Вечер в редакции, Авенариус Василий Петрович, Год: 1898 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 9 минут(ы)

ПУШКИНСКІЙ СБОРНИКЪ
(въ память столтія дня рожденія поэта)

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
ТИПОГРАФІЯ А. С. СУВОРИНА. ЭРТЕЛЕВЪ ПЕР., Д. 13
1899

В. П. Авенаріусь.

ВЕЧЕРЪ ВЪ РЕДАКЦІИ.

(ИЗЪ ЛИТЕРАТУРНЫХЪ ВОСПОМИНАНІЙ ШЕСТИДЕСЯТНИКА).

Въ сентябр 1866 года скончался Дудышкинъ, ‘второй’ редакторъ ‘Отечественныхъ Записокъ’, фактически заправлявшій всей редакціей, а вслдъ затмъ, по особому соглашенію ‘перваго’ редактора и издателя этого журнала, Краевскаго съ Некрасовымъ, послдній сдлался настоящимъ хозяиномъ ‘Отечественныхъ Записокъ’. Докторъ Ханъ, имвшій свою собственную типографію и самъ издавшій уже нсколько книгъ, счелъ моментъ наиболе удобнымъ для основанія новаго литературнаго органа ‘умреннаго’ направленія. Назвалъ онъ его,— не совсмъ, пожалуй, удачно — ‘Всемірнымъ Трудомъ’. Расчетъ же его оказался въ томъ отношеніи врнымъ, что большинство прежнихъ сотрудниковъ ‘Отечественныхъ Записокъ’ не отказалось принять участіе въ новомъ журнал. Въ числ ихъ былъ и я, начинающій еще писатель. Для большаго сплоченія своихъ сотрудниковъ докторъ Ханъ ‘прикармливалъ’ ихъ: по средамъ мы собирались у него на ‘стаканъ чаю’, за которымъ слдовала всегда и закуска.

Въ одну изъ такихъ средъ Писемскій, напечатавшій ужъ во ‘Всемірномъ Труд’ своихъ ‘Самоуправцевъ’, долженъ былъ прочесть намъ свою новую драму: ‘Поручикъ Гладковъ’, предназначенную для этого же журнала. Однажды прежде мн удалось уже слышать Писемскаго на одномъ публичномъ чтеніи, гд онъ съ неподражаемымъ искусствомъ читалъ отрывокъ изъ своего романа ‘Богатый женихъ’. А теперь представлялся случай услышать отъ него цлую драму! Понятно, съ какимъ нетерпньемъ я ожидалъ среды.

Жилъ докторъ Ханъ въ то время на Болотной улиц (теперь Коломенская) въ небольшомъ деревянномъ домик. Еще въ переднюю до меня донеслись изъ хозяйскаго кабинета два знакомыхъ голоса: самого редактора и присяжнаго критика ‘Всемірнаго Труда’ — Соловьева:

— Да мы залучили уже и Островскаго, и Писемскаго…

— Мало, Мануилъ Алексевичъ, мало! Дайте намъ Тургенева и Толстого!

— И ихъ пригласимъ, когда журналъ пойдетъ въ ходъ.

— Да для этого-то и нужно ихъ участіе! Теперь, когда безвкусіе распространяется прогрессистами, намъ для художественныхъ произведеній нельзя жалть денегъ.

— Вы, Николай Ивановичъ, считаете деньги въ чужомъ карман. Послдній номеръ мн и безъ того обошелся въ дв тысячи…

На этомъ мн пришлось прервать ихъ разговоръ и войти въ хозяйскій кабинетъ. Кабинетомъ въ обыкновенномъ смысл слова, впрочемъ, его нельзя было назвать: вмсто книжныхъ шкаповъ, по стнамъ было только нсколько полокъ съ собственными изданіями хозяина, а письменный столъ замнялся небольшой конторкой. О какихъ либо украшеніяхъ, какъ-то: картинахъ. бюстахъ или коврахъ, не было и помину.

Самъ Мануилъ Алексевичъ стоялъ за своей конторкой, на которой были разложены корректурные листы. Не думаю, чтобы ему было уже сорокъ лтъ, но въ курчавыхъ, темно-каштановаго цвта волосахъ, въ густой, подстриженной бородк его пробивалась уже сдина. Своимъ простымъ, непритязательнымъ видомъ, а также семитическими чертами лица онъ скоре напоминалъ зауряднаго конторщика, чмъ редактора-издателя ‘толстаго’ журнала. Увидвъ меня, онъ съ своей всегдашней спокойной привтливостью протянулъ мн руку:

— Здравствуйте. Пройдите, пожалуйста, въ гостиную, да возьмите съ собой и Николая Ивановича. Хорошо, хорошо! кивнулъ онъ Соловьеву: — посл договоримъ, вы видите вдь, что мн надо сдать еще въ типографію корректуру.

