ВЧНОЕ ЗЛО.
(Разсказъ).
ВЧНОЕ ЗЛО.
(Разсказъ).
I.
II.
III.
IV.
V.
Вечное зло, Ежов Николай Михайлович, Год: 1893
Время на прочтение: 33 минут(ы)
Отставной чиновникъ Иванъ Васильевичъ Голубевъ получилъ письмо отъ своего двоюроднаго племянника, присяжнаго повреннаго Макарова. Во время чтенія этого письма у Ивана Васильевича выступилъ на лбу потъ и сами собою зашевелились усы.
Макаровъ писалъ слдующее:
‘Дядя! Я уже рапортовалъ теб о смерти нашего родственника Вишневскаго, съ которымъ мы при его жизни почти незнались. Какъ мы были уврены, такъ и случилось: покойный Петръ Андреевичъ оставилъ духовное завщаніе въ пользу Елизаветы Николаевны Захаровой и ея дтей, то есть на самомъ дл, своихъ собственныхъ, прижитыхъ вн брака. Елизавета Николаевна представила завщаніе въ судъ, и оно было утверждено. Ивашкевичъ, Александръ Петровичъ, въ суд былъ и оттуда пріхалъ ко мн, какъ бшеный. Вообрази, дядюшка, какая штука-то: Вишневскій отказалъ своей сожительниц буквально все: деньги, вещи, домъ, имніе. А между тмъ, недвижимое имущество было родовое, въ силу чего Петръ Андреевичъ не могъ отказывать его постороннему лицу. Такимъ образомъ, завщаніе является неправильнымъ, его можно по закону оспаривать, заставить признать недйствительнымъ. Понимаешь, чмъ все это пахнетъ? Процессомъ, голубчикъ! Мы съ Александромъ Петровичемъ ршили завести дло, но не одни, а вс вмст, сообща. Поэтому, намъ, родственникамъ Вишневскаго, необходимо съхаться въ Москв и приступить… Ивашкевичъ написалъ письмо нкоей Герцбергъ, племянниц Петра Андреевича, потомъ къ моему двоюродному брату учителю Старикову, а я създилъ къ нашему милому Коко Вишневскому и взялся увдомить тебя. Выгода такого соединенія ясна: если мы проиграемъ дло, то издержки падутъ на всхъ поровну. Главное, адвоката съ зубомъ надо, а вдь онъ сдеретъ! Самъ я ршительно отказываюсь вести наши дла: провалимся, тогда вы вс меня на кусочки разорвете, въ вид гонорара. А теперь я буду въ сторон. Да, къ тому-же, у меня свои занятія. Ну-съ, дядюшка, вотъ теб резюме всего вышеизложеннаго: собирайся и къ 14 числу настоящаго мсяца непремнно прізжай въ Москву, если хочешь заполучить свою долю. Помни, что все имущество Вишневскаго, вмст съ капиталомъ, простирается до 600 тысячъ рублей! Но помни, однако, что мы легко можемъ проиграть дло. Адвокатъ Елизаветы Николаевны постарается насъ разбить, да еще, пожалуй, найдутся какіе-нибудь важные покровители. Это бываетъ. Какъ человкъ судейской практики, я тебя на всякій случай одергиваю, чтобы ты потомъ на меня не пенялъ за убытки. Впрочемъ, рискнуть совтую. Ивашкевичъ волкъ травленный, онъ ручается за половину успха, говоритъ, что хоть полъ-куша, но мы вырвемъ. Ну, пока до свиданія. Будь здоровъ и укладывай дорожный чемоданъ. Кланяюсь Анн Степановн и цлую твоихъ потомковъ. Твой Н. Макаровъ’.
Иванъ Васильевичъ почмокалъ губами и потомъ издалъ ими легкій звукъ, врод фью-фью. Посл этого, онъ еще разъ прочиталъ письмо племянника, отеръ лобъ и сказалъ испуганнымъ голосомъ:
— Анна Степановна, ты гд!
— Здсь,— отвтили ему изъ столовой.— Что теб?
— Поди-ка сюда… Поскорй, Аннушка!
— Иду, иду. Что еще приключилось? Пуговицъ у крахмальной сорочки нтъ, что-ли?
Вошла Анна Степановна, жена Голубева, низенькая и худая женщина съ блокуро-грязнымъ цвтомъ волосъ, некрасивая и беременная.
— Вотъ исторія-то!— развелъ руками Иванъ Васильевичъ.— Племянникъ Николай меня въ Москву зоветъ…
— Въ Москву? Это зачмъ?
— А вотъ, слушай… Просто что-то такое изумительное и, такъ сказать, маловроятное! Утка, въ нкоторомъ род… Въ столовой никого нтъ? Ребятъ нтъ?
— Нтъ никого. Дти еще въ училищ. Читай, какая у тебя тамъ утка?
Голубевъ медленно прочиталъ письмо, сложилъ его на-двое, спряталъ въ конвертъ и вопросительно взглянулъ на жену. Анна Степановна была изумлена еще больше.
— Ну, что-жъ скажешь?— спросилъ Иванъ Васильевичъ.
— И это правда?
— Что правда?
— Да вотъ на счетъ наслдства-то. Неужто 600 тысячъ рублей!?
— Пишетъ. Не знаю…
Оба помолчали. Иванъ Васильевичъ потоптался на одномъ мст и нершительно выговорилъ:
— Надо хать.
— А на какія деньги?— спросила посл паузы жена.
— Гм! Билеты, Аннушка, заложить придется… Четыре ихъ у насъ, вотъ я вс въ Москв и тово, рублей за пятьсотъ…
— Это сколько-же намъ-то достанется, ежели 600 тысячъ раздлить?
— Намъ сколько? Гм! Шестеро насъ наслдниковъ…
— Значитъ, по 100 тысячъ!? Господи, да вдь это богатство! Собирайся и позжай, Ваня! Какъ можно скоре позжай!
— А какъ сорвется? Прощай тогда и билеты…
— И то правда! Какже быть? Ахъ, батюшки, вотъ бда-то!
— Да ужъ надо хать, ничего не подлаешь. А то вдь такъ можетъ случиться: я не поду, а они процессъ выиграютъ и возьмутъ все себ… вс тысячи себ и прикарманятъ! А мн дулю подъ носъ, потому что не поддержалъ компанію.
— Ну, такъ позжай! Твори Богъ волю! Деньги-то какія страшенныя: сто тысячъ!!
Оба сильно взволновались и перемнились въ лиц. Анна Степановна поблднла, Иванъ Васильевичъ покраснлъ, какъ морковь. Они стояли другъ противъ друга и ничего не видли, кром цифры 100,000. Оба думали, соображали, что-то высчитывали и длили. Возможность богатства сразу сбила ихъ съ толку.
— Завтра соберусь и двину!— сказалъ Голубевъ.— Всякое промедленіе можетъ быть опасно.
— Конечно! Ваня, вотъ что: и я съ тобой поду!
— Аннушка,— всплеснувъ руками, сказалъ Иванъ Васильевичъ.— Это невозможно!
— Почему-же невозможно?
— Во-первыхъ, вспомни свое положеніе, во-вторыхъ — поздка вдвоемъ будетъ стоить очень дорого.
— Да вдь 100 тысячъ получимъ!
— Заладила! А какъ ни мдной копйки не получимъ, что тогда длать?
— Но если Николай Ильичъ пишетъ, значитъ, ужъ врно. Онъ адвокатъ, я думаю. Я теб говорю, адвокатъ онъ или нтъ?
— Однако, твой адвокатъ длаетъ оговорки: ежели даромъ продешься, такъ не пеняй! Видно, ты плохо слушала, когда я теб читалъ.
