Васяткино горе, Лухманова Надежда Александровна, Год: 1903

Время на прочтение: 10 минут(ы)

Надежда Александровна Лухманова

Васяткино горе

Жил мальчик Васятка. Родился он в деревне, отец его был мужик, а мать — баба, оба они были люди хорошие, добрые и без памяти любили своего сынишку.
Васятке пошёл восьмой год, росту он был для своих лет невысокого, но в плечах широкий, здоровый, толстый как тумбочка, лицо круглое, глаза серые, волосы длинные, чуть-чуть курчавые, белые и мягкие как лён. Он был здоровый мальчишка, кулачонки сожмёт, так уж и теперь была видна сила, и отец его, крестьянин Степан, бывало, скажет: ‘Мой Васятка, должно быть, будет кузнец, больно силы в нём много, кулаки крепкие, а кузнецу, понятно, нужна сила в руках, чтобы держать тяжёлый молот, да им колотить по железу’.
Васятка был задорный мальчонка, а главное, ему всегда хотелось быть во всём первым, во всех играх, бывало, он из сил выбивается, чтобы только другие сказали про него: ‘А Васятка-то ловче всех, удалее да и сильнее других’. Но он был тоже и добрый мальчик: когда, бывало, мать его Анна несёт тяжёлое ведро с водою или подойник полный молока, Васятка сейчас подбежит.
— Дай, подсоблю, мамка!
И мать ответит:
— Подсоби, подсоби, сыночек!
Мальчик схватится за ручку ведра или подойника и тащит, пыхтит, старается помочь матери. Но больше всего мальчик любил глядеть, как отец чистит ружьё, так и вопьётся глазами и всё расспрашивает, — как оно по частям разбирается, куда заряд кладётся, да как оно палит, а уж если отец пойдёт на охоту, так Васятка даже ударится в слёзы: ‘Возьми меня с собой! — да и только. — Возьми, помогать буду!’
Вот пришла зима. Ночью выпал первый снег, покрыл улицы как белым ковром, на полях лёг бесконечными белыми скатертями. На еловых ветках, плоских и широких, лежали как бы слои ваты, на берёзах и липах все тонкие веточки покрылись как серебром, и такой везде блеск, такая белизна!
Солнце светит и лучей много, и лучи его красивые, бледные и холодные, на них можно смотреть глазами, потому что зимнее солнышко светит, да не греет.
Вот как-то в праздник у Васятки в избе было очень тепло. Мать, раскрасневшись, возится около большей печи, ворочает ухватом горшки, а из них идёт такой вкусный пар, щи там довариваются, да не просто вода, капуста да соль, а туда положен и жирный кусок мяса, потому что сегодня воскресенье — праздник, можно и полакомиться тем людям, которые всю неделю работают да едят только хлеб, картофель да квас. Васятка, хотя и получал от матери молока, а всё-таки любил в праздники лакомиться пирожком и кусочком говядины. Так и сегодня, — Васятка знал, что к щам мать спечёт из ржаной муки ватрушку вкусную, с творогом — и, чтобы не мешать ей, да и время до обеда чтоб скорее прошло, он ушёл играть на улицу.
На улице так хорошо, лужи подмёрзли и блестели точно зеркало. У Васятки коньков не было, но он и так, на своих подошвах умел кататься, разбежится хорошенько, а потом одну ногу поднимет и на другой быстро пролетит до самого конца гладкой лужи. Валенки у него были тёплые, а подошва так обшмыгалась, что сама стала совсем гладкой, и так Васятке весело — бегает да скользит по лужам.
Вдруг, видит, из-за поворота улицы едут сани, выкрашенные синей краской, запряжены парою хороших рыжих лошадок.
Мальчик знает и сани эти, и лошадей, да знает и Ермолая — старика, с большой седой бородой, который сидит на козлах. Не первый раз он с соседнего почтового двора к ним привозил гостей-охотников.
— Что отец-то дома? — крикнул Ермолай, увидев мальчика.
А Васятка ему в ответ:
— Здорово, дедушка Ермолай! Мамка дома, а отец к сапожнику пошёл, сейчас вернётся.
Мальчуган глядит, а сани остановились у ворот его избы. Приехавшие вышли из саней, а Ермолай, встав с козел, вынул какой-то узкий, длинный ящик, и все вошли в дом.
Изба Васяткина отца, Степана, была исправная и большая, с крыльца вели маленькие сени, а от них по обе стороны по комнате: в правой комнате, в углу, была большая печь, та самая, в которой теперь мать Васятки варила обед, когда в ней открывали железную заслонку, то мальчику даже становилось страшно — такая за ней была большая, чёрная пещера, человек мог бы туда влезть и сидеть на корточках, а когда туда навалят дров да затопят, так мальчик очень любил глядеть, как там огонь ходит, как трещат сухие сучья и дрова, как летят от них во все стороны огненные искры, а потом, как всё уже прогорит, он знал, что мать ухватом отгребёт угли в одну сторону, и такой высокий костёр сделается — огоньки красные, зелёные, синие так и перебегают по углям, на свободном месте она поставит горшки и варит в них обед. В этой комнате, от угла печки и до стены, на толстой верёвке, висела красная занавеска, за нею была тёплая-тёплая коморочка, а в ней стояла большая кровать, на которой спала вся семья. В остальной комнате было просторно и чисто: большой стол, кругом лавки, в правом углу образа, некоторые даже в ризах, перед ними по субботам и воскресеньям на полочке горела лампада, у стены налево стоял большой шкаф, верхняя половина со стёклами, — за ними были видны чашки, стаканы, блюдечки и молочник, а внизу, за закрытыми дверцами, — простая посуда красной глины, деревянные ложки, соль да хлеба краюха, всегда завёрнутая в чистое полотенце.
В этой комнате и жила семья. Анна держала её чисто, и всё у неё было на своём месте, а платье своё, мужнино и Васяткино она прятала в большой сундук и задвигала его под кровать.
Вторая комната, которая шла налево от сеней, называлась ‘чистая’, потому что там, хотя и стояла печь, но в ней не стряпали, а топили её только, чтобы комната не отсырела, там тоже был стол и лавки, но не было ни шкафа, ни занавески, ни кровати, в этой комнате у Степана останавливались зимою охотники, им тогда приносили много сена, покрывали его старым ковром, мать давала свои подушки, и приезжие господа там ночевали. Избу Степана все, кто там останавливался, хвалили за чистоту и простор.
Васятка вошёл за приехавшими гостями, проводил их в чистую комнату и с любопытством остановился у двери. Мальчику было всё интересно: и шубы господ, и их высокие сапоги на меху, и длинный ящик, который тут же раскрыли, а там, в футляре из красного бархата, лежали два ружья.
Васятка видел ружьё своего отца, видал и у других мужиков, да те ружья были не такие, некрасивые, тёмные, а эти все горели серебром, так и блестели.
— Васюк, что зверем у дверей стоишь, ступай сюда, — позвал его один из господ, — у нас для тебя и гостинцы найдутся, конфеты есть, вот подожди, станем чай кушать.
Васятка подошёл и хотел пальцем дотронуться до ружья, но другой господин сказал ему:
— Не трогай, если хочешь быть нашим гостем и пить с нами чай с конфетами, никогда ничего нашего руками не трогай, таков уговор.
Мальчику стало стыдно, он покраснел и застенчиво закрыл правым рукавом рубахи лицо, — и мать, и отец ему сколько раз повторяли: ‘Смотри, сынок, первое, когда к господам попадёшь, — не трогай ничего руками, за большую невоспитанность они это считают’.
А Васятка вот и забыл. Постоял он, закрывшись рукой, помолчал да видит, никто его не бранит и опять выглянул, а господа держат всё ружья в руках, да гладят их белой кожей, да прочищают.
В это время в избу вошёл Степан, отец мальчика. Он снял шапку, помолился в правый угол, где висели образа, потом поздоровался с приезжими и стал накрывать им стол.
