ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
В. Г. БЛИНСКАГО.
ПОДЪ РЕДАКЦІЕЮ И СЪ ПРИМЧАНІЯМИ
С. А. Венгерова.
Съ приложеніемъ 1) Портрета Блинскаго, дорисованнаго академикомъ К. А. Горбуновымъ посл смерти Блинскаго. 2) Предисловія Михаила Бакунина къ ‘Гимназическимъ рчамъ’ Гегеля. 3) Портрета Михаила Бакунина, рис. Митрейтеромъ въ 1843 г.
Въ книжномъ магазине типографіи М. М. Стасюлевича
С.-Петербурга, Вас. Остр., 6 линія, 28.
1901.
*298. Вечера на Карповк. Часть первая. Изданіе второе. Санктпетербургъ. 1838. Въ типографіи Александра Смирдина. 321. (8).
Вечера на Карповк. Часть вторая. Санктпетербургъ. Въ типографіи Александра Смирдина. 478. (8) 18).
Первая часть этихъ ‘Вечеровъ’ вышла въ прошломъ году, а въ ныншнемъ издана вторымъ изданіемъ, вторая вышла только въ ныншнемъ году, и теперь едва-ли въ какой книжной лавк можно найдти ее. Успхъ необыкновенный и — надо сказать правду — очень и очень не незаслуженный!
‘Вечера на Карповк’ служатъ лучшимъ доказательствомъ, что можно писать прекрасные романы и повсти, не имя отъ природы дара творчества, или, другими словами, что не-художественные романы и повсти могутъ нравиться и имть свою относительную цну, свое относительное достоинство, тогда-какъ всякой другой родъ поэтической дятельности, не запечатлнный печатію творческаго генія, не пользуется никакимъ успхомъ, даже мгновеннымъ, въ обществ, въ которомъ эстетическое образованіе достигло уже извстной степени развитія. И это очень естественно: лирическая поэзія попреимуществу есть поэзія изящной формы, драма требуетъ полной конкретности характеровъ, но въ роман и въ повсти (не-художественныхъ) все это требуется только въ извстной степени и даже можетъ замняться врностію дйствительности, какъ копіи оригиналу, разсказомъ самимъ-по-себ, вн художественнаго значенія. Прибавьте къ этому опытность романиста или нувеллиста — плодъ долговременной жизни, его душу, доступную увлеченію всмъ прекраснымъ жизни, поэтическій слогъ, его живыя воспоминанія, умныя разсужденія о томъ и о другомъ,— и тогда результатомъ вашего чтенія такого романа, или такихъ повстей будетъ такое сужденіе: ‘Тутъ нтъ поэзіи, но есть жизнь, есть душа, чувство, умъ, тутъ нтъ общаго и цлаго, условливающаго необходимость каждой своей частности, каждой своей черты, но многое высказано врно и истинно, я не нашелъ въ этомъ произведеніи художественности, но прочелъ его съ наслажденіемъ и всегда былъ-бы радъ занимать мои досуги такимъ чтеніемъ’.
Къ повстямъ такого-то рода принадлежатъ ‘Вечера на Карповк’. Мало книгъ, которыя мы прочли ныншній годъ пообязанности, доставили намъ столько удовольствія, какъ эти ‘Вечера’. Чего вамъ угодно?— Тутъ есть все, чего требуетъ образованный досугъ читателя. Хотите наблюденій надъ ходомъ нашего общества, врныхъ замтокъ о его прошедшемъ и настоящемъ состояніи?— Читайте —
Въ старые годы жизнь деревенскихъ помщиковъ была не то что нын. Теперь молодой баринъ, женясь и порастратившись въ столиц и путешествіяхъ, берется за умъ, удаляется въ деревню, длается агрономомъ, вводить пятипольное хозяйство, сетъ клеверъ, и разсчитываетъ каждую копейку. Онъ строитъ небольшой, красивый домикъ, раскидываетъ англійскій садъ по муравчатому лугу, въ зал у него поставлена богатая рояль съ партиціями Россини и Мейербера, но столамъ разбросаны журналы: лсной, земледльческій и пр., папки съ гравюрами, trait de l’economie politique, или de la philosophie, въ сосднемъ кабинет огромная библіотека въ готическомъ вкус, дв, три служанки во всемъ дом, считая тутъ служанку и ключницу, отличный поваръ, часто нанятой, и два, три служителя — вотъ весь верхній штатъ. На двор все чисто, службы вс съ иголочки, въ мастерскихъ видите новые плуги, бороны, молотильни, со скотнаго двора приводятъ на цпи, передъ окна, похвастаться передъ рдкимъ гостемъ, колмогорскаго быка съ кудрявымъ лбомъ и атласною шерстью. Все чисто, все блеститъ, какъ на англійской ферм. Кухня не уступаете голландской въ чистот, хозяинъ везд самъ, все видитъ, всмъ занимается, мужикъ охаетъ, но начинаетъ видть пользу улучшеній. Есть и прикащикъ и дворецкій, но господскій глазъ и надъ ними, хозяйка, въ свою очередь, также занята дтьми, чистотою комнатъ, оранжереею, цвтами. Въ дом не видно бронзъ, ни богатаго фарфора, но изящество и вкусъ уборовъ, но лучшія вина стол и лакомый обдъ напоминаютъ избалованность петербургскаго денди и утонченную роскошь столицы, а цвты, эти безотвтныя друзья печальнаго затворника, обращаютъ въ рай свтленькій домикъ въ которомъ прихотливая рука хозяйки-затворницы собрала произведенiя всхъ странъ и климатовъ.
