ВДЬМА.
ВДЬМА.
Д. Чіамполи.
Д. Чіамполи.
(Съ итальянскаго).
I.
I.
II.
II.
——
‘Сверный Встникъ’, No 4, 1892
Ведьма, Чамполи Доменико, Год: 1882
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Чтобы имть ребенка, мужъ и жена поставили на крыш своей хижины большой бычачій рогъ съ красной лентой, служили обдни и литаніи св. Анн, умывались росою на Ивановъ день, но все напрасно. Наконецъ, не надясь больше на помощь мстныхъ святыхъ, они отправились босыми и на-тощакъ къ чудотворной Мадонн въ Казальбордино. Колдунья въ деревн заворожила ихъ въ день свадьбы и снять эту ворожбу нельзя было ни святой водой, ни муравьинымъ молокомъ, вс смялись надъ Граціеллой и Донато Чече, какъ будто видли колдовство собственными глазами. И чмъ больше надъ ними смялись въ деревн, тмъ больше Граціелла ссорилась съ мужемъ, а онъ сердился и бранился не хуже любого погонщика муловъ, обращаясь, вмст съ тмъ, за совтомъ къ аптекарю и грозясь убить колдунью. Мадонна, являвшая ежедневно семь чудесъ, должна была-бы и имъ оказать помощь: они принесли ей дв толстыя восковыя свчи и отъ паперти прошли до ея алтаря голыми колнями, слизывая языкомъ пыль помоста. Они вернулись въ деревню усталые, но довольные, надясь, что теперь-то кумушки перестанутъ смяться: у нихъ родится сынъ на зависть всмъ. Кумушки, дйствительно, замолчали и стали отъ времени до времени посылать развдывать, нтъ-ли у Граціеллы чего новаго, но оказалось, что и Мадонна не помогла. Какой стыдъ, что молодая женщина не иметъ дтей! Отчего она посл этого не бросится въ прудъ Микелачьо?! Что за дуракъ мужъ, который выноситъ ее въ своемъ дом! Не даромъ пословица говоритъ: ‘если у женщины нтъ дтей — убей ее или прогони’, или другая: ‘у кого нтъ дтей, тотъ не вритъ въ Бога’, народная мудрость возмущалась противъ Граціеллы. Какъ-то утромъ послдняя нашла около своей двери слпого котенка. Бдная женщина поняла оскорбленіе, она стала придумывать, какъ-бы отомстить поужасне, и ршила, что мужъ ея долженъ поджечь деревню или перебить всхъ до одной этихъ дрянныхъ женщинъ. Къ счастью, Донато Чече, простой мирный пастухъ, не находился въ то время дома и потому проектъ ея не былъ приведенъ въ исполненіе. Но Граціелла помнила нанесенное ей оскорбленіе, не дававшее ей покоя, боле не позволявшее ей любить своего мужа, которому вся и цна-то. теперь стала мене цны палки отъ метлы. Постоянно сердясь то на ту, то на другую изъ сосдокъ, она перессорилась, наконецъ, со всей улицей, результатомъ чего вышло, что сосдки не стали водить съ ней знакомство. Хотя одиночество мучило ее, но она скорй отрзала-бы себ языкъ, чмъ заговорила съ ними. Граціелл, жен Донато Чече, подбросить котенка! ей,— которая заткнетъ ихъ всхъ за поясъ! Велика храбрость закрыть двери, нечего сказать! Пускай-бы он выставили свои носы, тогда услыхали-бы чмъ пахнутъ ея кулаки! Она-бы отлично справилась со всми, не призывая себ на помощь мужа. Ей не мшали браниться, противъ нея составился какъ-бы молчаливый заговоръ. Она пробовала разговаривать одна, сама съ собою, съ веретеномъ, съ курами, съ посудою. Но напряженные нервы не выдерживали, ей не работалось, ея горло сжималось отъ судорожныхъ рыданій, отъ досады. Иногда, закрывши дверь, она бросалась на колни передъ закопченной Мадонной, украшенной оливковыми втками, и начинала страстно молиться: ‘Владычица, Божія матерь, яви мн твою милость, не заставляй меня больше, гршить! Что я теб сдлала, что ты меня такъ наказываешь’! и оставалась подолгу неподвижною на колняхъ. Очнувшись, она начинала прислушиваться. Изъ ближайшей хижины слышалась колыбельная псня, тогда она представляла себ пухлаго мальчика, лежащаго въ ивовой колыбельк, она убаюкиваетъ его и цлуетъ. Но нтъ, это не колыбельная псня, каждое слово ея свинцомъ падаетъ ей на сердце, проникаетъ въ мозгъ, какъ будто иглы, воткнутыя