Приехавшие господа, верно, проголодались или просто с морозного воздуха, им хотелось горячего, потому что, хотя они и привезли с собой разных закусок, но с удовольствием ели щи, приготовленные Анной, и очень хвалили её ватрушку. Угостили они, как обещали, Васятку чаем с конфетами, а затем, уговорившись со Степаном насчёт завтрашней охоты, велели ему пойти на деревню собирать мальчишек, девчонок да баб, свободных от работы, чтобы завтра устроить охоту на зайцев с загоном.
Они долго толковали, потом отправились гулять, а Степан перешёл в другую половину избы, где Анна, управившись со всеми домашними делами, теперь переодевалась, чтобы тоже идти на улицу погулять.
— Пойдём со мной, Васятка, — позвала она сына, — мальчики уж звали тебя кататься на салазках.
Васятка бросился, было, в угол, где на скамье лежали его тулуп и шапка, да вдруг увидел, что отец, присев на лавке к окну, собирается тоже чистить ружьё. Как ни звала мать Васятку, он не пошёл на двор и остался около отца.
— Тятя, а что такое загон?
— Ну, известно, загонять будут, заяц-то, ведь, не в одной куче живёт, а так, по всему лесу, ну, вот, мальчишки возьмут с собой палки да трещотки, чем у нас воробьёв от ягод пугают, колотушек себе разных понаделают, обойдут одну часть лесу да и ударят во все эти снаряды, кричать начнут: ‘у-лю-лю-лю!’ От этого самого стуку да крику заяц так испугается, ударится бежать в глубь, в чащу леса, а мальчишки-то всё будут подвигаться вперёд, да всё так же шуметь да кричать. Зайцы от них всё бегут, да так их и сгонят на полянку, а тут уж бежать им и некуда: кругом поляны-то стоят охотники с ружьями… Ну, и пиф-паф, пиф-паф, стреляют, а зайцы-то кувыркаются да падают.
— Зачем кувыркаются? — спросил Васятка.
— А уж это так… как попадёт в него заряд, он кувырк через голову да и лежит.
— А потом?
— Ну, что ж потом! Потом их всех в мешок да на воз.
— А потом? — допытывался Васятка. — Господа их всех съедят?
— Где съедят! Так, несколько штук свезут себе в Петербург, чтобы другим господам показать, что они настреляли, а больше нам оставят, вот тебе да матери шубёнку справлю на заячьем меху.
Всё это очень понравилось Васятке, он начал представлять мальчишек, крича: ‘у-лю-лю’, и несколько раз сам перекувыркнулся через голову, воображая себя зайцем.
— А меня в загон пустишь, тятя?
— Где тебе, — засмеялся Степан, — вставать надо рано, да и устанешь ты кричать да бежать.
Но Васятка забрался к отцу на колени и так просил и ласкался, что Степан, наконец, поневоле согласился. Тогда Васятка бросился на улицу и стал всем рассказывать, что он завтра выгонит много-много зайцев, громче всех будет кричать: ‘у-лю-лю’, и что зайцев этих убьют, и ему с мамкой зимой сошьют тёплые шубки и тёплое одеяло.
На другой день, рано утром, как только взошло солнышко и розовым ясным лучом осветило деревню и верхушки леса, — все в избе Степана уже были на ногах. Гости, в высоких сапогах, в коротких полушубках, опоясанных ремёнными кушаками, надели себе через плечо перевязи, на которых держались ружья, меховые шапки, сели все в приготовленные им сани и поехали в лес. Степан, охотники из мужиков и мальчишки-загонщики навалились на розвальни и со смехом и шутками, обгоняя друг друга, поехали туда же.
Васятка себя не помнил от счастья, он сидел рядом с отцом и всё обещал ему большую-большую кучу зайцев.
— Я буду гнать, — говорил он и кричал во всё горло: ‘у-лю-лю-лю’, — и ты только убивай: пиф-паф, пиф-паф! А зайчик кувырк да кувырк!
