В.В. Розанов
В.В. Розанов
Вдохновляющая старина
Вдохновляющая старина
В.А. Верещагин. Памяти прошлого. Статьи и заметки. СПб., 1914. Тип. ‘Сириус’.
Вдохновляющая старина, Розанов Василий Васильевич, Год: 1914
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Отношение к прошлому становится иногда подобно религии. Это не есть отношение эстетическое — отнюдь, не есть отношение нравоучительное, педагогическое, в каком-либо отношении утилитарное и, вообще, — политическое. .. Истинное отношение к прошлому, когда без него задыхаешься, когда без него нет солнца, а в нос, глаз, в рот несется только пыль ‘современности’, пыль, сор, грязь, дым, копоть: и начинаешь ‘без рассуждения’ умирать. Тогда забиваешься в уголок и начинаешь грезить…
В такой грезе почтенный В.А. Верещагин написал предисловие к своей книге, в котором поистине дышит религия: ‘Из таинственной дали, окутанной дымкой поэзии, встает наша старая быль с ее манящими воспоминаниями: ‘любезная искренность’ слова и непосредственность мысли, прелесть былого наряда и грация жеста, жеманный реверанс менуэта… И веет от этой неведомой дали прелестью юности и грустью утраты. Заполонило нас прошлое…’
Это — поэзия. И, кто знает, будущий историк не возьмет ли к страницам, повествующим о наших годах, эпитетом эти три слова г. Верещагина: ‘заполонило нас прошлое’. Скажем старым слогом: слово, разительное в краткости и картинности своей.
‘От современной нам тусклой бездарности, от томительных будней мы словно стремимся уйти в мир иной, где жили полнее и благороднее чувствовали. Беспощадный анализ не усиливал горя, не развенчивал радостей, не звенела струна напряженной психической жизни (как все глубоко! — В.Р.), облекаясь в утонченные формы, казались возвышеннее страсти и помыслы, — жили красивее. И сквозь волшебную призму иллюзии представляется нам этот пройденный путь прекрасным и радостным. Почему же и нам не искать именно в этом пути тех источников чувства и вдохновения, которые в своей исторической были нашли деды и прадеды, и не обновить нашу жизнь, как они, могучим расцветом таланта и разума?’
‘Быть может, однако, эта надежда напрасна’…
‘В душе человека наступает с годами ослабление энергии. Душа утомленная и сердце усталое перестают отзываться на живые интересы действительности, отставая от поступательного движения мысли. Тогда все чуждое себялюбивым заботам и эгоистическим помыслам утрачивает свое значение. И на смену горячим ключом бившей жизни устремляются в опустевшее сердце яркие образы всего забытого и прожитого’.
‘И, кто знает, быть может, наше страстное поклонение прошлому есть только тщетный порыв угасающей в бреде воспоминаний человеческой личности’.
Из воспоминаний: студентом, бродя по букинистам (упоительные часы!), я наткнулся на ‘Московский Меркурий’ 1803 года и, открыв переплет, на первой же странице нашел ‘Костюм Парижской’ (sic) — дама в чепце, косынке, с веером и отведя свободную руку в сторону… Дальше, среди стихов, прозы, истории и анекдотов, — опять вставлена фигура девушки, то занятой живописью, то поднимающейся на пригорок… Прелесть невинно сложенного рта и открытые перси сказали мне, чего недоговаривали стихи Батюшкова, эпитафии Димитриева и величественная проза Карамзина. Я как-то лучше понял и стихи, и прозу, и такие замыслы, как ‘История государства Российского’, как ‘Руслан и Людмила’ и ‘Кавказский пленник’, через рассматривание ‘мод’ в ‘Московском Меркурии’ 1803 года. Скажу пламеннее: люди, одетые ‘в моды 1803 года’, не могли не победить в 1812 году, как люди, одетые в наше ‘что-то’, должны были естественно ‘отступать на заготовленные позиции’ в Манчжурии…