— Ну, ужъ тамъ читалъ ты или не читалъ, а я поду.
— Анъ не подешь. На кого семейство оставить, домъ, имущество, огородишко?
— Дти останутся, кухарка имъ можетъ все сготовить. Оставимъ имъ денегъ дней на пять…
— Ты, матушка, совсмъ одурла! Процессъ можетъ затянуться въ Москв Богъ знаетъ сколько времени, а она говоритъ на пять дней… Фу, песъ возьми! Просто такое плететъ, что противно слушать! Эхъ, Анна Степановна, опомнись, встряхнись! Это письмо просто тебя опьянило. Ишь ты вдь: кричитъ, руками махаетъ, а сама бле глины! А еще беременная женщина, вразуми тебя угодникъ!
Но въ отвтъ Анна Степановна наговорила мужу столько брани, что тотъ самъ пришелъ въ ярость и затопалъ ногами. Пришли изъ училища дти и со страхомъ увидали мать въ слезахъ, а отца, кричащаго на весь домъ и багроваго отъ натуги.
— Вотъ передъ Богомъ, вотъ какъ сейчасъ пятница,— оралъ Голубевъ.— Ежели-бы ты была не въ своемъ женскомъ положеніи, то тебя-бы слдовало за косы взять да объ стнку, объ стнку!
— Мерзавецъ ты!— отвчала Анна Степановна и повернулась къ дтямъ.— Слышите, что говоритъ вашъ отецъ!? Будьте-же свидтелями…
Маленькій мальчикъ, никогда неслыхавшій ничего подобнаго, заревлъ. Дв двочки постарше молчали и глядли изъ угла уморительно выпученными глазами, какъ потревоженные кролики.
— А!? Что!? Кто тутъ реветъ!?— вскинулся на дтей Иванъ Васильевичъ и остановился.— Федюшка, ты что плачешь? Сестры тебя, что-ли…
Онъ запнулся и вдругъ сообразилъ, что испугало ребятишекъ. Пришла въ себя и Анна Степановна, которая сейчасъ-же отправилась въ спальню, умыла лицо и крикнула кухарк, чтобы подавали обдать. Обдъ протянулся въ молчаніи. Мальчикъ и двочки боялись говорить, а Иванъ Васильевичъ съ Анной Степановной снова погрузились въ туманныя думы о наслдств въ 600 тысячъ, скоро забывъ про обдъ, про дтскій страхъ и даже про свою брань, хотя такой безобразной сцены у нихъ прежде никогда не случалось. Голубевъ выразился очень мтко относительно того, что письмо племянника опьянило Анну Степановну. Мало того, оно опьянило ихъ обоихъ, взбудоражило ихъ души и сердца и отняло у нихъ сдержанность и разсудительность.
До сихъ поръ Голубевы жили бдно, но сытно, безъ лишеній. Иванъ Васильевичъ служилъ бухгалтеромъ у какого-то хлботорговца, получалъ въ мсяцъ рублей 80, Анна Степановна шила модныя платья и тоже кое-что зарабатывала. При этомъ, у Голубевыхъ былъ свой старенькій домъ и небольшой огородъ. Чего еще нужно для спокойной жизни въ уздномъ город? Дни Голубевыхъ проходили однообразно, мирно и даже счастливо, если говорить относительно. Мужъ и жена могли только благодарить Создателя да не забывать свой муравьиный трудъ — и это они до сихъ поръ исполняли.
Однимъ словомъ, эта жизнь была похожа на стоячую воду маленькаго, но чистаго пруда. Пейзажъ выглядлъ, право, очень милымъ: росли кусты ольхи, въ холодную воду опускались красивыя втки плакучей березы, голубое небо и серебристыя облака глядли въ прудъ, какъ въ зеркало. Въ самомъ дл, недурно: тихо, сонно, не жарко… такъ и хочется приссть на траву и полюбоваться на отраженныя въ вод облака и молодыя деревья. И вдругъ въ этотъ прудъ упалъ камень, огромный, какъ жерновъ, взволновалъ всю воду, поднялъ со дна грязную тину, забрызгалъ ею траву, цвты и втки плакучей березы. И сейчасъ же все измнилось: вода побурла, облака перестали отражаться въ разбитомъ зеркал пруда, любоваться стало ужъ нечмъ… Надо было ждать, пока грязная тина снова медленно упадетъ на дно, и вода постепенно отстоится. Это, разумется, возможно и будетъ. Но скоро-ли?— вотъ вопросъ.
Письмо присяжнаго повреннаго Макарова было такимъ увсистымъ камнемъ, что спокойствіе Голубевыхъ нарушилась, кажется, очень надолго. Трудно согласиться, чтобы они опять вошли въ свою мирную колею. Для этого надо, по крайней мр, проиграть процессъ, но тогда останется отчаяніе и постоянное сожалніе. При этомъ, злая муха деньголюбія уже укусила обоихъ супруговъ. Странно было, что они оба, привыкнувъ съ юныхъ ногтей къ бдности и экономическимъ разсчетамъ, теперь втихомолку погрузились въ разсчеты расточительные, съ планами всевозможныхъ покупокъ, пріобртеній и т. д.
— Но только вдругъ все… къ чорту!? неожиданно приходило на умъ Ивану Васильевичу, въ самый веселый моментъ раздумья о радужныхъ ассигнаціяхъ, о тонкомъ голландскомъ бль, дорогомъ халат и феск, которую онъ почему-то считалъ верхомъ изящества и барства.— Да, вотъ именно: все пойдетъ туда, къ рогатому дьяволу!? Но вдь это просто…
Голубева начинала трясти лихорадка отъ ужаса потерять наслдство. Только что помянувъ дьявола, онъ, ничуть не смущаясь, переводилъ глаза на кіотъ съ образами и нюнилъ про себя:
— Господи, не попусти! На тебя, на Батюшку, только и надежды…
Анна Степановна тоже изрдка молилась, но не просительно, а благодарственно. Она твердо ухватилась за мысль, что Богъ посылаетъ богатство на ея будущаго младенца, и не допускала возможности проигрыша дла въ суд. Она тоже все считала и примрно распредляла:
— На пять тысячъ этого надо купить, на пять того… Въ Москву передемъ, домъ наймемъ, я великолпное модное заведеніе открою… Тьфу, ты, прости Господи! экая, въ самомъ дл, я дура! Сто тысячъ получимъ, а я хочу мастерской заниматься! Тьфу! отплевывалась она и смялась своей забывчивости.
Поздно легли спать Голубевы. Передъ сномъ грядущимъ они другой разъ побранились между собой, но гнва и оскорбленности выказали меньше: оба притупились, такъ сказать. Первая заснула Анна Степановна и начала непріятно скрипть зубами. Иванъ Васильевичъ этого, сверхъ обыкновенія, не замтилъ. Онъ думалъ:
— Завтра вечеромъ въ Москв буду. Николаю Ильичу со станціи телеграмму пошлю. Дескать, имй въ виду: и я ду! А то еще, чего добраго, отстранить вздумаютъ… Но я свою долю зубами изъ горла выдеру! Именно, выдеру! Да, да. Ну, а вдругъ да все къ лысому чорту!? Спаси и помилуй, Господи!
Большая рыжая кошка пробжала по спальн и юркнула въ шкафчикъ, гд хранились бублики. Скоро послышалось хрустнье и мурлыканье. Но Иванъ Васильевичъ ничего не видлъ и не слышалъ. Онъ былъ глухъ и слпъ.
