Вечерній свтъ.
Вечерній свтъ.
Разсказъ.
I.
II.
——
III.
——
IV.
П. Сурожскій.
‘Современникъ’, No 12, 1914
Вечерний свет, Сурожский Павел Николаевич, Год: 1914
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Вечернее богослуженіе оканчивалось передъ заходомъ солнца, и если вечеръ былъ хорошій, то Мартынъ шелъ изъ церкви не домой, а за околицу, на берегъ рки, гд среди мелкаго кустарника и бурьяна лежалъ блый камень.
Въ ушахъ еще звенятъ церковные напвы, рождая неясныя созвучія, новыя слова, отъ свчей и лампадъ какая-то мягкость въ душ, и бережно несетъ ее Мартынъ туда, на блый камень.
Вотъ и край села. Впереди выгонъ съ втряками и пыльной дорогой, ползущей куда-то на бугоръ, налво кладбище на холм, направо берегъ. У воды стоятъ вербы, верхушки ихъ видны изъ-за берегового кряжа. Близкое къ закату солнце играетъ золотисто-оранжевыми лучами, и тни отъ вербъ, отъ кустарниковъ, отъ сгорбленной фигуры Мартына медленно ползутъ по земл. На сел говоръ, крикъ, скрипятъ возы, лаютъ собаки, а здсь на выгон тихо. Все притаилось, забывъ о движеніи, о звукахъ, и смотритъ зачарованными глазами на солнце, и ловитъ его послдніе лучи.
Мартынъ подошелъ къ камню, слъ и тоже притихъ.
Солнце покраснло, утратило свой блескъ и стало малиновымъ, мягкимъ. Рка, какъ стекло, застыла, молчитъ, въ ней отпечатались вербы, камыши и край неба, розовый отъ заката. За ркой лежатъ влажные луга, на нихъ частыя копны — обильный былъ снокосъ, а дальше по буграмъ разбросались хлбныя низы, уже отливающія зрлой желтизной, и, какъ морщины, темнютъ извилины овраговъ, поросшія мелкимъ лсомъ.
Солнце краемъ своимъ коснулось земли и стало опускаться за бугоръ.
Мартынъ перекрестился и оказалъ:
— Прощай, чистое. Благослови, Господи, твой заходъ. Благослови и восходъ твой на утро…
Тни сгущаются, обрывая багряныя нити закатныхъ лучей. И вотъ они уже оборвались, потухли. Колыхнувшись огненнымъ краемъ, солнце скрылось за далью полей, и стала разворачивать свои переливныя ткани заря. Золотыя, оранжевыя и пурпурныя полосы поплыли по небу. Кто-то невидимый проводилъ ихъ одну за другой то ярче, то блдне, и, недовольный, смывалъ и опять накладывалъ.
Свтъ вечерній плыветъ по душ, какъ будто и ее окутываетъ въ свтлыя ткани.
Мартынъ смотритъ на западъ, гд смшались вмст золото, пурпуръ и бирюза, и говоритъ:
— Схоронилъ отъ насъ свтъ свой, и настала тьма. Былъ день, и пришелъ вечеръ, а за нимъ и ночь — мать грха, покрывательница всхъ недобрыхъ длъ. И грхи, и блудъ — все ночью, все отъ темноты. Не отъ свта рождается грхъ, а отъ тьмы. Свтъ — правда, а ложь — тьма. У правды ликъ, какъ солнце,— подыми его, Господи, открой намъ. Дай намъ день новый, безъ скорбей и унынія. Смутно стало межъ людьми, смутно и непонятно. Вс, какъ слпые, толкаются туда и сюда. Чего хотятъ? Чего ищутъ? Правду надо искать. Пути неправедные широкіе, легко по нимъ идти, а къ правд одна дорожка, и ту забыли… Солнце чистое, заря небесная, освти пути напти. Вс мы, темны, вс гршные, идемъ — не знаемъ куда. А Ты освти насъ, Господи, въ свт Твоемъ наше спасеніе…
Съ посвтлвшимъ лицомъ, умиленный и тихій Мартынъ стоялъ на камн, изливая въ словахъ то, чмъ горла душа.