въ ея косы, колютъ ей голову: эта псня сложена про нее, въ ней поется о ея безплодіи! Граціелла багровла, сжимала кулаки и кусала себ губы. Эти паршивки заставятъ ее умереть со злости, непремнно заставятъ! Съ отчаянія она не знала, что ей длать: ее и самое мучило, что у ней не было дтей. Ей хотлось разспросить тхъ крестьянокъ, у которыхъ только кожа да кости отъ лихорадокъ и голода, а дтей много, между тмъ, какъ она, блая и румяная, питается молокомъ и сырами, и не иметъ ни одного. Обвернувъ нсколько разъ вокругъ головы свои черныя косы, ленты отъ которыхъ вились по плечамъ, надвъ блую рубашку, обшитую кружевами, голубую юбку со множествомъ складокъ и стянувъ грудь голубымъ корсажемъ, она пошла въ горы къ мужу, гд пастухи, вынужденные проводить время въ одиночеств, смотрли на нее съ завистью. Мужъ обрадовался ей, угощалъ ее, разсказывалъ объ отелившихся коровахъ, о проданныхъ ягнятахъ, объ охотахъ на волковъ и о разныхъ другихъ вещахъ. Она глядла на него почти съ презрніемъ, она надялась прочесть въ его глазахъ какое-нибудь чувство къ себ, хотла его ласки, поцлуевъ, а онъ, ничего не понимая, продолжалъ говорить о своихъ коровахъ,. ‘Отчего вы не разбиваете палатки? спросила она — нехорошо быть всегда на солнц или на втру’.— ‘Днемъ она намъ не нужна, а ночью мы ее разбиваемъ’.— ‘Ночью? сказала Граціелла.— Я никогда не оставалась здсь ночью’. Мужъ промолчалъ. Доставъ изъ-за пояса большую шпильку врод шпаги, которую крестьянки употребляютъ для вязанья чулка, она машинально срзывала ею тонкую и душистую траву и поглядывала на Донато своими карими глазами, кусая губы красныя, какъ цвтокъ граната. Поднявъ вдругъ глаза, она увидла, что изъ-за камня, лежавшаго на краю скалы, выглядываетъ черная голова, не спуская съ нея глазъ, она немножко струсила, но продолжала болтать съ мужемъ, какъ ни въ чемъ не бывало. Поднявшись съ земли, она увидла, что человкъ, которому принадлежала эта голова, виситъ надъ пропастью, впившись ногтями въ камень. Она чуть не крикнула, но удержалась и отвернулась, черная голова, однако, не выходила у нея изъ памяти. Что ему нужно? Зачмъ онъ вислъ надъ пропастью, рискуя сломать себ шею? Можетъ быть для нея? Сумасшедшій! Цлую ночь и слдующій день она не находила себ покоя. Она крестилась пальцами, омоченными святой водой, молилась Мадонн и шептала заклинанія противъ искушенія. Справляя домашнія дла, она вспомнила, что у мужа не было хлба и соли, слдовательно нужно было непремнно пойти на гору. Но она сейчасъ-же вернется домой и ни за что не будетъ смотрть на тотъ камень, изъ-за котораго выглядывала черная голова: что ей за дло!
По мр того какъ она поднималась въ гору, ей становилось страшно, она оглядывалась по сторонамъ. Доставши изъ-за корсажа одежду семи святыхъ, амулетъ изъ Монте Гаргано, она громко цловала его. Ей показалось, что она цлуетъ пастуха, чувствуетъ его дыханіе и остановилась, прислонившись къ стволу дуба. Съ сильно бьющимся сердцемъ она пошла впередъ, ршившись все разсказать мужу. Да что именно? Разв мужъ понимаетъ, что съ ней происходитъ? Ему нтъ дла до нея! Кто-бы могъ быть этотъ пастухъ? Она его гд-то видла, но не помнитъ гд. Ахъ да!— на праздник св. Роха! Какая у него сила, Мадонна! Во время борьбы онъ опрокинулъ на землю десять человкъ одного за другимъ и взялъ призъ. Народъ прозвалъ его ‘гигантомъ’, окружилъ его и провожалъ съ музыкой, игравшей тарантеллу. Она невольно стала сравнивать его съ мужемъ, не доходившимъ ему даже до пояса, ‘гигантъ’ могъ-бы однимъ пальцемъ бросить его въ пропасть… Зачмъ ему бросать ея мужа въ пропасть? Мало-ли, однако, что можетъ случиться: они могутъ поссориться, подраться, напримръ, изъ-за того, что онъ спрятался за камень и глядлъ на нее оттуда. Нтъ, этого никто не узнаетъ, а тмъ боле Донато, только и думающій что о своихъ овцахъ!
