Н. А. Тэффи
Ведьма
КОММЕНТАРИИ
СБОРНИК ‘ВЕДЬМА’
Ведьма, Тэффи, Год: 1936
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Тэффи Н. А. Собрание сочинений.
Том 2: ‘Неживой зверь’
М., Лаком, 1997.
Иногда, вспоминая, даже удивишься — неужели были такие люди, такая жизнь?
Иностранцу, само собою разумеется, рассказать об этом совершенно невозможно — ничего не поймет и ничему не поверит. Ну, а настоящий русский человек, не окончательно былое забывший, тот, конечно, все сочтет вполне достоверным и будет прав.
Вот расскажу вам сейчас историю, которую слышала от одной очень уважаемой дамы. И ничуть меня эта история не удивила. То ли еще у нас было!
— Было это, — начала рассказ свой моя приятельница, — лет тридцать тому назад. А может быть, и немножко меньше. Жили мы тогда в маленьком степном городке, где муж служил мировым судьей.
И скучное же было место этот самый городишка! Летом пыль, зимой снегу наметет выше уличных фонарей, весной и осенью такая грязь, что на соборной площади тройка чуть не утонула, веревками лошадей вытягивали. Помню, ходила наша кухарка в курень — там булочная курень называлась — так сапоги выше колен надевала. А раз мы с мужем засиделись в гостях, вышли, а за это время так улица раскисла, что перейти ее никакой возможности не оказалось. Хорошо, что по нашу сторону был постоялый двор — там и заночевали, а утром в телеге нас домой доставили.
Нудная была жизнь.
Чиновники ходили друг к другу в карты играть. Был и клуб, очень убогий. Там иногда какой-нибудь шулер обчищал чиновничьи карманы, так и то праздником считалось. Все-таки хоть печальное, да оживление.
Дамы больше сидели по домам.
Да и куда выйдешь?
Помню, раз брожу я поздно вечером — просто от тоски вышла — луна светит и тихо, тихо… Ни одного огонька в окнах, дышит мутная, лунная степь теплой полынью. И дрожит над тихими улицами истерический птичий вопль — это — мне уже говорили — плачет докторова цесарка, у которой зарезали самца. Плачет цесарка все одной и той же фразой, три ноты в ряд, две тоном выше. Рассказать мне вам трудно, но такой безысходной тоски, как этот плач над мертвым городком, в этой безысходной глухой тишине вынести человеческой душе невозможно.
Помню — пришла я домой и говорю мужу:
— Теперь я понимаю, как люди вешаются.
А он вскрикнул и схватился за голову. Видно, уж очень у меня лицо страшное было…
Жили мы, однако, мирно, семейно. Было мне тогда лет девятнадцать, Валечке моей года полтора. При ней нянюшка, старушонка, потерявшая счет годам, рожденная еще в крепостном состоянии у моей тетки. Квартира была уютная, на стенах в рамках институтские подруги и товарищи мужа по правоведению.
Прислуга в этом городишке была отвратительная. Все бабы пьяницы и табак курили, а по ночам впускали к себе в окошко местного донжуана, безносого водовоза.
Но мне в отношении горничной отчасти повезло. Была она очень тихая, рябая, белобрысая и обладала необычайной способностью находить потерянные вещи.
— Устюша, — спросишь ее, — не видали ли вы моих ключей?
Она минутку подумает, потом решительно пойдет в кухню, принесет метлу, засунет ее под диван и выволочет ключи.
Раз даже так было.
— Помните, — говорю, — Устюша, у меня в прошлом году на туалетном столике все какая-то бархотка валялась? Где бы она могла быть?
Устюша подумала, подошла к креслу, засунула руку между спинкой и сиденьем, пошарила и вытащила.
Все это, конечно, было очень занятно и удобно. К тому же она не курила и не напивалась.
С остальной прислугой жила она мирно, но надо отметить, что хотя с ней и не ссорились, но смотрели на нее как-то точно исподлобья, не то подозревая ее в чем-то, не то побаиваясь. Но кто уже явно враждебно к ней относился, так это наша кошка. Едва Устюша появлялась в комнате, как кошка вскакивала, вытягивалась на лапах вверх, шерсть у нее становилась дыбом, и удирала кошка со всех ног куда попало и забивалась в угол.
