Василиса Малыгина, Коллонтай Александра Михайловна, Год: 1922 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 145 минут(ы)

Александра Коллонтай

Василиса Малыгина

Василиса — работница, вязальщица. Ей двадцать восьмой год. Худенькая, худосочная, бледная, типичное ‘дитя города’. Волосы после тифа обстрижены и вьются, издали похожа на мальчика, плоскогрудая, в косоворотке и потертом кожаном кушачке. Некрасивая. Только глаза хорошие: карие, ласковые, внимательные. Думающие глаза. Поглядишь в них — и теплее на сердце станет. С такими глазами мимо чужого горя не пройдешь.

Коммунистка. Большевичкой стала с тех пор, как война грянула. Возненавидела войну с первого дня. В мастерской сборы на фронт делают, готовы сверхурочные часы работать для победы России. А Василиса спорит, не соглашается ни с кем. Война — кровавое дело. Кому она нужна? Народу от войны одна тягота. Да и солдат жалко, такие молодые… Будто баранов на убой гонят. Когда на улице встречала партию, что в боевом снаряжении на войну шла, Василиса отворачивалась. На смерть, а они горланят, поют!.. Да еще как бойко идут-то, будто на праздник!

Что их заставляет идти? Отказались бы. Не пойдем, мол, умирать да таких же людей, как мы сами, убивать… Тогда и войны бы не было.

Василиса хорошо грамотная была, у отца, наборщика, воспитывалась. Толстого читала и любила его книжечки.

Одна против всех в мастерской ‘за мир’ стояла. Рассчитали бы, да рабочие руки нужны. Мастер косился, а расчета не давал. О ней, о Василисе, на весь квартал слава пошла: против войны стоит. ‘Толстовка’, говорили. Бабы с ней разговаривать перестали: родины знать не хочет, Россию не почитает. Пропащая!

Дошел слух о ней и до районного организатора, большевика. Познакомился с Василисой. То да се, понял, что ‘девка — стойкая, знает, чего хочет, такая партии годится’. Притянули к организации. Василиса не сразу большевичкой стала. И с комитетчиками спорила. Вопросы задавала. Уходила сердитая. Потом, разобравшись, сама предложила: ‘Буду с вами работать’. И стала она большевичкой.

В революцию уже других организовывала, в совет попала. Нравились ей большевики, и Ленина уважала за то, что против войны напропалую идет.

С меньшевиками и эсерами ловко спорила. Горячая Василиса, напористая, за словом в карман не полезет. Другие женщины-работницы стесняются, а Василиса, когда надо, не задумываясь, слово берет. И всегда ‘дельно скажет’.

Товарищи ее уважали. При Керенском на выборах в Городскую думу кандидаткой выставили. Вязальщицы в мастерской гордятся. Что Василиса ни скажет, то теперь закон. С бабами Василиса ладить умела. Где ладком, где и окриком. Нужды-то все их знала, сама с малолетства на фабрике. И за баб заступалась. Порою товарищи стыдили: ‘Бросили бы вы своих баб, до них ли сейчас?.. Дела поважнее есть!’

Вскипит Василиса, наскочит на товарищей, с секретарем района сцепится, а на своем настоит. Чем ‘бабьи дела’ мельче других? Привыкли все так смотреть, оттого и выходит ‘отсталость женщин’. А без них — революции не сделаешь. Баба — всё. Что она про себя думает да мужу бубнит, то муж и в жизнь проводит. ‘Баб завоевать — полдела сделать’.

Боевая была Василиса в восемнадцатом году! Знала, чего хочет. Да такая и осталась. Другие за последние годы поопустились, поотстали, по домам посели. А Василиса все на работе, все ‘воюет’, все что-то ‘организовывает’, добивается, спорит.

Неугомонная Василиса. И откуда силы берет? Щупленькая, ни кровинки в лице. Одни глаза. Ласковые, внимательные, умные.

Кто поглядит в эти глаза — не скоро их забудет.

Письмо принесли Василисе, долгожданное, желанное письмо. От любимого, от мужа-товарища. Месяцами в разлуке. Ничего не поделаешь!.. Гражданская война, а теперь ‘хозяйственный фронт’. Партия всех своих членов мобилизует. Революция — не игрушка, от всех своей жертвы требует. Вот и несет она, Василиса, свою жертву революции — все без милого, одна живет, все в разлуке с ним. По-разным концам России раскиданы… Подруги говорят: ‘Так оно и лучше, дольше любить будет, не надоешь!’ Может, и правы. А только тоскливо без него, так тоскливо бывает, что и слов не найдешь… Правда, времени свободного мало у Василисы, дело за дело цепляется, с утра до поздней ночи на партийной и советской работе. Важной, нужной, интересной. Но как придешь в свою каморку (Василиса ее ‘светлицей’ прозвала, но-деревенскому), так тоска по милому будто холодным дуновением сердце остудит… Сядет Василиса за чай, задумается. И покажется ей, будто никому-то она не нужна. Будто нет у ней товарищей, с кем весь день работала, нет и цели, для чего трудилась, изматывала силы. Надо ли все это? Кому надо? Людям? Разве они ценят? Вот опять дело испортили, переругались, друг на друга жалобы подали… Каждый себе тянет. Не хотят понять, что для коллектива жить следует. Не умеют.

И ее разобидели, нагрубили, попрекнули пайком ‘ответственного работника’… Пропади он совсем, не нужен ей!.. Товарищи уговорили, потому сил у ней мало стало, головокружение. Сидит, облокотившись о стол, пьет свой чай с леденцом вприкуску, а сама все обиды за день вспоминает. И кажется ей, нет ничего светлого, хорошего в революции. Одни незадачи, да склоки, да борьба.

Хоть бы ‘милой’ тут был, поговорила бы, душу отвела… А он бы приласкал, приголубил.

— Ну чего, Вася, пригорюнилась?.. Такой на людях буян, никого, мол, не боюсь, со всеми в драку лезет, спуску никому не дает, а теперь нате: сидит, нахохлившись, будто воробей под крышей!..

Подхватит на руки (он сильный) да, как ребенка, начнет по комнате носить да убаюкивать. Смеются оба!.. А на сердце от радости даже больно станет… Любит Василиса своего милого, своего мужа-товарища. Красавец он, ласковый, и так ее любит!.. Так любит!..

Вспомнит Василиса милого — и еще тоскливее станет. Пусто так в светелке. Одиноко. Вздохнет. Чай приберет и сама себя упрекает: чего еще захотела? Чтобы все тебе радости жизнь припасла? И работа по душе, и уважение товарищей, да еще и любимого иметь под боком на придачу?!. Не жирно ли будет, Василиса Дементьевна? Революция — не праздник. Каждый свою жертву нести должен. ‘Все для коллектива… Все для победы революции’.

Так думала Василиса зимою. А теперь пришла весна. Солнышко весело так светит, и воробьи под крышей щебечут… Смотрит на них по утрам Василиса, улыбается. Вспомнит, как милый ее ‘нахохленным воробьем’ звал. Весна к жизни зовет. И работать все труднее становится. Малокровие развилось у Василисы, легкие пошаливают. А тут — целая ‘панама’ случилась. Организовала Василиса дом-коммуну. Это помимо общепартийных и советских дел, то одно, а дом-коммуна — другое, самое разлюбимое. Мысль такая давно засела в голове Василисы, образцовый дом наладить. Чтобы и дух в нем был коммунистический, не просто общежитие, где все сами по себе, все врозь. Никому дела нет до другого… Да еще и пререкания, ссоры, недовольства. Никто для коллектива работать не хочет, а все только требуют. Нет, Василиса другое задумала. Терпеливо, исподволь налаживала дом. Сколько мытарства выдержала! Два раза дом отнимали. С кем только не тягалась Василиса!.. Отстояла. Наладила. Общая кухня. Прачечная. Ясли. Столовая — гордость Василисы: занавесы на окнах, герань в горшках. Библиотека — вроде комнаты клуба. Вначале все чудесно было. Женщины, жилички, при встречах замусоливали Василису поцелуями: ‘Золото ты наше! Заступница наша!.. Уж так облегчила ты нас, и слов не найдем!’

А потом пошло… Насчет распорядков спорить стали. Чистоту соблюдать не приучишь… В кухне — споры из-за кастрюлек. Прачечную затопили водой, еле откачали. Как неудача, ссора, беспорядок — сейчас на Василису недовольство. Будто она здесь хозяйка, будто она недоглядела. Пришлось к штрафам прибегнуть. Обозлились, разобиделись жильцы. Были такие, что съехали.

Дальше — больше. Ссоры, нелады. А тут еще завелась пара такая, супругов-склочников, — Федосеевы, все не по ним! Зудят, зудят, сами не знают, чего хотят, а всё не так. И других настраивают. Главное, они первые в дом въехали, вроде тоже как хозяева. Но чего хотят? Чем недовольны? Не понять!.. А Василисе жизнь отравляют, что ни день — неприятности.

Устала Василиса. Досадно до слез. Видит, дело разваливаться начинает. А тут новое постановление: всё за наличные — и вода, и электричество. И налоги плати, и повинности неси. Василиса туда, сюда. Ничего не выходит!.. ‘Новый курс’ — без дензнаков никуда и не суйся!..

Билась, билась Василиса, хоть бросай любимое дело. Но не таковская она. За что взялась, то из рук не упустит.

Поехала в Москву. День за днем стучалась в разные учреждения, до самых ‘верхов’ добралась! Отстояла дом-коммуну, доклады и отчеты уж очень понравились. Даже субсидию на ремонт получила. А дальше на ‘хозяйский расчет’ перейти придется.

Сияющая вернулась Василиса к себе. А супруги Федосеевы, склочники, с кислым видом встретили. Нахмурились. Злыми глазами на Василису смотрят, будто она им зло какое сделала, что дом-коммуну отстояла.

И начали травлю с другой стороны. Пустили клевету, будто Василиса нечисто книги домовые ведет. Доходец свой имеет. Что пережить пришлось!.. Вспомнить жутко!

Вот когда без милого туго пришлось, вот когда близкий человек, товарищ нужен был ей, Василисе… Вызывала его, писала. Не мог приехать. Дела важные. Назначение получил новое, ответственное. Наладить, возродить торговые дела той самой фирмы, где раньше он ‘мелкой сошкой’, приказчиком служил. Всю зиму бился, трудное дело. Оторваться нельзя. На нем держится.

И пришлось Василисе на своих худеньких плечах одной всю травлю вынести, всю людскую несправедливость до дна испить. Самое больное, обидное — от кого несправедливость-то шла? От своих же, от сотоварищей, от рабочих!.. Кабы ‘буржуи’!.. Спасибо комитету, поддержал. Дело до суда довести не дал, сами разобрались. Ясное дело же, что клевета! Все от злобности да от темноты.

Потом, как выселять стали супругов Федосеевых, оба винились, прощения просили у Василисы, уверяли, что всегда ее ‘почитали’… Не обрадовалась Василиса победе. Измоталась, замучилась, сил на радость и не хватило… Расхворалась. Потом опять за дело взялась. Но будто что-то в душе погасло. И уже не любит Василиса дома-коммуны — больно настрадалась она из-за него. Будто люди опоганили ей любимое детище… Как в детстве, бывало, братишка Колька покажет ей леденец, а как она за ним потянется, Колька лукаво засмеется да и скажет: ‘А вот возьму да и опоганю твой леденец’ — да и плюнет на него. ‘А ну-ка, Василиса, съешь теперь леденец. Вкусный!’ Но Василиса, обиженно плача, отворачивается. ‘Дрянной мальчишка! Озорник! Негодник! Зачем опоганил мой леденец?’ Так и с домом-коммуной сейчас. Лучше не глядеть на него. Еще ведет ‘администрацию’, а уже души не вкладывает. Развязаться бы! И к жильцам холодок вырос. Не они ли шли против нее? С Федосеевыми. И за что? За что?..

К людям вообще холоднее стала. Раньше сердце Василисы горячее было. Всех бы в сердце вобрала Всех жалела, о всех забота была… А теперь одно Желание: оставьте в покое!.. Не троньте! Устала.

А весна глядит в окошко в светелку Василисы. Под самой крышей. И вместе с горячим солнышком заглядывает голубое весеннее небо с клубящимися облаками. Белыми, нежными, тающими… Сбоку торчит крыша старого барского особняка, где сейчас ‘дом матери’, а за ним — сад. Почки еще только наливаются. Весна запоздала. А все-таки пришла, голубушка.

И на сердце у Василисы сегодня весна. Нахолодалось сердце за зиму. Всё одна да одна. Всё заботы, борьба, неприятности… А сегодня — праздник. Воистину праздник! Письмо от милого, от желанного, от Володи. И какое письмо! Давно такого Василиса не получала.

‘Не томи меня, Вася, терпению моему конец. Сколько раз обещала приехать, навестить меня. Все-то меня обманываешь и огорчаешь. Буян ты мой неугомонный! Опять со всеми ‘передралась’? И тут у нас про тебя слухи были, промеж товарищей. Даже, говорят, ты в газеты попала?.. Но уже теперь, раз дело твое закончилось победой, приезжай к своему любящему Володьке, который ждет не дождется тебя. Поглядишь, как мы теперь ‘по-барски’ жить станем!: У меня своя лошадь и корова, автомобиль всегда к услугам. Прислуга есть, так что тебе по дому хлопот не будет, отдохнешь. Весна у нас в разгаре, яблони цветут. Мы с тобою, Вася, милый буян, еще вместе весною не жили. А ведь жизнь наша должна всегда быть весною.