— И вдругъ да все къ… чорррту… пробормоталъ онъ, засыпая и потя отъ испуга.— Спаси… Гос-по-ди…
Едва онъ завелъ глаза, какъ увидлъ себя въ вагон третьяго класса. Вагонъ былъ открытъ, и впереди, вмсто паровоза, Иванъ Васильевичъ увидалъ наслдство въ 600 тысячъ, запертое въ какой-то круглый ящикъ съ человческимъ лицомъ, длающимъ гримасы. Ящикъ бжалъ впередъ и становился все меньше и темне.
— Догнать! Догнать!— кричалъ себ же Голубевъ и пробовалъ итти, но его ноги были обуты словно въ чугунные котлы, а не сапоги, и еле приподнимались.
— Это мое!— кричалъ онъ и плакалъ навзрыдъ.— Господа, помогите, вдь это мое, ей-богу, мое собственное!
Жажда денегъ отравила Голубеву даже сонъ.
Въ город N, Волынской губерніи, на сахарномъ завод братьевъ Ланкау, интересомъ дня была скорая свадьба управляющаго Карла Богдановича съ конторщицей Дарьей Михайловной Герцбергъ, родной племянницей того самаго Вишневскаго, раздлить ризы котораго собирались въ Москву родственники подъ предводительствомъ Александра Петровича Ивашкевича, ‘нашего общаго друга’, какъ назвала его родня впослдствіи.
Дарья Михайловна, дочь сестры Вишневскаго, родилась въ югозападномъ кра, рано лишилась отца и матери и 17 лтъ вышла замужъ за чиновника Герцберга, изъ нмецкихъ евреевъ, человка болзненнаго и, какъ это ни мало похоже на нмецкаго еврея, сильно пьющаго. Одиннадцать лтъ жила съ нимъ Дарья Михайловна, не видя ни красы, ни радости съ супругомъ, который, къ довершенію всхъ золъ, лишился мста и нсколько лтъ питался трудовыми деньгами жены. Дарья Михайловна служила на завод братьевъ Ланкау и, когда ея мужъ умеръ, надла черное платье, но вздохнула легко. Въ годъ траура она выплатила кое-какіе мелкіе долги, набрала себ нахлбниковъ, или по тамошнему — столовниковъ, и стала жить довольно сносно. Скоро у нея явились женихи, да еще сразу четверо. Въ нее влюблялись конторщики изъ молодыхъ нмцевъ, народъ все крпкій, топорный, но дльный, трезвый и съ хорошимъ жалованьемъ. Однако, Дарья Михайловна остановилась на пятомъ жених, хотя тотъ не длалъ ей оффиціальнаго предложенія. Это былъ Карлъ Богдановичъ Копфъ, новый управляющій завода, холостой нмецъ лтъ 34, красивый, серьезный и нсколько глупый. Дарья Михайловна ему видимо нравилась, онъ ей тоже пришелся по сердцу, и она повела атаку. Если Копфъ входилъ днемъ къ Дарь Михайловн, она непремнно стояла передъ трюмо, поправляла туалетъ или расчесывала свои свтлые, ржаные волосы, спускавшіеся ниже колнъ.
— Ахъ, это вы! ловко смущалась она и убгала въ другую комнату, но Карлъ Богданычъ все-таки могъ ясно видть, что волосы у Дарьи Михайловны очень хороши и, главное, свои собственные.
Такимъ-то образомъ, сегодня нмецъ видлъ натуральныя косы, завтра блый локоть, посл завтра красивую ногу въ цвтной туфл и т. д. Карлъ Богдановичъ размякъ и сталъ глядть нжной овцой. Дарья Михайловна быстро его раскусила и увидла, что онъ имлъ, кром великолпнаго оклада жалованья, что-то врод человческаго сердца и красивыя бакенбарды. Онъ ей сталъ нравиться все больше, и весь ихъ романъ непремнно устроился-бы къ общему благу и удовольствію, т. е. торжественной свадьбой и славнымъ баломъ съ танцами, шампанскимъ и пивомъ. Потомъ, потянулся-бы медовой мсяцъ, благополучно прошелъ-бы, а за нимъ наступила-бы будничная жизнь: она-бы нжно командовала, онъ серьезно и важно слушался. Оба они были-бы, что называется, счастливы, даже очень счастливы. А если предполагать дальше, то, вроятно, какихъ-бы славныхъ крпышей они народили,— прелесть!
Но тутъ добрый геній и общій другъ, Ивашкевичъ, прислалъ Дарь Михайловн свое ядовитое письмо — и скоротечный романъ разсыпался.
У Дарьи Михайловны захватило духъ. Но такъ какъ она была очень разсудительна и осторожна, то въ тотъ же день отправила, заказное письмо въ Москву, къ одному врному человку, прося его побывать въ суд, разузнать дло и немедленно телеграфировать ей одной фразой: ‘Катя больна, прізжайте’. Отославъ письмо, Дарья Михайловна стала потихоньку приготовляться въ дорогу и мигомъ обдумала планъ дйствій.
— Если дло не будетъ выиграно, ршила она,— я вернусь обратно. Поэтому, ни слова здсь…
Встртивъ Карла Богдановича, она, чуть не плача, разсказала ему, что ея старинная подруга очень больна, проситъ ее пріхать въ Москву на нсколько дней, чтобы проститься передъ смертью, что она написала къ роднымъ письмо и ждетъ отвта, если прійдетъ тоже письмо, то, значитъ, больной лучше, если телеграмма — то состояніе бдняжки отчаянное, и непремнно нужно хать, непремнно.
— хать въ Москву!— солидно удивился Копфъ.— Вы подете такъ далеко?
— Но, Карлъ Богданычъ, Катя при смерти! Моя преданнйшая подруга! Поймите, я вдь ее люблю…
Дарья Михайловна поднесла къ лицу носовой платокъ, а нмецъ быстро умилился.
— Какая вы любящая!— сладкимъ голосомъ сказалъ онъ.— Но эта поздка сопряжена съ нкоторыми большими расходами?
— Я послднее истрачу, чтобы только видть Катю! Ахъ, я просто заболю въ ожиданіи телеграммы…
И вправду Дарья Михайловна была близка къ болзни. Дв ночи она не спала, думая о томъ, какъ будетъ гадко, если ея врный человкъ узнаетъ суть дла и напишетъ въ письм: все вздоръ, не здите, Ивашкевичъ ошибается! Дарья Михайловна поручила раздобыться копіей духовнаго завщанія и спросить мнніе какого-нибудь знающаго юриста. Если придетъ телеграмма, значитъ — дла врное, или, по крайней мр, возможное, и надо хать какъ можно скоре. Все это госпожа Герцбергъ повторяла въ ум сотни разъ.
На третій день Дарь Михайловн подали телеграмму, Она задрожала и не могла ее распечатать. Сидвшій тутъ же Карлъ Богдановичъ разорвалъ печать и прочелъ:
— Катя больна, прізжайте.
Дарья Михайловна вскрикнула и упала на диванъ. Управляющій съ горничной стали ее вспрыскивать водой, расшнуровали. Вдова приходила въ себя, а нмецъ солидно думалъ:
‘Сколько чувства! И какая она… роскошная!’
Наканун отъзда въ Москву Дарья Михайловна укладывалась часовъ до двухъ ночи. Когда все было готово, она стала раздваться.
Но сна не было. Дарья Михайловна находилась въ страшномъ возбужденіи. У нея знобило спину, а щеки и уши жгло. Дарья Михайловна сла на постель и задумалась.
— Меня ждетъ богатство… сказала она про-себя.— Но если это правда, вдь я тогда воскресну! Я здсь сошла съ ума, завяла, постарла раньше времени! Я могу получить окола ста тысячъ… О, какъ я тогда жить буду!
