъ, на вспомнилъ что съ этой стороны монастыря, противуположной отъ воротъ монастырскихъ, никто никогда не бываетъ. Бды не было и оставить шестъ у окна.

Едва только усплъ Павликъ вернуться къ себ, какъ начали звонить къ вечерн. На этотъ разъ юноша весело собрался въ церковь. Онъ набгался вволю. Когда онъ вошелъ въ темный и убогй храмъ, то онъ показался ему мене тоскливымъ. Ему все еще мерещились блая гора и видъ, который открывался съ нея.

‘Кабы этакъ всякй день убгать!’ — подумалъ Павликъ, крестясь и кладя поклоны.

Съ этого дня юноша-послушникъ ежедневно снималъ монашеское платье и колпакъ, вылзалъ изъ своей башеньки, гулялъ по лсу и по гор и возвращался въ сумерки домой.

Однажды, посл такой прогулки, въ монастыр его ожидала новость. Въ ту минуту, когда Павликъ влзалъ по шесту въ свое окошко, съ противуположной стороны по монастырскому двору шелъ къ нему его прятель Лука. Опоздай Павликъ на дв минуты, и его побги были-бы открыты. Монахъ позвалъ его къ настоятелю и объяснилъ, что кто-то такой прхалъ и его спрашиваетъ. По описаню Луки, Павликъ тотчасъ же догадался, что прхала его мамка Антипьевна, и почти бгомъ пустился къ монастырскому дому.

— Жива, а не убита!— шепталъ Павликъ.— И наврное побывала дома, коли прхала, а не пшкомъ пришла!

Дйствительно, прзже были Антипьевна и дворовый конюхъ Ванька. Павликъ весело расцловался съ Ванькой, потомъ отправился въ горницы настоятеля, гд уже была Антипьевна. И съ нею тоже расцловался Павликъ, со слезами радости на глазахъ. Онъ не очень любилъ свою мамку, но теперь ему показалось, что не только она, но даже и конюхъ были ему особенно дороги.

Посл разсказа старухи, какъ добралась она домой, спасшись отъ злодевъ, юноша прежде всего обратился къ мамк съ вопросомъ:

— Что сестренка?

— Слава Богу. А чтожъ не спрашиваешь про дяденьку съ тетенькой?

Павликъ даже смутился. Онъ въ эту минуту, вспоминая о родномъ гнзд, вспомнилъ сестру и многихъ дворовыхъ, а о своихъ опекунахъ даже забылъ. И здсь, въ горниц настоятеля, Павликъ и Антипьевна долго просидли и пробесдовали, вспоминая ту бду, черезъ которую они прошли.

— Добра-то, добра-то что пропало!— повторяла Антипьевна.— А Кузьма-то, горемычный, сгинулъ! Должно, они его убили.

Павликъ, думавшй то-же самое со словъ Хаджи, промолчалъ и не сказалъ ничего.

Когда Антипьевна разсказала барчуку еще подробне, какъ добралась домой, чтобы оповстить господъ о бд, она стала разспрашивать своего питомца, какъ онъ добрелъ до монастыря. Павликъ долженъ былъ въ свой чередъ передать свои похожденя.

Наконецъ юноша узналъ, что няня прхала съ Ванькой на телг въ одну лошадь и привезла для барчука-послушника очень мало имущества.

— Твои дяденька съ тетенькой не хотли ничего отпускать. Вдь мы о теб ничего не знали, думали — можетъ ты и пропалъ, загубили тебя разбойники. Сначала и меня-то сюда посылать не хотли, такъ и думали рукой махнуть, а тебя заупокой поминать. Да ужъ дворовые наши очень жалились. Вотъ дяденька и поршилъ меня послать сюда разузнать о теб самолично, добрался ли ты до обители. Вотъ оно, благодаря Бога, такъ и вышло. А иждивеня теб прислано совсмъ мало. Но коли ты ужъ живъ, то черезъ мсяцу я привезу теб еще кой-чего. Многаго не жди.

Оказалось, что Антипьевна на этотъ разъ привезла только двадцать пять рублей деньгами, для передачи въ руки настоятелю, да кром того немного блья и кой-какое платье.

Такъ какъ Антипьевн оставаться въ монастыр на ночь по обычаю нельзя было, то она ночевала въ домик за оградой, гд жила просвирня, а на другой день, простившись со своимъ питомцемъ, двинулась въ обратный путь, объявить скорй опекунамъ, что Павликъ уже въ монастыр, цлъ и невредимъ.

XIII.

По отъзд старухи, Павлику снова стало какъ-то особенно горько. Сидя въ своей башенк у окна, онъ глубоко задумался и у него на сердц сталъ возникать вопросъ, котораго прежде въ немъ не было.

Какъ-же этакъ жизнь прожить? Неужели всю жизнь, еще долгую, надо будетъ прожить въ этой башн, видая отца еодося, Антоня, Луку, дряхлаго Макаря, съ которымъ онъ еще ни слова не сказалъ, ходить ко всмъ церковнымъ службамъ и затмъ сидть здсь, у окошечка.

И Павликъ въ отвтъ на эти вопросы заплакалъ и проплакалъ почти цлый день.

Рано улегшись спать и плохо проспавъ ночь, Павликъ уходилъ къ заутрен, потомъ, побывавъ на минуточку у себя, отстоялъ обдню, а затмъ тотчасъ-же сбросилъ свою рясу, надлъ простую шапку, вмсто послушническаго колпака, и вылзъ изъ своей башеньки. Глубоко задумавшись, долго бродилъ онъ по лсу. Онъ вспомнилъ недавнюю бесду съ Антипьевной объ ихъ горемычномъ путешестви, вспомнилъ свое знакомство съ Хаджи, село по прозвищу ‘Москва’, Марьяну и Унтера, похожаго на чорта, который чуть не утопилъ его,— и вдругъ ему почудилось, что, пожалуй, было бы сто кратъ лучше, если-бы онъ остался у Хаджи. Онъ-бы могъ легко ужиться съ нимъ, исполнялъ-бы кое-какя порученя, но конечно воздерживался-бы отъ смертоубйства. Продумавъ цлый день о своихъ знакомыхъ въ ‘Москв’, Павликъ вдругъ даже испугался того чувства, которое шевельнулось въ немъ.— Ему будто кто нашептывалъ, что вдь если онъ захочетъ, то можетъ бжать къ нимъ изъ монастыря. Опекуны, положительно, не станутъ его разыскивать, махнутъ рукой. Не даромъ Антипьевна говорила, что дядюшка, будто обрадовавшись приключеню съ нимъ, хотлъ было уже велть поминать его за упокой. Не вступись въ дло дворня, любившая его и считавшая его настоящимъ бариномъ, то капитанъ Красноглотовъ, конечно, не прислалъ бы Антипьевну, и махнулъ бы рукой на племянничка, отъ котораго избавили его такъ ловко разбойники.

Нсколько разъ снова начиналъ обдумывать свое положене юноша и снова вспоминалъ малйшя подробности дня, проведеннаго съ добродушнымъ и веселымъ Хаджи-Османомъ. И ему вдругъ показалось, что если-бы не приключене съ Марьяной, въ которомъ онъ былъ неповиненъ, и не боязнь этого солдата, схожаго съ дьяволомъ, то онъ бы, можетъ быть, тотчасъ ршился бжать изъ монастыря въ ‘Москву’.

— Ну, а если прйти къ нимъ,— заговорилъ уже вслухъ Павликъ,— и все разсказать Хаджи, сказать Марьян, чтобъ она меня не трогала, подружиться съ Унтеромъ?…

И Павликъ, подумавъ, ршилъ ‘нтъ, мудрено’.

Юноша, однако, ясно почувствовалъ, что онъ ‘на мысляхъ’ былъ уже далеко не тотъ недоросль. Нсколько дней назадъ ему и не думалось ни о чемъ подобномъ, а теперь, не будь на свт чорта Унтера, онъ, быть можетъ, черезъ сутки уже ршился-бы бжать изъ монастыря. Личность Хаджи вдобавокъ какъ-то привлекала его. Павликъ былъ увренъ, что онъ могъ-бы зажить съ этимъ человкомъ отлично. Хаджи не сталъ-бы его заставлять разбойничать, и жизнь пошла-бы веселая, не такая, какъ тутъ, въ монастырскихъ стнахъ.

И какъ въ этотъ день, такъ и въ послдующе, Павликъ исключительно думалъ объ одномъ и томъ-же — о возможности избавиться отъ монастырской жизни.

Иногда онъ думалъ, что если-бы въ монастыр оказался хотя одинъ человкъ, подходящй къ нему, то онъ-бы, можетъ быть, и примирился съ этой жизнью. Когда-же мысль подсказывала ему, что такой человкъ есть въ лиц монаха Луки, то Павликъ, самъ съ собою разсуждая, отвчалъ: ‘нтъ, онъ не то, что нужно’!— Эта личность, которая могла-бы примирить его съ монастырской жизнью, принимала, независимо отъ его воли или сознаня, совсмъ иной видъ, иныя формы. Эта личность представлялась ему въ вид женщины его лтъ, и притомъ красивой. Онъ вспоминалъ одну дворовую двушку своего родного гнзда, по имени Прасковью, и невольно теперь ршилъ, что если-бы эта Прасковья была въ монастыр, то онъ-бы, пожалуй, пересталъ думать о побг.

На этотъ разъ Павликъ поздно вернулся въ монастырь, опоздалъ на церковную службу, но при этомъ не испугался выговора, котораго могъ ожидать. Ему было какъ-то все безразлично. Онъ махнулъ рукой на все.

Съ этого дня юноша-послушникъ точно такъ-же всякй день вылзалъ изъ своей башенки, бродилъ по окрестностямъ, обдумывалъ на вс лады свой будущй побгъ изъ монастыря и, самъ того не замчая, жилъ мыслью объ этомъ побг.

Чаще всего отправлялся Павликъ на большую гору и сидлъ на ея блой макушк. Иногда случалось ему улечься на тепломъ снжно-бломъ песк и заснуть.

Однажды, уже въ сумерки, сидя на этой гор, Павликъ разлегся и задремалъ. Но во сн вдругъ почудилось ему что-то, отъ чего шибко встрепенулось и стукнуло его сердце, онъ открылъ глаза и перепугался страшно, почти онмлъ, лежа на земл.

А между тмъ, особенно страшнаго не было ничего. Около него сидла на земл молодая двушка. Павлику будто кто подсказалъ, что то, что онъ почувствовалъ въ полусн, было то-же, что сдлала съ нимъ Марьяна. Онъ былъ увренъ и даже почти ощущалъ на щек своей, что его сейчасъ поцловали.

Вроятно, лицо проснувшагося юноши выражало неподдльный ужасъ и испугъ, потому что двушка шаловливо усмхнулась и вымолвила:

— Чего ороблъ? Я живая. Такой-же человкъ, какъ и ты, а не лшй или вдьма.

И голосъ ея поразилъ Павлика. Онъ такихъ голосовъ никогда не слыхалъ. Что было особеннаго въ этомъ голос,— онъ опредлить не могъ, но онъ звучалъ какъ-то особенно прятно, будто музыка какая, будто кто на гармони играетъ.

Павликъ, все еще смущенный, приподнялся и слъ, причемъ невольно опустилъ глаза. Двушка положила руку ему на плечо и вымолвила.

— Чего-жъ ты робешь? Я тебя не заржу. Я сама городскихъ людей до страсти боюсь, а ты вотъ молодой парень, я тебя не испугалась. Я ужь тутъ давно сижу. Все ждала — ты проснешься, а ты спишь да спишь,— я взяла да и поцловала тебя.

Отъ голоса двушки и лица ея у Павлика прошелъ испугъ, и въ немъ даже сказалось какое-то трепетное чувство радости. Въ этомъ внезапномъ ея появлени чудилось ему что-то сверхъ-естественное и въ то же время будто давно жданное имъ. И вдругъ, какъ молня сверкнула въ голов его мысль:

‘Ужъ не она-ли заставитъ меня помириться съ монастырской жизнью?’ — И онъ сталъ пристально присматриваться къ неожиданной гость.

Это была молоденькая двушка, лтъ семнадцати на видъ, блокурая, блдная, съ худощавымъ лицомъ и съ большими черными глазами, которые какъ-то не шли къ худенькому личику и къ свтловатымъ волосамъ съ золотымъ отблескомъ.

— Ты откудова? Изъ города, врно?— спросила она.

Павликъ хотлъ отвчать, что онъ послушникъ монастыря, но вдругъ вспомнилъ, что онъ тайкомъ отлучается отъ себя и поэтому не долженъ никому объяснять этого. На тотъ-же вопросъ, повторенный двушкой, онъ отвтилъ:

— Да, изъ города.

— Кто такой? Гд живешь ты?— спросила она.

И Павликъ, мысленно махнувъ рукой, отвчалъ выдумкой, сказалъ, что живетъ въ город, и при этомъ назвалъ ту улицу и тотъ домъ, гд жилъ когда-то у отца его прятель, монахъ Лука. Павликъ былъ увренъ, что незнакомка тоже изъ города, и поэтому легко поймаетъ его во лжи. Но она, не трогаясь съ мста, протянула руку передъ собою и выговорила:

— А я вонъ гд живу. Гляди!

И она показала Павлику тотъ самый домъ, который стоялъ особнякомъ въ лсу и который Павликъ еще недавно съ удивленемъ разглядывалъ, считая его постоялымъ дворомъ.

— Такъ ты не городская?— спросилъ Павликъ.

— Нтъ. Я въ город бываю, но рдко. Раза четыре-пять въ году. Батька не пускаетъ.

Черезъ нсколько мгновенй новые знакомые уже просто бесдовали обо всемъ. Двушка разсказала ему, что живетъ въ дом у мщанина, который во всемъ околотк извстенъ. Имя его — Макарка, хотя годами онъ уже не молодой. На вопросъ Павлика, отецъ-ли ей этотъ Макарка,— двушка потрясла головой, и лицо ея стало задумчиве. Помолчавъ, она вздохнула и выговорила:

— И батька онъ мн, и нтъ. И родной, и чужой.

И помолчавъ снова немного, она прибавила:

— Убжала-бы я отъ него на край свта.

Слова эти сразу запали въ душу юноши. Что-то общее сказалось между ними сразу. Оба они очевидно равно мечтали спастись бгствомъ изъ своей обстановки.

Просидвъ около часу вмст, они ршили — на другой-же день, въ ту-же пору свидться вновь на томъ-же мст.

— И теб тоска въ город,— произнесла двушка,— и мн тоска. Но теб-то въ город жить лучше, веселй, народу много. А мы-то — вонъ какъ живемъ, не лучше монастырскаго.

Павликъ хотлъ было тотчасъ-же признаться въ своемъ, обман, но что-то остановило его. При прощаньи, двушка вдругъ вымолвила:

— А вдь я и не спросила, какъ звать тебя.

— Павликъ,— отозвался юноша.— Павломъ то-ись, но дома звали завсегда Павликомъ.

— Какъ-же такъ — ‘звали?’ А теперь разв не зовутъ?

— Да, и теперь….— смутился юноша.

— Отецъ-то Павликомъ зоветъ?

— Да,— промычалъ юноша.

— Ну, а меня зови Фанькой. Имя мое Фаина, да сказываютъ, что оно не настоящее, а какъ настоящее — никто не знаетъ и не помнитъ. Спасибо еще, что мой лшй не далъ мн совсмъ собачью кличку.

— Какой лшй?

— А батька мой.

— Нешто можно такъ-то называть?— заговорилъ укоризненно Павликъ.— Отца своего такъ называть!

— Отца?— грустно отозвалась Фанька.— Сказываютъ теб, что не отецъ онъ мн. А мои батюшка съ матушкой, можетъ, живы на свт, а можетъ, и померли давно. Да это я все теб въ другой разъ разскажу. Ну, прости. Мн пора домой, а завтра въ ту-же пору будь здсь. Постой, что-жь такъ,— прибавила она вдругъ, при его движени уходить.— Поцлуемся.— И двушка, обнявъ Павлика, поцловала его въ об щеки. Юноша вспыхнулъ. Она присмотрлась къ нему пристально и вымолвила:

— Чего-жь это ты раскраснлся? Обидно что-ли теб? Такъ знаешь, что я теб скажу? Ты вотъ, парень, мщанинъ городской, а я-то, можетъ, дворянка.

И двушка произнесла это, выпрямляясь. Лицо ея стало серьезне. Она, очевидно, не шалила и не шутила, а была убждена въ томъ, что говорила, и даже какъ-бы гордилась этимъ.

— Какъ дворянка?— изумился Павликъ.

— Да. Но это я теб теперь не стану пояснять, а посл когда-нибудь. Узнаешь все…. Я не лгу!…

Они молча спустились вмст съ горы, затмъ разстались, и оба пустились бгомъ въ разныя стороны.

XIV.

Весь вечеръ, ночь и слдующее утро, Павликъ не переставая думалъ о нежданной встрч съ двушкой. Блдное, худенькое личико, съ золотистыми волосами и черными, сумрачными, жесткими глазами, не выходило у него изъ головы. Внезапное и негаданное знакомство такъ сильно поразило и взволновало юношу-послушника, что онъ почти не спалъ всю ночь, ворочался съ боку на бокъ, вздыхалъ и самъ съ собою бесдовалъ. Около полуночи онъ даже вдругъ поднялся и слъ на кровати. Ему вспомнилось, что когда онъ въ первый разъ подымался на Лысую гору, то ожидалъ, какъ въ сказк, найти тамъ серебряное царство и серебряную царевну. Въ тотъ разъ ничего не случилось, а вотъ вчера на этой блой гор встртилъ онъ блую двушку.

— Дйствительно, она въ самомъ дл блая,— думалъ Павликъ.— И лицомъ, и волосами, и платьемъ — вся блая. Одни глаза черны. Стало быть, я предчувствовалъ.

Онъ легъ снова, но снова не спалъ.

Отстоявъ службу въ церкви, побывавъ у отца еодося, онъ вернулся къ себ въ башенку и сталъ собираться на Лысую гору. Нетерпливо ждалъ онъ условленнаго времени и наконецъ ршилъ, что лучше отправиться заране на гору и прйти прежде двушки, нежели сидть у себя въ кели и дожидаться условленнаго часа.

Такимъ образомъ, часами двумя ране, Павликъ уже поднимался на Лысую гору, но едва только ступилъ онъ на ровную, блую какъ снгъ макушку, какъ съ противуположной стороны увидлъ тоже поднимавшуюся на гору фигуру двушки.

— Вотъ какъ!— весело вскрикнула она, взбгая къ нему.— Ты уже здсь! Мн было не въ терпежь дожидаться, и я пошла пораньше. Думала — приду и буду одна дожидаться. А ты уже тутъ.

— Да, и я тоже,— весело отозвался Павликъ,— поджидалъ, да не утерплъ и пошелъ. Думалъ тоже — здсь подожду.

Двушка, приблизилась къ нему, потрепала его по плечу своею худою рукой, потомъ сняла съ него шапку, пошлепала его шапкой по голов и опять нахлобучила ее на самые глаза.

— Ну, сядемъ. Ужъ какъ я рада, что есть мн съ кмъ теперь душу отвести,— заговорила она весело и улыбаясь. Но, не смотря на улыбку, лицо ея все-таки не теряло какого-то общаго тоскливаго выраженя. Казалось, что это существо, какъ бы забитое и загнанное, претерпвающее всякя мученя, не можетъ и смяться весело. Печаль не покидала взгляда и лица ни на мгновенье.

— Ты что подлывалъ въ город?— спросила она.

— Ничего,— отозвался Павликъ.

— Какъ ничего? Въ город всякя дла. Народу много, твоя жизнь не такая, что моя. Я вотъ сказывала теб вчера — живу, какъ въ монастыр. Вотъ здсь у насъ Лысогорскй монастырь. Я чай, знаешь, что монахи тамъ, что я у себя. Они-то еще въ церковь ходятъ, Богу молятся, а у меня своя служба, да только грховная, скверная, дьяволу на потху.

— Какая-же такая служба?— удивился юноша.

— Ну, это, Павликъ, не твое дло. Я тебя тоже Павликомъ звать буду. Это, говорю, теб знать не надо. Мн совралося. А ужь рада я, что ты пришелъ. Я думала, что ты не придешь.

— Какъ, помилуй! Я вечорась все думалъ. И ночью-то думалось. Все мн представлялось, какъ мы тутъ на гор..— Обо мн думалось теб?

— Да,— нершительно выговорилъ Павликъ, слегка смущаясь.

— Ну, что-жь, и слава Богу! А я объ теб какъ есть всю ночь продумала. Всю ночь не спала. Полежу, да сяду и начну думать. А пуще всего боялась, что ты не придешь.. Зачмъ городскому человку по лсу болтаться, да на гору лазить! Мало-ли въ город народу? Вотъ, кто на Свиномъ хутор живетъ, тотъ отъ тоски и на Лысую гору побжитъ..

— Это что-же такое Свиной хуторъ?

— А это вотъ онъ и есть,— протянула двушка руку по направленю къ дому, стоявшему особнякомъ.— Такое зване нашему двору, а кто его такъ прозвалъ и когда — невдомо. Ужь именно свиное мсто!— рзко прибавила она.

— Отчего ты его не любишь? Домъ хорошй. Скучно разв? Такъ вдь и въ монастыр не весело,— проболтался Павликъ, но двушка не замтила.

— Нешто могу я любить такой домъ, гд мн житье собачье!— тихо и тоскливо произнесла Фанька.

— А чмъ-же теб плохо живется?

— Чмъ плохо? Да на вотъ. Увидишь — поймешь.

И Фанька быстро растегнула воротъ, быстрымъ движенемъ стянула платье съ одного плеча и, обнаживъ грудь и спину, повернулась спиной ближе къ Павлику.

— На вотъ, гляди!

Юноша, при вид обнаженнаго тла, благо и худого, снова вспыхнулъ, но то чувство, которое сказалось въ немъ, мгновенно прошло и замнилось другимъ. За плечомъ, на лопатк, онъ увидлъ большой синякъ.

— Что такое?— воскликнулъ онъ.

— А вотъ уже дв недли этому будетъ!— грустно отозвалась Фанька.— Отъ палки…

И потянувъ снова платье на плечо, она застегнула воротъ.

— Тебя бьютъ? Кто же? Батька?

— А то кто-же? И какъ бьетъ! Это еще ничего. Бываетъ все тло въ этакихъ синякахъ.

— За что-же?

— За что? Да за все! А главное за то, что иной разъ же хочу затй его слушаться. Службу свою не люблю.

— Какую службу?

Фанька замотала головой и не отвчала ни слова.

— Зачмъ-же ты не слушаешься? Слушалась, такъ онъ бы не билъ.

— Нтъ, иной разъ бываетъ, что мн лучше побои, чмъ эти бсовскя дла. Грхъ и срамъ! А пуще всего грхъ. И что бдъ бывало отъ этого! Много бывало бдъ! Кабы знали воеводы въ город — и что-бы это было! И батька-бы въ острогъ попалъ, и я бы не миновала каторги. А то и того хуже!

— Я ничего не пойму,— выговорилъ Павликъ.

— Да и понимать теб не надо. Вотъ, буду съ тобой видаться, можетъ и слюбимся. А буду я тебя любить — все разскажу. Ты скажи мн, будешь ты меня любить?— вдругъ прибавила она нжно и пристально глядя ему въ лицо.

Павликъ не зналъ, что отвтить.

— Ну, вотъ что: коли ты меня не полюбишь,— выговорила она,— то я опять за свои мысли примусь. Я, Павликъ,давно собиралась бжать отъ батьки, мн Свиной хуторъ опостыллъ до смерти. Я поршила бжать куда глаза глядятъ. А коли меня опять словятъ и батька опять заставитъ всякое негодное длать, то тогда тутъ-же въ рчк и утоплюсь. Такъ я допрежде думала. А вотъ теперь, съ тобою повстрчавшись, инако думать стала. Если-бы ты меня полюбилъ, то я-бы перестала собираться бжать. Пожила-бы! Видалась-бы съ тобой всякй день, а тамъ посл — что Богъ дастъ. Да ты скажи, какъ думаешь: полюбишь ты меня?

— Да!— вдругъ ршительно и громко выговорилъ Павликъ, какъ-то весь встряхнувшись на мст и самъ удивляясь этому слову, которое сорвалось съ его языка.

Двушка вдругъ подвинулась къ нему, обхватила его обими руками и начала цловать. Павликъ смутился, но черезъ мгновенье робко обнялъ ее тоже и отвчалъ на поцлуи.

— Ну, вотъ, слава Богу!— произнесла наконецъ Фанька:— теперь я не боюсь, а то мн все мерещилось, что ты разъ придешь сюда на гору, да и перестанешь ходить. Что теб Лысая гора? Въ город веселе!

Павлику, подъ влянемъ новаго чувства, которое теперь сказывалось въ немъ, захотлось тотчасъ-же сознаться во всемъ и объяснить двушк, гд онъ живетъ и кто онъ. ‘Нтъ, нельзя!’ подумалось ему:— ‘избави Богъ! Скажу я ей, что я, почитай, на половину монахъ,— она приходить не будетъ’.

Въ это-же самое мгновенье Фанька сидла понурившись. ‘Сказать ему разв всю правду’,— думалось ей:— ‘кто я и что это за Свиной хуторъ — како треклятое мсто, и во что меня рядятъ лихе люди?… Нтъ, нельзя! Броситъ онъ меня и ходить сюда не будетъ’.

— О чемъ ты думаешь — выговорилъ Павликъ.

— Думаю о томъ, что такая моя жизнь, что не могу я даже все и разсказать: скажи я теб правду всю, ты перестанешь со мной водиться.

Павликъ широко раскрылъ глаза. Это совпадене поразило его. У обоихъ равно есть что таить!

— Ну, такъ и я тоже, Фанька, такъ-то вотъ,— сознался вдругъ юноша.— Скажи я теб всю правду, тоже боюсь, ты приходить не будешь сюда.

— Что ты?— воскликнула двушка.

— Ей-Богу!

— Чудно это. Ну, вотъ что, Павликъ. Давай такъ положимъ: повидаемся мы столько-то денъ, слюбимся, ты мн будешь дороже всхъ на свт, и я теб тоже дорога. И вотъ, если такъ сбудется, мы тогда оба все и разскажемъ другъ дружк. А таиться такъ не хорошо.

— Встимо!— воскликнулъ Павликъ,— такъ и поршимъ. И вотъ что тогда… Ты, Фанька, бжать хочешь со Свиного хутора, а я изъ моего…— Павликъ запнулся, чуть-чуть не сказавъ ‘монастыря’ — изъ моего мста тоже бжать хотлъ. Если мы съ тобой подружимся, то вмст, можетъ, и убжимъ. Я даже знаю, куда намъ бжать, гд намъ житье будетъ хорошее, веселое…

— А гд?

— Есть такое мсто, которое называется Москва.

— Это городъ большой? самый большой городъ?— произнесла двушка.

— Нтъ, то настоящй городъ, а это село по прозвищу Москва.

— Вотъ!— произнесла Фанька, разинувъ ротъ и дивясь.

— Такъ говорится,— произнесъ Павликъ важно.— А та есть избушка въ лсу, одна-одинешенька стоитъ, а прозывается Казань.

— Вотъ!— повторила Фанька. И, широко раскрывъ глаза, она съ изумленемъ смотрла на Павлика и вдругъ прибавила.— Да откуда-же ты все это знаешь?

— Да ужъ знаю.

— Къ кому-же ты въ это село, въ ‘Москву’, бжать хотлъ?

Павликъ особымъ голосомъ, какъ если-бы хвасталъ и гордился тмъ, про что онъ говоритъ, вымолвилъ:

— Я туда пойду къ моему прятелю. Прозвище у него особое, не русское.

— Не русское?

— Да, зовутъ его Хаджи.

— Хаджи?— воскликнула Фанька.

— А нешто ты его знаешь?

— Кто-жь его не знаетъ?

— Откуда-же ты-то знаешь?— удивился Павликъ.

— Я-то могу знать, должна знать, а вотъ ты-то? Въ город разв слыхалъ?

— Что-же ты про него знаешь?— спросилъ Павликъ.

Двушка помолчала, потомъ тряхнула головой и проговорила тихо:

— Что я знаю про Хаджи да про Москву,— я тоже сказать теб не могу. Слыхалъ ты, я чай, живя въ город, кто такой Борзымъ прозывается?

— Нтъ,— отозвался юноша.

— Чудно! Его въ город и во всемъ околотк вс знаютъ. Ну, вотъ, Борзой часто бываетъ у насъ на хутор, а я отъ него много чего знаю.

Просидвъ довольно долго на гор, новые друзья спустились внизъ и пошли бродить по лсу. На гор слишкомъ припекало полдневное солнце, въ лсу-же было прохладне. Нсколько часовъ кряду пробродили они, иногда усаживаясь на трав. Бесда ихъ вращалась все около тхъ же вопросовъ, но, какъ со стороны юноши, такъ и со стороны двушки, во всемъ была недомолвка. Кончилось тмъ, что Павликъ началъ подозрвать, что Свиной хуторъ дйствительно какое-то странное, диковинное мсто. Двушка подозрвала Павлика, что онъ ее совсмъ обманываетъ, такъ какъ, говоря о город, онъ путался, ошибался, и было очевидно, что онъ города почти не знаетъ.

Наконецъ Фанька, поглядвъ на солнце, вдругъ поспшно собралась домой.

— Запоздала я,— выговорила она тревожно.— Охъ, запоздала. Побьетъ онъ меня. Ну, прости! Завтра въ ту-же пору приходи. Да только зачмъ намъ лазить на гору? Приходи вотъ сюда, къ этому болотцу, здсь не такъ жарко.

— Ладно, приду непремнно. И ты приходи, не обмани.

— Я-то не обману,— отозвалась Фанька.— Мн теперь вся жизнь въ томъ, чтобы сюда ходить, съ тобою видаться и гулять. А вотъ ты-то, коли въ город живешь, такъ не обмани. Теб какая невидаль въ лсъ ходить, да съ такой двченкой, какъ я, водиться? Совсмъ не любопытно!

— Почемъ-же ты знаешь? Можетъ быть, ты мн куда нужне, чмъ я теб,— выговорилъ Павликъ съ чувствомъ, и глаза его стали влажны отъ подступившихъ слезъ.

— Какъ-же я поврю, когда ты… начала Фанька и запнулась.— Видать, что я теб все еще чужой человкъ.

— Почему-же это?

— А потому, что ты такъ поглядываешь, такъ обходишься со мною. Хоть-бы разъ приласкалъ. Ну, вотъ, хоть-бы теперь. Все я-же должна, а теб не охота…

Фанька приблизилась тихо, обняла юношу и вопросительно смотрла своими тоскливыми, черными глазами.

— Кабы я теб была по сердцу,— произнесла она тихо,— такъ ты-бы не дожидался, чтобы все я ласкалась.

Слова эти какъ будто ударили Павлика въ самое сердце. Онъ порывисто обхватилъ двушку обими руками, крпко стиснулъ, прижалъ къ себ и началъ безумно цловать въ лицо и въ шею.

— Да, вотъ врю. Ну, вотъ, врю,— весело и неподдльно счастливымъ голосомъ отозвалась Фанька, но тотчасъ-же воскликнула: ‘Охъ, пора, пора!’

И вырвавшись, она бросилась бжать по лсу.

— Завтра, тутъ-же, къ болотцу!— вскрикнула она изъ-за кустовъ и исчезла въ чащ.

Павликъ стоялъ истуканомъ на одномъ мст, и Богъ всть, что происходило въ немъ. Въ голов стучало, въ глазахъ помутилось. Ему казалось, что онъ качается и падаетъ, но падаетъ не на землю, а летитъ куда-то въ бездонную пропасть, все шибче и шибче. Духъ замираетъ, а конца полету нту.

— Что-же это,— шепталъ онъ вслухъ,— какъ все это вышло? Всего два дня, а уже что-то такое творится. Колдовство творится. Отъ нея теперь все перемнилось, перевернулось. Вся жизнь другая пошла! Монастырь самый, и тотъ будто другой сталъ. Да, ничего не поймешь. И что изъ всего этого будетъ, никому не вдомо. Убжимъ мы вмст отсюда къ Хаджи, вотъ что будетъ!..— твердо прибавилъ Павликъ и, постоявъ задумчиво нсколько мгновенй на мст, тихою походкою двинулся по направленю къ монастырю.

XV.

Конечно, весь этотъ день и послдующую ночь, юноша былъ взволнованъ еще больше и ходилъ въ какомъ-то туман. Одна и та же мысль не покидала это ни на минуту,— мысль о завтрашнемъ свидани. Вмст съ тмъ и его лицо,вроятно, измнилось. Въ тотъ-же вечеръ экономъ Антонй, вернувшись изъ города, глянулъ на послушника и выговорилъ:

— Что, аль привыкать сталъ? Ходилъ все носъ новся, а теперь, вишь, разрумянился, веселй поглядываешь. Привыкать, что-ли сталъ?

— Да, ничего,— солгалъ Павликъ, смущаясь.

— А напрасно, Павелъ, не ходишь со мною въ городъ. Отецъ игуменъ дозволилъ, самъ не хочешь, а почему не хочешь — невдомо. Ходилъ-бы въ городъ, веселй-бы теб было. Ты вотъ коликое время живешь у насъ, а совсмъ не знаешь нашихъ краевъ. Мы-бы съ тобою и городъ весь оглядли, въ соборъ-бы городской зашли. А тамъ-бы въ деревню Лукошки прошлись, на Свиной хуторъ пошли-бы. Тамъ у меня прятель живетъ.

— Свиной хуторъ?!— невольно вырвалось у Павлика.

— Да, такое зване. Тутъ недалече. Тамъ у меня прятель, къ нему-бы пошли.

Павликъ чуть-чуть не сталъ просить эконома тотчасъ-же итти на Свиной хуторъ, но однако вдругъ сообразилъ, что онъ явится туда въ качеств послушника монастыря, и слдовательно — Фанька сразу узнаетъ его тайну.

— Что мн тамъ длать?— произнесъ Павликъ.— А ты скажи мн, что это за хуторъ такой?

— Что-же сказать? Хуторъ какъ хуторъ. Прозывается. Свиной. Живетъ въ немъ мой прятель. Звать Макаркой. У него дочь, двченка лядащая — Фанька. Сынъ есть, Борзымъ зовутъ. Тотъ не живетъ, а назжаетъ на побывку. Ну, вотъ теб и все. Свиней тамъ нту, а сказываютъ: депрежде, у прежняго хозяина, много свиней водилось. Отъ этого, вишь, по сю пору и хуторъ прозывается Свиной. Мсто это въ народ чтутъ нечистымъ. Сказываютъ, тамъ нечистая сила водится.

— Въ хутор?— воскликнулъ Павликъ.

— Да, сказываютъ — нечистое мсто. Да это все враки. Народъ глупъ, не можетъ знать, гд дьяволъ водится. Гд его совсмъ нту, тамъ завсегда на него поклепъ,— усмхался, Антонй.— А гд онъ завсегда присутствуетъ и свое пребыване иметъ, тамъ о немъ и помину въ народ нту. Это завсегда такъ. Вотъ ты думаешь, у насъ въ обители онъ не бываетъ?— понизивъ голосъ, тихо проговорилъ Антонй.— А я теб скажу, Павликъ, что и сюда навдывается искуситель. Когда я у себя въ кель пьянъ лежу, лыка не вяжу, нешто это не дьяволъ искушаетъ? Когда ты у себя въ келейк сидишь или лежишь, да вмсто богослужебныхъ мыслей у тебя всякя другя въ голов торчатъ, ни на часъ не покидаютъ тебя… ну хоть о бабахъ и двкахъ, тоже искуситель-сатана у тебя присутствуетъ. А про Свиной хуторъ пустили такую молву только изъ-за того, что тамъ колдунья живетъ.

— Колдунья?— воскликнулъ Павликъ?

— Да, у Макарки старуха бываетъ, гадалка-колдунья. Жить не живетъ, а навдывается и колдуетъ. Кто хошь или къ ней погадать о своей судьб. Она всякому все разскажетъ. Совсмъ, почитай, вдунья, прорицательница, или ужь вдьма.

— Что ты!?— ахнулъ Павликъ.

— Чего испугался? Вдь ты куда не пойдешь гадать про свою судьбу — когда теб жениться.

— Да правда-ли все это?

— Что-жь мн врать-то!

— Какая-же колдунья?

— Такая, какя бываютъ. Старая, беззубая, на видъ безобразная. Совсмъ вдьма. Приходитъ она къ Макарк, колдуетъ кому угодно, деньги за это Макарка беретъ. Бываетъ, по десяти и двадцати алтынъ беретъ за гаданье. Но она, старая, не живетъ у него. Стало быть, и нечистое-то мсто — то, гд она живетъ, а не Свиной хуторъ. А изъ-за этого, что она бываетъ иной разъ, народъ и сталъ болтать въ город, что она, вишь, вдьма, на метл въ полночь прзжаетъ, и не черезъ двери, а черезъ трубу въ домъ влетаетъ. Все враки! Да вотъ, коли хочешь, пойдемъ къ Макарк. Намъ, монахамъ, встимо, съ колдуньями водиться не рука, да она при насъ и не придетъ, и не покажется намъ. А Макарку и Фаньку повидаешь, они люди хороше.

Павликъ не отвчалъ ничего, задумался и не замтилъ, какъ Антонй отошелъ отъ него и поднялся на крылечко дома отца игумена.

Послушникъ пошелъ къ себ въ башенку и цлый вечеръ продумалъ о томъ, что слышалъ отъ эконома.

Такъ вотъ чего не хотла сказать ему Фанька. Вотъ о чемъ упорно умалчивала она. Она боялась, очевидно, доврить такую тайну Павлику. Легко-ли дло, если въ Свиной хуторъ ходитъ старая вдьма-колдунья!

И занятый мыслями о хутор, о Макарк и обо всемъ, что онъ узналъ, юноша не замтилъ, какъ наступила ночь. Онъ легъ, но спалось ему хуже, чмъ прошлую ночь. Только подъ утро усталость взяла верхъ, и онъ заснулъ крпкимъ сномъ.

Когда онъ пришелъ въ себя и сталъ прислушиваться, не благовстятъ-ли, то замтилъ, что солнце уже высоко и вроятно заутреня давно отошла. Выйдя на монастырскй дворъ, Павликъ увидлъ, что монахи выходятъ изъ церкви, а молодой Лука двигался прямо къ нему въ башенку.

— За тобою,— сказалъ онъ, приближаясь.— Отецъ игуменъ дивился, что тебя нту, веллъ узнать, не прихворнулъ-ли ты.

— Да,— отозвался Павликъ,— мн немножко нездоровилось, я и проспалъ.

— Ну, что-жь, Богъ проститъ! Такъ пойду и скажу ему.

И Лука пошелъ обратно къ церкви.

Въ условленное наканун время, юноша былъ уже, конечно, на томъ мст, гд вчера простился съ двушкой. Онъ надялся, что найдетъ ее уже у болотца. Но двушки не оказалось. Онъ слъ и сталъ ждать.

Времени прошло много, но она не появлялась. Павликъ съ безпокойствомъ сталъ озираться. Время шло и тянулось томительно, безъ конца…

Наконецъ Павликъ съ ужасомъ на сердц понялъ простую вещь, которую какъ-бы не хотлъ понять ране.

‘Она не придетъ’,— подумалъ онъ. И онъ вдругъ началъ повторять вслухъ все т-же слова.

— Она не придетъ, не придетъ,— шепталъ онъ и, поднявшись съ земли, началъ бродить вокругъ болотца, оглядываться въ чащу, во вс кусты, и томительно думать о томъ, что въ этотъ день онъ не увидитъ Фаньки.

Пробродивъ по лсу, вернувшись нсколько разъ къ тому-же мсту, въ надежд увидть двушку, Павликъ вдругъ взволновался еще боле.

‘Можетъ быть, и завтра она не придетъ’,— думалось ему.— ‘Можетъ быть, я ее больше никогда не увижу’. Moжетъ быть, ея батька узналъ, что мы видаемся, и запретилъ ей ходить.

И Павликъ въ совершенномъ отчаяни опустился на траву. Слезы полились изъ глазъ, и онъ началъ громко всхлипывать. Самыя различныя, дикя, нелпыя, противорчащя одна другой мысли роились въ голов его. Но черезъ всю сумятицу, на душ и въ сердц громко сказывалось одна чувство — желане видть Фаньку, отчаяне при мысли, что онъ, можетъ быть, никогда ее больше не увидитъ.

Но вдругъ юнош стало легче, онъ придумалъ нчто.

— Если она не придетъ,— проговорилъ онъ вслухъ,— я самъ пойду на хуторъ, буду вокругъ него бродить, хоть цлый день, и хоть въ окошко увижу ее.

И остановившись твердо на этомъ ршени, Павликъ побрелъ въ монастырь. Доставъ въ кустахъ шестъ и взобравшись къ себ чрезъ окно, онъ тотчасъ-же легъ на постель. Онъ чувствовалъ, что все тло его разбито, не только утомлено. Онъ усталъ, какъ если-бы прошелъ верстъ тридцать. Ему показалось, что, посл путешествя въ монастырь, пройдя черезъ всякя мытарства, онъ былъ мене утомленъ всемъ тломъ, нежели теперь. Тогда хоть голова была свжа, только ноги ломило и спина болла, а теперь и въ голов все помутилось. Голова тяжела и болитъ…

Павликъ уткнулся лицомъ въ подушку, прошептавъ раза два имя двушки, которая стала ему дорога, и снова слезы полились у него изъ глазъ…

И тотчасъ-же — Богъ всть, почему — вспомнилось ему его родное гнздо — усадьба, но не теперешняя, а прежняя, усадьба тхъ дней, въ которые онъ былъ счастливъ. Мать, какъ живая, возстала въ его воображени — добрая, ласковая, съ любовью смотрящая на него своими красивыми глазами. Затмъ около матери появилась маленькая двченка, его сестра, которую онъ любилъ такъ-же, какъ и мать.

— Грхъ какой!— воскликнулъ недоросль.— Сколько я времени не вспоминалъ о матушк покойниц и не молился за ея душеньку.

И Павлику стало грустно, что-за послдне дни онъ совершенно пересталъ думать и о сестр, которой Богъ всть еще какъ живется теперь подъ опекой капитана-дяди.

Понемногу тревожныя мысли и воспоминаня юноши перешли въ сновидне. И во сн онъ увидлъ мать и сестру. Онъ сидлъ съ ними въ гостиной ихъ деревенскаго дома… Но мать его была красивая молодая двушка съ золотистыми волосами, съ черными глазами, худая и грустная…

‘Меня батька больно бьетъ’!— говорила она и, обнаживъ плечо, показывала ему спину… И Павликъ цловалъ это плечо и горлъ весь въ огн… Отецъ Антонй, сильно пьяный, бросился на нихъ, навалился ему на ногу и сломалъ ему ногу…

— Хромой на всю жизнь теперь!— воскликнулъ Павликъ отчаянно, вскочилъ и слъ… Въ кель было темно, а кругомъ царила невозмутимая ночная тишина, только изрдка шумлъ вдали лсъ, подъ порывистымъ налетомъ втра…

Павликъ тяжело вздохнулъ и легъ снова.

— Монастырь?— прошепталъ онъ вслухъ… Святая обитель. Да… Фанька?.. Люблю я ее…

XVI.

Домъ, стоявшй въ лсу, въ полуверст отъ поселка Лукошки, просторный, изъ свжаго лса, былъ хорошо извстенъ во всей окрестности. Лтъ двадцать пять назадъ выстроился здсь мщанинъ, котораго власти заставили покинуть городъ. Мщанинъ былъ страстнымъ любителемъ свиней. Онъ развелъ ихъ у себя въ городскомъ домик такое количество, что сосдямъ житья не было. Боровы и свиньи, которыхъ мщанинъ откармливалъ какимъ-то особеннымъ кормомъ собственной стряпни, отличались особенбенною свирпостью.

Начальство давно косилось на мщанина, вмст съ тмъ не пользовалось отъ него достаточной благодарностью, въ вид ветчины къ праздникамъ, и при первомъ-же случа круто распорядилось съ нимъ.

Однажды огромная свинья съ поросятами напала на собаку подьячаго земскаго суда. Собака съ перекушенной головой и разорваннымъ горломъ осталась на мст, а разсвирпвшее животное стало бросаться на прохожихъ и между прочимъ укусило за ногу какого-то подвернувшагося мальчугана. Рана на ног была невелика и неопасна. Но гвалту и шуму въ город отъ двухъ происшествй пошло много. Подьячй былъ другъ и прятель всего городка и въ большомъ фавор у властей. Такъ какъ, по закону, нельзя было запретить мщанину держать большое количество свиней, то его стали притснять на вс лады. Черезъ нсколько времени посл происшествя съ собакой и мальчуганомъ, недалеко отъ огорода мщанина оказалось мертвое тло съ признаками насильственной смерти. Мщанинъ былъ столько же повиненъ въ смертоубйств, сколько и всякй другой. Трупъ убитаго лежалъ только нсколько ближе къ его околиц, чмъ къ сосднимъ. Вдобавокъ, были слды, по которымъ можно было доказать, что трупъ убитаго, съ того мста, гд случилось смертоубйство, былъ перетащенъ умышленно ближе къ околиц мщанина.

Во всякомъ случа, власти объявили охотнику до свиней, что онъ пойдетъ подъ судъ и угодитъ въ каторгу. Вмст съ тмъ ему предложили итти на мировую, общали замять дло, съ условемъ, чтобы онъ выселился изъ города. Длать было нечего. Мщанинъ выбралъ себ глухое мсто, гд-бы онъ могъ развести еще большее количество любимыхъ животныхъ, и выстроился неподалеку отъ поселка Лукошки. Здсь просуществовалъ онъ около пятнадцати лтъ и однажды былъ найденъ убитымъ.

Наслдниковъ у него не оказалось. Власти распорядились съ его движимымъ имуществомъ очень справедливо. Воевода мстный, узнавъ о существовани выморочнаго имущества, не взялъ его себ, по примру другихъ воеводъ, а, отобравъ десять штукъ лучшихъ свиней, остальныхъ раздлилъ и распредлилъ по всему городу между тми горожанами, съ которыми былъ въ лучшихъ отношеняхъ.

Съ домомъ, который получилъ назване ‘Свиного хутора’, не знали что длать, и о немъ началась переписка съ намстническимъ управленемъ, но мсяца черезъ два посл смерти хозяина хутора, явился незнакомый никому въ городк человкъ, повидимому, купецъ, и предложилъ купить хуторъ. Власти не имли никакого права продавать его, но такъ какъ покупатель, повидимому, человкъ со средствами, предложилъ очень хорошую цну, то, разумется, власти согласились. Деньги можно было раздлить такъ же легко, какъ и свиней. Такъ и было сдлано. Въ намстническое правлене было отписано, что выморочный дворъ сгорлъ до тла, а оставшаяся земля ничего, конечно, не стоитъ. И все дло было предано забвеню.

Появившйся незнакомецъ аккуратно уплатилъ довольна крупную сумму, исчезъ, а затмъ черезъ мсяцъ появился вновь, поселился на Свиномъ хутор и началъ строиться шире и богаче.

Къ удивленю мужиковъ деревушки, а равно и городскихъ жителей, хуторъ скоро преобразился настолько, что его приходилось, пожалуй, перестать звать Свинымъ хуторомъ. Появился большой, просторный домъ съ разными затями, съ снями, крылечками, съ подваломъ, большой дворъ, огороженный заборомъ, кое-какя надворныя строеня. Вдобавокъ,— что пуще всего удивило даже и горожанъ,— новый владлецъ Свиного хутора сталъ обсаживать свой дворъ деревцами — березками и липами, которыя выкапывалъ въ лсу и перевозилъ къ дому.

— Человкъ, по всему видать, умный,— говорили въ городк,— а такое глупство затялъ: деревца перекапывать и таскать къ дому. Кругомъ него лсъ цлый, а ему подай березки около окошка. А по всему вдь казалось — человкъ не глупый.

Впрочемъ, было еще одно обстоятельство, которое тоже удивило всхъ. Новый владлецъ выстроилъ на двор большя конюшни, стоелъ на десять, какъ если-бы былъ какой помщикъ. Виданное-ли дло, чтобы рабочя лошади помщались въ стойлахъ? Да и на что нужны были ему лошади, когда земли не было и пахать не приходилось?

Все, что длалъ и предпринималъ новый владлецъ хутора, было, конечно, извстно въ город и не мало удивляло всхъ. Кой-что казалось подозрительнымъ…

Этотъ вновь появившйся обитатель окрестностей городка былъ мщанинъ города Калуги Макаръ Сусликовъ. Такъ значилось въ его вид. Сусликовъ оказался человкомъ бывалымъ, видавшимъ всяке виды, побывавшй везд. Онъ зналъ всю Россю вдоль и поперекъ, зналъ даже отчасти и Сибирь. По его разговорамъ и манер держаться, онъ былъ изъ тхъ мщанъ, которыхъ по вншнему виду не отличить отъ московскаго купца или какого барина. ‘Только платье не дворянское, а то-бы совсмъ баринъ или чиновный человкъ’, говорили про него въ городк.