Кстати, ты мне теперь особенно нужна. У меня здесь неприятности с парткомом. Ко мне придираться стали. Вспомнили, что я — де анархистом был… Началось все из-за Савельева, как я тебе уже писал. Ты должна тут это наладить, надоели мне склочники, житья от них нет!.. Придраться-то ко мне трудно. Дела веду хорошо. А все-таки ты сейчас очень мне нужна.

Целую горячо твои карие очи.

Всегда твой Володька’.

Сидит Василиса, глядит через окошко на небо, на белые облака, думает. А в глазах улыбка. Хорошее письмо! Любит’ ее Володя, крепко любит. А уж он-то ей как дорог!.. Лежит письмо на коленях, Василиса гладит его, будто Володину голову. Не видит она голубого неба, крыши, облаков, видит лишь Володю-красавца, с его лукаво смеющимися глазами. Любит его Василиса, так любит, что сердцу больно… И как это она целую зиму без него прожила? Семь месяцев не видала!.. И будто даже мало о нем думала, тосковала. Не до мыслей о нем было, не до тоски по мужу. Сколько за зиму жизнь принесла забот да огорчений!.. Любимое детище, дом-коммуну спасала, с людьми глупыми, непонимающими, темными тяжбу вела. А любовь свою, тоску свою по Володе спрятала на самое дно души. Любовь к нему жила в сердце неизменно. Вспомнит о нем Василиса и почувствует: тут он, Володя, в сердце. И сладко от ноши этой, и будто даже тяжесть какую от любви чувствуешь!.. Должно быть, потому, что вечно о нем забота. Как бы чего с ним не стряслось! Дисциплины лет в нем. Правы товарищи, Василиса это сама знает, что корят его ‘анархистом’. Не любит с постановлениями считаться, все по-своему гнет!.. Зато работать умеет. Другие так не станут. Весь тут, как до дела дойдет.

Потому и врозь жили, чтобы не мешать друг другу. И она любит коли дело, так уже и душу и мысли — все сюда отдать. А если Володька близко — тянет к нему, работу запускаешь.

— Дело прежде всего, а потом уже наша любовь, правда, Вася? — говорил Владимир, и Вася соглашалась. Она сама так чувствовала. То и хорошо, что не просто они муж да жена, а товарищи. Вот и сейчас зовет ее, как товарищ, на помощь — неприятности уладить… Какие такие неприятности? Перечитала письмо Василиса. Затуманилась. Если из-за Савельева — нехорошо. Нечистый этот Савельев, спекулянт. Зачем Володя с ним водится? Директору, каким теперь Володя числится, надо как стеклышко быть и темных людей избегать. Володя доверчив. Савельева пожалел, заступился… Таких людей, что народное добро расхищают, жалеть не приходится. Пусть по делам своим наказания несут. Но у Володи сердце доброе… А другие этого не поймут. Они по-иному ‘дружбу’ Володи с Савельевым растолкуют. Врагов у Володи много, горячий он, на язык — узды нет. Как бы не вышло опять как три года тому назад! Как бы ‘дела’ какого против Володи не подняли!.. Трудно ли человека оклеветать? К каждому придраться можно. По себе Василиса теперь знает. Не травили ли ее саму всю зиму? Теперь Володькин черед.

Надо ехать к нему на помощь!.. Надо поддержать его, пристыдить товарищей тамошних. Чего раздумывать? Чего ждать? Собралась — да и в дорогу.

А дом?.. Эх! Все одно1 Теперь уж не спасешь!.. Развал идет. Выходит, что хоть будто победа за ней, за Василисой, а на деле победа-то за супругами Федосеевыми. Не спасешь!..

Вздохнула Василиса. Подошла близко к окошку. Во двор заглянула. Будто с домом прощалась. Постояла. Строгая такая. Печальная.

И вдруг подумала: ‘Скоро увижу Володю!..’ И щеки кровью залило, и от счастья на сердце даже больно стало. Милый! Желанный! Еду, еду к тебе!.. Володька мой!..

Едет Василиса в вагоне. Второй день едет, а еще целые сутки впереди.

Едет необычно, с удобствами, как буржуйка. Владимир деньги на дорогу выслал (теперь все за плату), наказал спальный билет купить. Да еще прислал кусок материи, чтобы костюм себе сшила. Жена директора должна быть ‘прилично одета’. Смеялась Василиса, когда товарищ от Владимира Ивановича, от директора, явился с деньгами да с отрезом материи. Разложил материю. Расхваливает качество, будто зае иранский приказчик!.. Хохочет Вася, поддразнивает товарища. А он будто обиделся. Не думал он шутить, ‘товар действительно первосортный’. Притихла Вася, не понимает она ‘новых товарищей’, хозяйственников, но шутить перестала.

Ушел товарищ. Вася долго материю в руках вертела. Не привыкла она о нарядах думать. Но раз уж Володя хочет, чтобы жена его в грязь лицом не ударила, — пусть так! Сошьет себе ‘костюм’, модный, как все носят.

Пошла к приятельнице, швее. Рассказала дело, так и так: ‘Сшей, Груша, помадное как все носят’.

Груша журналы достала, какие ей еще осенью из Москвы товарищ привез. По ним всю зиму мастерила. Нравилось. Хвалили.

— Ну и отлично. Выбери сама, Груша. Я выбирать не умею. Мне лишь бы чисто да не рвано было. А фасонов я не понимаю.

Груша долго листала потрепанный журнал, мусоля страницы. Наконец выбрала.

— Вот!.. Это тебе будет хорошо: ты — тощая. Тебе надо, чтобы фигуру погуще сделать. Это тебе как раз… Бока будут пошире, да и на груди сборки, все не такая плоская будешь… Уж я сделаю так, что мужу понравишься.

— Ну вот и отлично.

О цене поторговались. Расцеловались. И ушла Василиса довольная. Хорошо, что на свете швеи есть, сама ни за что платья себе не придумала бы! Володе-ка, тот насчет ‘дамских юбок’ знаток! Еще бы, в Америке в магазинах дамских мод служил. Ну и насмотрелся. Он в этом деле ‘спец’. Теперь эти знания тоже нужны. ‘Красным купцам’ надо толк знать и в дамских тряпках, тоже ‘товар’!

Сидит Василиса около окошка в купе спального вагона. Одна. Спутница, нэпманша, шумная, шуршащая шелками, вся надушенная, в серьгах, к соседям ушла. Громко смеется там с кавалерами. А от Василисы сторонится, брезгливо так губы поджимает: ‘Простите, душенька, вы на мой плед сели… Сомнете весь’. Или: ‘Ушли бы вы, душенька, в коридор, пока я — на ночь туалет свой сделаю’. Точно она, раздушенная, нэпманша, хозяйка купе, а Василису так, ив милости пустили… Василисе неприятно, что нэпманша ее ‘душенькой’ зовет. Но ввязываться в ссору нё хочет. Ну ее ко всем!..

Вечереет. На весенних полях стелются серо-синие тени. Красный шар, солнышко низко повисло над лилово-черной полоской далекого леса. Взметнулись грачи, кружатся. Тянутся и рвутся столбами на части телеграфные проволоки…

И вместе с вечерними сумерками вползает в сердце Василисы безотчетная тревога, тоска… Не грусть, а именно тоска. О чем? Откуда? Зачем?

Василиса сама не знает. Так светло было все эти дни на сердце, празднично. Собиралась в дорогу.

Спешно сдавала дела. И всем вдруг стало жалко, что она уезжает. Может, и не вернется.

Пришла Федосеиха. Обняла Василису да и расплакалась. Виниться стала. Неловко Василисе. В душе нет у Василисы злобы к Федосеихе, только не уважает она ни ее, ни всех таких, как она… На вокзал пришли товарищи провожать Василису, заседание в жилотделе отменили (вечером поезд отходил). Из совета, из парткома… Детишки из дома-коммуны ей цветы поднесли, сами из бумаги сделали…

И поняла Василиса, что не напрасно силы свои, здоровье растратила. Семя посеяно… Кое-что да взойдешь

Слезы подступили, как поезд тронулся. Шапками машут… Милыми такими все кажутся. Расставаться жалко…

Но едва скрылся город и навстречу весело, будто вперегонки убегая от поезда, замелькали перелески и дачные поселки, забыла Василиса дом-коммуну, забыла радости и горе, чем жила всю зиму, и побежала мысль вперед, обгоняя поезд. К нему, к желанному, милому, к мужу-товарищу… Скорее, поезд, скорее!.. Не жалей пара!.. Ведь везешь ты горячее, истосковавшееся женское сердце! Везешь в подарок любимому Васины карие глаза, Васину крепко любящую, чуткую душу…

Что же сейчас пригорюнилась Василиса? Откуда тоска к сердцу подкатила? Будто клещами холодными сердце сжато, и в горле склубились безотчетные слезы. О чем тоска? О чем?

Может, о том, что вот ушла полоса жизни вместе с домом-коммуной, ушла в прошлое, невозвратное, вот как уходят эти полосы, что весенней нежной янтарью подернуты… Уходят полосы одна за другой-, и не увидит их больше Василиса никогда, никогда…

Всплакнула. Незаметно. Тихо. Слезы утерла — и сразу легче стало. Будто холодный ком тоски, что к сердцу подступил, со слезами на новую юбку костюма вылился…

Зажгли в вагоне огонь. Завесили окна. И стало вдруг уютно и не одиноко.

Ясно так, не умом, сердцем поняла Василиса: две ночи еще, а там и Володю увидит. Увидит, обнимет… Ожил голос его в памяти. Жаркие губы, крепкие руки.

Сладкой дрожью пробежала истома по телу, и уже смеются глаза… Кабы не нэпманша, что перед зеркалом вертится, запела бы Василиса от радости. Звонко. Так птицы поют по весне.

Ушла нэпманша, громко дверью хлопнула. Глупая!.. Закрыла Василиса глаза и думает о Владимире, о милом своем.

Думает, будто страница за страницей вся любовь их вспоминается. Пятый год любятся. Шутка ли! Пятый год!.. А будто вчера встретились… А то наоборот кажется: разве было время, когда не было в сердце Володи? Близкого, нежного?

Удобнее уселась в угол дивана Ноги под себя подобрала. И глаза закрыла. Мягко качает вагон. Убаюкивает. А мысли бегут, бегут…’

Вспоминается. Как это было? Как встретились в первый раз?

На митинге. Незадолго до октябрьских дней. Жаркое время было! Большевиков — горсточка. А зато как работали!.. Меньшевики царили, крикуны эсеры… Гнали, почти что били большевиков, ‘немецких шпионов’, ‘продавцов родины’, а что ни день — больше, больше становится группа. Сами хорошенько не знали, что дальше будет, а понимали одно: надо добиться мира и из Советов выгнать всех ‘патриотов-предателей’. Это было ясно. И боролись. Напористо. Горячо. С верой. Без уступок. В глазах у всех решимость, без слов: хоть погибнуть, а не уступить!.. О себе никто не думал. Да и был ли тогда человек?

Вспоминает Василиса и все видит не себя, а группу. О ней тогда и в газетах писали, эсеровских, меньшевистских. Небылицы клепали, врали, шипели… Пускай, на здоровье, шипят! Будто так и следует.

И читать-то не читали всего, что о писали. Верили: правда за группой, за большевиками.

— Ты бы хоть мать свою пожалела!.. Всю семью срамишь… С большевиками связалась… Родину продаете! — плакалась старуха.

Чтобы дома упреков не слышать — переехала Василиса к подруге. Не жаль ей слез матери. Чужие ей стали родные. Одно только и есть на уме: добиться победы большевиков. Будто сила какая толкала. Не остановишься! Хоть в пропасть толкнет — все равно пойдешь, все равно будешь спорить, добиваться, бороться…

Все жарче схватки. Все накаленное воздух… Гроза неизбежна. Из Питера вести — решение съездов, речи Троцкого, воззвания Петроградского совета…

Вот тогда-то они и встретились. Многолюдный был митинг. Зал набит доверху. Стоят на подоконниках, в проходах сидят на полу. Дышать трудно… О чем был митинг? Не помнит Василиса… А вот президиум ясно видит и сейчас: председателем в первый раз избран большевик, членами тоже все большевики, левые эсеры… Среди них — один анархист, известный в городе под кличкой Американец, из кооператива. Владимир.

В первый раз она его тогда увидала. А слышала о нем много. Одни им восхищались, говорили: ‘Вот это человек! Умеет заставить себя слушать. Другие его порицали: ‘Бахвалр — но за ним стояли кооператоры-булочники и группа торгово-служащих. С ними приходилось считаться. Большевики радовались, когда он ‘крыл’ меньшевиков, и злились на него, когда Владимир шел против группы. Чего же он хочет?!

Секретарь группы его не любил. ‘Путаная голова, от таких друзей лучше подальше’. А Степан Алексеевич, самый почитаемый из большевиков города, посмеивался в седую бороду и говорил улыбаясь: ‘Погодите, не торопитесь, из него еще славный большевик выработается. Боевой парень! Дайте американской неразберихе из него поулетучиться’.

Василиса о нем слышать слышала, но мимо ушей пропускала. Мало ли сейчас людей на виду стало, о которых раньше никто не слыхал? Не до них! На Митинг пришла с опозданием. Запыхавшаяся. Говорила на кирпичном. Всюду митинги, такое время было. А она тогда в ораторах состояла. Ее слушали, любили. Нравилось, что женщина говорит, работница. А деловито, и слов зря не тратит. Такая уж манера у Василисы сложилась: кратко, да ясно. Нарасхват звали!

Пришла на митинг. Прямо на трибуну. Заранее записана в числе ораторов. Товарищ Юрочкин (теперь уж нет его, убит на фронте) за рукав ее дернул:

— Наша победа — большевики в президиум прошли… Два левых эсера и Американец… Этот-то почти что большевик. Сейчас говорить будет.