Что-то острое и сладкое зажглось у нея въ груди. Она подняла голову, увидла себя въ большомъ зеркал, и удивилась себ. На постели сидла красавица съ растрепанной блокурой косой и съ большой, сильно дышащей грудью, лицо совсмъ юное, розовое, глаза сверкающіе, руки, плечи и шея блыя, прозрачныя, словно изъ матоваго фарфора…
— Такъ я вотъ какая!? мысленно вскрикнула Дарья Михайловна, спрыгнула и босыми ногами пошла по холодному полу, причемъ ей вспомнилось стихотвореніе, гд говорится, какъ красавица идетъ отворить дверь милому, причемъ ея нога
‘…жжетъ холодный мраморъ плитъ…’
Дарья Михайловна засмялась.
— Вотъ только милаго не достаетъ! громко сказала она и прибавила шепотомъ.— Милаго еще нтъ! Еще нтъ!
Она стала нервно хохотать, вспоминая Карла Богдановича, который вдругъ предсталъ передъ ней во всей своей глупости и важности. И она ужъ критиковала своего жениха, припомнивъ некстати его гнилые зубы и длинныя ноги…
— Разв онъ пара мн? думала она, опершись о край зеркала и жадно глядя на свое тло.— Когда у меня будетъ сто тысячъ, я найду жениха такого, какой достоинъ любви! Я хочу любви! Я ея не испытала… все прежнее — это обманъ, дурной сонъ! А теперь, если только удастся выиграть процессъ, теперь будетъ радость и счастье! И главнымъ образомъ — любовь! Самая истинная, безумная, пьяная!
Нга взяла Дарью Михайловну и опрокинула ее на постель. Дарья Михайловна стала кататься по тюфяку и подушкамъ, а въ эти минуты ее разбиралъ странный, безпричинный смхъ. Она хохотала, потягивалась, сжимала свои руки такъ, что хрустли пальцы. Она была полна самыхъ страстныхъ мыслей, самыхъ неистовыхъ желаній. Слишкомъ долго держала она въ тискахъ свое чувство, и теперь оно, выросши до болзненнаго экстаза, вырвалось на волю и овладло всмъ существомъ вдовы. Въ эту ночь ей было не до сна!
На другое утро Дарья Михайловна вышла проститься съ Карломъ Богдановичемъ и нкоторыми другими сослуживцами. На ней было надто черное платье я черная шляпа. Карлъ Богдановичъ увидлъ, что лицо Дарьи Михайловны страшно блдно, а глаза стали огромны и свтились, какъ лампадки. Онъ отнесъ это къ тоск о подруг и пробормоталъ:
— Какое сердце у этой милой женщины!
А на самомъ дл Дарья Михайловна въ часъ отъзда уже совершенно успокоилась. Она имла такую натуру, что волновалась только передъ сраженіемъ. А когда нужно было дйствовать — нервы ея длались стальными. Похала она, одтая тщательно и къ лицу, ловко причесанная, напудренная и съ любезной миной хорошенькой женщины, поставившей своею задачей непремнную побду надъ обстоятельствами и людьми.
И съ перваго ея шага отыскались побжденные. Когда она сла въ вагонъ и вынула изъ портсигара папироску, какой-то молодой франтикъ въ пенснэ — личность незначительная, но несомннно порядочная — протянулъ ей зажженную спичку и маслянымъ голосомъ прокартавилъ:
— Смю вамъ услужить, madame?
Дарья Михайловна незамтно улыбнулась и приняла услугу.
Пробило девять часовъ, и въ N — скую прогимназію вошелъ учитель исторіи и географіи Антонъ Яковлевичъ Стариковъ.
— Хоть на минуточку, а опоздаетъ! сдлалъ ему любезное внушеніе инспекторъ.— Слышите, какъ четвертый классъ бунтуетъ? Это они васъ дожидаются…
— Извините, Федоръ Матвичъ, я сегодня такъ взволнованъ, что не могу быть на урокахъ… Получилъ удивительное извстіе… Представьте, господа: наслдство и громадное!
— Вотъ какъ! усмхнулись учителя, а также самъ инспекторъ.— Вдь, вы разъ уже получили наслдство?
— Вы про отца намекаете? Нтъ, здсь дло серьезное, смю васъ уврить. Отецъ мн оставилъ какія-то жалкія сотни, а посл родного дяди я разсчитываю взять больше ста тысячъ! Вотъ, неугодно-ли, господа, я прочту письмо. Только что самъ его съ почты прихватилъ…
Онъ прочиталъ письмо Александра Петровича Ивашкевича, обращавшагося къ Старикову, какъ въ доброму родственнику. Учебный персоналъ такъ заинтересовался, что забылъ про классы. Инспекторъ даже покраснлъ отъ неожиданности, а протоіерей о. Елеонскій, положивъ голову на одно плечо, проговорилъ:
— Взыскалъ васъ Богъ! Что-же, вдь, и по заслугамъ! Въ прошломъ году вы безуспшно объ орден хлопотали, а нын для васъ орденокъ есть дымъ кадильный!
— Ну, нтъ, отецъ протоіерей, не скажите. Орденокъ было-бы недурно получить, возразилъ Стариковъ.
— А на что вамъ теперь орденокъ!? удивился инспекторъ.— Вы теперь, дорогой мой, всякую службу и свою исторію съ географіей по боку свистнете! Вдь больше ста тысячъ!
— Гмъ. На счетъ моей профессіи вы нсколько ошибаетесь, опять возразилъ Антонъ Яковлевичъ, считавшій инспектора своимъ тайнымъ врагомъ.— Учительство — моя страсть! Я, кажется, это доказалъ на дл.
— Ну, ужъ это вы какъ тамъ знаете, а съ васъ, родной, спрыски!
— Спрыски, спрыски! подхватили учителя.— Теперь вамъ скупиться гршно!
— Что-жъ, я готовъ, господа. Я угощу шампанскимъ весь интеллигентный кружокъ… А пока, Федоръ Матвичъ, я-бы попросилъ у васъ пустяшную сумму. Дайте мн… ну, хоть сто рублей. Мн вдь надо телеграммы послать, ну, и прочее… Надюсь, теперь вы мн поврите?
— А когда-же я вамъ не врилъ, Антонъ Яковлевичъ? Это вы сочиняете, отецъ родной! Вотъ вамъ денежки… Только, голубчикъ, не сто, а пятьдесятъ рублей. Больше, честное слово, нтъ.
— Ну, хорошо, хотя пятьдесятъ. Мерси.
— Отъ меня примете заимообразно тридцать сребрениковъ? освдомился протоіерей и ползъ къ себ подъ рясу, куда-то на желудокъ, и сталъ тамъ рыться.
— Мерси, охотно согласился Стариковъ.— Я, конечно, не долго останусь у васъ, господа, въ долгу…
— Вдь вамъ придется хать въ Москву, Антонъ Яковлевичъ?
— Совершенно врно. Я поду съ Александринъ въ первомъ класс. Гринбергъ мн теперь дастъ хоть тысячу цлковыхъ.
Антонъ Яковлевичъ, необыкновенно быстро и легко освоившись съ пріятною ролью наслдника, улепетнулъ изъ прогимназіи, и хотя его квартира была очень недалеко, учитель возвратился домой часа черезъ два, въ фаэтон и таща на рукахъ множество разныхъ свертковъ.
— Александра Евграфовна! раздался его теноръ въ передней.— Шурочка! Женка!