Подъемъ становился круче и она пошла медленне, по временамъ она слышала шумное паденіе потока или металлическій крикъ сороки, до нея доносились порывы свжаго втра, пропитаннаго запахомъ тмина и мирты, легкое звяканье колокольчиковъ стада. Солнце пряталось за холмами, долина окутывалась тнью. Ей хотлось плакать, она сама не знала отчего. Изъ-за скалы послышалось жалобное блеяніе заблудившагося козленка, она его позвала и, захвативъ за шерсть, продолжала подниматься по тропинк. На краю скалы, висвшей надъ обрывомъ, стояла коза и блеяла, Граціелла выпустила козленка и долго смотрла, какъ животныя радовались встрч и ласкались другъ къ другу. ‘Даже и животныя рады имть дтей!’ сказала она со вздохомъ, и пустилась бжать, какъ сумасшедшая, спотыкаясь о камни, о выступавшіе корни, обрывая втки и листья, бившія ей въ лицо. Вдругъ ей показалось, что снизу донеслась до нея та псня, которою ее дразнили, она схватила камень и пустила его внизъ, желая, чтобы онъ попалъ въ грудь насмшниц и выпустилъ у ней литровъ съ десять крови. Когда она взошла на гору, зубы ея стучали, какъ въ лихорадк. Какъ ее раздражало это безконечное блеяніе, мычаніе и ржаніе. Какимъ глупымъ казался ей мужъ, считавшій овецъ и отвязывавшій на ночь громадныхъ овчарокъ. Она бросилась на землю и стала ждать, когда онъ справится съ длами. Темный небесный сводъ, усянный миріадами звздъ, казалось, упирался на далекіе холмы. Въ тихомъ воздух проносился звонъ отдаленнаго колокола. Мужъ ея сталъ раскидывать палатку.. Среди тиши раздался чей-то громкій голосъ, торжественно произносившій вечернюю молитву, пастухи, крестясь, опустились на колни. На глазахъ Граціеллы навернулись слезы, эта молитва, прочитанная самымъ старымъ изъ пастуховъ, на вершин горы, подъ открытымъ небомъ, умилила ее. Донато зажегъ около палатки костеръ, чтобы отгонять волковъ и медвдей. Граціелла подошла къ нему. Она чувствовала потребность броситься въ объятія дорогого лица, но мужъ ея закурилъ трубку и сталъ разсказывать ей, какъ ‘Гигантъ’ наканун убилъ волчицу, разсерженная, она легла на солому, повернулась къ нему спиной, длая видъ, что спитъ: ‘Гигантъ’ убиваетъ теперь даже паволковъ! Что за дьявольская сила! Не то, что Донато, храпящій у нея подъ бокомъ! Ночной втеръ шевелилъ полы палатки, кузнечики трещали, собаки лаяли, а изъ лсу доносился вой зврей. Виднобыло пламя, горящаго костра и летящія къ небу искры. Она взглянула на. тотъ камень, изъ-за котораго выглядывала черная голова. ‘Гигантъ’ врно спитъ, онъ тоже, бдняга, усталъ за день. Какими нжными глазами смотрлъ онъ на нее въ то утро! Должно быть онъ влюбленъ въ все безъ памяти, если готовъ былъ сломать себ шею, чтобы только посмотрть на нее. А Донато даже и не замчаетъ, что она лежитъ около него: спитъ себ преспокойно! Ей стало смшно: не разбудить-ли его? Она стала играть шпилькою, заткнутой у ней за поясомъ, думая, что довольно было-бы одного удара ея, чтобы онъ никогда не проснулся. При этой мысли она вложила поскорй шпильку опять въ ножны и стала молиться Мадонн, прося ее избавить отъ искушенія, она повторяла ‘Отче нашъ’, закрывъ глаза, чтобы заснуть, но сонъ не приходилъ. Ей сдлалось холодно, она придвинулась къ мужу, покрывшись краемъ его плаща. Приподнявъ голову съ соломы, мшавшей ей спать своимъ трескомъ, и положивъ ее на землю, она услышала легкій шумъ шаговъ: какъ будто кто-то крадется около палатки. Дрожа, она разбудила мужа, спрашивая его, кто-бы это могъ быть.. ‘Должно быть овчарка’,— отвтилъ онъ, звая, и закрылъ глаза.— ‘Который теперь часъ?’ — спросила она. Онъ поднялъ голову и, посмотрвъ на небо, сказалъ, что осталось еще два часа до разсвта. ‘Мн холодно’,— вымолвила она.