Вечеръ спускался, было тихо, никто не мшалъ. Отгорвъ, небо погасло, и звзды — золотые жуки — проступили сквозь синеву и стали шевелить своими тонкими усиками. Земля отдавала вечеру накопленное за день тепло, а сама окутывалась темнотой, затихала, отъ рки шла прохлада, пахло созрвающими хлбами, молодымъ сномъ, полынемъ. Въ черномъ покрывал, какъ строгій инокъ, шла съ свера ночь. Вечеръ молился безмолвными молитвами, удаляясь на западъ. И молился тоже въ вечерней тишин Мартынъ, стоя на бломъ камн. Рождались все новыя и новыя слова, какъ будто кто подсказывалъ ихъ, и въ душ была тихая дрожь, умиленная радость.
И уже въ темнот, когда строгій инокъ благословлялъ засыпающую землю, Мартынъ шелъ домой.
Все лто, въ тихіе вечера, ходилъ Мартынъ къ рк, на блый камень.
И заговорили объ этомъ на сел.
Положительные и трезвые мужики смотрли на вечернія хожденія Мартына, какъ на блажь стараго человка, и прозвали его Богомоломъ.
Но бабы увидли, другое. Казалось имъ, что не старческая блажь заставляетъ Мартына идти на камень и молиться тамъ своими нецерковными молитвами. Душа заговорила въ немъ тайными молитвенными словами, это ея голосъ и ея зовъ.
Пошелъ про Мартына говоръ между бабъ — тихій онъ, ласковый, угодный Богу. И каждый разъ, когда Мартынъ шелъ къ рк, бабы слдили за нимъ тревожно-любопытными глазами и не замтно, садами и огородами, пробирались туда, гд былъ Мартынъ. И тогда ближніе къ блому камню кусты наполнялись шорохами, вздохами, и много горячихъ, ищущихъ глазъ было устремлено на Мартына,
Такихъ словъ, какія говорилъ на камн Мартынъ, он не слышали нигд: ни дома, ни у сосдей, ни въ церкви, но душа болла по нимъ, голодная женская душа.
Какая ихъ жизнь? Вечеръ безъ зари, ночь безъ разсвта. Катится день за днемъ, какъ перекати поле: куда втеръ подуетъ, туда и бжитъ. Нтъ ни своей воли, ни радости. Мужикъ хоть водки выпьетъ, хотъ выругается, и на томъ отведетъ душу, а у бабъ и того нтъ. Все дла да заботы о дтяхъ, о хлб, о горшкахъ и чашкахъ, а на душ скука, пустота. Пойдутъ въ церковь, тамъ читаютъ непонятное, поютъ нескладно, только на свчки да лампадки и пріятно посмотрть — горятъ передъ иконами тихими жертвенными огоньками. Странникъ какой-нибудь зайдетъ, или богомолка не Богъ всть, что разскажетъ, часто несуразное, чего не бываетъ никогда, а душа заволнуется, задрожитъ, чмъ-то размягченная, и на глазахъ уже слезы. Поплачутъ надъ небылицами и станетъ легче, посвтлетъ кругомъ, и эти слезы, какъ роса на сухое поле.
Это отъ рчей странника-пустомели. А тутъ Мартынъ, тихій и ласковый, съ его молитвенными рчами. Какъ было удержаться и не пойти? И бабы шли. Он ни о чемъ не просили Мартына и не хотли просить, боясь выдать свое тайное присутствіе возл него, а только слушали, плакали и умилялись.
И уходили, когда уходилъ Мартынъ, такія умиротворенныя, словно побывали на великомъ таинств и приняли въ себя его очищающую благодать.
Слухи о томъ, что Мартынъ ходитъ по вечерамъ на камень, а бабы сбгаются слушать его, дошли до батюшки, строгаго ревнителя церковнаго устава. Батюшка донесъ объ этомъ благочинному, а тотъ увдомилъ епархіальное начальство. Начальство предписало произнести дознаніе. Благочинный ревностно взялся за дло. Онъ пріхалъ въ село, гд жилъ Мартынъ, и произвелъ строгое разслдованіе. Вызвали Мартына, допросили, но то, что говорилъ на допрос Мартынъ, было такъ незначительно, что ему не поврили ни батюшка. ни благочинный, заподозрвъ въ преступномъ намреніи умалить свою вину.
— Ты ходишь по вечерамъ на камень?— задавалъ вопросъ благочинный.
— Хожу.
— Что ты тамъ длаешь?
— Молюсь. Думаю.