— Что, Устинья бьет ее, что ли? — удивлялись мы.
Но как-то непохоже было. Уж очень наша слуга была тихая, ходила с опущенными глазами и говорила почтительно.
Все бы хорошо, но надо сказать, что водились за ней странности. Как их назвать, даже и слова не подберешь. Рассеянность, что ли. Например, пошлешь ее за булками, а она принесет петуха. Ну куда нам петуха к чаю?
Позвали раз мы вечером гостей — доктора Мухина и следователя с женами, в винт играть. Все приготовили, ждем.
Вот кто-то как будто позвонил, слышим, Устюша открывает, но, однако, никто не вошел. Потом опять звонок, и опять никого нет. Муж говорит: ‘Что-то здесь странное’. Позвали Устюшу.
— Кто звонил?
— Следователь с барыней да Мухины господа.
— Так отчего же они не вошли?
— А я им сказала, что вы уже спать полягали.
— Зачем же вы так сказали! Ведь вы же знали, что мы гостей ждем и вас за конфетами посылали и кружевную скатерть накрыли!
Молчит. Стоит, глаза опущены, круглая, желтая, совсем репа.
— Зачем же вы это сделали?
— Виновата.
И ничего больше от нее и не добились.
Много раз твердо решали мы ее выгнать, да все боялись, что следующая еще хуже окажется.
Но раз выкинула она штуку совсем уж непростительную. Дело было на масленице, и позвали мы на блины человек пятнадцать. Все было готово, уже начали садиться за стол, как вдруг мне показалось, что маловато будет семги.
Бакалейный магазин был рядом с нами, и я шепнула Устюше.
Устюша живо побежала, а мы принялись за блины. Только, смотрю, подает блины не Устюша, а кухарка.
— Что это значит? Бегу в кухню.
— А где же Устюша? Чего же она не подает?
— Да она, барыня, подавать не будет. Она в деревню на свадьбу уехала.
— Как на свадьбу? Я ее в лавку послала.
— А она по дороге куму встретила, та ей сказала, что сегодня в деревне свадьбу играют, она сложила узелок да и поехала.
Можете себе представить, как это нас поразило!
Пропадала Устюша ни много ни мало четыре дня. И все это время мы не переставали толковать о ней и возмущаться этой сверхмерной наглостью.
— Я ей скажу, — сдвинув брови, говорил муж. — Я ей скажу: ‘Устинья, отвечайте категорически…’
— Ну, вот видишь, — прервала я, — ‘категорически’… Ты совершенно не умеешь говорить с народом! Я сама ей скажу…
— Ты? Разве ты можешь сделать кому-нибудь серьезный выговор? Ты начнешь хныкать, и все пропало. С ней надо говорить резко. Я скажу: ‘если ваша функция горничной…’
— А я тебе все-таки советую не ввязываться. С ними надо говорить просто: ‘Устинья, убирайтесь вон’. Вот и все тут.
Долго мы спорили, отстаивали каждый свое право выгнать Устюшу…
Я попросила кухарку подыскать поскорее другую горничную.
— Это зачем же?
— Как зачем? Ведь я же Устинью выгоню.
Кухарка загадочно улыбалась.
— Никогда вы ее не выгоните!
— Почему?
— А потому, что она каждую ночь на вас шепчет, и бумагу жгет, и в трубу дует. Вы ее прогнать не можете.
Посмеялась, рассказала мужу.
— Вот темный народ! Какое безобразное суеверие. А она еще вдобавок грамотная.
Велели кухарке непременно найти новую горничную, а сами все толковали, кто из нас лучше сумеет Устинью выгнать.
— Что это значит, что она бумагу жжет и в трубу дует? — допытывалась я.
— Мало ли у темных людей всяких суеверных пережитков средневековья, — объяснял муж. — Меня только удивляет, что Устинья способна на такой вздор.
— А может быть, просто кухарка наклеветала, чтобы выжить ее и какую-нибудь свою куму рекомендовать?
— Может быть, и так. Но дело сейчас не в праздных догадках, а в том, чтобы, не медля ни минуты, выгнать ее. И это я беру на себя.
— Нет, я беру на себя.
— А я убедительно прошу мне не противоречить.