Сусликовъ перезнакомился въ Каинск только исключительно съ властями. Съ горожанами онъ не хотлъ сходиться. Власти, которыхъ было немного и которыя были не особенно горды, отнеслись къ Макару Иванычу съ особеннымъ радушемъ, съ любовью и предупредительностью. Предупредительность эта доходила иногда до такихъ размровъ, что многе изъ городскихъ обывателей, видя новоявленнаго владльца Свиного хутора въ гостяхъ у властей, хитро ухмылялись и говорили: ‘Мажетъ ихъ, по всему видать — мажетъ’.

И дйствительно, Сусликовъ, какъ говорилось, смазалъ начальство на первыхъ же порахъ. На смазку пошло у него на первый разъ до двухсотъ рублей, а это былъ кушъ.

Власти сами диву дались. Платитъ человкъ и больше, да такой, которому въ этомъ нужда, которому по-зарзъ нужно, чтобы власти были податливы и глядли бы сквозь пальцы на все то, что должны зорко блюсти и строго воспрещать. А этотъ человкъ прхалъ, богато отстроился, ничего худого за нимъ не видать, а онъ мажетъ.

Впрочемъ, власти, искушенныя долгимъ опытомъ, конечно, догадывались, что если теперь нтъ ничего, то со временемъ, конечно, будутъ цвточки, а потомъ будутъ и ягодки: ‘Не даромъ загодя старается запорошить глаза деньгами’,— разсуждали въ суд и въ палат.

Не прошло полугода со дня прибытя Макара Ивановича Сусликова, какъ до обитателей городскихъ, и, конечно, до властей, стали доходить сомнительные слухи. Вскор власти убдились, что слухи оправдываются. У Сусликова творилось что-то на хутор. Постоянно появлялись туда къ нему разнаго рода личности, гостили день-два и исчезали. Появлялись на его двор лошади, иногда отличные кони, и, простоявъ на конюшн нсколько дней, исчезали вновь.

Когда многое такое дошло до слуха начальства городского, то оно даже вздохнуло свободне. Дло было простое. Сначала страшно было отъ таинственности, окружавшей Сусликова. Начальство смущалось тмъ, что было смазано безъ всякаго повода.

‘Богъ его знаетъ. Что-то такое непонятное’,— думало оно.— ‘Теперь же — слава Теб Господи! Дло совсмъ простое’.

Сусликовъ оказался крупнымъ мошенникомъ, притонодержателемъ и конокрадомъ.

— Ну, благодарене Господу!— ршило начальство.— А то Богъ всть, что приходилось думать.

Разумется, первое время горожане были нсколько напуганы. Если-бы за это время былъ кто въ городк ограбленъ или пропало-бы кое-что — хоть грошовое, то, быть можетъ, дло произвело-бы больше шуму, чмъ когда-либо. Чуть человкъ еще появился, да уже сметъ грабить!

Но Сусликовъ былъ слишкомъ уменъ и опытенъ, чтобы сдлать такую глупую ошибку. Ни въ городк, ни въ поселк, ни въ сосднихъ большихъ селахъ его молодцы и прятели никого не трогали. Мало того. Однажды, когда въ одномъ сел пропала изрядная лошаденка у зажиточнаго крестьянина, а дло огласилось, Сусликовъ увидалъ, что подозрне падаетъ на него, онъ первый отправился къ потерпвшему и вызвался разыскать угнанную лошадь. Черезъ мсяцъ лошадь дйствительно была найдена, и были вс доказательства, что Сусликовъ не только не воровалъ ея, но лишь удивительнымъ способомъ разыскалъ. Казалось, что у него было свое собственное сыскное управлене.

И притонодержатель зажилъ припваючи, мирно и тихо, почти любимый и уважаемый начальствомъ городка. Единственнымъ послдствемъ его образа жизни было только имя, которымъ его звали. Вскор посл его прибытя имъ былъ Макаромъ Ивановичемъ. Теперь-же у всхъ заглазно онъ былъ просто ‘Макаркой’. Это было единственное, чмъ отомстила ему совсть окрестныхъ жителей.

Въ дйствительности, новый владлецъ Свиного хутора, устроивши близъ городка воровской и разбойный притонъ, былъ совсмъ не тмъ, чмъ считали его въ окрестности. Этотъ пятидесятилтнй человкъ, низенькй, коренастый, желзнаго сложеня, кривой на одинъ глазъ, съ испещреннымъ оспенными рябинами лицомъ, звался прежде совершенно иначе и былъ почти красивый молодецъ.

Тому назадъ лтъ тридцать, въ богатомъ, барскомъ имни подъ Москвою, проживали у себя въ усадьб молодые помщики — мужъ съ женою и съ двумя дтьми. Барыня была чрезвычайно красивая и умная женщина, но не изъ дворянскаго сословя, даже не вполн русскаго происхожденя. Баринъ былъ плюгавый на видъ, худой и тощй, въ высшей степени болзненный человкъ, къ тому-же глуповатый до такой степени, что даже дворня и крестьяне дивились, посмивались надъ нимъ и качали головами. Близорукъ-ли онъ былъ, или-же черезчуръ глупъ, но случалось барину корову за лошадь принимать, случалось барину сидть въ пол на земл близъ дороги, держа колосъ въ рукахъ, и разглядывать его внимательно, да не одну минуту, а такъ цлый часъ. Вообще, всхъ чудачествъ тщедушнаго и болзненнаго ломщика было не перечесть.

Барыня, напротивъ,— красавица, бой-баба, мастерица на вс руки,— была всми любима. Выговаривала она русскую рчь чуточку удивительно, а иной разъ и смхотворно, но до этого никому не было дла.

Въ усадьб, въ числ дворни былъ молодой малый, по лмени Борисъ Челышевъ, жившй со старухой-матерью. Борисъ былъ не красавецъ парень, но съ чрезвычайно прятнымъ выразительнымъ лицомъ, съ удивительными глазами, которые пронизывали всякаго человка насквозь. Характеромъ онъ былъ не то добрый, не то злой, ссорился съ дворней рдко, но когда случалось ему на кого налетть, то бывало плохо.

— Убить можетъ, какъ разгорится!— говорили про него.

Умное, блое и румяное лицо, выразительные каре глаза, кудрявые волосы и вдобавокъ всегда чистое, опрятное платье — длали изъ Бориса то, что онъ былъ, по народному говору, отметнымъ соболемъ въ усадьб. Къ этому прибавляли обыватели нчто, что не было извстно наврное, но предполагалось всми. Вс врили и утверждали, что Борисъ, жившй теперь съ пожилою матерью, совершенно оглохшей за послднее время, былъ не простого рода. Мать его, сидвшая всегда молча и безвыходно въ уголк своей горницы, такъ какъ съ ней можно было объясняться только знаками, благодаря ея полной глухот, была когда-то очень красивая женщина. Слды красоты были ясно видны, и среди дворни было извстно, что сынъ ея Борисъ, котораго она обожала, былъ сыномъ покойнаго барина, давно умершаго, посл чего усадьба и была куплена другими господами, которые снова перепродали ее.

Теперешне господа, прхавъ въ усадьбу, тотчасъ-же, конечно, тоже узнали, что красивый Борисъ не простого холопскаго происхожденя. Прежде всхъ и больше всхъ обращала на Бориса вниманя молодая барыня. Черезъ нсколько времени посл прибытя молодыхъ помщиковъ изъ Москвы, Борисъ былъ взятъ служить у стола, затмъ былъ сдланъ буфетчикомъ и быстро пошелъ въ гору. Вскор изъ буфетчиковъ онъ сдлался главнымъ камердинеромъ барина, затмъ, зная чуть-чуть грамоту, попалъ въ вотчинную контору, сталъ помощникомъ приказчика, а тамъ и приказчикомъ. Черезъ годъ онъ былъ уже управителемъ. У него ужебыла своя собственная прислуга, и онъ, являясь съ докладомъ, садился на стулъ въ присутстви господъ и бесдовалъ съ ними почти какъ равный съ равными.

— Удивительно, совсмъ удивительно,— говорила вся дворня шопотомъ другъ дружк, но при томъ вс говорили, что перемна въ судьб Бориса удивительна именно потому, что она никого не удивляла. Вс съ первыхъ дней отлична поняли, а затмъ и имли доказательства, что Борисъ былълюбимцемъ барыни, ея близкимъ другомъ, ‘любезнымъ ‘.

— Только нашъ чумной ничего не видитъ,— говорила дворня.

‘Чумной’ — Богъ всть почему — было прозвище, давно данное барину. И дйствительно, только онъ одинъ, всегда очень занятый чмъ-то и задумчивый, могъ не замчать явно происходившаго у него подъ носомъ.

XVII.

Однако обитатели усадьбы должны были сознаться, что Борисъ Челышевъ велъ себя замчательно. Поведене его было безукоризненно. Съ барыней онъ былъ почтителенъ, вжливъ, съ бариномъ — еще вжливе: иначе не кланялси ему, какъ въ поясъ, раза по два, по три въ день цловалъ у него руку. По управленю онъ былъ дятеленъ, безупреченъ, а въ деньгахъ — честности непостижимой. Каждая барская копейка была цла. Самыя важныя дла и порученя, которыя давали ему господа, онъ справлялъ въ Москв и умно, и толково.

Скоро въ усадьб Борисъ Челышевъ сталъ первымъ человкомъ. На него смотрли даже не какъ на управителя, а какъ-бы на второго барина. Со всякими длами, со всякой просьбой шли къ нему, и все, что можно было сдлать,устроить. Борисъ длалъ тотчасъ и съ охотой, и съ лаской.

И наконецъ вс, отъ мала до велика, отъ самой красавицы барыни до послдняго парнишки на сел, обожали Бориса. А между тмъ этотъ Борисъ Челышевъ, умный, пригожй молодецъ, видный изъ себя, былъ никто иной, какъ, теперешнй Макарка Сусликовъ.

Знать, быстро, черезъ мру принялась баловать его судьба. Все слишкомъ скоро ладилось и налаживалось, а малйшя желаня и мечты исполнялись. У него явилось вдругъ все, чего только могъ не только желать, но о чемъ не могъ-бы и мечтать человкъ въ его положени.

И Борисъ не удовольствовался своимъ счастемъ. Ему захотлось кое-что потрудне, помудрене. Ему захотлось ни больше, ни меньше, какъ стать еще боле близкимъ къ красавиц барын, быть не любовникомъ, а законнымъ супругомъ ея, не управителемъ, а помщикомъ.

Дло это было мудреное, но примры таке бывали. Овдовй барыня,— онъ можетъ по завщаню наслдовать помимо дтей, можетъ продать имне, завести капиталы. Онъ можетъ приписаться въ купцы и, побывавши въ королевств польскомъ, вернуться уже не холопомъ и не купцомъ, а дворяниномъ-шляхтичемъ. Таке примры тоже видали не разъ въ столиц и около нея.

Но продажа вотчины, шляхество и тому подобное, все это представлялось Борису вдалек. Какъ все это уладить,— должно было сдлаться заботою въ будущемъ.

Первымъ дломъ являлось совершенно иное, боле важное. Надо, чтобы прятельница-барыня овдовла.

И однажды вечеромъ, въ ясный и теплый юльскй день, барыня овдовла.

Ахнули и дворня, и крестьяне.— ‘Баринъ убитъ!’ — пронеслося повсюду страшной встью.

…Дйствительно, баринъ былъ убитъ на краю сада. Такъ какъ онъ былъ изъ тхъ людей, про которыхъ говорятъ: ‘въ чемъ только душа держится’, то и убить его было немудрено.

Оказался у него здоровый синякъ на правомъ виск, а неподалеку лежалъ большущй, въ полпуда голышъ, на которомъ было нсколько капель крови.

Разумется, возникло дло. Явились власти изъ Москвы. Началось слдстве. Но его производить не стоило, такъ какъ убйцу можно было заподозрить и назвать, ибо въ дйствительности его не было на лицо.

Въ день убйства одинъ изъ дворовыхъ, пьяница и негодяй, по имени Архипка, скрылся изъ вотчины. Коли Архипка бжалъ, то понятное дло, что онъ и убилъ. А гд онъ укрылся — конечно никому не было извстно.

Управляющй Борисъ Челышевъ изъ себя выходилъ, рвалъ и металъ, клялся передъ всми образами въ горницахъ отомстить, крестился и на церковь сельскую, что онъ разыщетъ Архипку и убьетъ его собственными руками.

Вс слушали, глядли, кто врилъ, а кто сомнвался въ гор управляющаго.

Барыня вступила во владне вотчиной и всми другими имнями. Въ ея пользу оказалось завщане, сдланное мсяца за два передъ преступленемъ. Вс успокоились, но не надолго. Явился изъ Москвы какой-то чиновникъ, побывалъ у барыни, потолковалъ съ управителемъ и ухалъ. Барыня была очень смущена, сказалась хворой и слегла въ постель. Борисъ Челышевъ еще боле измнился, былъ повидимому сильно испуганъ и взволнованъ.

Черезъ мсяцъ новое происшестве надлало много шуму въ вотчин. На краю села, около послдней избы, рано утромъ, до восхода солнца раздался выстрлъ. Такъ какъ въ вотчин никогда никто не палилъ изъ ружья, то, разумется, вс поднялись на ноги. Крестьяне, а за ними и кое-кто изъ дворовыхъ, сбжались на край села. Оттуда шелъ съ ружьемъ самъ управитель Борисъ, а на трав кто-то валялся и отдавалъ Богу душу.

— Какъ поклялся, такъ и распорядился,— говорилъ Борисъ встрчнымъ, быстро шагая въ усадьбу.

На трав оказался никто иной, какъ Архипка.

И снова явились власти, снова началось слдстве. Борисъ объявилъ, что онъ готовъ за смертоубйство итти въ Сибирь, но что онъ такъ любилъ и почиталъ покойнаго барина, что не могъ оставить преступленя безнаказаннымъ. Онъ разузналъ, что убйца барина, Архипка, тайкомъ по ночамъ навдывается на село, и, подкарауливъ, застрлилъ, его, какъ нсколько разъ клялся.

Дло о смертоубйств или самовольной расправ управителя съ дворовымъ тянулось около года. Барыня здила часто въ Москву и, какъ говорили, возила, куда нужно, много денегъ. И однажды въ вотчин узнали, что Борису ничего не будетъ. Онъ не повиненъ, что, какъ врный человкъ, отомстилъ за своего барина.

И только хитрый управитель, а равно и барыня-вдова знали отлично, что убйцей барина былъ Борисъ, что пьяный Архипка былъ нанятъ, чтобы бжать въ тотъ-же день, изображая изъ себя злодя. Ему было общано, что онъ можетъ вернуться современемъ. Архипка навдывался по ночамъ, видался съ Борисомъ, и наконецъ управитель объявилъ пьянчуг, что онъ можетъ явиться и объявиться. Архипка, обрадованный, явился въ крайнюю избу на сел и здсь, вмсто всякихъ объясненй, былъ застрленъ управляющимъ.

— А вдь ей Богу, ловко обдлано!— говорилъ теперь Борисъ прятельниц-вдов.

И барыня невольно ухмылялась и соглашалась, что, дйствительно, все было подстроено искусно.

Борисъ принялся было за дальнйшее устройство своего положеня, но судьба, баловавшая его, теперь какъ-бы отшатнулась отъ него. Помхой его счастью и врагомъ явилось существо, съ которымъ ему совладать было невозможно.

Произошло нчто чрезвычайно простое, понятное, на вмст съ тмъ невроятное, ужасное для Бориса.

Барыня, вмсто того, чтобы спокойно сидть въ усадьб, начала чаще здить въ Москву, иногда оставаясь тамъ по цлымъ недлямъ. Затмъ, ухавъ однажды, прожила въ Москв цлый мсяцъ, а вскор и объявила, что она наступающую зиму всю проведетъ въ столиц.

Борисъ, слдившй за барыней, убдился, что его мсто было занято. Его замстилъ другой, тотъ самый чиновникъ, который когда-то прзжалъ и напугалъ и барыню, и его самого. Не было никакого сомння, что онъ сталъ любезнымъ втреной вдовы.

Борисъ, не побоявшйся поднять руку на тщедушнаго помщика, жившаго въ вотчин, невольно со страхомъ относился къ чиновнику-засдателю въ мундир со свтлыми пуговицами, который орудоваль въ одномъ изъ московскихъ присутственныхъ мстъ. Этого не убьешь голышемъ гд-нибудь въ саду. Съ этимъ даже бороться законными средствами было страшно.

Борисъ собрался, однако, такъ или иначе дйствовать! Прежде всего онъ объяснился съ барыней, разбранилъ ее, обличилъ ее въ подломъ обман. Барыня повинилась, попросила прощеня и объявила, что създитъ въ Москву въ послднй разъ и тотчасъ вернется на тихое и мирное жительство въ усадьбу. И она похала, и не вернулась, а черезъ недлю Борисъ Челышевъ, ожидавшй ее, былъ взятъ подъ стражу и очутился въ острог. Будучи въ кандалахъ, онъ узналъ что барыня донесла на него и имла вс доказательства, что онъ убйца двухъ человкъ — ея мужа и двороваго Архипа.

Пока Борисъ сидлъ въ острог и о немъ шла переписка судей,— въ вотчин, гд онъ когда-то былъ первымъ человкомъ, шло веселье, бывало много гостей, и шли приготовленья къ свадьб красавицы-вдовы съ чиновнымъ человкомъ, московскимъ засдателемъ. И почти одновременно барыня обвнчалась и счастливо зажила въ той-же усадьб, а Борисъ Челышевъ былъ присужденъ въ каторгу въ Сибирь. Наказанный плетьми на площади, онъ вынесъ наказане, долго прохворалъ, но остался живъ.

Въ Сибири Борисъ, однако, почти не побывалъ. Едва перевалилъ онъ за Уралъ со своею партей, какъ умудрился сдлать то-же, что длали постоянно многе. Онъ помнялся именами съ другимъ ссыльнымъ, отправлявшимся на поселене. Кандалы какимъ-то чудомъ перешли съ его рукъ на другя руки, а самъ сдлался обладателемъ паспорта на имя Макара Сусликова и сталъ помышлять о томъ, какъ бжать обратно въ Россю.

Но здсь съ нимъ приключилась бда, которая однако была такова, что Борисъ Челышевъ — или теперешнй Макаръ Сусликовъ — не очень горевалъ. Въ его новомъ положени Макара Сусликова, эта бда была даже на руку. Онъ неожиданно заболлъ оспой, которая, обезобразивъ его лицо, сильно измнила его и при томъ повредила одинъ глазъ. Въ прежня времена, когда Борисъ Челышевъ мечталъ сдлаться дворяниномъ помщикомъ, онъ былъ-бы въ отчаяни и, пожалуй, сталъ-бы подумывать руки на себя наложить отъ такого несчастья. Но теперь, когда нужно было скрываться отъ всякихъ властей, болзнь и безобразе лица были какъ нельзя боле кстати. Макару Сусликову вышло на руку быть съ рябинами на лиц, быть кривымъ и совершенно не походить на прежняго Бориса Челышева, осужденнаго за двойное смертоубйство.

Черезъ годъ Сусликовъ съ законнымъ видомъ жилъ въ одномъ изъ приволжскихъ городовъ. Въ качеств человка, у котораго уже было преступлене на душ, человка, посидвшаго въ острог, побывавшаго въ Сибири, поносившаго кандалы на рукахъ, ему уже было невозможно вернуться къ прежней обыкновенной жизни, тмъ паче немыслимо было вернуться въ прежня мста. Да его ничто и не тянуло туда. Мать его умерла отъ удара въ тотъ самый день, когда его на площади наказывали плетьми.

Но человкъ умный, честолюбивый и, вдобавокъ, уже дважды убйца — не могъ сидть сложа руки. Ему нужна была дятельность. Понятно, что дятельность эта должна была быть не иная, какъ преступная.

Вскор Сусликовъ сдружился съ разными темными личностями Поволжья. Грабить, воровать, разбойничать — ему была неохота. Храбростью и отвагой онъ не обладалъ, да и самый образъ жизни волжскаго разбойника его не прельщалъ. Онъ выбралъ нчто лучшее, боле удобное, боле прятное, да и гораздо боле выгодное. Онъ сталъ самымъ нужнымъ человкомъ для всхъ разбойниковъ и воровъ, сдлавшись притонодержателемъ.

Долго прожилъ Сусликовъ на Волг около Самары, но, черезчуръ уже прославившись своими дянями на все намстничество, долженъ былъ подняться съ мста и переселиться въ другое, боле скромное и глухое. Сначала онъ переселился подъ Сызрань, но здсь начальство оказалось непокладистое, и черезъ два года ему снова пришлось искать другого мстожительства. Онъ случайно напалъ на Каинскъ и Лысогорскй монастырь. Здсь оказалось выморочное имущество, и Сусликовъ, купивъ его, тотчасъ-же перебрался сюда на жительство.

XVIII.

Въ обычное время Павликъ снова ускользнулъ изъ своей башенки, и смущаясь, съ трепетомъ въ душ, отправился на болотце, въ надежд встртить Фаньку. Ему такъ страстно хотлось видть двушку, что онъ даже не зналъ, на что ршиться, если ее не увидитъ.

Обойдя раза два болотце и не видя никого, онъ побжалъ къ Лысой гор, взобрался на нее, но и тамъ не нашелъ Фаньки. Онъ слъ и сталъ пристально глядть на Овиной хуторъ. Все было, какъ всегда, тихо вокругъ дома и во двор. Глядя и прежде на этотъ дворъ, онъ никогда не видалъ въ немъ никого. На этотъ разъ разница была только въ томъ, что изъ трубы дома вился густой черный дымъ, на двор-же стояла большая телга съ кузовомъ, врод брички.

Павликъ посидлъ на гор, спустился опять на болотце и въ совершенномъ отчаяни легъ на землю. Больше всего его волновала мысль о причин исчезновеня Фаньки. Не можетъ она отлучиться изъ дому, или сама не хочетъ? Конечно, онъ желалъ, чтобы оправдалось первое предположене.

Полежавъ около часу, Павликъ всталъ и смло двинулся по направленю, гд былъ Свиной хуторъ. Онъ самъ себ дивился, не врилъ въ свою храбрость и ршимость. Давно-ли онъ былъ въ своей усадьб скромнымъ и трусливымъ барчукомъ, неспособнымъ на самую простую выходку. Давно-ли по ночамъ боялся онъ выходить одинъ изъ дому въ свой собственный садъ и никогда не отправлялся въ лсъ за грибами иначе, какъ въ сопровождени кого-либо изъ дворовыхъ. Теперь-же, не имя права отлучаться изъ монастыря, онъ обманнымъ образомъ покидалъ его, бродилъ въ чащ и въ дебряхъ незнакомаго лса и, наконецъ, ршался смло итти къ дому, гд, по словамъ отца Антоня, жила сомнительная личность и водилась даже нечистая сила.

Впрочемъ, таинственное и страшное представлене о Свиномъ хутор смягчалось для Павлика мыслью, что въ этомъ дом живетъ ‘она’ —двушка, къ которой онъ привязался теперь всей душой. Шибко пробираясь черезъ лсъ, Павликъ вдругъ остановился и даже ахнулъ. Онъ достигъ Свиного хутора гораздо скоре, чмъ думалъ. Сквозь чащу кустовъ появился въ сотн шаговъ отъ него высокй заборъ дома. Павликъ постоялъ, подумалъ и ршился наконецъ обойти все строене кругомъ по опушк лса, чтобы высмотрть, съ какой стороны удобне приблизиться къ нему.

Медленно пробираясь кустами, онъ оглядлъ домъ и дворъ со всхъ сторонъ и увидлъ въ одномъ мст небольшую протворенную калитку. Онъ ршился, пошелъ къ ней и, заглянувъ во дворъ, осмотрлся. Всюду было пусто, кое-гд бродили куры, а въ нсколькихъ шагахъ отъ него стояла та-же кибитка съ запряженной лошадью. Лошадь эта среди двора странно бросилась въ глаза Павлику. Что-то особенное сразу замтилъ онъ въ ней, хотя не могъ отдать себ отчета, что именно поразило его.

Онъ прошелъ калитку, сдлалъ нсколько шаговъ внутрь двора, но въ ту-же минуту большая дворовая собака, гремя цпью, выскочила изъ своей конуры и залилась яростнымъ басистымъ лаемъ. Она кидалась съ такимъ остервеннемъ по направленю къ нему, что иногда становилась на задня лапы торчкомъ и, сдерживаемая ошейникомъ, чуть не опрокидывалась на спину. Павлику казалось, что если песъ сорвется съ привязи, то изорветъ его на части. Но его особенно пугала мысль, что отчаянный лай собаки привлечетъ на него внимане хозяевъ. Онъ бросился вновь въ калитку и сталъ смотрть въ щель забора. ‘Быть можетъ, выйдетъ не хозяинъ, а Фанька’,— думалось ему. И въ этоже самое мгновене онъ увидлъ на крылечк, выходившемъ во дворъ, женскую фигуру въ пестромъ плать.

— Полно, чего ты?— раздался голосъ Фаныш, обращенный къ собак.— Батуръ, чего ты злишься? На кого ты это?

Она спустилась съ крыльца, погладила собаку но голов и стала озираться.

Павликъ снова появился въ калитк и махнулъ рукой, маня къ себ двушку.

Фанька, очевидно, сразу перепугалась и оторопла при вид Павлика. Она замахала на него руками, какъ-бы говоря, чтобъ онъ уходилъ, потомъ осмотрлась вновь кругомъ себя и пустилась бгомъ черезъ дворъ прямо къ нему.

— Уходи, уходи,— запыхавшись произнесла она.— Бда! Уходи!

— Я тебя видть хотлъ,— проговорилъ Павликъ.

— Уходи, обожди…. вотъ тутъ въ лску, гд камень большой, вонъ тамъ…. около трехъ елокъ. Какъ можно будетъ, я на минутку прибгу, а теперь нельзя.— И Фанька, повернувшись, быстро побжала въ домъ.

Павликъ нашелъ указанное ему мсто — маленькую прогалину въ лсу, гд росли вмст три совершенно равныя, красивыя елки, а около нихъ торчалъ изъ земли огромный, гладкй камень, на который пришлось-бы вскарабкаться, чтобы ссть.

Долго просидлъ Павликъ въ ожидани двушки. Ему показалось, что цлыхъ полдня прошло, а между тмъ, прошло около часа времени. Часто выглядывая изъ за-камня по направленю къ дому, Павликъ увидлъ наконецъ. Фаньку, быстро бгущую къ нему. Вмст съ ней скакала и собака съ ихъ двора.

Павликъ бросился навстрчу.

— Зачмъ ты приходилъ?— задыхаясь проговорила Фанька, приблизясь.

— Мн хотлось видть тебя. Мы уже третй день не видались.

— Нельзя было. Борзой прхалъ. Дла много. А какъ можно къ намъ ходить? Увидитъ тебя батько,— все пропало. Онъ хитрый, его не проведешь. Онъ меня тогда со двора пускать не будетъ, по лсу бгать не дозволитъ. Онъ васъ, городскихъ, шибко не жалуетъ. Вотъ удетъ братъ черезъ дня два, тогда приду опять на гору. Я только выбжала поглядть на тебя.

— Сядемъ хоть на минуту.

— Нельзя. Надо домой. Я вотъ и Батура взяла съ собой. Пускай онъ тебя повидаетъ, лаять не будетъ въ другой разъ. Онъ на это умный. Батуръ, гляди вотъ…. Это мой любый, хорошй мой. Ты на него не лай,— улыбаясь прибавила Фанька, обращаясь къ собак. Батуръ поглядлъ на юношу и завилялъ хвостомъ. Павликъ сталъ ласкать собаку.

— Когда-же я тебя увижу?— спросилъ юноша, тоскливо глядя на двушку.

— Какъ можно будетъ.

— Нтъ, ты скажи, ради Господа!— воскликнулъ Павликъ.

— Не знаю. Дня черезъ два, три. А что? Соскучился но мн?

— Встимо, соскучился. Изнылъ, захворалъ даже…. Только и думаю, что о теб. По ночамъ совсмъ не спится. Ей-Богу!

— Вотъ какъ! Ну, давай Богъ. Ты хорошй. Да вдь и не ты одинъ такъ-то. А я нешто о теб не думаю? Я куда ни пойду, что ни длаю, все ты у меня на мысляхъ. Былъ-бы ты не городской да не семейный, а такъ, пришлый парень, я-бы тебя усовстила вмст скоре отсюда бжать. Чего ждать-то! Ну, а теперь прости. Хватится меня батька — бда: исколотитъ.

Двушка быстро прыгнула къ Павлику, обняла его, разбаловала и, повернувшись, шибко пустилась бжать, сопровождаемая собакой. Юноша тихою походкой направился въ. лсъ, грустно думая о томъ, что надо два-три дня ждать, чтобы снова увидаться.

— Бжать, бжать!— повторялъ Павликъ вслухъ.— Чудно, диковинно! И ей, и мн одинаково скверно жить тутъ. И я хотлъ бжать, и она все собирается. Диковинно! Можетъ, и въ самомъ дл мы убжимъ. ‘Городской’ — говоритъ! Кабы она знала, что я, почитай, монахъ,— ахнула-бы и перепугалась. А пожалуй-бы даже и разлюбила. Монаха любить нельзя. И грхъ, да и дло неподходящее. Монахъ, полагается, долженъ только Господу Богу угождать…. Да и какой я, чортъ, монахъ!— рзко выговорилъ вдругъ Павликъ, но тотчасъ плюнулъ, перекрестился и прибавилъ:— Ишь ты, кого, прости Господи, помянулъ!

И не желая тотчасъ возвращаться къ себ въ келью, Павликъ снова побрелъ на Лысую гору, снова забрался на макушку, слъ и сталъ, не спуская глазъ, смотрть на Свиной хуторъ.

Къ его радости, два раза появлялась Фанька на двор: однажды вышла и выплеснула что-то съ крыльца, въ другой разъ подошла къ лошади, запряженной въ бричку, и стала ее гладить.

Мысль о чемъ-то странномъ, что замтилъ Павликъ въ этой лошади, снова пришла ему въ голову. И вдругъ онъ встрепенулся и вскрикнулъ.

— Да вдь это Мышка! Ей-Богу — Мышка! Что за диво! Наша Мышка уворованная!

Павликъ сталъ вспоминать вншность своей правой пристяжной, потомъ вспомнилъ лошадь, которую онъ близко видлъ, когда стоялъ среди двора, и положительно ршилъ, что это одна и та же лошадь, изъ той тройки, которую укралъ Хаджи со своими товарищами.

Подумавъ немного объ этомъ обстоятельств, Павликъ ршилъ, что особенно диковиннаго тутъ ничего и быть не можетъ. Разбойники, ограбивше его, очевидно, продавали все, что грабили, и имущество, и лошадей. Ну, вотъ, кто-нибудь купилъ Мышку и вмст съ ней явился случайно на Свиной хуторъ.

Но кто-же могъ быть этотъ человкъ? Никто иной, какъ тотъ-же Фанькинъ братъ. Дло очень просто, но вмст съ тмъ и удивительное совпадене обстоятельствъ.

Раздумывая о Мышк, Павликъ не спускалъ глазъ со Свиного хутора. Фанька, погладивъ лошадь, скрылась опять въ домъ, а затмъ, черезъ нсколько мгновенй, на этомъ же крылечк появилось трое мужиковъ, и они также приблизились къ той же лошади. Они обошли ее, какъ-бы оглядывая, потомъ стали отпрягать. Одинъ изъ троихъ сталъ въ сторон. Къ нему подошла вышедшая изъ дома Фанька, и пока двое отпрягали лошадь и уводили ее въ конюшню, Фанька и какой-то высокй, худой человкъ о чемъ-то разговаривали.

Несмотря на дальность разстояня, Павликъ, дальнозоркй отъ природы, ясно и отчетливо могъ разглядть вс фигуры. Особенно ясно видлъ онъ Фаньку. Ему казалось, что онъ даже видитъ, какъ она улыбается. Когда она вдругъ пригнулась и качнулась въ сторону, Павлику показалось, что онъ даже слышалъ ея смхъ, хотя это было на такомъ разстояни совершенно невозможно.

Но затмъ, переведя глаза на ея собесдника и внимательно разглядвъ его, Павликъ вскочилъ на ноги и вскрикнулъ: ‘Господи помилуй!’

— Да что-же это? Часъ отъ часу не легче! Такъ! Врно! онъ, онъ! Онъ самый! Отъ этого и Мышка тутъ. Понятное дло!

Въ собесдник Фаньки Павликъ узналъ того самаго человка, который когда-то навелъ на него безконечный страхъ однимъ своимъ видомъ, а затмъ грозился убить или утопить въ рк. Этотъ высокй и тощй человкъ былъ Унтеръ Платошка изъ ‘Москвы’.

Павликъ не испугался присутствя человка, который былъ такъ страшенъ ему тамъ, на сел. Здсь, будучи въ монастыр, онъ не боялся его. И даже, посл объясненя съ Унтеромъ на берегу рки, онъ не имлъ для него ничего таинственнаго или сатанинскаго.

— Удивительно, какъ онъ сюда попалъ! Зачмъ?— произнесъ Павликъ вслухъ.— Удивительно! Стало быть, люди изъ шайки Хаджи бываютъ на Свиномъ хутор. Да вдь Фанька сама говорила, что знаетъ Хаджи по имени. Чудно все это!— ршилъ Павликъ и, снова усвшись, сталъ раздумывать о всхъ тхъ удивительныхъ приключеняхъ, черезъ которыя проходилъ онъ со дня отъзда изъ родного гнзда.

XIX.

Дйствительно, у Макарки кривого были въ гостяхъ его сынъ Борзой и Унтеръ-Платошка. Дйствительно, красивая лошадь была Мышка изъ тройки барчука Ковылина. Павликъ не ошибся. Но помимо присутствя людей изъ шайки Хаджи-Османа, помимо лошади, въ эту минуту въ главной горниц дома Макарки лежалъ узелъ съ разнымъ награбленнымъ добромъ, въ числ другихъ, были вещи послушника-барчука.

Отпрягши лошадь, поставивши ее въ конюшню, Макарка съ сыномъ обошли и осмотрли другихъ лошадей, которыхъ на этотъ разъ было до полудюжины. Затмъ хозяинъ вернулся въ домъ. Сынъ и гость пришли тоже. Фанька хлопотала около печки, а около нея помогала ей дряхлая, сгорбленная старуха, лтъ, пожалуй, восьмидесяти на видъ. Старуха эта, довольно высокая ростомъ, но сгорбленная, худая, съ коричневымъ, морщинистымъ лицомъ, съ чрезвычайно длиннымъ носомъ, особенно непрятно поражала своими маленькими и косыми глазками, далеко провалившимися въ орбиты и заслоненными, вдобавокъ, длинными висящими бровями. Женщина эта, по имени ‘Бабуха’, была чрезвычайно безобразна.

Присутстве старухи въ дом Макарки было исключенемъ. Она появлялась здсь не боле двухъ разъ въ мсяцъ, такъ какъ жила въ деревушк верстъ за тридцать и рдко отлучалась изъ дома. Обыкновенно она прзжала на своей телег и увозила кой-что изъ воровскаго имущества для продажи по деревнямъ, что поручалось ею, въ свой чередъ, двумъ внукамъ. Бабуху не любили въ околотк и побаивались суеврно.

Пока Фанька и старуха хлопотали около печки, гд готовился сытный обдъ: щи, пирогъ, каша и еще что-то, шибко дымящееся,— хозяинъ хутора, его сынъ и гость услись уже за столъ и, выпивъ но стакану вина, закусывали огурцами.

Макарка, плотный, пожилой мужикъ, казавшйся нсколько старше своихъ лтъ, былъ безобразенъ на видъ и возбуждалъ если не отвращене, то недовре. Не столько безобразило его изрытое рябинами лицо, сколько отсутстве одного глаза. Другой глазъ, оставшйся невредимымъ, странно глядлъ на все. Глазъ этотъ быстро вращался, бгалъ, часто мигалъ, и въ немъ было какое-то особенное выражене, которое хорошо знали и помнили вс, знавше Макарку. Одинъ изъ дьяковъ городскихъ, имвшй случай бесдовать нсколько разъ съ Макаркой, выразился такъ:

— Да! по одному этому глазу видать, что за птица этотъ новый хозяинъ хутора. Много въ этомъ глазу написано: и смертоубйство прочесть можно, и разбои, и острогъ, и Сибирь. Цлое писане этотъ глазъ, цлая грамота, которую читать можно.

Около Макарки сидлъ и весело болталъ, уже подвыпивъ, Платошка. Здсь онъ былъ совершенно инымъ человкомъ, чмъ когда-то на сел, гд впервые увидлъ его Павликъ. Тамъ, въ присутстви Хаджи, онъ велъ себя смирне, здсь же, у Макарки, онъ очевидно ломался, кому-то подражая, кого-то представляя словами и движенями. Какъ будто даже именно Хаджи старался изобразить онъ изъ себя. Унтеръ такъ же медленно произносилъ слова, какъ Хаджи, такъ же встряхивалъ головой, усмхался и иногда принимался смяться, закидывая голову назадъ. Но у Хаджи этотъ смхъ былъ крайне добродушенъ и прятенъ,— у Платошки-же выходило что-то грубое, дланное.

Третй, сидвшй противъ Макарки, былъ его собственный сынъ, Акимъ по имени, Акишка для отца, и Борзой прозвищемъ для всхъ остальныхъ, какъ въ ‘Москв’, такъ и въ другихъ мстахъ сборищъ разбойниковъ.

Въ городк онъ не сказывался сыномъ Макарки, а называлъ себя его дальнимъ родственникомъ.

Борзой былъ малый лтъ двадцати съ небольшимъ. Довольно красивый собою, онъ собственно былъ ничмъ инымъ, какъ портретомъ одного человка, давно переставшаго граждански существовать на свт. Борзой походилъ на своего отца, какимъ тотъ былъ, именуясь еще Борисомъ Челышевымъ. Только волосы были иные,— его матери.

Если-бы Павликъ вошелъ въ это время въ горницу дома, то, быть можетъ, въ лиц молодого парня узналъ бы сразу того самаго молодца, который одинъ изъ первыхъ явился въ овраг и дятельне другихъ орудовалъ около тарантаса. Онъ же вывелъ изъ избушки, вмст съ другимъ товарищемъ, несчастнаго Кузьму.

Акимъ Сусликовъ, родившйся уже у бглаго въ Сибири человка, занимавшагося притонодержательствомъ, конечно пошелъ по той же дорог, на которую вступилъ отецъ еще до его рожденя.

Будучи мальчишкой, онъ служилъ отцу во всякаго рода мелкихъ длахъ и исполнялъ такя порученя, за которыя, конечно, могъ быть убитъ до смерти, а иногда и попасть тоже въ острогъ, несмотря на малолтство.

Когда Акиму минуло восемнадцать лтъ, онъ уже получилъ прозвище ‘Борзого’ за то, что удивительно шибко умлъ бгать. Иногда случалось ему, въ погон за прозжимъ мужикомъ, догнать не шибко скачущую крестьянскую клячу и остановить прозжаго. Часто разбойники, сидя гд-либо на опушк лса или подъ мостомъ, при вид прозжающаго мужика, у котораго предполагалось отнять телгу съ лошаденкой, выпускали молодого малаго, говоря въ шутку:

— Вазы его, Борзой! Ату его!..

Молодецъ кидался впередъ всхъ, и если крестьянинъ, чуя бду, пускалъ лошадь вскачь, то разбойники со смхомъ весело глядли, какъ Акимъ Сусликовъ догонялъ прозжаго, быстро опережалъ, кидался на лошадь и, повиснувъ на узд или на гужахъ, поневол останавливалъ лошадь, несмотря на кнутъ крестьянина.

Теперь молодой парень считался уже въ числ смлыхъ разбойниковъ. Прозвище Борзого осталось за нимъ, но чувство собственнаго достоинства уже не позволяло ему исполнять обязанности охотничьяго пса.

Хозяинъ, сынъ и гость уже были очень веселы, когда Фанька достала кое-какую посуду, заставила весь столъ и подала обдъ. Когда все было сдлано, она вышла на крылечко и сла около конуры собаки. Лохматый и злючй Батуръ тотчасъ же выпрыгнулъ, легъ у ея ногъ и, махая хвостомъ, ласково поглядывалъ на нее. Собака обожала двушку, а у Фаньки это былъ, собственно, ея единственный другъ, единственное живое существо, которое она любила въ этомъ дом. Только за послдне дни измнила она своему Батуру. Она перестала теперь по цлымъ часамъ ласкать лохматую собаку и задумывалась часто о Лысой гор и о красивомъ молодомъ парн изъ города, который все-таки оставался для нея своего рода загадкой.

Черезъ нсколько мгновенй, вслдъ за Фанькой вышла на крылечко и старуха. Она присла около двушки на ступеньк.

— Надолго-ли?— спросила она хриповатымъ голосомъ, шамкая своимъ беззубымъ ртомъ.

— Не знаю. Должно, денька два, а можетъ и три погоститъ,— отозвалась Фанька.

— Ты слышь-ка, двушка, что теб я скажу. Ты-бы батьку надоумила. Уменъ онъ, уменъ, умне всхъ, сказываютъ, тертый калачъ, а не видитъ онъ того, что подъ носомъ. Всмъ вдомо, хоть и промежъ насъ вотъ, въ деревн, а батька твой и ухомъ не ведетъ.

— Что-жъ такое?— равнодушно и разсянно спросила Фанька.

— А то, двушка, что во всемъ краю воевода новый, порядки новые.

— Ну, такъ что-жъ? Намъ, Бабуха, до этого дла нтъ, мы не городске.

— Нтъ, двушка, есть забота и намъ. Ты не махонькая, ты нешто думаешь, батькины дла обнаковенныя? Тутъ вся сила — какое начальство. Кто за это по маковк гладитъ, а кто и спроситъ. А вотъ новый воевода всхъ спрашиваетъ, всему опросъ чинитъ. Такой злючй, сказываютъ, что совсмъ не разговариваетъ, а только ругаетъ и дерется. Мало, что городскихъ бьетъ, гд встртитъ на улиц, а и своихъ-то семейныхъ ежедневно поретъ, и баетъ народъ,— у него во двор и день и ночь воютъ. То сына поретъ, то дочь поретъ, а примется за супруженку, такъ собственноручно занимается.

Фанька не слушала и, очевидно, думала о чемъ-то постороннемъ. Старуха, посидвъ немного, вздохнула и вымолвила:

— Какъ знаешь, двушка. Ваше дло. Мн-то что-жъ? Я упредить хотла, а тамъ — какъ знаешь. Ваше счастье соблюдаю. А мн-то что-жъ?

Фанька разслышала послдня слова старухи, подняла на нее глаза, усмхнулась язвительно, и блдное лицо ея покрылось румянцемъ.

— Мое тоже счастье соблюдаешь?— вымолвила она насмшливо.— Это — батькины дла, стало-быть? Да почемъ ты знаешь,— возвышая голосъ произнесла Фанька,— какое здсь мое счастье? Велика-ли моя забота на счетъ дловъ батькиныхъ? Да провались въ преисподнюю все это треклятое мсто, со всмъ Свинымъ хуторомъ, да со всми вами! Я, можетъ, за это свчку угодникамъ Божьимъ поставлю.

Вроятно, Бабуха, давно зная двушку, въ первый разъ услыхала отъ нея такя слова. Она разинула свой беззубый ротъ, впалые глаза ея забгали, она качнула головой и прошамкала:

— Твое дло. Осерчала за что? Такъ ты на меня не обиждайся. Я по доброхотству хотла, а тамъ — какъ знаешь.

Старуха поднялась съ крыльца и пошла подъ навсъ, гд стояла ея лошадь.

— Съ отцомъ!— шепнула тихо Фанька ей вслдъ.— Съ отцомъ?— повторила она вопросительно, какъ-бы себ самой, и вдругъ вымолвила:— Да, авось, Богъ дастъ, коли отъ новаго воеводы и впрямь строгости пошли, такъ, можетъ, они оба съ сынкомъ и въ острогъ попадутъ. Пора-бы уже давно.

Старуха подвела свою лошадь съ телгой къ воротамъ. Она собиралась уже хать. Зайдя снова въ домъ, она простилась съ хозяиномъ, взяла узелокъ и вернулась къ двушк. Старуха, прощаясь, хотла расцловаться съ Фанькой, но такъ какъ двушка сидла отвернувшись, старуха постояла, съ трудомъ сла въ телгу и двинулась со двора.

Скоро она скрылась въ отворенныя ворота. Когда она исчезла за воротами, Фанька встала, заперла ихъ и, вновь усвшись, залепетала.

— Вотъ вдьма-то настоящая! Ты вдьма, колдунья, по всему, и лтами, и лицомъ. Ты истинная вдьма, а не та, что здсь у насъ гршитъ да народъ пугаетъ. Въ прошлый разъ бдная барынька городская чуть, горемычная, не померла отъ страху, какъ закружилась около ея вдьма, И на что это нужно, Господи!?— съ чувствомъ выговорила Фанька.— Деньги у него есть, добра всякаго много, воровское чуть не каждую недлю привозится, и рухлядь, а кое и хорошее, дорогое. Денегъ вволю. Въ холодной, подъ половицей, поди, тма тмущая набрана: пятаками и свтляками, и бумажками, а все ему мало. Надо, еще колдовать. Надо, прости Господи, дьявола поминать, всякую нечисть болтать и творить. Людей обманывать и на смерть пугать. А пуще всего — гршить. И зачмъ? Велика корысть! Алтынъ десять, двадцать подучить. Онъ говоритъ: ‘Я не изъ денегъ, а мн нужно острастку на жителей пускать’…

Фанька смолкла и потомъ снова зашептала:

— Острастку! А я-то слыхала отъ отца Антоня,— да и отъ другихъ, что въ город зарятся на это колдоване пуще, чмъ на конокрадство. Лошадей воровать — обида только тому, у кого увелъ. А чертовщину и колдовство заводить — на всхъ страхъ! Случись вдругъ бда! Самъ же онъ сказываетъ, какъ въ Сызрани одного колдуна народъ до смерти забилъ дубьемъ и каменьями, а потомъ сжегъ въ пустой бан. Да ему что-жъ! Примутся не за него, а за самое колдунью. Онъ въ сторон будетъ, его разв только поколотятъ! А колдунью-то его сожгутъ въ огн…

И слезы показались на лиц Фаньки.

XX.

Павликъ самъ не зналъ, что съ нимъ творится. Онъ былъ слишкомъ юнъ и наивенъ, чтобы понять и просто объяснить свое душевное состояне. Мысль, что онъ не увидится два или три дня съ Фанькой, легла тяжелымъ гнетомъ ему на душу. А это именно и было для него загадкой. Онъ понималъ отлично, что присутстве двушки, возможность видаться съ нею и бесдовать — ему стали необходимы, но онъ не понималъ того, что просто внезапно и страстно влюбился въ нее. Это была, конечно, первая любовь. Въ Желтыхъ Вражкахъ, въ числ дворни, были дв или три хорошенькя двушки, къ которымъ Павликъ относился съ нкоторой: наивной нжностью, часто угощалъ ихъ пряниками и орхами, которые ему щедро отпускались матерью и экономкой, часто уступалъ онъ имъ и сладке пирожки, которыми кормили его на убой. Но дале невинныхъ шутокъ, смха и простой: прязни, дло не шло.

Но тотъ Павликъ, который выхалъ изъ усадьбы по вол своего опекуна, и тотъ, который прибылъ пшкомъ, босой и въ мужицкомъ платьи въ Лысогорскй монастырь, были два разныя существа. Недоросль изъ дворянъ столько переиспыталъ въ пути, что будто выросъ и возмужалъ года на. два. Встрча и странная бесда съ красавицей Марьяной, продолжавшаяся лишь нсколько мгновенй, не прошла однако безслдно. Павликъ помнилъ, что несмотря на неожиданность его сцены съ Марьяной, несмотря на то, что она была для него не женщиной, а какимъ-то особеннымъ существомъ, въ немъ все-таки подъ ея ласками впервые проснулось что-то.

Если-бы прежнй Павликъ, Желтыхъ Вражекъ, встртился съ Фанькой, то, быть можетъ, отнесся-бы къ ней такъ-же, какъ къ двушкамъ своей дворни.

Пришла пора любить, и пришла эта пора не тамъ, въ родномъ гнзд, а здсь, въ то самое время, когда онъ жилъ уже въ кельи и носилъ рясу и монашескй колпакъ.