— Это ты, Антонъ? спросила густымъ контральто madame Старикова, не выходя изъ своей комнаты.— Ты не въ прогимназіи? Но ты, значитъ, пьянъ?
— Нтъ, я трезвъ. Если ты не выйдешь ко мн на помощь, я кину бутылки и коробки на полъ. А, Мильтошка! Здравствуй, здравствуй, собачка! Однако, пошелъ вонъ! Тубо! Тубо, скотина ты этакая! Не смй лизать меня въ губы… Сашенька, ты придешь или нтъ?!
Александра Евграфовна выскочила въ переднюю. Весь лобъ былъ въ папильоткахъ изъ газетной бумаги.
— Это что значитъ? удивилась она.— Покупки? На какія шальныя деньги?
— На, на, отбирай. Тише, это варенье, не разбей его… Потомъ пошли Дуньку вынести фаэтонщику рубль. Нтъ, мало: пусть отдастъ ему рубль двадцать копекъ!
— Объяснись, Антонъ!
— Сейчасъ. Отнын, Александра Евграфовна, имй это въ виду, я въ деньгахъ и процентщикахъ нуждаться не буду. Я поведу жизнь, сообразно моимъ вкусамъ и желаніямъ. И прежде всего — я отсылаю къ чорту мою подлую прогимназію! Затмъ — къ свиньямъ весь нашъ скверный городишко и его интеллигентное общество! Я секунды здсь не останусь.
— Антонъ, неужели ты выигралъ въ карты большую сумму?! Но я теб не врю.
Тогда Стариковъ, продолжая стоять въ своей старой овчинной шуб, забрызганной грязью чуть не до воротника, досталъ письмо добраго генія и прочиталъ жен. Посл этого, онъ разсказалъ все, что самъ зналъ про дядю Вишневскаго, причемъ сообщилъ жен, что не будь Елизаветы Николаеввы, все состояніе было-бы отказано ему, такъ какъ онъ любимый племянникъ покойнаго.
— Но ты, кажется, говорилъ, что никогда не видался съ своей московской родней?
— Что-жъ изъ того? Не видался, но былъ любимйшимъ. Но дло, мой ангелъ, не въ томъ. Давай-ка позавтракаемъ и потолкуемъ. Я посл завтра ду.
— И я съ тобой.
— Конечно, и ты. Ну, что, ты рада, плутовка?
— Еще-бы! Ахъ, Антонъ, неужели больше ста тысячъ!
— Около двухсотъ. Но я на тебя сердитъ: ты меня еще не поцловала…
Мужъ и жена Стариковы были очень странные люди. Въ особенности, онъ. Представьте себ мужчину лтъ 32, высокаго, тощаго, некрасиваго, косого и вихрастаго, при этомъ онъ одвался неряшливо, имлъ огромныя, всегда исцарапанныя и загорвшія руки, хотя въ глубин души самъ былъ того мннія, что въ дамскомъ обществ онъ неотразимъ. Старикова можно было назвать удивительнымъ чудакомъ и фантазеромъ. То онъ ловилъ рыбу стями, которыя стоили ему дороже всхъ его карасей и щукъ, ловимыхъ ради экономіи стола. То вдругъ принимался писать масляными красками образа, чтобы продавать православнымъ христіанамъ, но, при этомъ, не имлъ понятія о живописи. Легко можно себ вообразить, какіе выходили у него мученики и преподобные! Говорятъ, что онъ даже нарисовалъ такого Іуду Искаріотскаго съ баками надворнаго совтника изъ узднаго казначейства, что протоіерей Елеонскій просилъ инспектора воспретить художественное малеваніе неудачному иконописцу, во избжаніе соблазна и глумленій. Потомъ Антонъ Яковлевичъ затялъ слесарное занятіе, сталъ чинить ружья, но кончилъ ремесло тмъ, что сломалъ совершенно цлое и хорошее ружье, которое онъ пріобрлъ съ великимъ трудомъ и даже съ небольшимъ векселькомъ, выдавать каковые былъ издревле охотникъ, какъ выражался о немъ все тотъ-же о. Елеонскій. Былъ Стариковъ сильный охотникъ до пива и женскаго пола, хотя, признаться, успвалъ только у горничныхъ, да и то не у разборчивыхъ. Онъ считалъ себя не шутя Донъ-Жуаномъ, силачемъ, добрымъ пріятелемъ и питухомъ, прекраснымъ конькобжцемъ и т. п. Но на дл отъ трехъ кружекъ пива онъ пьянлъ, товарищей не имлъ и даже катался на конькахъ весьма посредственно. Вралъ онъ, какъ Хлестаковъ: постоянно и вдохновенно. Если у него длалась легкая жаба, онъ посл говорилъ, что у него былъ дифтеритъ. Если при немъ заговаривали, гд кто бывалъ, Стариковъ неожиданно сообщалъ о своемъ путешествіи по Кавказу, тогда какъ дальше Черниговской губерніи онъ не здилъ изъ своего узднаго убжища. Разъ его спросили:
— Антонъ Яковлевичъ, сколько стоило вамъ провезти вашего Мильтона изъ N. въ Нжинъ?
— Около трехъ рублей слишкомъ,— далъ отвтъ Стариковъ.
Онъ имлъ еще страстишку къ картишкамъ, но передержекъ и вольтовъ не зналъ, а счастье всегда стояло къ нему спиной, и азартнаго игрока постоянно обдирали,— какъ липку. Онъ проигрывалъ все дотла и даже разъ поставилъ на карту фунтъ чаю, купленный въ долгъ, въ колоніальномъ магазин. Помимо всхъ этихъ чудачествъ и странностей, Антонъ Яковлевичъ очень любилъ жаловаться на разныя болзни, напримръ, на порокъ сердца, точно хвалясь имъ, а также всегда и у всхъ старался взять взаймы, но тщетно.
Александр Евграфовн стукнуло уже сорокъ лтъ, она пудрилась, красилась и завивала волосы, любила общество офицеровъ и была не прочь отъ ухаживаній какого-нибудь пхотинца. Вообще, она была подъ пару своему мужу, точно такъ-же, какъ онъ, могла приврать, сосплетничать, измнить и т. д.
И во всякомъ случа, мужъ и жена Стариковы жили между собою почти совсмъ хорошо и временами любили другъ друга. У обоихъ наклонности сходились, оба напоминали какихъ-то цыганъ. Дтей имъ Богъ не далъ, и они рыскали по цлымъ лтнимъ вечерамъ на рк, ловя раковъ или катаясь на хамелеон (прозвище лодки, которую Антонъ Яковлевичъ раскрасилъ въ нсколько цвтовъ).
Въ чемъ счастье жизни, въ чемъ миръ семьи? Трудно на это дать отвтъ. Оба Стариковы, являясь людьми мелкими, ничтожными, пошловатыми, однако, не отравляли другъ другу существованія, обоюдно извиняли недостатки, взаимно заботились о себ. Антонъ Яковлевичъ могъ ухаживать за горничными, но заболй его жена, онъ не отошелъ-бы отъ ея постели. Она бдокурила, особенно — лтъ шесть назадъ, не прочь была и сейчасъ свести интрижку, но вы могли ее застать утромъ, варящую кофе и сливки ‘для Антона’, который еще спалъ въ другой комнат. Это мелочь, но въ ней видна забота. А гд забота другъ о друг — тамъ хоть крупица счастья и семейнаго мира. Не правда-ли?