Николай Ивановичъ нехотя послдовалъ за мною въ гостиную.

— Горбатаго одна могила исправитъ! пробормоталъ онъ.— И этотъ коммерсантъ хочетъ руководить литературнымъ вкусомъ нашего общества!

Лично я пользовался почему-то особеннымъ благоволеніемъ Соловьева,— быть можетъ, потому, что былъ благодарнымъ слушателемъ его эстетическихъ разглагольствованій. Странныя противорчія, право, встрчаются въ природ человка: проповдуетъ онъ одно, а самъ длаетъ другое, совершенно какъ Пушкинскій ‘отшельникъ’:

‘Какъ въ церкви васъ учу, такъ вы и поступайте,

Живите хорошо, а мн не подражайте’.

Будучи самымъ ярымъ поборникомъ искусства для искусства, красоты и въ поэзіи, и въ жизни, Соловьевъ ни мало не заботился о томъ, чтобы придать своей собственной неприглядной вншности нкоторую,— не говорю уже: красоту или привлекательность,— а хотя бы порядочность, что было бы вполн естественно въ его годы (ему едва ли минуло тогда уже тридцать лтъ). Малаго роста, невзрачнаго вида, онъ и одвался крайне небрежно, не имлъ при себ для своихъ длинныхъ волосъ ни щеточки, ни гребенки, и не обращалъ никакого вниманія на свои ногти, которые были неизмнно ‘въ траурной рамк’. Объяснялось это, конечно, его необыкновенною разсянностью. Зато какъ свжъ и чистъ былъ онъ душою! Какъ искренно восторгался всякими, новымъ произведеніемъ не только корифеевъ литературы, но и мене талантливыхъ пріятелей своихъ: Лскова и Всеволода Крестовскаго!

Оба они были уже въ гостиной и собрали около себя небольшую аудиторію. Лскову было тогда 35 лтъ, Крестовскому 27. Первый изъ нихъ, извстный въ то время читающей публик только подъ псевдонимомъ Стебницкаго, своими тенденціозными романами имлъ уже у ‘консервативныхъ’ читателей большой успхъ, являясь же въ обществ, онъ, благодаря своему энергическому обращенію и рзко выражаемымъ взглядамъ, быстро овладвалъ общимъ вниманіемъ. Соперникомъ его на этомъ пол могъ выступить только другъ его — Всеволодъ. Кто знавалъ Крестовскаго лишь впослдствіи солиднымъ полковникомъ съ хроническимъ кашлемъ и одышкой, охотне всего дебатировавшимъ на политическія темы, тому трудно, конечно, представить его себ жизнерадостнымъ молодымъ штатскомъ, которому стеклышко въ глазу, при свтской развязности и умньи одваться, придавало какъ бы нкоторую фатоватость. Но впечатлніе это тотчасъ терялось, когда онъ начиналъ что нибудь разсказывать: онъ всмъ существомъ отдавался своему разсказу, нервно моргая и подергивая плечомъ, и огнемъ своимъ зажигалъ всхъ слушателей.

Въ сторон на диван сидли только двое: сухощавый старикъ съ гладко выбритымъ лицомъ и живыми, острыми глазами, Милюковъ, котораго я уже видлъ прежде, и незнакомый мн еще, среднихъ лтъ мужчина съ лысиной во всю голову и добродушно-апатичной миной. На мой вопросъ о немъ, Соловьевъ объяснилъ, что это — Ахшарумовъ, который, дескать, даетъ для нашего журнала ‘капитальнйшую’ вещь — ‘Граждане лса’, яко бы сказку, но глубоко соціальнаго значенія.

— Такъ значитъ не для дтей? спросилъ я.

— О, нтъ! ‘Граждане лса’ — это разныя лсныя животныя, которыя, по указанію одного ссыльнаго, учреждаютъ конституціонное царство. И сколько наблюдательности, сколько юмора въ отдльныхъ сценахъ! Одна прелесть!

Докторъ Ханъ, покончившій между тмъ съ своей корректурой, то и дло заглядывалъ въ переднюю, начиная уже безпокоиться, что самый почетный гость, пожалуй, и не будетъ. Но безпокоился онъ напрасно: около десяти часовъ въ дверяхъ показалась тучная фигура ожидаемаго.