И он готов был сам кувыркаться на розвальнях. Все смеялись над ним и говорили:
— Вот молодецкий будет охотник!
Чем ближе охотники подъезжали к лесу, тем все становились тише, даже разговоры все прекратились, потому что зайца напугать можно заранее, и он, заслышав человека, разбежится и попрячется в кустах и норах, откуда его и не выгонишь.
Не доезжая ещё до леса, все вышли из телег, двух стариков оставили караулить лошадей, а охотники и загонщики вошли в лес и тихо, без разговоров, заняли свои места.
У Васятки шибко билось сердце, он никогда не был рано в лесу и теперь глядел, и ему казалось так хорошо точно в церкви, когда он бывал там с матерью в большие праздники у ранней обедни — светло так, тихо, а земля вся белым снегом покрыта, деревья, кусты стоят неподвижные и тоже точно закутанные в белые одежды. Изредка какая птица защебечет, сядет на ветку, и с неё полетит снег как пушинки, так и вертится в воздухе, а солнышко светит над лесом, и небольшая полянка, перед которой стоял Васятка, вся блестит и серебрится, точно не снег на ней, а тысячи крошечных звёздочек.
Кто-то был, должно быть, на этой полянке ещё раньше охотников, потому что под большой елью осталась хорошо сложенная поленница дров.
Нарубил, видно, мужичок, сложил да не успел ещё увезти. От поленницы падает чёрная тень и точно перерезает светлую полянку. Мальчику почему-то кажется, что зайчик выскочит непременно из-за этой поленницы.
Отец поставил Васятку нарочно на этом месте у самого входа в лес: если мальчик оглянется, то ему видны даже сани и старики, сторожащие лошадей.
— Коли тебе станет скучно, или очень озябнешь, так ты беги к розвальням, там тебя дедушка Фёдор пригреет и хлеба даст.
Но Васятка в ту сторону и смотреть не хотел: зачем он будет сидеть у дедушки Фёдора под шубою, когда здесь так хорошо, весело, и сейчас начнут убивать зайчиков. Он даже не испугался, когда остался совсем один: мальчики, поставленные возле него, были гораздо старше, им почему-то не понравилось это место на самой опушке, и они убежали дальше в лес.
Васятка вдруг вздрогнул. Он услышал со всех концов: ‘у-лю-лю’, крик, вой, треск трещоток, удары колотушек, а затем — пиф-паф! — ударило несколько выстрелов, и от этих звуков, так гулко раздавшихся по всему лесу, точно все деревья и кусты застонали, а потом всё смолкло. Васятка понял, что, значит, гнали зайцев, и когда те выбежали на охотников, их убили.
Убили!.. Мальчик вдруг почему-то вспомнил теперь, что у него была рыжая собака, мохнатенькая, ласковая такая, глазками, бывало, так смотрит, что Васятка поневоле обнимет её за шею и поцелует.