Чмъ могли кончить Стариковы? Состарившись очень быстро, они могли раздобыться настоящими болзнями и немощами. Стариковъ надлъ-бы фуфайку, забывши свои глупости и ловлю раковъ по цлымъ ночамъ, Александра Евграфовна, навсегда отказавшись отъ пхотныхъ любезностей, стала-бы еще лучше заниматься хозяйствомъ, больше заботиться ‘объ Антон’. У нихъ уменьшились-бы траты, увеличились доходцы. Согнувшіеся, сморщенные, но спокойные они превратились-бы въ новйшихъ Афанасія Ивановича и Пульхерію Ивановну, если не совсмъ, то хоть до нкоторой степени,— и это было-бы счастьемъ ихъ безцвтной жизни, миромъ ихъ жалкаго домашняго очага…
Письмо о наслдств въ одну минуту свело ихъ съ ума, обоихъ вырвало съ корнемъ изъ провинціальной гряды — и уже безусловно и навсегда. На то они и были смшные люди.
Скоро Антоъ Яковлевичъ получилъ отпускъ, занялъ денегъ (теперь ему никто въ этомъ не отказывалъ) и ухалъ съ женой въ Москву. Ихъ провожали вс учителя прогимназіи, даже инспекторъ съ о. протоіереемъ. На станціи Стариковъ угощалъ всхъ шампанскимъ, а ему желали всякихъ благъ.
— Друзей не забудьте!— кричалъ инспекторъ, ударяя себя въ грудь.— Грхъ вамъ тогда будетъ!
— Въ аду горть за это будете!— подговаривалъ о. протоіерей, кладя голову по привычк на бокъ.
Антонъ Яковлевичъ только цловался и бормоталъ: мерси, мерси…
Прозвенлъ третій звонокъ, поздъ тронулся и увезъ въ вагон перваго класса счастливую и одурманенную чету…
Наконецъ, въ назначенный срокъ, въ квартир общаго друга состоялось первое собраніе господъ родственниковъ, съхавшихся на смертельный бой за наслдство. Комплектъ былъ полный. Явились, кром извстныхъ лицъ, адвокатъ Макаровъ, юный Коко Вишневскій и самъ хозяинъ. Присяжный повренный Макаровъ одвался въ новое съ иголочки, носилъ брилліантовую булавку въ цвтномъ галстух, бороду брилъ, оставляя одни небольшіе усы и бачки, у него былъ пристальный и насмшливый взглядъ, толстыя губы, а носъ длинный, съ узенькими, но тоже длинными ноздрями — признакъ хитрости и скупости. Коко Вишневскій, сынъ брата Вишневскаго, Семена Андреевича, круглый сирота, очень красивый юноша, казался старше своихъ 19 лтъ, онъ, въ ожиданіи забритія лба, ровно ничмъ не занимался и нигд не служилъ, обивая пороги родни и ведя очень подозрительную жизнь. Одвался Коко по мод, какъ и Николай Ильичъ, но доводилъ модный покрой пиджака и панталонъ до неприличія. Гд онъ доставалъ деньги на кутежи, Богъ всть, а что онъ кутилъ — доказывали его втянутыя щеки и желтый цвтъ лица. Онъ фабрилъ усы и брови, ловко вставлялъ въ глазъ монокль, говорилъ нсколько французскихъ фразъ. На Александру Евграфовну онъ произвелъ сильное впечатлніе.
Добрый геній, Александръ Петровичъ Ивашкевичъ, прежде торговецъ художественными эстампами, но теперь занимавшійся исключительно дисконтерствомъ, представлялъ собою господина важнаго, почтеннаго, откормленнаго: его борода и усы упадали темнымъ лсомъ на широкую грудь, волосы на голов вились отъ природы, взглядъ неопредленно голублъ подъ золотыми очками, а на губахъ постоянно была сочная, добродушная улыбка. Говорилъ онъ не торопясь, солидно, благороднымъ и мягкимъ баскомъ, въ манерахъ имлъ безусловно аристократическій оттнокъ и внушалъ къ своей особ невольное почтеніе. Только когда онъ сердился, въ его тон голоса чудилось очень много благороднаго негодованія, того самаго, которое, по словамъ Тургенева, подлецами выдумано… Онъ встртилъ свою родню (добрую половину этой родни онъ видлъ первый разъ въ жизни) очень радушно, съ мужчинами расцловался, дамамъ пріятно пожалъ руки и началъ съ того, что пригласилъ всхъ къ завтраку. Рядомъ съ Ивашкевичемъ стояла и улыбалась его жена, очень высокая и полная брюнетка въ черномъ шелковомъ плать, смуглая, немолодая и сильно пахнущая віолетъ-де-пармомъ.
Общая выгода сближаетъ людей гораздо скоре, чмъ общая бда. Поэтому вс быстро перезнакомились и приглядлись другъ къ другу. За завтракомъ даже очень разговорились. Антонъ Яковлевичъ Стариковъ сразу попалъ въ свою сферу, заболталъ комплименты дамамъ, принялся строить планы о будущемъ, но не касательно суда, а насчетъ того, что слдуетъ собраться вмст и хорошенько поужинать. Посл завтрака Александръ Петровичъ пригласилъ общество къ себ въ кабинетъ и предложилъ тамъ потолковать о длахъ. Въ это время въ углу послышались прысканья въ кулакъ. Это Коко Вишневскій, живо сойдясь съ учителемъ прогимназіи, шепталъ ему на ухо сальные анекдотцы, а тотъ хохоталъ и не обращалъ вниманія на слова хозяина.
— Что тамъ у васъ, господа?— спросилъ Николай Ильичъ Макаровъ.— Чего секретничаете?
— Я вотъ ему про наши кафе-шантаны разсказываю…— отвтилъ Коко.— Надо же просвтить человка…
— А!— улыбнулся Ивашкевичъ.— Вамъ, добрйшій Антонъ Яковлевичъ, если только хотите, нашъ Коко все про московскія достопримчательности разскажетъ… Онъ по этой части дока… Но теперь, господа, я-бы попросилъ васъ на время оставить эти интересные разговоры…
— Сейчасъ, я только про скандальчикъ двицы Амори…
— О скандальчикахъ и двиц Амори, Николай Семеновичъ, мы потолкуемъ потомъ. Я-бы васъ обоихъ просилъ въ общій кружокъ, потому что я буду имть честь составить проектъ дйствій… Господа, прошу васъ. Mesdames, садитесь, пожалуйста, на диванъ. Вотъ такъ. Дарья Михайловна, подушечку не угодно-ли…
Когда вс услись, и стало тихо, Ивашкевичъ погладилъ себ бороду, сверкнулъ дорогимъ перстнемъ и началъ говорить, заглядывая всмъ въ глаза и какъ-бы стараясь уловить думы каждаго слушателя. Проектъ добраго генія былъ все тотъ же, который онъ излагалъ въ своихъ письмахъ: немедленно затять дло, а расходы нести всмъ поровну. Если-бы дло было выиграно, то всякое имущество Ивашкевичъ предлагалъ продать, вырученную отъ продажи сумму присоединить къ капиталу, а потомъ все подлить поровну. Вс были довольны такимъ ршеніемъ и не протестовали.
— Я полагаю,— замтилъ Николай Ильичъ,— что каждому изъ насъ, за вычетомъ всхъ расходовъ, тысячъ по девяносто придется?
— Да, около этого,— сказалъ задумчиво Ивашкевичъ.
Услыхавъ такія цифры, Антонъ Яковлевичъ неожиданно заявилъ неудовольствіе.
— Я несогласенъ!— воскликнулъ онъ.— Вы мн писали, что гораздо больше ста тысячъ, а теперь вдругъ всего девяносто и даже мене? Я, господа, противъ.
— Противъ чего?— спросилъ хозяинъ.