— О чемъ думаешь?
— Разное. Про жизнь, про людей, про то, какъ жить надо правильно.
— А въ чемъ заключается правильная жизнь?
— Въ любви къ Богу и человку.
— Какими именно словами ты молишься?
— Это мн трудно сказать, забываю. На меня какъ бы находитъ тогда.
Благочинный наклонился и что-то записалъ на бумаг.
— Почему въ церкви не молишься?
— Я и въ церкви молюсь, только для церкви у меня молитвы церковныя, а тамъ свои.
— А-а,— протянулъ многозначительно благочинный и опять записалъ.
— А зачмъ собираешь бабъ?
— Я ихъ не собираю, он сами идутъ.
— Ты сектантъ,— строго сказалъ благочинный.— Тебя надо предать суду.
— Ваша воля,— покорно отозвался Мартынъ.
Улики противъ Мартына были на лицо: онъ совершаетъ какія-то таинственныя моленія на камнъ, совращаетъ въ ересь другихъ. И особенно возмутительнымъ казалось благочинному то, что Мартынъ предпочитаетъ молиться не по-христіански, въ святомъ, благолпно украшенномъ храм, а по-язычески — на камн, у рки, передъ закатомъ солнца.
Мартына увезли въ городъ и посадили въ тюрьму. Никогда съ нимъ не было такого. Жилъ онъ тихо, никому не длалъ зла. Прежде, когда были силы да здоровье, хозяйствовалъ, служилъ крестьянскому міру, а теперь, состарившись, мирно доживалъ свои вкъ, готовясь къ смерти.
И вдругъ на теб — въ тюрьму.
За всю свою жизнь Мартынъ не былъ ни разу въ суд, не сидлъ даже въ арестномъ, куда земскіе начальники сажаютъ мужиковъ за всякіе пустяки, а тутъ тюрьма мрачная, темная, за высокими стнами.
Когда передъ вечеромъ Мартына ввели въ камеру, гд въ тснот и мути галдли арестанты, и его обдало духотой и смрадомъ, и десятки небритыхъ, оскаленныхъ волосатыхъ лицъ обратились къ нему, ему показалось, что кончилась его прежняя спокойная, милая жизнь, и стало такъ больно, такъ горько, что онъ чуть не заплакалъ.
— Что, старичекъ, согршилъ на старости лтъ?— насмшливо встртили его сосди.
Мартынъ промолчалъ. Легъ на свое мсто и не вставалъ до утра. Спать не спалъ, а такъ — маялся. Забивало духъ отъ вони и тсноты, ночь казалась безконечной, и было непріятно слышать выкрики, стоны и бормотанье, которыми томилась въ душномъ сн камера. Казалось Мартыну, что это встревоженная совсть томится въ гршныхъ душахъ, томится и не можетъ найти правильнаго пути.
Дни потянулись темные, мутные, безсмысленные. Были они, какъ щели въ окнахъ: заглянетъ свтъ и спрячется, и опять темно. Съ жуткимъ чувствомъ присматривался Мартынъ къ своимъ товарищамъ, и порой ему становилось страшно. Передъ нимъ мелькали сумрачныя, истомленныя лица, то убитыя и тупыя, съ потухшими глазами, то горвшія ненавистью, озлобленіемъ, скрытымъ бунтомъ. Вся тюрьма казалась огромной клткой, наполненной тоскующими, рвунщмися на волю зврями. Иные сидли такіе тихіе, словно давно уже примирились съ игомъ неволи, но въ глубин зрачковъ у каждаго таилось одно незабываемое стремленіе — уйти. Уити, вырваться на волю — и можетъ быть спадетъ съ души ржавчина, освшая въ темнот и смрад тсныхъ камеръ, и душа выпрямится, посвтлетъ.
А на Мартына нашло какое-то отупніе. Все какъ-то онмло въ немъ, точно его ударили по голов, и онъ никакъ не могъ отойти: смотрлъ и не видлъ, слушалъ и не понималъ. Тюрьма галдла, куражилась, силясь хоть чмъ-нибудь выразить подавленную жажду жизни, а Мартынъ ходилъ тихій, замкнутый въ себ, далекій. Сперва его затрагивали, задирали, но видя, что онъ не отзывается, оставили въ поко: тихій безсловесный человкъ, что съ него взять.