Два дня кряду, зная, что онъ не встртитъ Фаньки въ условленномъ мст, онъ все-таки спасался изъ своей башенки и бродилъ по лсу, влзалъ на гору и оттуда смотрлъ на Свиной хуторъ. Оглядывая домъ и дворъ, онъ ждалъ мгновенья, когда Фанька выйдетъ и появится на крылечк. Въ первый день онъ видлъ ее два раза, но на второй, несмотря на то, что онъ просидлъ не двигаясь на гор около четырехъ часовъ, двушка не появлялась. Онъ вернулся въ монастырь скучный, тоскливый. Лицо его было, вроятно, настолько печально, что даже игуменъ, увидя его въ церкви, замтилъ перемну. Отецъ еодосй потрепалъ молодого малаго по щек и вымолвилъ:

— Не хвораешь-ли ты? Что больно прунылъ, носъ повсилъ? Хворость, что-ли, какая?

— Нтъ, ничего,— отозвался Павликъ.

— Приходи ужотко ко мн. Побесдуемъ,— сказалъ настоятель и при этомъ вздохнулъ.— Понимаю я,— продолжалъ онъ, помолчавъ,— откуда твоя тоска. Молодъ ты, да и все-таки баринъ, дворянинъ. Горестей никакихъ у тебя въ жизни не бывало. Ожидались одн радости. Другихъ, какъ меня вотъ, великое Господне испытане, мн ниспосланное, образумило и въ обитель святую направило. Трудно теб будетъ! Моя-бы власть, отписалъ-бы я твоему дядюшк-опекуну, что ему-бы слдъ тебя…

Игуменъ запнулся и прибавилъ:

— Ну, не мое это дло. Мое дло — тебя здсь устроить, не приневоливать, обходиться ласково, а если въ чемъ и согршишь — прощать надо. Ты вотъ изъ башенки бгаешь, по лсу кружишь. Что вспыхнулъ, загорлся?— прибавилъ еодосй улыбаясь и глядя на румяное лицо Павлика.— Ты думалъ, махонькй, что мн не вдомо, что ты бгаешь? Глупый! Я уже раза два былъ у тебя побесдовать съ тобой, посидлъ у тебя въ башенк у окошечка, поджидалъ тебя, да такъ оба раза и вернулся не видавъ. Богъ съ тобою! Бгай пока. Только, окажи милость — таися! Узнаютъ монахи — не хорошо.— И отецъ еодосй, снова погладивъ Павлика по щек, двинулся къ себ.

Павликъ вернулся въ свою башеньку, и отъ ласки игумена ему стало вдругъ какъ-то еще тоскливе. Онъ почуялъвъ словахъ настоятеля какъ бы подтверждене всего того, что думалось часто ему самому. Онъ уже началъ мысленно укорять своего опекуна, онъ уже началъ ясно понимать, что его изъ-за корыстныхъ цлей отправили въ монастырь. Ему постоянно вспоминались слова Хаджи о томъ, что опекунъ ограбилъ его почище, чмъ они, разбойники, отнявше только тарантасъ съ тройкой. Подтверждене мысли недоросля въ словахъ самого отца игумена сильно подйствовало на него.

‘Стало-быть, вс’ — подумалъ онъ,— ‘и разбойникъ, и игуменъ монастырскй, и мужикъ Андреянъ, вс какъ есть, одно думаютъ и говорятъ, что не къ лицу мн монашество. Одна старая дура Антипьевна тянетъ путанныя рчи со словъ дядюшки о польз монашества’.

Вернувшись къ себ въ башеньку, юноша былъ радъ собственно одному обстоятельству. Онъ не боялся теперь, что Антонй или Лука прйдутъ къ нему и не застанутъ его въ кельи. Онъ какъ бы получилъ тайное разршене настоятеля на отлучки изъ монастыря, и если кто изъ нихъ пожалуется еодосю, то никакихъ послдствй не будетъ.

— Слава Богу. Спасибо отцу игумену хоть за это,— произнесъ Павликъ.

Дождавшись, когда солнце начало опускаться за лсомъ, юноша собрался къ настоятелю, раздумывая о томъ, что именно будетъ съ нимъ говорить еодосй, о какихъ предметахъ рчь поведетъ. Будетъ, пожалуй, его пытать. Если, онъ знаетъ, что Павликъ бгаетъ по лсу и по холмамъ, вокругъ монастыря, то не знаетъ ли онъ чего больше? Не посылалъ ли онъ кого подглядывать за Павликомъ? Помилуй Богъ! Если отецъ игуменъ знаетъ даже о его свиданяхъ съ Фанькой, то этого онъ уже, конечно, не дозволитъ.

Павликъ смущенно переступилъ порогъ горницы игумена, онъ боялся все боле и боле предстоящей бесды.

Отецъ еодосй былъ въ своей спальн и, заслыша скрипъ двери, окликнулъ вошедшаго.

— Это я, отецъ игуменъ,— отозвался послушникъ.

— Иди сюда, коли ты…

Павликъ вошелъ во вторую горницу, въ которой никогда но бывалъ еще, и оглядлся. Въ ней была маленькая кровать, подъ ситцевымъ темнымъ одяломъ, два стула, комодъ, большой сундукъ и на стн полка съ книгами.

Въ углу висло множество иконъ и теплилась лампадка надъ иконами торчала запыленая старая верба съ остаткомъ восковой свчки.

У окна, на старомъ кресл, обшитомъ кожей, сидлъ еодосй съ иголкой въ рукахъ и чинилъ что-то блое, полотняное.

Во всей горниц чувствовался странный, затхлый и кисловатый запахъ, такъ какъ игуменъ никогда не отворялъ окна въ своей спальн и даже не выставлялъ на лто двойной рамы.

— Вотъ видишь, за какимъ бабьимъ дломъ меня засталъ,— добродушно улыбаясь выговорилъ старикъ.— Что длать, некому чинить. Просвирню совсть меня беретъ утруждать. Вотъ самъ шитвомъ и пробавляюсь. Садись.

Павликъ слъ на стулъ. Игуменъ отложилъ работу на подоконникъ, вздохнулъ и заговорилъ, какъ бы собираясь начать особую, торжественную бесду.

— Привыкаешь ли ты къ послушаню, сынокъ?

— Привыкаю.

— Тяжело теб?

— Да-съ.

— Борися… Это все мръ въ теб еще сидитъ, изгони его изъ себя… Не думай. Это тоже врагъ рода человческаго тебя смущаетъ мыслями о мр. И я такъ-то прежде искушаемъ былъ, но поборолъ искушене. И вотъ слава Богу, всю жизнь свою скороталъ въ молитв и пост. Ты еще счастливъ тмъ, что тебя не успла коснуться язва мрская — плотская любовь. А знаешь ли ты, что се значитъ?

— Нтъ,— тихо отозвался Павликъ.

— Молчитъ въ теб плоть, или возмущается.

— Возмущается,— тихо отозвался Павликъ.

— Борися… Старайся отгонять всякя помышленя. А пуще всего, какъ внидетъ въ тебя смущене, стань на молитву и клади земные поклоны. Полста, сто, двсти и боле, покуда не выйдетъ изъ тебя духъ возмущающй… Это великое пособе. Нтъ мыслей гршныхъ, кои бы удержались въ голов, какъ разъ сто въ землю ничкомъ ляжешь, да встанешь да опять ляжешь. Послушай меня, сынокъ. Начни хоть съ ныншней ночи. И гляди, какъ хорошохонько будетъ.

— Слушаю-съ…

— Надо плоть свою бичевать… Ты что длаешь, какъ вылзаешь въ лсъ?

— Гуляю,— смущаясь произнесъ Павликъ.

— Прогуляться не грхъ, но лучше бы въ молитв пробыть это время… Только на Лысую гору не ходи, мсто оно не хорошее… Не чистое. Такъ сказываетъ здсь народъ. Бывало тамъ не разъ навождене.

Павликъ пугливо вытаращилъ глаза на игумена, но старикъ не замтилъ дйствя, произведеннаго его словами. Наступила пауза.

— Да, вся напасть на людей отъ нея…— заговорилъ снова еодосй задумчиво.— Жено, жено!— Черезъ нее грхъ въ мръ вниде. Вся скверна тутъ… Сатанинская язва. Благодари Господа Бога и своего опекуна, что онъ рано спохватился и тебя отъ мрскихъ прелестей спасъ…

Долго говорилъ игуменъ. Павликъ невольно вспомнилъ, что старикъ еще недавно намекалъ въ бесд, что напрасно юношу рано и противъ желаня прислали въ монастырь… И онъ мысленно озлобился.

— Вс такъ,— думалось юнош…— То одно говорятъ, то другое… Я хочу жить какъ вс люди. Хочу!

Рчь игумена долго журчала, какъ ручей, но мысли юноши были далеко, на Лысой гор, на хутор. Наконецъ еодосй кончилъ и прибавилъ:

— Клади по сту поклоновъ земныхъ, и всякое утшене получишь.

Игуменъ благословилъ послушника и отпустилъ.

Павликъ вышелъ на монастырскй дворъ и сталъ жадно и глубоко дышать. Ему казалось, что онъ едва не задохся въ кельи игумена, и отъ спертаго воздуха, и отъ рчей…

XXI.

Посидвъ у себя въ кельи около получаса, Павликъ началъ думать и искренно уврять самого себя, что онъ сходитъ съ ума. Въ немъ съ каждымъ мгновенемъ все росло и росло страстное, жгучее желане бжать тотчасъ же на хуторъ и повидаться съ Фанькой во что бы то ни стало. И юноша, который, благодаря стеченю всякихъ обстоятельствъ, развивался и мужалъ не по днямъ, а по часамъ, вдругъ ршился непремнно въ этотъ же день вечеромъ отправиться на Свиной хуторъ, спрятаться во двор и во что бы то ни стало попробовать увидть двушку. Собака его признала въ прошлый разъ и, вроятно, лаять и бросаться на него не будетъ. Не мало ласкалъ онъ ее на гор. Если выйдетъ Макарка или Борзой, то, благодаря темнот, они не замтятъ его. И Павликъ, повеселвъ, нетерпливо дожидался темноты, чтобы бжать на Свиной хуторъ.

Когда совсмъ наступилъ вечеръ, Павликъ вылзъ изъ своей кельи и пустился рысью по лсу прямо къ хутору.

Юноша самъ себ дивился. Снова пришло ему на умъ, что когда-то у себя въ усадьб онъ боялся оставаться по ночамъ въ небольшомъ саду, гд онъ зналъ наизустъ каждый кустикъ, каждую втку. Теперь-же, спустя такъ мало времени, юнъ лишь съ легкимъ трепетомъ на сердц ходитъ одинъ ночью по дебрямъ и идетъ дерзко въ чужой дворъ, спрятаться въ засаду.

— Вотъ ахнетъ Фанька, удивится!— шепталъ Павликъ.

Приблизившись почти вплотную къ забору двора, онъ остановился въ нершительности. У наружнаго крыльца дома стояла тележка городская, запряженная парой съ пристяжкой, а на козлахъ сидлъ и, очевидно, дремалъ парень-кучеръ.

‘Стало быть, у хозяина гости’,— подумалъ Павликъ.— ‘Что-жь за важность!’ — И юноша храбро ршился проникнуть все-таки во дворъ. Онъ сунулся въ калитку, но она сказалась запертой. Онъ снова сталъ колебаться.

— Господи благослови!— шепнулъ онъ.— Не все-ли равно, какъ во дворъ попасть: въ калитку-ли, иначе-ли.

Высмотрвъ удобное мсто, Павликъ подскочилъ, цпко ухватился за доски забора и гораздо легче, чмъ самъ ожидалъ, перемахнулъ на другую сторону, во дворъ. Собака немедленно залаяла и начала рваться на цпи, но Павликъ ршилъ подбжать къ ней и приласкать, а затмъ, если она не узнаетъ его, вернуться и бросить свое предпряте.

Батуръ остервенлъ совсмъ, когда онъ подбжалъ къ конур, но едва только онъ позвалъ собаку, она стихла, смолкла и начала ласкаться.

‘Ну, слава Богу!’ — подумалъ Павликъ и тотчасъ же, оглядвшись, увидлъ, что заборъ съ домомъ образуютъ во двор закоулокъ. Онъ забжалъ за уголъ выступа дома и прислъ на землю.

— Какъ выйдетъ во дворъ, такъ къ ней и подойду. Авось не испугается. А то убжитъ, не успвъ признать!— разсуждалъ онъ озираясь.

Посидвъ довольно долго, Павликъ увидлъ, что одно изъ окошечекъ, выходившихъ въ закоулокъ, вдругъ освтилось. Онъ сталъ смотрть на него, и его удивилъ свтъ въ окн. Ничего подобнаго онъ никогда не видалъ. Это не былъ простой огонь лучины или огарка. Свтъ былъ не красный, а какой-то серебристый — то лиловый, то блдно-зеленый. Окошечко иногда вспыхивало и сяло чрезвычайно ярко, даже ослпительно, то вдругъ свтъ погасалъ и окошечко почти темнло.

‘Диковинно’,— подумалъ Павликъ. И невольно, самъ не отдавая себ отчета, онъ поползъ ближе къ окошку и сталъ въ него заглядывать.

За притворенной рамой нельзя было ясно слышать голосовъ. Павлику только почудилось, что кто-то охнулъ раза два, а затмъ ему почудился странный голосъ, который тихо, непрерывно какъ ручей, повторялъ что-то, или будто читалъ что-то такое совсмъ похожее на чтене псалтири. Павликъ хотлъ тотчасъ заглянуть въ окно, но боялся, что его голову увидятъ изнутри. Однако онъ ршился выбрать мгновенье, когда свтъ спадетъ и будетъ нсколько слабе, и быстро заглянуть въ горницу. Онъ подползъ подъ самое окошко, и такъ какъ свтъ вырывался яркимъ столпомъ, то онъ обождалъ. Когда сразу почти ослпительное сяне исчезло, Павликъ приподнялся и заглянулъ въ горницу.

Въ первое мгновене онъ ничего не могъ понять и сообразить, но чуялъ, что видитъ нчто чрезвычайное и страшное, нчто, заставившее сразу забиться сердце.

Стараясь разглядть, что происходитъ, что такое блое движется передъ его глазами, Павликъ ближе приникъ лицомъ къ стеклу. Вдругъ свтъ выросъ и засялъ. Павликъ ахнулъ, обмеръ, перепугавшись на смерть, и только зажмурился, не имя силы оторвать руки отъ стнки, за которую ухватился.

Въ одно мгновене представилась ему невроятная картина. Среди горницы, на какомъ-то столб, колыхались и прыгали странные зеленые языки огня, то падая, то вдругъ разгораясь, и страшное сяне, озаривъ всю горницу, вырывалось яркимъ столпомъ въ окно. Вокругъ этого огня двигалась, будто плыла, кружась по горниц, блая фигура, совершенный мертвецъ въ саван, который длиннымъ хвостомъ стлался сзади по земл. Тутъ-же въ углу, на лавк сидла какая-то фигура, понурившись и будто глядя на происходящее.

Несмотря на свой страхъ, Павликъ невольно снова глянулъ въ окошко. Когда свтъ усилился и ярко охватилъ всю горницу, блая фигура, шедшая кругомъ огня, лицомъ къ нему, поразило его. Онъ увидлъ безобразное, морщинистое лицо столтней старухи, но вмст съ тмъ онъ нашелъ въ немъ сразу что-то чрезвычайно ему знакомое. Эта старуха была похожа на его Фаньку!

Павликъ какъ ужаленный отскочилъ отъ окошка, опрометью перебжалъ дворъ, перемахнулъ заборъ и, трясясь, всмъ тломъ, бросился въ лсъ. Раза два оглянулся онъ, какъ-бы боясь, что эта безобразная фигура въ саван бжитъ за нимъ.

Пробжавъ немного, онъ опустился на землю, ибо ноги, у него подкашивались, голова кружилась и онъ начиналъ, казалось, терять разсудокъ.

И вдругъ ему вспомнились слова отца Антоня, что на Свиномъ хутор, какъ это всмъ извстно, бываетъ по ночамъ вдьма. Такъ вотъ что это! Онъ попалъ во дворъ Макарки какъ разъ въ ту ночь, когда прилетаетъ вдьма въ трубу, чтобы колдовать.

Помимо ужаса это всего имъ увидннаго, юношу особенно поразила и преслдовала мысль: почему въ лиц вдьмы или колдуньи онъ нашелъ какое-то далекое, неясное сходство съ Фанькой! Это было ужасно и, вмст, непостижимо! Однако онъ тотчасъ-же сталъ уврять себя, что ему такой вздоръ померещился отъ страха. Фанька роста не маленькаго, а эта фигурка, кружившаяся вокругъ огня, была совсмъ маленькая и сгорбленная.

— Нтъ-ли у нея матери, про которую она и Макарка молчатъ? Можетъ быть, вдьма эта — ея родная мать! Такъ стало быть, я полюбилъ и сошелся съ дочерью вдьмы?!

И Павликъ, чуть не теряя сознаня отъ страшныхъ, перепутавшихся въ голов мыслей, соображенй и подозрнй схватилъ себя за голову руками и легъ лицомъ въ траву.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

Прошло боле двухъ недль съ той роковой ночи, когда Павликъ, забравшись тайкомъ въ Свиной хуторъ, увидлъ собственными глазами невроятное зрлище. Ночь эта и все, имъ виднное, не прошли безслдно. Юноша былъ настолько пораженъ и напуганъ, что на слдующй-же день почувствовалъ себя совершенно больнымъ. Когда на второй день игуменъ увидлъ послушника въ церкви и присмотрлся къ нему внимательно, то приказалъ итти къ себ въ келью, лечь въ постель и вылежаться.

Павликъ смотрлъ совершенно хворымъ. Лицо его было блдно, глаза горли лихорадочнымъ блескомъ. Разумется, не одинъ испугъ подйствовалъ на юношу. Его свалила съ ногъ борьба съ самимъ собой. Двое сутокъ размышлялъ онъ обо всемъ приключившемся. Онъ не зналъ, что ему длать. Разумъ твердилъ ему, что надо прекратить всякя сношеня съ двушкой, живущей въ дом, гд водится сатанинская нечисть, а сердце влекло его къ ней. Конечно, боле всего смущало Павлика то обстоятельство, что въ чертахъ лица колдуньи онъ нашелъ нкоторое отдаленное сходство съ лицомъ своей возлюбленной. Эта вдьма, являющаяся въ хуторъ по ночамъ чрезъ трубу на метл, по словамъ Антоня,— кто она? Не мать-ли она Фаньки? Вотъ что преслдовало юношу. Двушка увряла его, что она почти чужая хозяину хутора, на вопросы о матери отвчала уклончиво, то она говорила, что она — сирота, не знаетъ, кто ея мать,что, вроятно, она давно скончалась, иной разъ Фанька говорила, будто чувствуетъ, что ея мать жива, но гд нибудь далеко и невдомо гд.

Быть можетъ,— думалось Павлику,— двушка скрываетъ существоване матери именно потому, что мать — вдьма?

И ему казалось его положене совершенно чудовищнымъ. Онъ, живущй въ монастыр, все-таки полумонахъ, любитъ всей душой двушку изъ такой страшной семьи!

— У вдьмы и дти такя-же должны быть, и дочь, поди, какъ станетъ пожилой, то конечно будетъ вдьмой,— съ ужасомъ говорилъ себ Павликъ. И сто разъ на день онъ ршалъ никогда больше не видаться съ Фанькой, а затмъ вскор длалъ уступку, ршаясь повидаться только еще одинъ разъ, чтобы объясниться, и наконецъ тотчасъ же клялся, что никогда не увидитъ двушку. Разумется, эта борьба съ самимъ собой его и сломила.

Послушавшись приказаня еодося, Павликъ два дня безвыходно просидлъ у себя и даже пролежалъ на кровати. У него было сильное недомоганье, голова болла, и его бросало то въ жаръ, то въ холодъ. Игуменъ прислалъ къ нему его друга, монаха Луку. Два дня просидлъ Лука у прятеля, даже оставался ночевать у него. Дряхлый и вчно молчаливый Макарй, узнавъ о болзни послушника, тоже въ первый разъ зашелъ въ башенку. Онъ молча приблизился къ лежащему Павлику, положилъ ему худую, костлявую руку на голову, потрогалъ за руки, приложилъ руку къ сердцу. При этомъ онъ смотрлъ на юношу своими ввалившимися глазами, и во взгляд его было что-то особенное. Прикосновене схимника и его взглядъ странно подйствовали на послушника. Они успокоили его. Ему стало сразу будто лучше, легче, будто тяжесть какая-то свалилась съ него. Макарй ушелъ и затмъ, черезъ нсколько времени, прислалъ какое-то питье, которое веллъ Лук давать хворающему.

На другой-же день Павликъ чувствовалъ себя лучше, но только сильная слабость сказывалась во всемъ тл. Онъ ршилъ окончательно не видаться боле съ двушкой, а чтобы не было искушеня, чтобы даже не видать боле Свиного хутора, онъ ршился не выходить отъ себя, не бродить по лсу, а тмъ мене влзать на гору.

Но если хворость прошла, благодаря отцу Макарю, то теперь въ Павлик было какое-то гнетущее, безсознательно-тоскливое настроене. Ему казалось, что теперь ему все въ мр безразлично: видаться-ли съ двушкой или не видаться никогда, постригаться-ли въ монахи или нтъ, бжать-ли изъ монастыря или хоть даже тотчасъ умереть, или быть убитымъ — все Павлику казалось равно незначущимъ, безразличнымъ. Иногда хотлось ему теперь побесдовать съ кмъ-нибудь по душ, отвести душу въ искренней исповди, попросить совта и указаня. Онъ попробовалъ было завести рчь съ Лукою, но молодой монахъ, добродушный, свтлолицый, какъ двушка блый и румяный, оказался для такой бесды совершенно неподходящимъ существомъ. Нсколькихъ словъ, сказанныхъ Павликомъ, онъ даже не понялъ.

— Меня мысли горькя одолваютъ,— сказалъ между прочимъ Павликъ.

— Какя такя мысли?— спросилъ Лука.

— Да всякя, горькя мысли, тяжелыя, черныя…

— Не знаю, дорогой слыхалъ я, что бываетъ такъ,— добродушно отозвался Лука.— Въ мру слыхалъ, да и здсь, у брати бываетъ иной разъ подобный говоръ, а что такое — не знаю. У меня, Павелъ, никакихъ мыслей нту. Это меня Господь милостю своею взыскалъ, сказываетъ отецъ игуменъ. Вс мысли отъ давола-искусителя, прости Господи.

— Неужто-же у тебя и прежде ничего такого не бывало?— спросилъ съ удивленемъ Павликъ.

— Чего, то-ись?

— Ну, когда ты былъ въ мру, случалось теб о чемъ думать, горевать, тосковать?

— Нту, не случалось.

— Сколько теб годовъ?

— Двадцать третй пошелъ.

— Когда ты былъ въ мру, не собирался еще въ монастырь, когда ты былъ дома съ родными, началъ Павликъ, запинаясь и боясь сдлать вопросъ свой монаху,— когда ты не былъ здсь, ну, дома, что-ли, была у тебя сестра?

— Двое сестеръ у меня,— отвчалъ Лука.

Но Павликъ хотлъ спросить совершенно не то и не зналъ, какъ поставить вопросъ.

— У сестеръ твоихъ были прятельницы-двицы?

— Были, и много.

— Любилъ ты ихъ? Ну, хоть одну какую?

— Обихъ равно любилъ.

— Я не про сестеръ спрашиваю. Изъ этихъ двицъ была-ли теб какая люба?

— Зачмъ? Он-же мн чужя. Он съ сестрами дружбу водили, а не со мной.

— А теб ни одна изъ нихъ не была по сердцу?

— Нту, голубчикъ. Да зачмъ?

— Ну, а слыхалъ ты все-таки, Лука, что бываетъ такъ: полюбится иной разъ молодому парню двица какая?

— Конечно, слыхалъ. Этакъ-же и женятся вдь въ мру: сначала слюбятся, а потомъ и женятся.

— Ну, вотъ я про это и спрашиваю? Теб ни одна не полюбилась?

Лука улыбнулся и покачалъ головой.

— Нту, голубчикъ. Вдь мало-ли что на свт бываетъ! Мало-ли что видишь, можетъ, оно и правда, а можетъ, такъ, представляется только.

Павликъ не понялъ и переспросилъ прятеля, что онъ хочетъ сказать? Лука заговорилъ и объяснялъ довольно долго, что въ мру многое творится промежъ людей, и такъ, вообще, на свт божьемъ, но что правда и что неправда — разобрать мудрено, что божье и что не божье — распознать очень трудно. Дьяволъ-искуситель во все проникъ. ‘Многое представляется глазамъ’ — часто повторялъ Лука,— ‘а есть оно, или нту — не знаешь’.

Павликъ изъ всей рчи Луки не понялъ ничего. Но постепенно выспрашивая монаха, онъ наконецъ понялъ одно: Лука не вритъ въ дйствительное существоване тхъ вещей, которыя онъ видитъ изъ того, о чемъ говорятъ люди. Все, чего онъ понять не могъ, онъ отрицалъ.

— Вотъ, говорятъ вс, какъ и ты сказываешь, что полюбятся двица и молодецъ, а что это такое — совсмъ непонятно. Я вотъ не знаю, какъ это мн двица полюбится, что это такое? Вотъ люди живутъ, видаются, разговариваютъ, ссорятся и мирятся, и опять разговариваютъ, и все этакъ хлопочутъ, поспшаютъ, все у нихъ разныя дла, и большя, и маленькя. А зачмъ?— Мн непонятно! Зачмъ они такъ живутъ? И какъ это такъ все представляется?— мн совсмъ непонятно. Мн въ мру такъ тяжко было отъ этого шума, отъ суеты ихъ, что я уже лтъ съ пятнадцати все у матушки просился въ обитель. Голова у меня болла отъ всего. То-ли дло здсь, въ монастыр, въ кельи? Посидишь полежишь, въ церковь пойдешь, вернешься, опять посидишь. Тихо. И ждешь, когда опять заблаговстятъ, и опять пойдешь Богу молиться. Спокойно на душ, и въ голов тихо. Я вотъ все хочу просить отца игумена разршить мн одна мое сердечное желане, да боюся: онъ…

Лука запнулся, вспыхнулъ, какъ красная двица, и потупился.

— Какое же такое желане? спросилъ Павликъ.

— Да такъ ужъ…

— Да ты скажи, о чемъ просить хочешь?

— Да, что-жъ! смущаясь произнесъ Лука.— Теб-то, пожалуй, скажу, а ужъ какъ мн этого хочется! Да боюсь, отецъ игуменъ не дозволитъ, скажетъ — молодъ я, не достоинъ этого, прикажетъ обождать годовъ двадцать, тридцать. А нешто это шутка? Вдь такъ и вся жизнь, пожалуй, пройдетъ… Господи! воскликнулъ Лука: да если бы отецъ игуменъ дозволилъ, я бы ему въ ноги кинулся, по сту поклоновъ въ день бы лишнихъ положилъ!

И Лука оживился: глаза его засяли, красивое лицо свтилось восторгомъ и счастьемъ.

— Да что-жъ такое? уже удивленно приставалъ Павликъ.

— Теб я скажу. Только ты, ради Создателя, никому не сказывай, покуда я не пойду къ отцу игумену въ ноги кланяться о разршени. Хочу я его просить, чтобы онъ разршилъ мн молчать.

— Какъ, то-есть? спросилъ Павликъ.

— Чтобы разршилъ мн на себя молчане наложить.

— Да я не пойму!

— Дозволилъ бы мн никогда ни съ кмъ ничего не говорить. Встимо, дома ночью-то я одинъ, а чтобы днемъ мн ни съ кмъ не разговаривать.

— Да зачмъ же теб это?

— Ужъ очень хочется! Вдь вотъ теперь мы съ тобою сколько вотъ говоримъ, и у меня отъ моихъ словъ сейчасъ гудть и болть начнетъ въ голов. Очень ужъ я не люблю,когда у меня во рту слова гудятъ.

— Что?! вымолвилъ Павликъ и невольно едва не разсмялся.

— Ей-Богу такъ,— добродушно отозвался Лука.— Ужъ какъ бы я былъ счастливъ!

Монахъ замолчалъ, а Павликъ съ удивленемъ глядлъ на него и въ свой чередъ не понималъ, говоря словами Луки, представляется ли ему, или дйствительно можетъ быть на свт молодой малый, мечтающй о томъ, чтобы всю свою жизнь не развать рта и не говорить вслухъ ни единаго слова?

II.

Монахъ ушелъ, а Павликъ сталъ сравнивать Луку съ самимъ собою. Его насильно упекли въ монастырь, а тотъ, немного старше его, по доброй вол ушелъ изъ мра. Мысли Павлика пошли дальше. Онъ сталъ думать о томъ, какъ различны живуще на земл люди. Онъ сталъ мысленно перебирать всхъ, кого зналъ, и въ первый разъ въ жизни догадался, что каждое изъ этихъ лицъ было само по себ. Вс люди одинаке, а вмст съ тмъ и вс разные. Вотъ, хоть-бы Унтеръ-Платошка и отецъ Макарй — какъ не похожи. Антипьевна и Марьяна, его дядя-капитанъ и разбойникъ Хадиносманъ, игуменъ еодосй и хотя бы вотъ Макарка Кривой. Совсмъ они разные, хотя вс — люди-человки.

И вдругъ Павлику пришло еще одно сравнене. Ему показалось, что два существа, которыхъ онъ зналъ, не имютъ ничего общаго между собою, между ними страшная пропасть зяетъ. Эти два существа — полумонахъ, послушникъ монастырскй, Павелъ Ковылинъ, и дочь вдьмы, странная, загадочная двушка, Фанька.

И юнош почудилось, что какъ Макарк Кривому не слдъ бы постоянно видаться съ отцомъ еодосемъ, какъ атаманъ шайки разбойничьей, Хаджи-Османъ — не товарищъ монаху Макарю, какъ нтъ ничего общаго между Унтеромъ-Платошкой и хоть-бы его дядей капитаномъ,— точно такъ же нтъ и не должно быть ничего общаго между нимъ и Фанькой.

А между тмъ, пока разумъ его разсуждалъ здраво и толково, сердце подсказывало другое. Оно будто нашептывало, посмиваясь, будто говорило: ‘такъ-то оно все такъ, а гляди, поправишься — опять побжишь на болотце и на гору’. И въ отвтъ на это нашептыванье своего сердца, Павликъ нершительнымъ и нетвердымъ голосомъ произносилъ вслухъ, какъ бы ради того, чтобы придать силу словамъ:

— Нтъ! не правда, не пойду я, не хочу я съ нею видаться.

Оправившись совершенно, Павликъ впродолжене двухъ недль дйствительно ни разу не вышелъ изъ своей башеньки. Онъ гулялъ по монастырскому двору и выпросился у игумена съ другими монахами поработать въ огород. Такъ прошло нсколько дней, и тоска продолжала мучить юношу. Она грызла его. Двушка не выходила изъ его головы ни на одну минуту. Всюду мысленно онъ видлъ ее передъ собою: и въ своей башенк, и на монастырскомъ двор, и въ огород, и даже въ церкви, когда онъ глядлъ на иконостасъ или на свчи въ паникадил. Везд всплывалъ передъ его мысленнымъ взоромъ все тотъ же образъ худенькой и блдной двушки. Свтлые, гладко причесанные волосы ея свтились кротко, а черные, тоскливые глаза упорно глядли на него и съ грустью будто говорили о чемъ-то…

Однажды Павлику почудилось, что эти глаза грустно спрашиваютъ его, зачмъ онъ не ходитъ на гору и не хочетъ видться? Случилось это, когда Павликъ стоялъ въ храм за всенощной. И вдругъ послушнику стало такъ страшно, что онъ бросился на колна, началъ креститься, усердно класть земные поклоны, и слезы полились по лицу его.

— Это навождене,— шепталъ онъ самъ себ. Это колдовство! Помилуй меня, Боже! Ужъ не загубилъ-ли я свою душу?

Но въ тотъ же вечеръ, будучи у себя, онъ долго не могъ заснуть отъ мысли, что, быть можетъ, онъ гршитъ, подозрвая любящую его двушку не всть въ чемъ. Да если и впрямь мать ея — вдьма, то она-то кажется такой несчастной и такой доброй и такъ его любитъ, что гршно ему относиться къ ней непрязненно.

Павликъ заснулъ, и въ полудремот ему пригрезился удивительный сонъ. Въ его кельи появилась Фанька, приблизилась къ нему, обхватила его, прижалась горячимъ лицомъ къ его лицу и цловала его безъ конца. Онъ весь замеръ въ какомъ-то удивительномъ, диковинномъ замирани всего тла и, глядя въ тоскливые глаза двушки, безъ конца цловалъ ее.

— Грхъ теб меня бояться. Все это — пустое, люди выдумываютъ. Я такая же несчастная, какъ и ты. Я тебя люблю. Мы вмст убжимъ: ты изъ монастыря, я изъ хутора. И заживемъ мы гд-нибудь тайкомъ, мирно и счастливо. Будемъ другъ дружку любить и всю жизнь вмст проживемъ.

И много, безъ конца говорила Фаныса, цлуя его и обнимая. А Павликъ весь въ огн горлъ, замирая всмъ тломъ въ какомъ-то очаровани. И вдругъ, почувствовавъ во сн, что съ нимъ творится что-то необычайное, Павликъ вскочилъ на постели, съ просонокъ хотлъ что-то сказать и даже произнесъ что-то вслухъ, но тотчасъ-же пришелъ въ себя и увидлъ, что на двор темно, онъ одинъ у себя въ башенк и все это ему пригрезилось.

Павликъ понурился и закрылъ лицо руками. Все тло его еще горло и замирало, и во всемъ существ его сказывалось повелительно только одно желане — скоре повидаться съ Фанькой, обнять и цловать ее на яву!

— А душу загубишь?— почудилось Павлику будто сказанное вслухъ. Но онъ не испугался и произнесъ громко:

— Ахъ, пропадай все! Все, все пропадай!

Онъ бросился къ окошку и ползъ было вонъ изъ башенки, но свжй ночной воздухъ отрезвилъ его сразу.

‘Куда же я это? подумалъ онъ: теперь ночь, теперь ея и не увидишь. Завтра непремнно пойду’. Павликъ вернулся, легъ снова, но долго не спалъ. Сновидне было такъ живо, такъ ярко, что и теперь ему вновь начинало чудиться, что онъ на яву чувствуетъ около себя двушку, снова слышитъ ея голосъ, чуетъ ея поцлуи.

Однако по утру, проснувшись, юноша былъ спокойне. Онъ вспомнилъ все, что перечувствовалъ за ночь, и тоскливо улыбнулся.

— Искушене это, сказалъ онъ. Да почемъ же знать, можетъ, именно это его дло, искусителя. Хочетъ онъ потубить мою душу.

Здравый разсудокъ взялъ верхъ, и Павликъ снова твердо ршился не выходить и не видаться съ двушкой. Онъ просидлъ весь день у своего окошечка и продолжалъ размышлять. Диковинныя мысли приходили ему въ голову, даже страшныя мысли. Онъ спрашивалъ себя, что такое — дьяволъискуситель? Гд онъ бываетъ, кто его видлъ, кто его знаетъ? Самъ Павликъ не зналъ никого, кто-бы былъ съ ‘нимъ’ въ какихъ либо сношеняхъ. Вотъ разв она, Фанька, ея мать и Макарка Кривой… Да вдь это только говорятъ. Онъ-же самъ, хотя и видлъ собственными глазами вдьму, но ‘больше, прости Господи, ничего не видалъ’! Кром того, съ нимъ въ эту ночь, собственно, ничего худого не приключилось. Только страху натерплся! Но отъ этого соприкосновенья съ нечистой силой ничего особеннаго не произошло.

‘Душу свою загубить!’ — снова задавалъ себ вопросъ Павликъ.— ‘Что-же это такое? какъ такъ ‘загубить’? Попасть посл смерти съ гршниками вмст въ адъ кромшный, гд будутъ вки вчные на сковород жарить или за языкъ повсятъ? Да, оно, конечно, страшно’. Но вмст съ тмъ Павлику чудилось, что въ немъ самомъ сказывается удивительное и страшное желане. Если-бы ему позволили, прожить всю жизнь счастливо съ Фанькой, съ тмъ, что посл смерти онъ попадетъ въ адъ и его на сковород зажарятъ, то онъ, пожалуй, даже согласенъ: ‘За то поживу на свт счастливо’.

Вс эти размышленя кончились тмъ, что Павликъ, снова душевно измученный, со слезами на глазахъ вышелъ изъ кельи и пошелъ бродить по монастырскому двору. Вечеръ онъ пролежалъ въ постели. Ночь почти не спалъ, ложился и вновь вставалъ, садился къ окну. На зар онъ вылзъ изъ башенки и пошелъ бродить по лсу.

‘Въ эту пору,— думалось ему,— я не могу ее встртить. Стало быть, я не гршу. Я не къ ней иду!’

Очутившись на болотц, найдя тотъ кустикъ, около котораго они когда-то сидли, бесдовали и цловались, Павликъ посидлъ около него, потомъ, поколебавшись нсколько мгновенй, ршился подняться на Лысую гору. Макушка ея горла яркимъ золотомъ въ восходящихъ лучахъ солнца.

Утро было великолпное, прохладное и яркое. Повсюду въ лсу больше, чмъ когда-либо, чувствовалась и слышалась жизнь, пташки щебетали и порхали по всмъ вткамъ. Пролзая сквозь чащу, Павликъ спугнулъ нсколько зайцевъ, даже подъ однимъ кустомъ на полянк увидлъ лису. Ловко махнула она пушистымъ хвостомъ, обогнувъ толстый стволъ дерева, затмъ мелькнула въ чащ ея голова, сверкнули ярке глаза,— и она исчезла.

И Павликъ, подъ влянемъ окружающей бодрой и радостной жизни, почувствовалъ себя тоже легче и веселе. Онъ вскрикнулъ громко на весь лсъ и прокричалъ: ‘ау!’ Затмъ затянулъ какую-то псню, которая уже боле мсяца не приходила ему на умъ. Увидвъ двухъ блокъ на дерев, онъ подпрыгнулъ, захлопалъ въ ладоши и снова, весело крикнулъ на весь лсъ: ‘ау!’

И вдругъ, будто кто-то толкнулъ его или приказалъ, онъ довольно громко произнесъ съ замиранемъ сердца:

— Фанька! Фанька!

И онъ прибавилъ тихо, тоскливо понуривъ голову:

— Да, и любишь ее, и боишься. А ужь люблю-то какъ! Господи помилуй! Такъ-бы сейчасъ… и не знаю, на что пошелъ.

И юноша тихо двинулся въ ту сторону, гд все еще горла яркимъ пурпуромъ макушка Лысой горы, будто второе солнце на неб. Но не прошелъ онъ и нсколькихъ шаговъ, какъ ему почудился впереди шелестъ втвей и хрустнье лсной суши подъ чьими-то быстрыми шагами.

Боясь встрчи съ кмъ либо изъ городскихъ обывателей, Павликъ сталъ искать глазами кустъ, за который бы могъ спрятаться, но въ этотъ-же мигъ изъ-за чащи пролзла блая фигура. Павликъ увидлъ худую руку, которая отстраняла отъ себя густую втку куста, и черезъ мигъ въ нсколькихъ шагахъ отъ него была она.

— Фанька!— будто вскрикнулъ кто-то около него, или, быть можетъ, самъ онъ вскрикнулъ.

Оторопвъ отъ испуга, онъ не слыхалъ собственнаго своего голоса. Юноша остановился какъ вкопанный и задрожалъ всмъ тломъ. Двушка, въ два-три прыжка, была уже около него, и ничего не говоря, не спрашивая, обхватила его и повисла у него на ше, безъ конца цлуя его.

Павликъ, Богъ всть отъ какого чувства, напоромъ воровавшагося въ него, какъ-бы лишился сознаня. Все закружилось у него предъ глазами и исчезало, застилаясь туманомъ.

III.

Когда юноша пришелъ въ себя, то уже не стоялъ, а былъ на трав, полулежа. Фанька сидла около него, обнимала, поддерживала его, гладила рукой по лбу и по щек и повторяла, очевидно, уже давно:

— Да что-же ты, что съ тобой? Хворалъ ты? Видно, что хворалъ. Я-то ума ршилась, измучилась, хотла руки на себя наложить. Ну вотъ, теперь легче теб? Господь съ тобой!

И Фанька нсколько разъ перекрестила Павлика, потомъ, воскликнувъ со слезами на глазахъ: ‘Слава теб, Господи!’, перекрестилась два раза сама.

И какъ подйствовалъ этотъ крестъ на Павлика,— онъ самъ изумился и долго помнилъ. Вс его сомннья, черныя мысли, вся борьба нсколькихъ дней, вс твердо принятыя ршеня — все разлетлось въ прахъ, все показалось безсмыслицей, блажью, ложью. Вотъ она, правда, гд, вотъ, гд счастье, все, чмъ дорогъ ему весь мръ и его собственная жизнь.

Онъ порывисто, страстно обнялъ двушку, молча припалъ губами къ ея губамъ, и слезы полились у него по лицу.

Не скоро юноша овладлъ собою и могъ заговорить.

— Скажи ты мн, хворалъ ты, что-ли?— въ десятый разъспрашивала двушка. Павликъ собрался съ силами, тряхнулъ, головой, улыбнулся счастливо и заговорилъ:

— Нтъ, я не хворалъ. Я теб все скажу. Я боялся тебя. Я не хотлъ больше видаться, далъ себ общане никогда не приходить сюда, чтобы съ тобою не встрчаться. А ужъ сегодня, теперь, на зар… это, стало быть, воля Божя… Ты здсь въ эту пору не бываешь.

— Никогда не бываю. Меня что-то будто выгнало изъ дому, а затмъ, какъ сталъ ты меня звать, я такъ и бросилась къ теб. Даже будто и не удивилась, будто ждала, что тебя встрчу.

— Да я не звалъ!— весело воскликнулъ Павликъ,— я такъ, баловался вслухъ, плъ и кричалъ.

— Да вдь ты меня звалъ!

— Звалъ, звалъ, только это такъ. Это уже воля Божя. Да и вотъ, что ты крестить меня стала и себя тоже — и это чудно. И это будто мн отвтъ такой, такое указане, что вс мои мысли — пустыя и гршныя, что не надо мн тебя бояться.

— Да почему-же ты боялся-то?

— А вотъ все скажу, и ты мн поясни. Я все скажу, такъ нужно.

И Павликъ передалъ двушк, какъ, желая видть ее,онъ отправился вечеромъ и тайкомъ перелзъ на ихъ дворъ. Когда юноша въ разсказ дошелъ до описаня того, что онъ. увидлъ въ окн, т. е. яркй, странный, синеватый свтъ, Фанька вздрогнула, схватила его за руки и онмла въ испуг и волнени.

— Что?— испугался снова и Павликъ.

— Ты видлъ? Все видлъ?— воскликнула Фанька.

— Да, я видлъ.

— Колдунью?

— Да.

Фанька перемнилась въ лиц, стиснула его об руки, которыя схватила, и опустила голову, какъ осужденная.

— Что же ты видлъ? Кого-же ты видлъ?— глухо проговорила она.

— Все колдованье видлъ и перепугался на смерть. Окажи мн, Фанька, сущую правду, по божески, не утаи ничего. Грхъ теб будетъ! Я отъ этого измучился, бояться тебя началъ. Скажи ты мн правду: что это все такое?

— Да повришь-ли ты мн?— вымолвила двушка посл паузы.

— Поврю всему.

— Ну, такъ слушай-же. Все это баловство, гршное скоморошество.

— Какъ-же такъ? Вдь къ вамъ по ночамъ приходитъ вдьма. Мн въ город сказывали.

— Врутъ, вс врутъ. Нешто стала-бы я жить въ дом, гд нечистая сила водится? Я бы лучше убжала да утопилась. Все это — скоморошество.

— Да кто-же она такая, эта колдунья?

— Она не колдунья, она такая-же вдьма, какъ и я, прости Господи. Все это зати проклятаго батьки, ради того, чтобы острастку на жителей пустить, чтобы думали, что онъ колдунъ, чтобы его боялись. Да и деньги за это беретъ. Есть разныя дурафьи, городскя барыни, да и всякй народъ, который приходитъ къ намъ гадать, судьбу свою узнавать, потерянное искать, а то просятъ приворотовъ разныхъ, кому что надо: кого загубить, кого заставить себя полюбить, и всякя такя безчинства и безобразя. Все это скоморошество одно, обманъ одинъ. Она не колдунья. Она зажигаетъ спиртъ съ приправой, насыпаетъ по полу порошокъ, наднетъ простыню да и бгаетъ, дуритъ кругомъ огня, бормочетъ всякй вздоръ, что на умъ придетъ, половину по-татарски, чтобы было непонятно да страшно, а огонь зеленый — чтобы еще того страшне было. А отъ порошка этого, у гадателей или барынь какихъ дурманомъ голову туманитъ. Какъ пьяныя сидятъ. Да и самой-то ей, бдной, плохо приходится отъ этого порошка, и у нея голова кругомъ идетъ. Кабы не привычка, такъ она-бы первая отъ пыли и смрада на полъ мертвой свалилась. Только тмъ и беретъ, что носъ затыкаетъ себ и старается дыхане держать.. А кто гадаетъ, такъ того замертво всегда вытаскиваетъ дьяволъ Макарка на воздухъ и водой поливаетъ. Но все это, вотъ теб Христосъ-Богъ!— и Фанька перекрестилась,— все это одно скоморошество, никакой нечистой силы нту.

Двушка говорила съ такой страстью въ голос, съ такимъ оживленемъ, глаза ея такъ сверкали, что Павликъ, слушая ее и не проронивъ ни единаго слова изъ всего, что было ему такъ любопытно и нужно узнать, все-таки невольно залюбовался на Фаньку. Двушка показалась ему красиве и дороже, чмъ когда либо.

— Ну, слава теб, Господи!— тихо произнесъ Павликъ, когда Фанька замолчала.— И какъ-же это, изъ-за такой дури, и я было поршилъ не видаться съ тобою!

Но вдругъ Павликъ сдлалъ движене, взглянулъ упорно и пристально въ глаза двушки. На губахъ его замеръ уже готовый вопросъ. Онъ колебался.

— Что ты? Спросить хочешь! Говори, непремнно говори, а то меня обидишь. Въ этакомъ дл не надо таиться, все спрашивай, все скажи!— твердо и горячо произнесла Фанька.

— Вотъ что. Одно еще. Я видлъ хорошо эту… Ну, какъ тамъ ее? Кто она такая? Старуха эта, что кружилась. Кто она такая?

— Да не все-ли теб равно?— отозвалась двушка.

— Нтъ, мн надо. Кто она такая?

— Ну, старая изъ сосдней деревни, старющая баба,— заговорила Фанька, но при этомъ опустила глаза, и въ голос ея ужь не было ни той смлости, ни той твердости. Павлику почувствовалось, что теперь Фанька лжетъ и сама смущается.

— Скажи мн, почему она… Ты на меня не серчай. Ты сама говоришь: надо всю правду сказывать…

— Ну, да,— нершительно отозвалась Фанька.

— Скажи мн, отчего она будто на тебя похожа?

Фанька слегка вздрогнула, подняла опущенную голову и устремила глаза на Павлика, только легкй румянецъ заигралъ на ея блдныхъ щекахъ.

— Вотъ видишь-ли! ты, стало быть, знаешь, чего не хочеть сказать. Вдь она похожа на тебя! Я хорошо видлъ. Это именно всего пуще меня и напугало.

Павликъ смолкъ, ожидая отвта, но двушка сидла снова понурившись и молчала.

— Отвтишь-ли ты мн правду, коли я спрошу?

— Отвчу,— произнесла Фанька, но такъ тихо, нершительно, съ такой горечью и тоской, что слова эти поразили юношу.

— Ну, такъ отвчай: это не мать твоя?

Двушка сразу выпрямилась, снова взглянула на него и произнесла твердо:

— Господь съ тобой! Моя мать Богъ всть гд, можетъ, уже на томъ свт, царство ей небесное! Разв стала бы она на себя колдовскую личину принимать? Я теб разъ сказывала уже, что нтъ у меня матери, что я сама не знаю, кто она и жива-ли. Я теб сказывала, что этотъ Макарка мн чужой. Никогда онъ моей матери, или отца, или родныхъ моихъ въ глаза не видалъ. Господь съ тобою, что ты выдумалъ!

— Такъ кто-же ты такая сама-то?

— А это я, родной мой, теб все разскажу. И разскажу все толково и порядливо Все, что помню, разскажу.