Посмотрела на Американца Василиса и почему-то удивилась. Вот так анархист! Она бы его за барина приняла. Крахмальный воротничок, галстук, волосы гладко в пробор расчесаны… Красивый. Ресницы как лучи… Как раз его черед говорить. Вышел. Откашлялся, руку ко рту приложил… ‘По-барски, — определила Василиса и чему-то усмехнулась.

Голос у него был красивый, вкрадчивый, и говорил он долго, много смешил публику. И Вася смеялась… Молодец анархист! Аплодирует ему Вася. А он, к столу президиума возвращаясь, нечаянно толкнул Васю. Обернулся и извинился. А Вася покраснела И оттого, что покраснела, еще больше застыдилась и еще краснее стала… Досадно! Но ‘анархист’ не заметил. Сел за стол, небрежно так облокотился на спинку стула и закуривать стал.

Председатель к нему нагнулся. На папироску показывает — мол, тут курить неудобно. А Владимир плечами пожал и продолжает курить. Хочу, мол, и буду, мне ваши запреты не закон… Затянулся раза два, увидал, что председатель занялся другим, папироску бросил:

Вася все запомнила. Потом Владимира дразнила. А он ее тогда не приметил еще. Заметил, лишь когда черед ее настал, говорить начала.

Говорила она в тот вечер хорошо. И хоть спиной к нему стояла, а чувствовала, что Американец на нее глядит. Нарочно большевиков выхваливала против меньшевиков, эсеров и анархистов, хотя тогда сама хорошенько не знала, кто такие анархисты. Задеть хотелось Американца, уж очень он из себя барина корчит…

Вспомнила Вася, как посреди речи коса у ней на плечо сползла. Тогда коса у ней была хорошая, вокруг головы обвивала. Заговорилась, загорячилась, шпильки-то и повысыпались… Неловко ей, коса мешает, назад отбросила…

Не знала, что косою-то и приворожила к себе Владимира.

— Пока слушал твою речь — не видел я тебя… А как коса твоя на плечо упала, понял я, что не оратор ты, а Вася-буян… Женщина!.. Да такая потешная, растерялась, а храбрится… Ручонками машет, анархистов ругает, а коса-то расплелась, и кудрявые змейки по спине рассыпались. Будто золотые нитки.,. Тут уж я решил — познакомлюсь с тобой, Васюк…

Это потом Владимир рассказывал, уже когда полюбились. А на митинге она этого не знала. Кончила говорить и скорее косу заплетать. Юрочкин шпильки подобрал.

Спасибо, товарищ.

Неловко так, все видят. Боится на Американца взглянуть, верно, заметил, осудил. И досадно ей чего-то, и сердится она на него. А что ей Американец?

Кончился митинг, только расходиться стали — Американец стоит:

— Позвольте представиться…

Назвал себя, от кого представительствует. Руку пожал. И речь Васи похвалил. А Вася опять покраснела. Заговорили, заспорили. Она за большевиков, он за анархистов. Гурьбою вышли на улицу. Дождик, ветер.

От кооператива пролетка ждала. Анархист предложил Василису домой подвезти. Согласилась. Сели. Темно под спущенным верхом пролетки. Близко сидят, пролетка узкая. Трусит лошадь, по лужам шлепает копытами…

И уже не спорят Василиса и Владимир. Затихли. Замолчали. Обоим серьезно так на душе и радостно… Но не знали они, что тогда-то любовь их зародилась.

О пустяках говорят, о дожде, о том, что завтра опять митинг, на мыловаренном, днем собрание кооператива, а на душе светло так, празднично…

Подъехали к Васиному дому. Попрощались. И обоим жалко стало, что так скоро доехали. Но оба промолчали.

— А вы ноги не промочили? — спросил Владимир заботливо.

— Я? — Вася удивилась и чему-то обрадовалась. Первый раз в жизни кто-то о ней подумал, позаботился… И засмеялась Василиса, блеснув ровными, белыми зубами… А Владимиру тут же захотелось загрести ее в объятия и поцеловать эти белые, влажные, ровные зубы…

Калитка щелкнула, сторож впускал Васю в дом.

— До завтра, в кооперативе — не забудьте! Собрание начнется в два ровно. У нас по-американски.

Снял Владимир свою мягкую шляпу и провожает Васю низким поклоном. А Вася в калитке обернулась, медлит… Будто ждет чего-то.

Захлопнулась калитка. Вася одна в темном дворике. И сразу праздника не стало… Беспокойно, тоскливо так сжалось сердце. Чего-то жаль. Чего-то досадно…

И кажется Вася себе такой маленькой, такой никому не нужной…

Сидит Вася в вагоне, под голову шерстяной платок подложила, вроде подушки. Не дремлет, а будто сны видит… Прошлое. Любовь свою. Как в кинематографе: лента за лентой, картина за картиной. Радость и горе, все это пережито с Владимиром, с Володькой… Хорошо вспоминать! И боль прежняя в памяти только приятна. Тогда больно было, а теперь зато хорошо!.. Еще удобнее уселась. Вагон покачивает. Баюкает. Хорошо!

Видит Василиса собрание кооператива. Шумное, горланистое, беспокойное. Булочники народ неугомонный, напористый, неподатливый. Председателем — Владимир. Он один в вожжах их держать умеет. С трудом, а держит. На лбу жилы от натуги вздулись, а на своем настоял. Не видит он, что Вася пришла, сидит она скромненько у стенки, наблюдает.

Провели резолюцию недоверия Временному правительству, а кооператив — в руки рабочих забрать. И тут же правление свое выбрали, пайщиков, членов Городской думы, буржуев — вычеркнуть, и взносы их аннулировать. Отныне кооператив не ‘городской’, а пекарей и приказчиков в кооперативе.

Но меньшевики тоже не дремали. Послали своих человечков оповестить кого следует.

Уже собрание расходиться собралось, только правление заседать оставалось. Вдруг в дверях, извольте радоваться! Комиссар-меньшевик, главная власть в городе, ставленник Керенского. А за ним лидеры меньшевиков и эсеров. Увидал их Владимир, и заиграл лукавый огонек в глазах.

— Товарищи! Собрание объявляю распущенным. Остается заседать правление кооператива революционных пекарей. Завтра общее собрание, чтобы дела обсудить… А теперь — по домам. — Спокойно и твердо звучит голос Владимира. Публика шумно встает.

— Постойте! Постойте, товарищ! — несется раздосадованный голос комиссара. — Прошу не распускать собрание…

— Господин комиссар, вы опоздали. Собрание уже распущено. А если желаете познакомиться с нашими резолюциями — пожалуйте, вот они! Мы собрались к вам делегацию послать для переговоров… А тут. вы сами явились. Это еще лучше. Так и следует по-революционному, пора приучить, что не организации к правительственным чиновникам с донесениями бегают, а чиновники сами за справками в рабочие организации ходят.

Стоит Владимир, бумаги собирает, а глаза из-под лучистых ресниц бесенком играют, смеются…

— Правильно! Правильно! — раскатывается по зале.

Многие смеются. Пробует комиссар протестовать. К Владимиру вплотную подошел, волнуется, надрывается. А Владимир стоит себе невозмутимый такой, только глаза смеются, и голос его громкий да четкий. На весь зал слова его, ответы комиссару, разносит.’ Публика хохочет. Аплодирует Владимиру. Очень понравилось, что Владимир комиссара пригласил на вечеринку, справить переход кооператива от буржуев к пекарям.

— Молодец Американец! За словом в карман не полезет!..

Так ни с чем ушел комиссар. Грозил ‘силу применить’…

— Попробуйте! — сверкнув глазами, бросил Владимир, и зал подхватил: ‘Попробуйте-ка! Попробуйте!’

Грозно стало в зале. Комиссар с меньшевиками через боковую дверь улизнули.

А в зале долго гул стоял. Заседание правления отложили до вечера. Перекусить надо раньше. Истомился народ. С утра заседали. Двинулась и Вася к выходу с народом. А перед глазами стоит Владимир.

Невозмутимый, со смешком в глазах… И такой непохожий на всех в своем чистеньком синем пиджаке. Но уже не кажется он ‘барином’. Сегодня она почувствовала: свой. Чем не большевик? И смелый. Такой ни перед чем не остановится. Нужно — так и под пули пойдет, ничего, что крахмальный воротник носит… И вдруг родилась у Васи не мысль, а желание: доверчиво вложить свою руку в большую руку Владимира. Вот бы с кем она в жизни пошла. Рядом. Радостно, доверчиво… Но что она значит для такого, как Владимир?.. Сравнила себя Вася с Владимиром и вздохнула. Красивый, много видел, в Америке был… А она?.. Дурнуша, малознайка, ничего, кроме своей губернии, не видала… Станет он на нее внимание обращать!.. Вот и сегодня не заметил…

Но не успела Вася додумать, как слышит возле себя Владимира голос:

— Мое почтение, товарищ Василиса. Ловко мы господина комиссара в пот вогнали?.. Чтобы не повадно было!.. Больше сюда не явится. Будьте покойны! И резолюции наши мы им только для сведения пошлем.

Оживленный такой Владимир, весь делом горит. И Васю заразил. Разговорились. Смеются оба. Довольны. Если бы Владимира товарищи не оттащили, долго бы еще в сенях стояли, все о комиссаре да о резолюциях говорили.

— Ну, делать нечего, идти надо… Не могу больше с вами быть, товарищ Василиса. — И в голосе его слышит Вася сожаление.

Радостно дрогнуло сердце, и подняла она на него свои карие глаза, ласковые, внимательные… В них душа Васи светилась. Посмотрел в них Владимир. Затих, точно сам в них потонул.

— Товарищ Владимир! Чего застряли! Не задерживайте людей, дела-то по горло.

— Иду.

Пожал наскоро руку Васе к ушел.

А Вася пошла по городу, сама не знает куда… Улиц не видит, людей не видит… Только Владимира. Такого еще с Васей не было.

Вечер. Зимний. Морозный. Ясный. На небе звезды горят. Много их. А снег чистый, белый, новый. Улицы замел, на крышах, на заборах залег, деревья разубрал хлопьями пушистыми…

Идут с заседания Совета Василиса и Владимир. Октябрь — позади. Теперь уже власть в руках Совета. Меньшевиков и правых эсеров повыперли. Остались одни ‘интернационалисты’. Всем руководит группа. Влияние большевиков растет. Рабочие все с большевиками. Только одни буржуи против, да еще попы и офицеры. С ними Совет борьбу ведет. Еще не налажена жизнь, еще не улеглись революционные волны. В городе — патрули Красной гвардии… Бывают и перестрелки. Но будто самое трудное позади…

Вспоминают Василиса и Владимир дни, когда ‘власть брали’. Пекари Владимира тогда положение спасли. Решительные ребята! Владимир ими гордится. От них и в Совет прошел. Идут рядом Василиса и Владимир, на улицах тихо. Патрули Красной гвардии пароль спрашивают. И на Владимире Красная повязка на руке, а на голове папаха, тоже в гвардию рабочую записался. Под пулями побывал. Вот и рукав прострелен у плеча… Васе показывает. Хоть и видались часто это время, а говорить не пришлось, все некогда.

Зато сегодня вышли вместе, не сговорившись. И сразу на душе — праздник. Хочется много-много друг Другу рассказать, будто старые друзья встретились, обо всем наговориться… А то вдруг оба замолчат. И будто тогда-то еще лучше… Радостнее, ближе. Васин дом прошли. Не заметили. Вот уж и околицы пригорода, сейчас огороды начнутся… Куда забрели! Остановились. Подивились, Засмеялись. Постояли, на небо поглядели. Звезды горят, переливаются. Хорошо! Легко так на душе. Молодо. Бодро.

— У нас в деревне часов не было, так мы по звездам время узнавали… Отец особенно хорошо звезды знал. Точка в точку время скажет.

Владимир рассказывает про свое детство. Семья большая, хозяйство крестьянское, бедное. Всего недохват. Учиться Володя хотел. А школа далеко. Сговорился сам с поповой дочкой, гусей у них пас, зато она его грамоте учила.

Вспоминает Владимир деревню, поля родные, перелески… И стал он весь вдруг нежный да грустный.

‘Ишь какой он!..’ — подивилась Вася. И стал он ей с этой минуты еще милее.

На Америку перескочил. Рассказывает, как туда подростком уехал, сам дорогу себе пробить решил. На транспортном судне два года проплавал. Потом в порту работал. В забастовке участвовал. Волчий билет дали. В другой штат уехать пришлось. Голодал. Пробавлялся работой, какая попадется. Уборщиком в большой, нарядной гостинице был… Каких там богачей видел!.. И женщин!.. В тюлях, шелках, брильянтах… Швейцаром в модном магазине служил. Платили хорошо. Костюм с галунами. Ценили за рост и фигуру. Надоело. Уж очень кипело сердце злобой на всех этих богачей покупателей!.. Пробовал шоферство бать. С богатым коммерсантом хлопка ездил по Америке, возил его в богатом автомобиле за сотни верст… И шоферство надоело. Тоже кабала!.. Через коммерсанта в хлопковое дело вошел, приказчиком стал… И курсы посещать начал, на счетовода… А тут — революция! Все бросил, в Россию полетел. В организации еще в Америке состоял. В тюрьме побывал за столкновение с полицией. Коммерсант за него заступился. Ценил его как шофера. Знал, что анархист, а уважал. И руку ему подавал. Америка не то, что Россия!..

Любит по-своему Америку Владимир.

Ходили, ходили по улицам. Вася слушает, а Владимира не остановишь! Будто всю жизнь свою сразу Васе поведать хочет… Опять к калитке подошли, где Вася живет.