— Противъ… всего. Ежели такъ мало, то не нужно продавать имніе и домъ.
— А какимъ же образомъ, благоволите разъяснить, мы эту недвижимую собственность подлимъ? Домъ, напримръ?
— Вдь его по этажамъ не растащить?— усмхнулся Макаровъ.
— Я не знаю, какъ длить… Я только заявляю, что не хочу получить меньше ста тысячъ.
— Да, если будутъ скромные расходы, вы получите даже боле ста тысячъ. Если же дло затянется, то будутъ убытки…
— Я противъ убытковъ,— стоялъ на своемъ Антонъ Яковлевичъ и крутилъ бородку.
— Антонъ, это глупо!— сказала ему жена.— Ты служишь тормазомъ.
— Александринъ, ты не имешь права голоса, потому что ты не наслдница! Оставь меня въ поко.
— Господа, это смшно!— вступилась Дарья Михайловна.— Не поймавъ оленя, мы ужъ длимъ его рога.
— Совершенно врно, уважаемая Дарья Михайловна! улыбнулся Александръ Петровичъ.— Мы увлеклись. Впрочемъ, я высказывалъ только возможныя предположенія, а добрйшій Антонъ Яковлевичъ требуетъ чего-то фантастическаго…
— По моему, девяносто тысячъ сумма пріятная,— процдилъ сквозь зубы Макаровъ.
— Я даже на половин помирюсь!— весело крикнулъ молодой Коко.
— Да оно, пожалуй, такъ и выйдетъ, сказала опять Дарья Михайловна.— Разв не можетъ случиться, что намъ присудятъ только родовое имущество, а Елизавет Николаевн оставятъ капиталъ.
— Совершенно врно! Эге, моя почтенная племянница, да вы золотая головка, длецъ отчасти… Хе-хе! Это очень пріятно узнать!— сказалъ Александръ Петровичъ и, при этомъ, подумалъ.— ‘Однако, ты перецъ баба, надо съ тобой держать ухо востро’…
Между тмъ присяжный повренный прижалъ и засыпалъ словами Старикова. Даже все время молчавшій Голубевъ вздохнулъ и замтилъ:
— Не то вы говорите, Антонъ Яковлевичъ…
Антонъ Яковлевичъ еще немного побурлилъ и кончилъ тмъ, что сдался.
— Извольте, господа, я согласенъ.
— Давно-бы такъ!— засмялся Николай Ильичъ.
Ивашкевичъ хлопнулъ въ ладоши. Явился лакей съ подносомъ.
На поднос стояли бокалы съ шампанскимъ.
— Выпьемъ, господа, за успхъ нашего общаго праваго дла!— возгласилъ хозяинъ.— У меня считается хорошей примтой начинать всякую рискованную игру холоднымъ редереромъ!
— Ура!— отозвались мужчины, но нельзя сказать, чтобы развязно и дружно. Опасенія уже овладли думами многихъ.
Посл шампанскаго Александръ Петровичъ составилъ прошеніе въ судъ, которое вс немедленно подписали. Затмъ сговорились, чтобы итогъ издержекъ вели двое: Ивашкевичъ и Макаровъ, и пополнять расходъ были обязаны вс поровну, по первому требованію Александра Петровича, котораго избрали главнымъ совтникомъ и предсдателемъ ихъ родственнаго създа.
— Противъ этого пункта никто не желаетъ возразить?— спросилъ хозяинъ, погладивъ бороду.
— Никто,— дали отвтъ за всхъ Антонъ Яковлевичъ и Коко Вишневскій, и только молчаливый Иванъ Васильевичъ Голубевъ крякнулъ и конфузливо почесалъ переносицу…
На слдующій день прошеніе подали куда слдуетъ, и дло началось.
Черезъ два мсяца окружный судъ, выслушавъ стороны, призналъ завщаніе покойнаго Вишневскаго неправильнымъ и постановилъ искъ шести родственниковъ считать подлежащимъ удовлетворенію. При этомъ у Елизаветы Николаевой Захаровой отбиралось все обратно: деньги, вещи, недвижимое имущество. Госпожа Захарова перенесла дло въ судебную палату и наняла отличнаго адвоката, прославившагося тмъ, что онъ брался только за дла правыя, если не по букв закона, то въ нравственномъ отношеніи. Въ газетахъ много писали объ этомъ процесс, судили такъ и сякъ, но въ конц концовъ пришли къ заключенію, что Елизавета Николаевна и ея трое маленькихъ дтей являются жертвами обмолвки, случившейся въ завщаніи. Передавались слухи, что у госпожи Захаровой нашелся новый и очень важный свидтель, какой-то генералъ, чуть-ли не тайный совтникъ, который слышалъ не разъ отъ покойнаго Вишневскаго, что онъ все отдаетъ своимъ дтямъ, а про свою родню отзывался съ отвращеніемъ. Вс эти сплетни и слухи въ процесс роли не играли никакой, но нервы у шестерыхъ истцовъ они-таки повытянули и крови испортили достаточно.
Родственныя собранія у Ивашкевича продолжались, но когда стало извстнымъ, что дло перенесено въ судебную палату, истцы пріуныли. Они едва переждали волокиту передъ окружнымъ судомъ и, при этомъ, довольно сильно прохарчились въ Москв. А расходы все росли, опасенія увеличивались. Даже Ивашкевичъ и Макаровъ высказывали мысль, которую подала при первой встрч Дарья Михайловна, это относительно родового имущества. Въ самомъ дл, новый адвокатъ Елизаветы Николаевны непремнно долженъ былъ ухватиться за этотъ пунктъ и просить палату удовлетворить искъ только по той степени, гд иметъ мсто неправильность завщанія. Родственники приставали къ своему присяжному повренному, а тотъ твердилъ имъ свое:
— Пустяки, господа! Все отобьемъ, если только знаменитость взберется на своего конька: на чувствительность и состраданіе. Я тогда знаю, чмъ его треснуть…
Еще боле двухъ мсяцевъ томились вс: и родственники покойника, который лежалъ на далекомъ кладбищ, и его сожительница, Елизавета Николаевна. За это время родственный комплотъ собирался у общаго друга чуть не каждый вечеръ, и вс успли возненавидть другъ друга до изступленія, хотя старались этого не показать. Конечно, вс упали духомъ, а больше прочихъ — Иванъ Васильевичъ Голубевъ. Онъ совершенно раскисъ, сдлался нылой и бабой. Фонды его пострадали сильно и онъ перехалъ къ Николаю Ильичу Макарову, расклявшись отплатить племяннику въ будущемъ. Племянникъ принялъ дядю, но такъ холодно и злобно, что бдный Голубевъ желалъ одного: конца этого проклятаго процесса. Но сердце его сжималось отъ ужаса, онъ никакъ не могъ сообразить, можетъ-ли онъ вынести тяжелый, но возможный обманъ великолпныхъ надеждъ? А тутъ еще Анна Степановна увдомляла мужа о рожденіи сына Дорофея и просила выслать денегъ.
‘Вотъ какъ меня бьетъ судьба!’ думалъ Голубевъ, скорбно возводя глаза къ потолку.— ‘И подломъ: не зарься, старый болванъ, на чужое добро! Жилъ-бы я теперь дома, считалъ на счетахъ, и было-бы все превосходно, и билеты ребятъ оставались-бы цлы… О, Господи, Господи, помилуй меня, гршнаго!’
Антонъ Яковлевичъ, очутившійся должнымъ всмъ, кром Голубева да собственной супруги, теребилъ свою бородку и не давалъ отдыху Николаю Ильичу:
— Ну, что, какъ вы думаете? Съдимъ шишъ, или нтъ? А?
— Убирайтесь вы отъ меня!— какъ можно грубе старался отвтить ему Макаровъ и шелъ въ другую комнату.
Ивашкевичъ хмурился, Дарья Михайловна морщила гладенькій лобъ, и лишь одинъ Коко не особенно перемнился.
Когда пришла всть о новомъ свидтел, тайномъ совтник Листовскомъ, злыя предчувствія выросли у всхъ. Николай Ильичъ выбралъ день и пріхалъ къ Ивашкевичу, когда еще никого не было. Присяжный повренный началъ съ мста:
— Кажется, мы нарвались?
— Не думаю. Родовое имущество, во всякомъ случа, намъ достанется.
— Ну, и это, батюшка, вопросъ. А если и достанется, тогда наша плутня не выгоритъ.
— Какая плутня?— спросилъ Александръ Петровичъ, поднимая голову.
— Вотъ новости! Онъ еще спрашиваетъ! Мы уговорились вмст продать имніе и домъ, показавъ нашей родственной свор дв трети вырученной суммы. Разв это не плутня?
Ивашкевичъ выразилъ на лиц благородное негодованіе.
— Странно вы, Николай Ильичъ, выражаетесь… Плутня! Право, я иногда дивлюсь вамъ. Прошу васъ принять къ свднію, что за наши хлопоты при продаж недвижимости разв не стоитъ взять третьей части? Пусть-ка другіе лучше насъ продадутъ, пусть! Слдовательно, мы имъ длаемъ пользу, а не убытокъ… Вдь придумаетъ-же, варваръ: плутня!
Ивашкевичъ попробовалъ засмяться, но Макаровъ его перебилъ:
— Ну, къ чертямъ это! Скажите, почтенные родственнички перестали давать денегъ, потому что у нихъ этого матеріалу въ оскудніи. Расходы ведемъ теперь только мы двое. Сколько-же мы истратили?
— Рублей семьсотъ.
— А понадобится еще столько-же, если не ошибаюсь.
— Вроятно.
— И вдругъ все лопнетъ!?
— Я скажу тогда: сорвалось!— и перейду къ другимъ дламъ.
Николай Ильичъ вскочилъ и сталъ отчаянно ругаться, крича на всю квартиру, что онъ больше не дастъ ни одного рубля, если не дадутъ и другіе. Другихъ-же онъ немедленно облилъ ушатомъ грязныхъ насмшекъ и удивлялся, почему это онъ, человкъ разсудительный, вдругъ, ни съ того, ни съ сего, взялъ да и потратился на провинціальныхъ ословъ, которыхъ онъ знать не хочетъ, плюетъ на нихъ и проч.
— Вы, родной, просто какъ въ водобоязни,— холодно замтилъ Ивашкевичъ.— Чего вы мечетесь? Экъ васъ крупное наслдство-то ошарашило! А еще присяжный повренный. Будьте похладнокровне.
Наканун ршительнаго дня вс опять сошлись у Александра Петровича. Этотъ вечеръ былъ замчателенъ во многихъ отношеніяхъ.
— А что, господа,— начала разговоръ Дарья Михайловна,— не сдлали-ли мы одной ошибки? (Дарья Михайловна всегда первая начинала говорить про дла).
— Именно?— спросилъ Макаровъ.
— Вотъ мы потратили много времени, много денегъ, стали на себя не похожи, по крайней мр, я совсмъ больна…
‘Мм… незамтно!’ подумалъ Макаровъ, щурясь на фигуру Герцбергъ.
— И за вс наши страданія и дрязги,— продолжала Дарья Михайловна,— легко можетъ быть наградой неудача. То есть, не полный провалъ, а возьмутъ да и присудятъ намъ только часть…
— Я все-таки не понимаю,— ядовито замтилъ Николай Ильичъ, въ чемъ-же собственно наша, какъ вы изволите говорить, ошибка?
— А вы не догадываетесь? Какой-же вы юристъ, посл этого! Господа, почему мы сразу не вступили въ мирные переговоры, съ Елизаветой Николаевной? Я не ручаюсь, что она согласилась-бы наврное, но можетъ быть и согласилась… Тогда мы безъ хлопотъ нали-бы то, чего добиваемся теперь.
Слова madame Герцбергъ, которую мужчины успли потихоньку прозвать мамочкой, произвели сильное впечатлніе. Всхъ такъ и передернуло. Потомъ вс повернули головы къ доброму генію и уставились на него укоризненными глазами. Ивашкевичъ замтно сконфузился.
— Ну, Дарья Михайловна, вы просто чудо, а не женщина!— сказалъ онъ, всплеснувъ руками.— Врно, врно, господа! Не лучше ли было поступить такъ, то есть пойти на мировую?! Гд у меня башка находилась?? Господинъ присяжный повренный, вы что-же тогда молчали со своими статьями и законными основаніями?
— Фу, чортъ возьми, который разъ мн суютъ въ лицо то, что я присяжный повренный!— озлился Макаровъ.— Отчего намъ всмъ не вздумалось пойти на мировую? Я вамъ это скажу, извольте! Отъ жадности, вотъ отчего! Хотлось весь кушъ, весь банкъ сорвать по первой карт! Вотъ вамъ! Знайте! И я радъ буду, если вс обожгутся… Чрезвычайно радъ!
Эта рчь еще ужасне отдалась въ сердцахъ собесдниковъ. Великая правда уколола всмъ глаза. Никто не пробовалъ возражать, потому что не находилъ словъ. Наступило долгое и непріятное молчаніе. Каждый думалъ почти одно и то же, потому что иначе нельзя было думать. Каждому казалось, что всего резонне было-бы помириться съ Елизаветой Николаевной, что надо же и этой женщин по справедливости получить свое, хотя-бы ужъ ради ея дтей, оставленныхъ сиротами безъ имени…
Николай Ильичъ, Дарья Михайловна и Антонъ Яковлевичъ сидли потупивъ голову. Присяжный повренный яростно грызъ ногти и не замчалъ этого. Хозяиномъ тоже овладло скорбное волненіе, и онъ, шагая по комнат, невольно длалъ себ упреки. Иванъ Васильевичъ Голубевъ — этотъ совсмъ походилъ на мокрую курицу: какъ-то смшно и особенно клохталъ, поминутно сморкался, вспоминалъ своего собственнаго новорожденнаго младенца и вдругъ сказалъ вслухъ:
— Господи, прости мое прегршеніе!
Вс поглядли на Голубева, другъ на друга и сжались, потупились.
— А что-жъ, господа, давайте?— заговорилъ Антонъ Яковлевичъ.— На мировую, такъ на мировую. А то вдь совсмъ тово…
— Теперь поздно,— медленно отвтилъ Ивашкевичъ.
Вс молчали.
— Нужно тоже и о смертномъ час подумать!— слезливо произнесъ Иванъ Васильевичъ и утерся своимъ засаленнымъ шелковымъ платкомъ.
Началась пытка душъ. Зачмъ вс были такъ корыстолюбивы? Почему не подумали о несчастной дол Елизаветы Николаевны и ея незаконныхъ дтей? Разв такъ можно поступать людямъ образованнымъ и считающимъ себя порядочными? Разв это не стыдно? Разв можетъ не болть сердце честнаго человка, если онъ увидитъ униженныхъ, оскорбленныхъ, которыхъ обидли сильные? Тмъ боле, какъ это ршиться самому обидть и оскорбить? Подлецъ только бьетъ лежачаго!
— Я человкъ честный!— думалъ каждый и врилъ въ это.— Я готовъ сдлать все… чтобы все было къ обоюдному благополучію…