— Ладно, но прежде скажи ты мн, почему-же эта чудиха или колдунья, что-ли, какъ сказываютъ… почему она на тебя похожа?

— Это теб почудилось, голубчикъ,— нершительно и смущенно произнесла Фанька.— Нешто этакое можетъ быть! Бабуха на меня совсмъ не похожа. Ей, поди, уже восемьдесятъ лтъ.

— А мн почудилось, да вдь какъ! Два раза я приглядывался, и два раза увидалъ.— Ну, вотъ — совсмъ ты! Только все лицо морщинистое. А глаза совсмъ твои, ротъ твой, я губы-то у нея шевелились совсмъ вотъ какъ у тебя.

— Да вдь она сдая, старая,— произнесла Фанька, не тлядя ему въ лицо.

— Да вдь волосъ-то не видно: она вся въ саван.

— Пустое все, голубчикъ. Брось! Это почудилось теб. При этакомъ зеленомъ огн, вс лица прыгаютъ! Я разъ когда поглядла, какъ они скоморошествуютъ-колдуютъ, такъ я мн лица показались какя-то диковинныя. Начнешь приглядываться, такъ что хочешь померещится.

— Такъ врно? Это не мать твоя?

— Врно, врно. Да я-же теб разскажу, кто мои родители и откуда я сама. Я вдь краденая.

— Какъ краденая?— воскликнулъ Павликъ.

— Да, меня цыгане уворовали, когда я еще была восьмилтней.

Павликъ былъ пораженъ тмъ, что узналъ. На его просьбы двушка общала разсказать въ другой разъ всю свою жизнь.

IV.

Нсколько разъ собиралась Фанька разсказать свою горемычную судьбу, и нсколько разъ откладывала, говоря:

— Дло простое. Хорошо я все помню. Можно все разсказать, да вспоминать-то очень тяжело. Начнешь вспоминать, какъ было все, такъ сердце надрывается. Теперь вотъ съ той поры, что я тебя повстрчала да полюбила, мн легче стало. А то, въ постоянныхъ мысляхъ о томъ, что я была, и что стала, да въ какя руки попала, часто думалось удавиться или въ рчку броситься.

Такъ какъ каждый разъ Фанька все откладывала разсказывать про себя, то Павликъ началъ уже подозрвать, нтъ-ли чего въ ея разсказ дурного. Но онъ ошибся. Двушка просто не хотла повствованемъ бередить свою вчно живую рану.

Однажды она ршилась и подробно, толково передала Павлику свою судьбу. Она помнила себя ясно въ дтств, лтъ уже семи или восьми, въ барской усадьб. Велика-ли она была или мала, бдно-ли жили или очень богато ея родные,— она опредлить теперь не могла. Въ другихъ усадьбахъ съ тхъ поръ она не бывала. Она знала только одно: что та жизнь была неизмримо лучше, порядочне, нежели теперешняя. Она живо помнила отца, пожилого человка, носившаго какой-то мундиръ, она помнила даже, что онъ былъ съ одной ногой, а другая была на деревяшк. Она помнила тоже, что вчно на его груди вислъ блый крестъ. Уже въ послдстви, когда она разспрашивала, что это могло-быть, такъ какъ съ тхъ поръ ни на комъ такого креста она не видала, ей объяснили, что это — военный крестъ, который царица даетъ самымъ храбрымъ. Затмъ она помнила, мать свою, которая была тогда такова, какъ она теперь: худая, свтловолосая, съ черными глазами. Мать была гораздо моложе отца. Она очень любила свою мать, но отца, обожала. И помнится ей живо, какъ подолгу сиживала она на ‘хорошей’ ног своего отца. Она говорила ему, что у него дв ноги: одна хорошая, другая дурная. На дурной сидть было нельзя, а на хорошую, т. е. на здоровую, онъ. часто сажалъ ее и заставлялъ подпрыгивать, изображая лошадку. Вспомнить сдую голову отца, гладко подстриженную его лицо и добрые, срые глазки, и это скаканье на его ног — она и теперь никогда не можетъ безъ того, чтобы не начать тотчасъ-же неутшно плакать.

Въ семь, помимо нея, былъ еще очень маленькй мальчикъ, ея братъ, который еще очень плохо бгалъ. По всей вроятности, ему было тогда не больше двухъ-трехъ лтъ. Помнится ей, что былъ и другой братъ, и сестра, но вдругъ исчезли изъ дома. Тогда она не понимала, что съ ними длали, но теперь понимаетъ. Они очутились оба, хотя въ разное время, въ большой горниц на стол, гд всегда обдали. Вокругъ нихъ все ходили и пли, священникъ и еще кто-то, потомъ ихъ увезли и зарыли въ землю. Вспоминая о нихъ, двушка часто думаетъ, что было-бы, конечно, гораздо счастливе и лучше для нея, если-бы ее точно такъ-же зарыли, нежели очутиться Богъ всть гд, быть живой, а для родныхъ — умершей.

Усадьба ихъ, по всей вроятности, была не изъ самыхъ богатыхъ, но и не бдная. Людей, прислуги было довольно много. Гости бывали часто, они-же изрдка здили въ какой-то городъ.

И вотъ, однажды, они отправились въ дорогу. Посл долгой зды — не день и не два — они очутились въ такихъ краяхъ, въ которыхъ до тхъ поръ никогда не бывали. Они прхали въ такой большой городъ, который она видла въ первый разъ, съ большой блой каменной церковью на площади, съ большими каменными блыми домами, съ большой площадью, гд кишло много народу. Теперь она понимаетъ, что на этой площади была большая годовая ярмарка, гд продавалось все на свт, отъ лошадей до лаптей.

Остановились они въ какомъ-то дом, гд много стояло экипажей на двор, много было чужого народа въ длинномъ корридор, въ который выходила дверь изъ спальни. По цлымъ днямъ здсь сновалъ всякй народъ.

Однажды, въ роковую, несчастную минуту ея жизни, какая-то женщина, плохо одтая, взяла ее за руку и сказала ей, что папаша съ мамашей зовутъ ее поскоре внизъ, во дворъ, чтобы дать ей пряниковъ, покататься на лошадк. Женщина взяла ее за руку и повела. Он вышли во дворъ, со двора на улицу. Очутившись въ пестрой толп, двочка начала приставать къ женщин, спрашивая, гд отецъ и мать. Но женщина молчала, тащила ее за руку и только разъ страшно взглянула на нее своими черными, злыми глазами. Двочка начала рваться у женщины и плакать, перепугавшись того, что очутилась одна-одинехонька среди толкотни. Но женщина дернула ее за руку, схватила за воротъ, ударила раза два по затылку, затмъ отшлепала и потащила опять. Двочка, до которой никто никогда не касался пальцемъ, совершенно ошеломленная и отъ изумленя, и отъ боли, побжала за ней поневол.

И это было рубежомъ ея жизни. Откуда ее взяли, кто она такая, гд это происходило, живы-ли ея родные, кто они таке — она ничего не знаетъ.

Отъ этой женщины она перешла въ другя руки, къ какой-то старух, которая обращалась съ нею ласково, кормила, но не говорила ни слова. Да и сама она молчала, перепуганная совершенно иной обстановкой. Она очутилась въ маленькой горниц, заваленной всякою дрянью, тряпьемъ, какими-то поломанными вещами. На нее надли совершенно другое платье, грязное, вонючее. На ногахъ не осталось ничего. Ее пустили босикомъ, и первый день она едва ходила. Ей больно было ступать. Спала она въ углу, на какой-то тряпк, брошенной на сно, въ головахъ ея лежалъ на боку поломанный самоваръ, а около стояла большая клтка, загаженная птицами, но птицъ въ ней не было. Во всей горниц старухи всегда былъ какой-то смрадъ, духота. Изрдка приходили каке-то люди съ дурными лицами, и каждый взглядывалъ на нее, и каждый спрашивалъ: ‘Это кто-жъ? откуда?’ И двочка помнила, что старуха отвчала каждый разъ что нибудь разное. Иной разъ она говорила, что она — ея внучка, въ другой разъ, что эта двочка ея сосдки, которую ей препоручили на одинъ день. Иной разъ она говорила, что сбудетъ ее съ рукъ съ удовольствемъ и не дорого возьметъ. Однажды она даже торговалась: просила пять рублей. Покупатель, здоровенный человкъ въ длинномъ кафтан, оглядывалъ двочку, щупалъ ее за руки и за ноги, спрашивалъ что-то, на что она ничего не отвчала. Торгъ не состоялся. Онъ говорилъ, что двочка слишкомъ избалована, слабосильна, никакой штуки хорошо сдлать не можетъ. Наконецъ, однажды, при появлени какого-то военнаго, на вопросъ, повторявшйся постоянно о двочк, старуха отвчала:

— Эта-то? Я почемъ знаю. Я сама сейчасъ сюды пришла. Должно быть, ихняя. Мн-то какое до нея дло? Ты чего мн опросъ чинишь?

И старуха такъ обозлилась на военнаго, что тотъ замахалъ руками, назвалъ ее чертомъ и вышелъ.

Двочка понимала хорошо, что она попала въ руки страшныхъ и злыхъ людей. Черезъ нсколько дней, или черезъ недлю, или, быть можетъ, черезъ мсяцъ — она хорошо не помнила и не могла сообразить,— появился какой-то молодой парень, красивый, веселый. Онъ приказалъ ей накинуть платокъ на голову, взялъ за руку и вывелъ изъ горницы. Двочка съ радостью побжала за нимъ. Она была счастлива, что вырвалась изъ этой смрадной горницы. Лицо-же его было доброе, говорилъ онъ съ ней ласково. Пройдя нсколько улицъ, парень привелъ ее въ другой домъ, гд было очень шумно. Было много народу, и вс пили вино. Двочка, никогда не видавшая до тхъ поръ вблизи пьяныхъ людей, мужчинъ и женщинъ, перепугалась настолько, что уже начала жалть старуху и ея горницу. Она забилась въ уголъ и просидла тамъ нсколько часовъ. Ввечеру женщина, простая баба, подошла къ ней, ухватила ее за плечо и дала подзатылину, говоря:

— Ты чего прячешься?

Ее вывели снова на дворъ и посадили въ телгу между двухъ мужиковъ, изъ которыхъ одинъ, съ краснымъ лицомъ, спалъ, лежа на спин, а другой сидлъ на передк телги, съ возжами въ рукахъ. Женщина подбросила двочку на телгу, сла сама, и они похали шагомъ изъ города.

Семья эта была крестьянская, и двочка очутилась въ деревн. Насколько помнится ей теперь и насколько она можетъ понять, семья крестьянъ взяла ее къ себ исключительно за тмъ, чтобы скрыть. Очевидно, что родные принялись за поиски пропавшаго ребенка. Часто слыхала она отъ крестьянъ, бесдовавшихъ о ней между собой, что она имъ въ тягость. Они все ожидали, что кто-то таке, которыхъ они называли господами, перестанутъ искать двочку, а ‘энти’ ее опять возьмутъ.

Однажды — и Фанька хорошо это помнила — крестьяне сидли, поглядывали на нее и разсуждали между собою о важномъ дл, которое могло повлять на ея судьбу и разомъ перемнить ее. Крестьяне толковали, что слдуетъ двочку отвести къ ‘господамъ’.

— Шутка-ли, какой страшный кушъ, какя деньжищи общаются за ребенка!— говорили они.— На этакя деньжищи можно четыре избы выстроить, десять коровъ купить, полдюжины лошадей завести!— И вся бесда, длившаяся долго, заставила двочку понять, что ея родные ищутъ ее и даютъ въ награду большя деньги. Но, вмст съ тмъ, крестьянъ останавливала одна мысль. Старшй мужикъ, часто запивавшй, настаивалъ на отдач ребенка.

— Плевать намъ на ‘нихъ!’ — говорилъ онъ.— Господа насъ наградятъ и имъ въ обиду не дадутъ. Да и кто они таке? Цыганы не цыганы, чертъ ихъ знаетъ. Чего намъ бояться? А денежки получимъ.

Другой мужикъ, напротивъ, противорчилъ, говоря, что они сами въ отвтъ пойдутъ, ихъ самихъ въ Сибирь угонятъ. Шутка-ли, красть дтей, когда за краденую лошадь, за краденое дерево въ Сибирь попадаютъ! А тутъ живой ребенокъ, да еще барскй.

Двочка съ трепетомъ прислушивалась ко всмъ этимъ толкамъ. Наконецъ, понявъ все, она принялась плакать и просить, чтобы ее вернули къ роднымъ.

— Ишь ты, подлая!— вскрикнула баба.— Вдь все поняла! Да это, дура, совсмъ не про тебя. Чего ты ревешь?

Съ этихъ поръ двочка напрасно ждала чего либо. Бесды о ней прекратились. Дни шли за днями, и ничего новаго не было.

Наконецъ, чрезъ нсколько времени, прзжая женщина, такая же чумазая, съ такими-же черными, страшными глазами, какъ и та, что увела ее отъ родныхъ, прхала и увезла ее съ собою.

На этотъ разъ двочка была долго въ пути — много дней и много ночей. Подвигалась, безконечными полями и лсами,— селами и городами, цлая вереница телгъ. Останавливались въ пол, ли, спали, ее заставляли смотрть за лошадьми, которыхъ выпрягали, иногда заставляли мыть горшки. И здсь начались уже постоянные подзатыльники, тычки и дранье за волосы.

Наконецъ, по прзд въ какой-то большой городъ, они остановились на площади, гд былъ базаръ. Здсь снова оглядли ее разные люди, и наконецъ одна маленькая, толстая женщина, заплативъ деньга, увела ее къ себ. Здсь, въ дом, впервые увидла она Макарку Кривого. Женщина оказалась его женой. Макарка тоже осмотрлъ ее и разругалъ жену. Была минута, и онъ хотлъ тащить ее снова на базаръ, требовать деньги обратно, но затмъ плюнулъ сердито и прибавилъ:

— Ну, чортъ съ ней, пускай остается.

Въ дом оказался взрослый мальчишка, избалованный, бойкй, который сначала подружился съ нею, ласкалъ ее и кормилъ, но вскор началъ обижать ее и колотить по нскольку разъ въ день. Мальчишка былъ сыномъ хозяевъ, теперешнй Акимъ Борзой. Пока была жива жена Макарки, двочк жилось еще не худо. Но нсколько годовъ тому назадъ, она вдругъ умерла. Борзой сталъ отлучаться все боле изъ дому, и она осталась вдвоемъ съ Макаркой, звала его батькой и начала прислуживать ему всячески, хозяйничала и въ дом, и во двор. Теперь Макарка относится къ ней ли хорошо, ни дурно, иногда бываетъ ласковъ и даритъ, но часто бьетъ ее, въ минуты гнва на кого-либо другого или на что либо совершенно постороннее. Она не только ненавидитъ Макарку Кривого, но и всхъ, кого знаетъ, даже, сдается ей, все, что она видитъ. Она считаетъ себя самой злой двушкой, какая только есть на свт, потому что чувствуетъ, что всякому человку, кто-бы онъ ни былъ, она готова сдлать всякое зло.

Эта исповдь двушки сильно подйствовала на Павлика и заставила его еще боле привязаться къ Фаньк. Круглая сирота, краденая и такая-же дворянка, какъ и онъ, стала юнош еще дороже. Что касается до колдовства на хутор и до сходства колдуньи съ Фанькой, Павликъ забылъ и думать объ этомъ.

Они продолжали видаться почти всякй день, и дни шли беззаботно для послушника. Онъ весь былъ полонъ своимъ, новымъ и глубокимъ чувствомъ. Такъ прошло недли дв.

Однажды утромъ, въ башенк появилась нечаянная гостья, которой Павликъ искренно обрадовался. Прхала снова Антипьевна.

Цлый день пробыла она съ питомцемъ, разсказывая ему о Желтыхъ Бражкахъ, о сестренк и объ опекунахъ. Юноша, слушая мамку, раза два прослезился… И какъ захотлось ему домой!..

Антипьевна привезла ему кой-что изъ дому: блье и денегъ для передачи игумену. Опекунъ прислалъ, однако, всего пятьдесятъ рублей, общая еще поздне.

Антипьевна, остановившаяся опять у просвирни, отъ скуки начала часто отправляться въ сосднй городокъ и скоро имла уже тамъ много знакомыхъ и прятельницъ.

Однажды, среди дня, когда Павликъ собирался вылзать въ окно своей кели, явился Лука и позвалъ его къ игумену. Юноша тотчасъ отправился и, подымаясь по лстниц, услыхалъ въ горниц настоятеля громкй и визгливый голосъ Антипьевны. Крайне удивившись, началъ онъ прислушиваться, но никакъ не могъ разобрать, о чемъ кричитъ его нянька. Онъ даже нсколько смутился. Ужъ не жалуется-ли она на него игумену? Ужъ не узнала-ли она чего-нибудь? Какъ можетъ игуменъ позволить женщин такъ кричать въ своей кельи?

Павликъ не зналъ, войти-ли ему, или вернуться къ себ. Онъ уже готовъ былъ бжать отъ чего-то непредвидннаго и страшнаго, что должно было обрушиться на него, но въ это мгновенье двери растворились, показалась Антипьевна и, завидя его, вскрикнула:

— Да вотъ и барчукъ! Иди сюда, Павликъ. Я за тобою собралась. Иди, иди.

Павликъ поднялся еще на нсколько ступеней, изумляясь тому волненю, въ которомъ была Антипьевна. Давно, а быть можетъ и никогда, не видалъ онъ свою глупую старую няньку въ такомъ вид. Антипьевна была нсколько разстроена чепецъ ея съхалъ на бокъ, лицо было потное и красное. Она уже сильно осипла и особенно дико махала руками. Можно было подумать, что Антипьевна просто подгуляла, выпивъ нечаянно чарку вина.

Павликъ, окончательно убжденный, что вся его тайна раскрыта, передана игумену, и что сейчасъ произойдетъ строгая расправа, стоялъ какъ истуканъ, не двигаясь съ площадки лстницы.

‘Мн все ни по чемъ’,— думалось ему,— ‘что ни длайте — мн все равно. Одна бда, если видаться съ нею нельзя будетъ. Тогда убгу!’ — мысленно прибавилъ Павликъ и, повторяя про себя слова ‘Убгу! Убгу!’, смло переступилъ порогъ горницы игумена.

Отецъ еодосй сидлъ за столомъ на середин маленькаго диванчика и встртилъ юношу ласково улыбаясь, затмъ благословилъ и погладилъ по голов.

— Да ужъ именно спасибо,— громко и махая руками начала Антипьевна.— Все твое иждивене нашла. Кое-что изъ платьишка да разная рухлядь, встимо, пропали, но тарантасъ съ лошадьми и вс деньги завтра-же получу! Вотъ что, голубчикъ мой! Вотъ я, вс говорятъ, дура, дура, а вотъ какое дло сдлала.

Павликъ широко раскрылъ глаза, и лицо его просяло.

— Что, обрадовался?— прибавилъ игуменъ, улыбаясь.

Дйствительно, Павликъ обрадовался несказанно. Но только игуменъ и нянька ошиблись въ своемъ предположени. Не тарантасу и тройк лошадей былъ радъ юноша.

‘Пропади они пропадомъ’,— думалось ему, посл перваго мгновеня радости, что не будетъ помхи видаться съ Фанькой, что совершенно иное обстоятельство взволновало Антипьевну. Юноша вдругъ нсколько насупился, и лицо его стало угрюмо. Онъ слишкомъ мало, конечно, владлъ собою, чтобы скрыть чувство боязни, которое вдругъ сказалось въ немъ. Въ одну минуту сообразилъ онъ, какое ужасное будетъ сочетане обстоятельствъ, если Антипьевна разыскала тарантасъ и всю тройку, тогда какъ одну изъ лошадей, ‘Мышку’, онъ видлъ на двор Свиного хутора. Стало-быть нянька накрыла воровъ! А воры — въ дом Фаньки! ‘Неужели и она попадется, какъ воровка?!’ — громомъ простучало въ голов и въ сердц юноши.

— Что съ тобой? Аль отъ радости очумлъ? разслышалъ онъ голосъ Антипьевны, которая подступила къ нему ближе и съ удивленемъ глядла на его лицо. Что ты вдругъ будто перепугался? Сейчасъ обрадовался, и сейчасъ темне ночи сталъ.

— Чуденъ ты! Что съ тобой?

— Ничего! Такъ!

И собравшись съ силами, Павликъ, быть можетъ въ первый разъ въ жизни, солгалъ:

— Что-жъ — лошадей? Жалко больно мн всего моего платья.

— Охъ, глупый! отозвался игуменъ. Да вдь твое платье теб и носить бы не пришлось! Вдь ты теперь долженъ съ утра до вечера въ ряс быть. Въ келейк въ своей, встимо, могъ бы надвать свтское платье, да что-жъ пользы? Вотъ глупый-то! Тарантасу съ лошадками не радъ, а платьишко жалетъ! А ты послушай-ка, какъ Антиньевна разыскала покраденное! Молодецъ твоя нянюшка! Разскажи-ка ему, голубушка!

Антипьевна сла на стулъ. Павликъ послдовалъ ея примру и сталъ слушать длинный, безсвязный, но все-таки вполн понятный докладъ Антипьевны, какъ она удивительно хитро и ловко разыскала грабителей.

Хитрости и ловкости, однако, не оказалось никакой. Пустой случай сдлалъ все. Отправляясь каждый день въ городъ и пробывая тамъ по нсколько часовъ, уже подружившись со многими изъ обывателей, нянька бывала зачастую и на базар. Антипьевн было поручено опекуномъ заняться покупкою всякаго добра для своего питомца, въ замну разграбленнаго. Разумется, старуха постоянно всякому встрчному и поперечному подробно разсказывала о тхъ ‘ужастяхъ’, которыя пережила когда-то отъ разбойниковъ.

И конечно, человкъ до ста уже знали подробно, какъ молодой барчукъ Ковылинъ, посланный съ мамкою и кучеромъ въ монастырь, былъ ограбленъ на дорог. Они даже знали отлично, какъ если бы сами видли,— каке были у барчука тарантасъ и лошади и какое имущество. Разъ по десяти каждому объясняла нянька все подробно. И вотъ, въ этотъ день утромъ, когда Антипьевна пришла въ городъ, она узнала, что ее разыскиваетъ одинъ мщанинъ. Черезъ нсколько минутъ, мщанинъ былъ ею найденъ, и дйствительно оказалось врно, что онъ желалъ видться съ нянюшкой ради диковиннаго обстоятельства.

— Сейчасъ идемъ съ тобою на базаръ, сказалъ онъ. А зачмъ — увидишь и ахнешь.

Черезъ четверть часа, мщанинъ и Антипьевна были на базар и ходили вокругъ продававшейся лошади. Антипьевна какъ увидла, такъ и вскрикнула: ‘Мышка! ‘ Наша ‘Мышка! ‘

Старичекъ, продававшй лошадь, былъ окруженъ толпою. И на разспросы всхъ, на угрозы лицъ совершенно постороннихъ, на страшное слово ‘конокрадъ’, онъ отвчалъ россйскя слова: ‘знать не знаю, вдать не вдаю’. Какой-то солдатъ и какой-то повытчикъ изъ мстнаго присутствя уже собрались вести лошадь и старичка въ полицю, но въ это время къ мщанину подошелъ красивый молодецъ и перешептался съ нимъ. Мщанинъ подозвалъ Антипьевну, и вс трое скрылись въ сосднемъ дом. Старику съ лошадью велено было не трогаться съ мста. Тотъ, да и самъ незнакомецъ, тоже приказалъ ему дожидаться.

Молодецъ, позвавшй для объясненй Антипьевну и мщанина, былъ никто иной, какъ сынъ Макарки Кривого, Борзой, котораго въ город знали, кое въ чемъ подозрвали, но не трогали, потому что онъ, собственно, не жилъ въ мстности, а изрдка навдывался къ отцу, онъ былъ извстенъ и мщанину.

Объяснене Борзого съ нянькой было короткое. Онъ объяснилъ ей, что перекупилъ самъ эту лошадь у одного подозрительнаго человка и знаетъ, гд находятся дв другя такя же, а съ ними и тарантасъ. За небольшое вознаграждене, малый брался угрозами отнять у мошенниковъ тарантасъ съ тройкой и черезъ три дня доставить. Онъ просилъ только Антипьевну не впутываться ни во что и молчать до поры до времени.

Антипьевна сразу согласилась.

— Да ты мн не землякъ ли? Не изъ нашихъ ли мстъ? сказала наконецъ нянька. Мн твой голосъ сдается что-то знакомымъ.

Борзой нсколько смутился, но отвчалъ отрицательно.

Ршено было, что Антипьевна оставитъ лошадь у него, а черезъ два, три дня получитъ всю тройку съ экипажемъ, всего за десять рублей награды.

— Только вся сила: никому не болтай до поры до времени, сказалъ Борщой.

Антипьевна поклялась не проронить ни словечка никому, но, конечно, тотчасъ же разболтала тремъ человкамъ въ город, а затмъ чуть не рысью полетла въ монастырь и тотчасъ же объяснила все Лук, Антоню и самому игумену.

— Ну, что? Каково я дло обдлала? кончила Антипьевнау обращаясь къ питомцу съ торжествующимъ видомъ.

Павликъ ничего не отвчалъ. Онъ былъ больше, чмъ, когда либо, смущенъ мыслью, что если достанется за воровство ворамъ, то бда коснется и Фаньки.

Вернувшись къ себ въ келью, Павликъ волновался боле, чмъ когда либо.

‘Повидайся я теперь съ Фанькой’, думалъ онъ, ‘мы бы придумали, какъ Антипьевну надуть, а тутъ, какъ на зло, ей выйти нельзя. Да авось, Богъ дастъ, успемъ’. И Павликъ сталъ надяться, что онъ, можетъ быть, увидитъ Фаньку на другой день или на третй, а лошадей общано возвратить чрезъ три дня.

VI.

Всю ночь и весь послдующй день, юноша только и думалъ о томъ, какъ бы помочь Борзому надуть Антипьевну. Разумется, онъ снова побывалъ на гор, побродилъ около болотца, но двушка не приходила.

Тоскливо кое-какъ протянувъ цлыя сутки, Павликъ опять отправился на условленное мсто, но уже мысленно былъ готовъ, въ случа неприбытя двушки, итти прямо къ Макарк.

Поднявшись на гору, онъ вскрикнулъ отъ восторга. На гор, въ маленькой рытвин, на бломъ, сахаристомъ и блестящемъ песку, лежала и дремала Фанька.

Павликъ, уже не тотъ, какимъ былъ еще недавно, быстро опустился на колни около двушки, страстно обхватилъ ее обими руками, и когда она проснулась, то онъ уже безъ, конца цловалъ ее въ лицо и въ шею.

— Господи! Насилу-то дождался! бормоталъ онъ.

Двушка тоже обрадовалась. Они сли рядомъ и, держась за руки, быстро стали спрашивать другъ друга: какъ и что, какъ время прошло, нтъ ли чего новаго.

— Что у васъ въ город? спросила двушка.

Павликъ хотлъ было, подъ впечатлнемъ радости, сознаться, что онъ въ город никогда даже не бываетъ, но снова боязнь остановила его. Какъ сказать ей, что онъ полумонахъ?

Къ счастью, двушка не настаивала и заговорила сама и разсказала подробно о большой новости у нихъ на Свиномъ хутор.

— У насъ, почитай, сумятица. Бда бдовая. Только ты вдь не поймешь ничего, да и больно длинно разсказывать. Ну, да такъ и быть. Слушай!

И двушка начала, смясь, пространно и насмшливо объяснять Павлику, что ея батька, Макарка, вдающйся со всякими ворами и разбойниками, знаетъ хорошо того же самаго Хаджи. Шайка этого разбойника ограбила недавно одного прозжаго молодого барина. Вышло особенное, почти невроятное приключене. Барчукъ этотъ халъ изъ своей вотчины поступать въ Лысогорскй монастырь. Прхалъ онъ или пшкомъ пришелъ, но только теперь находится уже въ монастыр и постригся въ монахи. Одна изъ трехъ лошадей, у него отнятыхъ, досталась Борзому, какъ доля грабежа, и попала къ нимъ на дворъ. Родственница монаха, бывающая въ город, признала лошадь. Борзой попался, но однако, будучи малый не промахъ, вывернулся. Барыня и монахъ будутъ поджидать, какъ имъ общано, полученя и тарантаса, и имущества, и всей тройки, Борзой всякя турусы на колесахъ имъ обоимъ выводилъ, запылилъ глаза, а въ конц концовъ Макарка и Борзой дло обдлаютъ по своему. Имъ не въ первый разъ изъ бды вылзать!

Кончивъ свое повствоване, Фанька удивленно стала смотрть въ лицо Павлика.

— Что съ тобой? Ты чудно смотришь. Или ты о другомъ о чемъ думаешь? Или все, что я разсказала, теб ужъ вдомо.

— Нтъ, отозвался Павликъ и снова замолкъ. Юноша не зналъ окончательно, какъ ему выпутаться изъ совершенно невроятныхъ обстоятельствъ. Все какъ-то такъ перепуталось, что у юноши голова кругомъ пошла.

— Что же Борзой хочетъ сдлать! выговорилъ онъ наконецъ.

— Не знаю. А полагаю такъ, судя по прошлому, что эту барыню…

— Какую ‘барыню?’ перебилъ Павликъ.

— Ну, эту барыню, что накрыла лошадь на базар.

— Да она-жъ не барыня. Она простая дворовая, нянька.

— А ты, стало быть, знаешь?

Павликъ смутился.

— Знаю. Видлъ.

— Въ город видлъ?

— Ну, да.

— Ну, не барыня, такъ нянька, а только что ее Борзой сманитъ искать лошадей и получать тарантасъ, да вмст съ другимъ товарищемъ въ лсу и приржутъ.

— Что? воскрикнулъ Павликъ, подпрыгнувъ на мст.

— Да они вдь т же злоди. Заманятъ куда и повсятъ или заржутъ. И длу конецъ.

— Господи помилуй! Да какъ-же это можно?— вскрикнулъ Павликъ.

— Что-жь? Это имъ не впервой. За то вс концы въ воду. А ужь они дло обдлаютъ такъ, что конечно не Борзого обвинять будутъ. Такъ обдлаютъ дло, что человкъ безъ всти пропадетъ. Только они да мы будемъ знать, что онъ ими убитъ.

— Да какъ-же это можно?— вскрикнулъ Павликъ.— Вдь эта женщина… Господи помилуй! Да что-же тутъ длать?

Голосъ его настолько былъ тревоженъ, въ немъ звучало такое отчаяне, что Фанька въ свою очередь удивленно уставилась глазами на юношу.

— Да намъ-то что-жь, Павликъ?

— Какъ — намъ что-жь? Да вдь ты ничего не знаешь Г! Вдь эта женщина, эти лошади…

И Павликъ замолчалъ, схватилъ себя за голову и выгорилъ вслухъ:

— Нтъ, ни за что! Не хочу, не хочу! Пускай все. Не мое дло…

— Встимо, не твое дло, родной мой,— нжно произнесла Фанька.— Вишь, какой ты сердобольный! Жалко, встимо, что бабу какую али человка заржутъ. Да вдь нельзя-же такъ всхъ чужихъ людей жалть. Этакъ-бы мн и жить нельзя было. Подумай, родной мой, я то и дло слышу у насъ на хутор всякя розсказни: какъ ограбили то того, то другого, какъ зарзали, какъ дубиной ухлопали. Такъ мн горевать — и по ночамъ не спать. Что длать? Это-ла еще творится на бломъ свт! Жалко, а помочь не можешь. Да и впутываться не слдъ. Самого убьютъ!

Павликъ не слушалъ и мысленно чувствовалъ, что онъ на краю какой-то бездонной пропасти, въ которую валится и не знаетъ: удержаться-ли ему, уцпиться, иди-же лучше свалиться туда? Спасти-ли ему отъ опасности свою мамку? Но тогда признаться двушк, что онъ — этотъ самый прозжй баринъ, полумонахъ, живущй въ монастыр, а не въ город?.. Или промолчать? Тогда лошади его и тарантасъ разысканы не будутъ, Фанька ничего не узнаетъ, но за то погибнетъ Антипьевна.

— Господи, грхъ какой!— вскрикнулъ онъ вслухъ, чувствуя, что его колебане прекращается, что онъ какъ будто уже ршается на погибель няньки.

Онъ взглянулъ на двушку, вдругъ бросился къ ней, обнялъ ее, началъ цловать и разразился горькими слезами.

— Да что-же съ тобою? Господи! Что ты?— изумленно повторяла Фанька.

— Нтъ! Нтъ! нельзя!— восклицалъ юноша.— Нельзя! Не могу. Пускай она пропадетъ.

И Павликъ ршилъ безповоротно, что лучше пускай погибнетъ старая и глупая женщина, которую онъ никогда особенно не любилъ, нежели открыте тайны разлучитъ его съ этой двушкой, которую онъ теперь страстно любитъ.

Такъ какъ Фанька поняла все по-своему, воображая себ, что Павликъ жалетъ незвстную ему женщину, которая должна быть убита, то она и не настаивала въ разспросахъ, а только приговаривала, мотая головой.

— Какой ты хорошй! Какой ты добрый! Можно-ли этакъ изъ себя выходить и всякаго посторонняго человка жалть?

Бесда ихъ перешла на другое, но Павликъ могъ едва говорить. Онъ былъ взволнованъ и наконецъ, поднявшись, вымолвилъ:

— Я пойду, Фанька. Мн что-то не хорошо. Приходи завтра въ эту-же пору.

— Ладно. Чуденъ ты. Какъ тебя растревожило!

— Приходи завтра сюда. Ужь я буду. А теперь пойду. У меня все такъ внутри перевертлось да спуталось, что я не знаю, какъ и быть. Прощай.

И Павликъ опрометью бросился съ горы, провожаемый удивленными глазами двушки.

Вернувшись къ себ, Павликъ влзъ въ окошко, слъ, на кровать, схватилъ себя за голову и выговорилъ вслухъ:

— Ну, вотъ теперь и разршай загадку. Господи помилуй! Какъ-же тутъ быть? или своею мамкой старой жертвовать, или дорогою двушкой? Одна вынянчила, а другая полюбилась горячо. Что-же тутъ длать? Нельзя-ли надумать что нибудь, чтобы обихъ сохранить? Господи! Кабы былъ какой человкъ у меня! Пошелъ-бы, съ нимъ посовтывался. А что-жь я одинъ могу? Какъ все спуталось, перебилось! У меня въ голов вдь двоиться стало. И самъ-то я уже не знаю, городской я обыватель или послушникъ. И Антипьевна — не то мамка, не то барыня. И лошади — не то мои, не то прозжаго барина, который уже и въ монахи постригся. Что Фанька говорила, и что я самъ знаю — все какъ-то перепуталось вмст. Скажутъ мн завтра, что я самъ конокрадъ, чужихъ лошадей уворовалъ, то ей Богу поврю.

И юноша говорилъ это не шутя: слезы стояли въ глазахъ его.

Черезъ часъ упорнаго обдумываня всхъ обстоятельствъ, Павликъ ршилъ переговорить съ нянькой и умолять ее бросить дло, не итти разыскивать лошадей и боле не видаться съ молодцомъ, съ которымъ она познакомилась на базар. Но, вмст съ тмъ, онъ чувствовалъ, что какъ-бы самъ себя обманываетъ. Онъ пойдетъ уговаривать няньку, зная почти заране, что она не согласится на это. А когда она не согласится, онъ какъ будто сдлаетъ все что могъ. И если женщину убьютъ впослдстви, то онъ опять-таки какъ будто будетъ примиренъ съ самимъ собой.

— А это неправда!— вскрикнулъ онъ вслухъ.— Неправда! Надо надумать что-нибудь другое. Надобно, чтобы Фанька ничего не узнала о моемъ монашеств, но чтобы и мамка жива осталась.

И вмсто всякаго разршеня вопроса, Павликъ легъ на свою постель, уткнулъ лицо въ подушку и началъ плакать.

— Господи, какая моя несчастная жизнь! И за что это на меня со всхъ сторонъ валятся всякя бды?— началъ завывать и причитывать барчукъ послушникъ, какъ если-бы ему было не боле десяти лтъ отъ роду.

Промучившись цлую ночь въ нершительности — что предпринять, Павликъ на слдующее утро отправился въ домикъ за монастырскя ворота, гд поселилась временно Антипьевна. Смущаясь и путаясь, Павликъ началъ объяснять няньк причину своего посщеня. Женщина сначала ничего не понимала, но когда поняла, что хочетъ питомецъ сказать и о чемъ пришелъ просить ее, Антипьевна, какъ ни была глупа, развела руками и разинула ротъ. Павликъ пришелъ уговорить няньку бросить все дло, не требовать экипажа и лошадей и, такъ сказать, подарить все мошенникамъ.

— Да что ты, очумлъ, что-ли?— произнесла наконецъ Антипьевна.— Али хвораешь? Ужь не свихнулся-ли ты, голубчикъ!— Ты объясни, въ чемъ дло. Я не пойму. Ты про что просишь-то? Поясни.

Павликъ снова повторилъ, что не надо связываться съ разбойниками, что лучше бросить все, а то выйдетъ какая нибудь бда. Такъ какъ Антипьевна все качала головой и повторяла жалостливыя слова насчетъ здоровья и умственныхъ способностей питомца, то Павликъ ршился заговорить иначе:

— Пойми, Антипьевна, что бда будетъ. Заведетъ тебя этотъ малый базарный за лошадьми, да вмсто того, чтобы ихъ отдать, заржетъ тебя.

— Что ты, глупый! Онъ-же самъ не разбойникъ! Онъ меня наведетъ на коней и на имущество, а за это получитъ могарычъ.

— Тебя тамъ заржутъ.

— Должно быть, ничего ты не смыслишь. Тогда на дорог могли разбойники всхъ насъ перехлопать. А здсь разв это возможное дло? И откуда ты такое узналъ? Ты говори толкомъ.

Павликъ, конечно, не могъ объяснить, откуда онъ знаетъ вс обстоятельства дла и ухищреня Борзого. Кончилось тмъ, что онъ, на упорные разспросы няньки, ничего другого не придумалъ, какъ сказать, что у него предчувстве худого и что онъ видлъ во сн, какъ Антипьевну убили.

— Вотъ и впрямь чудной!— воскликнула Антипьевна.— Да вдь сны-то наоборотъ бываютъ. Вдь это ты, малый робенокъ, не знаешь. Кабы ты видлъ, что я кого зарзала! Ну,— иное дло! Пожалуй-бы и дурное вышло. А ты видлъ, что меня ржутъ? такъ-ли?

— Да,— отозвался смущаясь юноша.

— Ну, а сны наоборотъ! Стало выходитъ, сонъ-то твой хорошй. Стало, мн и опасаться нечего!

Павликъ совершенно не ожидалъ такого поворота дла. Несмотря на повторенную просьбу не подвергать себя опасности, и видя, что отъ няньки не добьешься ничего, Павликъ ушелъ, вернулся къ себ, а затмъ, при наступлени условленнаго времени, побжалъ на гору. Онъ ршился, чтобы спасти женщину, искренно объяснить все Фаньк, назваться сказать, что лошади — его, а женщина — его нянька. Однако,несмотря на опасность такого признаня, дло могло все-таки не уладиться. Фанька, конечно, испугается того, что ея новый другъ — послушникъ монастыря, и Богъ всть чта будетъ. Но если-бъ ему удалось успокоить и убдить двушку продолжать видаться съ нимъ, то пользы все-таки нельзя, было ожидать никакой. Фанька, очевидно, не будетъ въ состояни повлять на дйствя отца и брата.

— Все-таки скажу все!— ршилъ Павликъ.— Можетъ, вмст что нибудь придумаемъ.

Прождавъ долго на гор, спустившись опять къ болотцу, прорыскавъ, какъ еще недавно, впродолжени боле двухъ часовъ, Павликъ нигд не нашелъ двушку. Она не пришла. На этотъ разъ Павликъ былъ еще въ большемъ отчаяни. Тогда ему хотлось повидать двушку, потому что онъ боялся, безъ всякаго основаня, полной разлуки. Теперь-же у него было неотложное дло. Совершенно смущенный вернулся Павликъ въ монастырь, снова отправился къ Антипьевн и снова началъ было ее уговаривать бросить розыскъ лошадей. Но Антипьевна на этотъ разъ уже просто обозлилась на питомца, прогнала его отъ себя, объяснивъ, чта завтра-же на зар встртится съ базарнымъ малымъ и вмст отправится за лошадьми.

— Такъ попомни мое слово,— вскрикнулъ Павликъ, съ такою ршимостью и такимъ грозно-отчаяннымъ голосомъ, какого нянька никогда отъ своего питомца ни видала.— Попомни, что завтра-же ты и убита будешь.

Антипьевна помолчала мгновене, затмъ махнула рукой: и произнесла.

— Совсмъ робенокъ свихнулся! Толкомъ теб говорятъ,— возопила она вдругъ,— что сны наоборотъ бываютъ!

— Да не видалъ я ничего во сн, никакого чорта!— воскликнулъ Павликъ.— Не во сн я видлъ, а знаю, видлъ такого человка. Мн сказано прямо, что тебя завтра убьютъ.

— И никакого ты человка, сидя въ монастыр, видть не могъ.

— Видлъ!

— А я говорю: не видлъ.

— Ну, завтра ты будешь убита, и на моей совсти чисто. Я тебя упреждалъ и не виноватъ,— выговорилъ Павликъ тише и съ оттнкомъ грусти.— Какъ знаешь, Антипьевна, спаси тебя Господь! А не сдобровать теб! завтра ты и покинешь свою жизнь.

— Тьфу, типунъ теб на языкъ! Совсмъ свихнулся здсь, на мсто душеспасеня — зачумлъ!— сердито вымолвила старуха.— Сто разъ теб сказывать, что-ли, что сны наоборотъ бываютъ!

Павликъ махнулъ грустно рукой и ушелъ.

VII.

Антипьевна настояла на своемъ и рано утромъ отправилась на свиданье съ молодцомъ, который общалъ все дло уладить. Старуха надялась къ вечеру уже явиться въ монастырь обратно, да не запросто — пшкомъ, а прхать съ колокольчиками. Глупая отъ природы и поглупвшая еще боле отъ старости, нянька живо представляла себ свое торжественное появлене въ монастыр, въ томъ-же самомъ тарантас и на той тройк, со всми пожитками, однимъ словомъ — владя снова всмъ, что отняли разбойники. Однако,къ вечеру Антипьевна не вернулась. Павликъ, повстрчавшись съ Антонемъ, заговорилъ о няньк. Антонй усмхнулся, пожалъ плечами.

— Глупое дло затяла старая,— сказалъ онъ.— Сдается мн, тутъ дло не чисто, ничего она не получитъ. А знаешь-ли ты, Павелъ, что будетъ?

— Что!— спросилъ этотъ, уже пугаясь.

— Теб и на умъ такое за сто лтъ не прйдетъ, коли теб загадать. Убьютъ ее.

— Я тоже говорилъ!— воскликнулъ Павликъ.— Я ее цлый вечеръ и утро цлое усовщевалъ бросить, не итти къ этому молодцу. И я говорилъ — убьютъ.

— Ну, вотъ и я то же говорю.

На другой день Антонй по обыкновеню рано отправился въ городъ. Павликъ просилъ его непремнно разузнать что-либо про няньку.

Цлый день въ волненьи прождалъ юноша возвращеня монаха, и въ сумерки пошелъ даже къ нему навстрчу. На лсной дорог, ведущей въ городъ, за версту отъ монастыря, онъ встртилъ отца-эконома, тихо двигавшагося, покачиваясь изъ стороны въ сторону. Онъ былъ, какъ и всегда, сильно подвыпивши.

— А!— издали закричалъ Антошка.— Здравя желаемъ, наше преосвященство, будущй митрополитъ боярскй и кабардинскй.

Павлику было не до шутокъ, и подойдя, онъ тревожно спросилъ:

— Что Антипьевна? Какя всти?

— Всть, Павелъ, одна та, что никакихъ встей нту, что безъ всти твоя мамушка пропала. Сквозь землю провалилась! Но я теб, голубчикъ, врно сказываю,— смясь и покачиваясь выговорилъ Антонй.— Врно говорю: не сквозь землю она провалилась, а напротивъ того, даже на земл ея нту, а на воздусхъ она.

— Какъ на воздусхъ? Что ты путаешь?— нетерпливо и сердито вскрикнулъ Павликъ.

— На воздусхъ, голубчикъ. Виситъ гд на суку, на бичевк.

— Почемъ ты знаешь? Сказалъ теб кто? Повсили ее?

— Повсили на суку въ лсу.

— Кто теб это сказалъ?

— Никто не говорилъ, я самъ такъ полагаю.

— Охъ, Господи,— нетерпливо отозвался Павликъ.— Я тебя спрашиваю дло, что тутъ шутки шутить! Знаешь-ли ты что про нее? Есть-ли всти какя!

— Теб говорятъ, монашка, что ничего неизвстно! пропала она пропадомъ, и врно теб сказываю, что ее повсили разбойники. Старуху рзать не станутъ, дло больно пакостное. Ржемъ мы молодыхъ людей. Тьфу ты, дьяволъ!— отплюнулся Антошка.— Я сказываю: ржутъ они, а не мы. Мы никого боле не ржемъ. Отецъ еодосй не дозволяетъ.

Антонй запнулся, снова плюнулъ и прибавилъ:

— Языкъ у меня завертлся. О чемъ, бишь, я сказывалъ-то?

Но Павликъ, махнувъ рукой, отвернулся и тихо побрелъ ло дорог обратно въ монастырь. Антонй, сильно пьяный на этотъ разъ, хотлъ догнать Павлика, но не могъ и пошелъ за нимъ, бормоча что-то, а иногда выкрикивая громко. Изрдка онъ звалъ Павлика.

— Да ты погоди, монашка, обожди! Эй! Митрополитъ! Погоди! Чего обидлся! Что повсятъ, что приржутъ,— какая теб непрятность?

Павликъ прибавилъ шагу. Отставшй Антонй продолжалъ кричать что-то, но юноша не слушалъ.

Ровно черезъ сутки Антонй точно такъ-же вернулся изъ города, но былъ трезвъ. Прямо пройдя въ башенку къ Павлику и на этотъ разъ желая загладить вчерашнюю болтовню,Антонй серьезно и участливо заговорилъ съ юношей.

— Плохи всти, Павелъ. Не я одинъ, а вс думаютъ, что твоя нянюшка — аминь! Кабы этотъ молодецъ отдалъ ей все добро и лошадокъ, такъ давно уже она была-бы обратно.

На вопросъ Павлика: какъ быть и что длать?— отецъ экономъ началъ объяснять послушнику, что если при каждомъ обстоятельств въ жизни смущаться, волноваться, да стараться что-нибудь сдлать, такъ этакъ и жить нельзя будетъ.

— Свтъ идетъ своимъ чередомъ, и на немъ люди рождаются и умираютъ. Антипьевна старая, ей ужъ и такъ пора было умереть. Ну, а попала къ разбойникамъ по своей глупости, ее, вроятно, и повсили гд въ лсу. Ты обожди,— прибавилъ Антонй совершенно серьезно,— пройдетъ недли дв — три, найдется она.

— Какъ найдется?

— Встимо найдется! Ты человкъ молодой, не понимаешь. Ежели гд въ лсу виситъ мертвое тло, то такая вонища пойдетъ на четверть версты кругомъ, что сама эта зловонь и покажетъ мсто.

— Такъ вдь она уже мертвая будетъ!— воскликнулъ Павликъ.

— Какъ-же, то-ись, мертвая будетъ?

— Да такъ.

— Чудно сказываешь! Да коли-же она теперь мертвая такъ стало и будетъ мертвая.

— О, Господи!— отмахнулся Павликъ.— Съ тобою, отецъ-экономъ, лучше иногда и не бесдовать.

— Да ты не обижайся,— возразилъ Антонй,— теб дло говорятъ, а ты все обижаешься.

Посидвъ еще немного, Антонй разсказалъ Павлику, что теперь наступили времена добрыя. При отц еодоси въ монастыр все строго, а при новомъ воевод въ город тоже строго.

Прежде, по словамъ Антоня, совсмъ въ краю жизнь была иная: рзали и грабили такъ, какъ вотъ бываетъ на войн турецкой.

Павликъ не слушалъ, и когда экономъ ушелъ изъ башенки, онъ вздохнулъ глубоко, понурился и задумался. Вопросъ: что длать, какъ навести справки о пропавшей няньк?— не выходилъ у него изъ головы. Обдумывая дло со всхъ сторонъ, Павликъ ршилъ, что единственное, что оставалось ему, было обратиться къ Фаньк, разсказать ей все подробно о себ, признаться, кто онъ. Затмъ, пожалуй, даже итти знакомиться съ Макаркой и просить его о помощи.