— Донато покрылъ ее своимъ плащемъ и снова тотчасъ заснулъ. Она лежала съ открытыми глазами, прислушиваясь. Ей было ужасно досадно, что она пришла къ мужу. Она тотчасъ ушла-бы, если-бы не было еще такъ рано, ей становился противенъ этотъ человкъ, она начинала его ненавидть. Неужели она такъ дурна, что ему даже не хочется ее и приласкать? Наконецъ, уставъ лежать, она встала и вышла изъ палатки. Костеръ угасалъ. Далеко, на восток, начинало блть небо. По временамъ ржала лошадь, блыя овчарки бгали опустя головы и стряхивая росу съ ошейниковъ, утыканныхъ гвоздями. ‘Пойду домой,— сказала себ Граціелла,— ‘и лягу спать’. Долина казалась громаднымъ блымъ озеромъ, почти ничего не было видно, но она знала хорошо тропинку и могла-бы идти по ней съ закрытыми глазами. Она возвращалась, недовольная дурно проведенной ночью и проклиная день, когда согласилась выйти замужъ за Донато. Ей казалась, что кто-то идетъ слдомъ за ней. ‘Врно какая-нибудь двушка собираетъ хворостъ’ — подумала она, и вошла въ темный лсъ. Листья шумли, какъ падающія капли дождя, втеръ рзалъ ей лицо. Она вдыхала полной грудью свжій воздухъ и заране предвкушала удовольствіе броситься на мягкую постель и проспать до полудня. Она клялась святымъ патрономъ деревни никогда не оставаться ночевать на гор, даже еслибы ее сдлали королевой. Совсмъ разсвло. Уже слышалось пніе птуховъ, скоро заблаговстятъ къ обдн. Надо сначала зайти въ церковь помолиться Мадонн, а потомъ домой. Пролетла летучая мышь, задвши ее крыломъ.— ‘Провались ты, проклятая!’ — воскликнула она брезгливо. ‘Должно быть вдьма возвращается съ ночнаго сборища въ Беневенто’. Увидвъ ручеекъ, журчавшій въ свжей трав, она вымыла въ немъ лицо, — потому что летучая мышь могла ее запачкать адской сажей, чего избави Боже! Какъ пріятно умыться свжей водой! даже, какъ будто, стало веселе! Замтивъ въ трав роскошный макъ, она сорвала его и, разстегнувъ немного корсажъ, стала пришпиливать его себ на грудь, какъ вдругъ услышала тяжелый скачекъ и почувствовала, что ее схватили за талію дв могучія руки.— Она начала вырываться и кричать, кусаясь и отпихиваясь руками и ногами, но все было напрасно. ‘Гигантъ’ поднялъ ее, какъ перышко, и не обращая вниманія на наносимые ему удары ея шпилькою, которую она успла выхватить изъ ноженъ, скрылся съ ней въ темномъ лсу.
Три мсяца спустя посл этого происшествія, о которомъ не зналъ никто,— не зналъ и Донато, собиравшійся съ овцами уходить въ Пулью,— кумушки помирились съ Граціеллой. Сомннія больше не было: чудотворная Мадонна явила ей свою милость и въ-одно октябрьское воскресенье она торжественно принесла къ ея алтарю восковую фигурку ребенка, украшенную лентами и нарочно выписанную изъ ближайшаго города. Женщины приходили къ ней съ совтами и наставленіями, кто предупреждалъ ее, чтобы она не садилась на голый камень, потому что ребенокъ будетъ страдать лихорадкой, кто совтовалъ не давать пинковъ осламъ и свиньямъ, потому что ребенокъ будетъ кричать по ослиному и хрюкать, а въ особенности не класть рукъ крестомъ на живот, оттого что тогда ребенокъ родится мертвымъ. Слушая вс эти наставленія, Граціелда становилась боязливой, не смя дотронуться даже и до святой воды. Донато ушелъ совершенно счастливымъ, онъ оставилъ жен запасы, такъ что она выходила только къ обдн, и проводила дома цлые часы, ничего не длая, съ радостью ожидая такъ давно желаннаго ребенка. Сосдки сидли у камина съ работой, было такъ хорошо при мерцающемъ свт горящихъ углей, гораздо лучше, чмъ у кума Тану или фермера Рику, гд читались Avemmarie и, вмст съ тмъ, въ темнот, парни заигрывали съ двушками. Сосдки пряли и разсказывали разные случаи о беременныхъ женщинахъ, не слушавшихся совтовъ старыхъ людей, одна, напримръ, вымыла себ лицо въ послдній день мсяца и у ней родился ребенокъ съ чернымъ лицомъ, чрезъ другую перескочилъ ея мужъ, когда она лежала въ тни забора, отчего чуть не умерли и мать и ребенокъ. Граціелла задумчиво слушала ихъ, вря всмъ этимъ разсказамъ. Ей хотлось бы однако знать — кто у ней родится: мальчикъ или двочка. На это кумушки никакъ не могли точно отвтить, одн говорили, что-мальчикъ, потому-что, идя наканун Рождества, въ церковь, Граціелла встртила мужчину, да, кстати, разв она не нашла шпильку? другія — что двочка, потому что первое время она пила козье молоко и черная курица снесла яйцо въ среду, т. е. въ день Мадонны. Самая старая изъ кумушекъ увряла что у нея будутъ и мальчикъ и двочка, потому что у ней ясно-де слышались дв головы. Наконецъ, въ конц марта, у Граціеллы родился сынъ. Тогда отъ кумушекъ не стало отбоя: каждая хотла видть и поцловать дитя, явившееся чудомъ, бдняжк не давали ни минуты покоя. Гриціелла была очень счастлива. Кумушки безпокоились — есть-ли у нея молоко, наврно есть, потому что она каждый годъ въ день св. Агаты обмывала грудь водой изъ освященнаго фонтана. Если-же молока мало, то очень легко