И только въ свтлые погожіе вечера ему становилось горько. Вспоминалось село, пыльная дорога, блый камень на берегу, свтъ тихій при вечерней зар, и смшанное чувство печали и возмущенія давило душу. Тогда онъ подходилъ къ узкому, заплетенному желзной ршеткой окну и смотрлъ сквозь тусклыя стекла.
Тюрьма стояла за городомъ, и окна ея выходили на сверъ. Въ окно видно было пустынное поле, блекло и печально лежалъ на немъ солнечный свтъ. Тамъ гд-то, за стнами тюрьмы, заходило солнце, и небо отсвчивало его послдними лучами.
Не видя солнца, Мартынъ представлялъ себ спокойный, по лтнему прекрасный закатъ, и шепталъ тихо:
— Прощай, чистое. Благослови, Господи, твой заходъ.
Край неба охваченъ былъ багровымъ заревомъ, медленно угасавшимъ въ сизомъ курев мглы. Степь быстро темнла, зябко окутываясь сумерками, точно ей стыдно было своей пустынности и наготы.
Мартынъ молился:
— …Во тьм живетъ міръ, неправдой покрывается, а гд же правда Твоя, Господи? Не видятъ ее люди, она какъ свтъ незримый — кто намъ откроетъ ее… Во тьм лежитъ міръ, вражда и жестокость въ немъ, текутъ рки отъ слезъ, и стонами гудитъ вся земля. Правда молчитъ, а ложь господствуетъ. Замутились люди духомъ, охладли сердцами, какъ былинки въ пол качаются туда и сюда. А Ты укрпи ихъ, Господи, не дай упасть, осіяй свтомъ. Подыми солнце правды Твоей надъ ними, загляни чистымъ окомъ Своимъ въ душу. Настави и вразуми насъ, Господи.
Мартынъ молился, подбирая торжественныя и трогательныя слова. А тюрьма гудла въ темнот глухимъ, тяжелымъ гуломъ, и проносился по камерамъ, тревожа и пугая лязгъ цпей.
Прошла осень, наступила зима, а дло о новой сект гд-то застряло и не двигалось впередъ. О немъ забыли, какъ забыли и о виновник его — Мартын.
Мартынъ все сидлъ въ тюрьм, въ томъ отдленіи, гд отбывалъ наказаніе разный преступный сбродъ. И заскучалъ старикъ, упалъ духомъ. Ему противна стала тюрьма всмъ складомъ своей насильственной жизни. Грубость сторожей, смрадъ и тснота, галднье арестантовъ, ихъ ругань и разговоры, отъ которыхъ коробило и знобило,— все это казалось дикимъ, нелпымъ, невроятнымъ.
Порой Мартыну не врилось, что это наяву, и тогда вставали вопросы: какъ это вышло? За что его посадили? Неужели только за то, что ходилъ по вечерамъ на камень и молился тамъ своими, не церковными молитвами? Но вдь въ этомъ грха нтъ. И Христосъ молился по вечерамъ въ пустын, на горахъ, на берегу моря. Весь міръ вдь храмъ Господень, везд можно воздавать хвалу ему. И не выдумывалъ онъ никакой новой вры, какъ обвиняютъ его. Любитъ онъ службу церковную, пніе, лампада, огни — такъ же, какъ любитъ солнце, небо и гршную, милую землю. Все вдь отъ Бога — и созданное, и несозданное руками человческими,— надъ всмъ владычествуетъ Господь.
И отъ всего этого — отъ нудной щемящей тоски, отъ безпокойныхъ думъ, отъ темноты, сырости и вони, заболлъ Мартынъ.
Въ одно утро посл безсонной ночи, онъ не могъ подняться. Мутилось въ голов, тло стало тяжелымъ, вялымъ, какъ вырванная съ корнемъ трава.
— Чего вылеживаешься?— крикнулъ на него надзиратель.
— Недужаю,— отозвался Мартынъ.
— Перелоги напали?
— Га-га-га,— пронеслось по нарамъ.— Теперь, говорятъ, стариковъ мняютъ на быковъ, оттого и перелоги.
Мартына перевели въ больницу. Тамъ было покойне, лучше, и легче было думать о бломъ камн.