Существо каждого предмета открывается из его подробностей, и невозможно ни полюбить или возвеличить в душе своей предмета, ни даже возненавидеть его, если он того заслуживает, не всмотревшись в мелкие морщинки, его, как они преломляются в свете лунном и солнечном… Скажите, отчего любовь к отечеству начинается с библиографии? Почему целая ‘школа’ у нас, славянофильство, началась со странствия по монастырским библиотекам? Потому, что это открывает дверь в подробности. И в гимназиях, вместо призывов к патриотизму и национальному воспитанию, — было бы проще и реальнее ввести в предмет ‘занятий’ (дав для того время и досуг) библиографию, книгоописание, знакомство в натуре с древними монетами, рассказы о прежних людях, постройках, костюмах, утвари, архитектуре, словом, о ‘мелочах’ и ‘обстановке’ жизни. А то теперь бедные и воистину несчастные гимназисты и гимназистки учат и ‘достопамятное событие’ 1 марта, с знаменитыми Желябовым и Софьей Перовской (это — в 4-м классе гимназий мужских и женских!!!), и вместе с тем не знают, кто и как построил кремль города, в котором гимназист живет, какая была история у этого города, как жила и живет ‘наша губерния’ и даже — кто и как построил Василия Блаженного… Кто-то, какой-то глубокий и хитрый нигилист, притворившись усердным чиновником, написал ужасные ‘уставы’ и ужасные ‘программы’ наших гимназий, и дети наши (знаю по опыту своей семьи) долбят до утра, до малокровия в мозгу, все нигилизм и нигилизм, все отрицание и отрицание России, все ненавидение и ненавидение ее истории и всякой действительности. Гимназии наши приготовляют самоубийц и развратников, и ничего другого готовить они не могут, не умеют и не хотят. Идет не ‘школьная подготовка революции’, это слишком много чести, а — школьная подготовка самоубийц. Ибо куда же девать себя мальчику и девочке 19 и 17 лет, из которых ‘методически’ и научным образом выточена религия, молитва, вера, чувство своего народа, чувство своей земли, чувство своей связи с людьми…
Школа выдирает его из семьи, из города, из уезда, из губернии… Корни обнажены. Что же растению остается, как не засохнуть?
Педагогика есть выворачивание детей-растений из почвы. А гербарий таких засушенных людей называется ‘интеллигенцией’. Оставим.
Книга г. Верещагина украшена бесподобно выполненными фототипиями картин, акварелей, портретов. ‘Русские войска в Париже. Акварель Опица’, портреты князя Серг. Фед. Голицына, Варвары Вас. Голицыной, А.А. Голицыной, снимки портретных зал и ‘столовых’ в старых барских имениях, портрет М.Ф. Уваровой, изображения многочисленных вееров с их изумительными рисунками, — все это передает волшебную обстановку жизни первых двух десятилетий XIX века… ‘Вот бы как издать историю русской литературы’… Только в бытовой обстановке тех десятилетий понятны темы и дух литературы тех десятилетий…
Месяца два назад я был приглашен на ‘Выставку русской и иностранной книги’, устроенную довольно интимно в квартире редактора ‘Старых годов’… Там были интересны книги, но, пожалуй, еще интереснее люди: в белых жилетах, прекрасно сшитых сюртуках, с лорнетами в руках, они склонялись над витринами с чудесами старины и археологии, произнося сквозь зубы немногочисленные французские фразы. Их гордый и неподвижный вид предупреждал всякую возможность заговорить… Но, мне кажется, дрожали старые груди под туго накрахмаленными рубашками, взглядывая на будуарные книжки и Помпадур, и других маркиз XVIII века… Мельком только я услышал фразу:
— Я проношу купленные книги через заднюю дверь и прячу их в турецкий диван (т.е. в его пустоту внутри)…
Разумелось: ‘от семьи, от жены’. Конечно, библиографам (как и нумизматам) нельзя дать распускаться, так как они распродадут мебель, кухонную посуду, женины платья и накупят только своих ‘книг’ и ‘монет’. Ибо это о них сказал Пушкин:
Когда бы все так чувствовали силу,
Гармонию! Но нет: тогда б не мог
И мир существовать, никто б не стал
Заботиться о нуждах низкой жизни, —
Все предались бы вольному искусству!
Нас мало избранных, счастливцев праздных,
Пренебрегающих презренной пользой,
Единого прекрасного жрецов…
Таков археолог! Всякий!.. Дай бы им ‘управлять миром’, и они бы превратили его в развалины. Это — Атиллы за 69 лет, и вечно трепещет в груди их ‘Бич Божий на современность‘ во имя ‘Дульцинеи Тобосской — прошлого‘… Пожмем руку (если допустит) одному из таких бескровных Атилл — г. Верещагину.
Впервые опубликовано: Новое время. 1914. 12 апр. No 13678.