На четвертый день вечером сидели мы с мужем вдвоем за самоваром. Я вязала, как сейчас помню, Валечке рукавички. Муж раскладывал пасьянс. А на столе сидела кошка и жмурилась на молочник со сливками.
Вдруг кошка вскочила, лапы вытянула, шерсть дыбом, прыгнула со стола и брысь в гостиную. И тотчас портьера раздвинулась и вошла в комнату Устюша. Тихая, круглая, желтая, как всегда. Подошла к мужу, поцеловала его в плечо, потом ко мне, поцеловала меня в плечо, потом повернулась к буфету, взяла какие-то чашки и медленно вышла.
— Так что же ты! — шепнула я мужу.
— Да ведь ты же хотела сама… — смущенно бормотал он.
— Господи! ведь ты же кричал, что непременно сам ее выгонишь! Что же теперь делать? Я теперь уж и не знаю, как мне приступить…
Опять вошла Устюша, спокойная, встала у дверей и спросила:
— Можно прачке вчерашний пирог отдать?
— Можно, — ответила я.
— Можно, можно, — поддакнул муж.
Почему он вмешался, раз он никогда в хозяйственные дела не совался и даже, конечно, ни о каком пироге ничего не знал?..
— Ну, как же теперь быть? — совсем растерялась я.
— Может быть, завтра все это выйдет удачнее… — смущенно бормотал муж. — Ты завтра утром просто скажи ей, что ее услуги нам больше не нужны.
— Почему же непременно я? Скажи сам. Ты глава дома.
И прибавила:
— Вот что значит в трубу дуть, не смеешь ее прогнать.
— Не говори глупостей, — сердито оборвал он и вышел из комнаты.
Так это дело и заглохло. Но ненадолго. Скоро разыгралась у нас такая история, о которой, пожалуй, в городке этом до сих пор вспоминают ‘не к ночи будь сказано’.
Вот не знаю даже — сумею ли рассказать вам эту главную историю нашей жизни в К-ской губернии. Уж очень она странной покажется по нынешним временам.
Так вот, вскоре после Устиньиной отлучки без спросу неожиданно ушла кухарка. Очень загадочно, вдруг пришла за расчетом. Плела какую-то ерунду, что, мол, хочет отдохнуть в деревне, а сама осталась в городе, и все ее видели.
— Почему она ушла? — спросила я у няньки. — Может быть, ей жалованья было мало, так сказала бы, мы бы прибавили.
— Жалованья ей было очень даже довольно, — ответила нянька. — Эдакого места ей вовеки не найти. Сама говорила, что у такой барыни живи да живи. Масло, мол, не взвешивает, яиц не считает, совсем, говорит, дура барыня. Жить даже очень хорошо.
— Так отчего же она ушла, если жалованьем была довольна? — спросила я, делая вид, что не расслышала последних слов.
— Ушла потому, что вымели.
— Как — вымели?
Нянька подошла поближе и зашептала:
— Укладка у ней в кухне стояла, под ключом. Прошлую субботу полезла за чистой рубахой, глядь, а в укладке поверх всего веник лежит. Ну, она скорей вещи собрала, да давай Бог ноги.
— Как же в закрытую укладку веник попал? — удивилась я.
— Вот то-то и оно! Раз уж так ее выметает, так уж тут ждать нечего.
Как я уже говорила, была наша нянька очень старая, и, вероятно, от старости выражение лица у нее было очень мудрое: глаза исподлобья, рот углами вниз. А между тем, дура она была феноменальная. Говорит, бывало, маленькой Валечке:
— Вот не будешь меня слушаться — уйду к деткам Корсаковым, они свою нянечку любят и ждут.
А детки Корсаковы уже сами давно от старости из ума выжили. Один — генерал в отставке, другой за разгул под опеку взят.
И любила нянька всякие страсти.
Как-то рассказывала, что собственными глазами видела водяного.
— Жила я у вашей тетеньки и пошла с Лизанькой утром к речке гулять. Вдруг слышу, ухнуло что-то, будто из пушки выпалило, и вся вода ходуном пошла. Хорошо, что со мной младенчик был, ангельская душенька и меня сохранила, а то бы водяной обязательно в речку утянул.
Я потом спрашивала у тетки, что это за история.
— А просто кучер купался, — сказала тетка.