— А нельзя ли к вам зайти, чайку выпить, товарищ Василиса? — спрашивает Владимир. — В горле пересохло… Да и спать неохота еще.

Подумала Вася. Подруга-то, наверно, уже легла.

— Ничего, разбудим! Втроем напьемся, веселее еще будет.

Аи в самом деле. Почему не пригласить Американца? Самой жаль с ним расставаться. Такими друзьями стали…

Вошли. Самовар поставили. Владимир помогает.

— Дамам всегда помогать следует. У нас так в Америке принято…

Сидят за чаем. Шутят. Дразнят подругу, что с постели подняли и глазами со сна моргает.

Хорошо на душе у Василисы. Весело.

А Владимир опять об Америке рассказывает. Про тех женщин, красавиц, в шелковых чулочках, что в модный магазин в автомобиле приезжали, когда он в галунах и треуголке с пером у дверей за швейцара стоял. Одна ему записку сунула, свидание назначила… Не пошел! Он ‘баб’ не любит. Возня!.. Другая розу подарила…

Слушает Вася рассказы Владимира о красавицах американках в шелковых чулочках, и кажется ей, что сама она становится все меньше, все некрасивее…

Потухла радость на сердце. И нахмурилась Василиса.

Вы что же, в таких красавиц влюблены были? — Голос у Василисы глухой. Разозлилась на себя: зачем сорвалось?

Поглядел на нее Владимир. Внимательно. Ласково. И головой покачал:

— Свое сердце и любовь свою, Василиса Дементьев! ia, я всю жизнь берег. Только чистой девушке его отдам. А эти дамы что? Развратницы. Хуже проституток

И опять радость подкатила к сердцу и застыла, не разлившись.

Для чистой девушки берег сердце?.. Но ведь она-то, Вася, не ‘чистая’ больше?.. Крутила любовь с Петей Разгуловым, из машинного отделения, пока на фронт не ушел… Потом был партийный организатор, женихом его считала… Тоже уехал. Писать перестал. И забыла о нем.

Как же быть теперь?.. Только ‘чистой девушке’!..

Глядит Вася на Владимира Слушает и не слышит. Такая мука на сердце!.. А Владимир решил, что надоел он своими рассказами.

Оборвал, встал. Спешно так прощается. Холодно.

У Васи слезы к горлу подступили… Так и кинулась бы на шею ему!.. Но разве ему нужна она? Красавиц каких видел!.. А сердце свое ‘чистой девушке’ бережет…

Проплакала Вася всю ночь. Решила Американца избегать, не встречаться. Что она ему?

Он бережет сердце свое для ‘чистой девушки’…

Вася решила Американца избегать, а жизнь решила — теснее их свести.

Приходит Василиса в комитет, а там спор идет: назначить надо нового коменданта города Одни Владимира предлагают. Другие и слышать не хотят… Особенно секретарь парткома — уперся! Ни за что! И без того уже весь город об американце кричит. Разъезжает, словно губернатор, на своей пролетке от кооператива, папаху заломив. Обывателей в страх вгоняет!.. А сам дисциплины не признает. Опять на него жалобы: декретов в кооперативе не соблюдает.

Вася за Владимира заступилась. Обидно ей, что так про него говорят, анархистом зовут. Недоверие такое глупое! Лучше большевиков работает. Степан Алексеевич тоже за Владимира стоит. Голосуют.

Семь голосов против Владимира, шесть — за. Ну, что поделаешь! Немного и сам Владимир виноват, хорохорится больно.

А Владимиру досадно. За что не доверяют? Он и сердцем и душою за революцию. Узнал о решении комитета. Обозлился. Нарочно большевиков ругает:

— Государственники! Централисты! Полицейский режим вводить хотят!

На Америку ссылается где надо и где не надо, свой ‘IWW’ (Инд. Рабочих мира)1 тычет. Комитет волнуется. Требует, чтобы Владимир ‘подчинялся директивам’…

Что ни день — склока острее. Мучается Вася. За Владимира заступается, до хрипоты спорит.

Дело до Совета дошло. Опять кооператив приказа не выполнил.

А Владимир все одно долбит: — Не признаю полицейских мер! Каждое учреждение само себе хозяин. Дисциплина? Плевать я хочу на вашу дисциплину… Не для того мы революцию делали, кровь проливали, буржуев выгоняли, чтобы в новую петлю лезть… Командиры какие нашлись!.. Мы и сами командовать умеем.

Спорили, кричали… — Не подчинитесь, мы вас из Совета исключим, — пригрозил председатель.

— Попробуйте только! — сверкнул глазами Владимир. — Всех своих молодцов пекарей из милиции отзову!.. Кто вас тогда защищать будет? Живо под пяту буржуев попадете. Туда и дорога вашему Совету! Не Совет, а участок!..

Сжалось сердце у Василисы. Ах, зачем это сказал!.. Теперь — нападут. И не ошиблась Вася. Взволновалось собрание. Как? Совет оскорблять?.. Стоит Владимир бледный. Защищается. А кругом гудят, напирают…

— Исключить! Арестовать! Вышвырнуть негодяя!..

Спасибо Степану Алексеевичу — выручил. — Предложил Владимиру удалиться в соседнюю комнату, без

Ушел Владимир. И Вася за ним. Досадно ей, зачем ‘глупость сморозил’? Да и на Совет сердце берет: можно ли по словам человека судить? По делам судят. Всякий знает, как Владимир за Советы стоит: це он, так, пожалуй бы, тогда, в октябре, и не отстояли бы большевиков… Это он офицеров обезоружил, это он заставил городского голову бежать из города, а непокорных вывел на улицу: нате, снег разгребайте!..

За что же его из Совета исключать? За горячее слово?

Волнуется Вася, идет в комнату, что позади президиума помещается. Сидит Владимир у стола, голову рукой подпер. Хмурый. Глаза свои лучистые на нее поднял, а в них — мука, тоска и обида. Такой показался он ей вдруг малый да беспомощный, будто обиженный ребенок.

И нежной жалостью затопилось сердце Василисы. Ничего бы не пожалела, только бы не страдал ее милый!

— Напугались наши государственники? — начал Владимир хорохористо. — Струсили моей угрозы? Еще не так… — И оборвался.

Глядит на него Вася тепло так, в глазах упрек.

— Не правы вы, Владимир Иванович… Сами себе вредите!.. Ну зачем вы это сказали? Вышло, что вы против Совета пойдете…

— И пойду, если Совет заместо участка станет! — еще упрямится Владимир.

сами не думаете. Близко подошла к нему Вася. И, будто старшая, на него глядит: ласково, а серьезно.

Владимир в глаза ей смотрит. Молчит.

— Признавайтесь сами, погорячились!.. Опустил голову Владимир.

— Сорвалось… Обозлили.

И снова глядит в глаза Васе, будто мальчик, что матери винится.

— Теперь уж не поправишь… Все пропало! — махнул рукой.

Подошла Вася к нему вплотную. Сердце от боли-нежности разрывается. Такой он ей сейчас родной стал. Положила руку на голову его, гладит.

— Полно, Владимир Иванович!.. Чего духом падаете?.. А еще анархист!.. Не годится это, Владимир!.. Надо в себя верить. Не даваться людям в обиду.

Стоит Вася над Владимиром, голову его, как маленького, гладит, а он головой к сердцу ее прижался, доверчиво так, будто опоры у ней ищет… Такой большой, а чисто ребенок разобиделся!..

— Тяжело мне… Много жизнь била. Думал, революция, товарищи… Все теперь по-иному будет.

— И будет!.. Только по-хорошему надо, по-товарищески.

— Нет уж, теперь не будет по-хорошему!.. Не умею я с людьми ладить.

— Сумеете! Я верю!..

И подняла Вася голову Владимиру, смотрит в глаза его, точно всю’ веру свою вложить в свой взгляд хочет… А в глазах Владимира тревога и тоска… Нагнулась Вася и нежно так поцеловала волосы Владимира.

— Надо дело это уладить… Придется тебе повиниться… Сказать, что погорячился… Не так тебя поняли…

— Хорошо, — покорно согласился Владимир, а сам в глаза ей глядит, точно опоры ищет. И вдруг сгреб ее всю в свои объятия, к сердцу прижал, так, что больно ей стало… Губами жаркими забрал Васины губы…

Взбежала Вася на эстраду, к президиуму. Прямо к Степану Алексеевичу. Так и так. Надо Владимира Ивановича выручить.

Уладили инцидент.

Но враждебность к Владимиру осталась. Образовалось два лагеря в Совете. Светлые, дружные дни миновали…

Не хочется Васе думать дальше. А мысли бегут. Не остановишь!

Как же сошлись они? Это было вскоре после того инцидента в Совете. Владимир провожал ее домой. Теперь уже они всегда вместе уходили. Друг друга искали. И, как одни оставались, на ‘ты’ были.

Подруги дома не оказалось. И сразу Владимир Васю на руки подхватил, целовать стал… Горячо, горячо. И сейчас Вася помнит его поцелуи. Но она из рук его выбилась. Отстранилась и в глаза ему глядит:

— Володя!.. Ты не целуй меня… Я не хочу обмана… Он не понял ее, удивился:

— Обмана? Ты думаешь, что я тебя хочу обмануть? Разве ты не видишь, что я полюбил тебя с первой встречи?..

— Не то! Не то, Володя!.. Тебе-то я верю. А вот я… Постой! Не целуй меня! Ты хочешь отдать свое сердце ‘чистой девушке’?.. Я не девушка, Володя, у меня были женихи…

Говорит, а сама вся дрожит… Вот-вот рассыплется все ее счастье.

— Мне дела нет до твоих женихов!- перебивает Владимир. — Ты — моя!.. Чище тебя, Вася, нет в мире человека… Ты душою чиста.

И прижал к сердцу так крепко, так горячо… — Ты же любишь меня, Вася? Правда, любишь?.. Ты же моя!.. Моя!.. И больше ничья. А о женихах своих — слышишь? — никогда больше не смей вспоминать. И мне не говори… Не хочу знать! Не хочу!.. Ты моя, и все тут!..

Так началась их брачная жизнь.

Темно в купе. Улеглась нэпманша, продушив вагон цветочным одеколоном. Смирно на верхней койке лежит и Василиса. Заснуть бы… Нет, не спится. Все вспоминается прошлое. Будто итог подводит. Зачем итог? Ведь еще вся жизнь впереди! И любовь жива. И счастье впереди… Но где-то в уголке сердца чуется Василисе, что уже прежнего нет. Того счастья, что было тогда, четыре года тому назад, — его нет!.. И любовь не та, и сама Василиса не та.

Почему это? Кто виноват?..

Лежит Василиса, руки за голову закинула. Думает. За все эти годы некогда думать было. Жила Работала. А теперь кажется, что чего-то недодумала что-то пропустила… Нелады в партии. Склоки в учреждениях…

Тогда, вначале, все было иначе. И Володя был другой. Правда, хлопот с ним было немало. То и дело с ‘верхами’ сцеплялся. Но Вася умела его урезонить. Он ей доверял, слушался.

Началось наступление белых. Город под угрозой. Владимир на фронт собрался. Вася не удерживала. Только убедила раньше в партию запишись. Хорохорился… Спорил… Записался.

И стал большевиком. Уехал.

Мало и писали друг другу. Наезжал налетом на день-другой. И опять недели, месяцы целые врозь. Так будто и надо. Даже не тосковалось. Некогда И вдруг в комитете узнает Вася: против Владимира дело подняли. Что такое? В снабжении работал.

Будто ‘кутежами’ занялся, дела запутал, будто ‘на руку нечист’.

Вскипела Вася. Неправда! Не поверю! Интрига, Склоки. Навет.

Бросилась разузнавать. Пахнет серьезным. Еще не под судом, а с работы отстранили. Упросила Степана Алексеевича, чтобы командировку ей на фронт дали (‘подарки везти*), в три дня собралась.

Поехала. Трудно пробираться было. Всюду задержки, невязка поездов. Бумаг не хватает. Вагон с подарками не перецепили. Измучилась. Душа тревогой изошла. А вдруг уж дело до суда дошло? Только тогда поняла она, Вася, как любит она Владимира, как дорог он ей… И верит в него как в человека, верит!.. Чем больше ему другие не доверяют (думают, анархист, так уж на все подлое способен), тем упорнее стоит Вася за него. Никто ведь так душу его не знает, как она, Вася!.. А душа у Владимира нежная, как у женщины! Это только так кажется, что он суров да непреклонен!.. Вася знает, что добром да лаской его на все хорошее повернуть можно…

А что озлоблен, так это верно! Жизнь несладкая была, пролетарская.

Приехала Василиса в штаб. С трудом узнала, где Владимир квартирует. Пришлось под проливным дождем через весь город плестись. Хорошо, что товарищ проводил… Устала, продрогла… Однако рада, узнала, что еще разбор дела не закончен. Настоящих улик нет. Мнения в особом отделе разделились. Слухи, доносы… Смутило только, что переглянулись с нехорошей усмешкой, когда Вася ‘женой* его открыто назвалась. Будто что-то скрывают. Надо все узнать, до конца. И потом к самому тов. Топоркову пойти, что из центра приехал. Он Владимира по работе знает. Пусть ‘травлю* кончат!.. За что его так мучают? За что? Были же другие меньшевиками, эсерами — их не травят небось… Чем анархист хуже?

Подошли к деревянному домику, где Владимир квартировал. В окнах свет. А дверь крылечка на запоре. Побарабанил товарищ, тот, что Васю провожал. Никто не отзывается. А у Васи ноги до щиколоток промокли. И вся отсырела, промерзла Не столько о радости встречи думает, сколько о том, как бы в теплую комнату попасть, платье, чулки переменить… Пять дней в теплушке, без сна почти.

