Г. Д. Гребенщиков
Г. Д. Гребенщиков
Васюткин праздник
Васюткин праздник
(Рождественский рассказ).
I
I
II
II
III
III
г. Семипалатинск, 1906 г.
Васюткин праздник, Гребенщиков Георгий Дмитриевич, Год: 1906
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Васютке было четыре года, когда отец его Ефим Сафонов, крестьянин с. Бедняева, простудился, заболел и умер. Когда мать Васютки, бедная и сухая Федосья, выла над мужем, Васютка беспечно играл с котенком и весело смеялся, а когда сердобольные соседки ласкали Васютку и спрашивали у него: ‘где тятька’, Васютка указывал на передний угол, где лежал под белым коленкором его отец, и отвечал: ‘Тятя спит’.
Когда похоронили отца, Васютка все ждал ‘тятю с пашни’, а по вечерам, когда плакала одинокая Федосья, Васютка становился в передний угол и читал ‘Богородицу’, причем, кладя земные поклоны, он заглядывал промеж голых своих ножек на мать, чтобы удостовериться видит ли она его усердие, а когда видел, что мать на него смотрит, он сильно ударял лбом о земляной пол и даже не морщился от боли…
Мать стала часто уходить на заработки и, возвращаясь поздно, почти всегда приносила с собой белый калач или крупу на кашу. Васютка с радостью ждал завтрашнего дня и уже с утра свешивал голову с припечка, заглядывая в горшок с кашей. После смерти отца — белый калач и каша были для Васютки большой редкостью. Иногда под вечер, в темной избе, ожидая мать с работы, Васютка со своей старшей семилетней сестренкой Оксей подолгу вслух мечтали о калаче и каше, по-своему комментируя этот вопрос вдоль и поперек. Окся, бойкая и шаловливая девчонка, часто убегала к соседям, где иногда ей перепадал кусок белого хлеба, а иногда и говядины. Васютка сидел один в низкой и мрачной избе, прислушивался к мертвой тишине и боялся ее… Иногда ему казалось, что из пододполья вылезет мохнатая, страшная ‘букашка’ и съест его, или в окно заглянет страшная рожа…
Тогда он начинал кричать и забывал про букашку, когда видел, что окна избы прыгали в его глазах, наполненных слезами. Это его занимало и он повторял свой крик. Затем он прислушивался к своему крику… Это его также занимало и он опять повторял свой крик, то повышая, то понижая тон. Приходила мать — и радость Васютки была неописуема: он прыгал, хохотал, что-то рассказывал…
В начале Филипповок у Васютки родилась еще сестренка, и мать не стала ходить на работу. Васютка надолго лишился белого калача и каши. Шалунья Окся вступила в обязанности хозяйки и ‘цикала’ на Васютку также как мать, а на заявление Васютки: ‘есть хочу’, отвечала лаконически: ‘не выскочешь’.
Но вот все запасы съестного у больной Федосьи истощились, и она кое-как встала с постели и, оставив ребенка на попечение Окси, ушла на работу… Ребенок без матери долго кричал, с досады кричала над ним и Окся, и за компанию с ними кричал и Васютка.
Уставшая и больная Федосья пришла домой и, взяв к груди ребенка, горько заплакала… ‘Да нету, нету у меня молока-то нисколько!’. Причитала она, тряся на руках плачущего ребенка.
Приближались Рождественские праздники. Пришедшая к Федосье бабушка Маланья сообщила, что Марфа Иеповна, уехавшая по деревням неделю тому назад, привезла домой всякого добра: и пшена и круп, и муки, и даже масла и мяса… У Федосьи мелькнула мысль, не поехать ли ей ‘посбираться’?.. Сват Иван даст Серуху, сани где-нибудь выпросить, попросить у добрых людей пимов, и с Богом…
Так она и сделала. При содействии свата Ивана, направили сани, приделали к ним кузов, обитый рогожей, запрягли веревочной сбруей старую и худую Серуху и вместе с Оксей и крошечной Катькой Федосья отправилась в путь… Васютка остался ‘домовничать’ с бабушкой Маланьей.
Его Высокоблагородие был воистину добрый администратор. Начальство о нем отзывалось как об усерднейшем служаке и нередко говорило, что N-ский уезд находится в крепких, хороших руках. Само собою разумеется, что поощренное такими похвалами Высокоблагородие старалось оправдать доверие начальства. Уезд был большой, дел было много, особенно так называемых ‘бумаго-плодительных’, и Пуд Иваныч, так звали его Высокоблагородие, часто находился в разъездах. Его спешные и многочисленные дела не позволяли ему ездить тихо, да и он сам этого не любил, и нередко за тихую езду давал ямщикам ‘на чай наличными тумаками’, как он выражался сам. Народ боялся Пуда Иваныча как огня и, что называется, ‘пикнуть не смел’. А главной и более характерной чертой было в Пуде Иваныче то, что он никогда и ни перед кем не сворачивал с дороги, когда ехал по уезду… ‘Кто не станет сворачивать — кнутом по роже!’ — часто внушал он ямщикам.