Много нянька вообще всякой ерунды плела, но на этот раз факт налицо: кухарка ушла из-за веника.
Рассказала я всю эту историю мужу. Тому было досадно, что хорошая кухарка ушла.
— Наверное, это Устиньины фокусы. Давно следует ее выгнать. Я с ней на днях поговорю. Надоела она мне.
— Да и мне тоже, — сказал я.
Так почти и порешили — Устинью гнать.
Только вот ушел как-то муж вечером в клуб, а я сидела у себя в спальной, собираясь спать ложиться. И помню, было у меня что-то на душе беспокойно. От того ли, что ветер в трубе выл — такая весна скверная с метелями, со снежными заносами — ужас.
Воет ветер, стучит заслонкой — тоска!
И вдруг входит нянька. Лицо мудрое, губы сжаты…
— Господи! Нянюшка! Что случилось?
А она подошла поближе, оглянулась, да и говорит:
— Барыня, а барыня, вы в столовую вечером не заходили?
— Нет, — говорю, — не заходила. А что?
— Ну, так пойдите, посмотрите, что у нас там делается. А я, воля ваша, больше в этом доме не останусь.
Очень удивленная, пошла я за нянькой в столовую, остановилась у дверей. Ничего — комната как комната, над столом лампа горит.
— Да вы на стулья посмотрите — аль не видите?
Смотрю — стоят стулья вокруг стола, странно стоят: спинками к столу, сиденьем наружу. Вся дюжина так поставлена.
— А этот, смотрите, тринадцатый, как сюда попал?..
Смотрю — и правда, стоит отдельно около узкого края на хозяйском месте какой-то ковровый стулик, совсем мне неизвестный…
— Что же все это значит?
Нянька зловеще молчала.
— Может быть, это Валечка играла?.. — сказала я.
— Это полуторагодовалый ребенок такие тяжелые стулья станет двигать! Выдумали тоже!
Я совсем растерялась. Может быть, теперь смешно покажется, но тогда, уверяю вас, было очень жутко. Комната вдруг показалась совсем незнакомой, и лампа как будто как-то странно горит. И этот тринадцатый стул, Бог знает откуда взявшийся…
Говорю робко:
— Нянюшка! Может быть, лучше стулья на место поставить?
Она даже испугалась:
— Ой, что вы это говорите! Да разве их можно теперь с места сдвинуть! На ем на каждом сам посидел.
— Нянюшка! А зачем же все это сделано?
— А затем, что нам отсюда всем поворот показан.
— Поворот?
— Да, от ворот поворот, вот Бог, а вот порог. Поворачивайте, и вон отсюда!
— Нянюшка, милая, а Валечка что? Валечка спит? — с ужасом спрашиваю я.
— Валечка спит. А с вечера молочка просила, — зловеще ответила нянька и, помолчав, прибавила: — А когда у Корсаковых Юшенька помирал, так все чаю просил.
Тут уж я ждать не стала. Бросилась в переднюю, схватила с вешалки шубу и побежала в клуб за мужем.
Нервы были так напряжены, что когда из-за забора тявкнула на меня собака, я взвизгнула и пустилась бежать. От страха все дома казались незнакомыми, и я чуть не заблудилась в наших четырех улицах.
Добралась до клуба, вызвали мне мужа.
— У нас в доме не ладно, — лепетала я. — Стулья перевернуты… Тринадцать… Няня говорит, что надо сейчас же съезжать, Валечка просила молока.
Тут я заплакала.
Муж слушал с ужасом и ничего не понимал.
— Подожди минутку, — сказал он наконец. — Я сейчас посоветуюсь с исправником.
— Скорее! — кричу ему вслед. — Дома ребенок один остался.
Вышел ко мне исправник. Я пролепетала ему все, что знала. Муж смущенно посматривал, бормотал ерунду про дамские нервы, но исправник отнесся ко всему очень деловито, покряхтел и заявил, что пойдет сейчас же вместе с нами и выяснит дело на месте.
Исправник наш был старый опытный взяточник, человек приятный, любил пожить и жить давал другим.
Пошли вместе домой. Я, чувствуя себя под двойной защитой супружеской любви и закона, немного успокоилась. Исправник расспрашивал по дороге о нашей прислуге. Мы отвечали, что кухарка в комнаты не входит, горничная живет уже больше года, а нянька вообще вековечная.