— Постучим в окно, — решил товарищ. Отломил сук у березы и давай суком в окно колотить.

Отодвинулась занавеска, и видит Вася Володину голову, будто в рубашке нижней. В темноту вглядывается. А за плечом его женская голова… Мелькнула и скрылась.

Васе показалось, что у сердца что-то засосало… Томительно, до тошноты.

— Да отпирайте же, товарищ! Жену вам привел.

Опустилась занавеска, спрятала Володю и женщину. Поднялись на крылечко Вася и провожатый. Ждут. Чего так долго? Васе кажется, что конца нет.

Распахнулась дверь наконец. Вася очутилась в объятиях Владимира Обнимает, целует… Лицо такое радостное!.. Даже слезы на глазах…

— Приехала! Приехала ко мне! Друг мой! Товарищ мой, Вася.

— Вещи-то хоть возьмите, куда я с ними? — угрюмо напоминает провожавший товарищ.

— Да идемте все ко мне в квартиру… Поужинаем. Ты, небось, промокла? Озябла?

Вошли в Володину квартиру. Светло. Чисто. Столовая, дальше спальня. В столовой у стола сидит сестра, в белой косыночке, на рукаве красная нашивка Хорошенькая. И опять Васю в сердце кольнуло. А Володя знакомит их:

— Познакомьтесь, сестрица Варвара Это моя жена, Василиса Дементьевна.

Подали друг другу руки, и обе пристально так друг на друга посмотрели. Будто что-то проверяли.

— Что же ты, Вася? Раздевайся!.. Ты — здесь хозяйка. Видишь, как хорошо живу? Получше, чем в твоей каморке. Давай сюда пальтишко… Мокрое какое… Надо к печке повесить.

Сестра стоит, не садится.

— Ну, Владимир Иванович, о делах мы с вами уж завтра поговорим. А теперь я вашему семейному счастью мешать не хочу.

Пожала руку Васе, Владимиру и вместе с товарищем, что Васю провожал, ушла.

А Владимир Васю на руки подхватил, по комнате носит, ласкает, целует — не нарадуется. И легче на душе у Васи. Самой себя стыдно. Но среди.поцелуев все-таки бросила вопрос:

— А кто была эта сестра?

И голову откинула, чтобы лучше глаза Володи видеть.

— Сестра? По снабжению госпиталя приходила… Доставку поторопить надо… Всюду задержки. Хоть я и устранен от дела, а все-таки без меня не обходятся. Чуть что — ко мне.

И заговорил о деле,’ о том, что обоих мучило. Спустил Васю на пол. В спальню прошли. И опять Васю кольнуло — уж очень небрежно постель заделана, будто наскоро одеяло накинули. Поглядела на Владимира. А он заложил руку за спину (привычка такая у него, знакомая и потому милая), ходит по комнате. Про свое ‘дело’ рассказывает, как было, с чего началось. Слушает Вася, и обидно ей за Владимира. Чувствует, склока да зависть. Чист ее Володя. Так и знала она. Иначе и быть не может.

Достала из чемоданчика чулки, а сапог переменить и нет. Как быть?

Заметил Владимир.

— Ишь какая! Даже лишней/ пары сапог у ней нет!.. Ну да я тебе кожи, так и быть* достану. Наш сапожник тебе сделает за милую душу! А теперь давай-ка я сам тебе сапоги сниму. Мокрота-то какая!

Стянул сапоги, сбросил на пол мокрые чулки Васи и в руки свои горячие холодные ноги Васи взял.

— Ноги-то у тебя какие — игрушечные! Эх, Васюк ты мой! Любимый. — Нагнулся и поцеловал обе ноги.

— Что ты! Володька! Глупый. —

— А сама смеется.

И опять на душе светло. Любит! Любит! Любит!

Пили чай. Говорили. Советовались. Доверчивый такой Владимир, все ей рассказал’ где нагрубил не вовремя, погорячился, где постановления не исполнил, по-своему гнул, не терпит он приказов!.. Где маху дал, что дрянных людишек к работе подпустил. Но насчет ‘нечистоты на руку’ — неужто Вася могла подумать, поверить? Стоит Володя перед ней, дышит часто, вскипел весь.

— Если и ты могла подумать!.. Ты, Вася!..
— Не то, Володя, а боялась я, как-то отчетность у тебя?.. Теперь ведь строго спрашивают!

— Насчет отчетности беспокоиться нечего… Те, кто дело затеял, осекутся. Отчетность у меня что стеклышко. В Америке недаром на бухгалтера учился.

Совсем отлегло от сердца у Василисы. Теперь бы только с товарищами повидаться, договориться, разъяснить им, как да что.

— Умница моя, что приехала! — говорит Владимир. — Уж я тебя и ждать не смел. Знаю, как ты там занята. Не до мужа, думаю, не до Володьки!..

— Милый! Да разве ты не знаешь, что нет мне покою, когда ты далеко?.. Вечно тут, у сердца, сосет: а что он? Как? Не стряслось ли чего?

— Ты все равно что ангел-хранитель мой, Вася. Сам знаю, — так серьезно сказал и поцеловал Васю.

А глаза вдруг грустные стали, задумчивые. — Не стою я тебя, Вася… Только люблю я тебя больше всего в мире! Не веришь? Одну тебя люблю! Только тебя… Все остальное — ерунда…

Тогда Вася не поняла его. Только удивилась, что уж очень как-то горяч он, да неровен.

В спальню пришли. Ложиться пора. Вася постель подправлять стала, одеяло откинула. Что это? В висках застучало… Ноги задрожали. Женский кровавый бинт… На простыне кровавое пятно.

— Володя!.. Что же это?

Не голосом, стоном вырвалось. Метнулся Владимир к постели. С сердцем швырнул бинт на пол.

— Негодяйка хозяйка! Опять, верно, без меня тут разлеглась… Постель испачкала… — Рванул простыни на пой

— Владимир!..

Стоит Вася, глаза широко открыты — и в них Васина душа.

Взглянул в них Владимир и затих.

— Володя!.. Зачем это? За что? Повалился Володя на кровать. Руки ломает…

— Все погибло! Все погибло! Но, клянусь тебе, Вася, я люблю только тебя, одну тебя!..

— Зачем же ты это сделал? Зачем любовь нашу не пожалел?..

— Вася!.. Я молод… Месяцами один… Они, подлые, увиваются… Я их ненавижу: Всех, всех! Бабы! Липнут…

Тянет руки к ней, а у самого слезы по щекам текут, крупные такие, на руки ей падают, горячие…

— Вася! Пойми меня, пойми! Иначе я погибну! Пожалей… Жизнь трудная!..

Нагнулась Вася и, как тогда в Совете, поцеловала его голову. И опять нежность и жалость к нему, такому большому, а будто детски беспомощному, затопила сердце Василисы. Если она не поймет, не пожалеет, кто же тогда? И так люди с камнями стоят, чтобы его закидать… Неужели же из-за своей обиды она его бросит? А еще хотела всегда грудью своей от ударов спасать его, что судьба наносит… Дешева же ее любовь, если от первой обиды от него отступится…

Стоит Вася над Владимиром. Гладит его голову. Молчит. Ищет выхода. Стук в дверь. С крыльца. Барабанят настойчиво, властно. Что такое?

Оба переглянулись. И оба сразу поняли. Спешно обнялись, поцеловались крепко-крепко. В сени пошли. Так и есть.

Следствие по делу закончено. Постановлено: арестовать Владимира. Кажется Васе, что пол ходуном ходит…

А Владимир спокоен. Вещи собрал. Все Васе объяснил, где какие бумаги, кого в свидетели вызвать, от кого показания получить… Увезли Владимира.

Года прошли, а этой ночи Вася не забудет вовек… Страшнее ее — ничего в жизни не было!.. И быть не может.

Два горя разрывают сердце Василисы: женское горе, многовековое, неизбывное, и горе друга-товарища — за обиду, нанесенную любимому, за людскую злобу, за несправедливость.

Мечется Вася по спальне, будто полоумная. Нет ей покою!..

Вот тут перед ней, в этой самой комнате, на этой постели, Владимир ласкал, целовал, голубил другую женщину… Ту, красивую, с пухлыми губами, с пышной грудью. Может, любит ее? Может, из жалости к ней, к Василисе, правду не сказал?..

Правду хочет Василиса! Только правду!.. Зачем отняли, вырвали у ней Владимира сегодня! Зачем сегодня?.. Был бы тут он, она дозналась бы, допросила… Был бы тут — он спас бы ее от собственных жутких мыслей, пожалел бы…

Рвется ее женское сердце от горя, от обиды… И к Владимиру злоба шевелится: как смел так поступить?! Любил бы — не взял бы другую… А не любит — сказал бы прямо. Не томил бы, не лгал…

Мечется Василиса из угла в угол, покоя ей нет.

А то вдруг новая мысль иглой в сердце вонзается: а что, если дело Владимира серьезное? Что, если не зря его арестовали? Что, если опутали его дрянные людишки, а ему отвечать придется?

Забыто женское горе. Забыта сестра с пухлыми, красными губами. Остается один страх за Владимира, леденящий, до тоски смертельной… Остается обида за него, жгучая, тошная. Обесславили. Арестовали. Не пощадили. Тоже товарищи!..

Что такое ее обида, бабья обида, как сравнишь ее с обидой, что нанесли ему, милому, свои же ‘товарищи’? Не то горе, что другую целовал, а то горе, что правды нет и в революции, справедливости нет…

Усталость забыта. Точно и тела нет больше у Василисы. Одна душа. Одно сердце, что, будто когтями железными, раздирают мучительные думы… Рассвета ждет. А с рассветом решение пришло: отстоять Владимира. Не дать его в обиду. Вырвать из рук завистников-склочников. Доказать всем, всем, всем: чист ее друг, муж-товарищ, оклеветали его. Зря обесславили, разобидели…

Ранним утром красноармеец принес ей записку. От Володи.

‘Вася! Жена моя, товарищ любимый! Мне теперь все равно мое дело… Пусть я погибну… Одна мысль гложет меня, с ума сводит — не потерять тебя. Без тебя, Вася, жить не стану. Так и знай. Если разлюбила, не хлопочи за меня. Пускай расстреляют! Твой, только твой Володя’.

‘Люблю я одну тебя. Хочешь — верь, хочешь -нет. Но это я скажу и перед смертью…’

На другом углу еще приписка:

‘Я тебя никогда не корил твоим прошлым, сумей понять и прости меня теперь. Твой сердцем и телом’.

Прочла Вася записку, раз, другой. Полегчало на сердце. Прав он. Никогда ее не попрекнул за то, что не девушкой взял.

А мужчины — все так, как он! Что же делать ему, если сама эта ‘баба’ ему на шею вешалась? Монаха, что ли, изображать?

Прочла еще раз записку. Поцеловала. Сложила аккуратно. Спрятала в кошелек. За дело теперь. Володю выручать.

Хлопотала. Бегала. Волновалась. Натыкалась на бюрократию, на равнодушие людское. Духом падала. Надежду теряла. И снова силы собирала. Бодрилась и заново принималась воевать. Не даст она неправде восторжествовать! Не даст склочникам, доносчикам победу над Володей справить!..

Добилась главного: товарищ Топорков сам дело в свои руки взял. Пересмотрел. И резолюцию наложил: дело за голословностью обвинений прекратить. Арестовать Свиридова и Мальченко. А на другое утро Вася уже не встала: ее схватил сыпняк. К вечеру Вася никого не узнавала. Не узнала она и вернувшегося Володю.

Вспоминается Васе болезнь как душный сон. Под вечер очнулась. Смотрит — комната. Незнакомая. Лекарство на столе. Сидит у ее постели сестра, в косынке… Плотная, немолодая, со строгим лицом.

Смотрит Вася на нее, и неприятно ей, что тут сестра, и мучает ее белая косынка… А почему? Сама не знает.

— Пить хотите? — Сестра нагибается, питье подносит.

Вася напилась и снова забылась. В полусне кажется ей, что Володя над ней нагибается, подушки поправляет. И опять забывается Вася…

Снится ей — а может, это и явь? — в комнату ворвались две тени не тени, женщины не женщины… Одна белая, другая серая. Кружатся, свиваются… Не то танец такой, не то силами меряются. И понимает Вася, что это жизнь и смерть к ней ворвались. Борются… Кто победит?

Страшно Васе, так страшно, что крикнуть хочется, а голоса нет… И еще страшнее от этого… Сердце колотится, стучит… Вот-вот разорвется… Бах-бах-бах… На улице перестрелка.

Открыла Вася глаза. Ночник горит, чуть коптит. Одна. Ночь. Прислушалась. Мыши скребутся. Будто что-то под полом катают. Все ближе да ближе… И уж по-иному жутко Васе, кажется ей, что мыши вот-вот на постель к ней заберутся, по ней бегать начнут… А сил согнать их и не будет…

Заплакала Вася, зовет слабым голосом: ‘Володя, Володя, Володя!’

— Вася, милая! Малыш ты мой ненаглядный! Что, что с тобою?

Володя озабоченно нагибается над ней, смотрит в глаза.

— Володя — ты? Живой? Это не кажется? — Слабая рука Васи пытается дотянуться до головы Володи.

— Живой, живой, милая, с тобой!.. Чего ты плачешь? Что случилось с Васюком? Сон приснился? Бред опять? — Он нежно целует ее руки, гладит ее потную, стриженую голову…

— Нет, не сон… Тут мыши скреблись… — виновато, со слабой улыбкой.