Но въ этихъ садахъ, въ этомъ игрушк-домик пусто, тихо. Сосди прозжаютъ мимо, выглядывая съ любопытствомъ изъ коляски на зеленую живую ограду элизіума, для нихъ затвореннаго. Собравшись на именинномъ обд у гоpодничаго, или испpавника, толкуютъ о прізжемъ, говоря, что онъ гордъ, спсивъ, смются надъ его затями, хотя засдатель и увряетъ, что онъ ласковъ и обходителенъ, и что у него рожь молотится кругомъ самъ-десятъ, тогда какъ у сосдей на лучшихъ десятинахъ едва-ли самъ-семъ. Дамы, случайно встртивъ въ пол статнаго молодаго человка, верхомъ на англійскомъ ворономъ кон, умираютъ отъ желаніи видть его въ обществ, наконецъ встрчаются на вечер предводителя, и тутъ-то начинается бда! Весь дамскій соборъ поднимается на гордеца и предаеть его анаем: онъ гордъ, онъ важничаетъ, онъ много думаетъ о себ! Мы видали графовъ и князей! Ахъ, князь С….! какъ онъ милъ! Ахъ, графъ В…..! онъ прелесть какъ любезенъ, а ужъ врно бывали въ лучшемъ обществ. А этотъ, Богъ знаетъ что такое? Что за манеры, что за тонъ! Тутъ дв имъ избранныя, то-есть, удостоенныя гостемъ особеннаго вниманія, берутъ его сторону, по ихъ мннію, онъ и милъ, и хорошъ, и совершенно свтскій, лучшаго тона человкъ. Но посл этого быть бд имъ! Он остаются въ подозрніи, и если случится, что одна изъ защитницъ прізжаго побываетъ въ его элизіум — горе ей! Шаги ея, вс движенія, замчены, и если, можетъ быть, не скажутъ изъ самолюбія, а ужъ врно подумаютъ: заспсивилась, горда стала! Да простятъ мн добрые наши провинціалы! Я не думаю огорчать ихъ, не у нихъ однихъ ведется такъ, и въ большомъ свт бываетъ все то-же! Часто бранять вельможу, терзаютъ имя свтской красавицы, до небесъ превозносятъ другую, разсмотрите ближе: вельможа обошелъ насъ поклономъ, красавица блеститъ слишкомъ ярко и затмеваетъ насъ собою, другая умла польстить нашему самолюбію: лесть — мелкая пыль, которою туманитъ глаза, если они слишкомъ слабы, чтобы переносить чужой блескъ. Поврьте мн: люди везд одни и т-же, черты грубе — вотъ вся разница.
Но это отдалило меня отъ моего предмета: я хотлъ сказать, что встарину образъ жизни помщиковъ былъ со всмъ не таковъ какъ теперь: тогда черта, отдляющая богатое дворянство отъ бднаго, состояла боле въ наружныхъ формахъ, чмъ въ сущности. Теперь помщикъ живетъ въ деревн единственно по необходимости и при малйшей возможности детъ самъ, или посылаетъ дтей въ столицу. Тамъ онъ нечувствительно оставляете прежнія понятія, сообразуясь съ новыми, общепринятыми, образъ его жизни, образъ мыслей измняются, онъ воспитываетъ дтей не такъ ужь, какъ воспитаны дти его сосда, и возвращаясь въ деревню, онъ приносить съ собою нравы и привычки столичнаго жителя и европейской образованности, между-тмъ какъ сосдъ его, никогда не оставляя деревни, подвинулся очень мало впередъ съ точки, на которой былъ за тридцать лтъ передъ тмъ, не многое измнилъ въ нравахъ и понятіяхъ своихъ. У насъ столичная жизнь шагаетъ быстро впередъ и стала на ряду съ обще-европейскою, тогда-какъ провинціяльная, тихонько, трухъ-трухъ шажкомъ бредетъ за нею, и хотя обрила бороду и не подставляетъ, какъ прежде, спины богатому сосду, понимая достоинство человка, но еще не уметъ, какъ въ столиц, носить волосы вкружокъ и толковать о національности, одвшись по французскому или англійскому журналу. И потому, столичный житель, неволею возвратясь въ деревню, гд жили отцы и дды его, не можетъ постигнуть, что можетъ быть общаго между нимъ и потомками прежнихъ собесдниковъ его отца и дда, столичная дама скажетъ: меня здсь не поймутъ,!— и ни тотъ, ни другая не захотятъ сблизиться съ сосдями. Не такъ было встарину, образъ жизни, понятія, воспитаніе,— все было одинаково между богатымъ и бднымъ помщикомъ, различіе было въ томъ, что не составляло непремннаго условія быта ихъ — въ богатств, такъ-что при перемн обстоятельствъ, оно изчезало, не оставляя никакихъ слдовъ. Если богатый почиталъ себя вправ унижать или оскорблять бднаго, тотъ, въ свою очередь, пользовался имъ противъ тхъ, которые были бдне его. Онъ ниже богача, но, по понятію общественному, они были одинаковы, слдственно, тамъ, гд не сталкивались ихъ выгоды, или гд самолюбіе оставалось всторон, они могли быть совершенно равными, между-тмъ-какъ теперь это невозможно. Теперь бднаго сосда не оскорбятъ грубостію, не унизятъ словомъ, примутъ его съ вжливостію, можетъ-быть, излишнею, по станутъ говорить съ нимъ только о предметахъ, не выходящихъ изъ тснаго круга понятій его и эта вжливость, этотъ разговоръ, напомнятъ ему боле, чмъ старинная грубость, различіе между имъ и хозяиномъ, различіе, состоящее не въ случайныхъ условіяхъ общества, но въ понятіяхъ и образованіи. Вотъ почему сближенія между обоими трудне, чмъ прежде- Съ одной стороны — мысль о превосходств, съ другой — оскорбленное самолюбіе, полагаютъ тому преграды. Но пускай-бы сталкивались почаще: жизнь провинціальная отъ того развилась-бы быстре.