Вошли в дом, открыли дверь в столовую.
Я, хоть и была под двойной защитой, сразу опять поддалась прежнему впечатлению.
Исправник постоял на пороге.
— Все здесь оставлено в неприкосновенности?
— Да, да.
— Мм… Это хорошо, что вы ничего не трогали. Попросите сюда прислугу. По очереди.
Приплелась нянька. Лицо мудрое.
— Ну, старуха, показывай все, что знаешь по этому делу.
К удивлению моему, нянька вдруг от всего отперлась.
— Знать ничего не знаю и ведать не ведаю. А только в столовую вы меня никакой силой войти не заставите.
Исправник посмотрел на нее с уважением и велел позвать следующих.
Пришла сонная кухарка, ответила на все ‘а мне ни к чому’, с ударением на ‘о’, икнула и ушла.
Потом вызвали Устинью.
Исправник приосанился, налетел орлом.
— Эт-то что у вас за безобразия? Зачем ты стулья переворотила?
Устинья стояла, поджав губы, опустив глаза.
— Я ничего не трогала, со стола прибрала и пошла на кухню.
— А тринадцатый стул откуда? Отвечай, шельма!
— Ничего я не брала и ничего не знаю.
— Ну это мы сейчас увидим! Нет ли у вас где-нибудь земли? — обратился он к мужу.
— Мое личное имение в Могилевской губернии, — растерянно отвечал тот.
— Да нет, я не про то… Да вот иди, шельма, сюда.
Он схватил Устинью за локоть и потянул к кадке с фикусом.
— Вот. Бери, ешь землю, если не виновата.
Устинья покорно взяла щепотку земли и пожевала.
— Тэ-эк! — одобрил исправник. — Можешь идти.
Устинья спокойно вышла.
— Ну, раз она на своей правде землю ела, значит, она вне подозрения. Тэ-эк. Теперь я вам пришлю городового, пусть у вас в передней переночует. Если чуть что — сейчас же дайте знать в полицию. А теперь разрешите приложиться к ручке и прошу ни о чем не беспокоиться. И не в таких переделках бывали.
Ушел.
Остались мы вдвоем и не знаем, что делать. Зашли в детскую. Валечка спит. Нянька лежит на спине и точно муху с губы сдувает — значит, тоже спит.
— Хочешь, заглянем в столовую? — говорю я.
— К чему? Что за смысл?
Вижу, не хочется ему.
Пошли спать. Света, однако, не гасили. Я уже задремала…
— Не кажется ли тебе, что кто-то по столовой ходит? — спрашивает шепотом муж.
— Н-не с-слышу! — шепчу я.
Он сидит на постели, весь насторожился. И вдруг под окном что-то стукнуло.
— Кто там? — с ужасом, с визгом завопил муж. — Кто там? Я стрелять буду!
В ответ что-то стукнуло…
— Молчи, ради Бога! — говорит муж. — Так можно совсем голову потерять.
Он встает, гасит лампу, тихо подкрадывается к окну, отодвигает занавеску, смотрит.
— Там кто-то стоит! — шепчет он прерывающимся голосом.
И вдруг дверь открылась и что-то косматое заглянуло в комнату. Я с криком вскочила.
— Это я! Это я! — шамкает нянька. — Круг дома ходит. Сам ходит. Теперь нам конец.
— Кто? Зачем?
— Видно, ужинать-то его позвали на ковровом-то стуле, а дверь я с молитвой закрыла, ему и не войтить!
— Тише, тише! — шепнул муж. — Звонят!
Действительно, кто-то тихонько позвонил. И еще раз. Мы тихо пошли по коридору.
Опять звонок!..
— Кто там? — крикнул муж. — Я стрелять буду!
— Вау, вау… — отвечают за дверью, не разобрать что.
Потом разобрали ‘благородие’, ‘исправник’. Слова успокоительные.
Муж приоткрыл дверь. Городовой!
— Господин исправник прислали дежурить.
— Чего же ты кругом дома ходишь, болван!
— Да не смел звонком беспокоить. Постучал в одно окошечко, а там старушка меня закрещивать начала. Постучал в другое, а там какая-то баба визжит и стрелять в меня обещает, ну я и решил позвонить.
— Входи, входи, голубчик, — сказал муж. — Дайте ему водки, пусть согреется.
Ему, кажется, очень неприятно было, что этот дурень принял его голос за бабий визг.
Утром муж разбудил меня и говорит:
— Конечно, все это ерунда, все эти нянькины ‘отвороты’, но раз ты так нервничаешь, то лучше всего собирай скорее вещи и поезжай с няней и Валей к твоей маме. Ты ведь давно хотела. Прислугу я отпущу и поеду погостить к предводителю — он еще вчера в клубе умолял. А к тому времени освободится докторова квартира — гораздо лучше этой — туда и переедем. Между прочим, ковровый стулик из передней, он там в углу стоял, мы о нем и забыли. Но это, конечно, дела не меняет, и раз тебе непременно хочется ехать к маме, так и поезжай.
Сам он хотя и не нервничал, но все что-то топтался на одном месте и кусал усы.
— Я вовсе не нервничаю, — ответила я. — Я не какая-нибудь суеверная баба, я интеллигентная женщина. Но так как няня ни за что не хочет здесь оставаться, а я ею очень дорожу, то мне ничего не остается, как уехать. А дверь в столовую пока что лучше бы запереть… Я, конечно, не боюсь… но…
— Я ее еще вчера на ключ запер, — ответил муж. Хотел еще что-то прибавить, покраснел и замолчал.
Теперь, когда я все это вспоминаю, то думаю, что, вероятно, Устинья, прибирая вечером столовую, забыла поставить стулья на место, а когда увидела, что из этого получилась целая история с вмешательством полиции, конечно, испугалась и не посмела признаться.
Однако, если бы я была суеверной, то, пожалуй, подумала бы: все-таки глупо это, а тем не менее ведь ‘поворотило’ же нас из этого дома, поворотило и выгнало. Как там ни посмеивайся, а ведь вышло-то не по-нашему, по-разумному и интеллигентному, а по темному нянькиному толкованию…
Квартира наша целый год пустовала, никто в ней жить не соглашался. Потом сняли ее под почтовую контору.
Книга была выпущена в Берлине издательством ‘Петрополис’ в 1936 году (на титульном листе год выпуска не указан). В настоящем томе сборник приводится полностью, тексты рассказов печатаются по первому изданию. Рассказы, составившие сборник ‘Ведьма’, впервые публиковались в парижской газете ‘Возрождение’ в 1931—1936 гг. в иной, нежили впоследствии в книге, хронологической последовательности: ‘Так жили’ (газетный вариант названия рассказа ‘Ведьма’. — 1931. — 1 февр. — No 2070. — С. 2, 8 февр. — No 2077. — С. 2, 5), ‘Ведун’ (1931. — 15 февр. — No 2084. — С. 2.), ‘Лешачиха’ (1931. — 22 фев. — No 2091. — С. 2, 1 марта. — No 2098. — С. 2, 8 марта. — No 2105. — С. 2.), ‘Который ходит’ (1931. — 22 марта. — No 2119. — С. 2.), ‘Русалка’ (1931. — 29 марта. — No 2126. — С. 2, 5 апр. — No 2133. — С. 2.), ‘Домовой’ (1931. — 19 апр. — No 2147. — С. 2, 26 апр. — No 2154. — С. 2), ‘Вурдалак’ (1931. — 3 мая. — No 2161. — С. 2, 10 мая. — No 2168. — С. 2), ‘Домашние’ (1931. — 7 июня. — No 2196. — С. 3), ‘Банный черт’ (1931. — 14 июня. — No 2203. — С. 2, 21 июня. — No 2210. — С. 3-4), ‘Оборотни’ (1931. — 28 июня. — No 2217. — С. 2, 5 июля. — No 2224. — С. 3-4.), ‘Чудит’ (1931. — 20 сент. — No 2301, 27 сент. — No 2308, 4 окт. — No 2315.), ‘Собака’ (1932. — 4 сент. — No 2651, 11 сент. — No 2658, 18 сент. — No 2665, 25 сент. — No 2672), ‘Волчья ночь’ (1934. — 7 янв. — No 3141), ‘Водяной’ (1936. — 16 февр. — No 3910).