— Мыши?! — Володя смеется. — Ну и храбрец мой Васюк стал… Мышек испугался!.. Говорил я сиделке, нельзя тебя одну оставлять. Хорошо, что я как раз домой вернулся!..

Хочет Вася спросить его, где он был… Но такая слабость, что и говорить сил нет. Но слабость приятная, баюкающая. А самое хорошее, что возле он, любимый, Владимир… Вцепилась слабыми пальцами в его руку, не выпускает.

— Живой, — шепчут ее губы, улыбаясь.

— Конечно живой, — смеется Володя. И осторожно целует ее голову.

Вася открывает глаза.

— А косы-то моей больше нет? Срезали?

— Ничего! Не тужи, теперь зато ты настоящий мальчишка. Васюк и есть.

Вася улыбается. Ей хорошо. Так хорошо, как только в детстве бывает.

Володя не уходит. Она дремлет, а он сидит возле на стуле, сторожит ее сон.

— Спи, спи, Вася. Нечего тебе глаза на меня таращить… Успеешь наглядеться, когда выздоровеешь… А не будешь спать — опять заболеешь, и доктора меня выругают, скажут: плохая я сиделка…

— Ты не уйдешь?

— Куда же я уйду? Тут возле тебя на полу все ночи сплю… Спокойнее мне, как я тебя вижу… Днем-то опять на работе…

— На работе?.. В снабжении?

— Ну да… Все улажено. Этих мерзавцев арестовали… Да ты не разговаривай, несносный Васюк!.. Спи… А не то — уйду…

Крепче впиваются в его руку ее слабые пальцы. Но глаза Вася послушно закрыла.

Так хорошо, так сладко засыпать, когда Володя около. И глядит на нее заботливо, нежно…

— Милый!..

— Спи, несносный, непослушный мальчонка…

Я сплю… Только я люблю тебя…

Нагибается Володя, осторожно, нежно, долго целует ее закрытые глаза…

И хочется Васе заплакать от счастья… Умереть бы сейчас! Лучше этого счастья — в жизни уже не будет.-

Вспомнила Василиса свои мысли тогда и сама испугалась. Неужто не будет? Неужто верно подсказало ей сердце тогда: лучшего счастья не бывать?..

А сейчас? Разве не будет больше такой же радости, такого же счастья?.. Она едет к нему, к милому. Он зовет ее, ждет. Товарища прислал, чтобы поторопить. Деньги на дорогу. Платье. Значит, любит же? Почему же не бывать такому же счастью? Хочется Васе верить, что счастье будет, а на дне сердца шевелится червячок. Не верится… Почему? Что изменилось?

И опять думает Вася, вспоминает…

Расстались они тогда неожиданно. Передвинулся фронт. Уехал Владимир, когда Вася еще совсем слаба была, еле ноги передвигала. Расстались хорошо, тепло. Про сестру — не поминали. Поняла Вася, что она в самом деле для Володи все равно что ‘стакан водки — выпьешь и забудешь’…

Вернулась Вася к себе и сразу за работу. Тогда казалось, будто все опять по-старому, по-хорошему. А теперь Вася вспоминает, что что-то уже тогда на сердце легло. Где-то на самом дне щемила не то обида на Володю за сестру с пухлыми губами, не то недоверие… А все-таки крепко любит Вася Володю. Забота общая да болезнь еще крепче спаяли их. Раньше ‘любились’, а еще родными не были. Теперь, как горе вместе пережили, еще ближе сердцем… Но уже радости светлой, что весеннее утро, любовь Васе не давала. Потемнела она, будто тучами заколочена. Зато глубже да крепче стала.

Впрочем, до любви ли, до радости тогда было? Фронты, разлука… Заговоры… Мобилизации коммунистов. Со всех сторон угрозы. Каждому работы по горло… Пришлось с беженцами Васе возиться… В жилотдел Совета попала. А тут и родилась у ней мысль дом-коммуну создать. По своему соображению да с помощью Степана Алексеевича… Он ее поддерживал. Советом. Финансами. И ушла Вася с головой в дело.

Так и жила. Месяцы. Вспоминать Володю вспоминала, в сердце своем всегда носила, а скучать по нем некогда… Да и он на работе, и будто все гладко идет. Не хорохорится. С ‘верхами’ да главками в мире живет.

И вдруг нагрянул Владимир в Васину светелку. Нежданно-негаданно. При отступлении попал в перестрелку. Ранили. Не опасно. А передышка нужна. Дали отпуск. Вот и приехал ‘к жене на харчи’…

Рада Вася. А все-таки мысль шевельнулась: зачем так случилось, что сейчас он тут? Что стоило месяца два раньше или там через месяц? Сейчас как раз у Васи -забот, дел — не оберешься!.. Съезд, реорганизация жилотдела, борьба из-за дома-коммуны… Ну, просто делам конца не видать!.. И так-то не разорваться. А тут еще Володя. Да еще раненый. Уход нужен… Как быть?

Забота заволакивает Васину радость.

А Владимир весел, как дитя.

Сапожки ей привез, как обещал еще тогда, в первый день ее приезда к нему…

А ну-ка, примерь, Вася. Каковы-то будут в новых сапожках твои ножки-игрушки?

Василисе некогда. Заседание в жилотделе. Но нельзя же Владимира огорчить.

Примерила. И будто в первый раз увидала свои ноги. И правда, игрушки.

Смотрит на Володю счастливыми глазами, даже и поблагодарить не умеет…

— Подхватил бы тебя на руки, Васютка, да рука не позволяет… Люблю я ‘ножки твои… И очи твои карие!

Доволен Владимир, оживлен. Радостен. Рассказывает, шутит.

А Васе давно на заседание пора. Одним ухом мужа слушает. На будильничек глядит, что на комоде рядом с зеркальцем стоит. Бегут минуты… Уходят… А на заседании ее ждут. Сердятся: зачем людей задерживает? Не годится председателю опаздывать!..

Только к вечеру вернулась Василиса домой. Усталая. Неприятности были. С заботой на душе.

Подымается по лестнице к себе в светелку и думает: ‘Вот и хорошо, что Володя приехал. С ним заботой поделюсь, посоветуюсь…’

Вошла, А Володи-то и нет. Куда ушел? Шапка на месте, и пальто висит.

Верно, на минуточку отлучился. Прибрала комнату. Чай на керосинку поставит Володи все нет. I

Куда же запропастился? В коридор вышла. Не видать. Посидела, подождала. И затревожилась. Куда деться мог?

Только опять в коридор вышла, а Владимир ив квартиры Федосеевых выходит. Смеются, друзьями такими прощаются… Зачем Володя к ним пошел? Знает ведь, что склочники!

— Вернулась наконец, Вася? А я тут, в твоей клетке, чуть с тоски не повесился… Весь день один. Хорошо, что в коридоре товарища Федосеева встретил, к себе затащил…

— Не водись с ними, Володя. Знаешь сам, что склочники!..

— Что же мне, прикажешь в твоей клетке одному с тоски помирать? Не убегай от меня на целый день, так и я к Федосеевым ходить не стану…

— Так ведь у меня дела… И рада бы скорей домой, да не могу… Не выходит!..

— Дела! А как же я — то, Вася, когда ты тифом болела, все ночи у тебя просиживал? Да и днем урывал, за тобой приглядеть?.. Я же, Вася, к тебе раненый приехал… Еще и лихорадка не прошла…

Слышит Вася в голосе упрек. Обижен Владимир, что она на весь день ушла. А как же быть-то? Ведь в отделе реорганизация, съезд на носу…

— Будто не рада ты мне, Вася, — говорит Владимир. — Не такой я ждал тебя встретить…

— Ну что ты говоришь! Я-то не рада?.. Да я… Ми луща ты мой, драгоценный!.. Муж ты мой ненаглядный!

И бросилась к нему на шею. Чуть керосинку не опрокинула’

— То-то… А то уж я думал: не разлюбила ли? Не завела ли другого? Такая холодная, равнодушная… И глаза чужие. Неласковые.

— Устаю, Володя… Сил нет со всем справиться.

— Буян ты мой неугомонный, — прижимает к себе Владимир Василису, целует…

Так и зажили вдвоем в ее клетушке-светелке.

Сначала ничего было. Хоть и трудно Васе разрываться между делом и мужем, а все же радостно. Есть с кем потолковать, посоветоваться, неудачей поделиться, планы новые разобрать.

Только хозяйство очень мешало. Владимир на фронте привык как следует питаться. А у Васи что за хозяйство? Обед советский да чай в прикуску с леденцом. На первые дни хватило продовольствия* что Владимир привез.

— Захватил малость провизии, муки, сахару, колбас… Знаю, что ты все равно что воробей под крышей живешь — ни зерна не припасла

А как кончились Володины продукты, пришлось на советский обед перейти… Володе не нравится, морщится.

— Что это ты меня все пшеном да пшеном кормишь? Вроде как петуха.

— Так ведь ничего не достать! Живу на паек…,’*ly, как так ничего не достать! У Федосеевых не больше твоего, а вчера целым обедом угостили. И хорошим. Картошка жареная. Селедка с луком…

— Так ведь Федосеихе время есть хозяйство вести… А я, сам видишь, из сил бьюсь, только бы дела все переделать.

— Много на себя берешь, потому так и выходит. На что тебе эта возня с домом-коммуной? Вот и Федосеевы говорят…

— Что Федосеевы говорят, сама знаю! — вспылила тогда Вася, разобидело ее, что Владимир с ними, с ее ‘врагами’ водится. — А вот что ты их слушаешь, да еще против моего дела с ними говоришь, это с твоей стороны не по-товарищески!..

Поспорили тогда. Оба погорячились. Потом обоим на себя досадно стало. Помирились. А все-таки Васю еще больше мучить стало, что не хорошо она за мужем смотрит. Раненый к ней приехал, а она его советским обедом кормит!.. Он о ней больше заботы имеет, сапожки привез…

Мучается Вася, что не ест Володя. Похлебает ложки две да и тарелку отставит.

— Лучше голодный сидеть буду, а твоей советской бурды глотать не стану… Завари чай да раздобудь хлеба у кого-нибудь. С фронта муки пришлю. Ты ютом отдашь.

Так дальше продолжаться не может. Надо что-нибудь придумать.

Бежит Вася на заседание. А в голове резолюция с пшенной кашей путается… Что бы вместо нее к обеду Володе подать?..

Будь у нее время — выпуталась бы, придумала, изобрела.

Навстречу сестрица двоюродная. Обрадовалась Василиса. Ее-то и надо. Дочка у ней. Девонька расторопная, бойкая. Училище кончила. Теперь при родителях без дела живет, матери по хозяйству помогает. Стешей зовут.

Договорились с двоюродной: Стеша к ней днем пускай приходит, за хозяйку будет, Василиса за это с сестрицей пайком поделится. Порешили — и поспешила Василиса на заседание с облегченной душою. Завтра уже Володю как следует накормят.

Стеша оказалась смекалистой. С Володей поладила. Вместе хозяйство развели. Кое-что из пайка обменяли, кое-что из кооператива Володя достал, по старому знакомству. Вася довольна Володя на еду больше не жалуется. Но на Васю обижается: ‘Обо всех у тебя забота, а меня будто и нет’.

Больно это Васе. И так разрывается между делом и Володей. Надо же ему было в такое горячее время приехать!

Объясняет Владимиру. Он хмурится. Будто не понимает.

— Холодная ты стала, Вася, и целоваться-то разучилась.

— Устаю больно, Володя… Сил нет у меня, — говорит она виновато.

А Володя хмурится. Но сама понимает Вася, нехорошо это: муж в кои-то веки навестить приехал, а она с утра по делам пропадает, а вечером вернется — ног под собою не чувствует. Только бы до подушки добраться. Где уж до поцелуев!..

Раз случилось совсем нехорошо: стал Володя ее ласкать, а она как на постель легла, так и заснула…

Владимир наутро дразнил: что за радость мертвое тело ласкать? Шутит, а видно, что он обиделся. И самой так нехорошо, точно виновата перед ним… И в самом деле еще подумает, что мало любит!.. А где же на все сил-то взять?..

Вернулась раз Вася раньше обычного. Владимир сам обед стряпает.

— Что такое? Где же Стеша?

— Дрянь оказалась твоя Стеша. Выгнал. Если посмеет еще показаться, с четвертого этажа головой вниз спущу.

— Да что же случилось такое? Что она сделала?

— Уж поверь мне, что дрянь девчонка… Зря бы не выгнал. А рассказывать тебе — только тебя же расстраивать… Подлая, развратная тварь! И чтобы и духом ее больше не пахло.

Видит Вася, что уж очень обозлила Стеша Влади мира. Решила пока не расспрашивать. Думала: ‘Верно, своровала что-либо девчонка. Теперь это часто бывает. А Владимир вещами своими дорожит. Есть у него этот, душок собственника’, хоть и добрый и всегда с товарищем поделится. Но чтобы самому взять у него — ни боже мой! Не простит!..’

— Как же тогда у нас с хозяйством будет?

— А ну его, хозяйство! Буду в столовки ходить. Да и товарищи разыскались… Не пропаду.

Стеша пришла к Василисе в жилотдел. Паек свой требовать.

— Что у тебя с Владимиром Ивановичем вышло, Стеша? Что ты там натворила?

— Ничего я не натворила, — блеснула глазами Стеша и гребешок в волосах подправила, — а только лезет та мне твой Владимир Иванович, так я ему здорово по морде дала… Долго потом кровью плевал-ся&gt, Чтобы неповадно было!

— Глупости ты говоришь, Стеша, Владимир Иванович просто пошутил с тобою, — старается Вася говорить спокойно, а у самой в глазах темнеет.

— Хороши шутки! Уж на кровать повалил… Хорошо, что я сильная… Меня неволей не возьмешь!

Пробует Вася разубедить Стешу, доказать, что все это была шутка, игра, что Владимир Иванович теперь на нее очень разобижен. Стеша только упрямо губы надувает. Как бы не так! Ну да не ее это дело! А уж больше она к ним ни ногой. Ну его и с пайком…

Темно стало на сердце у Васи. Но нет упрека, нет и обиды на Володю. Сама виновата!.. Зачем холодной стала? Обидела милого, — пожалуй, думает, что и в самом деле разлюбила? Нехорошо только одно — зачем девоньку трогал? Ведь Стеша почти ребенок еще!.. Хорошо, что смекалистая да жизнь знает. А то что бы было? И все-таки грызет и грызет червячок на сердце Василисы. Сама не знает: сказать ли Владимиру, что все она знает, или уж лучше промолчать?.. Вина-то и на ней лежит. Но говорить с Владимиром Васе так и не пришлось.

Настала новая полоса: Владимир старых приятелей разыскал, торговослужащих да из кооператива. Пропадает теперь по целым дням. Не видятся они с Васей. Уходит Вася утром в жилотдел или в комитет, а Володя еще крепко спит. Забежит днем — нет Володи. Вернется вечером — пуста ее светелка…

Досадно Васе. Не знает, не то спать ложиться, не то с чаем дожидаться. Нагреет ужин на керосинке, бумаги свои разберет к завтрему. Прислушивается к шагам в коридоре…

Нет Владимира.

Потушит керосинку (экономить надо) и опять за бумаги свои возьмется. Доклады проглядывает, прошения сортирует…

Кто-то спешит по лестнице… Он? Нет, не Владимир.

Ложится Вася одна. От усталости скоро засылает. А и во сне все прислушивается — не идет ли милый?.. Грустно без него, холодно.

Бывает, что вернется он довольный, веселый. Разбудит Васю, приласкает. Полон рассказов, новостей… Планы всякие.

Хорошо станет у Василисы на душе, легко так. Радостно. Грусть отойдет.

Но случаемся, что и нетрезвый вернется Владимир, тяжелый, мрачный, с пьяными слезами… Себя корит да и Васе упреки бросает: что за В клетушке под крышей!.. Ни веселья тебе, ни утехи… И жена-то не жена!.. И ребенка-то у них нет…

Это Васе особенно больно. Она-то о ребенке не думала, но ему-то радость эту доставить хотела бы… А вот нет же! Не беременеет!.. Другие плачутся, не знают, как от ребят спастись, а ей, Васе, материнство, видно, заказано…

‘Малокровие’, — доктор говорит.

Решил Владимир Васю повеселить, в театр свести. Билеты получил.

Пришла Вася домой к назначенному часу, Владимир перед зеркалом красуется. Франтом таким вырядился, опять на барина похож стал… Смеется Вася, дразнит его, любит мужа-красавца!..

— А ты что оденешь? — заботливо глядит. — Неужели у тебя праздничного платья- нет?

Смеется Вася. Какие такие праздничные платья? Это у них там, в Америке, рядятся да платья на всякие дни придумывают!.. Оденет чистую блузку да сапожки новые, что Владимир привез, — вот и весь наряд!..

Нахмурился Владимир. И такими сердитыми глазами на Васю поглядел, что Вася даже напугалась…

— Ты думаешь, что в театре все только на ноги твои и глядеть будут?.. А что выше, то хоть рогожным мешком прикрой?

— Не понимаю, Володя, чего ты обозлился?

— Обозлишься тут с вами, с государственниками… Жизнь завели — все равно что монастырь или тюрьма… Ни утехи тебе, ни приличного платья, ни дома-то настоящего… В клетке живи, воду пей, бурду хлебай, в рубищах щеголяй… Да я в Америке и в безработицу лучше жил…

— Так ведь все сразу же нельзя!.. Сам знаешь -разруха…

— Убирайся ты со своей разрухой!.. Организаторы нашлись!.. Сами развалили, а как начнешь налаживать, кричат, буржуем заделаться хотите? Подай назад!.. Жить не умеете! Потому и развал идет… Не для того я революцию делал, чтобы этакую жизнь вести!

— Так разве мы для себя революцию делали?

— А для кого же?

— Для всех.

— И для буржуев?

— Что глупости говоришь! Ну, конечно, не для буржуев! Для рабочих, для пролетариев…

— А мы-то, по-твоему, кто? Не рабочие? Не пролетарий?..

Спорили, спорили, чуть в театр не опоздали.

Идут по улице, грязь весеннюю месят, Владимир впереди, шагает крупно, молчит, Вася еле за ним поспевает.

— Да не шагай ты так, Володька!.. Запыхалась вся.

Остановился сердито. Дождался Васи. Тише пошел, а молчит.

В театре Владимир знакомых встретил?*: ними все антракты провел. Вася одна сидит.

Не было радости ей в театре. Зачем вечер потеряла? Завтра вдвое работы…

Незадолго до отъезда Владимира съезд открылся. Хоть Владимир и не делегат, а на съезде присутствует. Споры шли, группировки образовались. Владимир с Васей идет, с душой в группировку ушел. Приятелей забросил. Теперь неразлучны Вася и Владимир. Вместе на съезд, вместе со съезда. Дома обмозговывают выступления. У Васи в комнате теперь народ толчется, из группировки. Резолюции пишут. Машинку притащили. Владимир за машинистку. Бодро так работают. Дружно. Сплочены все. Волнуются, спорят… А то и хохочут. По-молодому, без причины. Сама борьба нравится, увлекает.

И Степан Алексеевич с ними. Сидит, бороду свою седую, купецкую поглаживает да ласковыми, живыми глазами на молодежь поглядывает. Василиса все с ним шушукается. А он ее ценит. ‘Черепок, — говорит он, — у ней недюжинный’. А к Владимиру будто охладел. Вася это подметила. Больно ей. За что? И Владимир его невзлюбил этот раз.

— Очень уж елейный твой Степан Алексеевич… Ладаном от него несет. Не боевой коммунист. Подпольник, и больше ничего.

Группировка Васи провалилась. Но голосов собрала больше, чем ждали. И то победа!..

К концу съезда Владимиру срок отъезда настал. Опять разрывается Вася: тут мужа в путь-дорогу снаряжай, а тут еще съезд не закончен…

А все-таки на душе у Васи светло. Опять чувствует она: муж — не просто муж, а товарищ. И гордится им — много он группировке помог. Товарищи отпускать его не хотели.

— Ну, Васюк, прощай!.. Остается мой воробей под крышей один-одинешенек… Некому ему теперь поскулить на свои неудачи. Зато никто мешать тебе в работе не будет]…

— Да разве ты мне мешал? — обняла его Вася за шею, ласкается.

— Сама говорила, что муж время твое берет… На хозяйство жаловалась…

— Не поминай про то!.. Без тебя хуже. И голову к нему на грудь запрятала.

— Ты не муж мне только, ты — товарищ. За то так и люблю тебя.

Нежно распрощались. По-хорошему.

Но как проводила Вася Владимира да на съезд поспешила, вдруг почувствовала: а все-таки как ни хорошо вместе, одной — свободнее. Пока милый тут, все мысли двоятся, дело-то промеж рук идет. А сейчас она опять вся тут, в работе. Работа да отдых. С мужем и сна-то нет настоящего.

. — Проводили мужа? — спросил ее на съезде Степан Алексеевич.

— Уехал Владимир.

— Оно и лучше. Замотались вы с ним. Удивилась Вася: откуда Степан Алексеевич знает?

* Смолчала. Признаться тоже не хочет, будто мужу обида.

Чуть светает, а Василиса уже на ногах. Поезд утром придет. Надо успеть прибраться, приодеться, чтобы Володе, мужу милому, понравиться. Шутка ли, семь месяцев в разлуке!

Хорошо на сердце у Василисы, по-весеннему светло, радостно.

Нэпманша еще в постели потягивается да, лежа на спине, в ручное зеркальце лицо свое рассматривает. А Вася уже умыта, тщательно кудряшки расчесаны, и новый костюм на ней, тот, что Груша сшила. Смотрит на себя Василиса в зеркало вагонное и видит одни свои глаза, а глаза так сияют, что и все лицо хорошеет.

Как будто все в порядке. Этот раз Володя не будет попрекать, что в ‘рванье ходит’.

Полустанок. Выглянула в окошко Василиса. Утро раннее, а солнце печет. На севере еще весна только-только намечалась, а здесь все в цвету. И деревья. Какие-то непривычные, особенные. Листья вроде как у рябины, только цветом понежней, а целиком белыми гроздьями засыпаны. На сирень похоже, а все же не сирень. И запах прямо в окно ударяет, сладкий, приторный.

— Что это за деревья? — спрашивает Вася проводника. — У нас таких нет.

— Белые акации.

Белые акации? Красивые какие. Проводник сорвал несколько веток и Васе дал. Пахнут-то как! И так радостно у Васи на душе, что заплакать хочется.

Уж очень все кругом интересно, красиво. А главное… Главное, ‘через час Володю увижу, желанного, милого’.

— Скоро ли приедем? — пристает Вася к проводнику. Кажется ей, что поезд ни с места. Застрял еще на разъезде. Пыхтит, пыхтит, а не двигается. Пошел наконец.

Вот и город виден. Собор. Казармы. Пригород. Платформа вокзала. Где же Володя? Где?

Ждет его Вася у раскрытого окна. А Володя с другого конца вагона вскочил да и обнял ее.

— Володька! Ишь ты… Напугал. Поцеловались.

— Давай скорее твои вещички. Вот познакомься: секретарь наш. Иван Иванович, заберите-ка вещи, а мы к автомобилю пойдем. У меня, Вася, теперь пара лошадей, своя корова, автомобиль… Хочу еще поросят развести. Места у нас много, целая усадьба. Поглядишь сама. Помещицей жить будешь. Дело налаживается. Недавно свое отделение в Москве опять открыли. — Рассказывает Владимир, спешит поделиться всем, чем живет сейчас, чем мысли полны. Вася, усек-гнись в автомобиль, слушает. И хоть и интересно ей про Володино узнать, а хотелось бы раньше про свое рассказать, да и от него услышать: как без нее жил? Скучал ли? Очень ли ждал ее, Васю?

Подъехали к дому. Особняк, с садом. Подросток рассыльный в шапке с галуном у дверей сторожил. Помог из автомобиля сойти.

— Поглядим, Вася, понравится ли тебе в нашем доме. Лучше ли, чем в твоей клетушке под крышей?

Лестница с ковром. Зеркало. Передняя. Шляпку сняла Вася, пальтишко сбросила. Вошли в ‘парадные комнаты’. Диваны, ковры… Столовая с большими часами. Картины в раззолоченных рамах, на них фрукты, дичь на гвозде висит.

— Ну что? Нравится? — Владимир горд, сияет.

— Нравится, — неуверенно отвечает Вася, а сама озирается кругом. Еще сама не знает: нравится ли? Такое все чужое, незнакомое. — А тут уж наша спальня. — И Владимир широко распахивает дверь. Спальня выходит двумя окна- в сад. И это сразу нравится Васе. — Деревья! — говорит она радостно. — Белые акации. — И спешит к окну. — Да ты раньше на комнату-то посмотри, в саду не успеешь набегаться… Плохо, что ли, устроил для тебя? Все сам подбирал да расставлял. Как дом занял, все тебя ждал.

— Спасибо, милый… — Вася тянется, чтобы поцеловать Володю, но он, точно не заметив, за плечи поворачивает её к большому зеркалу в шкафу.

— Видишь, как удобно, перед этим зеркалом всю себя видеть можешь, как одеваться будешь. Внутри полки… Для бельишка там дамского, шляпок да тряпок…

— Да какие же такие у меня шляпки да тряпки! Нашел даму! — смеется Вася.

А Володя свое:

— Погляди, кровать-то какая! Одеяло шелковое, стеганое. С трудом достал. Это уж свое, не по инвентарю принял. На ночь — фонарь розовый зажечь можно…

Водит Васю Владимир, каждую мелочь Васе показывает, как дитя сам радуется. Разве не уютное гнездо жене устроил? А Вася слушает, улыбается на его радость, а самой как-то на душе нехорошо… Что и говорить, красивая комната, барская! Ковры, занавеси, зеркала… А чужая какая-то. Точно не в свою квартиру попала. Нет того, что Васе нужно. Даже и столика не видать, куда книжечки свои, бумажки разложить… Только и нравятся Васе, по-настоящему нравятся два окна, что в сад выходят, на белые акации глядят.

— Приберись теперь, помойся, да и завтракать пойдем, — говорит Владимир и идет к окну, чтобы штору спустить.

— Зачем ты это делаешь? — останавливает &lt, Вася. — Так красиво на сад глядеть.

— Нельзя. Днем надо шторы спускать. Обивка вылиняет.

Спустились серые занавеси, как тяжелые веки закрыли садовую зелень, что в окно гляделась. И стала комната серая, скучная и еще больше чужая… Моет руки Вася, перед зеркалом кудри свои расчесывает…

— Это что же ты? Из той материи, что я тебе прислал, костюм себе сшила?

— Ну да, из той самой… — Ждет Вася похвалы, глядит на Володю, вопрошает.

— Покажись хорошенько, — поворачивает Васю туда, сюда. По лицу видит Вася — не понравилось!.. — Что это тебе вздумалось бока себе наворотить? У тебя фигура-то узкая, как раз для модных платьев. Чего ты себе уродство этакое устроила?

Стоит Вася растерянная, покрасневшая, виновато мигает.