Встарину домъ богатаго помщика былъ сборнымъ мстомъ сосдей, они прізжали съ женами и дтьми, жили по нскольку дней, и потомъ хозяинъ съ домашними и со всми гостями отправлялся къ другому, веселился тамъ, пилъ, лъ, охотился, и забравши хозяина и гостей его и своихъ, вс вмст хали къ третьему и такъ длали кругъ, возвращаясь опять туда, откуда выхали. Домъ богатаго помщика, покойный, со множествомъ комнатъ, сней, переходовъ, кладовыхъ и флигелей, былъ всегда наполненъ народомъ, особенная слобода занималась дворнею, охотничій дворъ выстроенъ и содержанъ царски. Народъ оборванныхъ конюховъ, псарей, лакеевъ, поваровъ роился на дворахъ, двичьи наполнены кружевными подушками и пяльцами, за которыми безчисленное множество горничныхъ, въ домотканныхъ платьяхъ, часто босикомъ, плетутъ и шьютъ неусыпно. Не заглядывайте въ кухню, это сытый столъ хозяина не очень взмилится! Барыня взыскиваетъ уроки съ горничныхъ, но врно не унизится до того, чтобы заглянуть въ кухню! Фи!— Баринъ цлый день порскаетъ за зайцами съ толпою гостей и псареи, платить сотнями за гончую, конскій заводъ его славится красотою породы, шуты, карлы, скороходы, каждый день открытый столь для сосдей — но не ищите утонченнаго вкуса въ дом: лакеи его часто въ домотканныхъ сертукахъ, мебель, комнатные уборы — все домашняго издлія и врно хуже, чмъ теперь у самаго бднаго помщика: домъ какъ полная чаша, всего раздолье, разливанное море, но провизіи идутъ со скотнаго двора, а медъ и пиво замняютъ дорогія вина, въ анбарахъ суски ломятся подъ хлбомъ, на гумнахъ, ржанаго и яроваго въ скирдахъ видимо-невидимо! а поля обработываются какъ было при ддахъ, и Боже сохрани отъ новизны!— это ересь. Хозяинъ любитъ гостей, онъ утромъ толкуетъ съ прикащикомъ, творитъ судъ и расправу, онъ не врагъ правежа и тому подобнаго, вполдень отдыхаетъ посл сытнаго обда, а вечеромъ когда булавочка заберется въ голову, дворня въ залу, пвчіе вбродъ и Яшка или Ванька, подбоченясь, разстилаются вприсядку, между-тмъ-какъ дородная Груня плыветъ павою и пожимаетъ атласистымъ плечикомъ и хоръ реветъ
Ты тряхни бедрой, медвдица!
И восхищенный баринъ велитъ подносить отличившимся по стакану домашней водки или браги. Барыни стыдились заниматься работами, вызжали не иначе какъ съ большою свитою, рядились, танцовали важно минуэты, и подъ веселый часъ, иногда, посл ужина, на имянинномъ пиру, прекраcнaя пройдетъ и Русскую — но тогда ужь и старики закричатъ: камаринскую!