Истоки книги ‘Ведьма’, по словам Тэффи, были почерпнуты ею из детских впечатлений, жизни в русской провинции с ее преданиями, обычаями и суевериями. Зачастую писательница вплетает в художественную ткань повествования реальные факты и эпизоды из собственной биографии. Например: ‘Жили мы тогда в маленьком степном городке, где муж служил мировым судьей’. (Муж Тэффи В. Бучинский служил после окончания юридического факультета судьей в Тихвине.) ‘Было мне тогда лет девятнадцать, Валечке моей года полтора’. (Валечкой Тэффи называла Валерию — свою старшую дочь.)
(‘Ведьма’).
‘В те времена проводили мы всегда лето в Волынской губернии, в имении моей матери’ (Это также соответствует биографическим данным. По некоторым сведениям, Тэффи и родилась не в Петербурге, а ‘в имении родителей в Волынской губернии’. — См. об этом: Антонов В. У гроба Н. А. Тэффи // Русские новости. — окт. 1952).
(‘Лешачиха’).
Почти в каждом рассказе сборника упоминается младшая сестра Лена: Тэффи рассказывает про свою ‘четырехлетнюю сестру, толстую коротышку Лену’ в ‘Домовом’, с пятилетней Леной читатель встречается в ‘Лешачихе’, сестра Лена участвует в событиях рассказа ‘Русалка’. Рассказчица вспоминает: ‘Мы с сестрой стоим в дверях…’ (‘Который ходит’), ‘Мы с сестрой играем около черного крыльца…’ (‘Ведун’). В обращении кузины к маленькой героине рассказа ‘Русалка’ прозвучит полное имя Тэффи: — ‘Надежда Александровна, пожалуйте в детскую, вас давно там ждут’. Наконец, в ‘Волчьей ночи’ — в который раз у Тэффи (см., напр., рассказы ‘Чудеса!’, ‘Фея Карабос’) — будет повторен сюжет об Ильке — молоденькой женщине, ожидающей ребенка, и Стане — ее ограниченном, самоуверенном муже. Возможно, здесь тоже звучат автобиографические мотивы (Станислав — Владислав?). Тэффи не была счастлива в браке с адвокатом Владиславом Бучинским. Она напишет 6 ноября 1947 г. уже взрослой дочери Валерии: ‘Ты хорошая дочь. Благодарю тебя за все. Ведь у тебя нет по отношению ко мне никаких обязательств, п./отому/ ч./то/ я была мать плохая. (По существу хорошая, но обстоятельства выгнали меня из дома, где, оставаясь, я бы погибла)’.
По многим параллелям в текстах можно предположить, что Тэффи была знакома с вышедшей в 1903 г. книгой известного русского писателя-этнографа С. В. Максимова (1831 — 1901) ‘Нечистая, неведомая и крестная сила’. Ср., напр.: в рассказе ‘Водяной’: ‘Там, под ветлой, что-то белело. Клаша? Она подошла поближе. Нет, это была не Клаша. Под ветлой, опустив ноги в речку, сидел голый старик и выжимал длинную седую бороду. С бороды струйкой текла вода прямо в речку’, глава ‘Водяной’ у Максимова: ‘Во Владимирской губернии водяного знают седым стариком, в Новгородской… видали его в виде голой бабы, которая, сидя на коряге, расчесывала гребнем волосы, из которых бежала неудержимою струею вода’ (Максимов Сергей. Нечистая, неведомая и крестная сила. М., 1989. С. 58). См. также у Максимова главы ‘Домовой-доможил’, ‘Домовой-дворовой’, ‘Баенник’ (банный черт), ‘Русалки’, ‘Оборотни’, ‘Ведьма’.
Ведьма. Укладка — здесь: сундук, баул.
…на каждом сам посидел. — Имеется в виду ‘домовой’, чье имя нельзя было произносить вслух (‘отчасти из уважения к нему, отчасти из скрытой боязни оскорбить его таким прозвищем… величают его за очевидные и доказанные услуги именем ‘хозяина’… всего чаще называют его просто ‘он’ или ‘сам’. — Максимов С. Нечистая, неведомая и крестная сила. С. 24).
…все эти нянькины ‘отвороты’ — возникновение отвращения, антипатии к чему-либо как следствие порчи, заговора.