Звали её Лиской, потому что охотники говорили, что она очень похожа на лису, отец её откуда-то достал щеночком, и она, чем больше росла, тем больше любила мальчика. Мордочка у неё была узенькая, а язык длинный, розовый, и она всегда норовила лизнуть Васятку в самое лицо. Хвост у неё был пушистый, широкий, и как, бывало, увидит Васятку, так и начнёт им вертеть по земле и вправо, и влево — весь песок разметёт. Собачка была охотничья, да только избаловалась и стала, не дожидаясь Степана, сама бегать в лес и охотиться там за птицей. Из-за этого она и погибла: шёл лесом мужичок-охотник из чужой деревни, Лиска мелькнула перед ним из-за куста, а он-то и в самом деле принял её за лису или за другого зверя, выстрелил и убил, а как убил, так и увидел, что это собака. Он пришёл в деревню и рассказал. Дали знать Степану, и тот принёс из лесу свою Лиску. Как увидел Васятка, что у собаки глаза закрыты, рыжая шубка вся в крови, а сама она холодная и не прыгает, не играет, не узнаёт своего Васятку любимого, мальчику так стало жалко, что он горько заплакал и пошёл к матери. Отец вырыл яму и похоронил в саду Лиску, так у Васи и не было больше собачки, убили её… ‘Вот так и зайчиков убивают’, — подумал он, и вдруг ему стало так жалко, так жалко этих маленьких белых зверков, что он чуть не заплакал. Ему хотелось бежать в лес к отцу и просить его, чтобы он сказал господам, что не надо стрелять, не надо убивать бедных зайчиков, которые теперь играют и прыгают как Лиска, а потом будут лежать как она, неподвижные, а на шубках их будет кровь… И вдруг он опять вздрогнул, снова послышалось: ‘у-лю-лю’, и прямо на него, из-за поленницы, выскочил белый зайчонок. Он так испугался, увидя мальчика, что в нескольких шагах от него присел на задние ножки, передние поднял вверх и забарабанил ими по воздуху. ‘Убьют, убьют! — думал Васятка. — Уходи, глупый!’ И Васятка, сообразив, в какой стороне охотники, вдруг бросился на зайчонка с криком: ‘у-лю-лю!’ и погнал его совсем в другую сторону. Зайчонка прыгнул и исчез в кустах, а Васятка заревел и бросился к дедушке Фёдору. Он спрятался под его тулуп и вздрагивал каждый раз, когда слышал: паф-паф… А деревья и кусты в лесу, повторяя звук, точно стонали.
Охота кончилась, все вернулись назад в деревню, мальчишки смеялись над Васяткой, называли его трусом, и каждый из них рассказывал, сколько зайцев он выгнал, и, указывая на убитых, говорил: ‘Вот это мой, этого я гнал’, и рассказывали, как на них выскочил зверёк. Зайцев привезли очень много, целую телегу, но Васятка не пошёл их смотреть, а вечером, когда гости уехали, и Степан снова сидел в своей горнице и чистил ружьё, Васятка пришёл и положил ему голову на колени.
— Ты чего? — спросил его отец.
Мальчик заплакал.
— Ну, брат, — сказал Степан, — этого я не люблю, слезами, ведь, ничему не поможешь, и коли ты человеком хочешь быть, так ты в себе крепость имей и эти самые слёзы сдерживай. Коли болит что, или горе какое случилось, так ты говори, мы и рассудим, как помочь, а слезами, брат, никакого дела не сделаешь. Ну, в чём дело?
— Мне, тятя, зайцев жалко…
— А, небось, сам гнал, в лесу-то весело было!
— Нет, не гнал!
И Васятка рассказал, как на него в лесу выбежал беленький заяц.
— Я, тятя, не хочу больше ходить с тобой на охоту, и когда большой вырасту, то буду убивать только волков, медведей, страшных больших животных, а маленьких не трону.
Степан посмотрел на него.
— Ну, что ж, как знаешь!
На том разговор у них и покончился. Васятка утешился своим решением и пошёл спать, а Степан сидел и качал головой. Ему были приятны слова сына.
‘Ну, что ж, — думал он, — это хорошо, что мальчик жалеет животное, значит у него сердце доброе, да и рассуждать он начинает, — зачем бить, если не нужна ни шкура, ни мясо. Будет большой, так поймёт, что нельзя зверя не истреблять по лесам, иначе много от него беды будет: зайцы зимою кору с деревьев обгложут, а летом, — гляди, капусту всю переедят на огороде, только, конечно, это дело порядка и хозяйства, а так, зря убивать, только для того, чтобы по хорошему воздуху проехаться, да в лесу себя потешить стрельбой, это — пускай и не делает, коли не хочет, пусть растёт жалостливый да справедливый: животное пожалеет, человека тем более без нужды не тронет’.
И Степан, вычистив ружьё, пошёл тоже спать.

—————————————————-

Источник: Лухманова Н. А. Не сказки. — СПб.: Издание А. С. Суворина, 1903. — С. 24.
Оригинал здесь: Викитека.
OCR, подготовка текста: Евгений Зеленко, июль 2013 г.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
Электронная библиотека