Чиновники того времени по большей части брили бороду, особенно въ провинціи. Писемскій, хотя и состоялъ совтникомъ губернскаго правленія (если не ошибаюсь — тверского), но вольнодумно отпустилъ себ и усы и бородку,— что придавало его широкому, типически-великорусскому лицу видъ раздобрвшаго барина ‘добраго стараго времени’.

— Заспался, не взыщите, извинился онъ передъ хозяиномъ:— проклятая привычка — отдыхать посл обда.

Скоро ли вс эти господа съ нимъ поздороваются! скоро ли самъ онъ допьетъ свой стаканъ чаю! Наконецъ-то!..

— Ну, что же, начнемъ, сказалъ онъ, подходя къ выдвинутому на средину комнаты овальному столу съ двумя свчами и стаканомъ сахарной воды.— Прошу забыть нашъ вкъ и перенестись во времена Биронщины.

Усвшись поудобне въ пододвинутомъ ему хозяиномъ кресл, онъ раскрылъ передъ собою объемистую рукопись, состоявшую изъ отдльныхъ листковъ въ четвертушку. Мы вс поспшили запастись стульями и размститься вокругъ,— и чтеніе началось.

Драма ‘Поручикъ Гладковъ’ принадлежитъ не къ лучшимъ произведеніямъ Писемскаго. Но что значитъ хорошее чтеніе! По мр того, какъ одна сцена смнялась другою, передъ нами проходилъ рядъ живыхъ людей и жизненныхъ картинъ, возставала все ярче эпоха Бирона. Между отдльными актами читающій длалъ небольшую передышку, и тогда все кругомъ оживало, вполголоса обмнивалось между собой впечатлніями. Какъ только авторъ принимался опять читать — все разомъ умолкало и обращалось въ слухъ. Разъ какъ-то неугомонный Крестовскій шепнулъ что-то на ухо своему сосду, и тотъ фыркнулъ. Но Писемскій повелъ въ ихъ сторону глазами — и оба замерли.

Кончилось чтеніе уже далеко за полночь.

— Уфъ! тяжеленько! произнесъ Писемскій, отдуваясь.

Вс присутствовавшіе окружили его, чтобы принести свою благодарность за доставленное наслажденіе.

— Не за что, господа, уклонился онъ. А вотъ вы лучше скажите-ка: не имется ли у кого серьезныхъ замчаній?.. Ну, что же? продолжалъ онъ, окидывая безмолвствующихъ вопросительнымъ взглядомъ и останавливая его на Ахшарумов: Вы-то хоть, Николай Дмитріевичъ, не скажете ли чего? Вашимъ мнніемъ я очень дорожу.

Критическое чутье Ахшарумова проявилось особенно впослдствіи въ его замчательномъ разбор ‘Преступленія и Наказаніи’ Достоевскаго. Теперь онъ, по своей скромности и деликатности, не ршился, повидимому, въ присутствіи столькихъ свидтелей, высказаться слишкомъ открыто. Тихимъ голосомъ, почти застнчиво, онъ въ немногихъ словахъ очень рельефно выставилъ достоинства трагедіи, а затмъ мимоходомъ добавилъ, что только въ четвертомъ дйствіи Биронъ какъ будто измняетъ себ, недостаетъ нсколькихъ штриховъ…

— Да вотъ, Александръ Петровичъ, какъ преподаватель словесности и записной критикъ, лучше меня, конечно, это объяснитъ, заключилъ онъ, указывая на стоявшаго рядомъ Милюкова.

Милюковъ, точно заране приготовившись къ лекціи, въ сдержанной и ‘корректной’ рчи указалъ на недостающіе ‘штрихи’, и замчанія его оказались настолько обдуманными и мткими, что Писемскій только поморщился, но ничего не нашелъ возразить.

— А что вы скажете насчетъ общаго движенія въ драм? спросилъ онъ.

— Въ томъ же четвертомъ дйствіи, гд собираются у Бирона гости, дйствительно не мшало бы движеніе нсколько ускорить, неожиданно подалъ тутъ голосъ Соловьевъ,— а затмъ устранить вообще эти гастрономическія разсужденія между Бирономъ и Куракинымъ…

— Это зачмъ? спросилъ Писемскій, медленно поворачивая голову и свысока озирая малорослаго критика, какъ оглядлъ бы начальникъ школы ученика-мальчишку, дерзнувшаго высказать передъ нимъ свое собственное мнніе.

— Затмъ, что тема въ той форм, какъ у васъ, признаться, довольно неэстетичная.

— Да можетъ такъ и нужно?.. Однако мн и домой пора…

— Помилуйте, Алексй еофилактовичъ! засуетился докторъ Ханъ. Сейчасъ будетъ закуска…

— Я не ужинаю: врачами запрещено.