сдлать, чтобъ его было въ изобиліи: стоитъ только приложить къ спин кусокъ свиной кожи, которую потомъ сварить и състь, но нужно остерегаться, чтобы не пролить на огонь ни капли молока и не держать въ это время дома ни кошекъ, ни собакъ со щенятами, такъ какъ отъ этого высыхаетъ грудь. Когда Граціелла встала, то послала въ церковь ребенка закутаннаго въ кружева и ленты. Крестины ребенка, дарованнаго Мадонной, праздновались, достойнымъ образомъ: кумъ, выйдя изъ церкви, разбросалъ народу массу конфектъ, а пономарь цлый часъ звонилъ во вс колокола. Граціелла была совершенно счастлива, ей хотлось остаться одной, чтобы поплакать и поблагодарить св. Дву, но это было немыслимо, такъ какъ еще добрую недлю продолжались посщенія. Начавшіяся полевыя работы вывели ее изъ затрудненія, женщины должны были разойтись — кто въ сады, кто за дровами, кто обжигать уголья. Наконецъ, она могла всецло отдаться своему ребенку, она держала его на колняхъ или любовалась на него съ невыразимой нжностью, когда онъ спалъ въ своей колыбельк. Она повсила ему на шейку, по обычаю, разные амулеты, тутъ была и продыравленная раковина, и сердце изъ благо камня, и рука съ пальцами, сложенными въ рога, и кабаній зубъ — все для того, чтобы избавить его отъ дурного глаза и чтобы онъ выросъ добрымъ и красивымъ. Въ полуденные часы, когда деревня совсмъ пустынна и только куры бродятъ по улицамъ, слышался нжный и меланхолическій голосъ Граціеллы, пвшій колыбельную псню. Иногда псня мняла тонъ и размръ, и слышались импровизированные стихи, перемшанные съ латинскими словами молитвъ, нжныя обращенія ко сну, который долженъ спуститься съ горъ, чтобы убаюкать ея сына. Во второй половин апрля въ долин начали раздаваться колокольчики стадъ, возвращавшихся изъ Пульи: значитъ, и мужъ ея скоро вернется. Но она его не ждала, онъ ей не былъ нуженъ, ей достаточно ея ребенка. Посмотрвъ какъ-то ему въ глаза, она нашла, что у него взглядъ ‘Гиганта’, и это открытіе разстроило ее до слезъ. Она уже давно о немъ не думала, счастье быть матерью заставило ее забыть и ночь на гор, и зарю въ лсу, и любовь, которую она съ того дня чувствовала къ нему. У ней снова сжалось сердце, когда она вспомнила, какъ у него шла кровь изъ ранъ, нанесенныхъ ею, а онъ все-таки говорилъ, что бросится со скалы или убьетъ ея мужа, если она не будетъ принадлежать ему. Онъ былъ такъ хорошъ, такъ ее ласкалъ, что она не могла больше противиться, но Мадонна знаетъ, сколько она боролась! Теперь, когда онъ вернется, она ршилась не видть его больше, чтобы не встрчаться съ нимъ она не станетъ ходить на пастбище: мужъ самъ можетъ приходить за припасами. Когда явился Донато, довольный хорошею встью, разсказанной ему погонщиками муловъ, встрченными имъ, и привелъ съ собой ‘Гиганта’, чтобы показать ему ребенка, то Граціелла надулась и еле отвтила на поклонъ послдняго. ‘Гигантъ’ взялъ ребенка на руки и, весело подбрасывая его, сказалъ Донато: ‘Онъ совсмъ въ тебя!’ ‘Не правда-ли? спросилъ тотъ, намазывая саломъ ноги, распухшія отъ долгаго пути.— ‘Мн тоже это кажется’. Граціелла грозно посмотрла на ‘Гиганта’, подавая ему стаканъ съ виномъ, который тотъ поднялъ и, показывая на ребенка, лежавшаго у него на колнямъ, сказалъ: ‘Пью за здоровье дюжины такихъ дтей, какъ этотъ, Граціелла родитъ ихъ теб наврно!’ ‘А откуда мы возьмемъ хлба, чтобы ихъ накормить’, отвтилъ Донато, ‘разв пойдемъ воровать?’. Донато оставался дома три дня, показавшіеся ему вками, они показались длинными тоже и Граціелл, не привыкшей видть мужа около себя. Донато, не имвшій дурныхъ качествъ, не игравшій и не пившій, былъ самымъ несноснымъ человкомъ въ свт, особенно теперь, когда считалъ себя отцомъ такого прелестнаго ребенка. У него была одна страсть — овцы, о которыхъ онъ говорилъ за обдомъ, въ постели, во время сна и молитвы, казалось, что въ крови его было что нибудь овечье, да отъ него и пахло всегда козломъ. Въ эти дни онъ вздумалъ ухаживать за женой, подарилъ ей разрисованную прялку и веретено,— вещи, сдланныя имъ самимъ — и торжественно развернулъ передъ ней большой шелковый платокъ голубаго цвта, купленный имъ въ Фоджі передъ возвращеніемъ домой. Когда онъ ушелъ, на пастбища, Граціелл сдлалось легче. Она сосредоточила свои мысли на ребенк и ей было непріятно, что кто нибудь смущалъ ея чувство. Наступила ночь, она слышала звуки дудокъ и волынокъ пастуховъ, пришедшихъ съ горъ для серенады своимъ возлюбленнымъ. Она припомнила время, когда Донато давалъ ей серенаду, а она желала ему изъ окна покойной ночи. Наконецъ, въ деревн стало тихо, только сова стонала, точно чья-то проклятая душа. Граціелла стала читать молитвы по умершимъ и, повторяя латинскія слова, уснула. Ее разбудилъ легкій стукъ въ окно. Она приподнялась, спрашивая, кто стучится? Ей отвтилъ сильный, ударъ въ раму. Она догадалась, что то долженъ былъ быть ‘Гигантъ’ и, вставъ, сказала въ окошко: ‘Уходи и поставь крестъ на моей двери, не то время…’ — ‘Открой или выбью дверь’.— ‘Я разбужу сосдей, если не уйдешь!’ — ‘Открой!’ — ‘Нтъ’. Снова стало тихо. ‘Открой, будь добра, вдь ужъ почти годъ, какъ мы съ тобой не видлись, сжалься надо мной’.— ‘Что мн за дло. Уходи!’ — ‘Открой, или это послдняя ночь Донато!’ — ‘А ты за то пойдешь на каторгу!’ — ‘Ты хочешь крови, голодная волчица!’ — ‘Хочу, чтобы ты ушелъ, или я разбужу сосдей’. Ей послышались удаляющіеся шаги. ‘Уходитъ, бдняга’, подумала она. почти раскаяваясь, но вдругъ раздались два сильные удара, подгнившая дверь соскочила и ‘Гигинтъ’ вошелъ въ хижину. Ребенокъ проснулся и сталъ плакать. ‘Гигантъ’ остановился около закрытой двери, а Граціелла, свъ на скамейку, стоявшую у постели, стала кормить ребенка. На этого великана, жаждавшаго крови, напала робость и онъ смотрлъ восторженными глазами на мать и ребенка. Подойдя къ нимъ и, вставъ на колни, онъ крпко поцловалъ малютку, который опять заплакалъ. ‘Уходи, уходи’, повторяла Граціелла, отодвигаясь отъ него. ‘Гигантъ’ молчалъ, его гонятъ, какъ собаку, но онъ ни за что не уйдетъ. Что ему теперь за дло до. овецъ и хозяевъ! онъ такъ страдалъ безъ нея въ Пуль, что если бы пришлось остаться тамъ хоть еще одинъ лишній день, онъ повсился бы съ тоски! Сидя у ногъ Граціеллы, какъ покорная собака, онъ ждалъ пока ребенокъ заснетъ. Потомъ, глядя прямо своими черными глазищами въ ея глаза, сказалъ: ‘какъ хорошъ нашъ малютка!’
Черезъ нсколько дней посл этой ночи ребенокъ началъ хворать: онъ не бралъ груди, корчился и постоянно кричалъ. Его поили коралловымъ мохомъ и водой св. Николая, мать носила его въ церковь, гд священникъ, покрывъ его эпитрахилью, читалъ надъ нимъ евангеліе. Все было напрасно. Донато теперь приходилъ чаще домой, потому что овцы паслись на склонахъ горъ, ‘Гигантъ’ на это время поселился, какъ всегда, въ ‘Темномъ грот’, гд и спалъ вмст съ своимъ стадомъ. Донато очень огорчился болзнью ребенка. Ему пришло голову, что вдьма, заворожившая его въ день свадьбы, приходитъ ночью высасывать кровь его сына. Вотъ счастье, если бы ему удалось поймать ее и свернуть ей шею! Но для этого нужно караулить ее семь ночей. Эта мысль не покидала его и онъ ршилъ привести ее въ исполненіе. Прежде всего нужно исповдаться и причаститься, палку, которою намреваешься убить ее, вымыть святой водой, въ которой не омочила руку ни одна женщина, и никому не разсказывать объ этомъ, въ особенности жен, днемъ нельзя входить въ домъ, терпливо ожидать вдьму шесть ночей и схватить ее только на седьмую, потому что иначе она выскользнетъ изъ рукъ, какъ тнь, и сдлается еще ужасне. Въ седьмую ночь нужно убить собаку или кошку, и трупъ убитаго животнаго положить поперекъ двери: вдьма должна, прежде чмъ войти, сосчитать вс волоски на шкур животнаго, а онъ ее и схватитъ въ это время. Граціелла замтила, что ея мужъ сталъ задумчивъ, но не могла добиться отъ него причины его задумчивости. Въ ближайшее воскресенье онъ тихонько пришелъ съ пастбища, захвативъ съ собой освященную палку, и спрятался за кустомъ бузины, росшимъ у стны хижины, изъ-за куста можно было видть дверь послдней. Была свтлая, безлунная ночь. Кузнечики весело трещали въ трав. По временамъ налетавшій втеръ теребилъ его волосы и воротникъ рубашки. Облака, несшіяся по небу, принимали странныя формы крылатыхъ лошадей и овецъ. Кругомъ слышался неопредленный шумъ, то будто тихій шопотъ и вздохи, то трескъ и легкое жужжанье. Ему сдлалось страшно. Онъ перекрестился, вспомнивъ, что въ полночь свободно ходятъ души убитыхъ и почти раскаивался, что оставилъ пастбище. Озябнувъ, онъ хотлъ уже войти въ домъ, чтобы лечь спать, но крикъ ребенка заставилъ его передумать.