Павликъ, уже далеко не тотъ наивный и трусливый недоросль изъ дворянъ, который когда-то прибылъ въ монастырь, теперь толково ршилъ, что ему говорить Макарк. Ему принадлежатъ лошади и все имущество, слдовательно, онъ можетъ итти съ Макаркой на соглашене. Онъ собственной властью владльца откажется отъ всего, съ тмъ, чтобы ему возвратили няньку, если она жива.

Когда наступили сумерки — время, въ которое большею частью прежде Фанька приходила къ гор, юноша вылзъ изъ башенки и побжалъ въ лсъ. Около болотца двушки не было. Онъ влзъ на гору, но и тамъ ея не было. Подумавъ немного, юноша ршился было итти прямо на Свиной хуторъ, но на этотъ разъ войти съ большого крыльца, спросить самого хозяина и съ нимъ объясниться.

‘Что изъ этого будетъ?’ — думалъ Павликъ.— ‘Богъ его знаетъ. Можетъ — бда какая, а можетъ — и лучше’.

Посидвъ немного, онъ ршился окончательно и сталъ спускаться съ горы по направленю къ хутору, но не усплъ онъ сдлать нсколькихъ шаговъ, какъ увидлъ, что со двора въ калитку вышла двушка и шибко пустилась бжать по направленю къ лсу.

— Вотъ она!— радостно воскликнулъ Павликъ.

Онъ быстро спустился съ горы и, вступивъ въ чащу кустовъ, началъ кликать двушку по имени. Черезъ нсколько мгновенй Фанька веселая выскочила на его голосъ изъ кустовъ, прыгнула къ нему на шею и, какъ всегда, начала цловать его.

— Чего ты припечалился? Хвораешь? что съ тобою?— вымолвила она, сразу замтивъ, что юноша не таковъ, какъ всегда.

— Да, у меня забота, важное дло, Фанька. Я хотлъ непремнно съ тобою переговорить.

— Ну, что-жъ? Говори. Видишь, какъ бываетъ на свт: у тебя забота, а у насъ радости. Вотъ такъ-то завсегда: кто плачетъ, а кто смется.

— Что-же у васъ?— машинально спросилъ Павликъ.

— Да у насъ дло одно запуталось, а теперь распуталось. Насчетъ этого барина, что я теб сказывала, который въ монастырь прхалъ. Батька и Борзой шибко боялись, чтобы не вышло чего. Теперь я подслушала, что они промежду себя говорили, и все у насъ теперь обстоитъ ладно. И барыню, и барина сбыли съ рукъ… куда-то далеко, и они мшать не будутъ.

— Слушай, Фанька!— воскликнулъ Павликъ, и схвативъ двушку за руку, онъ сильно потянулъ ее, лицо его нсколько измнилось, и двушка удивленно глядла на него. Вдобавокъ онъ стиснулъ ей руки и дернулъ гнвно, чего никогда не случалось.

— Садись тутъ, слушай!— угрюмо и громко приказалъ онъ.

— Что ты это?— удивилась Фанька.

Въ нсколькихъ словахъ юноша объяснилъ двушк все, но Фанька была такъ далека отъ мысли, что передъ нею тотъ самый баринъ, про котораго она слыхала отъ Макарки и Борзого, что сразу она не могла ничего сообразить.

— Да про что ты говоришь? Въ ум-ли? произнесла она, пристально глядя въ лицо Павлика, какъ бы подозрвая его въ мгновенномъ умопомшательств.

— Въ ум! Ты ничего въ толкъ не берешь!

— Что съ тобой? Я теб тотъ разъ разсказывала, что Борзой съ товарищемъ ограбили барина и барыню, а нон ты сказываешь, что это ты самъ. Ты въ город живешь, а тотъ монахомъ теперь. Я что-то ничего не пойму.

Павликъ снова горячо, съ увлеченьемъ, но и съ гнвомъ передалъ вс обстоятельства дла.

Понявъ наконецъ все, Фанька всплеснула руками, измнилась въ лиц и выговорила:

— Господи помилуй! Да что же это такое?!

Нсколько мгновенй она пристально глядла на юношу и молчала, но потомъ вдругъ начала плакать.

— Чего ты? удивился Павликъ.

Но двушка не отвчала и горько плакала.

— Да чего ты? Стало-быть, нельзя дло поправить? Стало-быть, убили ее?

Фанька махнула рукой и выговорила тихо.

— Нту, она жива, врно. Я не о томъ. Какъ же намъ-то быть? Я думала: ты городской мщанинъ, я думала: полюбились мы, бжать можемъ. Думала: ты простой человкъ, да и вольный, а ты дворянинъ да монахъ. Ну, теперь мн, стало-быть, одно осталось — топиться.

— Что ты, Богъ съ тобой! вскрикнулъ Павликъ.

— Топиться! Топиться! Больше длать нечего. Чуяло мое сердце бду, вотъ она и пришла.

И Фанька начала такъ горько плакать, что Павликъ поневол забылъ причину, вслдстве которой и сознался во всемъ, т. е. забылъ и думать объ исчезновени старой няньки. Онъ взялъ двушку за руку, привлекъ къ себ, сталъ цловать и повторялъ:

— Полно ты, перестань, о чемъ же убиваться?

Фанька все повторяла свое, что если бы она знала, что иметъ дло съ дворяниномъ и монахомъ, то никогда не стала бы видаться съ нимъ, привыкать къ нему. Павликъ, тронутый до слезъ отчаяньемъ двушки, началъ горячо объяснять ей, что ничего худого не произошло, что какъ прежде, такъ и теперь онъ готовъ бжать вмст съ нею, чтобы обвнчаться и жить гд бы то ни было, или въ ‘Москв’ у Хаджи, въ разбойничьей шайк, или у мужика Андреяна, по близости отъ ихъ усадьбы. Павликъ началъ строить разные планы: какъ онъ переупрямитъ своего опекуна, не пострижется теперь въ монахи, а будучи совершеннолтнимъ, получитъ обратно свою вотчину. Какъ они съ Фанькой заживутъ счастливо, и будетъ она опять въ дворянскомъ состояни, какъ была двочкой.

Утшеня юноши мало подйствовали на двушку: она сидла грустная, молчаливая, не противорчивъ, но видима и не соглашалась съ нимъ.

— Вотъ что,— вымолвила она наконецъ, посл долгой паузы.— Унтеръ еще у насъ, скажу я ему все. Умне его, Павликъ, человка на свт нту. Меня онъ любитъ. Скажу я ему все, и онъ надоумитъ меня, какъ намъ быть. А можетъ, онъ и барыню ту разыщетъ, или няньку, что ли твою. Какъ же они сказывали, что и барина увели съ нею, а баринъ-то — ты, да еще монахъ.

— Да не монахъ, а послушникъ!— уже сердито вскрикнулъ Павликъ.

— Ну, не монахъ. И слава теб, Господи, что еще не монахъ,— улыбнулась Фанька.— Такъ можно мн съ Унтеромъ побесдовать? Дозволяешь ты?

— Встимо. Но вдь онъ совсмъ дуракъ.

— Какъ можно! Онъ умнющй. Батька его почитаетъ. Коли я ему все скажу и онъ вступится въ наше дло, то погляди, все выговоритъ. Онъ можетъ даже батьк приказать няньку освободить и доставить сюда.

Павликъ проводилъ двушку до послднихъ кустовъ передъ хуторомъ, простился съ нею и быстро побжалъ въ монастырь, но затмъ простановился и задумался. Ему пришли на умъ слова Фаньки о бд, которую она чуяла и ждала.

— Какъ она это сказала? Будто врно бд быть съ ней. А если это не бда, что я послушникъ, а не городской, то стало-быть ждать надо бды. Если ей ждать, то и мн. Ея горе — мое горе. Помилуй насъ Богъ!

И Павликъ весь вечеръ продумалъ о высказанномъ предчувстви Фаньки и смущался.

VIII.

И эта бда, которую будто бы предчувствовала Фанька, дйствительно не заставила себя долго ждать.

Однажды посл обдни, отецъ игуменъ позвалъ къ себ юношу, чтобы угостить чаемъ. Вскор посл Павлика явился и Антонй пришедшй прямо изъ Каинска. Отецъ экономъ по обычаю сталъ передавать все, что было новаго въ городк. еодосй, давно отказавшйся отъ мра, всегда добродушно выслушивалъ все, что Антонй разсказывалъ ему. Не отлучаясь ни на шагъ изъ Лысогорскаго монастыря, отецъ еодосй зналъ почти все, и чуть не зналъ почти всхъ обывателей городка. Антонй, какъ ходячая газета, все передавалъ игумену ежедневно, а былъ онъ лично знакомъ со всми и зналъ все, подноготную каждаго.

На этотъ разъ, Павликъ, присутствуя при доклад эконома, слушалъ какъ бы продолжене давно начатаго повствованя.

Отецъ игуменъ добродушно разспрашивалъ о разныхъ лицахъ. Павликъ думалъ, что все это — знакомые игумену, а между тмъ еодосй справлялся о положени длъ или здоровьи людей, которыхъ онъ никогда въ жизни не видалъ, но о которыхъ постоянно слыхалъ нсколько лтъ подрядъ отъ эконома.

Передавъ много новыхъ городскихъ встей и толковъ, которые Антонй называлъ словомъ ‘язычество народное’, экономъ прибавилъ:

— А пуще всего много въ город язычества по одному важнющему длу. На базар стонъ стоялъ. У воеводскаго правленя туча народу. Будетъ, должно, расправа нын, либо завтра. И изъ-за кого этотъ шумъ, отецъ игуменъ? Погадай-ка.

— Ужъ не знаю, говори,— отозвался игуменъ.

— О Свиномъ хутор шумли.

При этомъ названьи, Павликъ вздрогнулъ и навострилъ уши.

— Что-жъ такое?— спросилъ еодосй.

— Да дло мудреное, разобраться трудно. Можетъ — правда, а можетъ — и все вранье. Давно такое болтали, да не было никакихъ уликъ, а нон вотъ, какъ завелся новый воевода, наслалъ сюда новыхъ дьяковъ да разныхъ засдателей и повытчиковъ, то все въ город пошло на новый ладъ. Новая метла помела. Дошло дло и до Макарки Кривого съ его сыномъ да дочкою. Должно, не сдобровать имъ теперь.

Павликъ измнился въ лиц при этихъ словахъ и невольно опустился на спинку стула, на которомъ сидлъ. Лице его измнилось, но ни игуменъ, ни экономъ не обратили на него никакого вниманя.

— Уже вотъ недли дв,— продолжалъ Антонй,— ходилъ слухъ, что доберутся до Свиного хутора. Самъ Макарка мн сказывалъ, что на него клевета пошла, что ему хоть бросать свой дворъ и уходить въ другя мста. Вотъ оно теперь такъ и вышло. Теперь вс заразъ заговорили. Былъ здсь какой-то баринъ въ Каинск, и баринъ этотъ гостилъ у бригадира съ женою и съ сынкомъ, а съ ними и трое людей. Съ недлю тому выхали они вс во-свояси, а черезъ сутки пришли вс обратно пшкомъ: на пути подорожники ихъ облегчили. Дло простое, сколько разъ бывало. Да вотъ хоть-бы съ нашимъ послушникомъ,— обернулся Антонй къ Павлику.

еодосй тоже взглянулъ на юношу и уставился на него глазами. Измнившееся лицо Павлика и его чрезъ мру блестяще глаза привлекли внимане игумена. еодосй подивился лицу юноши, но затмъ сообразилъ, что если ему любопытны росказни, доходящя изъ мра, то юнош-послушнику он должны быть еще любопытне.

— Ну, вотъ,— продолжалъ Антонй,— все и зашумло. Самъ вдаешь, отецъ игуменъ, что за человкъ нашъ бригадиръ. Трогай, кого хочешь, все сойдетъ съ рукъ, а его не трогай. А тутъ, какъ на грхъ, его сродственника съ женой, да съ ребенкомъ, ограбили да напужали, да и почитай осрамили. Имущества-то, экипажей и коней, имъ, вишь, не жалко, а срамъ великъ! Выхали изъ города съ почетомъ — вс провожали, а тутъ вдругъ — глядь, а они назадъ пше идутъ! А пуще всего…

И Антонй остановился, началъ хохотать и не сразу могъ проговорить:

— Пуще всего обида, что баринъ-то этотъ, бригадирскй родственникъ, босой пришелъ, вотъ во-очю такъ, какъ нашъ Павелъ. Люди-то его остались въ обуви, а съ него сапоги сняли. Сказываютъ — больно ужъ на немъ хороше московске сапожки были. Ну, вотъ теперь содомъ и стоитъ. Вс и галдятъ.

— Да Макарка-то тутъ при чемъ же?— замтилъ еодосй.

— А Макарка-то Кривой тутъ и повиненъ. Поднялъ бригадиръ все начальство на ноги, сталъ грозиться, кричать, собрался совсмъ въ столицу хать, самой цариц жалиться. А тутъ вдругъ кто-то изъ людей гостя заглянулъ на Свиной хуторъ, да и накрылъ тамъ одну изъ лошадокъ. Должно научили, гд искать по горячимъ слдамъ.

— Что ты?— удивился игуменъ.

— Да. Одна изъ лошадокъ, угнанныхъ разбойниками, и окажись на двор у Кривого. Какъ это вышло — не знаю. Ну, вотъ за него и схватились. Тутъ и пошли вс вспоминать, что было и за годъ, и за четыре, и больше лтъ. Все припомнили. Схватились и за сынка его. Зачмъ прзжаетъ да узжаетъ? Жить не живетъ на хутор, а на побывкахъ бываетъ часто. Должно быть, онъ и есть, въ числ прочихъ, конокрадъ. А что Макарка притонъ держитъ — это ужъ сколько годовъ вс болтаютъ. Тутъ вспомнили и про колдунью, что водится у нихъ на хутор. Какая-то барыня пришла къ засдателю, Новикову прозвищемъ, и докладывать стала, что колдунья эта — никто иная, какъ дочь хозяйская, сама Фаина. Барыня тамъ гадала какъ-то и своими глазами видла, какъ эта самая Фанька вдругъ на метл верхомъ изъ трубы упала. Ударилась она объ полъ два раза и изъ молодой въ старую бабуху обернулась.

— О, Господи, страсти какя!— суеврно перекрестился и вздохнулъ отецъ игуменъ.

Въ то-же мгновене оба монаха невольно обернулись къ юнош. Павликъ простоналъ и сидлъ, схвативши себя за голову.

— Что ты? Полно?— произнесъ еодосй.— Не пужайся. Теперь день, да и мы въ обители. Чего испужался? Вишь, что значитъ ребенокъ еще махонькй.

Но Павликъ не отвчалъ и почти не слыхалъ словъ игумена. Онъ сидлъ, закрывъ лицо руками отъ полученнаго удара въ самое сердце.

— Вишь, какъ горячо принялъ,— замтилъ Антонй.— Да ты вотъ что, Павелъ. Есть такая пословица мрская: не всякому слуху врь! Это все болтаютъ, а я уже теб сказывалъ разъ, что я Макарку этого знаю и двочку его тоже. Тутъ, мн сдается, вранья и язычества верхомъ накладено.

— Ну, что-же будетъ?— спросилъ еодосй, оживляясь.

— А вотъ, бригадиръ весь городъ на ноги и поднялъ. Начальство-то на себя брать почему-то не хочетъ всхъ разслдованй. Имъ Макарку Кривого трогать не очень прятно. Вдь они съ нимъ, скажу я по правд, въ ладахъ живали, отъ него имъ перепадало кое-что. Бригадиръ, должно, это понялъ и, обойдя начальство, народъ поднялъ. Говоритъ — такъ жить намъ нельзя! Мы сами отъ всего разстраиваемся,— мы и расправимся. Вотъ, нын посл полудня народъ долженъ итти на хуторъ, вс обстоятельства разъяснить. И я хочу итти! Ужь ты, отецъ игуменъ, меня отпусти. Желательно мн посмотрть хоть однимъ глазкомъ, что тамъ будетъ.

— Ступай, ступай.

— Погляжу. Приду — теб все доложу.

— Иди, что-жъ,— оживился отецъ еодосй.— Да что будетъ-то тамъ?

— А ужь что будетъ — невдомо. Такой слухъ ходитъ, что Макарку, пожалуй, коли что найдутъ, въ дубье примутъ и уложатъ. Встимо, народъ можетъ въ четверть часа времени весь хуторъ разнести. Его до смерти изобьютъ, а колдунью, пожалуй, и сожгутъ.

— Какъ сожгутъ?— воскликнулъ Павликъ, поднимаясь съ мста.

Онъ былъ блденъ какъ снгъ и трясся всмъ тломъ.

— Ишь, какъ его!— воскликнулъ еодосй.— Брось, Антонй. Не разсказывай. При молодыхъ много чего не надо говорить. Ишь, какъ бднягу напугалъ. Поди ты къ себ, нрилягъ, успокойся,— прибавилъ игуменъ, обращаясь съ участемъ къ молодому малому.

Павликъ, не прекословя, пошатываясь вышелъ изъ кельи игумена, и не помня себя, почти не сознавая окружающаго, едва добрелъ до своей башенки. Голова у него шла кругомъ, и онъ сознавалъ только одно, что ему непремнно нужно итти тоже, видть и слышать все, что произойдетъ на Свиномъ хутор. Чрезъ нсколько мгновенй, прободрясь, онъ ршился и направился въ келю Антоня. Экономъ еще не возвращался отъ игумена, и Павликъ слъ на крылечко, въ ожидани его. Когда Антонй показался на двор, Павликъ бросился къ нему, схватилъ его за руку и проговорилъ взволнованнымъ голосомъ:

— Отецъ Антонй, возьми меня съ собой.

— Куда?— изумился экономъ.

— А коли пойдешь туда, на Свиной хуторъ, возьми меня.

— Зачмъ теб?

— Сдлай милость, возьми. Поглядть.

— Что-жь любопытно разв?

— Да, ради Создателя возьми! Я буду около тебя. Мн только посмотрть.

— Не годно, голубчикъ Павелъ. Ты послушникъ молодой. Я Макарку знаю, бывалъ у него. Я могу итти, якобы свидтель: въ его-ли пользу сказывать что, или противъ него показывать, тамъ видно будетъ. А ты-то при чемъ-же будешь?

— Возьми, отецъ Антонй, ради Создателя! Не возьмешь,— я самъ туда побгу. Ужъ лучше мн съ тобой быть.

Антонй постоялъ въ нершимости, какъ-бы соображая, потомъ пожалъ плечами и произнесъ:

— Ну, что-жь? Нечего длать, пойдемъ. Только смотри: отцу игумену ни полслова, такъ сбирайся, времени, братецъ мой, терять нельзя, скоро надо итти.

Чрезъ полчаса монахъ и послушникъ уже пробирались по лсу, по направленю къ Свиному хутору. Нсколько разъ по дорог Антонй, взглянувъ на лицо молодого малаго, повторялъ:

— Ай, вернись лучше! На теб и такъ лица нту отъ однихъ моихъ словъ. А коли ты самъ что увидишь, еще пуще напугаешься. Иди лучше домой.

Но Павликъ не отзывался, или отвчалъ кратко и глухимъ голосомъ:

— Нтъ, нтъ…

И еще быстре двигался онъ впередъ.

Все, что представилось взору юноши около Свиного хутора, все, что онъ увидлъ и услышалъ, все, что онъ перечувствовалъ, осталось у него въ голов и на душ какъ какой-то страшный сонъ. Когда они приблизились къ хутору, то уже издали былъ слышенъ гулъ людскихъ голосовъ. Едва только подошли они къ самому двору Макарки, какъ толпа мщанъ, мужиковъ и бабъ, даже ребятъ, окружавшая дворъ Макарки, отбила послушника отъ эконома. Когда Павликъ оглядлся, то увидлъ, что стоитъ одинъ среди незнакомыхъ ему лицъ. Въ толп шелъ говоръ все о томъ же. Поминали Макарку, его сына и дочь. Чаще всего повторялись слова: ‘конокрадъ’ и ‘колдунья’. Павликъ глядлъ впередъ, на окна дома Макарки, и ждалъ чего-то. Онъ не обратился съ вопросомъ ни къ кому, но изъ говора народа уже зналъ, что бригадиръ и еще кое-кто осматривалъ весь домъ и дворъ и что вслдъ затмъ будетъ расправа. Павлику представлялось, что сейчасъ, тутъ-же исколотятъ до смерти Макарку, а затмъ примутся за Фаньку и будутъ ее жечь, какъ вдьму-колдунью. Но какъ жечь? Гд жечь?— Павликъ себя не спрашивалъ.

Много-ли прошло времени, пока онъ стоялъ въ толп, онъ не зналъ и не помнилъ. Наконецъ вся толпа двинулась, загудла. Кто-то вышелъ на крыльцо дома. Павликъ приглядлся, ахнулъ и схватился за грудь руками. Три солдата вели Макарку, со связанными назади руками, а за нимъ, точно такъ же скрученная, шла она, его дорогая Фанька. Толпа разступилась. Взятые двинулись подъ конвоемъ. За ними вслдъ похалъ бригадиръ, на тройк великолпныхъ лошадей, важно и сердито оглядываясь по сторонамъ. За экипажемъ двинулся и весь народъ.

Павликъ хотлъ было итти вмст со всми въ городъ, видть все, выпить чашу до дна, но, пройдя нсколько шаговъ, тяжело опустился на землю.

IX.

Когда хозяина Свиного хутора и его дочь привезли въ городъ связанныхъ, то вс обыватели поднялись на ноги.

Простое приключене стало событемъ. Вс, конечно, въ Каинск знали, или видли, или слышали про Макарку Кривого и его дочь. Во всемъ городк не было человка, который-бы не зналъ, что Макарка — человкъ подозрительный и загадочный. Явился онъ Богъ всть откуда, живетъ богато, не пашетъ, не сетъ, не хозяйничаетъ, а человкъ зажиточный, какъ если-бы держалъ постоялый дворъ, а не жилъ въ трущоб. Уже давнымъ давно считали его разбойникомъ, и конокрадомъ, и притонодержателемъ. Вс знали это, поговаривали объ этомъ, но и только. Это дло касалось начальства, а начальство ничего не длало. Точно такъ же вс давно знали, что дочь Макарки — двченка нелюдимка, въ город никогда не бываетъ, и пожалуй даже она еще боле подозрительное и загадочное существо. Вс знали, что на Свиномъ хутор проживаетъ гадалка. Друге говорили, что не простая гадалка, а настоящая колдунья. Одни были уврены, что на Свиномъ хутор изрдка появлялась вдьма, прилетая на метл въ трубу, конечно — поздно вечеромъ и по ночамъ. Друге обыватели увряли, что никакая вдьма не прилетаетъ, а въ самомъ Свиномъ хутор живетъ вдьма. И никто иная, какъ сама дочь Макарки. Нкоторыя барыни и мщанки, ршавшяся гадать на хутор о своей судьб, разсказывали, что колдуетъ старая, чуть не столтняя старуха. Но правда, старуха эта очень похожа съ лица на дочь Макарки. И нашлись барыни, которыя божились, что при нихъ, на ихъ глазахъ, совершалось диковинное дло: молодая дочь хозяина, ударившись объ полъ, обращалась тотчасъ же въ столтнюю старуху и принималась колдовать. Вообще вс слухи о Макарк и о Фаньк въ город были такимъ мудренымъ клубкомъ росказней, что его не подъ-силу было-бы распутать самому опытному судь.

Теперь, когда прошелъ слухъ, что извстный и сановитый баринъ-бригадиръ, разсердившись на начальство и на всхъ, взялся самъ за дло, весь городокъ заволновался. Бригадиръ созвалъ кучу народа, угостилъ виномъ и самъ походомъ пошелъ на Свиной хуторъ. Крпко ругая власти, онъ грозился, что самъ распорядится: не только Макарку засадитъ въ острогъ, а и самого воеводу — и того сошлетъ въ Сибирь.

— Только похать ему въ столицу,— болталъ и народъ теперь,— то все кверху ногами поставитъ онъ.

Власти городскя присмирли или не знали, какъ имъ быть, но только никто изъ нихъ не тронулся. Бригадиръ отправился съ толпою на хуторъ и явился обратно въ городъ съ плнниками.

Когда толпа съ Макаркой и его дочерью явилась въ городъ, то со всхъ улицъ повалилъ къ нимъ на встрчу народъ, и уже огромная толпа, чуть не въ тысячу человкъ всхъ сословй, подступила къ зданю присутственныхъ мстъ и къ стоящему невдалек острогу.

Тутъ и власти оказались на лицо, но он уже были на второмъ план. Бригадиръ, какъ-бы взявши бразды правленя въ свои руки, приказалъ двумъ подвернувшимся чиновникамъ принять и засадить Макарку и его дочь въ острогъ.

Главная власть городка, правая рука воеводы — засдатель Новиковъ былъ страшно оскорбленъ самоуправствомъ бригадира и мысленно поклялся отомстить ему чмъ либо.

На другой день, утромъ, въ большой горниц Нижняго Земскаго Суда, предъ засдателемъ Новиковымъ, предъ двумя чиновниками и предъ бригадиромъ, важно сидвшимъ посередк на кресл, стояли связанные притонодержатель и его дочь. Имъ длался допросъ объ ограблени родственника бригадира, а равно о пропаж безъ всти старухи, жившей около монастыря, съ которой видли наканун Акима Сусликова. Макарка Кривой, во сто разъ боле опытный, нежели думало о немъ начальство, понимавшй теперь отлично свое положене, знавшй, что его ждетъ, знавшй, что ему длать, съ нескрываемымъ презрнемъ оглядывалъ судей своимъ однимъ глазомъ. Борисъ Челышевъ, побывавшй въ допросахъ и въ острог у московской волокиты, знатной, столичной и властной, побывавшй и въ Сибири, прошедшй затмъ огонь и воду, стоялъ теперь передъ властями заштатнаго и захолустнаго городка. И самъ этотъ важный бригадиръ, который былъ тутъ для всхъ великой персоной, для него, Бориса Челышева, былъ почти ничтожество. Такихъ-ли онъ видалъ! Съ такими-ли дло имлъ! И умный, бывалый во всякихъ ‘переплетахъ’ мужикъ, стоя передъ столомъ своихъ судей, окончательно не могъ себя сдерживать. Въ каждомъ слов его звучало одно лишь полное презрне и злобная насмшка. Дйствительно, Макарк все дло было только смшно. Все настолько казалось ему забавнымъ, что онъ каждую минуту готовъ былъ расхохотаться. Да и что-же грозило ему? Свиной Хуторъ бросить, итти на другое мсто и тамъ заводить то-же самое. Что-жъ? Если новое мсто будетъ теплое, такъ въ пять-шесть грабежей онъ выстроитъ не такой дворъ! А острогъ, плети или кнутъ на площади, а тамъ Сибирь? Кнутъ не страшенъ, а изъ острога только лнивый не бгалъ. Сказывается въ народ, что изъ острога только стны его не бгаютъ! А не уйдетъ изъ острога, то палача закупитъ и, легко наказанный, пойдетъ въ каторгу, а изъ нея — обратно въ Россю.

Рядомъ съ притонодержателемъ стояла Фанька, сгорбленная, со связанными на спин руками, блдная какъ полотно, съ лихорадочно блествшими глазами. Она отнеслась къ происшествю совершенно иначе.

Съ тхъ поръ, что она была у Макарки, съ нимъ бывали разныя бды: его брали, засаживали, и снова онъ появлялся домой, но ее никогда не трогали. Она слыхала, что есть остроги и есть власти, съ которыми плохо имть дло, по сама она ни разу не попадалась. Теперь двушка боялась не острога и кандаловъ, не Сибири. Она тоже слыхала и отъ Макарки, и отъ другихъ, что, посидвъ, можно убжать. Двушка боялась совершенно иного: разлуки съ милымъ. Если ее будутъ судить и доказывать, что именно она колдунья, а не кто другая, то онъ перепутается на смерть и не захочетъ съ ней увидаться. Пока она будетъ сидть въ острог, а затмъ пойдетъ въ Сибирь, мало-ли что можетъ быть! Онъ пострижется въ монахи, а то встртитъ другую, полюбитъ ее и съ этой другою убжитъ. И тогда, конечно, все пропало. Если ее посл суда казнятъ тутъ на площади плетьми, или даже отрубятъ голову, или сожгутъ какъ колдунью, что бывало не разъ въ краю, то не все-ли равно? Если ей грозитъ разлука съ Павликомъ, то ужъ лучше смерть!

Когда начался подробный допросъ виновныхъ, на вс вопросы судей Макарка отвчалъ кратко и грубо.

— Какъ ты смешь такъ разговаривать!— вскрикнулъ нажонецъ бригадиръ.

— А какъ-же мн разговаривать, ваше сятельство?— отозвался Макарка.

— Я не сятельство. Не балуйся! Ты не дуракъ.

— Да это все одно. Не нравится,— буду говорить ‘ваше преосвященство’.

— Ахъ ты негодяй!— вскрикнулъ наконецъ бригадиръ, качая головой.

— Какъ-же вамъ угодить? Вдь не могу-же я васъ звать, какъ-бы слдовало — ‘ваше, молъ, кнутобойничество!’

Если-бъ не необходимость довести дло до конца, то конечно и бригадиръ, и чиновники, выведенные изъ терпня, тотчасъ-же отослали-бы Макарку на запоръ. Въ конц концовъ, въ допрос, длившемся около получаса, отъ притонодержателя не добились ничего. Онъ упорно отвчалъ или дерзостями, или двусмысленностями, а часто вовсе не отвчалъ и принимался смяться. Основанемъ всхъ его отвтовъ служило одно: оклеветали его сильные люди, хотятъ поживиться! Такъ что-жъ тутъ длать? Пускай губятъ, а откупаться онъ не станетъ.

О грабеж имущества родственника бригадирскаго, Макарка не захотлъ вовсе говорить, а о свиданяхъ сына со старухой Антипьевной выразился шуткой.

— Можетъ, онъ выкралъ старую и женился гд на ней. Теперь счастливо поживаютъ и по насъ съ вами не тужатъ!!

Макарку наконецъ передали солдату, отправили въ камеру и заперли. Фанька осталась одна передъ столомъ. Сначала ее стали разспрашивать подробно о томъ, какое житье-бытье на хутор: что длаютъ? кто бываетъ? дйствительно-ли ея отецъ притонодержатель, скрывающй и разбойниковъ, и краденыхъ лошадей, и всякое добро? Двушка, конечно, отвчала, что она ничего не знаетъ, но въ голос ея слишкомъ ясно слышалась ложь.

— Вдь ты все лжешь!— восклицалъ кто нибудь изъ судей, а особенно часто — Новиковъ.

Фанька молчала и не отзывалась, какъ-бы соглашаясь съмннемъ чиновниковъ.

— Ну, а теперь,— заговорилъ бригадиръ,— говори о себ. Правда-ли, что у васъ по ночамъ колдовство бываетъ? Колдунья какая-то приходитъ, народъ морочитъ. А кто сказываетъ, что та колдунья — вдьма истинная, а вдьма-то — ты сама.

На этотъ разъ лицо двушки, и голосъ ея, и вс отвты,— все было иное. Она преобразилась. За мгновенье назадъ смущенье сказывалось во всей ея фигур, отвты звучали ложью. Теперь-же она выпрямилась, смло смотрла въ глаза своимъ судьямъ и горячо оправдывалась. Правдивость и искренность звучали въ каждомъ слов. На вс вопросы Фанька отвтила то-же, что когда-то говорила Павлику. Дйствительно, на Свиномъ хутор бывала старуха, которая одвалась въ простыню для пущаго страху и яко-бы колдовала, гадала и предсказывала. Но все это одно ряженье было, одно скоморошество. Что-же касается до того, кто принималъ на себя личину колдуньи, то Фанька отзывалась полнйшимъ невдньемъ. Она сама тутъ ни при чемъ!

— Такъ эта колдунья не ты?— спросилъ бригадиръ.

Фанька отвтила: ‘Нтъ’, но при этомъ слов и лицо, и голосъ были опять друге. На этотъ разъ это одно слово прозвучало иначе, какъ будто, посл правдивыхъ отвтовъ, двушка снова лгала.

Наступила пауза. Судьи перестали опрашивать двушку и поглядывали другъ на дружку. На лицахъ ихъ было ясно написано: ‘Что-жъ съ нею длать?’ Бригадиръ, понявши чиновниковъ по ихъ взглядамъ, пожалъ плечами и выговорилъ, не обращаясь ни къ кому:

— За гаданье въ острогъ не сажаютъ,— прямо скажу. За колдованье наказуютъ. А тутъ его не было, судя по ея разсказу.

Наступило снова молчанье.

— Что-жъ тутъ длать?— выговорилъ наконецъ молодой засдатель Новиковъ.

— Да на время все-таки посадить съ отцомъ, а тамъ видно будетъ,— сказалъ одинъ изъ двухъ молчавшихъ чиновниковъ.— Пускай она признается, кто такая та вдьма, что бываетъ на хутор, тогда мы ее отпустимъ.

— Да, конечно…— подхватилъ лукаво Новиковъ.— Пускай скажетъ, гд намъ найти ту вдунью.

— Ну, если искать вдьму,— замтилъ улыбаясь бригадиръ, то долгое время пройдетъ. Вы знаете-ли, сударь мой, гд вдьмы водятся и гд ихъ пребыване-съ? Ихъ пребыване-съ — около града Кева, далече отсюда. Когда будетъ та вдьма прилетать на метл, мы ее, встимо, не поймаемъ. А хать за нею въ Кевъ, да ловить по ночамъ, да въ числ многихъ прочихъ вдьмъ узнать, которая наша — будетъ очень мудрено-съ и хлопотно-съ. И бригадиръ началъ добродушно хохотать.

— Вы, стало быть, ваше высокороде, не врите, что таковыя водятся?— сказалъ тотъ же чиновникъ, поглядывая на Новикова.

— Простите. Есть такя поврья людскя, которымъ уважающй себя человкъ врить не долженъ,— серьезно заговорилъ бригадиръ.— Въ нечистую силу, въ домовыхъ, лшихъ, водяныхъ, колдуновъ да вдьмъ, знаете-ли, кто вритъ?

— Кто-же-съ?— спросилъ Новиковъ досадливо.

— А тотъ, кто грамот не знаетъ-съ. Я вотъ какъ различаю людей: какъ кто грамотно написать не можетъ, прочесть толково страничку не можетъ, такъ ужъ врно кладите: и въ нечистую силу всмъ сердцемъ вритъ. Ну, да не въ этомъ дло, а вотъ съ нею-то какъ-же? Я ее не могу почесть ни за колдунью, ни за вдьму, такъ какъ оныхъ персонъ на свт нту. Поэтому я и не знаю, за что мы ее сажать будемъ?

— Пускай назоветъ,— отозвался Новиковъ уже обиженнымъ голосомъ,— кто та баба, что скоморошничала и народъ морочила. Тогда отпустимъ. Ну, сказывай теперь, кто та баба?— обратился онъ къ Фаньк.

— Не знаю,— отозвалась двушка, уже нсколько ободрившаяся. Если бы знала, то сейчасъ же назвала. Я ни въ какя дла не мшалась. Меня батька держалъ въ сторон отъ своихъ всякихъ затй. Я только готовила ему, да горницы убирала, а какъ бывали какя у него дла, то онъ мн ничего не поврялъ. Онъ въ меня вры не имлъ, да и я въ его озорныя дла вступаться не хотла. Будь онъ душегубъ,— какое мн дло? Зачмъ же я изъ-за него себя губить буду?

— Какъ ты разсуждаешь о родномъ отц,— покачалъ головой бригадиръ.

— Ну, а если онъ мн не родной, баринъ?— воскликнула Фанька.— Если я ему совсмъ чужая, да отъ него всякя только мученья претерпвала! Какъ тогда по вашему!

Наступило сразу молчанье, и начальство съ удивленьемъ разглядывало двушку.

— Объяснися,— вымолвилъ бригадиръ.

— Нтъ, баринъ. Теперь объяснять ничего я не стану. Скажу только опять, что я ни въ какя дла Макаркины невступала, что я ему совсмъ чужая. Я сама отъ него терпла только одни побои и всякое мучительство. И грхъ вы, великй грхъ примете на себя, если загубите меня изъ-за вины моего мучителя.

— Вотъ вамъ и здравствуйте!— выговорилъ бригадиръ.— Ну, стало, и впрямь ее отпустить надо. Да ты скажи, двушка: если тебя теперь на Свиной хуторъ отпустятъ жить, убжишь ты или нтъ!

— Зачмъ мн убгать? Я неповинная…

— Общаешься ты проживать смирно на хутор, и если мы тебя потребуемъ сюда для допроса, показать что, по всему этому длу, то ты покажешь? За то никакой бды теб не будетъ.

Фанька молчала и какъ бы соображала.

— Вотъ подумай, поразсуди, да и отвтствуй. Ты намъ покажи все, что знаешь про этого Макарку, а мы тебя не засадимъ. Когда же онъ уйдетъ у насъ въ Сибирь, ты хозяйкою на хутор и останешься, дочь-ли, не дочь. Ну, отвтствуй, согласна на уговоръ!

— Согласна,— глухо произнесла Фанька, и румянецъ засялъ на лиц ея.

‘Тогда ничто не пропало’,— думалось ей:— ‘буду съ нимъ видаться, и посл вмст убжимъ куда-нибудь и заживемъ счастливо’.

И пока двушка съ радостнымъ трепетомъ на сердц думала о томъ, что дло вдругъ повернулось совершенно иначе что она свободна и будетъ видаться съ Павликомъ, она такъ замечталась, что не слыхала, какъ два раза бригадиръ обратился къ ней со словами:

— Можешь итти.

Она продолжала стоять передъ столомъ, но наконецъ, вдругъ пришла въ себя. Около нея стоялъ бригадиръ и что-то длалъ за ея спиной, гд были связаны руки.

— Стой! стой! не вертися. Видишь, какъ мн тебя жалко стало. Острожныя обязанности на себя взялъ. Не вертися, а то обржу.

И Фанька вдругъ почувствовала, что руки ея, уже давно затекавшя, освободились. Веревка упала на полъ, она потянула руки и радостно, съ восторженной благодарностью глянула въ лицо важному барину.

— Ну, вотъ и Богъ съ тобой, вертай на свой хуторъ,— сказалъ онъ и прибавилъ, грозя пальцемъ предъ самымъ ея лицомъ: — Только помни, глупая, захочешь бжать — хуже будетъ. Живи и не бойся ничего, а когда прикажутъ теб итти сюда на допросъ, опять-таки безъ страху или и докладывай намъ, что спросимъ. Ну, ступай.

Чрезъ нсколько минутъ Фанька была уже на улиц. Народъ снова стоялъ на площади. Фанька подняла съ плечъ платокъ, накинула его себ на голову, и смшавшись съ первой же ближайшей кучкой народа, стала быстро пробираться по толп. Ей хотлось скоре быть дома, на хутор, а затмъ скоре бжать на гору. Если его тамъ нтъ, то итти къ самому монастырю. Ей хотлось скоре объясниться съ нимъ. Дойдетъ до него слухъ, что она въ острог, что она признана начальствомъ за вдьму,— тогда все пропало. Она не рада будетъ и свобод своей. И Фанька, пробираясь въ толп, уже была на краю площади. Нсколько словъ, сказанныхъ около нея, вдругъ остановили ее.

— Охъ, дурень!— громко оралъ какой-то рыжй мщанинъ.— Теб же толкомъ говорятъ — не прозваемъ! Нельзя сейчасъ сжечь, надо разслдовать. Вотъ ее нон судить будутъ, на ночь окропятъ святой водой, чтобъ она, значитъ, смирна была и не улетла, а завтра по утру дровъ натаскаютъ да середи площади и сожгутъ.

Фанька простановилась и съ трепетомъ стала прислушиваться.

— Зачмъ же водой-то кропить, дядя?— спросилъ молодой парень.

— А затмъ,— важно отвчалъ рыжй мщапинъ,— что вдьма въ полночь сейчасъ теб сядетъ на метлу, и прощай! И лови ее. Ей всюду дорога. Она теб подъ облака ахнетъ и завьется. А какъ, значитъ, на ночь окропятъ ее святой водой, она какъ пришибленная до утра и пролежитъ, а утромъ бери ее. Днемъ метла не дйствуетъ, днемъ садись на нее кто хошь — ничего не будетъ. Вдьма — не вдьма, чертъ — не чертъ, метла будетъ какъ метла.

— А ночью,— вступился третй мщанинъ,— неужто ночью на метлу ссть никому нельзя?

— И, Боже упаси! Пробовали таке-то люди и безъ всти пропадали.

— Ахъ ты, анафема, вотъ такъ кладъ!— весело отозвался какой-то купецъ.— Ай, батюшки, а я то не зналъ. Я нон-же ночью мою жену насильно посажу верхомъ, пускай улетитъ въ трубу.

И онъ началъ хохотать.

— Да, смйся ты. Такъ-то вотъ смялись и друге, а что съ ними было?— замтилъ рыжй.

— Такъ жечь-то будутъ?

— Будутъ, будутъ.

— Врно?

— Завтра въ полдень, либо въ сумерки, тутъ, на этой самой площади.

— Надо придтить.

— Безпремнно. Прелюбопытное дло.

— А ты видалъ нешто?

— Разъ видлъ,— весело заговорилъ рыжй мщанинъ,— въ город Кадом жгли вдьму. Прелюбопытно. Только ее жгло-то не начальство, а мы, стало-быть, народомъ. Собрались — заперли ее въ бан въ махонькой, обложили, стало-быть, дровами, сномъ и всякими такими способами и зажгли.

— Ну, и что-жъ? Сгорла?

— Кто ее знаетъ? Ужъ очень жарко полыхало, не подойдешь. А когда, стало-быть, все потухло, стали рыться, то ее и не нашли.

— Какъ же это?

— Какъ же! Да такъ! Дв кости нашли и круглое такое, врод костяной головы, нашли, даже съ зубами,— черепъ звать.

— Какъ?

— Черепъ — важно повторилъ мщанинъ.

— Чудно!— отозвалось нсколько голосовъ.

Фанька, стоявшая въ нсколькихъ шагахъ, двинулась отъ кучки собесдниковъ, но шаги ея были уже боле неувренны и робки. Она глубоко вздохнула, и слезы покатились у нея изъ глазъ. ‘А что, если у начальства семь пятницъ? Нын отпустили, чуть не обласкали, а въ другой разъ возьмутъ, да посл допроса и будетъ вотъ все, что они болтаютъ. Помилуй Богъ! Каково горть на огн, безвинно мучиться на этомъ свт такъ, какъ гршники только на томъ свт мучаются?’

И двушка тихо и задумчиво шла по улиц вонъ изъ города. Но вскор она была уже въ пол и, думая уже о предстоящемъ свидани съ Павликомъ, шла бодре, почти бжала.

XI.

Павликъ вернулся въ монастырь съ отчаяньемъ на сердц. То обстоятельство, что Фанька была взята подъ стражу вмст съ Макаркой, подйствовало на юношу потрясающимъ образомъ. Фаньку взяли, конечно, не за конокрадство, не за вину хозяина хутора, а за ея собственную вину. Розсказни о томъ, что на хутор водится нечистая сила, что тамъ бываетъ вдьма-колдунья, и что эта вдьма никто иная, какъ дочь хозяина, теперь получили какъ бы свое подтвержденье. Ужъ это не была болтовня горожанъ или монаховъ, а дйствительный фактъ. ‘Если власти городскя ршились арестовать двушку, то стало-быть, у нихъ есть на это основане’.

Вернувшись, онъ сидлъ въ своей кельи съ тяжелой головой и путался въ собственныхъ своихъ чувствахъ и ощущеняхъ. Вновь возникшая и усилившаяся боязнь двушки-вдьмы нераздлимо сливалась съ другимъ, еще боле сильнымъ, чувствомъ привязанности къ ней. Юноша чувствовалъ, что онъ страстно любитъ Фаньку и, вмст съ тмъ, боится ее.

Понемногу распутываясь въ собственныхъ ощущеняхъ, юноша дошелъ однако до открытя того, что онъ не столько боится двушки, сколько думаетъ и убждаетъ себя, что обязанъ ея бояться, что это его долгъ, который, однако, исполнить сердце не хочетъ. Такъ, въ душевной борьб прошелъ весь день. Ночью Павликъ бредилъ и стоналъ, часто просыпался и плакалъ.

На другой день, въ сумерки, явившйся отецъ экономъ еще боле взволновалъ послушника. Антошка, веселый, выпившй, но уже отчасти отрезвившйся по дорог, изъ города прямо зашелъ въ башенку. Экономъ хотлъ узнать, какъ поживаетъ послушникъ, котораго онъ не видалъ посл ихъ прогулки на Свиной хуторъ.

— Ну, что, братъ Павелъ, любопытно было вчера? спросилъ онъ, входя.

Но поглядвъ въ лицо послушника, Антонй удивился.

— Что-жъ это ты? Аль за сутки не очухался отъ перепугу? Да и отчего? Народу напугался? Давно народу много не видалъ?

Павликъ ничего не отвчалъ, но спросилъ, былъ ли Антонй въ город и что онъ знаетъ.

Антонй слъ и подробно разсказалъ юнош цлую исторю со словъ городскихъ ‘язычниковъ’, т. е. болтуновъ, или же просто собственнаго измышленя. Повствоване его кончилось тмъ, чмъ кончились и пересуды на площади. Антонй объяснилъ, что черезъ день или два Макарку накажутъ плетьми и сошлютъ въ Сибирь, а колдунью сожгутъ.

Павликъ не отозвался ни единымъ словомъ, только страшно измнился въ лиц.

— Чуденъ ты, Павелъ,— сказалъ экономъ,— совсмъ ты махонькй ребенокъ, пужаешься всякихъ пустяковъ. Будутъ тутъ за нсколько верстъ отъ обители колдунью жечь, а ты тутъ, сидя въ своей кельи, боишься. Подумаешь,— она сядетъ на метлу верхомъ, да прямо къ теб сюда и шаркнетъ въ башню.

Антонй сталъ смяться, покачивая головой.

— Да врно-ли это?— ршился наконецъ вымолвить Павликъ.— Врно-ли, что ее такъ накажутъ!

— Сожгутъ-то? Встимо. Завсегда такъ бываетъ! Устроятъ на площади костеръ большущй, дровъ накладутъ, ее посадятъ поверхъ всего, а то и къ столбу привяжутъ. Да оно, родной мой, только на словахъ страшно, а такъ — ничего. Вотъ когда плетьми наказываютъ, то гораздо любопытне и страшне. Я видлъ. А это поджиганье совсмъ не любопытно. Огонь полыхаетъ, а посереди огня баба голая визжитъ и барахтается.

Когда экономъ ушелъ, Павликъ почувствовалъ чрезвычайный упадокъ силъ во всемъ тл. Онъ легъ на кровать и тотчасъ же началъ горько рыдать. Мысль, что двушка, ему дорогая, погибнетъ не нынче — завтра такой ужасной смертью, совершенно сломила его.

Пролежавъ до вечера и измучившись, Павликъ задремалъ и проснулся снова уже среди ночи. На двор было особенно темно, все небо заволокло тучами. Павликъ отворилъ было окошко, но порывистый, холодный втеръ, накрапывающй дождь, и отблески далекой молни заставили юношу тотчасъ же снова закрыть окошко.

Павликъ, вслдстве розсказней домашнихъ, боялся грозы пуще всего, въ особенности теперь. Мать и прежне знакомые много натолковали ему, что грозы нужно бояться, въ особенности тмъ, кто гршенъ въ чемъ либо. Теперь же Павликъ невольно считалъ себя великимъ гршникомъ. Онъ слишкомъ глубоко чувствовалъ страстную любовь къ существу, обвиняемому въ сношеньяхъ съ нечистой силой.

Усвшись у затвореннаго окна, Павликъ все-таки выглядывалъ на пустырь. Громъ раздавался все ясне и ближе. Молня сверкала чаще. И вдругъ, при новомъ яркомъ блеск молни, освтившемъ сразу весь пустырь, Павликъ ясно увидлъ въ нсколькихъ шагахъ отъ своей башенки стоящую передъ ней блую фигуру.

Павликъ слегка вскрикнулъ сдавленнымъ отъ страха голосомъ и отскочилъ отъ окна.

— ‘Кто-же это?! Что-же это?!’ — сказалось въ немъ.

Въ пустын за монастырской оградой никогда никто не появлялся, такъ какъ тутъ не было даже простой тропинки, ночью же, тмъ паче, некому и незачмъ было очутиться тутъ.

Бурная-ли темная ночь, или болзненное настроене юноши, или иное что подйствовало на Павлика, но онъ готовъ былъ отъ страху или лзть подъ свою кровать, или даже бжать изъ башенки черезъ монастырскй дворъ въ келью къ какому либо изъ монаховъ. Мысль, что это Фанька,— конечно, пришла ему на умъ. Но вдь она въ острог, въ кандалахъ! Какъ же можетъ она явиться здсь, и вдобавокъ ночью? Нужна помощь сверхъ-естественной силы, чтобы Фанька могла очутиться теперь подъ его окномъ.

И въ эти мгновенья, ужасъ отъ боязни колдуньи взялъ верхъ надъ любовью. Павликъ самъ не зналъ, какъ очутился въ противоположномъ углу своей башенки, услся на полу, съежился весь и уткнулъ лицо въ подогнутыя колни. Ему чудилось, что кто-то уже не стоитъ подъ окошкомъ, а лзетъ въ окно. Вотъ сейчасъ отворится оно, и явится не Фанька — молодая, красивая двушка, его любящая,— а старая, отвратительная вдьма, съ морщинистымъ лицомъ, верхомъ на метл влетитъ сюда и примется его цловать. Она поцлуетъ его на смерть или же умчитъ его съ собою. Куда? Въ адъ кромшный.

Павликъ трясся всмъ тломъ и подъ конецъ почти лишился сознаня. Когда юноша очнулся, небо было чисто, сверкало звздами, и уже зажгдася утренняя заря. Юноша поднялся съ пола, хотя робко, но уже бодре приблизился къ окну, заглянулъ въ него и, разумется, не увидлъ ничего.

— А если все это мн почудилось?— вымолвилъ онъ вслухъ.— Да и наврное почудилось. Нешто это возможное дло! Если бы она могла середи ночи очутиться тутъ, будучи за запорами острога и скрученная, то тогда бы я прямо зналъ, что она колдунья.

Павликъ, нсколько успокоившись, легъ на кровать, но долго ворочался, ему не спалось. Быть можетъ, легкй обморокъ, который случился съ нимъ ночью, перешелъ въ сонъ, и онъ просто выспался на полу. Чмъ больше старался юноша заснуть, тмъ мене сонъ приходилъ къ нему.

На двор уже было совершенно свтло: подымалось солнце, утро было свжее, яркое, освженное ночной грозой.

И если въ окрестности была и промчалась черная туча и страшная гроза, то и на душ Павлика тоже побывала и унеслась далеко нравственная гроза и буря. И у него теперь на душ посвтлло какъ-то, успокоилось, все стало ясно — и его мысль, и его чувства.

‘Да вдь все же это розсказни’,— думалось ему.— ‘Все это болтовня. Можетъ-ли двушка, можетъ-ли добрая Фанька, которая крестится, въ церковь ходитъ, меня крестила… можетъ-ли она быть вдьмой?’

Павликъ вылзъ изъ своей башенки, погулялъ по лсу и вернулся, когда заслышалъ въ монастыр благовстъ. Изъ храма отецъ игуменъ позвалъ его къ себ, чтобы отъ нечего длать побесдовать съ нимъ. Затмъ явился вернувшйся нсколько ране изъ города отецъ экономъ, и на этотъ разъ почему-то совершенно трезвый, но только нсколько мрачный и не въ дух.

Разумется, онъ тотчасъ же началъ свой докладъ еодосю и передалъ въ третй разъ то, что занимало теперь и весь городокъ, и весь околодокъ,— исторю взятя подъ стражу Макарки съ дочерью. Къ удивленю Павлика, Антонй ругалъ власти и краснорчиво доказывалъ, какое произведено безобразе.

Взяли неповиннаго человка, обвинили во всякихъ преступныхъ длахъ. Взяли его, конечно, потому, что онъ съ достаткомъ, и властямъ хочется попользоваться, подлиться съ нимъ. Вмст съ тмъ захватили ни въ чемъ не повинную двушку и обвиняютъ ее въ такихъ длахъ, какихъ и на свт не бываетъ.

— Вдь это все хорошо язычникамъ болтать,— говорилъ Антонй,— выдумать все можно, а кто когда на свт видалъ самъ вдьму? А коли он когда и бывали или изъ себя такихъ корчили, такъ больше все старыя, чуть не столтня. А чтобы двушка, которой и двадцати годовъ нтъ, была вдьмой,— это уже совсмъ судейскй крючекъ. Уже какъ ни старались кровопивцы, а ничего подлать не могли! Начали волокиту, а кончить не могли, отпустили ее домой.

— Кого?— воскликнулъ Павликъ вн себя.

— Кого? Макаркину дочь.

— Отпустили!?— снова воскликнулъ Павликъ, вскакивая, со стула, на которомъ сидлъ.

— Ишь, обрадовался!— кротко улыбаясь вымолвилъ игуменъ.— Добрая ты душа!

— Кто-же отпустилъ? Когда? Совсмъ отпустили?— приставалъ Павликъ къ отцу эконому.

— Вишь, какой любопытный, а еще въ монахи собирается,— отозвался Антонй.— Что ни случись въ город, ему все нужно знать. Мало того, тревожится и любопытствуетъ такъ, какъ если бы прямо дло это было его дло. Ну, да, голубчикъ, отпустили. Судили, судили ее, допрашивали да словами душу у нея тащили, но ничего не могли подлать и отпустили домой.

‘Такъ она у себя на хутор?’ — хотлъ было вымолвить вслухъ Павликъ, но запнулся и выговорилъ:

— Стало-быть, она не колдунья? Доказать не могли этого?

— Да нешто можно всякую болтовню доказать!— возразилъ Антонй.— Вотъ, сказываютъ часто люди, что у тебя глаза на затылк, такъ что-жъ, отъ людского вранья такъ теб сейчасъ у человка глаза со лба и перескочатъ въ затылокъ? Да, ужъ власти!— съ ожесточенемъ прибавилъ Антонй.— Вотъ теперь и моихъ десять рублей пропадетъ, какъ Макарку засудятъ.

— Какимъ такимъ образомъ?— изумился игуменъ.

— Это, отецъ еодосй, давнишнее дло между нами. И съ Макаркой прежде водился, и онъ меня одолжалъ и я его одолжалъ. Вотъ теперь навдался въ город, сказываютъ: онъ ли кому долженъ, или ему кто долженъ,— все это на въ зачетъ. Ничего власти въ разсчетъ не примутъ, пропадай все. Грхъ вотъ, а пожелалъ бы я имъ всмъ всякаго худого.

Но Павликъ уже не слушалъ разсужденя Антоня, и при первой удобной минут подошелъ подъ благословенье отца, игумена и выскочилъ почти бгомъ изъ его кельи. Павликъ. не остановился въ своей башенк, а тотчасъ же сбросилъ свою рясу и колпакъ, надлъ свой рваный шлыкъ на голову и, преобразившись снова въ простого парня, крестьянина или мщанина, выскочилъ въ окно на пустырь.

‘Что-жъ это я опять раздлся? Вдь она уже знаетъ, что я послушникомъ,— подумалось ему.— Ну, да все лучше! Другого кого повстрчаешь’.

И Павликъ бгомъ бросился на гору. Онъ не надялся видть Фаньку, но хотлъ съ горы поглядть сначала на хуторъ, чтобы видть ее хотя издали, и затмъ попробовать проникнуть въ самый хуторъ, гд двушка должна была быть одна.

Но едва только поднялся юноша на гору, какъ ахнулъ, схватилъ себя за голову и остолбенлъ!

У хутора былъ опять народъ! Людская волна, срая и крикливая, заливала домъ почти со всхъ сторонъ. Не прошло нсколькихъ мгновенй,— какъ Павликъ ясно увидлъ, что эта же толпа, волнуясь и крича, отхлынула отъ хутора, но съ ней вмст какой-то рослый мужикъ въ красной рубах велъ блую фигуру, въ которой Павликъ ясно разглядлъ ее же, свою Фаньку.

Ноги у него подкосились. Онъ слъ и вскрикнулъ:

— Да что-же это? Что-же это за мытарство! Что все это значитъ!

Толпа двигалась, на его глазахъ, мимо горы, отъ хутора къ городку. Павликъ не выдержалъ, вскочилъ, пустился бгомъ подъ гору, прямо къ толп, и скоро нагналъ остальныхъ. Вс громко галдли, разсуждали. Павликъ обратился жъ одному толстому мщанину съ вопросомъ, въ чемъ дло. Мщанинъ толково объяснилъ парню, что дло самое простое: власти возятся съ нечистой силой! Вчера захватили притонодержателя съ дочерью колдуньей, онъ-то простой мошенникъ и конокрадъ, сидитъ въ острог, а колдунья, какъ начался ей допросъ, туманомъ обвела судей, подлая, напустила, ослпила ихъ и улетла. Вотъ теперь опять за ней пришли, опять ведутъ въ острогъ.

Юноша дальше не слушалъ, отсталъ отъ толпы, слъ на дорог и безсмысленно глядлъ то на траву, то на небо.

XII.

Въ тотъ же день вечеромъ, когда юноша сидлъ въ кельи, убитый горемъ и страхомъ за судьбу двушки, ему почудилось, что въ пустыр кто-то зоветъ его по-имени. Онъ былъ убжденъ, что ослышался и не двинулся съ мста. Но черезъ нсколько мгновенй снова за окномъ явственно раздалось его имя: ‘Павликъ’. Этимъ именемъ здсь, въ монастыр, называла его только одна Фанька. Онъ высунулся въ окно и оглядлся.

Ночь была тихая, луна еще не поднялась, но было свтло. Всю мстность, которая была подъ его окномъ, онъ зналъ наизусть, и теперь, несмотря на сумракъ, могъ отчетливо разглядть вс кусты. Въ одномъ мст ему почудилось что-то блющееся. Онъ не ршался назвать двушку по имени и остался у окна въ ожидани.

— Одинъ, что-ли?— раздался знакомый голосъ въ кустахъ.

— Одинъ,— отозвался Павликъ, затрепетавъ всмъ тломъ.

Поднявшисъ изъ кустовъ, вышла Фанька и подбжала къ самой башенк, подъ окно.

— Что же ты бросилъ меня!— заговорила она тихо.— Я стосковалась, совсмъ не знала, что длать. Хоть-бы руки на себя накладывать. Аль ты не вдаешь всего, что со мной приключилось? Какъ меня городская волокита измучила?

Павликъ не зналъ, что отвчать. Но голосъ двушки, тоскливый и грустный, сразу подйствовалъ на него.

— Я сейчасъ,— промолвилъ онъ, собираясь вылзать въ окно.

— Нтъ, зачмъ? Впусти меня къ себ,— вымолвила Фанька, и придвинувшись къ самой стн, прибавила тмъ же тоскливымъ голосомъ:— Скажи, какъ ты лазаешь?

— Теб не влзть. Я по шесту лазаю.

— А гд-же онъ?

— Да вотъ, у стнки лежитъ. Да зачмъ? Я самъ къ теб вылзу!— смущенно забормоталъ юноша, не иная, какъ быть.

И Павликъ уже собирался спрыгнуть, но двушка подставила шестъ и, нпко поднявшись по немъ, ухватилась за окно.

— Помоги,— шепнула она, протягивая руку.

И Павликъ, совершенно потерявшись, почти безсознательно протянулъ ей руки и помогъ влзть въ окошко.

‘Вонъ что вышло!’ — думалось ему.— ‘И люблю, и боюся… А вотъ сама она здсь въ кельи’.

— Какъ тутъ хорошо! Вдь тутъ горница. Я думала, кельи монашескя не такя бываютъ,— выговорила Фанька, потомъ обняла юношу и начала горячо цловать его.

Павликъ не отбивался, но, задыхаясь отъ волненья, думалъ про-себя: ‘Что же это я длаю? И что творится!— Самъ не знаю. Не то я боюсь ее, не то нтъ’.

Двушка тихо потянула его за руку за собою, сла на кровать и усадила его рядомъ.

— Ну, сказывай теперь, за что ты меня бросилъ? Даже не любопытствуешь узнать, что со мной творится…

Павликъ теперь только замтилъ, что двушка не столько печальна, сколько встревожена. Она не могла скрыть тревоги, которая всю ее охватила. Сидя теперь въ кельи, она все озиралась. Глаза ея все перебгали съ одного предмета на другой. При малйшемъ звук, она вздрагивала и прислушивалась.

— Я все зналъ… Даже видлъ самъ,— началъ Павликъ,— что съ тобою было. Разскажи мн все. За что тебя взяли, какъ отпустили и опять взяли? Ради Бога разскажи все безъ утайки, всю правду. Я, Фанька, совсмъ ума лишился, не знаю, что и подумать! Про тебя таке слухи…

Павликъ запнулся и прибавилъ:

— Думаешь, думаешь, увряешь себя, а все-таки…

— А все-таки вришь всему?— грустно выговорила Фанька.

— Да какъ же не врить?

— И стало-быть,— говори правду,— и стало-быть, бояться меня началъ?

Павликъ смущенно опустилъ глаза.

— Ну, вотъ ужъ это хуже всего! Пускай меня хоть въ кандалы закуютъ и сошлютъ на каторгу, лишь бы ты меня не обижалъ этакими мыслями. Неужто-жъ ты вришь тому, что народъ болтаетъ, что яко бы я сама эта колдунья или вдьма?

Павликъ молчалъ.

— Что же ты не отвчаешь?

— Да какъ же, Фанька, вс говорятъ. Посуди…

— Говорятъ, да мало-ли что народъ выдумываетъ! Самъто ты разв ничего не видишь, не понимаешь? Я такой же Божй человкъ, какъ и ты. Могла бы, какъ и всякая другая, завтра же и въ монастырь поступить да Богу молиться. Есть ли вдьмы на свт настоящя — я это не знаю, хоть и думается, что нту. Но сама-то про себя я знаю, что я простая двушка, подневольная. Сама-то я знаю, что все колдовство, которое мн на шею валятъ, одно скоморошество, чтобы деньги выманивать у глупыхъ людей. Ну, да Богъ дастъ, я тебя разуврю. И знаю, какъ разуврю!

— Ну, сказывай, что же было съ тобой?— спросилъ Павликъ.

Двушка разсказала подробно, какъ вновь назначенный въ городокъ начальникъ сталъ придираться къ Макарк и собирался его упрятать въ острогъ. Взяться за него оказалось немудрено, такъ какъ за Макаркой, дйствительно, водилось много всякихъ мошенничествъ. Прежде притонодержатель отдлывался деньгами, но на этотъ разъ оказалось, что новая власть была изъ такихъ, съ которыми подкупомъ ничего не сдлаешь, или же нужны большущя деньги. Подробно передала она Павлику первый допросъ, какъ вс чиновники хотли и ее тоже засадить, и извстный городской бригадиръ за нее вступился и ее отпустилъ. Что было затмъ, Фанька не знала, но на другой же день, когда она собиралась уже итти на гору, чтобы повидаться съ Павликомъ, снова пришла толпа изъ города, схватили ее и снова увели въ острогъ. Кто все дло это подстроилъ, она не знала. Съ толпой горожанъ однако никто изъ властныхъ людей не пришелъ. Былъ только какой-то солдатъ. Онъ объяснилъ Фаньк, что ее приказано вновь вести къ допросу. Такъ какъ она общала на вызовъ судей являться тотчасъ же, то отправилась. Она не понимала только зачмъ вмст съ солдатомъ пришла цлая куча народа. Солдатъ объяснилъ ей, что мщане просто изъ любопытства притащились. Посл строгаго и диковиннаго допроса въ самомъ острог, на которомъ бригадиръ не присутствовалъ, молодой засдатель гнвно приказалъ солдату отвести ее и запереть въ одной изъ каморокъ острога. Не прошло, однако, нсколькихъ часовъ, какъ явились два какихъ-то подьячихъ и приказали ей итти за ними. Она перепугалась на смерть, чуя, что ее ведутъ не къ допросу, а куда-то и зачмъ-то, чего ей не объясняютъ. Ее вывели изъ острога. Одинъ изъ подьячихъ ушелъ куда-то, а другой, по его приказаню, повелъ двушку по городку. На ея вопросы, куда ее ведутъ, подъячй ничего не объяснилъ. Чрезъ нсколько минутъ она уже не тревожилась, а обрадовалась. Ее привели на домъ къ самому бригадиру. Важный баринъ впустилъ ее къ себ въ свою горницу, гд сидлъ за столомъ и писалъ.

Улыбаясь ласково, онъ спросилъ ее, какимъ образомъ снова попала она въ острогъ. Фанька разсказала, что знала. Бригадиръ все качалъ головой и наконецъ сказалъ вслухъ:

— Мерзавцы! Воры!

Затмъ онъ долго думалъ и сказалъ ей, чтобы она шла въ острогъ обратно, а онъ ввечеру снова пришлетъ за нею, якобы къ допросу. При этомъ бригадиръ ласково объяснилъ двушк, чтобы она подумала за день, какъ ей быть. Ввечеру онъ задержитъ ее у себя до ночи, а ночью она, дожидаясь у него въ дом яко-бы допроса, должна бжать и укрыться куда знаетъ. Бригадиръ объяснилъ двушк, что она должна заране хорошенько обдумать, какъ воспользоваться его помощью, т. е. куда бжать и гд укрыться такъ, чтобы ‘воры въ позументахъ’ не могли ее найти.

Фанька вернулась съ тмъ же подьячимъ въ острогъ, думала и тревожилась цлый день, какъ ей быть. Ввечеру, дйствительно, опять явился тотъ же подьячй и, удивляясь, сказалъ ей, что бригадиръ опять, несмотря на позднее время, требуетъ ее къ допросу. Когда двушка опять вошла къ доброму и ласковому барину, онъ сказалъ ей коротко:

— Ну, вотъ, ступай посиди въ кухн или на крылечк, выбери минуточку, да и шаркни со двора, а я пока подьяка-то этого задержу здсь разговорами, только помни — не попадайся опять.

Какъ приказывалъ бригадиръ, такъ Фанька и сдлала, просидвъ немного въ дом, она ускользнула на дворъ и убжала, конечно, прямо на хуторъ, а изъ хутора пришла повидаться съ своимъ милымъ.

— Вотъ теб и все,— прибавила Фанька грустно.

— Скажи ты мн,— выговорилъ Павликъ,— была ли ты тутъ подъ окномъ въ прошлую ночь, когда гроза была?

— Встимо, была, стояла около башенки, думала тебя повидать, а ты либо спалъ — не слыхалъ, либо тутъ тебя совсмъ не было.

Павликъ промолчалъ. Только острое чувство раскаянья и стыда защемило ему сердце.

— Какъ же теперь-то быть?— заговорилъ онъ:— что же длать теб.

— Ужъ я и не знаю, что длать. Мн негд укрыться. Съ хутора меня опять возьмутъ, а бригадиръ сказалъ, что второй разъ помочь мн бжать онъ не можетъ. На первый разъ, онъ сказывалъ, объяснитъ все, какъ слдуетъ, а два раза, конечно, не можно, чтобъ я все бгала изъ его дома.

— Что же длать-то?!— воскликнулъ Павликъ съ отчаяньемъ.

— Только одно и есть спасенье. Только ты можешь меня спасти.

— Какъ я?— говори! Встимо я все…

— Хочешь ли ты мн помочь, отъ бды избавить!

— Говори, какъ я могу? Встимо хочу.

— А просто: укрой меня у себя.

— Гд?

— У себя.

— Да гд у себя-то? Не тутъ же, въ кельи?!

— Нтъ, тутъ.

— Что ты! Богъ съ тобою, Фанька! Какъ же я тебя здсь укрою. Гляди: тутъ всего саженная келья. И сюда приходятъ монахи.

— Другого спасенья нту,— упавшимъ голосомъ заговорила Фанька, — мн некуда дваться, на сосдней деревн меня тоже найдутъ, да и мужики начальству выдадутъ. Куда я не пойди, везд меня возьмутъ и выдадутъ. Весь народъ въ околодк вритъ, что я колдунья, вс меня стали бояться. Посуди: если ты, баринъ, грамотный человкъ, все-таки не простой, любишь меня, и то боишься, то какъ же имъ-то, темнымъ людямъ, не бояться. Куда я ни пойди, гд ни попроси спрятаться,— отовсюду меня прогонятъ или свяжутъ и поведутъ въ острогъ — выдать начальству. Вотъ ты и подумай!

Наступило молчанье, посл котораго Павликъ произнесъ съ волненьемъ:

— Пойми, Фанька, что я, ради тебя, все на свт сдлать радъ. И здсь тебя укрылъ бы. Но какъ же это сдлать? Ко мн, все-таки, то Антонй придетъ, то Лука, а можетъ быть, соберется зайти и самъ отецъ игуменъ. Какъ же мн тебя укрыть?

— Мы будемъ сторожить: какъ кто по лсенк пойдетъ, я въ окошко выскочу, въ кустахъ спрячусь, а уйдетъ — и опять вернусь. Ты пойми, Павликъ, что если весь околодокъ, вс деревни, да и лсъ-то весь перешарятъ, то сюда, въ монастырь, никому на умъ не придетъ итти искать меня у тебя въ башенк. Ни одному человку въ мр и не пригрезится. Другого спасенья мн и нту. Не хочешь — Богъ съ тобой? Если не хочешь,— стало-быть, не любишь, а не любишь то мн все едино, что въ Сибирь итти, что утопиться. Тогда мн погибать ничего не страшно.

Фанька заплакала и говорила съ такимъ чувствомъ, что невольно поразила Павлика въ самое сердце. Онъ не выдержалъ, бросился къ двушк, обнялъ и, цлуя ее, тоже залился слезами.

— Встимо, не то что здсь укрыть, и на все пойду, что хочешь! Пускай меня хоть вмст съ тобою засудятъ и сожгутъ.

— А ты слышалъ про это, что меня въ народ жечь-то грозились?

— Слышалъ.

— Ну, вотъ и разсуди. А пробудемъ мы здсь хоть недльки дв, коль ты по прежнему не раздумалъ, мы вмст убжимъ хоть къ Хаджи.

Когда было ршено безповоротно, что двушка остается жить въ кельи послушника, то Павликъ даже повеселлъ. Передумавъ обстоятельно обо всемъ, онъ бодро сказалъ:

— Что-жъ! Въ конц концовъ чего намъ бояться. Лишь бы тебя въ острогъ опять не взяли. Если они тебя станутъ неотступно искать, то мы, поживя здсь, и убжимъ вмст!

XIII.

Какъ прошелъ этотъ день и слдующй, Павликъ почти не помнилъ. Съ тхъ поръ, что онъ встртился съ Фанькой, имъ ни разу не приходилось проводить цлые дни вмст. На первую ночь Павликъ уступилъ свою кровать двушк, почти насильно заставилъ ее улечься на ней, а самъ устроился на полу, подложивъ рясу себ подъ голову. Двушка, измученная всмъ, что пережила, спала крпко и сладко всю ночь. Павлику не спалось: онъ ворочался, вздыхалъ, всякя мысли безъ конца роились въ его голов. Нсколько разъ подымался онъ, подходилъ къ кровати и смотрлъ на Фаньку. Благодаря ясной ночи, ярко сявшей лун, онъ могъ видть двушку, какъ днемъ. Однажды, середи ночи, снова поднявшись и подойдя къ кровати, юноша опустился на колни, оперся локтями на кровать и долго глядлъ въ лицо крпко спящей двушки. И Богъ всть почему, вся его жизнь, все его прошлое предстало передъ нимъ. И все это пережитое какъ-то ясне представлялось его разуму. Онъ будто все понималъ и могъ разсудить теперь боле ясно, боле врно. Все стало какъ-то проще, понятне! А вмст съ тмъ на душ сказывалось что-то новое, крпкое, неудержимое, сильное… Павликъ не могъ дать имени этому чувству. Просыпалась твердая воля, которой не было прежде у барчука,— недоросля изъ дворянъ, выросшаго подъ юбками матери и няньки, на аладьяхъ и пирожкахъ. Теперь, въ эти трудныя минуты, когда приходилось спасать любимое существо и приходилось защищать и ее, и себя отъ злокозней людскихъ, въ юномъ, наивномъ и безвольномъ барчук заговорила воля, сказалась даже отвага, готовность и ршимость бороться, а не подставлять безпомощно свою голову подъ удары людей и судьбы.

На слдующй день, Антонй появился въ сумерки около башенки. Послушникъ былъ на сторож весь день и не прозвалъ гостя. Фанька тотчасъ же вылзла въ окошко и спряталась на пустыр. Антонй просидлъ не долго, но снова разсказалъ подробно Павлику всти изъ города.

— Удивительно,— говорилъ онъ,— ничего ужъ и не разберешь! Думалъ я, дочка-то Макарова — простая двушка, которую оболгали, а выходитъ-то дло совсмъ не такъ. Есть въ город человкъ, умнющй и важнющй, бригадиръ. Онъ еще на смхъ всхъ подымалъ, кто говорилъ о колдунь, а не прошло сутокъ, самъ струсилъ и признался, что дло не чисто.

И Антонй разсказалъ Павлику, что двушка, взятая вторично въ острогъ и вызванная къ бригадиру, воспользовалась своимъ колдовствомъ и исчезла.

— Бда-то въ томъ,— объяснилъ Антонй,— что бригадиръ сплоховалъ, позвалъ ее къ себ ночью. Извстное дло, что днемъ нечистая сила ничего не можетъ, а какъ солнце сло, такъ тутъ все ей возможно. Вызови бригадиръ колдунью днемъ — ничего бы не было, а она къ нему пришла, когда совсмъ темно на двор было. Напустила она на него колдовской туманъ, а какъ пришелъ онъ въ чувство, хватился, а ея ужъ и нту. Прачка, что на двор мыла блье, видла, какъ изъ трубы вылетло что-то блое, будто бы дымъ, а на дл-то человкъ. И поднялось оно въ воздух. Ну, встимо дло, то она и была! Сла, стало-быть, на метлу и вылетла. Бригадиръ очень былъ растревоженъ, и самъ объяснялъ всмъ, что на себя беретъ отвтъ. Говоритъ: самъ виноватъ, не врилъ, что двченка колдунья, да вотъ и упустилъ. Теперь, самъ онъ сказываетъ, ее и искать нечего. Она теперь днемъ будетъ прятаться это всхъ, а ночью съ ней ничего не подлаешь. Ночью она всякаго человка загубитъ, а не то что кто ее захватитъ.

— Какъ же, отецъ Антонй,— возразилъ холодно Павликъ,— вдь самъ же ты сказывалъ прошлый разъ, что двушка эта оболгана и что вдьмъ-то совсмъ на свт нту. А теперь другое сказываешь.

— Неразумный ты человкъ, Павелъ, нешто я этакя дла могу знать. Я монахъ, экономъ, у меня мои дла, а что творится въ мр Божьемъ, этого всего я знать не могу. Правда, сказывалъ я, что все то вранье про эту двченку, а теперь самъ ты посуди. Бригадиръ, важнющй человкъ и такой умница, какихъ, сказываютъ, во всемъ намстничеств нашемъ нту другого, самъ повинился и всмъ разсказывалъ, что точно, двченка настоящая вдьма. Какъ она пропала изъ его горницы и съ глазъ сгинула, онъ просто въ чувстве не можетъ прйти. Вотъ, говоритъ, была — вотъ и нту! Была въ корридор щетка, та пропала. Это уже вс знаютъ. Она, стало быть, на эту щетку замсто метлы сла, да въ трубу и выскочила. Какъ-же тутъ быть, братецъ ты мой?— развелъ Антонй руками.— Самъ посуди, что-же я-то тутъ? Могу-ли я съ моимъ разумомъ, да противъ всхъ людей умнющихъ итти? Вотъ и приходится размышлене такое имть, что двченка-то колдунья и вдьма.

И пока Антонй болталъ, вновь въ юнош сказывался тотъ-же неграмотный, безвольный и наивный до глупости барчукъ. Достаточно было нсколькихъ словъ ловкой и убдительной рчи полупьянаго монаха, чтобы Павликъ смутился. И снова тревога ворвалась въ его душу, снова начались въ ней борьба между любовью и боязнью.

‘Господи!— подумалъ Павликъ,— вс говорятъ, бригадиръ говоритъ. А она у меня въ кельи’.

Юноша прикрылъ лицо руками и понурился.

— Ты чего-же это?— удивился Антонй.

Павликъ не отвчалъ.

— Слушай-ка, Павелъ, сказывай мн, чего ты схватился за голову? испугался, что-ли? Такъ ты, глупый, не робй, этакъ хорошо горожанамъ робть, али мужикамъ да бабамъ на деревн. А намъ здсь, инокамъ, робть не приходится. Намъ все это не страшно. Николи, изъ поконъ вку нечистая сила въ монастырь не совалась. Ей тутъ не повадливо!

— Какъ!— вскрикнулъ Павликъ, отнимая руки отъ лица и блестящими глазами глядя въ лицо Антоня.— Что ты говоришь? Поясни. Я знаю, я помню, я забылъ. Говори! Сюда не можетъ въ монастырь вдьма-колдунья зайти?

— Встимо, не можетъ. Что-йто ты?!..

Павликъ схватилъ Антоня за руку, крпко ее стиснулъ и выговорилъ:

— Если-бы та Фанька была колдунья, да собралась-бы она къ намъ во дворъ монастырскй, либо вотъ хоть сюда ко мн въ башенку, днемъ-ли, ночью-ли: могла-бы она?

— Ни подъ какимъ видомъ,— ршительно объявилъ Антонй.

— Почему!

— Не можетъ этого быть, чудной! Здсь обитель святая! Вотъ твоя башенка на что ужъ на отмаш, далече отъ храма, а все-таки она въ святой черт монастырской. Ты ничего не бойся! Вотъ ночью, къ примру, захотла вдьма какая влзть куда — влзетъ. А въ монастырь или въ монастырское какое строене — никоимъ способомъ. Это, стало-быть, святая обитель. Тутъ нечистой сил душно и тсно, не въ моготу.

— Стало быть,— повторилъ Павликъ,— если-бы Фанька пришла сюда, во дворъ монастырскй, либо вотъ въ эту башенку, да тутъ пробыла,— стало быть, она не колдунья?

— Да не придетъ, не можетъ.

— Не то я спрашиваю. Пойми ты, отецъ Антонй,— нетерпливо вскрикнулъ Павликъ,— если-бы она пришла да пробыла здсь, вдь это, стало быть, было-бы уликой, что она простая двушка, такая-же, какъ и вс? Ты не понимаешь?

Отецъ Антонй подумалъ и отвчалъ:

— Нтъ, понялъ. Встимо! Но вдь она, Фанька, николи здсь въ монастыр у насъ не бывала. Теперь вспомнили, что она никогда ни въ какой храмъ Божй не заглядывала. Въ город теперь, братецъ, многое, что вспомнили. Теперь въ город четыре барыни показываютъ, что Фанька совсмъ простая теб двушка, а какъ ввечеру ударится объ земь, станетъ старйшей старухой и пойдетъ колдовать. И каждую-то, кто гадаетъ у нея, вытаскиваютъ за мертво изъ избы, и потомъ каждая дня три-четыре хвораетъ. И голова болитъ, и все нутро перевернуто. Одна этакая барыня чуть не померла отъ гаданья. Все ее тянуло…

Антонй ушелъ. Павликъ остался одинъ, сидя на кровати и безсмысленно прислушиваясь самъ къ себ, къ той сумятиц, которая была у него и въ голов, и на сердц. Все опять перепуталось, и умъ за разумъ заходитъ. Онъ зналъ, что Фанька ждетъ въ монастыр ухода эконома и не ршался отворить окно и крикнуть ее.

Но черезъ нсколько мгновенй онъ вскрикнулъ вслухъ:

— Да что-же, наконецъ! Ну, погибать, такъ погибать. Лишь бы вмст съ нею. Что-жъ? Я хоть самъ въ колдуны пойду. Пропадай моя душенька! На что мн вся жизнь безъ Фаньки?

Онъ отворилъ окно, перевсился и позвалъ двушку по имени. Разумется, когда Фанька была снова въ башенк, то тотчасъ же замтила перемну въ юнош. Тотчасъ-же закидала она его вопросами, и Павликъ поневол передалъ ей то, что слышалъ отъ эконома.

Двушка грустно закачала головой.

— Пускай они вс врятъ, какое мн дло? Да ты-то когда-же перестанешь робть? Неужто-жъ ты не понимаешь, что добрый баринъ бригадиръ, коли помогъ мн бжать, ничего другого не могъ выдумать, чтобы сказать судьямъ. Онъ самъ-то въ это не вритъ, но не хотлъ итти въ отвтъ, что упустилъ острожницу, онъ и сказать имъ, что я, какъ колдунья, въ трубу улетла. Худо онъ придумалъ. Надо-бы другое… А это мн во вредъ!

Долго все о томъ-же пробесдовали друзья. На этотъ разъ Павликъ разспрашивалъ Фаньку уже подробно, выпытывая всю подноготную о томъ, какъ происходило гаданье на Синномъ хутор.

Двушка объяснила все до мелочей: когда кто являлся гадать, то она въ другой горниц разрисовывала себ лицо кусочками жженой пробки, и всякая черточка длалась какъ-бы морщиной. Носъ она себ вымазывала такъ, что онъ совсмъ казался другимъ: все въ лиц мнялось, только глаза, оставались т-же, но отъ мазанья тоже казались какъ-бы провалившимися, какъ у старухи. Затмъ она надвала на голову длинную простыню, спущенную до полу, стараясь при этомъ закрыть свои волосы, только у лба да на вискахъ подсыпала, немножко муки, чтобы они выглядывали сдыми. А пока она готовилась, Макарка зажигалъ спиртъ въ оловянной чашк, среди комнаты, на чурбан, и подсыпалъ туда зеленаго порошку. По полу, кругомъ чурбана, насыпалось другое снадобье, врод порошка. Когда Фанька зажигала огонь, то онъ длался очень яркимъ и всякихъ колеровъ: и зеленый, и голубой, и красный. Тутъ она начинала ходить кругомъ огня и, чтобы было пострашне, выговаривала всякя слова, не русскя, а татарскя, которымъ научилъ ее Макарка. Кром того она затмъ ходила и бгала шибко кругомъ чурбана и огня, такъ шибко, что ногами своими и простыней подымала съ. пола просыпанный порошокъ, который, какъ пыль, взвивался, и стоялъ въ горниц. Даже съ привычкой, и то голова дурманилась и тяжелла и у нея, а тотъ, кто сидлъ да гадалъ, понятное дло, сейчасъ-же захварывалъ, падалъ иногда замертво, нанюхавшись этого порошку. И его вытаскивали, иногда на улицу и отпаивали да отливали водой.

— Вотъ теб все дло, какъ есть. Оно, встимо, страшно сдлается. Мн въ первые разы и самой-то страшно было, и сама я хворала, надышавшись этого смраду. Со стороны поглядть,— я сама знаю, должно быть смерть страшно. Но вотъ теб вся правда, и стало — все это одно скоморошество.

Кончивъ свой разсказъ, двушка поглядла пристально на Павлика и къ ужасу своему замтила, что онъ ей не вритъ, что онъ почти ничему не поврилъ.

— Охъ, Господи!— вскрикнула Фанька, взяла себя за голову, и слезы покатились на глазахъ ея.— Что-же мн длать? Неужто-жъ ты думаешь, что все это я теб наболтала и налгала? Говори!

Павликъ молчалъ.

— Да говори-же!

— Что-же я скажу?— безпомощно отозвался юноша.— Я, не видалъ. Кабы я видлъ, не такъ, какъ тогда, а самъ-бы вотъ, близко сидя видлъ, какъ ты разрисуешься и вымажешь себ лицо, видлъ-бы вс эти порошки, самъ-бы очумлъ отъ нихъ, иное-бы дло. А какъ-же я такъ-то поврю? Такое страшное дло, а поясняешь ты его совсмъ просто.

Наступило молчанье.

— Ну, хорошо-же,— твердо, ршительно и даже отчасти какъ бы гнвно выговорила Фанька.— Такъ я теб докажу. Нынче поздно, оставь меня изъ милости до завтрашняго дня. Завтра я сбгаю на хуторъ, перешарю все, что тамъ есть, раздобуду, что нужно, вернуся и здсь-же, у тебя, покажу теб все, какъ есть. Самъ ты увидишь, какое это колдовство, и вмст со мною смяться будешь. Хочешь-ли ты?

— Какъ-же? Я не понялъ,— отозвался Павликъ.

Фанька повторила снова то-же самое подробне: что, побывавъ у себя на хутор, она принесетъ все необходимое и покажетъ Павлику все, что длала по приказаню Макарки.

— Завтра ввечеру мы здсь съ тобой вмст колдовать будемъ, и ты увидишь, какая я колдунья. Если-бы то было гршное дло, такъ Господь-бы не допустилъ этого въ монастыр. Пойми ты это. Теб самъ Антонй сказывалъ, что вдьма не можетъ въ святую обитель забраться. Я же у тебя и живу, и ночую. Мало того, завтра здсь-же, въ башенк монастырской, около вотъ святой иконы, что у тебя виситъ, я покажу теб все Макаркино скоморошество, изъ-за котораго теперь вс бды. А главная бда не острогъ. Главная моя бда, что ты во мн вры не имешь, боишься.

XIV.

Прошелъ второй день жизни вмст, въ одной маленькой горниц, двухъ юныхъ и обожающихъ другъ друга существъ. Солнце сло, пришла вечерняя мгла и накрыла все своимъ таинственнымъ покровомъ. Наступила ночь, тихая, душная, молчащая и будто много, много сказывающая своимъ молчаньемъ и своимъ затишьемъ.

Когда-то въ эти темныя и нмыя лтня ночи, Павликъ горлъ какъ въ огн при одной мысли, при одномъ мечтани о двушк.

А теперь? Теперь она сама здсь, въ этой кельи, около него…

Наканун Фанька была усталая и измученная, надломленная за день пережитымъ. Когда потомъ пришелъ вечеръ, и двушка, посл долгихъ колебанй юноши, была оставлена имъ у себя, то въ ней сказалась такая слабость, что она заснула тотчасъ какъ мертвая на жесткой кровати послушника. Когда она пришла въ себя, яркое солнце сяло въ окн… Она и не видала ночи.

Теперь иное дло… Эта спустившаяся на весь мръ и на нихъ таинственная мгла лтней ночи, царящей среди дебрей, коснулась Фаньки, сказала ей что-то, испугала ее… Двушка боялась, притихла, робко отвчала Павлику на его вопросы и садилась отъ него подальше, усаживала его противъ себя, а не рядомъ… Она боялась, но не его, а себя самой!

Поздно, долго сидла она у открытаго окна, глядла на темное, беззвздное небо и затмъ опускала голову на руки, будто горюя о чемъ…

— Что ты?— тихо спрашивалъ Павликъ, приглядываясь среди полной темноты, окружавшей ихъ.

— Ничего…— отзывалась Фанька глухо.

— Думаешь о чемъ?— снова шепталъ юноша.

— Думаю…

— О чемъ? Скажи.

— Мудрено сказать! Нельзя сказать!

И снова наступило молчанье…

— Когда же ты ляжешь спать?— спросилъ наконецъ Павликъ.

— Я не лягу,— тихо шепнула она.

— Какъ не ляжешь? Совсмъ? Сидть будешь? Всю ночь?

— Да… Ляжешь ты. Я посижу…

— Что ты! Богъ съ тобой!…

Но на вс увренья, вопросы и недоумня Павлика, двушка не отвчала ни слова, и онъ тоже замолчалъ и сидлъ. А ночь, нмая и слпая, но стоустая и стоглазая, ворожила надъ ними, колдовала… И оба будто прислушивались къ какой-то новой, едва внятной, смутно понимаемой рчи, волшебно звучащей имъ изъ этой окрестной тьмы.

И вдругъ юноша двинулся къ сидящей противъ него двушк и опустился около нея на полъ, протянулъ къ ней руки…

— Отой-ди — шепнула Фанька.— Зачмъ…

— Мн, дорогая моя… Если-бъ ты знала только, какъ я… Ты, Фанька, не можешь того понять, что я теперь… Не знаю я, что показать!— Павликъ произнесъ все это тихо, запинаясь, и смолкъ, не зная, что онъ говоритъ, не зная даже, что онъ хочетъ сказать.

— Оставь, отойди,— повторяла Фанька.

Юноша поднялся съ пола и, ставъ около нея, противъ окна, жадно потянулъ въ себя ночной свжй воздухъ. Ему было душно…

Прошло нсколько мгновенй, и Фанька, вдругъ порывисто поднявшись со своего мста, двинулась къ нему и обвила его шею руками… Павликъ встрепенулся, ахнулъ, какъ если-бъ это случилось между ними въ первый разъ. Онъ отвчалъ поцлуями, но ему чудилось, что онъ въ первый разъ цлуетъ ее. А поцлуи эти жгли Фаньку, и она тоже въ первый разъ зарумянилась отъ нихъ. Еслибъ не ночная тьма, какъ удивились бы они, увидя другъ друга въ лицо!

— Павликъ,— шепнула двушка.— Я не хочу, чтобы ты меня боялся.

— Я не боюсь, Богъ съ тобой!

— Завтра опять будешь бояться… А надо, чтобы посл… посл этой ночи чтобы ты никогда не боялся. Надо! Надо!

— Я не буду бояться.

— Будешь. Будешь… А я не хочу… Надо, чтобы я была для тебя совсмъ другая… Дай что еще можетъ быть… завтра? Можетъ быть бда. Разлучимся на вки…

— Богъ съ тобой!

— Все можетъ быть… И надо… чтобы ты никогда не боялся…

Фанька крпче прильнула къ Павлику и, страстно цлуя его, зашептала что-то… Юноша не слыхалъ, не понялъ, а сердце затрепетало въ немъ и замерло…

И въ глазахъ его, отъ шепота ея, среди полной тьмы ночи стало еще темне…

На другой день, около полудня, когда Павликъ и двушка сидли, мечтая о томъ, какъ имъ устроить свой побгъ въ ‘Москву’ къ Хаджи, они до такой степени были поглощены своимъ совщанемъ, что проглядли и едва не попались самымъ ужаснымъ образомъ. Скрипъ ступенекъ на лстниц, которая вела въ башенку, привелъ ихъ въ себя и перепугалъ на смерть обоихъ. Кто-то двигался и уже былъ почти у дверей. Павликъ вскочилъ къ двери, уперся въ нее и защелкнулъ засовъ. Фанька бросилась къ окну и въ одно мгновене была уже въ пустыр.

Кто-то толкнулся въ дверь, и раздался голосъ монаха Луки:

‘Она не подается, стало — отперъ не совсмъ.’

Простодушный монахъ подумалъ при звук задвижки, что Павликъ отпираетъ ему дверь. Юноша, постоявъ мгновенье, успокоившись и зная, что двушка уже далеко въ кустахъ, отворилъ дверь.

Монахъ Лука пришелъ къ прятелю просто справиться отъ отца игумена, почему послушникъ не былъ въ церкви при утренней служб. Павликъ изумленно поглядлъ въ глаза красиваго Луки и только тутъ вспомнилъ, что онъ проспалъ крпчайшимъ сномъ и даже не вспомнилъ о томъ, что не былъ въ храм.

— Хвораешь, что-ли, опять?— спросилъ Лука.

Павликъ, самъ не понимая почему, почувствовалъ себя вдругъ озлобленнымъ, какъ-бы оскорбленнымъ.

‘Да что-же это за лицедйство и скоморошество?’ — подумалъ онъ.— ‘Что я буду ломаться, сказываться хворымъ? Скажу просто, что не хочу ходить въ церковь. Какой я монахъ? Вотъ, дуракъ, монахъ предо мною стоитъ, въ молчальники собирается. А я то что-же?’

И пока Павликъ раздумывалъ и внутренно сердился, молодой монахъ стоялъ передъ нимъ, кротко улыбаясь. Посл продолжительной паузы, Лука тихо выговорилъ.

— Такъ что-же сказать отцу игумену?

— А скажи,— началъ Павликъ,— что я самъ не знаю, почему не пошелъ. На душ у меня всякая всячина, самъ не знаю что.

— Какъ-же я это скажу.

— А тамъ не мое дло,— отмахнулся Павликъ,— говори, что хочешь. Опостылли вы мн вс, опостыллъ монастырь вашъ. Бжалъ-бы отсюда безъ оглядки.

Лука при этихъ словахъ нисколько не удивился, или не понялъ ихъ. Онъ поглядлъ снова на Павлика и выговорилъ:

— Ну, стало — скажу, что хвораешь.

И Лука медленно вышелъ изъ башенки. Павликъ тотчасъ-же задвинулъ задвижку, выглянулъ въ окно и позвалъ Фаньку. Но такъ какъ она не отвчала, онъ вылзъ тоже и, обжавъ весь пустырь, нсколько разъ позвалъ ее. Не отвта не было нигд.

‘Ушла, врно, къ себ на хуторъ’,— подумалъ Павликъ.— ‘Она такъ и собиралась, чтобы обшарить весь Свиной хуторъ и разыскать все, что нужно, чтобы вечеромъ показать мн Макаркино дурацкое мошенничество’.

И не долго думая, Павликъ почти бгомъ пустился къ хутору. Оглядвъ домъ и дворъ, прислушавшись и найдя полную тишину, Павликъ ршился и вошелъ въ домъ съ крыльца. Онъ обошелъ весь домъ, весь дворъ и не нашелъ никого. Наконецъ онъ ршился и громко крикнулъ:

— Фанька?

Зычно и громко раздалось это имя среди запустнья и тишины всего Свиного хутора. Въ то-же мгновенье стукнула дверь въ угл дома, и Фанька въ нсколько прыжковъ подскочила уже къ юнош.

— Ахъ, ты, чудной! вдь я не знала, что это ты. Какъ услыхала я, что кто-то бродитъ, я укрылась, испугалась — страсть. Думала, что опять за мною солдатъ изъ города пришелъ. Не позови ты меня, я-бы такъ и сидла въ чулан до ночи. Ну, и хорошо, что пришелъ, давай вмст разыскивать.

Долго проискали они въ разныхъ шкапахъ, ларяхъ и комодахъ то, что было нужно. Оказалось, что Макарка со страху, когда толпа въ первый разъ окружила его домъ, припряталъ порошки въ дыру темнаго чулана. Весь день искала двушка при помощи Павлика. Вс уголки и норки обшарили они во всемъ хутор, и только въ сумерки добились своей цли. Порошки въ коробочкахъ и въ бумажкахъ были найдены.

— Ну, вотъ!— весело воскликнула Фанька,— больше ничего и не нужно. Простыня у тебя найдется для примру, спирту сейчасъ захвачу въ пузырьк да оловянную чашку, а вмсто столба мы у тебя въ башенк поставимъ что ни на есть.

Когда Павликъ вышелъ снова изъ хутора въ сопровождени двушки, то вдали, въ монастыр, раздался звонъ.

— Бда, коли опять не попаду,— сказалъ Павликъ.— Господи, какая это тоска все Богу молиться.

— Не грши!— строго отозвалася Фанька.— Ну скоре ступай. Я пойду и одна влзу.

Павликъ быстро побжалъ къ монастырю, влзъ въ башенку, надлъ свою рясу и колпакъ и быстро отправился въ храмъ. Служба уже давно началась, но на его счастье отецъ игуменъ не могъ замтить его поздняго прихода, такъ какъ стоялъ на этотъ разъ въ алтар. Павликъ началъ креститься и класть поклоны, а самъ думалъ о другомъ.

— Зачмъ она хочетъ у меня все изобразить, а не на хутор? Она говорила, что я у себя меньше напугаюсь и больше поврю, ибо здсь святая обитель. Да, это правда. Будь все на хутор, я-бы не такъ поврилъ. Умная она, милая, дорогая моя, хорошая…

И Павликъ все крестился и все клалъ поклоны.

XV.

Какъ только окончилась служба, Павликъ бгомъ отправился къ себ, но поднявшись по лсенк, нашелъ свою дверь запертою. Онъ толкнулся въ нее и понялъ, что двушка заперлась изнутри. Онъ сталъ стучать, отвта но было, и двушка не отворяла.

— Фанька!— позвалъ онъ.— Отопри-же!

Послышались быстрые шаги, и двушка отворила дверь.

— Ты, что-же заперлась и не отворяешь?— шутливо произнесъ Павликъ.— Я теб, знаешь, за это что сдлаю? До смерти зацлую.

И юноша, обхвативъ двушку, долго и страстно цловалъ ее. Чувство, которое онъ испытывалъ со вчерашняго вечера, все еще не улеглось совсмъ, все еще будто просыпалось порывами.

— Ты чего-же не отворяла?

— Какъ-же я отворю, когда ты стучишь, а меня не зовешь? Коли это не ты, а другой какой монахъ, да я отворю,— что-же тогда будетъ?

— Да, это врно. А скажи-ка вотъ что,— прибавилъ Павликъ.— Кабы кто въ самомъ дл толкнулся сюда, въ мою келью, да нашелъ-бы дверь запертою, а я-то въ храм. Что-жь бы ему подумать? Кто-же заперся-то изнутри?

— Ну, ужь этого я не знаю,— улыбнулась Фанька.

— Бда это!— произнесъ, подумавъ, Павликъ.— Долго мы такъ-то не проживемъ безъ бды. Разв можно, чтобы двушка жила въ кельи съ монахомъ, да чтобы долго никто не подмтилъ. Надо намъ, Фанька, скоре бжать.

— Встимо, надо бжать. Что-жъ? Я готова. Когда хочешь. Ну, а теперь, пока гляди вотъ, я уже все пристроила. Ты сбгай во дворъ, принеси большущее полно круглое, цлый чурбанъ, и тащи его сюда.

— На что?

— Не твое дло! Нужно.

Павликъ отправился къ монастырскому складу дровъ и выбралъ большой чурбанъ, который едва дотащилъ до своей кельи. Двушка поставила его стойкомъ середи горницы и начала все приготавливать, что было нужно для ея скоморошества, какъ она говорила.

— Теперь-то, ввечеру, никто къ теб не придетъ?— спросила она.

— Нтъ, въ эту пору никогда никто не приходитъ. Всхъ поздне бываетъ Антонй, посл города, а теперь и онъ уже давно спать сбирается.

— Ну, все лучше припереться и обождать ночи.

— Когда-же ты будешь колдовать-то?— улыбаясь и стараясь шутливо говорить, вымолвилъ Павликъ.

Но въ голос его прозвучало что-то врод робости.

Двушка замтила оттнокъ этотъ, приглядлась къ нему, покачала головой и вздохнула.

— Господи, батюшка!— выговорила она тихо.— Чудны люди-человки. Вдь вотъ, ты любишь меня, теперь-же мы съ тобою совсмъ что мужъ и жена. Сейчасъ вотъ, какъ ты цловалъ меня, видать, что много любишь. А хочу вотъ я простыню нацпить, да рожу себ вымазать, да прыгать тутъ по горниц, какъ дура какая, и все это ради того, чтобы тебя успокоить, чтобы ты видлъ и зналъ, въ чемъ меня осуждаютъ,— а ты робешь. Скажи, вдь ты робешь?

— Нтъ,— протянулъ Павликъ, улыбаясь а отчасти даже стыдясь.

— Да видать по лицу и по голосу слышно. Ахъ, ты, чудной? Что-же мн длать? Не показать теб все это скоморошество, такъ ты будешь думать, что я колдунья, а показать теб,— пожалуй испугаешься. Совсмъ глупо!— развела Фанька руками.

И въ эту минуту глаза ея случайно упали на то мсто стны, гд вислъ образъ.

— Слушай-ка, Павликъ. Думаешь ты, что могла-бы настоящая колдунья-вдьма колдовать въ горниц, гд вотъ икона виситъ, да еще въ обители святой?

— Да это я все знаю!— отозвался страннымъ голосомъ Павликъ, и затмъ вдругъ, махнувъ рукой, онъ прибавилъ твердо:

— Пустое! Вранье все! Не боюсь я, люблю я тебя и ничего не боюсь. Я изъ-за тебя хоть самъ въ колдуны пойду, вотъ теб и вся недолга. Давай вмст колдовать!

— Ну, вотъ, слава Богу!

— Давай сейчасъ, сю-же минуту!— ршительно произнесъ Павликъ, какъ люди, кидающеся навстрчу опасности, стремительно и быстро, но не отъ чрезмрной смлости, а ради противодйствя страху своему.

— Сейчасъ нельзя, надо обождать ночи.

— Почему?

— Какъ почему? Сто разъ я теб говорила: при огн надо. Тогда и будетъ страшно казаться, и лицо у меня другое сдлается, какъ я вымажусь. Днемъ что-же это будетъ? Ты не повришь. Какъ темне-то станетъ — и лучше, а то какъ-бы не увидлъ кто со стороны.

— Какъ-же увидятъ-то?

— Да вдь свтъ-то большой пойдетъ въ окно на пустырь, пожалуй, кто мимо будетъ итти да увидитъ.

— Тутъ никогда никто не ходитъ по пустырю. Я одинъ.

— Да все равно, нельзя раньше ночи, ужъ ты слушайся.

Когда совершенно стемнло, Фанька зажгла огарокъ сальной свчки, который принесла съ собою съ хутора, затмъ достала изъ того же узелка зеркальце и пробку. Она сла, и глядя въ зеркало, начала размазывать черненькими черточками все лицо, вымазала носъ, вымазала вки. Павликъ сидлъ около, ахалъ и смялся.

— Вотъ теб и старая колдунья столтняя, вотъ теб начало колдованья. Страшно?

Павликъ разсмялся.

Двушка достала немножко муки, вымазала себ виски и лобъ, затмъ она поставила оловянную чашку на чурбанъ реди комнаты и налила туда спирту. Наконецъ, доставъ въ двухъ бумажкахъ порошки, она всыпала немножко въ спиртъ, а другой порошокъ разсыпала по полу кругомъ чурбана.

Павликъ сидлъ и смотрлъ внимательно на все.

Затмъ двушка нацпила на себя длинную простыню, которую далъ ей юноша, надла ее на голову и спустила край на полъ, чтобы онъ волочился за нею.

Когда она была уже совсмъ наряженная, лицо Павлика стало другое: онъ косо и странно поглядывалъ на нее.

Она остановилась передъ нимъ.

— Ты опять робешь?

— Нтъ,— отозвался онъ,— а какъ-то жутко смотрть. Непрятно мн знать, что это ты такая стала. Знаю я, что все пустое ряженье, да обидно мн за тебя, что ты такая скверная, да страшная стоишь.

— И, голубчикъ мой, глупость какая! Ты главное не вздумай робть, а то совсмъ меня обидишь. Если ты посл этого ряженья да баловства будешь все-таки бояться меня,— тогда… тогда… Слушай…

Двушка, или врне отвратительная и безобразная старуха въ саван, выпрямилась и произнесла ршительно:

— Я тогда убгу отъ тебя и утоплюсь. Никогда ты меня не увидишь… Я не побоюсь умирать!..

Павликъ сидлъ и, вмсто того, чтобы слушать то, что говорила Фанька, пристально вглядывался въ нее, и какое-то тяжелое чувство сказалось у него на душ. Говорила съ нимъ не Фанька, которую онъ обожалъ, а говорила отвратительная старуха, даже мертвецъ, вышедшй изъ гроба и прибжавшй въ саван съ кладбища прямо къ нему въ башенку.

— Ужъ какъ не хорошо смотрть!— воскликнулъ онъ, отводя глаза.

— Ну, ладно,— обидно и гнвно произнесла Фанька.— Хорошо — не хорошо, а гляди! Кабы ты былъ посмле, да поумнй, не слушалъ бы вранья людского, такъ не стала-бы я тутъ въ монастыр, да у тебя въ кельи гршить, какъ на святкахъ. Ну, гляди вотъ, только помни одно: я посыпала порошку на полъ самую малость, но тебя все-таки дурманить начнетъ. Если малую толику плохо теб будетъ, скажи сейчасъ, а то совсмъ до безчувствя нанюхаешься, и придется мн тебя вытаскивать на дворъ да водой обливать. А я съ тобой и не совладаю одна. Помни: чуть будетъ у тебя голова туманиться, скажи, я брошу, и мы выметемъ тихонько весь порошокъ изъ горницы.

Фанька потушила свчу, зажгла спиртъ въ чарк, и сразу вся келья Павлика преобразилась… Сердце екнуло въ немъ. Это не была горница, а что-то иное, живое, дрожащее и прыгающее, съ шевелящимися стнами и предметами, все облитое то зеленымъ, то лиловымъ свтомъ. Свтъ былъ такъ силенъ, что въ запертое окно, выходившее на пустырь, выливался цлымъ столпомъ и ярко, какъ днемъ, освщалъ ближайше кусты.

Фанька тихо и скользя, а не шагая, пошла кругомъ чурбана, приговаривая какя-то непонятныя слова, но иногда останавливалась, обращалась къ Павлику и говорила что-нибудь шутя или-же повторяла:

— Да ты не робй сдура-то. Коли жутко совсмъ вдругъ станетъ, скажи — я брошу.

И нсколько разъ, идя кругомъ зажженой чашки, гд колебалось и прыгало разноцвтное пламя, Фанька обращалась къ сидящему Павлику и выговаривала:

— Робешь, глупый?

— Нтъ, едва-едва отзывался Павликъ.

Но все, что онъ видлъ, было ему если не страшно, то отвратительно: отчасти комната, прыгающая и мняющаяся цвтами, то вспыхивающая, то темнющая, а еще пуще тяжело было ему смотрть на эту движущуюся въ саван, отвратительную старуху съ провалившимися глазами, съ огромнымъ ртомъ до ушей и съ сдыми лохмами на вискахъ. Вмст съ тмъ Павлику чудилось, что какой-то туманъ начинаетъ застилать все передъ его глазами. Era начинаетъ тошнить. Онъ вздохнулъ нсколько разъ, и еще хуже стало ему. Какое-то странное томленье и замиранье сказывалось и въ сердц, и даже въ рукахъ и ногахъ.

— Смотри ты, не одурманило-ли тебя? Не пора-ли перестать?— выговорила безобразная старуха, обращаясь къ нему.

И при этомъ она улыбнулась, но вмсто ея маленькаго рта разинулась цлая пасть.

Павликъ вздрогнулъ и зажмурилъ глаза.

— Довольно!— прошепталъ онъ.

Но въ это самое мгновене произошло нчто чрезвычайное. Это мгновене стало роковымъ въ ихъ жизни.

XVI.

Отецъ экономъ, бесдуя съ игуменомъ, заболтался и запоздалъ. Выйдя съ крылечка кельи отца еодося, Антон оглядлся кругомъ, позвывая, и сразу остался недвижимъ. Онъ вытаращилъ глаза по направленю къ дальнему углу монастырскаго двора. Тамъ за башенкой, гд жилъ послушникъ Павелъ, стояло какое-то сяне. Вся башенка, темная, отчетливо обрисовывалась на золотомъ фон.

‘Пожаръ, что-ли? Зарево,— подумалъ Антонй.— Нтъ, какое зарево!’

И экономъ, приглядвшись, убдился, что сяющй столпъ стоитъ не далеко, не за лсомъ, а прямо за башенкой, такъ какъ если-бы зажгли громадный костеръ на пустыр, подъ самымъ окномъ горницы послушника.

— Чудно!— выговорилъ Антонй.— Это не костеръ. Это сяне…

Онъ сталъ опять глядть, но все, что онъ увидлъ, настолько поразило его, что онъ суеврно перекрестился. За всю жизнь не видалъ онъ ничего подобнаго нигд.

— Благодать Божя!— произнесъ онъ вслухъ, столпъ огненный, яко въ пустын предъ Моисеемъ,— бормоталъ онъ.— И наконецъ, вдругъ, со всхъ ногъ, вбжалъ Антонй по лсенк къ игумену и сталъ кликать его. Старикъ уже началъ было раздваться, но на отчаянные крики эконома быстро вышелъ.

— Иди, отецъ игуменъ, иди!

— Что такое?

— Иди, иди! Такое, что и самъ не знаю. Пойдемъ. Благодать Божя, или иное что,— ужъ и не поймешь.

И Антонй, забывъ всякое уважене къ игумену, схватилъ его за руку и потащилъ по лсенк на дворъ.

Въ ту же минуту къ нимъ навстрчу бжало нсколько монаховъ съ Лукой впереди. Они то же самое увидли изъ своихъ окошекъ и бжали поглядть поближе.

— Что такое, отецъ игуменъ? Горитъ? Нтъ! Какъ? Что же это?— заговорили они перепуганными голосами.

— Это на пустыр,— сказалъ кто-то.

Отецъ игуменъ присмотрлся, ахнулъ и перекрестился. Сяне стояло за башней, то падало, уменьшалось, то опять вспыхивало, разросталось, обхватывало, какъ казалось имъ со страху, чуть не полнеба. И въ этомъ сяни будто двигалось и колебались изъ стороны въ сторону и башенка, и прилегающе къ ней заборы монастыря.

— Это на пустыр — повторилъ тотъ же голосъ.— Братя идемъ въ калиточку. На пустырь выбжимъ, оттуда видне будетъ. Должно, Лукошки горятъ.

И молодые монахи, не прося позволеня у отца игумена, бросились къ монастырской стн и чрезъ калитку выскочили въ поле, чтобы обжать кругомъ и заглянуть на пустырь,— за башней.

— Пойдемъ и мы, отецъ игуменъ. Намъ нечего на поле бгать. Мы у Павла изъ кельи и поглядимъ въ окошечко. Идемъ. Поди, и онъ не спитъ, а смотритъ.

— Господи, благослови и помилуй! Удивительно! Божя благодать! Явлене какое небесное, или что совсмъ другое? Помилуй Богъ!— крестился еодосй и шелъ за Антонемъ какъ можно быстре.

Приблизившись къ самой башенк и уже поднимаясь по лсенк, и игуменъ, и экономъ ясно разслышали чей-то незнакомой имъ голосъ и какую-то странную частую рчь, въ которой ни единаго слова нельзя было разобрать. Оба немножко смутились.

— Тихонько!— вымолвилъ Антонй.— Чудно что-то. Гляди-ка. И подъ дверью въ щели тоже сяне. Помилуй Богъ! Пойдемъ тихонько.

Монахи поднялись по лсенк къ самой двери кельи.

Антонй, поднявшйся почти на цыпочкахъ, заглянулъ въ скважину двери, ахнулъ, схватилъ себя за голову и сразу прислъ на корточки, какъ если бы его ударили полномъ по голов.

— Что! Что такое?!— шепталъ еодосй взволнованнымъ ‘голосомъ и не переставая креститься.

Антонй молча указалъ игумену пальцемъ на скважину въ двери. еодосй пригнулся, глянулъ внутрь, но, должно быть, не разглядлъ сразу ничего или не поврилъ глазамъ. Онъ приложился лбомъ къ самой дверк и глянулъ пристальне.

На всю башенку, на весь монастырскй дворъ пожалуй даже, среди тишины ночи, и на весь окрестный лсъ раздался старческй и хриплый, но пронзительный крикъ, и у двери кельи послушника старикъ игуменъ повалился на полъ, какъ снопъ.

Чрезъ мгновене монахи, стоявше на пустыр, тоже дико и страшно заголосили, какъ если-бы ихъ рзали ножами. Вс гурьбой бросились по полю, куда глаза глядятъ, забывъ, съ которой стороны монастырская стна, а молодой Лука остался на мст, упавъ безъ памяти точно такъ же, какъ и, отецъ игуменъ:

Между тмъ Антонй бросился по лстниц внизъ, споткнулся, скатился кубаремъ, ударился головой объ стну и выскочилъ на дворъ. Здсь однако монахъ оглянулся. Сяне исчезло какъ чудомъ, и всюду было темно. Разумъ заговорилъ въ умномъ эконом.

— Что же это такое?— вскрикнулъ онъ во все горло.— Не можетъ быть! Наше мсто свято! Баловство какое послушниково. Конечно, баловство!..

И Антонй двинулся назадъ.

— Отецъ игуменъ!— началъ кричать онъ, снова ворочаясь къ лсенк.— Отецъ игуменъ!

Но старикъ, лежавшй безъ памяти, не отзывался. Антонй смло поднялся снова наверхъ и, ощупавъ лежащаго игумена, перепуганно ахнулъ.

— Батюшки мои! Померъ!— закричалъ онъ отъ страху. Померъ!— Ты, озорникъ! Шалый щенокъ!— началъ Антонй орать, стуча здоровыми кулаками въ дверь кельи послушника. Отпирайся! Уморилъ тутъ отца игумена!

Но не смотря на здоровый стукъ въ дверь, она не отворялась и никто изъ башенки не откликался.

Антонй выбжалъ снова на дворъ и сталъ кликать монаховъ по именамъ. Но въ эту минуту со всхъ сторонъ бжали повскакавше со сна остальные иноки. Почти вс слышали пронзительный крикъ, огласившй весь монастырь, а затмъ и стукотню Антоня въ дверь.

Сумятица на монастырскомъ двор тотчасъ усилилась еще отъ словъ эконома.

— Иди! Берите игумена. Онъ безъ чувствъ, коли не померъ,— вскрикнулъ Антонй.

Нсколько монаховъ, не видвши ничего чрезвычайнаго и неимвшихъ повода бояться башни, смло поднялись на. верхъ, подняли игумена безъ чувствъ и снесли во дворъ.

еодосй тотчасъ-же пришелъ въ себя, открылъ глаза, обвелъ всхъ испуганнымъ взоромъ и наконецъ вспомнилъ. Онъ ахнулъ и перекрестился.

— Что такое? Что приключилось? Во сн, что-ли, привидло съ?— пр ошепталъ онъ.

— Нтъ, отецъ игуменъ, не во сн,— злобно отозвался Антонй.— А что такое — сейчасъ узнаемъ! Баловство послушника. Ты вотъ своею ласковостью изгадилъ парня. Говорилъ вотъ,— злобно воскликнулъ Антонй,— мн говорилъ: я его пьяницей сдлаю! А ты вотъ его хуже испортилъ своимъ потакательствомъ.

— Да что такое было?— спокойно и кротко спросилъ еодосй,— какое такое сяне? И что такое было? Охъ? Господи!— вскрикнулъ вдругъ едосй, вспомнивъ то, что онъ видлъ въ щель.— Что-же это? Навождене! Я такое видлъ, что и ума не приложу. Страшно сказать, что! Наказалъ меня Господь за грхи каке — этакую нечисть видть! Уйти лучше отсюда,— суеврно прибавилъ игуменъ и хотлъ двинуться, но ноги его отказывались.

— Помогите,— выговорилъ онъ ближайшимъ.

Двое рослыхъ монаховъ подхватили отца игумена и повели, почти приподнимая отъ земли.

XVII.

Антонй, взявъ съ собою трехъ другихъ монаховъ, снова поднялся по лстниц и снова началъ стучать въ дверь, но дверка тотчасъ подалась. Вс вошли въ темную и пустую келью. Въ ней не было ничего особеннаго, только странный, дкй запахъ сразу ошеломилъ всхъ.

Антонй перекрестился. Запахъ былъ не столько непрятный, сколько диковинный.

— Павелъ!— крикнулъ экономъ, озираясь и съ трудомъ оглядывая въ темнот келью.

Но келья была пуста, на кровати не было никого. Послушникъ отсутствовалъ. Антонй выглянулъ въ растворенное окно на пустырь и громко кликнулъ по имени юношу. Но никто не отозвался.

— Удралъ со страху, озорникъ!— сердито вымолвилъ экономъ.— Небойсь, вернется. Мы его вотъ засадимъ на мсяцъ въ чуланъ на чердак. Теперь пущай попрыгаетъ по лсу.

И Антонй, вмст съ монахами, вышелъ снова изъ башенки. Среди монастырскаго двора стояли столпившись монахи, и нсколько голосовъ громко кричали что-то, перебивая другъ дружку.

Антонй приблизился и узналъ, что нсколько человкъ изъ брати, бгавшихъ на поле, были перепутаны на-смерть, ибо видли нчто такое, чего не видали и они съ игуменомъ. Въ то мгновене, когда раздался крикъ, по которому монахи не могли, конечно, догадаться, что кричитъ ихъ игуменъ, они увидли, что изъ окна башенки выскочило нчто такое, что и вспомнить страшно. Что-то блое, ярко сяющее и верхомъ на огромной палк.

— Какъ верхомъ?— выговорилъ Антонй.— Врете вы!

Но вс монахи клялись и божились. Они вс видли нчто блое, большое, верхомъ на чемъ-то. Одни говорили, что ‘оно’ спустилось изъ окна внизъ, сидя верхомъ на большущей палк, а друге говорили, что напротивъ, ‘оно’ хотя и верхомъ, но выскочило изъ окна и полетло вверхъ.

‘Ужь не Фанька-ли?’ — мелькнуло въ голов Антоня.— ‘Она! Наврное она! Бгалъ по лсу и связался съ ней. Врно! Ну, а говорить про это я обожду’.

— Совсмъ то-же самое,— заговорилъ старый монахъ,— какъ сказывали еще вчерась въ город. Совсмъ, будто, прости Господи, вдьма верхомъ на метл.

Одинъ изъ монаховъ началъ было подробно разсказывать, какъ они выбжали и, стоя шагахъ въ пятидесяти отъ башенки, дивились на диковинный свтъ, и какъ въ этомъ свт вдругъ мелькнуло что-то въ саван.

Но въ эту минуту другой монахъ вскрикнулъ:

— Братя, забыли! Вдь Лука-то тамъ остался. Съ нимъ-бы не приключилось чего. Погубитъ его вражья сила.

И прибжавше съ пустыря монахи теперь только вспомнили, что, не смотря на свой страхъ, они замтили, какъ монахъ Лука, вскрикнувъ, ударился объ землю и остался за оградой.

— Надо итти,— раздались голоса.— За Лукой надо! Нельзя оставлять его.

Но не сразу нашлись смльчаки, которые вызвались итти первыми. За ними, конечно, двинулись остальные, и черезъ нсколько времени человкъ двадцать брати снова вышли въ пустырь.

Не доходя полусотни шаговъ, на томъ-же мст, они нашли тихо стонущаго Луку. Увидавъ монаховъ, онъ тотчасъ же поднялся на ноги.

— Что съ тобою? Не трогало тебя, не испортило? Да ты крестись скоре, молитву читай!— раздавались въ перебивку голоса монаховъ.

Лука началъ креститься, повторяя молитвы, а потомъ ухватился за одного монаха, какъ кидается ребенокъ къ няньк отъ страха.

— Уйдемте отсюда! Уйдемъ скоре,— выговорилъ онъ глухимъ голосомъ.

Всю ночь святая обитель была на ногахъ. Братя не спала, бродила по келямъ, бродила по двору, и ежеминутно взглядывалъ каждый изъ монаховъ на ту башенку, которая переполошила ихъ среди ночи.

Но башенка стояла, какъ всегда, въ темнот. Все было мирно и тихо. И въ монастыр, и кругомъ его — во всемъ лсу. Такъ тихо, что теперь ни однимъ монахамъ, а даже подчасъ и отцу игумену казалось, что все, что видли они, все, что пережили, было какъ-бы сновидньемъ.

— А Павликъ? Послушникъ? А Ковылинъ? А барчукъ?— вопросительно повторяла вся братя на разные лады.

Каждому хотлось скоре увидть обитателя башенки, опросить его, чтобы окончательно успокоиться. Но послушника не было!

— Коли вражья сила, то и унесла его,— ршился вымолвить одинъ изъ монаховъ.

Слушавше тотчасъ перекрестились отъ страха, но мысленно сознались, что предположене монаха не совершенно вроятно…

Отецъ игуменъ сидлъ у себя въ кельи на диван. Двое монаховъ прислуживали ему. Старикъ чувствовалъ слабость во всемъ тл. Обморокъ, хотя и легкй, въ его годы не могъ пройти безслдно. У отца игумена кружилась слегка голова, слегка тошнило его. Понемножку, черезъ часъ игуменъ оправился, сидлъ бодрй, все разводилъ руками, шепталъ и ворчалъ себ подъ носъ, потомъ крестился, вздыхалъ, часто поминая Господа Бога.

Увидя вошедшаго эконома, еодосй протянулъ къ нему руки и вымолвилъ:

— Что-же это, отецъ Антонй? Что мы съ тобою видли? Что эта за притча? Какъ ни размышляй — навождене! Какъ ни размышляй — вражья сила богопротивная. Я видлъ совсмъ, прости Господи, мертвеца или вдьму какую. Вотъ какъ на хутор, сказываешь, видали. Либо мертвецъ, либа баба старющая. Сначала въ спину видлъ, а тамъ повернулась ко мн рожей своей. Фу, Господи!— перекрестился еодосй при воспоминани.

— Нтъ, отецъ игуменъ, по-моему, тутъ что-то не то. Ты не гнвайся на меня… въ иное время не сталъ-бы говорить, а теперь скажу. Не врю я во все это язычество про нечистую силу да про чертей. А въ святой обители никакое дьявольское навождене не можно. Коли и есть чертъ на свт, то онъ не ползетъ туда, гд иконы и кресты.

Долго разсуждали игуменъ и экономъ. Несмотря на ночное время, у нихъ сна не было и помину. И оба кончили тмъ-же вопросомъ, что и вся братя:

— А гд-же послушникъ? Куда онъ пропалъ?

Очевидно, что объяснене всего невроятнаго приключеня могло быть только тогда, когда снова отыщется и явится послушникъ.

— Павелъ убжалъ, потому что виноватъ онъ, а не сила нечистая!— ршилъ Антонй.

XVIII.

Павликъ и Фанька были, между тмъ, давно на хутор. Они были настолько поражены всмъ внезапно случившимся, что долго не могли прйти въ себя. Теперь только сознали они свою безумную неосторожность, а равно сознавались, что въ приключени не было ничего чрезвычайнаго. Такъ и должно было случиться.

Въ ту минуту, когда Павликъ сидлъ и глядлъ на кружившуюся по горниц Фаньку, и чувствуя, что голова его туманится, собирался уже прекратить колдовство ея, когда раздался страшный, дикй крикъ за дверкой,— юноша перепугался этого крика быть можетъ еще боле, нежели отецъ игумепъ, видя происходящее въ кельи. Онъ не понялъ даже, кто можетъ кричать въ его башенк. Онъ едва не лишился чувствъ, но увидя, что Фанька стремглавъ выскочила въ окно по шесту, какъ была — въ простын, Павликъ пришелъ въ себя и тотчасъ погасилъ огонь, сообразивъ, что бда совершенно иного рода.

Чрезъ нсколько мгновенй раздались сильные удары въ дверь и голосъ Антоня. Павликъ не шелохнулся, не зная, что длать. Когда удары прекратились, онъ вскочилъ, выкинулъ въ окно чурбанъ и чашку со спиртомъ, схватилъ узелокъ Фаньки, оглядлся, отперъ дверь, но тотчасъ-же ползъ изъ окна. Такъ какъ шестъ упалъ, то ему пришлось просто выпрыгнуть. Черезъ минуту, будучи уже въ лсу, онъ ршился бжать на хуторъ, предполагая, что двушка тамъ. Дверь наружнаго крыльца оказалась запертой, но когда онъ позвалъ Фаньку, то она тотчасъ-же отперла ему.

Двушка была уже безъ простыни, но все еще съ вымазаннымъ лицомъ. Они не сказали другъ другу ни слова, и только поскоре опять заперлись.

— Что-жь теперь длать?— выговорила наконецъ двушка — Вдь это монахи. Они увидли свтъ. Какъ я вылзла изъ башенки, то цлая кучка ихъ заголосила на пустыр. Должно они меня и впрямь за вдьму приняли.

Но Павликъ, несмотря на свое волнене въ эту минуту, все-таки подумалъ о другомъ.

— Умойся, Фанька. А то больно жутко смотрть. Вдь ты все еще мазаная. Глазамъ не врится, что это ты. Умойся поди!

Двушка вспомнила, что дйствительно еще осталась вся разрисованная, и побжала умываться.

Павликъ былъ потрясенъ неожиданностью всего происшедшаго. Онъ совершенно не зналъ, что ему предпринять: итти-ли обратно въ монастырь — объясняться и лгать, или прямо бжать, не показываться на глаза игумену. Наконецъ, онъ даже не зналъ, что ему можетъ грозить, въ случа возвращеня въ монастырь.

‘Вдь они, глупые, думаютъ, что мы колдовали’,— думалъ Павликъ, забывъ, что два часа назадъ онъ самъ боялся, когда Фанька начала свое колдованье.

Когда двушка вернулась, они, нсколько успокоившись, начали совщаться и пришли къ убжденю, что другого исхода не было, какъ бжать изъ мстности прямо къ Хаджи, въ ‘Москву’.

— Ужь если бжать, Фанька, то нечего времени терять. Соберемся да и пойдемъ. Къ утру мы будемъ верстъ за пятнадцать. А то какъ бы не схватили насъ. Придутъ сюда и заберутъ въ городъ. Тебя, пожалуй, опять въ острогъ посадятъ.

Фанька не согласилась на это предложене, объясняя, что бжать, не захвативъ съ собою ничего и не взявъ денегъ, которыя водились у Макарки, было-бы съ ихъ стороны безразсудно.

Двушка объяснила, что прежде всего надо взломать одну половицу въ угловой комнат и взять побольше денегъ. По утру, конечно, не оставаться на хутор, а отправиться на гору и тамъ пробыть весь день до ночи, а ночью бжать.

— Какъ-же мы пойдемъ безъ денегъ?— говорила она.— А у этого черта много ихъ? Я знаю. Подъ этой половицей онъ всегда деньги пряталъ. Тамъ невсть сколько ихъ. Намъ нечего его жалть. Мы возьмемъ все, что найдемъ, по пути гд нибудь зароемъ, чтобы насъ не ограбили, а съ малою толикой добжимъ до ‘Москвы’. Посл, когда уже мы ршимъ, гд намъ жить съ тобою, опять сюда придемъ и деньги выкопаемъ. А на гор мы за день безъ опаски просидимъ, туда никто не ползетъ за нами. Мы одни знаемъ, что всегда тамъ бывали. Туда изъ города рдко народъ ходитъ, да и то только по праздникамъ, когда гулянье.

Павликъ согласился на разумное предложене.

Они тотчасъ-же принялись за работу. Двушка указала то мсто, гд была подъемная половица, но она была такъ прилажена и такъ открывалась, что незнающй не могъ ее скоро и просто открыть или вынуть. Пришлось ломать полъ и рубить. Павликъ занялся работой. Половица была вырублена и вынута. Но, къ удивленю Фаньки, денегъ оказался одинъ мшечекъ съ серебромъ. По всей вроятности, Макарка, когда домъ его былъ окруженъ толпой, усплъ взять деньги и спрятать ихъ въ другое мсто. Быть можетъ, он были и на немъ, или переданы какому нибудь врному человку.

— Что-жь длать? Возьмемъ, что есть,— ршила Фанька. Да скоре.

Дйствительно, время было терять нельзя, такъ какъ на двор уже разсвтало. Захвативъ деньги и кое-что изъ вещей своихъ, Фанька достала и для Павлика въ вещахъ Макарки новую шапку и платье. Павликъ съ радостью въ послднй разъ сбросилъ свою рясу, надлъ одинъ изъ кафтановъ, и они пустились бгомъ на гору.

Будучи уже на серебристой макушк горы, и двушка, и юноша почувствовали, насколько они измучились и устали. Улегшись на песк, они тотчасъ-же крпко заснули.

Между тмъ, съ самаго утра окрестность бдной обители въ глуши лса совершенно перемнилась. Дорога изъ города была полна народу. Въ монастыр тоже сновало много народу. Шумъ, толки и пересуды шли повсюду. Сотни разъ вс передавали одно и то же. Но приключене уже измнило отчасти свой характеръ. По мр того, что ночной случай въ монастыр разсказывался и передавался изъ устъ въ уста, онъ принималъ невроятные, диковинные размры. Вскор уже сами иноки должны были спорить съ нкоторыми изъ горожанъ, говоря, что ‘такого’ никогда у нихъ не бывало, а было вотъ какъ…

Между монастыремъ и городомъ весь день до сумерокъ было настоящее гулянье. Толпа шла взадъ и впередъ. Одни приходили, обходили кругомъ весь монастырь, глядли безъ конца и чуть не обнюхивали всю башню и шли въ городъ разсказывать, что видли и слышали. А навстрчу имъ шли друге, слушали розсказни и спшили дале, повидать собственными глазами. Три слова были у всхъ на устахъ: ‘Колдовство, монахъ, вдьма’.

Дйствительно, событе было невроятное. Много розсказней ходило здсь о Свиномъ хутор и вообще о нечистой сил и ея дйствяхъ среди людей, но подобное происшестве, чтобы нечистая сила завелась во святой обители,— этакого испоконъ вку, конечно, нигд никогда не бывало.

Въ числ простыхъ мщанъ явились изъ города и люди власть имюще. Явились и дьяки, и засдатель Новиковъ, который наиболе злобно относился не только къ Макарк, но и къ Фаньк. Чиновникъ прошелъ къ отцу игумену и долго объяснялся съ нимъ. Затмъ онъ опросилъ всхъ монаховъ и осмотрлъ башенку и пустырь. Онъ первый обратилъ особое внимане на чурбанъ, лежавшй подъ окномъ, и на оловянную чашку, найденную монахами невдалек отъ башенки, въ кустахъ. Тотъ-же Новиковъ замтилъ что-то просыпанное на полу, приказалъ собрать съ пола немножко порошку и сильно нюхнулъ.

Но онъ тотчасъ же ахнулъ и схватился за голову, а затмъ спросилъ воды. Его дйствительно одурманило.

Въ сумерки сумятица немного затихла. Лсъ опустлъ, но за то нетолько въ город продолжали волноваться обитатели, кочуя изъ дома въ домъ и пересуживая все слышанное и виданное, но даже и въ обители все еще не было спокойно. Отецъ игуменъ былъ сильно разстроенъ и, сидя у себя, вздыхалъ и крестился. У него сидлъ экономъ, а равно и дряхлый инокъ Макарй. Схимникъ, считавшйся чуть не святымъ и почти наложившимъ на себя обтъ молчаня, теперь бесдовалъ съ отцемъ игуменомъ. Все случившееся было настолько важно, что даже Макарю пришлось развязать уста.

Умный старецъ первый выразилъ мнне, что, какъ не соображай, а въ обители совершилось нчто чрезвычайное, произошло истинное дьявольское напождене.

Антонй, настоявшй еще днемъ на томъ, что нужно тотчасъ довести обо всемъ до свдня духовнаго начальства, уже заставилъ игумена отрядить молодого и умнаго монаха въ путь съ письменнымъ донесенемъ.

Въ народ, который днемъ толкался по монастырскому двору и вокругъ его стнъ, были уже произнесены слова, которыя очень смутили монаховъ. Народъ выразилъ мнне, что, вслдстве такого чрезвычайнаго и сквернаго происшествя, убогй монастырь будетъ упраздненъ и уничтоженъ. А гласъ народа — гласъ Божй.

— Да и кто-же сюда теперь молиться будетъ ходить?— громко говорили нкоторые горожане. Нешто можно итти на богомолье въ такое мсто, гд вдьмы скачутъ, гд нечистая сила завелась?

Антонй, слышавшй это, мысленно сознался, что молвь народная иметъ полное основане. Онъ зналъ хорошо, что ихъ монастырь и такъ собираются упразднить, за бдностью и ветхостью. Теперь-же выпалъ самый удобный случай, чтобы привести мру въ исполнене.

Передавъ молву народную и свое мнне отцу игумену, Антонй очень удивился отвту старика.

— Что-жь? И по дломъ намъ!— выразился еодосй.— Видно, мы вс здсь гршники велике, что такое попустительство отъ Господа вышло. Подобаетъ намъ всмъ по разнымъ монастырямъ разойтись и каждому на себя эпитимю и схиму наложить, чтобы замолить великй грхъ, который приключился въ нашей обители.

Между тмъ Павликъ и Фанька, проснувшись уже около полудня, отъ яркихъ лучей солнца, могли не только видть, но даже и слышать всю сумятицу, которая происходила въ лсу. Дорога отъ монастыря въ городъ была видна имъ въ двухъ мстахъ, и они смотрли, какъ толпа народа двигалась взадъ и впередъ. Разумется, они пуще всего боялись, что кто нибудь изъ гуляющихъ поднимется къ нимъ на гору. Тогда пришлось-бы бжать среди дня на хуторъ и попасться кому нибудь на глаза.

По счастью, снующй людъ былъ слишкомъ занятъ монастыремъ и башней, чтобы вспомнить о гор или даже о хутор. Съ особеннымъ чувствомъ радости увидла Фанька и замтила юнош, когда въ лсу стало тише, а солнце уже садилось. Какъ только стемнетъ, имъ можно будетъ сойти въ послднй разъ съ Лысой горы, двинуться въ путь и быть на свобод, чтобы счастливо зажить гд нибудь.

Фанька нетерпливо хотла тотчасъ-же уходить, не дожидаясь полной темноты, но юноша уговорилъ ее обождать.

XIX.

Когда совершенно стемнло, Павликъ и Фанька радостно сбжали съ горы и направились, минуя хуторъ, прямо на деревню Лукошки. Сначала они ршили было двигаться пшкомъ, но затмъ двушка сообразила, что въ первую же ночь надо стараться какъ можно боле отдалиться отъ монастыря. Для этого нужно было достать телгу и лошадь.

— За ночь въ телг мы можемъ верстъ за двадцать пять или тридцать ухать.

— А гд-же ее достать?— возразилъ Павликъ.

— Ужь я достану. Есть у меня одинъ мужикъ, Микита, въ Лукошкахъ — врный, котораго я часто одолжала. Онъ бдный совсмъ и за два алтына радъ будетъ насъ везти.

— А коли онъ тебя побоится?— замтилъ Павликъ.

— Нтъ. Онъ не такой… Онъ глупый совсмъ и робетъ.

Павликъ, конечно, согласился, и было ршено зайти къ мужику въ деревушку.

Дйствительно, когда они постучались въ избу, разбудила хозяина и его дтей, Микитка согласился на все, впустилъ ихъ къ себ въ избу, а самъ отправился запрягать лошадь въ телгу.

Что именно случилось за нсколько минутъ — ни Павликъ ни Фанька не знали. А между тмъ, пока мужикъ возилса съ запряжкой, у него на двор появилась какая-то фигура. Они перетолковали вмст. Микита все охалъ и будто не врилъ, но наконецъ сталъ соглашаться. Кончилось тмъ, что онъ бросилъ запрягать лошадь. Оба они вернулись къ изб и заперли снаружи ту горницу, въ которой были ночные пришельцы.

Когда Фанька въ нетерпни хотла выйти изъ избы и сунулась въ дверь, то вскрикнула и заплакала. Она сразу поняла, что попала въ западню.

Такъ и оказалось. Вплоть до утра, несмотря на ихъ кликанье, хозяинъ не являлся и никто ихъ не выпустилъ. На зар, выглянувъ въ маленькое окошечко, они увидли противъ избы уже столпившихся крестьянъ деревни. Тутъ были и мужики, и бабы, и ребята. Павликъ высунулся въ окошко и сталъ было просить, чтобы ихъ выпустили, но одинъ изъ ближайшихъ мужиковъ взялъ полно въ руки и крикнулъ:

— Спрячься, нечисть, а то убью. Теперь не ночь. Днемъ съ вами совладть не трудно. Птухи, братъ, пропли, такъ вамъ нечистая сила помогать не можетъ. Сидите смирно!

И видя, что мужикъ готовъ изъ всей силы пустить въ него тяжелымъ полномъ, Павликъ невольно спрятался и затворилъ окно. Черезъ минуту они увидли, что бабы, обходя избу, кладутъ крестное знаменье на окна и на калитку. За дверью въ изб тоже раздавались шаги и слышались слова молитвы. Павликъ опустился на лавку, схватилъ себя за лица руками и сталъ плакать какъ малый ребенокъ.

Фанька сидла блдная, съ блестящимъ взоромъ, изрдка тяжело и глубоко вздыхала, но не вымолвила ни слова.

Наконецъ двушка, видя отчаяне Павлика, заговорила, и начала успокаивать его.

— Ты не тревожься, теб ничего не будетъ. Со мной еще можетъ быть худое, а ты ни въ чемъ не виноватъ. Твоя вина, что ты меня пустилъ къ себ въ келью. За это придется отвчать. Да вдь что-же теб могутъ сдлать. Ты не монахъ, а послушникъ.

— Да нешто мн легче отъ этого?— возразилъ Павликъ съ отчаяньемъ.— Что-же мн, хорошо будетъ, какъ меня отпустятъ даже безъ всякаго взысканя, а съ тобою учинятъ, что-нибудь безжалостное?

— Можетъ, и со мною ничего не будетъ, можетъ, бригадиръ опять меня отстоитъ. Только плохо врится.

— Теперь-то мы что-же сидимъ?— спросилъ Павликъ посл долгаго молчаня.

— А теперь, должно быть, въ городъ послали извстить начальство, что мы тутъ пойманы.

И Фанька не ошиблась: около полудня близъ избы, гд они сидли, начался снова, шумъ, говоръ, и раздался топотъ лошадей. Выглянувъ изъ окна, они увидли бричку и въ ней того молодого чиновника, который допрашивалъ ее и наиболе прибирался къ ней, наиболе противорчилъ бригадиру. Съ нимъ вмст на козлахъ прхалъ солдатъ, котораго Фанька видла мелькомъ въ острог.

Новиковъ вошелъ тотчасъ-же въ избу и, увидя Павлика вмст съ Фанькой, какъ будто удивился.

— А! и ты тутъ, святой инокъ! Мн сказали: одну вдьму накрыли. Ну, что-жь, тмъ лучше. Оба-то вмст вы намъ поразскажете все, какъ слдуетъ, всю пакость, которую въ монастыр надлали. Тебя какъ звать?— обратился онъ къ юнош.

— Павелъ.

— Ты изъ дворянъ?

— Да-съ.

— Прозвище какъ родовое?

— Ковылинъ.

Чиновникъ сдлалъ нсколько вопросовъ Павлику о его родныхъ, имущественномъ положени и о томъ, гд именно находится его вотчина! Сдлавъ почти полный допросъ, Новиковъ задумался и думалъ довольно долго.

— Скажи-ка ты мн, Ковылинъ, если тебя отдать подъ судъ да начать пытать на вс лады въ острог, несмотря на твое дворянское состояне, какъ ты полагаешь — вступятся ли твои опекуны, дядя и тетка. Станутъ деньгами хлопотать о теб?

— Ужь, не знаю,— искренно отозвался Павликъ.— Кто же это можетъ сказать? А такъ полагаю, что имъ все равно.

— Плевать имъ на тебя, что-ли?

— Да, полагаю — тревожиться не будутъ.

— Жаль! Плохо дло!— выговорилъ Новиковъ.— Выходитъ, стало быть, по твоему, что если тебя притянутъ къ суду, то волокита не напугаетъ твоихъ опекуновъ. Длай съ тобою что хочешь: ихъ дло сторона. Пожалуй, даже рады будутъ, коли тебя упечь куда, потому что вотчина твоя останется у нихъ на законномъ основани.

— Да, я такъ полагаю,— повторилъ Павликъ.

— Жаль! Тогда намъ никакого любопытства нтъ съ тобою возиться. Ну, а все-таки ты знать этого не можешь. Все-таки, попробуемъ. Можетъ, они изъ-за тебя карманы вывернутъ, а все-таки въ городъ подемъ. Бросятъ они тебя — мы тебя бросимъ и выпустимъ на вс четыре стороны. А можетъ, Богъ дастъ, они и сжалятся — выкупятъ тебя у меня за хорошй кушъ.

Павликъ слушалъ и совершенно не могъ ничего понять. Въ словахъ чиновника было полное для него противорче, онъ никакъ не могъ сообразить, какимъ образомъ его будутъ строго судить только въ томъ случа, если опекуны вступятся за него, и, наоборотъ, освободятъ отъ суда, если дядя капитанъ не отзовется даже изъ вотчины.

— Ну, а ты, моя голубушка,— усмхнулся Новиковъ, обернувшись къ Фаньк:— на этотъ разъ ты не отвертишься, хуторочекъ-то твой, должно, будетъ выморочнымъ. Батька твой, Макарка, у насъ въ кандалахъ сидитъ и въ свое время отправится въ матушку Сибирь. Оттуда онъ бгай опять,— сколько его душеньк угодно, намъ до этого дла нтъ, сюда онъ опять не прибжитъ. Ну, да и ты наслдства отъ него не получишь. На этотъ разъ, посл твоего монастырскаго позорища, учиненнаго въ кельи послушника, тебя и бригадиръ отъ насъ не защититъ. Ты думаешь, я одинъ знаю, что ты была въ кельи его? Вс это и въ город, и въ монастыр знаютъ теперь.

— Ну, кажись, готово,— прибавилъ онъ, глянувъ въ окно. Пожалуйте въ телжку, господа колдуны!

Чиновникъ вышелъ изъ избы и приказалъ двушк и Павлику слдовать за нимъ. На двор уже стояла телга крестьянская, та самая, въ которой ночью бглецы надялись ухать изъ деревни.

— Вотъ оно — дло какое, ребята,— обратился Новиковъ къ собравшейся толп крестьянъ и бабъ.— Стоялъ свтъ, и будетъ стоять, а этакого еще не бывало. Такая завелась у насъ въ околотк нечисть, такое вотъ народилось чудовище,— показалъ онъ на Фаньку,— что даже и въ святой обители она не побоялась чертовщину завести. Спасибо вамъ, что вы ее накрыли. Мы теперь съ нею въ город расправимся, а коли она отъ насъ улизнетъ, то ваше будетъ дло съ нею расправиться.

— Да вы укажите — подступилъ одинъ изъ крестьянъ.— Пущай намъ указъ будетъ, мы сейчасъ-же съ нею распорядимся. Дло извстное — какъ съ ними быть, что имъ полагается. Ночью съ нею ничего не подлаешь, а днемъ вотъ — хоть сейчасъ можно ее до смерти одними полньями заколотить. А тамъ колъ въ спину вбить, и она ни за что ходить не будетъ.

— Мы тутъ ничего не можемъ,— отвчалъ чиновникъ, слегка ухмыляясь,— наше дло судейское: съ ворами да разбойниками возиться. Съ нечистой силой и всякой чертовщиной намъ законъ ничего не полагаетъ длать. Это дло народное, ваше. Коли она отъ насъ отбоярится какъ, или, опять какого тумана напуститъ, какъ прошлый разъ у бригадира въ дом, то вы держите ухо востро, не допущайте ее жить въ околотк. Какъ словите, такъ и расправьтесь. Только отъ насъ вамъ указу на то никакого не будетъ. Это ваше дло. Будетъ она тутъ бгать, и вамъ отъ нея житья не будетъ.

— Какъ можно!— отозвался мужикъ.— Не жить!

— Нтъ, зачмъ! Мы съ нею, подлой, какъ слдъ расправимся,— заголосило нсколько человкъ.

— Я сказываю врно,— продолжалъ тотъ-же мужикъ,— надо колъ въ спину. Какъ, значитъ, до смерти забьютъ, такъ сейчасъ колъ вбить въ спину. Съ нимъ и зарыть. Ходить и не будетъ. Ежели вотъ безъ кола зарыть, какъ и всякаго покойника, да еще въ гробу — бда на вки вчны. Бгать и скакать будетъ, и всякая здсь заведется нечисть. Житья не будетъ никому.

— Ну, ужъ это все ваше дло,— махнулъ рукой Новиковъ.— Одно помните только. Я сказываю одно: коли она у насъ изъ острога уйдетъ,— ваше дло ее ухлопать. Ну, садитесь, обернулся чиновникъ къ двушк и къ Павлику.

Фанька во время всего разговора стояла блдная, широко раскрывъ глаза. Она ясно поняла все, она поняла, что чиновникъ не надялся посадить ее въ острогъ или послать вмст съ Макаркой въ Сибирь. Быть можетъ, онъ опасался вмшательства того же бригадира и на всякй случай уже заране устраивалъ дло такъ, что, несмотря на помощь бригадира, ей придется уже спасаться отъ всхъ мстныхъ обывателей. Она такъ задумалась, что не слыхала приказаня чиновника садиться въ телгу и стояла истуканомъ, безсознательно глядя на толпу.

— Ну ты, очумла, что-ли?— крикнулъ солдатъ надъ ея ухомъ и, ухвативъ ее за воротъ платья, онъ потащилъ еекъ тел. Она очнулась.

Павликъ, смущенный и румяный, сидлъ уже въ телг. Двушка сла рядомъ. Бричка двинулась по дорог въ городъ, а вслдъ за нею застучала и телга съ арестованными.

XX.

Въ городк снова было волненье. Всть о томъ, что вдунья и послушникъ, которые устроили навождене въ Лысогорскомъ монастыр, пойманы ночью и за ними уже похалъ чиновникъ, снова подняла на ноги почти всхъ обывателей. Хождене и сноване изъ городка въ монастырь и обратно — продолжалось и въ этотъ день. Многе, не побывавше въ монастыр наканун, шли поглядть на башенку, друге шли во второй разъ. Разница была только въ томъ, что въ этотъ день уже повсемстно толковали о гршномъ монастыр и его срамныхъ безпорядкахъ. Народъ обвинялъ во всемъ приключившемся отца игумена и братю. Повсюду шли толки о томъ, что Лысогорскй монастырь издавна нехорошее мсто. Половина брати — люди сомнительные. При прежнемъ игумен монастырь былъ притономъ совсмъ разбойничьимъ, а теперь вотъ вышло еще хуже: нечистая сила завелась въ немъ. Вдь обитель святая и богоугодная, никогда бы никакая колдунья не посмла-бъ туда забраться, а такъ какъ братя коли не вся, то половина ея живетъ съ большимъ грхомъ, чмъ они, мряне, такъ къ нимъ сатан и прямая дорога.

Когда бричка чиновника, а за нею и телга съ бглецами въхали въ городъ, встрчный народъ кинулся къ нимъ и провожалъ ихъ до площади, гд было присутственное мстои острогъ. Народъ бжалъ около телги, громко крича и ругаясь. Нкоторые грозились Фаньк, нашлось нсколько человкъ, которые стали пускать въ телгу каменьями. Одинъ, голышъ, пущенный въ колдунью, миновалъ ее и шибко ударилъ Павлика въ голову. Онъ вскрикнулъ. Фанька безсознательно обхватила его и, прижавшись къ нему, закрыла его голову руками, какъ бы боясь новыхъ каменьевъ и защищая его отъ нихъ.

Движене двушки произвело цлый взрывъ. Кругомъ нихъ, будто заревлъ какой-то дикй зврь. Двушка сама не знала, какъ много значило это движене.

— Монахъ съ вдьмой слюбился! Гляди, ребята!— раздался голосъ у самой телги.

Новиковъ нсколько разъ, дучи городомъ, обернулся на телгу. Лицо его было весело, онъ ухмылялся.

Наконецъ, они подъхали къ присутственному мсту и въхали во дворъ. Около полусотни народа, бжавшаго за ними, хотли было тоже ворваться во дворъ, но Новиковъ приказалъ выгнать ихъ и запереть ворота.

Когда Фанька и Павликъ выходили изъ телги, ихъ обоихъ поразило веселое настроене чиновника. Онъ прхалъ въ городъ съ совершенно сяющимъ лицомъ.

Двушка была снова посажена въ острогъ, а послушника изъ дворянъ отвели въ небольшой домъ на двор присутственнаго мста и засадили въ каморку около той горницы, гд жили сторожа. Отправляя его туда, Новиковъ выговорилъ, посмиваясь:

— Съ тобою, братецъ мой, не знаю, что и длать будемъ. Надо подумать — за что тебя судить. Коли потребуетъ тебя къ себ игуменъ, придется отпустить въ монастырь. Да полагаю я — врядъ-ли монастырь начнетъ за тебя распинаться. Имъ самимъ всмъ теперь изъ-за тебя солоно придется. Ну, иди! Да не вздумай бгать! Поймаемъ второй разъ, теб же хуже будетъ.

Павликъ послушно отправился вслдъ за солдатомъ и былъ запертъ въ маленькой каморк, гд ему положили на стол чернаго хлба и поставили глиняный кувшинъ съ водой. Павликъ въ эту минуту горевалъ только объ одномъ, что разлученъ съ двушкой. Что ожидаетъ его самого — ему было совершенно безразлично: ничего не можетъ быть хуже разлуки съ Фанькой. Если его присудятъ въ Сибирь вмст съ нею, то, конечно, онъ будетъ совершенно счастливъ. Избавиться отъ монастырской жизни и не разставаться съ Фанькой — вотъ истинное счастье.

Въ этотъ же день, вечеромъ, дверь каморки, запертая на замокъ, отворилась, и къ Павлику впустили гостя. Онъ ахнулъ, всталъ навстрчу къ этому гостю, но вновь пришедшй остановилъ его рукой и выговорилъ:

— Не лзь, не кидайся! Сиди да отвчай на то, что спрашивать буду, пакостникъ!

Явившйся былъ экономъ Антонй. Онъ не только сурово глядлъ на Павлика, но въ голос его и во всей фигур была какая-то особенная злоба. Антонй слъ противъ Павлика и злобно заговорилъ:

— Знаешь ли ты, поганое отродье, что изъ-за тебя наша обитель пропала? Не пройдетъ мсяца-двухъ, какъ насъ всхъ разсуютъ но разнымъ монастырямъ. Да и не просто, а подъ особенное начало, на испытане, подъ эпитимью, на покаяне. Вдь ты, разбойникъ, погубилъ насъ всхъ. Отца игумена въ простые монахи обратятъ, а меня и того пуще въ какомъ другомъ монастыр въ баранй рогъ согнутъ. Ужъ не будешь такъ въ городъ гулять, чарки вина въ мсяцъ не увидишь. Понимаешь-ли ты, чортовъ сынъ, что ты натворилъ? Въ Лысогорскомъ монастыр будущей зимой одни волки выть будутъ. И все изъ-за тебя, проклятаго, изъ-за того, что ты съ Фанькой связался. И какъ тебя, чорта, угораздило? Гд ты ее повстрчалъ? Говори!

Если на этотъ разъ экономъ Антонй заговорилъ съ послушникомъ совершенно иначе, чмъ прежде, то и Павликъ оказался тоже не прежнимъ податливымъ послушникомъ. Юноша какъ бы сообразилъ въ эту минуту, что если онъ сидитъ во двор присутственнаго мста и не возвращенъ въ монастырь, то между нимъ и монахами Лысогорскаго монастыря порвана уже всякая связь.

— Что вы такое творили съ этой колдуньей въ башн?— яростно произнесъ Антонй.— Отвчай!

— Ничего я теб отвчать не буду и говорить съ тобой не хочу,— отозвался Павликъ спокойнымъ голосомъ.

Но лице его заставило Антоня вытаращить глаза. Онъ увидалъ передъ собою совершенно другого юношу.

— Вишь, остервенился, выговорилъ онъ.— Что значитъ съ нечистой-то силой покумиться. И голосъ другой, и харя другая. Гляди — на голов-то къ вечеру рога выростутъ. Хвостъ-то, небось, ужъ отросъ. Чортъ-чортомъ.

И на новые вопросы Антоня Павликъ моталъ головой и наконецъ прибавилъ:

— Уходи ты лучше отсюдова. Ничего я теб не скажу и бесдовать съ тобой не стану. Меня къ вамъ послалъ опекунъ силкомъ, и я радъ-радехонекъ, что отъ вашей монастырской жизни хоть колдованемъ отбоярился.

— Такъ сознаешься, колдовалъ съ Фанькой?— закричалъ Антонй.— Ну, и спасибо, въ Сибирь и подешь.

— И слава Теб, Господи!— отозвался Павликъ.

— Что?— протянулъ экономъ, изумляясь.

— Встимо лучше въ три Сибири пойти, чмъ къ вашимъ вечернямъ да всенощнымъ ходить!— вспыльчиво произнесъ Павликъ.

— Господи, исусе Христе!— перекрестился Антонй притворно. Нечистая-то сила какъ въ теб заговорила.

— Во мн, отецъ Антонй, нечистой силы меньше, чмъ въ теб. Въ теб дьяволъ всегда сидитъ и пихаетъ тебя на пьянство отъ зари до зари. Ты чорта тшишь, а меня Богъ миловалъ отъ него.

— Ахъ ты! Скажи на милость!— уже удивился Антонй.— Стало-быть, съ тобою бесда короткая? ничего я больше отъ тебя не добьюсь?

— Да чего же теб надо-то отъ меня?

— А надо мн знать, что вы пакостили ночью съ Фанькой въ башн? Что ты, паренекъ,— вдругъ запальчиво выговорилъ монахъ,— думаешь, что-ли, что и я врю въ ваше колдовство? Я знаю, что вы тамъ чудеса въ ршет разводили, да знаю, что чортъ тутъ былъ ни при чемъ. Пущай друге монахи пугаются, а я знаю, что вы баловались. Вотъ мн и надо знать отъ тебя, какое было ваше баловство? Вс спрашиваютъ, а я ничего не знаю. А я этого не люблю.

— Нечего мн теб объяснять.

— Ну, такъ знай-же,— взбсясь прибавилъ Антонй, вставъ среди горницы и подымая руку на Павлика.— Знай, щенокъ, что теб же хуже! Я вотъ сейчасъ отправлюсь, меня ведутъ къ бригадиру на совщане о теб. Такъ я все и разъясню,— что Фанька вдьма, а ты тоже, по моему примчаню за тобой, съ тхъ поръ, что къ намъ поступилъ, тоже на половину колдунъ, вотъ что. Такъ и знай! Сколько разъ я замчалъ за тобою всякую нечисть, по ночамъ у тебя всегда что-то негодное бывало: свтъ въ окошк было видать чуть не каждую ночь, завсегда пахло чмъ-то. Чортомъ, что-ли, не знаю. Сошлюсь на отца Макаря, который тоже примтилъ, что ты не изъ простыхъ барчуковъ, а его къ допросу не потянутъ. Я тебя, щенокъ, въ одинъ день, по городу ходя, такимъ колдуномъ поставлю, что хуже Фаньки. Ну, прощай! Желаю теб и въ Сибири-то провалиться въ тартарары.

Антонй уже выходилъ было изъ дверей, но обернулся и прибавилъ:

— Сто лтъ буду жить еще, а не забуду, какъ ты насъ отблагодарилъ и утшилъ, а пуще всхъ меня, да еодося, распроклятый щенокъ!

Антонй шагнулъ изъ каморки, и вслдъ за нимъ дверь снова заперлась на замокъ.

— Держи его крпче, наблюдай, сторожи,— раздался громкй голосъ его въ сняхъ.— Онъ колдунъ, пуще той двки. Труба-то есть въ горниц?

И на чей-то отвтъ, котораго Павликъ не разслышалъ, Антонй отвчалъ, смясь злобно:

— А нтъ печи — и слава Богу, а то онъ въ полночь сейчасъ бы въ трубу шаркнулъ, а по утру и ищи-свищи!

XXI.

Въ то-же самое время, когда Павликъ объяснялся съ Антонемъ и обозлилъ его, къ Фаньк, сидвшей въ огромной горниц подвальнаго этажа острога, явилась какая-то женщина, которой она прежде никогда не видала. Изъ разговоровъ ея и отъ еолдата-сторожа Фанька узнала, что женщину сажаютъ къ ней только на одну ночь.

Живя съ притонодержателемъ, который самъ побывалъ я въ острог, и въ Сибири, Фанька кое-что знала о порядкахъ острожныхъ. Не разъ слыхала она отъ Макарки, что къ преступникамъ подсаживаютъ другихъ, которые подъ видомъ прязни выпытываютъ то, что имъ нужно, у вновь заключеннаго и выдаютъ его судьямъ.

Съ первыхъ-же словъ, обращенныхъ къ двушк, женщина стала ей подозрительна, но затмъ, видя, что Фанька не отвчаетъ на ея разспросы, она разсмялась и вымолвила:

— Ты, глупая, ничего не смекнула. Батька твой заплатилъ солдату, чтобъ меня на ночь посадить къ теб, а мн тоже общался десять алтынъ, чтобы наставить тебя, какъ теб быть и что длать. Макарка веллъ сказать теб важнющее дло, коли ты мн не повришь — тмъ хуже для васъ обоихъ, да впрочемъ, дло простое, ты слушай.

И женщина толково разсказала Фаньк все то, что приказано ей было Макаркой.

По приказаню его, она должна была упорно отнкиваться отъ всего и не сознаваться ни въ чемъ. Макарка разузналъ подробно, въ чемъ заключалось дло. Правая рука новаго воеводы — молодой Новиковъ дйствовалъ на особый ладъ, не стараясь даже скрыть свою главную цль. А эта цль заключалась въ томъ, чтобы осудить Макарку и сослать въ Сибирь, но вмст съ тмъ устроить такъ, чтобы и Фанька попала тоже подъ судъ и не могла бы получить и наслдство Свиного хутора. Чиновнику хотлось, по мнню Макарки, чтобы все имущество и предполагаемыя имъ скрытыя на хутор деньги, о которыхъ дошелъ до него слухъ,— все стало-бы какъ-бы выморочнымъ. Ему хотлось, сославши отца и дочь, воспользоваться имуществомъ. Борзого онъ бояться не могъ, такъ какъ тотъ, подозрваемый въ убйств старухи-няньки, очевидно, не посметъ явиться въ Каинскъ за полученемъ наслдства. Къ тому-же и Макарка, и чиновникъ знали, что Борзой уже схваченъ въ сосднемъ город.

Фанька должна была всячески выгораживать себя, чтобы остаться наслдницей и хозяйкой Свиного хутора. Макарка умолялъ ее объ этомъ чрезъ женщину. Онъ надялся черезъ годъ, много — черезъ полтора, убжать снова изъ Сибири вернуться и получить все имущество невредимымъ изъ рукъ Фаньки. Притонодержатель, сурово и грубо обращавшйся съ двушкой съ тхъ поръ, какъ она попала къ нему въ руки еще ребенкомъ, теперь наивно мечталъ о томъ, что двушка согласится соблюдать его выгоды.

Нсколько разъ женщина повторила вкратц урокъ Макарки.

— Поняла-ли ты!— прибавила она наконецъ.— Выгороди себя, какъ знаешь, отвертись отъ нихъ, и будешь хозяйкой на хутор. Обождешь годикъ — вернется батька твой, предадите все и удете съ нимъ вмст, жить и поживать счастливо. Онъ приказалъ теб сказать, что никакихъ уликъ противъ теб не имется. Никакая барынька не можетъ отвтствовать или подъ присягу итти, что старая колдунья — ты же сама. Никто не видалъ вдь николи, какъ ты мазалась и рядилась. Вс думаютъ, что колдунья къ вамъ въ трубу прилетала.

Разумется, Фанька слишкомъ ненавидла Макарку, чтобы думать о соблюдени какихъ-либо его выгодъ и выгораживать себя изъ всего дла ради сохраненя его имущества, но двушка понимала однако, что совтъ Макарки дльный. Противъ нея уликъ не было.

Подъ утро женщину увели. Фанька, плохо спавшая ночь отъ всякихъ мыслей, тревожившихъ ее, крпко заснула, но около полудня солдатъ пришелъ за нею и повелъ ее наверхъ, въ ту-же самую горницу, гд она уже была на допрос.

Т-же самые господа-судьи сидли за столомъ. Въ числ ихъ былъ и бригадиръ. Началось то-же самое: допросъ — колдунья она, или нтъ? Но вс вопросы предлагались теперь относительно диковиннаго приключеня въ монастыр. Съ первыхъ же словъ отвта Новикову, Фанька удивила всхъ.

— Скажи ты намъ,— спросилъ Новиковъ,— какъ ты попала въ башню монастырскую?

Фанька удивленно поглядла на чиновника и отвтила:

— Въ какую башню!

И затмъ на вс вопросы, касавшеся до навожденя въ монастыр, Фанька отвчала, что она даже не понимаетъ обращаемыхъ къ ней вопросовъ. Молодой чиновникъ перемнился въ лиц, почти позеленлъ отъ злости.

Глянувъ на бригадира, Фанька невольно внутренно обрадовалась и посмлла. Бригадиръ улыбался, глянулъ на нее украдкой раза два, и глаза его, добрые, умные, какъ бы сказали ей: ‘молодецъ! такъ и отвчай’.

Ободренная двушка отвчала еще рзче и начала уже спорить съ чиновникомъ, говорить, что ее обвиняютъ ни всть въ чемъ. У Макарки прежде колдовала какая-то старуха, и двушка объ этомъ уже разъ докладывала, но кто она — ей неизвстно, ибо ни въ какя его дла она не вступалась, что касается до монастырскаго послушника Ковылина, то она знавала его, видалась съ нимъ, но въ башн никогда не была, и что тамъ произошло,— не знаетъ.

— Какъ-же вы вмст очутились въ деревушк, въ изб?— вымолвилъ Новиковъ, насмшливо улыбаясь.

— Нечаянно. Я была на хутор и собиралась бжать, боясь острога, этого я скрывать не стану. А онъ въ это время прибжалъ на хуторъ, посл того, что у него приключилось въ кельи. Мы вмст и поршили бжать, насъ вмст и накрыли. Что было у него въ башн, какое такое колдовство или какое навождене,— я не знаю и первый разъ объ этомъ слышу.

Въ словахъ двушки чувствовалась, конечно, дерзкая ложь. Она сама, не привыкшая лгать, глядла и говорила какъ-то странно. Несмотря на рзкй голосъ, она какъ будто стыдилась собственной нахальной лжи.

Такъ какъ спрашивать было не о чемъ, то чиновникъ тотчасъ-же веллъ ее вывести. И вслдъ за Фанькой, снова запертой въ подвальный этажъ, былъ позванъ къ допросу молодой барчукъ Ковылинъ.

XXII.

Павликъ, войдя въ горницу, гд сидли за столомъ важныя фигуры въ мундирахъ, сильно смутился, отороплъ. Онъ слыхалъ, но не зналъ наврное, что тутъ должно произойти, передъ этимъ столомъ, накрытымъ зеленымъ сукномъ, съ какой-то золотой фигурой подъ стекляннымъ колпакомъ. Если-бы юнош сказали, что тутъ-же сейчасъ его будутъ наказывать плетьми, разложивъ на этомъ стол, или будутъ ему голову рубить, онъ, конечно, поврилъ-бы.

Ставъ передъ столомъ, Павликъ настолько сконфузился, что все въ голов его перепуталось. Онъ старательно напрягалъ вс силы разума, чтобы понять вопросъ, предлагаемый ему, и прямо, понятно отвтить на него. Мысль лукавить, не сознаваться, отнкиваться отъ чего либо и въ голову ему не приходила. На каждый вопросъ молодого чиновника онъ отвчалъ сущую правду все, какъ было дло. Такимъ образомъ, посл четверти часа вопросовъ и отвтовъ, Павликъ подробно разсказалъ о своемъ знакомств съ Фанькой, ихъ любви, ихъ отношеняхъ, ихъ мечтахъ въ будущемъ. Затмъ онъ точно такъ-же подробно разсказалъ — почему, съ какою цлью и какимъ образомъ устроили они въ башенк тотъ соблазнъ, который поднялъ на ноги весь монастырь и весь городъ.

Бригадиръ во время отвтовъ Павлика сидлъ сумрачно наклонивъ голову надъ столомъ, и по мр того, что юноша разсказывалъ всю подноготную, бригадиръ становился все сумрачне. За то чиновникъ ликовалъ и, окончивъ допросъ,— обратился къ бригадиру со словами:

— Изволите видть, ваше высокороде, какъ все гладко вышло. Вотъ что значитъ дворянинъ! Не сталъ отпираться и турусы на колесахъ плести. Все такъ на столъ и выложилъ. Колдовство и навождене въ обители и было.

Бригадиръ не отвчалъ ни слова.

Чиновникъ объяснилъ Павлику, что онъ уже не послушникъ монастырскй, такъ какъ отецъ игуменъ и вся братя отъ него отказываются, почитаютъ его за парня, Стакнувшагося съ нечистой силой и во всякомъ случа испортившаго монастырь.

Новиковъ прибавилъ, что временно Павликъ будетъ содержаться въ той-же каморк, ибо, въ качеств дворянина, его нельзя посадить въ острогъ. Затмъ власти дадутъ знать обо всемъ происшестви его опекуну и попросятъ его прибыть въ городъ. Затмъ видно будетъ: или юношу отпустятъ на свободу, или будутъ судить. Все зависитъ отъ того, какъ повернется дло.

— Да вдь я вамъ уже сказывалъ,— отозвался Павликъ,— что дядюшка и тетушка заниматься мною не станутъ, и выкупать у васъ меня отъ бды не будутъ и никакихъ денегъ вамъ платить за меня не станутъ.

— Что!?— закричалъ во все горло Новиковъ, гнвно глядя на юношу.— Какъ ты смешь мн этакое сказывать?

Павликъ отороплъ и пробурчалъ робко:

— Вы-же такъ сказывали вчера, что вамъ деньги…

Но чиновникъ прервалъ его, и чтобы прекратить невыгодную для него бесду, тотчасъ-же приказалъ солдату увести зоношу обратно.

Въ этотъ день и на слдующй, Фанька и Павликъ сидли жаждый у себя, но вдругъ на третй день двушку перевели въ ту-же каморку, гд былъ юноша. Радость, конечно, была сумасшедшая. При встрч они залились слезами и не врили: на яву ли видятъ другъ друга, или все это сновидне.

Когда они объяснились, разсказали другъ другу ихъ допросы и все, что они отвчали, то Фанька ахнула. Она заплакала снова, но не объяснила ничего Павлику. ‘Себя выгородидъ, но меня безъ ножа зарзалъ’ — думалось ей, но однако она не сказала ни слова, не желая упрекомъ огорчать Павлика.

Между тмъ дозволене сидть вмст въ каморк въ ожидани своей участи удивляло двушку. Ихъ дло какъ-будто шло хорошо.

Дйствительно, за эти дни шла упорная и страстная борьба между молодымъ лихоимцемъ-чиновникомъ и бригадиромъ. Одинъ былъ выскочка изъ дворянъ худородныхъ, человкъ незаслуженный, но онъ занималъ опредленную казенную должность и пользовался полнымъ довремъ не только воеводы, но и намстника. Бригадиръ былъ человкъ сановитый, богатый, хорошо извстный на все намстничество, имвшй прятелей и родныхъ въ обихъ столицахъ. Его многе во всемъ намстничеств, не только въ городк, уважали и побаивались. Но бояринъ не занималъ никакой должности и проживалъ просто въ своей вотчин около городка, проводя въ немъ по нскольку мсяцевъ въ году. Пока бригадиръ напишетъ въ об столицы, будетъ жаловаться и хлопотать, пройдетъ три-четыре мсяца, а то и полгода, а чиновнику стоитъ только взять бумагу и перо, и онъ всякое, дло обдлаетъ по своему въ одинъ день.

Все сводилось къ тому, насколько у молодого чиновника, хватитъ дерзости, чтобы бороться съ бригадиромъ, зная отлично, что въ конц-концовъ бригадиръ возьметъ верхъ, а онъ можетъ пострадать.

Бригадиръ боялся лишь того, что зналъ черезъ третьи руки о молодомъ чиновник. Новиковъ выражался часто, что ему хотлось-бы только: ‘поскоре награбастать малую толику денегъ, да и бросить все’ — ухать въ Москву. А. случай представлялся отличный: можно было снова продать кому-либо Свиной хуторъ и извстить начальство вторично что недвижимое имущество двухъ осужденныхъ лицъ выгорло до тла.

Еще дня два или три Фанька и Павликъ сидли въ каморк, въ ожидани своей участи, но наконецъ, однажды утромъ едва не сошли съ ума отъ радости и счастя. Ихъ вызвали, вмст къ судьямъ и объявили свободными, молодой чиновникъ весело, добродушно, какъ-бы радуясь новому постановленю своему, предложилъ Фаньк отправляться на хуторъ, который отнын уже ей принадлежитъ вполн, такъ какъ, ея отецъ отправится въ Сибирь. Въ то-же время онъ посовтовалъ двушк, добродушно и ласково, взять къ себ и молодого барчука, такъ какъ ему некуда было дваться, ибо монастырь его не считаетъ своимъ, а въ город ему и жить, не у кого и не на что. Новиковъ все шутилъ и весело болталъ.

— Ужъ вамъ-бы повнчаться,— прибавилъ онъ смясь,— хоть онъ дворянинъ, а ты крестьянка, да что за важность? Таке случаи бываютъ сплошь да рядомъ. И славно заживете!— разсмялся чиновникъ: — вмст будете наряжаться, скоморошествовать и народъ пугать.

И двушка, и Павликъ, и даже бригадиръ съ двумя другими чиновниками, вс молчали. Всмъ почудилось въ поведени г. Новикова что-то особенное, бросавшееся въ глаза своею загадочностью, но что это было, о чемъ онъ думалъ, какя ухищреня радовалии веселили его — догадаться было невозможно.

Въ сумерки Павликъ и Фанька были доставлены въ телжк, нанятой бригадиромъ, на Свиной хуторъ. Добрый бояринъ веллъ имъ сказать, что негодно имъ итти пшкомъ черезъ городъ, дабы не приключилось съ ними чего худого. Кром того онъ веллъ имъ передать, чтобы они не задерживались ни дня на хутор, а уходили скоре, куда глаза глядятъ.

Совтъ бригадира не озадачилъ ихъ, конечно, и оба ршили въ ту-же ночь покинуть хуторъ и бжать вмст къ Хаджи, въ ‘Москву’, а отъ него къ мужику Андреяну. Затмъ, посл уже подумать о томъ, какъ быть и куда дваться.

XXIII.

На другой день, рано утромъ, повытчикъ изъ суда, худенькй и сгорбленный старичекъ, явился въ домъ къ засдателю Новикову, сидвшему за чаемъ.

— Ну?— выговорилъ Новиковъ ему навстрчу, оживляясь при его появлени.

— Ничего-съ, какъ слдуетъ… все слажено.

— Да какъ? Не промахнись, Егорычъ.

— Безъ промаху-съ! Будьте благонадежны.

— Да кто-же поведетъ? Военноначальствовать кто будетъ?— разсмялся Новиковъ.

— Вотъ ужъ истинно сказать,— улыбнулся ехидно повытчикъ,— ни вы, ни другой кто во сто лтъ не догадается… По пословиц вышло: не знаешь — гд найдешь, гд потеряешь… Нашелся такой человкъ, коего и чаять намъ было нельзя. Человкъ мастеръ, даже бывалый и такя же обстоятельства справлявшй.

— Какъ такя-же? Въ точю то-же самое справлялъ онъ тому, говоритъ, лтъ пять, что-ли.

— Полно? Не вретъ? Жегъ колдунью?

— Да-съ, самолично съ своими прятелями сожгли — и толково, и порядливо!

— Ну, и что-же? Онъ взялся?

— Еще вчера съ вечера нарядилъ лукошкинскихъ мужиковъ ее словить, коли она пустится ночью уходить. Нын-же народъ собору, говоритъ, и накрою ее, и сожгу. Въ полдень все будетъ, говоритъ, готово.

— Кто онъ такой?— спросилъ Новиковъ

— А кто его знаетъ. Мщанинъ. Съ виду глуповатъ, а говоритъ рчисто, и смлый. А главная причина — рыжй. Меня это пуще всего обнадежило.

— Что?

— А что рыжй-то.

— Почему-же это?— усмхнулся Новиковъ.— Не пойму, Егорычъ.

— А рыже завсегда умне, отважне и злюче… Рыжй распалится — его, что огонь, водой заливать надо.

Новиковъ усмхнулся, и наступило молчане.

— Ну, ладно. Спасибо. Увидимъ. Жаль, если проморгаешь хуторокъ — упустимъ наслдницу его. Она убжитъ, а потомъ, заглазно бумагой права свои предъявитъ.

— Будетъ нашъ! Врьте слову, нашъ хуторъ къ вечеру къ новйшему.

Пока шла эта бесда, на краю города, въ одной изъ маленькихъ улицъ, было сборище въ дом зажиточнаго мщанина. Ужъ много вина протащили къ нему изъ кабака и опять послали еще за ведромъ.

Полупьяный народъ — мщане, купецъ, два солдата и трое крестьянъ изъ деревни Лукошки — галдлъ и оралъ безъ толку, перебивая другъ друга.

Угощавшй всхъ хозяинъ дома, рыжй мщанинъ, былъ. не пьянъ. Онъ все потчевалъ и все подзадоривалъ гостей разсужденями.

— Наше дло, встимо, сторона!— все повторялъ онъ.— Мы далече отъ Свиного хутора, а вотъ имъ около вдьмы каково, въ Лукошкахъ-то. Теперь вотъ тоже хозяйк вашей обидно, говорилъ онъ купцу: грхъ на душ у нея остался изъ-за колдованья, и надо его снять съ ея душеньки. Вотъ служивые правильно сказываютъ: можно-бы вдунью изъ ружей распалить, да обидно портить, бросить вдь ружье-то надо. Будетъ оно посл этого само палить и убьетъ кого ненарокомъ.

И среди галднья, споровъ, безсвязнаго крика, нелпыхъ, угрозъ, одинъ изъ солдатъ вдругъ неистово прокричалъ,

— А коли никто на себя не беретъ, вмст вс давай? Вс!.. Вс-то и въ отвтъ не пойдемъ. А пойдемъ, то легче на мру, не обидно.

— Какъ же всмъ-то?— лукаво спросилъ рыжй мщанинъ,— какимъ способомъ?

— Ни стрлять, ни топить, ни давить въ петл, ничего, значитъ. Вотъ что! А вс!.. Со стороны будемъ глядть. Никто не виноватъ! Ее и пальцемъ, значитъ, никто не тронулъ!

И въ отвтъ раздались голоса со всхъ сторонъ:

— Да какъ? говори, чортъ!

— Да ну, сказывай..

— Вотъ тянетъ-то канитель, пьяная дура!

— Сжечь!.. Что? Аль не слыхали? Вотъ третй день народъ баетъ: надыть сжечь. Ну, и сожгемъ!

Наступило мгновенное молчане.

— Врно!— выговорилъ рыжй хозяинъ.— Врно! Сжечь надо! И я такъ тоже разъ слыхалъ, что длывали это съ ними, съ треклятыми. Въ Кев, слышь, кажпивдй годъ до, дюжин вдунй жгутъ. Да какъ сжечь-то, вотъ что, милый человкъ? Разв надумать похитре… Ты надумай.

— Надумай! Надумай!— заголосило нсколько пьяныхъ голосовъ.

— Во что! Знаешь… Я надумалъ… Въ бан мы ее сожжемъ. Запремъ да и запалимъ.

Въ ту же минуту въ горницу вошелъ мальчуганъ лтъ двнадцати и молча поманилъ рукою хозяина. Рыжй мщанинъ тотчасъ вышелъ съ нимъ въ сни.

— Ну, щенокъ?..

— Удрали, дядя… И ужъ верстъ за пятокъ надорог словили..

— Вона какъ! Кто?

— Лукошкинске. Три бабы да мужикъ Евсей… Нагнали въ телг и приволокли обратно…

— На деревн она, стало-быть?

— Об въ Лукошкамъ. Заперты, а Евсей стережетъ съ дубиной… Велцо ему стоять и креститься почаще, чтобы опять он не убгли.

— Кто-о?— воскликнулъ вдругъ рыжй мщанинъ.

— Да он-же. Ну, вдьмы…

— Да вдь одна она!— закричалъ рыжй.

— Дв, дяди…

— Что ты врешь, треклятый! Откудоэа вдругъ двумъ вдьмамъ взяться!

— Ужъ не знаю. Такъ Аленка сказываетъ. Словили обихъ и заперли. Одну отпустивъ, коли она какъ куръ во щи влзла.

Мщанинъ вернулся въ горницу довольный.

Принесли еще вина. Гвалтъ пошелъ еще пуще.

Черезъ полчаса пьяная кучка людей двинулась изъ городка по дорог въ деревню Лукошки. Вслдъ за десяткомъ опьянвшихъ и смутно сознававшихъ что-либо буяновъ, двинулась изъ Каинска по той же дорог уже сотня народа всхъ возрастовъ.

— Колдунью на хутор жечь будутъ!— пробжала по городу всть, всполошила и подняла всхъ на ноги.

— Сказывали — на городской площади, а теперь вонъ куда надо киселя есть!— роптали лнивые.

Вс ждали дйствительно уже три дня сожженя вдьмы на городской площади, въ присутстви властей и палача. Оказалось, что жечь будутъ на хутор! Вс поврили. Кто жечь будетъ? Да тоже, стало быть, начальство. Да оно и не любопытно, кто жечь будетъ, лишь-бы только жгли. Обида — далеко, верстъ за пять.

Между тмъ на двор крестьянина деревни Лукошки, въ сарайчик, сидли запертые давно бглецы — Фанька и Павликъ. Они еще на зар пробрались мимо деревни за околицей и вышли въ поле. Но на свое несчасте, они не скрылись въ лсу, хотя-бы на время до вечера, и двинулись по проселку… Здсь, уже за нсколько верстъ, ихъ догнала погоня изъ Лукошекъ, еще съ вечера подстроенная тмъ-же рыжимъ мщаниномъ. Конечно, рыжй былъ только орудемъ повытчика Егорыча, а тотъ — ловкимъ исполнителемъ предписанй самого каинскаго засдателя, который оказался ‘изъ молодыхъ, да раннй’.

Двушка была схвачена. Ей тотчасъ-же скрутили руки и посадили ее въ телгу.

Павлика никто не тронулъ. Мужикъ и бабы уже видли его однажды съ Фанькой, когда ихъ обоихъ взялъ и увезъ отъ нихъ чиновникъ. Но теперь о немъ не было указу. Да онъ и не вдьма.

— Ступай себ… Тебя не надо!— сказалъ мужикъ Евсей.

Разумется, Павликъ, посл долгихъ и напрасныхъ моленй, чтобы ихъ отпустили обоихъ, не воспользовался свободой и самъ слъ въ ту-же телгу.

— Какъ знаешь!— сказалъ мужикъ,— подемъ! Коли она тебя обернула во что и заколдовала — оно не наше дло. Можетъ, и теб будетъ за это что отъ начальства.

По прзд въ поселокъ, къ мужику и бабамъ присоединились вс семнадцать душъ съ шести дворовъ деревни Лукошки.

— Куда-же ихъ?— возникъ вопросъ.

— На хуторъ.

— Зачмъ? Тамъ не устережешь ее. Мсто тамъ она изгадила. Ей тамъ лафа! Обождемъ тутъ. Сейчасъ изъ города начальство будетъ и получитъ съ рукъ на руки.

— Ну, въ избу покедова.

— Въ избу, встимо въ избу…

— Въ избу? Въ чью-же это?.. Въ твою?..

— Зачмъ! Я-то что-жъ? Пакостить у себя домъ!

— Какъ-же, ребята? Въ чью-же избу?

— Да ты, Евсей, въ свою-бы… Ты-же и ловилъ. Ей Богу. У тебя три иконы…

— Спасибо. Ловокъ тоже… Какъ-же, ребята? Никто не пуститъ?

Но никто не отвтилъ. Никто изъ лукошкинцевъ не пожелалъ принять къ себ колдунью-вдьму, хотя-бы и днемъ.

— Надысь были они въ изб у Микиты. Туда-же ихъ опять… Вотъ что.

— Я-то чего-же вамъ дался, черти! Право, черти! Вишь, моя изба имъ…— отозвался Микита.

И посл долгихъ совщанй и споровъ было наконецъ ршено и посадить и запереть обоихъ — и двушку, и Павлика — въ маленькй сарайчикъ на задворьяхъ избы старосты, гд у него стояло все лто двое саней и всякй хламъ и скарбъ, старый или негодный.

XXIV.

Все время, что вокругъ нихъ шли толки и споры, юноша и двушка сидли въ телг, молча, безучастно слушая галднье крестьянъ.

Фанька была нсколько боле взволнована видя вокругъ себя злыя или боязливыя лица. Она ихъ всхъ давно близко знала, даже знала по имени, водилась съ ними, часто бесдовала. Не разъ случалось ей и услужить имъ кое-чмъ.

Но теперь вс эти лица смотрли на нее иначе. Она уже перестала быть для нихъ Фанькой, дочерью хозяина хутора. Это была колдунья и вдунья, которую уже судили, держали въ острог и если она тенеръ очутилась на свобод, то благодаря только своему колдовству и помощи нечистой силы.

Двушка теперь ясно видла это, понимала, чувствовала.. Но слезъ у нея не было, въ отвтъ на людскую глупость и злобу. Она не отчаивалась и не боялась того, чмъ они грозились. Она боялась только острога и новой разлуки съ Павликомъ. Вроятно, ее снова защититъ бригадиръ, и власти снова отпустятъ. Но Павликъ?.. Гд онъ будетъ? Не станетъли онъ опять ее бояться? Да мало-ли что можетъ быть во время разлуки… Прдетъ его опекунъ, котораго извстила обо всемъ, и пожалуй увезетъ его. Да бригадиръ и не спасетъ въ четвертый разъ.

Юноша былъ почти совсмъ спокоенъ. Онъ даже на боялся властей изъ города. Его уже брали въ острогъ, и оказалось, что и судить его нельзя. Вины никакой не было, помимо соблазна, содяннаго въ монастыр. Но за это онъ ужа наказанъ изгнанемъ изъ обители.

Когда пойманные и запертые въ сарайчик бглецы остались наедин, то грустно поглядли другъ на друга, какъ-бы спрашивая или прося обоюдно подтвержденя своихъ мечтанй и надеждъ. Авось будетъ счастливый исходъ въ новой нежданной бд? Прдетъ начальство и прикажетъ буянамъ самовольно распорядившимся съ ними, отпустить ихъ,

Между тмъ на двор, около полудня, утихнувшй на время крикливый говоръ лукошкинцевъ раздался снова.

Вдали, казалось, что-то вторитъ ему, что-то тоже гудитъи приближается. Такъ движется съ края неба дальняя буря, вихрь и ливень…

Дйствительно, шла гроза — шли изъ городка!

Кучка пьяныхъ зачинщиковъ уже пришла въ деревню. Ватага любопытныхъ звакъ бжала за ними на общанное зрлище. И въ толп этой, среди сотни людей, не было ни одирй головы, ни одного разума, который явился-бы съ во~ просомъ: что тутъ длается? Законное-ли? Разумное-ли? Кто зачинщикъ? По какому праву? По чьему велнью?

Скоро вокругъ сарайчика, на задворьи старосты, гудла толпа и распоряжался кто-то.

Но это было не начальство. Оно и не будетъ! Не его это и дло!..

Распоряжались рыжй мщанинъ и солдатъ. Фанька долго прислушивалась съ трепетомъ. Давно уже ясно слышала она кое-что, и наконецъ, увидвъ въ щель стны, что творится кругомъ, она вдругъ поблднла и всплеснула руками. Отчаянно бросилась она къ Павлику, повисла у него на ше и, страшно вскрикнувъ, повалилась на землю безъ чувствъ.

Юноша потерялся и заметался. Онъ понялъ, что двушка, такъ испуганная, испугалась не даромъ.

Въ это мгновенье маленькая дверка отворилась, и рыжй мщанинъ вошелъ въ сарай.

— Ты, баринъ, выходи вонъ. Ты зачмъ сюда затесался? Выходи.

Павликъ стоялъ, дико глядлъ на лежащую Фаньку и, казалось, не понималъ ничего.

— Теб говорятъ! Выходи! Сейчасъ жечь ее будемъ! Аль тоже горть охота? Да ну, живе! Намъ тоже недосугъ! Выходи, что-ль, чортъ!

И мщанинъ, ухвативъ Павлика за плечо, потянулъ его къ двери.

Юноша смутно понялъ или почувствовалъ полусознательно, что родятъ его одного и разлучаютъ съ дорогимъ существомъ, которое обречено на гибель. Онъ рванулся отъ мщанина, отскочилъ и бросился къ лежащей на земл двушк. Мщанинъ, обозлясь, снова кинулся къ нему и снова сталъ, тащить, крича и ругаясь.

Въ дверяхъ показалось еще нсколько человкъ, и Павликъ будто пришелъ въ себя, при вид одного изъ вошедшихъ. Это была ненавистная ему теперь фигура отца Антоня. Юноша мгновенно озлился, оглядлся въ сара безумными глазами и, завидя въ углу топоръ, бросился къ нему.

Снова подступилъ мщанинъ, а за нимъ налзалъ Антонй: и еще какая-то фигура въ зипун. Они что-то кричали ему но онъ взмахнулъ на нихъ топоромъ и хрипло крикнулъ: ‘Убью!’

Изъ-за спины Антоня прыгнула къ нему фигурка въ зинун и, какъ кошка, цпко впилась руками въ его кафтанъ.

Павликъ ударилъ…

Что-то случилось… странное и ужасное. Крикъ, стонъ… Что-то брызнуло… Фигурка упала около Фаньки… потомъ, поднялась и вышла, отчаянно роня и покачиваясь.

Павликъ стоялъ, снова замахнувшись и снова готовый ударить второй разъ, и десять, и сто разъ… Въ немъ все помутилось, все застыло! Онъ не зналъ, что онъ длаетъ. Онъ зналъ одно, что онъ отсюда безъ Фаньки не пойдетъ. Онъ понялъ, что ее будутъ жечь, живую сожгутъ! Здсь-же, въ этомъ сара. Это не угроза!

Когда именно понялъ онъ это, когда узналъ или увидлъ — онъ и самъ не зналъ!.. Тамъ, снаружи, шла возня, работа, хлопоты и суетня. Таскали дрова, хворостъ, солому и заваливали стны сарая со всхъ сторонъ. Кругомъ, всюду за стнами гудли голоса и шла грозная работа. Онъ не видлъ ее, но зналъ врно, чуялъ сердцемъ. А предъ его поднятымъ топоромъ, попятившись и стоя уже на порог, озлобленно махали руками и кричали ему рыжй человкъ и монахъ.

— Выходи! Запаливаютъ! Займется сейчасъ!— понялъ наконецъ Павликъ.

— Безъ Фаньки не выйду! Не посмете вы меня… Я дворянинъ!— вдругъ выкрикнулъ Павликъ, наступая на нихъ.

— Мы не неволимъ. Выходи!

— Сейчасъ сгоришь! Иди!

— Не пойду. Не пойду одинъ!— закричалъ Павликъ.— А со мной не посмете зажигать.

— Сейчасъ запаливаютъ! Пакостникъ! Нешто народъ уймешь одинъ? Дурень! Растрига!— бшено кричалъ Антонй.

— Не смешь, пьяница поганый!— крикнулъ Павликъ.— Тебя надо… ты разбойникъ! Монахъ — и душегубъ! Я все знаю…

Въ ту-же минуту раздался за стной взрывъ криковъ и заглушилъ голосъ Павлика. Дымъ рванулся въ открытую дверь, и блымъ клубкомъ войдя въ сарайчикъ, поднялся и распластался подъ потолкомъ.

Снаружи надъ головой его что-то шелестло или шипло по зминому.

Мщанинъ и монахъ выскочили изъ сарая и захлопнули дверь. Павликъ бросилъ топоръ и, опустившись на колни, охватилъ двушку за голову. Она пришла въ себя, но дико, безсмысленно глядла ему въ лицо, будто вспоминала что-то.

Наконецъ она приподнялась, вскрикнула тихо, обняла Павлика и крпко прижалась къ его груди.

— Уходи!— глухо простонала она и еще крпче прижалась къ нему.

Павликъ молча обнялъ ее, но задрожалъ всемъ тломъ и громко зарыдалъ.

А снаружи, вокругъ сарайчика, полыхало и разросталось, прыгая и качаясь, огромное пламя. Красные языки лизали стны. Народъ кругомъ стоялъ и глядлъ, гудлъ и глядлъ ахалъ и глядлъ…

Вс чувства людскя ушли въ зрне.

Только въ одномъ мст, пять человкъ горожанъ, монахъ и солдатъ — не глядли на пожарище, а спорили бшено, ругались и посылали другъ друга въ сарай.

— Самъ! Самъ!— повторялось одно и то же слово на вс лады.

Сарайчикъ уже весь кругомъ и со своей соломенной, крышей зялъ и былъ однимъ огненнымъ столпомъ, надъ которымъ стоялъ воронкой бловатый дымъ и тихо, высоко уходилъ въ синее небо…

За раскаленными и трещащими стнами уже слышались, отчаянные стоны.

Раздались удары въ дверь…

Толпа шелохнулась. Повсюду въ разъ заорали голоса.

— Эй, ребята, выпусти его!

— Отворь кто дверку!…

— Бда. Нехорошо!

— Монахомъ былъ.

— Въ город-те, смотри, дворянинъ.

— Охъ не гоже — монаха съ вдьмой…

Къ двери сарая двинулся мужикъ, рванулъ за скобку, обжегся и отскочилъ.

Отецъ Антонй тоже вдругъ бросился за нимъ къ двери съ ломомъ въ рукахъ. Онъ отвернулся, отстраняясь лицомъ отъ жара, хотлъ ударить, ковырнуть, что-то сдлать, но огонь захватилъ рясу и онъ отбжалъ назадъ, хватаясь за дымящуюся полу одежды.

Подойти уже было нельзя!…

Стоны усилились въ сарайчик, стали протяжне, ужасне!…

Народъ началъ креститься и пятиться, но не отъ жара, а отъ этихъ за душу хватающихъ двухъ голосовъ.

XXV.

До вечера стояла и сновала громадная толпа вокругъ, пепелища. Но ужь не одинъ срый людъ былъ здсь. Стояла экипажи, брички, разъзжали верховые. Здсь уже были и власти изъ города. Прхалъ бригадиръ, прхалъ и засдатель Новиковъ, прхало и много дворянъ на тройкахъ и верхомъ.

Пепелище давно разрыли и растащили дымящяся головни.

Невдалек отъ сгорвшаго дотла сарайчика, лежали на трав два черные, обугленные трупа, безъ всякаго человческаго подобя.

Засдатель Новиковъ отважно и грозно дйствовалъ. Рыжй мщанинъ, мужикъ Евсей, одинъ солдатъ и экономъ Лысогорскаго монастыря сидли на земл поодаль, скрученные, и ждали своего отправленя въ городской острогъ.

Отецъ Антонй, не переставая, злобно грозился начальству.

— Я монахъ. Вамъ за это будетъ….

— Коли монахъ, такъ не путайся въ такя преступныя пакости и своего брата-монаха не жги,— отозвался лишь разъ бригадиръ.

Вс дворяне, обходя пожарище и оглядывая черные трупы, положенные на трав, ахали, разводили руками, качали головами и ужасались.

— Монаха съ вдьмой! Виданное-ли, слыханное-ли дло!— оговорили они.

— Да онъ не монахъ былъ…. Послушникъ.

— Да вдь и она не вдьма была, а гадалка.

Въ одномъ лишь вс были согласны и одинаково оскорблены.

— Вдь дворянинъ! Ковылины — саратовске дворяне.

— Да еще сказываютъ — послднй онъ въ род своемъ.

Среди толпы горожанъ-мщанъ и купцовъ шла рчь о другомъ.

— Что-жь теперь за это будетъ?

— За что?

— А за это горне?…

— Кому?

— А кто поджегъ вдунью и монаха?

— Да вс жгли. И ты жегъ. Ты чего стоялъ, не возбранилъ?.. Рыжему будетъ накладно, а пьяниц Антошк еще накладне. Одинъ задумалъ, вишь, словить и сжечь, а другой затялъ этотъ самый сарай, не дожидаючись начальства, обкладать соломой.

На другой день большая толпа хоронила на городскомъ кладбищ страшной смертью погибшихъ. Но два гроба не ршились зарыть рядомъ и опустили въ дв могилы, далеко отстоящя одна отъ другой.

— Зато тамъ вмст, на вки вчные,— грустно сказалъ присутствовавшй бригадиръ.

Добрый бояринъ однако дла не оставилъ, вскор все разслдовалъ по своему и послалъ жалобу въ столицу, но не на рыжаго мщанина и не на монаха-эконома…

XXVI.

Вс мстные обыватели, горожане и крестьяне долго и много говорили, спорили и толковали о преступномъ дйстви народномъ въ деревн Лукошки. Но затмъ и перестали говорить, было уже не любопытно. Дло быльемъ заросло.

Черезъ три мсяца, поздней осенью, снова однако сразу вс вспомнили и заговорили опять про монаха и вдьму.

По распоряженю столичнаго духовнаго начальства, Лысогорскй монастырь былъ упраздненъ. Отецъ игуменъ былъ переведенъ въ дальнй Бломорскй монастырь простымъ монахомъ. Вся братя была разослана на житье въ разныя обители, а четырехъ монаховъ лишили совсмъ иноческаго сана.

Отецъ Антонй, съ котораго давно сняли рясу и клобукъ, былъ въ острог, подъ судомъ, за разбои и грабежи при прежнемъ игумен Амфилохи.

Теперь только прежнее его разбойничество всплыло наружу, и главнымъ обвинителемъ его и доносчикомъ былъ Макарка-Кривой, ради мести за что-то…

Свиной хуторъ велно было заколотить, и онъ стоялъ пустой. Хозяинъ его былъ уже на дорог въ Сибирь.

И скоро обитель и хуторъ стояли въ запустни, будто одичалые и загадочные… Безлюдное житье всегда страшитъ народъ. Зимой хуторъ снова продавался, но не только охотниковъ купить его не явилось — даромъ не брали его.

Въ хутор было ‘нечисто’. Въ немъ что-то видлось!… Ходили диковинные слухи про то, что видли иногда на Свиномъ хутор прохоже и прозже, особливо по ночамъ. Поздно вечеромъ и ночью никто уже изъ горожанъ, а равно и изъ крестьянъ сосдней деревни, не отваживался хать или итти одинъ одинехонекъ мимо хутора, а того мене — заглянуть во дворъ или въ забитыя досками окна… Старались вс скоре миновать хуторъ. Всякй невольно всегда косился на него, а пуще всего поглядывалъ робко на его дв трубы… Помилуй Богъ! Не ровенъ часъ! Вдругъ махнетъ ‘она’ изъ трубы на метл!

Издане А. А. Карцева.

ВДУНЬЯ.Историческй романъ въ двухъ частяхъ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

Читайте также:

ВДУНЬЯ.
Историческй романъ въ двухъ частяхъ.