— Да и мн тоже, сказалъ Ахшарумовъ.— Намъ съ вами, Алексй еофилактовичъ, вдь по дорог. До свиданія, Маиуилъ Алексевичъ.

Напрасны были дальнйшія упрашиванія хозяина, и ему ничего не оставалось, какъ проводить обоихъ до передней. Тутъ на Соловьева со всхъ сторонъ посыпался градъ упрековъ:

— Ахъ, Николай Ивановичъ, Николай Ивановичъ! а все вы съ вашей эстетикой! Спрашивалъ онъ наше мнніе, очевидно, только для того, чтобы услышать общія похвалы.

— Не могу я хвалить, господа, коли мн что претитъ! оправдывался бдный Николай Ивановичъ.— Правда и красота для меня выше всего.

— Да если иная правда безобразна?

— Такъ изображай ее такъ, чтобы читателя не коробило.. Вдь вотъ Крестовскій, по моему совту, отказался же отъ первой своей мысли — заставить своего Вересова сть дохлую кошку.

— Ну, ужъ извините! громко расхохотался Лсковъ: этотъ перлъ принадлежалъ не Всеволоду, а мн.

— Что такое? Какая тамъ дохлая кошка? заинтересовались окружающіе.

— Да помните въ ‘Петербургскихъ Трущобахъ’ эпизодъ, когда Вересовъ, выпущенный изъ тюрьмы, не зная, гд преклонить голову, находитъ наконецъ пріютъ на Фонтанк въ кают зазимовавшей пустой барки?

— Подъ мерзлой рогожей около бездомной же собаки со щенятами? Но тамъ онъ съ голоду гложетъ только кость…

— А это уже смягченная варіація Николая Ивановича. Захожу я разъ подъ вечеръ къ Всеволоду. Въ передней у него, гляжу, ждетъ уже разсыльный изъ типографіи, а въ кабинет сидитъ самъ Всеволодъ у письменнаго стола мрачне ночи. Въ чемъ дло?— ‘Да вотъ такъ и такъ, говоритъ, надо сейчасъ отправить рукопись въ наборъ, да никакъ не придумаю: чмъ бы позабористе накормить моего голоднаго героя?’ Ну, что-жъ, вмст поразмыслимъ, умъ хорошо, два лучше. И вотъ, только что каждый изъ насъ придумалъ подходящее блюдо: онъ — дохлую ворону, а я — дохлую кошку,— какъ входитъ Николай Ивановичъ. Предоставили мы ему на выборъ: что реальне? А онъ въ ужасъ пришелъ: ‘Бога въ васъ нтъ, господа! Разв нельзя быть реальнымъ, не возбуждая въ читателяхъ тошноты? Хоть бы кость взяли, что-ли’. Потолковали мы, потолковали и ограничились костью, разумется, уже обглоданной собакой.

Во время этого разговора, по распоряженію хозяина, былъ накрытъ столъ, на которомъ, кром водки и пива, появились на, этотъ разъ еще нсколько бутылокъ вина и закуска разнообразне обыкновеннаго, экстренное угощеніе, очевидно, было предназначено для отбывшаго уже почетнаго гостя. По мр того, какъ пустли бутылки, бесда становилась все шумне, но въ общемъ гомон всего громче звучалъ голосъ Лскова. Главною темою служили, разумется, разныя теченія современной литературы. Когда тутъ рчь зашла объ одномъ изъ передовыхъ бойцовъ противоположнаго лагеря, Лсковъ съ сверкающими глазами вскочилъ съ мста и ударилъ кулакомъ по столу такъ, что вся посуда кругомъ запрыгала и зазвенла:

— Да я его сейчасъ собственноручно вздернулъ бы на первомъ фонарномъ столб!

— Однако! вполголоса замтилъ я сидвшему около меня Соловьеву, который посл понесеннаго давеча пораженія былъ молчаливе другихъ и только усиленно курилъ, при чемъ, не докуривъ ни одной папиросы, тушилъ ее въ разсянности о скатерть, чтобы затмъ тотчасъ закурить новую.

— А между тмъ у него это вовсе не фраза, отозвался Соловьевъ.— Разъ какъ-то при мн онъ точно также заспорилъ за ужиномъ и въ доказательство, что ни передъ чмъ не отступитъ, проткнулъ себ тутъ же вилкою ладонь.

— Насквозь?!

— Да, такъ-таки и пригвоздилъ ее къ столу. Это — фанатикъ своей идеи. Такъ же какъ и Крестовскій: для изученія трущобныхъ жителей онъ цлые дни проводилъ въ трущобахъ.

— Да врно-ли это? Посмотрите на него: неужели такому щеголю они дали бы спокойно изучать себя?