В селе Бедняевском случилось происшествие, и Пуд Иваныч принужден был туда заехать, несмотря на канун сочельника. Окончив свои дела лишь вечером в сочельник, он возвращался в свою резиденцию, которая находилась от села Бедняева в двух перегонах. Был сильный буран на морозе, какими богата сибирская зима, но Пуд Иваныч, как бывший военный, был храбр и ездил без разбора погоды и времени. Кстати, нужно добавить, что он был из тех, которые мало доверяют своим подчиненным и делают все ‘сами’…
Одетый в теплую доху, пимы и папаху, он тяжеловесно ввалился в свой крытый теплый возок и приказал застегнуть фартук. Крепкая и сытая тройка, звякнув колокольцами, подхватила возок и быстро помчалась по ‘убродной’ дороге, повозка визгливо спорила со снегом и приятно покачивалась… Пуд Иваныч, уставший от дел и убаюканный быстрой ездой, задремал. Сладкие грезы вернулись к нему… Кованные погоны, ордена и чины — были постоянным предметом его мечтаний… Но вдруг мечты его прервались: повозка остановилась, и укутанный шалью ямщик озябшими губами проговорил: ‘Дороги не видать, Вашескородие… Дозвольте посмотреть?’.
— Живее! — был ответ из повозки.
Буря свистела и выла, ямщику Дорофею щедро совала холодный снег и в нос, и в глаза, и в пазуху. Исследовав кнутом дорогу и, убедившись, что еще не сбились, Дорофей вернулся к повозке. Когда он садился на козлы, ему послышалось, что как будто кто-то кричит. ‘Волчишка, надо быть, проголодался…’ — подумал он и тронул лошадей.
‘Не размазыва-ай!..’ — донеслось из повозки. И Дорофей резанул воздух кнутом, засвистел и загикал на лошадей.
‘У-у… У!.. И-и-те!..’ — доносилось до ушей Дорофея. ‘спаси Господи и помилуй всякого путника!’ — молился Дорофей, погоняя лошадей.
— Не дайте душе погибнуть!.. — уже явственно услышал Дорофей, и лошади его, видя препятствие на дороге, остановились…
Дорофей разглядел впереди лошаденку, понурившую голову и впряженную в какую-то плохую повозку, а впереди ее фигуру человека, одетую в коротенький тулуп… Из повозки слышался отчаянный крик ребенка.
— Помогите, люди добрые!! — вопил охрипший женский голос. — Хоть ребятишечек спасите… Ой, рученьки мои замерзли, лошаденка пристала!..
— Ты чего остановился?! — грубо послышалось из повозки. — Трогай, черт…
Последние слова относились к ямщику.
— Лошаденка ето у меня не идет! Отворотите, родимые, сами…
— Высокородие… Тут баба с робятками.
— Не разговариуай!.. Черт их носит в такую погоду. Подохнут и опять езди из-за них по уезду… Пошел, говорят!.. Да не вздумай отворачивать… Буду вот я тебе пособлять выручать повозку.
Визгнул кнутом Дорофей, бросил бабе:
— Прямо, сердешная, прямо езжай!
И лошади рванули. Широкая и крепкая повозка его Высокоблагородия зацепила за худенькие дровни… Что-то оторвалось, раздался крик детей…
— Навалили, навалили!.. Гуж оборвали!.. Проклят… — простонала баба, но буря подхватила эти слова и швырнула их в мутное, холодное пространство…
А Васютка еще с утра в сочельник залез на печку и глаз не сводит с двери. Он часто соскакивал с печки босой, в одной рубашке, выбегал на улицу и смотрел в серую мутную даль улицы и, не дождавшись матери, лез на печку, греть ноги.
Когда бабушка Маланья зажгла огонь и стала молиться Богу, Васютка тоже стал молиться. ‘Спаси Господи и помилуй в пути и дороге всякаго и крешшенаго!’ — шептала бабушка, а Васютка повторял ее слова, клал земные поклоны и думал о белой лошади, вкусной шаньге, сырчиках и мясных жирных щах, и все оглядывался на дверь.
Долго, до полночи ждал Васютка и, не дождавшись, сидя в уголке на печке, заснул. Головка его закинулась назад, открытый ротик издавал какие-то неопределенные звуки, а замазанное, неумытое личико выражало скорбное ожидание…
Назавтра, когда уже вышли от обедни, и веселые мальчуганы побежали по селу ‘славить’, наконец, послышались за дверью шаги, и дверь со скрипом отварилась. Вошел сват Иван и, спешно помолившись, сел на лавку. Закрыл лицо руками и заплакал:
— Вот какой наш праздник! — простонал он…
— Да што такое?..
— Замерзли!.. Все замерзли… И Федосья, и Окся и Серуха моя!.. — всхлипывал Иван.
— Да што ты?!.
— Вот те Истинный!.. Недалеко от села, понятых угнали!.. Господи, Господи!..
Васютка засопел носиком, скривил губы и заревел горько и безутешно… Он понял, что ему не дождаться матери…