Какъ облако вечернее лежитъ онъ на берегу. Не такъ жаль хаты родной, семьи, внуковъ, какъ жалъ тхъ вечеровъ, когда душа звенла, какъ струна, и что-то терпкое схватывало горло. Тамъ, на камн, онъ впервые почувствовалъ въ себ душу. Какъ будто спала она долгіе года, когда имъ владли только заботы, обязанности, дла, и вдругъ проснулась, заговорила, и онъ увидлъ, что главное въ этой жизни не дла и не заботы, а то, чтобы жить въ согласіи съ самимъ собой, со своей совстью.
И думая про блый камень, онъ вспомнилъ, какъ однажды, еще мальчикомъ, пошелъ съ матерью лтомъ на рку. Мать мыла сорочки, а онъ копался въ песк и нашелъ камешекъ, похожій на крестъ. Обрадовался и показалъ матери, а она вздохнула и сказала:
— Должно быть, сынокъ, теб монахомъ быть, а можетъ, къ смерти. Брось въ воду.
А онъ не бросилъ, спряталъ и берегъ долго, и думалъ, что если будетъ въ самомъ дл монахомъ, то поставитъ этотъ крестикъ въ своей келейк, рядомъ съ иконами, и будетъ молиться передъ нимъ.
А потомъ и крестикъ затерялся, и думы про монашество забылись. Жилъ онъ въ мір, какъ живутъ вс, ворочаясь надъ землей, по хозяйству.
И лучше или хуже это, знаетъ, видно, про то одинъ только Богъ.
Леченье не помогало, слабость становилась все сильне, трудно было ходить, сидть, говорить.
Какъ-то разъ докторъ, обходя палату, остановился возл Мартына, посмотрлъ на него какими-то особенными глазами я сказалъ:
— Ну, старикъ, дло твое кончено. Вотъ поправляйся да и на свободу.
Мартынъ принялъ это извстіе равнодушно и сейчасъ же забылъ о немъ. Что ему теперь свобода, когда душа измята, и сталъ онъ, какъ бодылье, прибитое раннимъ морозомъ къ земл?
На него теперь часто находило забытое, тихое и длительное, какъ зимній сіонъ. Мерещились теплыя хлбныя поля, неоглядно-широкія. Втеръ гонитъ колосья, они кланяются, бгутъ и все на мст, и только шорохъ стелется по земл. Проходили еще стада съ ревомъ и топотомъ. Близко-близко склонялись надъ нимъ бычачьи головы, тихо мычали, обнюхивали и порой лизали его теплыми языками.
Разъ онъ даже очнулся оттого, что его лицо долго и старательно вылизывалъ языкомъ красный рогатый быкъ. Открылъ глазами долго смотрлъ, не узнавая палаты.
Вся она была залита свтомъ. Свтъ шелъ отъ окна и былъ красноватый, тихій. Мартынъ съ усиліемъ приподнялся и повернулся къ окну.
На краю снжной равнины стояло огромное, малиновокрасное солнце, и снгъ былъ нжно-розовый, прозрачный, какъ будто отсвчивалъ извнутри.
Мартыну стало радостно — давно ужо онъ не видлъ солнца., и обрывающимся голосомъ онъ прошепталъ:
— Прощай… чистое.
Солнце уже наполовину спряталось, разбросавъ по снжному полю огненные лучи. Краешекъ его, малиновояркій, еще ласкалъ глаза, и къ нему, какъ дитя къ игрушк, потянулся Мартынъ. Захотлось встать, подойти ближе, посмотрть на свтлый закатъ.
Онъ сталъ медленно спускаться съ кровати. И, не удержавшись, свалился на полъ. И когда стукнулся затылкомъ о полъ, то почувствовалъ не боль, а какое-то онмніе. Въ глазахъ завертлись горячіе оранжевые круги, а по середин былъ фіолетовый шаръ солнца — и тоже вертлся въ друтуго сторону.
Былъ канунъ праздника, больные и сторожа ушли ко всенощной, которую служили тутъ же, въ больничной церкви, и въ палат не было никого. Издали, тревожа тишину пустыхъ коридоровъ, доносилось пніе, похожее на вздохи, и сливалось со стонами Мартына. Онъ лежалъ на полу, раскинувъ руки, странно подвернувъ голову, и лицо было покрыто мелкими капельками пота.
Стоны становились рже, тише… И, наконецъ, умолкли.
Палата замерла въ строгомъ молчаніи смерти.