В.В. Розанов
В.В. Розанов
Вечное обновление и вечная старость
(К переработке гимназических программ)
Вечное обновление и вечная старость
(К переработке гимназических программ)
Вечное обновление и вечная старость, Розанов Василий Васильевич, Год: 1910
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Нужно пожалеть вековым сожалением, что в свое время не был поставлен во главе нашего министерства просвещения Н.И. Пирогов, автор ‘Вопросов школы и жизни’, как бы рожденный для этого поста, что и позднее не был призван к великой задаче — устроить нашу школу другой гениальный человек, Д.И. Менделеев, автор книги ‘К познанию России’. И что вообще за век своего существования, когда собственно сложилась наша гимназия, сложилось это зерно всего школьного мира, всего школьного дела, — во главе министерства, и следовательно, как устроители гимназии, стояли люди только средних способностей, иногда даже посредственных способностей, без гения и вдохновения, без энтузиазма, без сколько-нибудь засвидетельствованной горячей любви к русской земле, к русской истории, к русскому духу и быту. Две личности, поднимавшиеся над уровнем ‘обыкновенного’, — гр. Уваров и граф Толстой, были — один европейцем-классиком, а другой ‘урожденным’ министром внутренних дел и отнюдь не педагогом. Затем здесь менялись военные и профессора, из которых первые никакого отношения к школе не имели, а вторые были только хорошими специалистами своей специальности, отправлявшие учебно-административные должности просто как ‘должности’, без школьного в себе жара и без школьного даже понимания. Ибо как есть ‘военный дух’ и его доблести и героизм, есть ‘юридический дух’ и известная тонкость в нем, — так есть совершенно особый ‘школьный дух’, ‘училищное’ вдохновение и жар, есть и возможен дар и, наконец, гений чисто педагогический. Вот соединение ‘министра’ и этого специфического ‘гения’ никогда у нас не встречалось: откуда и происходит, что вся школа у нас какая-то бескрылая… ‘Влачит’ свое существование, ‘переделывается’, и после всех ‘переделок’, удлинений, укорачиваний программы, начинки то классицизмом, то реализмом — она остается все мертвою школою, скомпилированною, сколоченною, выкроенною — а не живой, не творческой, не одушевленной.
И ученики ее не любят и, главное, не уважают.
И общество ее не любит и не уважает.
И государство ею недовольно. И недовольство выражает в требовании все новых и новых переделок, новых уставов, новых программ.
Ведь когда требуют переменить устав или программу, то тут собственно не в уставе и не в программе дело, разве ‘требующие’, целая страна, знают хорошо и детально в данное время существующие программы и уставы? Ничуть. Требование проистекает из глубокой тоски, с которою старшее поколение смотрит на младшее и видит в нем немощь к делу, праздношатайство, верхоглядство, фразерство и полное отчуждение от родной земли, родной истории, от всякого родного дела.
— Перемените программу: может быть, лучше будет.
Министр, у которого никакой решительно педагогической идеи в голове нет, — который есть только хороший юрист, или хороший генерал, или хороший латинист, — ‘собирает комиссию’ и все на нее возлагает… В комиссию попадают все люди ‘ученые’, хорошие специалисты своих специальностей, которые начинают спорить о преимуществах именно ‘этой своей специальности’ и требуют увеличения программы и увеличения числа уроков по ней именно. Как и всякие переговоры, ‘комиссия’ кончается компромиссом: ‘еще увеличить такие-то программы’ и так-то перетасовать предметы и уроки. Министр, который вообще ничего в этом не понимает, никакого своего взгляда на дело не имеет, чуть-чуть для вида поумничав над ‘постановлениями’ комиссии, в конце концов оформливает их в закон или устав и проводит по всем ступеням законодательной техники, и ‘новый устав’ готов, но ничьей души он не радует, и ровно никто ничего от него не ожидает.
‘Хороший классицизм’, — решила школа Уварова.
‘Несколько классицизма и несколько естественных наук’, — говорила система Головина.
‘Исключительно один классицизм’, — приказал Толстой.
‘Послабее, не так горячо’, — смягчил Делянов.
‘Вовсе не надо классицизма’, — скомандовал Ванновский.
‘Классицизм можно оставить в виде крох — а главное, новые языки, прикладные знания, практические сведения, и как можно больше, горою! Да сдобрить все патриотизмом и сердечностью’, — говорили последующие.
Поезд ‘училищ’ пошел очень быстро и все сильнее раскачиваясь, почти до крушения.
Тут был призван Шварц, который сказал всеобщее:
— Тпррру…
Вся страна тоскливо заворочала глазами.
‘Господи, хоть бы реформа’…
И опять ‘комиссия’, и вот ‘реформа’…
Не в ‘патриотизме’ дело… Ну, как ему ‘выучить’? Это не таблица умножения. Дело в том, чтобы вошедший в училище мальчик предрасполагался всем, что его окружает, что он видит и что он слышит, любит тот маленький мирок, в который он введен из своей семьи, вот этот школьный мирок — прежде всего, свое училище — это ‘альфа’ всего, своих учителей, своего директора, своих воспитателей, чтобы он полюбил рисованье, если его ему учат, музыку или пение, если они введены в преподавание… Введены ли, однако? Насколько? И рисование, и музыка, единственные предметы с художественною в себе стороною, если и не выброшены из наших программ, то занимают в них нескрываемо-презренное место. Но это в сторону. Мальчик, приведенный в школу из семьи, должен себя чувствовать в ней тепло и светло, как бы он был в продолжающейся семье, в развитой семье, в раскрывшейся и усложнившейся семье… Ну, хоть год, два… Чтобы в этот опасный возраст 11-12 лет, самый впечатлительный, он не узнал яда отрицания, ненависти, гнева, из которого спёкся весь наш болезненный и уродливый нигилизм. Нигилизм весь есть продукт школы, — и именно той стороны ее, что она имела изумительное мастерство отравлять первые сознательные годы мальчика, наполняя его злобою, вызывая его гнев и критику, вызывая к борьбе с собою его хитрость и все волчьи качества. В русской несчастной гимназии первые школьные годы входили в душу учеников как ‘залп’ отравляющей влаги, как вино самого дурного качества, едкое, дурманящее и вместе парализующее…
Школа, которой с первого же шага не любит ученик, которая его обидела, или его притеснила, или не поняла его в том, в чем он был вправе ожидать, что его поймут, есть растлевающая школа: ибо в 10, 11, 12 лет начать испытывать злобу — это растление души.
Теперь скажите, пожалуйста, в реформированной или нереформированной гимназии видел ли кто, чтобы директор постоянно ‘ходил по классам’, был ‘всегда тут’, когда оглянется ученик, и вообще был ‘что-то свое и близкое’ для учеников. И дальше, по ступеням лестницы, — кто видал попечителя округа ‘постоянно посещающим гимназии’, беседующим о предметах их дела с учителями, об их уроках — с учениками? Такого попечителя отродясь на Руси не видано. И кто видал министра, который ‘купался бы в училищной среде’, как в своей домашней ванне, ее одну любил, к ней привык, ее до глубины знал?
Да ничего подобного и никогда не было! Все сидели по своим ‘канцеляриям’ и писали свои знаменитые ‘бумаги’. Оставив, в сущности, учебное дело ‘на Божью волю’, — да на ‘серую шинель’ всей учебной системы, всего министерства просвещения — учителя гимназии, сего чиновника VIII класса, с Анной 3-й степени в петлице.
Впервые опубликовано: Новое время. 1910. 8 сентября. No 12389.