Спрашиваю васъ: можно-ли все это заставить проговорить дйствующее лицо въ драм или комедіи, или даже водевил, а между тмъ не отличается-ли все это тонкою наблюдательностію, врностію взгляда. оригинальностію выраженія, игривостію колорита? Теперь не хотите-ли отрывка въ другомъ род — выраженія чувствъ, откровеній, тайнъ человческаго сердца, поэтической теплоты выраженія? Читайте: вотъ двушка — сирота, получившая отъ природы душу живу, но лишенная ею того, безъ чего женщина не иметъ значенія женщины — лишенная красоты и даже наказанная ею безобразіемъ, она живетъ въ княжескомъ дом, князь къ ней внимателенъ, княгиня ее любитъ, княжна, ея сверстница, почитаетъ ее своимъ другомъ и сестрою. Положеніе очень обыкновенное, очень простое, всякой можетъ на досуг выдумать тысячи такихъ положеній, но не многіе умютъ ими пользоваться, чтобы выказать a propos столько живыхъ задушевныхъ мыслей, согртыхъ всмъ жаромъ чувства, всею поэзіею выраженія, какъ авторъ ‘Вечеровъ на Карповк’. Читайте —
Съ дтскихъ лтъ, едва еще научась понимать, она привыкла слышать отъ матери: Дурнушка моя, ты не красива, моя дурнушка, теб нечего длать въ свт, ты будешь монахинею. Въ играхъ двочка часто накидывала покрывало на лицо, представляя игуменью въ кругу также покрытыхъ подружекъ, и спрашивала мать свою: теперь не видно, что я дурна? Когда ласкали хорошенькихъ сверстницъ ея, оставляй безъ вниманія, безъ привтливаго слова дурнушку, она не огорчалась тмъ. сердце ея матери замняло для нея вселенную, въ немъ жила она царицею, что ей было до другихъ? оно окружало ее цлымъ міромъ волшебства материнской любви. Но ея не стало, доброй матери. Волшебная стна любви, отдлявшая отъ другихъ бдное дитя, рушилась, она осталась одна, и пустыня окружила ее. Все было чуждо ей, къ чему ни простирала она руки: все было холодно, какъ мраморъ, или сжималось съ чувствомъ непріязни, какъ чувствительная мимоза. Ей, которая привыкла жить любовію, какъ было ей существовать безъ необходимой стихіи въ мір, гд не свтилъ для нея ни одинъ лучъ ея? Въ дом князя З*** она нашла Софью, безпечную, веселую, Софья играла жизнію и не имла времени привязаться къ чему-нибудь сильно. Любовь — религія сердца чтобъ укорениться, достигнуть своего развитія, какъ религія, требуетъ она нкотораго сосредоточиванія мысли, солидности. Легкомысленность сдуваетъ смена ея, какъ весенній втерокъ, разсянность разноситъ ихъ въ разныя стороны, какъ легкокрылыя ласточки неприкрытый рачительной рукою посвъ земледльца. Но дти сдружились, и Софья сдлалась идоломъ Маріи. Сиротку ласкала и княгиня, и князь. Но была-ли это любовь матери? Сравнивайте живительный лучъ южнаго солнца съ искусственнымъ жаромъ теплицы! Марія не смла объяснить разницы, но сердце ея чувствовало ей, и нердко одинокая слеза катилась по блдной щек двочки, когда рука княгини ласкала розовое личико веселой Софьи, она стояла подл тихо, молча, часто съ грустною улыбкою, но когда княгиня примтивъ ея, удляла ей поцлуй, или нсколько ласковыхъ словъ, грудь ея сжималась боле, и милый образъ матери леталъ въ неясныхъ чертахъ передъ нею. Но кому стала-бы она говорить о томъ? Кто захотлъ-бы длить печаль бднаго дитяти? Чего недоставало Маріи? Она одта, какъ Софья, иметъ однихъ учителей, одни игры, чего ей надобно еще? Она возрастала, и потребность любви развивалась съ ея чувствомъ, потребность сочувствія, потребность согражданства, она требовала отъ общества свою часть вниманія его, она просила указать ей мсто въ кругу ей назначенномъ, по все было безмолвно, холодно вокругъ нея, и ни одинъ голосъ не откликался на призывъ ея. Бывала-ли она въ обществ, она видла, что вс искали подругъ ея, говорили съ ними, о чемъ? о вздор. Он улыбались, отвчали вздоромъ-же. Разв она не могла отвчать также? Почему-же не заводятъ съ нею разговора? Она любила музыку, литературу, изучала ихъ прилежно, часто за длиннымъ обдомъ, отвты ея, мало привычные въ устахъ молодой двушки, заставляли сосда ея и посл стола, въ гостиной, продолжать начатый разговоръ. Прибгала рзвая красавица,— Шиллерь и Муръ забывались, спрашивали новопришедшую о цн ея шарфа, и Марія напрасно-бы желала возобновить прерванный разговоръ. Она танцовала недурно, несмотря на неловкость, и знала то, но это разумется само-собою, и на бал, справа, слва, она слышала около себя: M-lle me fera-t-elle l’honneur и пр. и пр., и веселыя подруги, иная въ вчной ссор съ музыкой, другая живой контрастъ легкой бабочки, третья прекрасный мраморъ душою и тломъ — и однако он кружились въ вальс, носились въ мазурк — а она? Она ждала знакомаго, перезнакомаго, какого-нибудь вчнаго гостя княгининыхъ залъ… Играла-ли она на фортопьянахъ,— взоръ ея читалъ во взор ея учителя, старичка: ‘Прелестно, любимица моя, доволенъ тобою!’ Иногда даже тихая слеза удовольствія блистала на щек добраго нмца и онъ, увлеченный прелестью игры своей любимицы, не думалъ отереть ее. А свтъ?— Bravo! ma chere, vous faites des progrè,s, mais vraiement. Но извстно, что одно и то-же слово измняетъ смыслъ отъ звука голоса. Радъ видть васъ! говорятъ пріятелю, котораго ждали на вистъ, провинціялу, которому общали мсто совтника въ палат въ Симбирск или Тамбов, двушк, которую любятъ, старушк, которой покровительства ищутъ, знакомцу, которому давно должны извстную сумму безъ векселя… Здсь vous faites des progrè,s значило: очень мило для ученицы, очень порядочно, учитесь: по-крайней-мр, въ уединеніи, фортопьяны вамъ будутъ отрадою. Играла-ли Софья — она была слабе въ музык, не разъ учитель стучалъ ногою отъ нетерпнія впродолженіи уроковъ, уходилъ изъ залы, когда въ обществ она начинала играть съ аккомпаниментомъ двухъ скрипокъ, но зала кипитъ восторгомъ! Софья скрываетъ румянецъ довольнаго самолюбія на груди восхищенной матери, отецъ пожимаетъ ей руку, со взоромъ, говорящимъ: вотъ талантъ!.. Пейзажи Маріи были только для картона, портреты Софьи — въ нихъ виднъ быль тушь артиста безъ двумысленности! Да разв Софья была обижена природою? спросятъ меня. Почему-же ни въ чемъ не имла опа успховъ? — Совсмъ нтъ, она выла прекраснйшія расположенія, но легкіе успхи балуютъ, увряютъ въ талант, когда еще онъ только начинаетъ развертываться, свтская разсянность мало оставляетъ времени, и ктому-же, почему учителю не имть снисхожденія сдлать только тб, чего не длаютъ по недосугу, что могутъ сдлать, когда только захотятъ?
Часто съ грустью возвращалась Марія въ свою комнату. Отчего-же эта несправедливость, это несчастіе? думала она, за что гонитъ ее судьба? За что отвергаетъ общество? Однажды, размышляя такимъ образомъ, она стояла передъ зеркаломъ, въ которомъ отражался стоявшій на противоположной стн портретъ ея матери, съ задумчивымъ взоромъ, исполненнымъ любви и скорби. Неудовольствіе, досада, придавали непріятное выраженіе лицу Маріи, вдругъ ей показалось, что завса, скрывавшая протекшее, приподнялась внезапно передъ глазами ея, она стояла передъ матерью, ей послышался даже голосъ ея, говорившій: ‘Ты не для свта, дурнушка моя’.— Дурнушка?— что это значило? Прекрасный образъ Софьи мелькнулъ въ воображеніи ея, зеркало представило сравненіе, она все поняла: она была дурна, сирота, не богата!
Ты не для свта! Эти слова не переставали отзываться въ душ ея. и воображеніе накинуло на все черный крепъ свой. Не вслушивался-ли кто въ тихій голосъ ея, и проходилъ не отвчая: то было отвращеніе къ дурнушк. Разсказывали-ли подруги объ успхахъ въ обществ: это была насмшка надъ незамченнымъ существованіемъ ея. Смялнсь-ли надъ неловкостью другихъ: это были намеки на недостатки ея. Словомъ, все было въ заговор противъ нея. Мысль о дурнот лица ея преслдовала ее ежеминутно. Бдная двушка! она не знала обольстительныхъ радостей молодости. Часто, когда подруги ея подбгали къ зеркалу, примривая новый нарядъ, или набрасывая, шутя, въ красивомъ безпорядк, на голову платочекъ: она задумчиво отходила всторону: он казались ей такъ хороши въ этой невинной забав! А она?— Если Софья рзвясь, окружала лице ея, какъ облакомъ, легкимъ газомъ, или обвивала золотымъ снуркомъ ея голову, она боялась взглянуть въ зеркало: мысль, что нарядъ выставляетъ дурноту ея, заставляла ее отворачиваться, или поспшно срывать уборъ. Никогда не видали, чтобъ она принимала одно изъ тхъ живописныхъ положеній, въ которыхъ женщины любятъ оставаться, какбы неумышленно, зная, что устремленный къ небу, или задумчиво блуждающій въ голубой дали, взоръ, полуоткрытый ротикъ, или небрежное наклоненіе головы, длаютъ ихъ еще привлекательне. Случалось-ли ей, дйствительно нечаянно, задумываться, роковая мысль какъ остріе кинжала, пробуждала ее, н лицо ея принимало свое обыкновенное безстрастное выраженіе. Иногда, гуляя въ рощ, или по цвтнику, когда веселая Софья вплетала въ волосы пучекъ ландышей или розу, Марія срывала цвтокъ, подносила руку и уже касалась ею густыхъ локоновъ, и вдругъ опускала ее на колна. Не для нея были обольщенія самолюбія! Она не знала наслажденія любоваться собою. О! женщины поймутъ, какъ много это значитъ! Но одн-ли женщины?
Въ дом князя живетъ Вельскій, молодой лкарь. Марія его любитъ, безъ всякой, даже тайной, надежды быть любимой имъ. Вдругъ опа замчаетъ, что онъ неравнодушенъ къ ея сіятельной подруг, которая съ своей стороны, изъ женскаго тщеславія, какъ будто оказываетъ ему вниманіе.