Малютка плакалъ, какъ-бы прося помощи, можетъ быть теперь-то вдьма и высасывала его кровь, тогда какъ Граціелла спитъ спокойно, Онъ бросился къ двери, чтобы разбудить жену, но остановился, услышавъ торопливые шаги. Кто-бы могъ идти въ такой поздній часъ? Кто-то подошелъ къ хижин, открылъ дверь и вошелъ въ нее. Отъ ужаса у него встали волосы дыбомъ и заколотилось сердце. Это вдьма! больше нтъ сомннія: онъ видлъ ее собственными глазами! О, если-бы была уже седьмая ночь! Мысли его были прерваны пніемъ Граціеллы, которая начала убаюкивать ребенка псней. Донато подумалъ, что вдьма уйдетъ, потому что Граціелла проснулась, какъ вдругъ большой черный котъ пробжалъ мимо него. Онъ невольно схватился за палку и замахнулся ею, но животное исчезло. Донато вернулся на пастбище и усталый растянулся въ платк. На слдующую ночь онъ пришелъ съ намреніемъ получше разсмотрть вдьму, чтобы поймать ее, даже среди благо дня, если она уйдетъ отъ него въ седьмую ночь. Онъ спрятался въ томъ-же мст, что и наканун. Машинально онъ замтилъ, что на скал, около пещеры ‘Гиганта’, запылалъ костеръ, а немного погодя, открылась дверь его хижины и изъ нея вышла темная фигура. Какъ-же это?! Сегодня вдьма пришла раньше, чмъ вчера? Фигура большими шагами пощла по тропинк, ведущей къ ‘Темному гроту’, онъ осторожно пошелъ за нею. ‘Куда идетъ вдьма? подумалъ онъ, врно влзетъ на дубъ и улетитъ на метл’? Но потомъ онъ вспомнилъ, что сегодня не суббота, и продолжалъ слдовать за ней. На минуту она пропала изъ вида, но, завернувъ за выдавшуюся скалу, онъ опять увидлъ ее и при свт потухавшаго костра могъ различить, что фигура скрылась въ грот. ‘Она теперь пошла къ ‘Гиганту’, сказалъ онъ себ, улыбаясь’, ‘ну, да съ нимъ шутки плохи, чтобы высосать у него кровь, нужно, по крайней мр, тысячу вдьмъ!’ Одно ему казалось странно, что ‘Гигантъ’ никогда не жаловался ни на какую болзнь и, повидимому, былъ совершенно здоровъ. А его бдный ребенокъ будетъ страдать еще цлыхъ пять ночей и, пожалуй, еще умретъ въ это время! Торопиться же нельзя, только испортишь дло. Онъ медленно спустился съ горы и, проходя мимо своей хижины, услышалъ опять крикъ ребенка, но не посмлъ войти туда, чтобы разбудить жену, и, тяжело вздохнувъ, пошелъ къ себ на пастбище. Три слдующія ночи онъ видлъ все ту-же фигуру, выходившую изъ его хижины и пропадавшую въ ‘Темномъ грот’. Ребенокъ съ каждымъ днемъ худлъ все больше и больше, да и Граціелла не была здорова, у ней сдлались большіе синяки подъ глазами и щеки потеряли прекрасный цвтъ сплаго персика. Бдная женщина! можетъ быть и она была жертвой вдьмы! Въ ночь на субботу, самую страшную, онъ сошелъ съ пастбища позже обыкновеннаго: у него въ стад не хватало одной овцы и, чтобы розыскать ее, ему пришлось обгать весь лсъ. Уже было поздно, а вдьма все не приходила. Гд-то мяукалъ котъ, а на ближайшемъ вяз кричала сова. ‘Теперь вдьмы начинаютъ собираться’, подумалъ онъ, и, какъ-бы въ отвтъ на его мысль, мимо него, какъ молнія, промчалась черная лошадь и выскочила откуда-то блая собака и, потянувши воздухъ, понеслась за нею. У него пробжалъ морозъ по кож. Раздавшійся крикъ ребенка подйствовалъ на него успокоительно, онъ чувствовалъ, что около него есть хоть какая-нибудь живая душа. Уже начали пть птухи, поднялся предразсвтный втеръ, когда пришла вдьма, она вошла въ хижину и ребенокъ замолчалъ. Раздался голосъ Граціеллы, укачивавшей своего сына. ‘Какъ странно’, подумалъ онъ, ‘что ребенокъ успокаивается и Граціелла просыпается, когда приходитъ вдьма! А что если это приходитъ не вдьма, а сама Граціелла?’ Эта неожиданная мысль промучила его всю субботу, какъ онъ ни старался выкинуть ее изъ головы. Этотъ день показался ему нескончаемымъ. Бродя по гор, онъ подошелъ къ гроту ‘Гиганта’. Большой камень закрывалъ входъ, около котораго стояли два большіе соломенные конуса. Онъ отвернулъ камедь и вошелъ въ пещеру, полъ которой былъ покрытъ слоемъ сухихъ листьевъ. Въ глубин, въ томъ мст гд, очевидно, спалъ ‘Гигантъ’, листья были примяты и ему показался отпечатокъ двухъ тлъ. ‘Что если Граціелла?..’ Онъ вышелъ и, опустивъ голову, пошелъ на пастбище, его мысли путались. Вдругъ ему пришло въ голову, что ‘Гигантъ’ можетъ убить его, онъ зажалъ въ рук сучковатую палку, какъ-бы приготовляясь защищаться. Онъ представилъ себя лежащимъ. гд нибудь подъ заборомъ съ раздробленнымъ черепомъ, въ то время какъ они оба весело смются, обнимаясь. Донато задрожалъ, онъ зналъ, что ему не сладить съ ‘Гигантомъ’, что въ гнв онъ, должно быть, страшне всякаго дикаго звря. Но все-таки онъ не можетъ выносить, чтобы вся деревня смялась ему въ лицо или за спиною. А если это неправда?! Если это дйствительно вдьма?! Тогда тмъ лучше!
Въ седьмую ночь онъ убилъ собаку и, привязавши ее на веревку, дотащилъ ее до деревни, гд уже вс спали. Онъ подошелъ къ хижин и, положивъ животное поперекъ двери, спрятался въ обычномъ мст. Онъ началъ соображать — ходятъ-ли вдьмы по субботамъ. Прошло около часа. Наконецъ близъ грота запылалъ костеръ. Что если это условленный знакъ? Если она выйдетъ, для него нтъ больше сомннія. Боже! дверь отворилась! Темная фигура вышла изъ хижины, но, зацпившись за трупъ собаки, чуть было не упала. Сердце его колотилось, но онъ не двинулся съ мста: это Граціелла! Онъ хотлъ броситься на нее, убить какъ валявшуюся на земл собаку, но мысль о каторг остановила его. Онъ тихонько пошелъ за нею и увидлъ, что она направилась къ гроту. Такъ, значитъ, она каждую ночь оставляла это невинное существо и бгала къ ‘Гиганту!’ Значитъ это она заставляла страдать ребенка! Да, можетъ быть, и ребенокъ-то былъ не его?! Граціелла остановилась и стала прислушиваться, онъ спрятался за пнемъ, гд оставался, пока не увидлъ, что она исчезла въ грот. Входный камень былъ положенъ на мсто. ‘Они теперь обнимаются’, подумалъ Донато. При этой мысли онъ вскочилъ точно обожженный. Медленно подползъ онъ, какъ змя, къ соломеннымъ конусамъ, повалилъ ихъ одинъ на другой передъ входомъ въ пещеру и зажегъ, выбивъ огонь трутомъ. Было втренно и скоро пламя охватило солому, въ грот начали раздаваться крики и блеяніе. Донато подвигалъ шестомъ горящую солому внутрь пещеры и вскор услышалъ трескъ загорвшихся сухихъ листьевъ. Ему показалось, что кто-то изнутри выталкиваетъ камень, тогда онъ съ новымъ жаромъ принялся раздувать солому, едва переводя дыханье и теряя голову. ‘Умрите, собаки!’ кричалъ онъ въ бшенств, скрежеща зубами, — ‘умирайте!..’ Когда въ грот все наконецъ затихло, онъ пошелъ прочь…
Вс пастухи хохотали, глядя какъ Донато Чече стоялъ утромъ съ ребенкомъ на колняхъ передъ козой, кормившей бднаго малютку, оставшагося безъ матери.