— Само собою разумется, не въ этакомъ наряд. Разъ, проходя по Снной, я самъ засталъ его среди нищихъ у церкви Спаса. ‘Дайте, говоритъ, баринъ, копеечку, Христа ради!’ Гляжу: Крестовскій въ отрепьяхъ!— Всеволодъ Владиміровичъ! вы-ли это?— ‘Т-с-с-с! товарищи еще услышатъ’. Но какими судьбами? ‘А среду изучаю’. Такъ вотъ онъ каковъ у насъ! Я вамъ говорю: фанатикъ.

Соловьевъ былъ правъ: такимъ же фанатикомъ въ преслдованіи своей идеи Крестовскій выказалъ себя и впослдствіи въ своихъ романахъ: ‘Кровавый пуфъ’ и ‘Тьма египетская’.

Но сегодня онъ былъ самымъ простымъ смертнымъ и добрымъ малымъ.

— И охота теб, Николай Семеновичъ, какъ прачка, стирать старое блье, прервалъ онъ вдругъ своего горячащагося друга.— У меня вотъ есть нчто совсмъ новенькое.

И онъ началъ разсказывать какой-то довольно легковсный анекдотъ, но какъ онъ его разсказывалъ! Съ какими интонаціями, съ какими ужимками! Положительно, нельзя было остаться серьезнымъ, даже Лсковъ повеселлъ. За первымъ разсказомъ послдовалъ второй, за вторымъ — третій. Вс за столомъ такъ и покатывались со смху.

— А что бы валъ, Всеволодъ Владиміровичъ, прочесть намъ одинъ изъ вашихъ испанскихъ мотивовъ? замтилъ кто-то. Хоть бы ‘Андалузянку’.

— ‘Андалузянку!’ ‘Андалузянку!’ подхватилъ хоръ голосовъ.

Крестовскій приподнялся съ мста и, опершись на спинку стула, началъ:

— ‘Андалузская ночь горяча, горяча,—

Въ этомъ зно и страсть и безсилье…’

Не странно-ли, право, что многіе изъ талантливыхъ поэтовъ читаютъ свои собственные стихи плохо. Странне всего это было у Крестовскаго, который обыкновенные случаи изъ жизни передавалъ такъ мастерски, при чтеніи же стиховъ впадалъ въ неестественную декламацію. Только-что дошелъ онъ до стиха:

‘Чу!.. тамъ слышны аккорды гитары’,

какъ Лсковъ вскочилъ изъ-за стола:

— Постой! Разв это такъ читаютъ? Садись!

Отстранивъ пріятеля, онъ сталъ на его мсто и продолжалъ самъ съ прерваннаго стиха:

— ‘Чу!.. тамъ слышны аккорды гитары!..

Въ виноградник чьи-то шаги шелестятъ

И мигаетъ огонь отъ сигары —

‘Это онъ, мой гидальго, мой рыцарь, мой другъ!

Это онъ, его поступь я чую!

Онъ придетъ — и подъ плащъ къ нему кинусь я вдругъ.

И не будетъ конца поцлую!’

Да, это чтеніе было совсмъ иное! Такъ и чудился звонъ гитары, и приближающіеся шаги, и огонекъ сигары, и самъ гидальго въ плащ… Но лучше всего, кажется, вышло покаяніе андалузянки сквозь ршетку францисканцу-монаху.

Когда Лсковъ дочелъ послдній куплетъ, кругомъ раздались единодушныя одобренія.

— Ну, а теперь, Всеволодъ, обратился Лсковъ къ пріятелю: — покажи-ка себя намъ по такой части, по которой теб нтъ равныхъ: пропой намъ одну изъ твоихъ трущобныхъ псенъ.

Крестовскій не далъ просить себя и, присвъ за фортепіано, заплъ. Голосъ у него былъ небольшой и слегка даже хриповатый, но пніе его было до того прилажено къ содержанію псни, что не думалось даже о голос, слышалась только замчательно переданная псня.

Пніемъ Крестовскаго и закончился вечеръ…

Съ тхъ поръ протекло слишкомъ тридцать лтъ, и ни одного изъ писателей, о которыхъ выше разсказано, нтъ уже въ живыхъ. Но какъ для полноты ландшафта необходимы также кустарникъ, трава, полевые цвты, такъ и поле литературы не могло бы совершенно обойтись безъ второстепенныхъ дятелей. Вчная же память отошедшимъ собратьямъ!

Декабрь 1898 г.

В. П. Авенаріусь.

ВЕЧЕРЪ ВЪ РЕДАКЦІИ.

Читайте также: