ПУШКИНСКІЙ СБОРНИКЪ
(въ память столтія дня рожденія поэта)
С.-ПЕТЕРБУРГЪ
ТИПОГРАФІЯ А. С. СУВОРИНА. ЭРТЕЛЕВЪ ПЕР., Д. 13
1899
И. Н. ПОТАПЕНКО.
И. Н. ПОТАПЕНКО.
ВЕЧЕРЪ.
ВЕЧЕРЪ.
(разсказъ).
Вечер, Потапенко Игнатий Николаевич, Год: 1899
Время на прочтение: 19 минут(ы)
— Прошу тебя, Лша, помоги мн это сдлать… Устрой мн это… Я ручаюсь, что теб придется похлопотать совсмъ немножко. Ну, пожалуйста… Ну, Лша…
— Ты находишь это необходимымъ?
— Необходимо, необходимо!.. Совсмъ, совсмъ необходимо…
И Ольга Васильевна подошла близко къ креслу, въ которомъ онъ сидлъ, и онъ ощутилъ ее около себя. Онъ не видлъ ея, потому что она стояла позади его, держась обими руками за спинку кресла, но чувствовалъ, какая она въ эту минуту пышная и красивая.
Это былъ самый неотразимый доводъ его жены. Она прибгала къ нему только въ крайнихъ случаяхъ, когда знала наврное. что разумными доводами не сможетъ доказать законность своего нестерпимаго желанія. Она тогда и не пыталась приводить разумные доводы, а просто прибгала къ этому.
Она называла его Лшей, это тоже надо было цнить. Въ обычное время онъ былъ для нея Алексемъ Петровичемъ. Это надо было цнить, какъ и все остальное, какъ и то, что она — красивая, пышная, всегда по праздничному одтая, всегда ‘на высот призванія женщины’, благоухающая тонкими духами — его жена, жена Алекся Петровича Вожнина, — полинявшаго, выцвтшаго, потерявшаго весь букетъ мужчины въ непрестанномъ утомительномъ шествіи къ чину статскаго совтника и къ тому не слишкомъ большому, но и не маленькому окладу, который позволялъ ему прилично одвать жену, недурно обставить квартиру, принимать знакомыхъ, посщать театры и вечера.
Передъ нимъ на письменномъ стол лежали длинные листы бумаги, мелко исписанные вдоль и поперекъ, съ помарками и приписками на поляхъ. Она оторвала его отъ работы на полуслов, а докладная записка была важная и спшная. Отъ нея многое зависло. При удач могло быть феерическое движеніе по служб.
И это тоже заставило его поскоре согласиться. Это было тмъ боле благоразумно, что все равно въ конц концовъ, можетъ быть посл долгихъ возраженій, онъ согласился бы.
У Ольги Васильевны въ запас были еще боле сильные доводы: низкія сдержанныя грудныя ноты слегка вибрирующаго голоса, нжныя названія: ‘милый Лша… Миленькій Лкъ’… И совсмъ-совсмъ тихое: ‘Люу-у’… Путешествіе чуть-чуть пухленькой ручки по его бдному волосами темени и длинной сухожильной ше…
О, эти одурящіе доводы! Богъ съ ними. Они лишаютъ его самообладанія. Онъ теряетъ равновсіе духа, то равновсіе, которое совершенно необходимо ему для завершенія докладной записки и дальнйшаго спокойнаго шествія по служебной лстниц.
— Хорошо, хорошо… Мы это устроимъ… поспшно согласился онъ,— ты мн разскажешь, что я долженъ сдлать.
— И скоро? спросила Ольга Васильевна, слегка наклонивъ голову надъ его лысиной, такъ что онъ чувствовалъ движеніе воздуха, происходившее отъ ея говора:— вдь теперь уже четвертая недля! Тамъ придетъ Пасха и конецъ сезона. Надо все сдлать въ одну недлю. Хорошо?
— Хорошо.
— Я теб мшаю?
— Нтъ, но… Это дйствительно къ спху.
— Я уйду…
Она отодвинулась отъ него, повернулась къ двери, вышла изъ кабинета и тихонько притворила дверь. И онъ чувствовалъ, какъ съ каждымъ ея шагомъ съ него, звено за звеномъ, спадаютъ цпи. Еще ароматъ ея духовъ наполнялъ комнату и пріятно щекоталъ обоняніе, но ея уже не было. Можетъ быть, она уже въ третьей комнат и тамъ, со свойственной ей энергіей въ исполненіи своихъ желаній, длаетъ распоряженія, пишетъ письма, организуетъ. Можетъ быть, она уже надла шляпку и накидку и ухала къ знакомымъ пропагандировать свою мысль. Но все равно — это уже неизбжно. Онъ согласился, онъ долженъ…
Докладная записка лежала передъ нимъ, но голова его теперь не годилась для того, чтобы производить тсно лежащія одна подъ другой строчки. Онъ съ поразительной ясностью представилъ себ, какъ это все выйдетъ и видлъ и понималъ, что это выйдетъ въ высшей степени глупо и плоско. И тмъ не мене, все равно онъ это продлаетъ.
Петля наброшена ему на шею. Веревка вздернута на крюкъ и онъ будетъ висть въ такомъ положеніи, пока не кончится эта исторія, пока желаніе Ольги Васильевны не выполнится до малйшей подробности.
Странный онъ мужъ. Странное у нихъ супружество! Она его не любитъ, онъ знаетъ это наврное. Она не можетъ любить его, потому что — съ какой стати ей — красивой, пышной, молодой и ничего не длающей, любить его, преждевременно состарвшагося, длиннаго, сухопараго, сутуловатаго, поблекшаго? Съ какой стати ей любить его? За что?
Какъ мужчина, онъ ровно ничего не стоитъ. Его способности извстны высшему начальству, но вдь эти способности проявляются въ докладныхъ запискахъ и отношеніяхъ, которыхъ она не читаетъ. Она не можетъ оцнить ихъ. Она его не любитъ и не любила восемь лтъ тому назадъ, когда онъ сдлалъ ей предложеніе и женился. Онъ и тогда зналъ это и тмъ не мене и тогда, какъ теперь, не могъ устоять передъ ея близостью, передъ благоуханіемъ ея пышныхъ волосъ, передъ ея большими лучистыми, дышащими чисто животной жаждой жизни глазами, передъ всмъ, чмъ обладаетъ эта женщина.
И теперь они живутъ разными жизнями. Онъ — весь въ своей служб. Вся остальная жизнь идетъ мимо него, совсмъ не задвая его. Науки, искусства, модные вопросы, о которыхъ говорятъ въ обществ, политика, о которой пишутъ въ газетахъ и болтаютъ въ гостиныхъ,— все это ему чуждо, онъ отъ всего отсталъ, и когда при немъ возбуждаются такіе вопросы, ему кажется, что онъ дремлетъ и видитъ смутные сны. Кабинетъ и канцелярія, доклады, мотивы, соображенія,— вотъ все, что составляетъ кругъ его жизни.
Часто онъ сопровождаетъ Ольгу Васильевну въ театръ, въ концертъ, на вечера, но тамъ у него всегда въ голов одна мысль: какъ долго это тянется! скоро ли это кончится? Онъ везд скучаетъ, везд, гд люди ходятъ съ оживленными лицами, гд раздаются живыя, увлекательныя рчи. Тамъ у него лицо походитъ на маску, снятую съ мертвеца.
Но въ канцеляріи, въ своемъ кабинет, когда передъ нимъ длинные листы и рука его, держащая перо, бгаетъ по нимъ, оставляя посл себя буквы, буквы и буквы, въ глазахъ его появляется мысль, лицо одухотворяется, онъ чувствуетъ въ себ подъемъ силъ. До этого надо дойти, и онъ дошелъ, начавъ карьеру прямо со школьной скамьи, когда ему было двадцать четыре года. И вотъ дошелъ уже до сорока семи. Таковъ онъ.
А она, вчно волнующаяся какими-то непонятными ему интересами, окруженная вздыхающими поклонниками, посщающая выставки, театральныя новинки, базары, всегда счастливая, всегда ликующая, всегда и во всемъ умющая выдлить себя на первый планъ…
Это два полюса, которымъ, повидимому, не суждено никогда сойтись. И они живутъ вмст. Они — мужъ и жена. Онъ въ ея власти, во власти не души ея, которую онъ не имлъ даже времени разглядть хорошенько, а только ея красивыхъ глазъ, ея одуряющей улыбки, возбуждающаго голоса, ея рдкой, но зато дорого цнимой нжности, которая, какъ онъ наврно знаетъ, и вытекаетъ не изъ чувства, а только изъ ршенія добиться своего и увренности, что именно этимъ она отъ него всего добьется. Что длать! Это такъ, по это такъ и останется.
Желанія у нея приходятъ внезапно, они никогда не бываютъ сколько нибудь достаточно мотивированы. Для него, привыкшаго постоянно ‘мотивировать и соображать’, это иметъ важное значеніе. Но ужъ разъ желаніе пришло, она не успокоится, пока не выполнитъ.
Конечно, онъ самъ виноватъ въ этомъ, потому что никогда не умлъ противостоять ей. Онъ пріучилъ ее къ легкому достиженію желаній. Но онъ по крайней мр самъ для себя старается мотивировать ея желанія.
Почему это, а не другое? Почему, напримръ, теперь, она такъ упорно хочетъ устраивать этотъ вечеръ въ пользу какихъ-то голодающихъ? Что такое для нея эти голодающіе? Для нея, всегда сытой, любящей комфортъ и не умющей отказывать себ даже въ пустомъ?
Чувствительностью она не отличается, напротивъ — душа ея черства. Почему же? Но онъ нашелъ, нашелъ. Это ея демократическое прошлое. Ея отецъ — фанатическій земскій дятель. Въ ихъ семь постоянно говорили о народ. Старшій брать, имя полную возможность занять въ Петербург медицинскую каедру, похалъ въ деревню, чтобы лчить народъ. Это, такъ сказать, механическій отголосокъ семейныхъ традицій, своего рода атавизмъ.
Она и во всемъ, не имя въ сущности никакихъ убжденій, высказывается въ слегка демократическомъ смысл. Иногда это даже пугало его. Не можетъ ли это повредить его карьер? И одно время, въ начал его женитьбы, даже вредило. На него косо посматривали. Но въ послднее время это сдлалось моднымъ и онъ успокоился. Вышніе чиновники стали признавать, что дйствительно существуетъ народъ и что онъ голодаетъ и что нужно его кормить.
Прежде думали, напримръ, что въ канцеляріи говорить объ этомъ неудобно, потому что это не входить въ кругъ канцелярекихъ задачъ и вообще не относится къ длу. А теперь какъ-то вдругъ это стало относиться къ длу и притомъ ршительно ко всякому длу.
Ольга Васильевна дйствительно тотчасъ же, какъ ушла изъ кабинета, съ свойственной ей стремительностью взялась за выполненіе своего плана. Дюжины полторы писемъ, редактированныхъ, немногіе въ изысканію-навязчиво-любезномъ тон, но большею частью въ безусловно повелительныхъ наклоненіяхъ, были написаны ею въ одинъ присстъ. Нкоторымъ приказывалось немедленно явиться, другимъ внушалось, что они должны оказать содйствіе, распространить, продать столько-то билетовъ.
Квартира у Вожниныхъ была не велика. Единственная комната въ два окна могла вмстить въ себ самое большее душъ тридцать-сорокъ, но Алексй Петровичъ уступитъ свой кабинетъ, она — свою спальню превратитъ во вторую гостиную, столовая тоже сыграетъ свою роль. Артисты будутъ, конечно, пополнять свою программу въ большой комнат, которая называется то залой, то гостиной, смотря по обстоятельствамъ. Тамъ кстати стоитъ и рояль, на которомъ Ольга Васильевна исполняетъ единственный шопеновскій вальсъ, который она играетъ всю жизнь. Такимъ образомъ, смло можно надлать сотню билетовъ. Цна? Назначить меньше десяти рублей неприлично. Ну, будутъ маленькіе расходы, кой-чмъ угостить надо, кареты для артистовъ, все это пустяки, о которыхъ не стоитъ говорить, — и нсколько сотенъ очистится. На нихъ можно открыть столовую гд нибудь въ Самарской губерніи — столовую имени Ольги Васильевны Вожниной. Кто нибудь подетъ туда… Кто? Ну, кто нибудь. На это всегда найдутся охотники. Какая нибудь курсистка съ блднымъ лицомъ. Он это любятъ.
Тамъ, въ Самарской губерніи, въ деревн, живетъ ея братъ докторъ. Онъ на нее дуется, два года даже писемъ не пишетъ. Говоритъ, что она вышла за петербургскаго чиновника-карьериста и мтитъ въ генеральши и такимъ образомъ измнила традиціямъ ихъ ‘земской семьи’. Вотъ тогда онъ узнаетъ о столовой имени Ольги Васильевны Вожниной и перестанетъ дуться.
Положимъ, ей было это все равно. Брата она не любила. Онъ слишкомъ важничаетъ своимъ подвигомъ, что пренебрегъ каедрой и ‘посвятилъ себя служенію народу’. Но все-таки въ глубин души у нея была какая-то ничмъ не смываемая слабость къ демократизму. Атавизмъ, какъ говоритъ ея мужъ.
На другой день посл двнадцати часовъ, то-есть когда Ольга Васильевна была уже одта, какъ всегда, по праздничному (потому что вдь у нея и былъ въ дйствительности всегда праздникъ) — съ щепетильной прической, для которой она держала даже горничную, съ благоуханіемъ ея всегдашнихъ духовъ, каждые четверть часа раздавались звонки. Очевидно, не на одного Алекся Петровича такимъ роковымъ образомъ дйствовали ея лучистые глаза. Поклонники манкировали службой — у всхъ у нихъ была служба,— забгали на десять минутъ, выслушивали рядъ повелительныхъ наклоненій и уходили съ общаніемъ непремнно исполнить.
Была выработана форма приглашеній, одному поручено заказать ихъ въ типографіи. Алексй Петровичъ фигурировалъ въ нихъ во всю свою величину. Онъ ‘имлъ честь почтительнйше просить не отказать въ любезности и помочь своимъ благосклоннымъ присутствіемъ устройству добраго дла — помощи голодающимъ’, общая притомъ же доставить своимъ гостямъ ‘художественное наслажденіе’. Ему объ этомъ даже не сказали. Согласіе его разумлось само собой.
Дло кипло. Алексй Петровичъ на другой день по обыкновенію былъ на служб, потомъ дома торопливо обдалъ. Докладная записка еще не была кончена и онъ сегодня разсчитывалъ работать почти всю ночь. Если онъ окажется неисправнымъ, это будетъ событіемъ въ канцеляріи и это доставитъ слишкомъ много удовольствія его врагамъ.
Его враги, это — легкомысленные чиновники, которые, опираясь на протекцію, служатъ кое-какъ и всегда неисправны. Они называютъ его прилежной тупицей, канцелярской машиной и т. д. Онъ на это не обращаетъ вниманія. У него вдь никогда не было протекціи. Онъ достигъ всего работой. Но зато теперь онъ самъ себ протекція. Онъ нуженъ, онъ необходимъ, онъ неизбженъ. Если бы въ одинъ ужасный день онъ пересталъ функціонировать, вся канцелярія, начальники и подчиненные въ равной мр застыли бы въ поз недоумнія. Они не знали бы, за что приняться и съ какого конца начать. Подчиненные исполняли его порученія, согласно его указанію, начальство соглашалось съ его мотивированнымъ мнніемъ и клало резолюціи, сообразно съ его предположеніями.
И онъ хотлъ уже захватить съ собой кофе и уйти въ кабинетъ.
— Алексй Петровичъ, теб завтра надо кое-что устроить! сказала Ольга Васильевна.
— А? разсянно спросилъ онъ.— Завтра?
— Ну да. Надо създить къ нкоторымъ артистамъ и пригласить ихъ на нашъ вечеръ.
— Зачмъ?
Его мысль просто была слишкомъ далека отъ этого вечера и онъ сразу не сообразилъ, въ чемъ дло.
— Но какъ зачмъ? Они будутъ исполнять… Мы уже намтили ихъ. Надо только пригласить. Конечно, можно бы безъ тебя. Вдь это пустая формальность. Не могутъ же они отказаться, когда ихъ просятъ… ну, все-таки въ такой домъ. И цль такая… неловко. Ты хозяинъ, ты устроитель… И вдругъ кто-то посторонній приглашаетъ. Ты създишь?
— Но когда? Съ утра до пяти съ половиной, ты знаешь, я занятъ… попробовалъ возразить Алексй Петровичъ.
— Ну, ты устройся какъ нибудь. Вдь безъ этого нельзя. Видишь, мы уже заказали пригласительные билеты отъ твоего имени и тамъ сказано, что ты… Я не помню ужъ какъ,— ну, однимъ словомъ, что ты доставишь гостямъ художественное наслажденіе…
Алексй Петровичъ слабо усмхнулся и подумалъ: ‘хотлъ бы я увидть этихъ людей, которымъ я могу доставить художественное наслажденіе…’ А Ольга Васильевна, видя на лиц его нершительность, направила на мужа вс лучи своихъ глазъ, до сихъ поръ разсянные въ безпредметномъ пространств.
— Ну, какъ нибудь сдлай… Сдлай, Лша…
— Хорошо, хорошо! безпомощно сказалъ Алексй Петровичъ.— Такъ когда же и куда хать?
У Ольги Васильевны уже въ рук былъ листикъ бумаги со спискомъ артистическихъ силъ, написаннымъ не ея рукой. Списокъ составлялся сообща, а писалъ кто-то изъ вчерашнихъ гостей.
— Вотъ тутъ вс записаны. Ты сдлай, сдлай, Лша! Хорошо?
И она слегка прищурила глаза и улыбнулась ему. Онъ взялъ списокъ, положилъ въ карманъ и сказалъ:
— Хорошо, хорошо.
Это было его любимое слово, которымъ онъ, однакожъ, не злоупотреблялъ. Когда онъ его сказалъ, то значитъ сдлаетъ. И уже вс знали и довольствовались этимъ словомъ.
Онъ сидитъ въ кабинет. Передъ нимъ кофе, который стынетъ. Докладная записка дожидается, чтобъ ею занялись. А онъ читаетъ списокъ артистовъ, которыхъ долженъ приглашать.
‘Скрипачъ Брукеръ, живетъ на Мойк, 184 номеръ. Декламаторъ Волжско-Камскій, пвица Лазутчикова… Віолончелистъ Меркуловъ, флейтистъ Мейергофъ’, читаетъ Алексй Петровичъ и думаетъ: что онъ будетъ длать съ этими почтенными именами? Вдь это, должно быть, извстные музыканты. О, наврно извстные, иначе они не попали бы въ списокъ, составленный Ольгой Васильевной. Но онъ ихъ не знаетъ. Можетъ быть, онъ и слышалъ ихъ въ какомъ нибудь концерт, но вдь ему тогда было все равно до того, кто и что играетъ. Они его и подавно не знаютъ. Откуда же? Въ канцелярію они не ходятъ. Почему же онъ подетъ къ нимъ? Какія, у него есть основанія просить ихъ участвовать въ вечер, устраиваемомъ его женой?
Ну, хорошо. Онъ прідетъ къ скрипачу Брукеру, пошлетъ ему свою карточку,— скрипачъ Брукеръ прочитаетъ и съ недоумніемъ пожметъ плечами: ‘Алексй Петровичъ Вожнинъ’. Что такое Алексй Петровичъ Вожнинъ въ глазахъ скрипача Брукера? Въ канцеляріи понимаютъ, что онъ такое. Тамъ есть люди, которые о немъ самаго плохого мннія. Но есть и такіе, которые цнятъ его и, можетъ быть, даже допускаютъ мысль, что онъ пойдетъ далеко, высоко и, чего добраго, будетъ даже когда нибудь министромъ. Но скрипачъ Брукеръ ничего о немъ не думаетъ и для него эти три слова — ‘Алексй Петровичъ Вожнинъ’ — не боле, какъ три пустыхъ звука. И вотъ онъ къ нему выходитъ. Алексй Петровичъ смущенъ. Конечно смущенъ, потому что чувствуетъ, что пришелъ требовать отъ человка того, на что не иметъ права. И запинаясь, онъ начинаетъ объяснять, въ чемъ дло. Видите ли, его жена устраиваетъ вечеръ въ пользу голодающихъ, такъ вотъ… Скрипачъ Брукеръ выслушалъ — и что-жъ дальше? А дальше онъ иметъ право сказать: милостивый государь, ваша жена устраиваетъ вечеръ въ пользу голодающихъ. Отлично! доброе дло! прекрасное дло! Ну и пусть устраиваетъ, желаю ей успха. А я здсь совершенно не причемъ. Вотъ если бы я, Брукеръ, устраивалъ вечеръ въ пользу голодающихъ, такъ я вовсе не похалъ бы приглашать вашу жену играть на скрипк, или на чемъ ей угодно, а самъ сыгралъ бы. До свиданья.
И онъ будетъ правъ. То же самое могутъ сказать и декламаторъ Волжско-Камскій, и пвица Лазутчикова и флейтистъ Мейергофъ. И онъ, Алексй Петровичъ, будетъ въ отчаянномъ положеніи, потому что не можетъ представить имъ ни мотивовъ, ни соображеній. Какіе мотивы? Никакихъ мотивовъ не можетъ быть! Какія соображенія? Это противорчивъ всякимъ соображеніямъ. И тмъ не мене онъ подетъ завтра утромъ, можетъ быть опоздаетъ на службу и все-таки подетъ и все претерпитъ.
Онъ твердо ршилъ, что подетъ и ршилъ главнымъ образомъ для того, чтобы больше объ этомъ не думать и писать докладную записку. Да, онъ давно уже нашелъ этотъ чудный способъ избавлять себя отъ излишнихъ тревожныхъ размышленіи. Когда отъ него требуютъ какой нибудь глупости, чего нибудь смшного, нелпаго, надо какъ можно скоре ршить сдлать это. Тогда всякія тревожныя мысли исчезаютъ и не мшаютъ заниматься дломъ. Ну, что за важность, если онъ сдлаетъ глупость или будетъ полчаса смшнымъ? Вдь это пройдетъ! Ну, такъ, значитъ, нечего объ этомъ и безпокоиться.
На другой день въ канцеляріи былъ чрезвычайно рдкій случай. Алексй Петровичъ опоздалъ на службу. Директоръ обыкновенно прізжалъ около часу. Въ это время вся канцелярія была уже готова къ прізду его. Вс дла налажены и при директор уже все шло такъ, что ни въ чемъ не было ни сучка, ни задоринки. Дла, которымъ было суждено найти себ ршеніе въ этотъ день, правильной шеренгой стояли у дверей кабинета директора, входили туда по очереди, получали свою резолюцію и, покидая канцелярію, шли на вольный воздухъ.
На этотъ разъ Алексй Петровичъ пріхалъ за четверть часа до прибытія директора. Конечно, оказалось, что безъ него вс занимались разговорами. Между двумя помощниками столоначальника произошелъ даже страстный споръ по длу Дрейфуса. Ничего не было готово, и когда пріхалъ директоръ, произошла путаница и вс сбились съ ногъ.
— Что это у насъ нынче безпорядокъ такой? спросилъ директоръ, впрочемъ безъ всякаго гнва, такъ какъ въ сущности ему было ршительно все равно, порядокъ ли въ канцеляріи, или безпорядокъ.
Алекси Петровичъ взялъ тотчасъ же всю вину на себя и доложилъ, что неотложныя личныя дла заставили его опоздать. А неотложныя личныя дла были такого рода, что у Алекся Петровича черепъ трещалъ отъ нихъ. Скрипачъ Брукеръ принялъ его съ такимъ видомъ, какъ будто онъ былъ Юпитеръ громовержецъ, а Алексй Петровичъ послдній идіотъ. Брукеръ игралъ первую скрипку въ какомъ-то оркестр и это давало ему право считать себя геніальнымъ музыкантомъ. Кром того, онъ давалъ уроки и объявилъ, что у него каждый часъ стоитъ пять рублей и вс часы разобраны. Алексй Петровичъ ставилъ ему на видъ, что вечеръ въ пользу голодающихъ. Брукеръ посмотрлъ на него холоднымъ взглядомъ и сказалъ, что онъ уже у какого-то его высокопревосходительства и у какого-то его сіятельства игралъ въ пользу голодающихъ и находитъ, что этого достаточно. Словомъ, Алексй Петровичъ почувствовалъ, что его личность ничего не говоритъ Брукеру и что будь онъ его сіятельство, то первая скрипка оркестра безъ всякихъ разговоровъ была бы къ его услугамъ. Въ заключеніе Брукеръ сказалъ, что, можетъ быть, онъ и прідетъ, но наврное сказать не можетъ. Въ этомъ Алексй Петровичъ увидлъ общаніе навести справки о его личности. ‘Чортъ знаетъ, какому униженію я себя подвергаю!’
Декламаторъ Волжско-Камскій прямо заявилъ, что онъ самъ почти что голодающій, въ чемъ Алексй Петровичъ имлъ полную возможность убдиться по обстановк его квартиры, и что вообще онъ меньше, какъ за двадцать пять рублей, не подетъ, а когда Алексй Петровичъ выразилъ ему согласіе дать двадцать пять рублей, Волжско-Камскій, очевидно не ожидавшій этого, началъ разсыпаться въ благодарностяхъ и попросилъ задатокъ.
Пвица Лазутчикова ломалась въ теченіе сорока минутъ да такъ, что у Алекся Петровича явилось очень опредленное желаніе убить ее. И онъ не привелъ его въ исполненіе единственно потому, что существуютъ уголовные законы и островъ Сахалинъ. Она потребовала, чтобы посл концерта въ газетахъ было напечатано, что концертъ блестяще удался, исключительно благодаря участію ея, Лазутчиковой.
Флейтистъ Мейергофъ вышелъ къ нему съ распухшими губами и сослался на нихъ, какъ на доказательство чрезвычайной трудности его искусства, онъ былъ крайне изумленъ, что его зовутъ играть соло въ концерт. Съ нимъ никогда еще этого не случалось. И ему это льстило. Съ трудомъ выговаривая слова, такъ какъ распухшія губы плохо повиновались ему, онъ сказалъ, что прідетъ, если опухоль пройдетъ.
Віолончелистъ Маркеловъ какъ разъ въ это время пилъ запоемъ, три дня уже не ночевалъ дома и уже заложилъ свою віолончель. Этому страшно обрадовался Алексй Петровичъ, такъ какъ не надо было тратить время на переговоры съ віолончелистомъ. Не случись этого благодтельнаго запоя, онъ, пожалуй, пріхалъ бы въ канцелярію позже директора, а это уже произвело бы настоящую сенсацію и было бы ничмъ не смываемымъ пятномъ на его служебной репутаціи.
Вечеромъ, за обдомъ, Алексй Петровичъ разсказалъ о своихъ приключеніяхъ Ольг Васильевн и уже затмъ до пятницы его оставили въ поко. И что длалось для предположеннаго вечера, онъ не зналъ и не вникалъ.
А длалось многое. Прежде всего экстренно, съ сумасшедшей спшностью, на Фонтанк, у французской портнихи длалось новое платье для Ольги Васильевны. Безъ сомннія, она, какъ хозяйка, должна быть одта изящне всхъ дамъ. А межъ тмъ приглашены такія дамы, которыя любятъ показать себя. Затмъ, такъ какъ вечеръ будетъ парадный, надо произвести нкоторый ремонтъ въ квартир, кое-что подновить, кое-что пріобрсти совсмъ новое. Тамъ недостаетъ столика, здсь картины, тутъ коврика. Цвточному магазину поручено декорировать квартиру растеніями и цвтами. Договорены кареты для артистовъ. Но самое главное вниманіе было сосредоточено на угощеніи. Конечно, будь это гд нибудь въ концертной зал, тогда объ этомъ не пришлось бы думать. Но у себя дома нельзя же отпустить людей голодными. Были приглашены поваръ и лакей, заказана провизія, закуски, сласти, вино. Дятельность была кипучая. Ольга Васильевна была на высот призванія благотворительницы, которая уметъ устроить все, какъ слдуетъ. Поклонники бгали по городу, умоляя своихъ знакомыхъ взять билеты. Иные привирали, общая итальянскую пвицу, цлый оркестръ румынъ, чуть ли не самихъ Сарасате и Гофмана, но продажа шла вяло, и Ольга Васильевна, которая объ этомъ знала, начала волноваться.
Въ пятницу за обдомъ, когда Петръ Алексевичъ, можетъ быть, уже окончательно свыкся съ мыслью, что отъ него больше ничего не потребуютъ, Ольга Васильевна сказала ему:
— Надюсь, Алексй Петровичъ, что ты уже пригласилъ на нашъ вечеръ своего директора!
Алексй Петровичъ съ невыразимымъ изумленіемъ посмотрлъ на нее.
— Директора? На этотъ вечеръ? Директора?
— Но какъ же? какъ же? Ты устраиваешь, ты служишь въ его канцеляріи, ты занимаешь тамъ вліятельное положеніе… Странно, если бы у насъ на вечер въ пользу голодающихъ не было твоего директора. Надюсь, онъ сочувствуетъ голодающимъ?
— Да… По всей вроятности. Но изъ этого ровно ничего не слдуетъ! съ необычною для него твердостью сказалъ Алексй Петровичъ.
— Какъ? Ты не хочешь пригласить его?
— Не не хочу, а не могу.
— Я не понимаю. Какъ же это такъ? Ты устраиваешь вечеръ, ты тамъ занимаешь положеніе…
— Я не устраиваю вечеръ, мой другъ… Это ты устраиваешь…
— Но надюсь, это все равно… Приглашенія отъ твоего имени. Артистовъ пригласилъ ты. Наконецъ, это твои домъ столько же, сколько и мой.
— Да, конечно… Но… директора я звать не могу.
— Не можешь?
— Не могу, не могу, ршительно сказалъ Алексй Петровичъ.
— Но послушай, Леша… Войди ты въ мое положеніе. Вдь это общано…
— Кому? Что общано?
— Да всмъ сказано, что будетъ директоръ…
— Но вдь это концертъ, а мой директоръ не поетъ и не играетъ на флейт и не декламируетъ.
— Леша… Какъ теб не стыдно?.. Ты длаешь видъ, что не понимаешь… Вдь это же ясно… Многіе, очень многіе дойдутъ только туда, гд разсчитываютъ встртить извстныхъ лицъ. Ну, Леша… Ну…
И Ольга Васильевна встала, чтобы подойти къ нему поближе, а Алексй Петровичъ въ этотъ моментъ вдругъ почувствовалъ, что на него надвигается каменная глыба, которая сейчасъ раздавитъ его. Близость прикосновенія, благоуханіе, грудной голосъ, интимный шопотъ… О, это его враги, которые сильне его и онъ долженъ отъ нихъ бжать. И онъ вдругъ порывисто поднялся и отскочилъ къ двери, которая вела черезъ гостиную въ кабинетъ.
— Нтъ, нтъ… Оставь, я не могу… Все, что угодно, но это — нтъ!
Онъ сдлалъ рукой такой жестъ, какъ будто боялся, чтобы она не подошла къ нему.
— Ну, Леша… Ну, милый…
— Нтъ! И онъ вдругъ повернулся, почти побжалъ въ гостиную, потомъ въ кабинетъ и заперъ дверь на ключъ.
Ольга Васильевна постояла съ минуту, потомъ подошла къ кабинету, надавила ручку двери, — заперта. Она съ крайнимъ и очень искреннимъ изумленіемъ посмотрла на дверь, пожала плечами, вернулась въ столовую и въ одиночеств докончила обдъ. Она поняла, что наскочила на такой пунктъ, съ котораго Алекся Петровича не сдвинуть ничмъ, никакими чарами. Директоръ не былъ приглашенъ.
И вотъ въ воскресенье состоялся вечеръ. Алексю Петровичу дали понять, что онъ долженъ быть во фрак и исполнять какія-то обязанности. Онъ этому безпрекословно подчинился. Но вмст съ фракомъ онъ надлъ на свое лицо и ту маску, которая всегда сопровождала его появленіе въ обществ. И сквозь эту маску онъ видлъ слдующее.
Его квартира превратилась въ какой-то зимній садъ, въ которомъ, впрочемъ, цвли розы, лиліи, гіацинты, геліотропы и множество другихъ цвтовъ, названія которыхъ онъ и не зналъ. Его жена въ ослпительномъ плать съ глубокимъ декольте, съ очаровательной улыбкой, встрчала какихъ-то полузнакомыхъ мужчинъ и дамъ. Онъ самъ тоже протягивалъ имъ руку и съ казенной усмшкой говорилъ, что ему очень пріятно… Нсколько молодыхъ людей бгали изъ одного конца квартиры въ другой, говорили между собой объ артистахъ, которые еще не пріхали, о скрипач, который надулъ, о віолончелист, который уже пересталъ пить, но еще не выкупилъ віолончели… У нихъ были встревоженныя лица, они что-то шептали Ольг Васильевн. Она длала имъ строгіе глаза, что-то приказывала, они схватывали свои пальто, куда-то бжали, а она опять очаровательно улыбалась.
Въ гостиной набралось человкъ тридцать. Сквозь беззаботно веселое выраженіе лица Ольги Васильевны, онъ привычнымъ глазомъ разглядлъ досаду, даже бшенство, но тмъ не мене все шло своимъ порядкомъ.
Гости сидятъ и ведутъ вялый разговоръ о недород хлбовъ и о послднемъ маскарад въ Маріинскомъ театр. Ольга Васильевна тревожно посматриваетъ на дверь. Въ передней слышится возня. Кого-то привезли. И вотъ входитъ декламаторъ Волжско-Камскій, въ сильно потертомъ фрак, съ фальшивой цпочкой на жилет безъ часовъ, съ совершенно бритымъ лицомъ, съ непомрно большимъ носомъ. Ольга Васильевна оживляется,— можно начать. Волжско-Камскій стоитъ въ поз и уже завываетъ что-то длинное, томительно-скучное. Его рзкій скрипучій голосъ звучитъ въ гостиной какъ-то насильственно и Алексю Петровичу кажется, что каждую минуту трещитъ потолокъ и что сверху сперва, сыплется штукатурка, а затмъ одинъ за другимъ падаютъ кирпичи.
Въ это время еще кого-то подвезли. Входитъ пвица, только не та, которую звалъ онъ, а совсмъ другая. Ея фамилія Струнская, но все равно, она такъ же великолпна, какъ и Лазутчикова. Вдь надо только, чтобы своды квартиры оглашались какими нибудь громкими звуками. Пвица поетъ, поклонники, чтобы наполнить время, требуютъ бисъ, она поетъ и бисъ. Подвозятъ флейтиста. Онъ входитъ, удивленный именно тмъ обстоятельствомъ, что его привезли и что онъ будетъ играть соло и его будутъ слушать.
‘Это оригинально! Соло на флейт, — это оригинально!’
Эту мысль назамтно пускаетъ сама Ольга Васильевна, поклонники пропагандируютъ ее. Надо же, чтобы что нибудь было оригинально! И вс мало-по-малу усвоиваютъ эту мысль и начинаютъ искренно думать, что это оригинально. И флейтистъ играетъ. Дикій свистъ раздается въ квартир.— Ждали еще піанистку — она не пріхала. Какой-то феноменальный басъ изъ пвческой капеллы сталъ у фортепіано и началъ наполнять комнату громомъ. Это всхъ поразило и было дйствительно оригинально. Затмъ, такъ какъ оставалось еще много времени, поклонники пристали къ Ольг Васильевн, чтобы она сыграла на роял. Она отказывалась, но съ такимъ видомъ, который всхъ долженъ былъ убдить въ томъ, что она отлично играетъ, только не хочетъ, тогда и публика стала просить ее, она согласилась. Раздались звуки шопеновскаго вальса, который она играла всю жизнь.
Межъ тмъ въ столовой звенли тарелки, бряцали ножи и вилки, воздухъ насыщался запахами маринованныхъ грибовъ, сыру, колбасъ, всякихъ соленій, тащили ростбифъ, цлаго лосося, хлопали пробки отъ винныхъ бутылокъ. Звуки въ гостиной замолкли и гости перешли въ столовую, началось пиршество, бутылки пустли, настроеніе повышалось. Скука замнялась весельемъ. Мало знакомые между собою гости сблизились. На лицахъ было удовольствіе. Ольга Васильевна сіяла.
На другой день Алексй Петровичъ совсмъ не видлъ жены. На службу онъ похалъ съ нездоровой головой. Вернулся и узналъ, что Ольга Васильевна не совсмъ здорова. Онъ прилегъ на диван и, въ противность обыкновенію, заснулъ.
Но зато во вторникъ, приходившійся третьимъ днемъ посл знаменитаго вечера, онъ былъ крайне изумленъ, когда, выйдя въ половин десятаго утра въ столовую, онъ увидлъ Ольгу Васильевну въ бломъ кружевномъ капот, совсмъ готовую. Никогда она такъ рано не вставала. Она поднялась, пошла на встрчу, приблизилась и подставила щеку для поцлуя.
— Ты уже встала?
— Да. Ты удивленъ? Видишь ли, вчера я цлый день не видалась съ тобой, меня мучила совсть. Теб кофе или чаю?
— Я всегда пью кофе.
— Я налью теб.— Она налила ему кофе.— Ахъ, да, чуть было, не забыла… тутъ есть маленькое дло. Этотъ вечеръ… Ахъ, Лша, я такъ жалю, что затяла его!
— А что?
— Да вдь такъ трудно расшевелить людей на доброе дло. Я раздала сотню билетовъ, но вчера мн вернули восемьдесятъ пять.
— Да?
— Да. Только пятнадцать продали…
— Но у тебя гостей было гораздо больше.
— Да… но нкоторыхъ я должна была пригласить такъ. Сестра Ивана Григорьевича, жена Виктора Алексевича, дальняя родственница Семена Егоровича, племянникъ Василія Петровича — онъ студентъ, не брать же съ негоі Потомъ Андрей Семеновичъ такъ много хлопоталъ, я должна была предложить ему. Александръ Никифоровичъ тоже съ ногъ сбился, а едоръ Ивановичъ досталъ вотъ эту пвицу, потому что твоя Лазутчикова отказалась. Ахъ, это такъ трудно, такъ трудно! Даю себ слово, больше никогда не устраивать…
— Ну, что-жъ длать! сказалъ Алексй Петровичъ.— Урокъ благоразумія — то же своего рода выигрышъ.
Ольга Васильевна слегка досадливо вздрогнула, она терпть не могла этихъ его сентенціи. Но не до сентенцій было ей теперь, на очереди стояли важныя дла.
— Пришлось сдлать и кое-какіе расходы, сказала она.— Дв кареты для артистовъ, растенія, цвты… Рублей восемьдесятъ осталось.
— Не много.
— Да, слишкомъ мало. Это просто даже неприлично.
— Ну, всякая жертва прилична.
— Нтъ, неприлично, Леша, совсмъ неприлично. Вдь это будетъ напечатано въ газетахъ.
— Въ газетахъ? Почему же въ газетахъ?
— А какъ же? Иначе не было бы смысла… Иванъ Яковлевичъ уже общалъ. У него тамъ какія-то связи. Но видишь ли, Лкъ…
Она перегнулась черезъ столъ и приблизила свое лицо къ нему. Запахъ ея духовъ уже дошелъ до него и щекоталъ его ноздри.
— Видишь ли, Лкъ… Надо вдь, чтобъ была какая нибудь приличная сумма. Ну, хоть рублей пятьсотъ…
— Какъ же это сдлать?
— Ну, какъ? Понятно, доплатить…
— Доплатить?
— Доплатить, милый Лкъ, доплатить…
И ея изящная, пухленькая рука лежала уже на сто рук, а глаза смотрли такъ маняще, такъ соблазнительно и общали много, много…
— Ну, самъ посуди, Лкъ, ты занимаешь такое положеніе, тебя уважаютъ и вдругъ… У тебя въ квартир и какія нибудь восемьдесятъ рублей… Вдь вс прочитаютъ — и твои сослуживцы и начальство,— разв я не права, Лкъ?
— Это такъ, конечно… говорилъ Алексй Петровичъ, чувствуя, что его оставляетъ способность сопротивляться.— Но вдь эти деньги надо найти. Это заставитъ насъ выйти изъ бюджета…
— Ну, Лкъ… Я буду экономить. Мы какъ нибудь уравновсимъ… Какъ жаль, что нельзя открыть столовую… ужасно жаль! Но все-таки мы въ ‘Красный Крестъ’ отошлемъ. Хорошо? Хорошо, Лкъ?
— Хорошо, сказалъ Алексй Петровичъ, и этимъ далъ невозвратное обязательство.
На другой день онъ, пробгая газету, прочиталъ въ ней слдующее:
‘Среди великопостныхъ салонныхъ развлеченій обращаетъ на себя вниманіе въ высшей степени удачный вечеръ, устроенный супругой извстнаго въ бюрократическомъ мір статскаго совтника А. П. Возжина въ своей квартир, съ цлью столь пріятнымъ способомъ собрать нкоторыя скромныя средства для улучшенія участи тхъ несчастныхъ нашихъ меньшихъ братьевъ, которые пострадали отъ недорода хлбовъ и кормовыхъ травъ. Кружокъ извстныхъ артистовъ съ жаромъ откликнулся на доброе дло. Среди нихъ не можемъ не отмтить примадонну Струнскую, обладающую замчательнымъ голосомъ и образцовой школой, благодаря которымъ мы можемъ смло рекомендовать ее, какъ лучшую учительницу пнія. Нельзя не упомянуть также о рдкомъ, почти небываломъ концертномъ явленіи — соло на флейт, исполненномъ нашимъ превосходнымъ флейтистомъ Мейергофомъ. Отмтимъ также превосходную декламацію господина Волжско-Камскаго. Но гвоздемъ вечера быль, безъ сомннія, Лпокудровъ, краса нашей пвческой капеллы, обладающій поразительнымъ, феноменальнымъ басомъ. Наконецъ, въ вид особаго сюрприза, сама хозяйка, — между прочимъ будетъ не лишнимъ сказать, что госпожа Возжина — тонкая музыкантша,— съ великолпнымъ бріо сыграла одинъ изъ лучшихъ шопеновскихъ вальсовъ. Благодаря любезности очаровательной хозяйки и предупредительности почтеннаго хозяина, а также отзывчивости гостей и усиліямъ артистовъ, вечеръ далъ возможность устроителямъ послать въ кассу ‘Краснаго Креста’ пятьсотъ рублей, сумма, которую нельзя не признать весьма значительной для вечера въ частной квартир. Побольше такихъ вечеровъ, побольше великодушной частной иниціативы, и замолкнутъ вопли нашихъ голодающихъ братьевъ!’
Читалъ Алекси Петровичъ эти строки и думалъ о томъ, какимъ образомъ ему извернуться, чтобы не потрясти окончательно своего бюджета, выдливъ изъ него четыреста слишкомъ рублей для доказательства отзывчивости гостей и усилій господъ артистовъ.
А когда онъ пріхалъ домой со службы, то на стол у себя нашелъ нсколько бумажекъ, форма которыхъ навела его на довольно мрачныя мысли. Въ первую минуту онъ не понялъ даже, въ чемъ дло, но, по обыкновенію, тщательно изслдовавъ дло, онъ понялъ. Тутъ былъ счетъ отъ портнихи за поразительное платье, въ которомъ Ольга Васильевна блистала на своемъ вечер, этотъ счетъ представлялъ всего стоимость въ двсти рублей, потомъ шли лакеи, поваръ, вина, провизія…
Онъ взялъ маленькія счеты, висвшія на стн, сосчиталъ все и вышло безъ семи рублей четыреста. Онъ поникъ головой.
Но вдругъ онъ вздрогнулъ. Что-то теплое прикоснулось къ его безволосому темени, чья-то нжная рука тихонько щекотала его шею, чей-то тихій-тихій страстный шопотъ произносилъ подъ самымъ его ухомъ:
— Милый Лкъ, не сердись… Лкъ!.. Лю-у!..
И при этомъ вокругъ него носилось тонкое благоуханіе ея волосъ… И она была совсмъ-совсмъ близко около него…