Маленькое кокетство ея (княжны) начинало безпокоить Марію, оно пробуждало въ душ ея что-то въ род ревности. Кчему это? говорила она сама себ, Еслибы она любила его, я… я почитала-бы себя счастливою, видя ихъ счастіе, но этого нтъ, Софья его не любить. Холодный, равнодушный видъ Вельскаго, постоянно убгавшаго Софьи, равно какъ и жалобы княжны на его нечувствительность, успокоивали Марію. Но скоро она стала замчать, что Вельскій казался разсяннымъ при вечернихъ разговорахъ, часто отвчалъ не впопадъ, мрачно ходилъ но комнат, и кресла подл пялецъ оставались по цлымъ часамъ праздными. Иногда онъ останавливался въ дверяхъ залы, безмолвно слушая пніе Софьи, и вдругъ поспшно оставлялъ комнату и не возвращался боле во весь вечеръ. Только посл Марія видала, какъ онъ бгаетъ скорыми шагами но дальней алле сада или задумчиво сидитъ на берегу рки. Однажды, вечеромъ, услыхали въ комнат Вельскаго звуки флейты, и на другой день онъ долженъ быль аккомпанировать Софь. Она находила особенную прелесть въ игр его, увряла, что никто такъ не аккомпанируетъ, какъ г-нъ Вельскій, и съ-тхъ-поръ прощайте, пріятные вечера! Правда, склонясь на пяльцы, Марія слушала съ упоеніемъ игру его, каждый звукъ, каждая пота отдавалась въ сердц ея, но ревность шептала ей: Не для тебя играетъ онъ, не ты одушевляешь его! Есть необыкновенная прелесть для любящаго сердца въ голос или игр милаго, въ звукахъ слышится душа его, она какъ будто говорить ему, относится къ нему, оно угадываетъ чувствованія ея. Но если это чувство, это вдохновеніе, эта божественная игра для другой? что сравнится съ подобнымъ мученіемъ! Марія испытала его, она выпила, капля-по-капл, вс страданія любви нераздляемой, неизвстной, каждую минуту трепещущей, чтобъ не измнить себ. Есть что-то унизительное въ любви безнадежной, но она рдко знакома женщинамъ, одареннымъ красотою. Чего не сдлало первое впечатлніе, произведенное ими, то довершаетъ самолюбіе мущины. Невзначай брошенный взглядъ говорить ему, что онъ можетъ быть любимымъ прекраснйшею женщиною, предметомъ желанія столь многихъ — и онъ предается ей со всею пылкостію страсти. Но дурная? какая участь ждетъ ее, если проникнуть ея тайну?— Сожалніе? О, самая взаимность показалась-бы слишкомъ дорого купленною за подобную цну! Нтъ, лучше навсегда похоронить въ душ и любовь и страданіе и мгновенныя надежды, повременамъ когда-то озарявшія душу Маріи. Не для нея счастіе взаимной любви, по-крайней-мр, сожалніе не оскорбить сердца ея.
У Маріи есть другъ, Гутенгерцъ, старикъ нмецъ, рисовальный учитель, который проникнулъ въ сокровенную тайну ея сердца. Вотъ ея съ нимъ разговоръ, который показываетъ состояніе ея души.
Въ одинъ вечеръ она говорила Гутенгерцу: Такъ, другъ мой, онъ любить ее, нтъ боле сомннія! Понимаете-ли вы положеніе души моей? Любить и не быть любимой — ужасно, но это несчастіе, не возбуждающее отчаянія: любимый предмета кажется намъ столько превосходящимъ все твореніе, столько высшимъ всего, что мы любимъ его. не смя желать взаимности, любимъ, какъ божество, какъ дикій перуанецъ любилъ свое солнце: онъ не осмливался желать на себя одного привлечь лучи, животворящіе равно всю природу. Но видть, что существо, подобное мн, заставляетъ трепетать сердце его, длается властителемъ его участи, — это сближаетъ насъ съ небомъ, о которомъ мы не смли мечтать. Мысль о божеств теряется, видишь только человка превосходнйшаго изъ всхъ, воображеніе рисуетъ участь, которая могла-бы быть моею… понимаете-ли вы, что значитъ тогда каждый взоръ, исполненный любви, брошенный имъ на счастливицу, каждое слово, каждое движеніе, весь этотъ гіероглифическій языкъ любви? А ревность? о, ревность искусне всхъ Шамполіоновъ въ мір!
Но очки ея не всегда врны, Марія, остерегитесь, сказалъ Гутенгерцъ. Не одни цвтущіе луга, не одн зеленыя кущи, представляетъ путнику разгоряченная атмосфера аравійскихъ пустынь: fata morgaua береговъ Сициліи, страшныя скалы, темныя ущелія, ужасаютъ также взоръ его. Посмотрите, тамъ, назапад, эти разноцвтныя массы облаковъ: лучи уже скрывшагося свтила даютъ имъ различныя формы, ваше воображеніе придаетъ имъ опредленность: видишь то страшныхъ гигантовъ, то вереницы обитателей другаго міра, дружно играющихъ въ пространств эира, то дымящіеся волканы. то пару блыхъ лебедей! Прислушайтесь вечеромъ къ смшаннымъ звукамъ плещущей волны, втра, играющаго въ листахъ, пли бури, воющей въ разслинахъ,— и вамъ послышатся, то стоны отчаянья тней подземныхъ, то стованіе души, нисшедшей на землю, о милыхъ, здсь оставленныхъ, то тихіе отголоски незримыхъ арфъ серафимовъ, я говорю вашимъ-же языкомъ, Марія, повторяю слышанное отъ васъ-же: и эта разница происходитъ не отъ звуковъ, или облаковъ. Что они вблизи? Масса тумана, дыма, одинокая нота, отдльно взятая изъ стройнаго аккорда. Врьте мн, страсть могущественно правитъ воображеніемъ, а счастіе и несчастіе въ жизни чаще, чмъ вы думаете, зависитъ отъ его магическаго прутика.
Можетъ быть, вы и правы, можетъ быть, но вчера… воображеніе-лн мое придало лицу его этотъ восторгъ, это выраженіе нежданной радости при вид Софьи? Вы знаете — гроза застала насъ на самомъ конц деревни, тамъ гд хижины солдатокъ и вдовъ, помните? Молніи падали змйками, громъ гремлъ не переставая, дождь капалъ уже крупными каплями и втеръ сбивалъ насъ съ ногъ, мы были подл избушки Катерины. Вы знаете домикъ ея, полувросшій въ землю? Бури и непогоды стащили половину драницъ, которыя служили ему кровлею, одно маленькое волоковое окно пропускаетъ слабый свтъ. Богъ знаетъ, какъ живутъ эти люди? Мы вошли къ ней, мн давно знакома эта дорога, и въ темнот я пробралась первая къ двери, отворила ее н остановилась. Катерина, вы, можетъ быть, не знаете, что она упала на камень, расшибла ножную кость, и съ-тхъ-поръ нога избита ранами, бдная сидла на своей кровати, поставя больную ногу на скамь, мальчикъ прикладывалъ перевязки, старшая дочь стояла подл и свтила лучиною, двое маленькихъ дтей тихонько таскали куски благо хлба изъ корзины, покрытой блымъ полотномъ, и стоявшей на другой скамь. Вельскій былъ тутъ. Еслибы вы видли небесное выраженіе лица его! Онъ то давалъ наставленія мальчику, то помогалъ ему, то, держа руку больной, утшалъ ее словами надежды и участія! О другъ мой, сколько велико показалось мн въ эту минуту назначеніе врача! Не есть-ли онъ другъ человчества, ближайшее подобіе божества, ангела-утшителя, скорбящаго объ участи смертнаго! Отъ трона до хижины, везд доступъ его благотворной дятельности, но здсь, у постели безвстной страдалицы, гд бдность человчества являлась во всемъ ужас своемъ, сколько цль его показалась мн возвышенною, священною! Что можетъ сдлать богачь золотомъ? Превратить хижину во дворецъ — о, это много! но скажетъ-ли страдальцу: возьми одръ свой и ходи! уврачуетъ-ли хотя одну рану, облегчитъ-ли хотя одно страданіе?…
Гутенгерцъ улыбнулся. Марія, продолжайте, намъ часто случается смотрть на картину съ другой стороны… что дале? Марія закрыла руками горящее лицо свое, и помолчавъ нсколько, продолжала. Онъ не замлилъ насъ. Вой бури и раскаты грома заглушали легкій шумъ, произведенный нами. Изъ разговора Вельскаго съ больною узнала я, что корзина ст. провизіею не въ первый разъ принесена имъ. Благословенія, которыми осыпала его Катерина, довренность и любовь, съ которыми смотрла она на Вельскаго, открывали ясно всю красоту души его. Наконецъ онъ увидалъ насъ… нтъ, Софью, которая плакала, смотря на эту сцену. Грудь моя была полна, сердце билось, Гутенгерцъ, но я не плакала, я не умю плакать: плачутъ люди, привыкшіе давать волю чувствованіямъ. Слезы — привычка. Надобно было видть изумленіе его при вид Софьи, радость еще боле оживила лице его, блиставшее, состраданіемъ. О, какъ онъ былъ хорошъ: обыкновенная холодность въ обращеніи его съ Софьею исчезла, онъ почти принесъ се на скамью, окутывалъ шалью, согрвалъ руки ея, стряхивалъ ручьи воды, текущія съ ея платья. Еслибъ вы видли, какой трепетъ пробжалъ по всему тлу его, о, это было замтно по содроганію его! Когда рука его коснулась ея локоновъ… Какое смущеніе овладло имъ! Нтъ, нтъ! онъ любитъ ее, любить! А она… едва понимаетъ она высокость души его! не вритъ или не хочетъ врить его чувствамъ! За нами прислали карету, взойдя въ комнату, онъ вдругъ сдлался мрачне обыкновеннаго и скоро удалился. Я видла его посл здсь, на террас, окружающей церковь. Онъ сидлъ долго за полночь, поддерживая рукою голову. Гроза давно стихла, молнія только изрдка сверкала вдалек, мсяцъ высоко плылъ въ неб, а онъ все былъ тамъ еще…
Марія замолчала. Гутенгерцъ также не говорилъ ни слова, и что могъ онъ сказать! Разсудокъ говорить языкомъ, непонятнымъ страсти. Они сидли на скамь, подъ печальною ивою осняющею могильный памятникъ матери Маріи, близь церкви, изъ окна которой проливался слабый свтъ лампады, чуть теплившіейся передъ образомъ ‘Моленія о чаш’, лучи мсяца падали на кресты, скромные памятники поселянъ бллись не вдалек. На какомъ язык состраданіе человческое или мудрость его могли-бы сказать краснорчиве то, что такъ выразительно говорили здсь и храмъ и убогій крестъ., мраморъ гробницы и безмолвіе ночи?…
Довольно выписокъ, разбирать тоже не будемъ: дло слишкомъ ясно говорить само за себя. Это не поэзія, не творчество, гд идея, изчезая въ образ, теряетъ свою отвлеченную особность, гд характеры не описываются, но представляются, гд они не абрисы, не очерки, не статуи съ закрытыми глазами, а живыя лица, на которыхъ рзко проявляется ихъ индивидуальность — отъ общаго выраженія малйшей черты до родимаго пятнушка, если оно есть. Да, это не поэзія, не творчество,— но это краснорчіе, это не животворящій языкъ фантазіи,— но это живой языкъ сердца. Это не драма, гд всякое слово необходимо само-по-себ и для себя: это опера, гд положеніе создается для музыки, слова сочиняются для мотива. Поставивъ дйствующее лицо повсти въ извстное положеніе, авторъ пользуется этимъ, чтобы выказать свои мысли объ этомъ положеніи, или отъ себя, или вложивъ ихъ въ уста этого дйствующаго лица. Но эти мысли — не холодныя разсужденія, а живое созерцаніе, глубоко перечувствованное, поэтически переданное. Все, что соотвтствуетъ себ, что равно самому-себ, все то прекрасно. Мы прочли ‘Вечера на Карповн’ съ живйшимъ удовольствіемъ, съ живйшимъ наслажденіемъ. И они — произведеніе женщины 19), но дай Богъ, чтобъ у насъ было побольше мужчинъ, которые-бы такъ хорошо писали. Но мы далеки отъ мысли о снисхожденіи, которое по праву принадлежите дам: теперь комплименты и въ гостиныхъ становятся дурнымъ тономъ, а въ литератур они ршительно пошлы. Въ умственной дятельности нтъ ни званій, ни половъ, есть сила, а сила эта — талантъ. Снисхожденіе обидно, оскорбительно для таланта, въ немъ нуждается одна бездарность. Поэтому, мы ничмъ не можемъ выразить автору ‘Вечеровъ на Карповн’ нашего уваженія, какъ высказавши ему всю правду.
Вторая часть гораздо ниже первой достоинствомъ. Въ первой помщена лучшая повсть ‘Медальонъ’. ‘Инокъ’ тоже прекрасна: просто, безыскусственно, безъ претензій изображенъ въ ней мщанскій бытъ и разсказано поэтическое событіе изъ этого быта. Вс повсти второй части имютъ одинъ общій недостатокъ — запутанность и разтянутость, хотя и отличаются прекрасными частностями и подробностями. Хуже всхъ ‘Нмая’. Авторъ хотлъ изъ нея сдлать историческую повсть, но историческаго въ ней нтъ ничего. Сверхъ того, попавъ не на свою дорогу, авторъ впалъ въ неестественность.
Душенька, ты не знаешь, что значитъ посвятить одной мысли цлую жизнь, въ ней сосредоточить вс желанія, вс надежды, любить ее, лелять какъ свое перворожденное дитя, чувствовать въ себ готовность жертвовать ей жизнію, всмъ, что дороже жизни, и вдругъ, и вдругъ въ минуту, когда почитаешь себя у цли, видть, что неумолимый рокъ однимъ ударомъ готовь разрушить все зданіе надеждъ нашихъ! О, это выше силъ человческихъ! Этого не можетъ вынести разсудокъ… Ганса не стало!
Дурно-ли я сдлалъ, хорошо-ли — Богу судить! Не личная выгода подняла руку мою: этого требовала необходимость. Видишь-ли, душенька: отечество взывало мн: ‘Возьми первенца твоего, возлюбленнаго’… Я послушался голоса его, я принесъ въ жертву моего Исаака, моего сына, моего брата…
Вы думаете — это говорить Петръ Великій, или по-крайней-мр. какой-нибудь Паткуль?— Нтъ, такъ говорить сынъ русскаго солдата, русскій-же солдатъ временъ правительницы….
Отъ всей души желаемъ, чтобы вторая часть ‘Вечеровъ на Карповн’ не была послднею: это было-бы истинною потерею для нашей литературы.
18) Стр. 17. ‘Моск. Наблюд.’ 1838 г., т. XVIII, No 10. Ценз. разр. 16 ноября 1838 г. Въ изд. Солдатенкова не вошло.
19) Стр. 27. Марьи Семеновны Жуковой (1805—1855). О ней еще будетъ рчь по поводу позднйшаго (1840), боле подробнаго отзыва Блинскаго.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