— Как уродство?.. Груша сказала, что такая мода.

— Что твоя Груша понимает!.. Только материю испортила. На попадью ты в нем похожа. Уж лучше скинь костюм да в свои обычные юбчонки оденься, больше на себя похожа будешь… А то ни пава, ни ворона.

И, не замечая разогорченного лица Васи, Володя уходит в столовую, завтрак торопить.

С сердцем скидывает Вася Грушино произведение, спешит облачиться в привычную юбку и блузку с ремешком.

На сердце у Васи нехорошо. Две скупые слезы скатываются на ново-старинную блузку. И сразу высыхают. В глазах Васи злой холодок.

За завтраком подает ‘прислуга директора’, Марья Семеновна. Женщина плотная, средних лет, степенная. Вася здоровается с ней за руку.

— Это лишнее, — бросает Владимир, когда Марья Семеновна уходит из столовой. — Ты держись с ней хозяйкой, а то хлопот и претензий не оберешься.

Вася удивленно смотрит на мужа:

— Этого уж я совсем не понимаю!.. Владимир угощает Васю. Но Васе есть неохота.

Нехорошо так на сердце.

— Ты полюбуйся на скатерти — морозовское полотно. И салфетки такие же. — Но подавать не велел, стирка дорога.

— Откуда все это у тебя? Неужели все закупил? — Вася глядит на Владимира строго, вопрошает.

— Вот надумала!.. Да ты знаешь ли, сколько такая обстановка теперь стоит? Миллиарды! Что же, ты думаешь, у меня в самом деле такое директорское жалованье, что этакие богатства закупить могу? Все это я получил по инвентарю, как директор. Хорошо, что приехал, когда обстановку еще через разные там учреждения да по знакомству раздобыть можно было. Теперь-то уж — шабаш! Никто тебе обстановку не выдает. Пожалуйте за наличные. Кое-что, конечно, за зиму за свой счет купил. Вот шкаф тот с зеркалом, что в спальне, стеганое шелковое одеяло. Лампу в гостиной… — Владимир перечисляет не спеша, с удовольствием.

А у Васи в глазах холодок растет и растет. Огоньки злые зажигаются. И кажутся глаза Васи не карими, а зелеными, как у кошки.

— Сколько же тебе эти прелести стоили? — У Васи голос чуть дрожит, злоба в нем кипит. А Владимир не слышит. Он ест котлету с соусом, пивом запивает.

— Да если все круглым счетом взять, да еще прибавить, что в кредит за расплату забрал… Выйдет, пожалуй…

Владимир с расстановкой, чтобы Васю поразить, называет внушительную сумму. Сказал и улыбающиеся глаза на Васю поднял. Что, каков муж-то?

— Вася, что с тобою?

Вскочила Вася из-за стола, вся к нему перегнулась. Глаза злые, зеленые.

— Откуда у тебя эти деньги? Сейчас скажи, откуда?

— Что это, Вася? Успокойся же! Неужели ты подумать могла, что я бесчестно достал? Или ты цену деньгам не знаешь? Жалованье мое подсчитай, сама увидишь. — Назвал месячный оклад. Премиальные.

— Ты получаешь такое жалованье? В месяц?.. Да как же ты, коммунист, смеешь его тратить на всю эту дрянь, на пустяковины всякие? Нужда-то растет! Нужда-то кругом!.. Голод… А безработные?.. Ты что же, о них забыл? Ты что же, впрямь директором стал?

Наступает Вася на Владимира, злыми, зелеными глазами вопрошает. А ну-ка, господин директор, держите-ка ответ! Владимир не сдается. Урезонивает Васю, мягко убеждает, даже подсмеивается. Жила как воробей под крышей, цену деньгам-то и не знает… Другие еще больше зарабатывают и не так еще, как он, Владимир, живут. Действительно ‘шикуют’.

Но Вася ‘не таковская’. Словами ее не проймешь. Закусила удила. Требует отчета, почему живет ‘не как коммунист’. Почему на ерунду всякую деньга тратит, когда голод да нужда кругом?

Видит Владимир: так с Васей не сговоришься. По-иному надо. ‘С политической стороны’ объяснить. Такова служба директора. Есть инструкции ‘центра’. Главное, все сделать, чтобы предприятие их процветало, чтобы фирма заработала полным ходом. А уж тут Владимир — крепок. Пусть-ка Вася раньше поглядит, что Владимир за год сделал. На пустом месте дело сколотил, доходность поднял, теперь всему тресту по его району равняться приходится. Пусть-ка убедится: если он сам по-человечески живет, так у него зато забота о каждом служащем, о последнем грузчике. Пусть сначала в дело вникнет, а там уж хаять начнет. Не ждал он, Владимир, что друг его Вася, жена-товарищ, приедет да в одну дудку с врагами его дудит начнет… И так-то работать трудно. И так-то ради дела из сил выбиваешься, а тут извольте-ка! Жена и та против него идет, его же суду предает.

Обижен Владимир. Кипятится. Теперь уж у него глаза, как у волка обозленного, горят, на Васю искры мечут, будто своим гневом да обидой обжечь Васю хотят… За недоверие к нему, за ссуду.

Слушает Вася. Сдаваться начинает. Может, и прав он? Теперь все по-иному. Главное, чтобы все по отчетности правильно было да чтобы дело делалось. Народное богатство чтобы росло. В этом она с Володей не спорит.

— А что я вещи себе приобретаю, хозяйством своим обзавожусь, так ведь не век же по домам-коммунам жить! Да и чем мы хуже американских рабочих? А ты бы посмотрела, как многие живут! Пианино, ‘форд’ свой, мотоцикл…

Уже несколько раз заглядывала степенная Мария Семеновна в столовую. Хочет блинчики подать. Да видит: не успели съехаться, а уж и в перебранку вдались. Так и раньше бывало у настоящих господ, у тех, у кого Мария Семеновна до революции служила. Что те, что коммунисты — все одно. Досадно только за блинчики — перестоятся.

Водит Владимир Васю по предприятию, конторы, склады, жилые помещения показывает. В бухгалтерскую привел. — Книги наши погляди, такой отчетности ни у кого не найдешь… Погляди, как я дело поставил, а там уж за мотовство осуждай.

Попросил бухгалтера Васе принципы их счетоводства объяснить. Упрощенные, а точные. В центре их особо за бухгалтерию похвалили.

Слушает Вася. Не все понимает, но видно, что стараются, дело свое любят. И Володя весь тут, с душою в деле. В квартиры служащих повел. Нарочно жен сотрудников расспрашивает: довольны ли?

Победоносно поглядывает на Васю, когда всюду ответ один: ‘Довольны ли?’ — ‘По теперешнему времени лучше нельзя. Вашей заботой живем, Владимир Иванович!’

— Видишь, а ты говоришь, что я ‘мотом’ стал) Поверь, раньше служащих устроил, что мог — все для них выхлопотал. Потом уж о себе… Ты теперь видишь, как они живут? У рабочих, что у конторских, не хуже. Для них-то я особенно постарался. Сделал все, что смог.

— Ну, хорошо, ты сделал! Ну, а они-то? Что они-то для тебя сделали?

— Как ты странно рассуждаешь, Вася. Мы с ними заодно. Что я, что они… Это прежде директор одно, а рабочие другое. У нас не так. Ты, Вася, в своем болоте совсем мехом обросла.

Сказано будто шутливо, а Вася чувствует, что недоволен ею Владимир. Будто на нее обижен. Целый день водил ее по зданиям ‘фирмы’. Устала Вася. В виске зудит, в боку колоть стало, спина разболелась. Прилечь бы, как домой придут, уснуть бы С дороги-то голова будто стуком вагонных колес наполнена. Но Володя сказал, что сейчас гости приедут к обеду. Принять их Вася должна.

Вернулись домой. В переднюю вошли. Мальчик-рассыльный дверь отпер и стоит, будто приказаний ждет.

Владимир поглядел на него, вынул маленькую книжечку, написал несколько слов и дает рассыльному:

— Ну, бегом, Вася. Чтоб без задержек! Ответ мне лично передашь. Понял?

А сам к Васе обернулся и как-то странно на нее поглядел. Не то виновато, не то вопрошающе.

— Ты что, Васюк, глазушки-то свои на меня таращишь? — И голос такой неуверенный, будто заискивает.

— Ничего. А рассыльного, значит, тоже Васей зовут?

— Тоже. А тебе обидно, что два Васи у меня в доме? Ишь ты какая! Ревнивая… Успокойся. Другого такого Васи на всем свете больше нет. И люблю я только тебя.

Обнял Васю, ласково так. В глаза поглядел. Поцеловал. В первый раз за весь день приласкал. Так, обнявшись, до спальни дошли.

К обеду приехали гости: Савельев и Иван Иванович, секретарь правления. Савельев высокий, тучный мужчина, в светло-серой пиджачной паре. Редкие волосы тщательно расчесаны, на указательном пальце перстень. Глаза умные, с хитрецой. И усмешка на бритом лице недобрая, будто все подмечает и на все ему наплевать, лишь бы самому хорошо жилось. Так Васе кажется.

Когда с Васей здоровается, руку к губам подносит. Вася вырывает: Нет — Я не привыкла.

— Как желаете. А я всегда знаете, не прочь молодой женщине ручку поцеловать… И приятно, и муж не заревнует. А вы, Владимир Иванович, должно быть, здорово ревнивый? А? Признайтесь!

И так это бесцеремонно Володю по плечу треплет. А Владимир смеется.

Вася у меня примерная жена, ее ревновать не приходится.

— Значит, с муженька примера не берет? — подмигивает Савельев Владимиру, а у Владимира глаза становятся вдруг большими да испуганными.

Я, кажется, тоже повода не давал… Но Савельев его перебивает:

— Да уж ладно там! Знаем мы вас, мужей. Сам в мужьях состоял. Теперь только холостяком живу.

Не нравится Савельев Васе, определенно не нравится. А Володя с ним как с приятелем беседу ведет. И о делах, и о политике. Вася не стала бы с таким ‘спекулянтом’ о политике говорить, над председателем исполкома подсмеиваться. Непременно Володю урезонить надо, чтобы дружбе этой конец положил.

За обедом пили вино, секретарь, Иван Иванович, в плетеной корзиночке привез. Заботила задержка больших кладей, не прибыли еще, как бы к сроку на ярмарку не опоздали.

Вася слушает, старается уловить суть дела. Но кажется ей, что все это совсем не важно, что говорят-то не о ‘главном’. Да и висок мешает. Дергает, ломит. Даже глазам больно. Скорее бы уж отобедали.

Только из-за стола встали, Владимир велит автомобиль подать, на заседание важное ехать должен, по части транспорта.

— Неужели вы и сегодня на заседание поедете? В первый-то день приезда жены? С ней бы побыли. Нехорошо, Владимир Иванович, — говорит Савельев, а сам этак косо с усмешечкой на Владимира поглядывает.

— Нельзя, — режет Владимир и старательно папироску раскуривает. — И рад бы, да дела.

— Дело делу рознь, — не унимается Савельев, и опять кажется Васе, что он Владимиру подмигивает, будто над Васей потешается, спекулянт противный. — Я бы на вашем месте на сегодня все дела отложил, хоть первый вечер с супругой своей посидел. Дела не убегут.

Но Владимир не отвечает и как-то досадливо за шапку берется.

— Что же, едем, Никанор Платонович? Уехали.

Ушел и Иван Иванович.

Одна осталась Вася. В большой, пустой квартире. Такой непривычной, чужой. Прошлась по комнатам. Уныло. Одиноко. Холодно. У окна постояла. Прилегла на кровать со стеганым шелковым одеялом. И тотчас заснула.

Проснулась Вася как от толчка. Темно. Зажгла лампочку, поглядела на часы. Двенадцать с четвертью. Неужто так долго проспала? За полночь. А Владимира все нет.

Встала Вася, водой лицо освежила. В столовую прошла.

Стол к ужину накрыт, лампа горит. Пусто и тихо. В других комнатах темно. Зашла в кухню. Мария Семеновна прибирается.

— Владимира Ивановича еще нет?

— Нет еще.

— Что же, он всегда так поздно с заседаний домой приходит?

— Разно бывает.

Не словоохотлива Мария Семеновна. Угрюмая.

— А вы что же, его дожидаетесь? Не спите?

— Чередуемся с Васей, один день я дежурю, другой он.

Еще Владимир еще ужинать будет?

— Если гостей с собой привезет — поужинает. А то прямо к себе пройдет.

Постояла Вася, видит, Мария Семеновна своим занята, на Васю даже не взглянет.

Ушла Вася в спальню. Окошко распахнула. Ночь тихая, весенняя, прохладная. Остро пахнет акациями. Громко, непривычно квакают лягушки. Вася сначала думала, что это ночные птицы.

Небо темное, и звезд много-много… Смотрит Вася в темноту сада, на небо, на звезды… А на душе делается примиренно и светло. Забыт Савельев-спекулянт, забыты обиды-уколы, что за день нехотя нанес ей Владимир… Сейчас Вася не умом, а сердцем чувствует, что приехала она к нему, к любимому. Приехала, чтобы помочь ему на правильную дорожку встать… Свяжешься с нэпманами — невольно с пути собьешься. Потому и звал ее, Васю, друга-жену.

Вспоминает Вася, как Владимир дело наладил, и гордится им. Работник хоть куда!.. Сейчас все Васе кажется иначе, чем днем. Яснее, понятнее, радостнее…

Так задумалась Вася, что даже не слышала, как автомобиль подъехал, как Владимир по коврам и половикам к ней вплотную подошел. Вздрогнула от голоса Владимира’

— О чем это мы так задумались, мой маленький Васюк? А?

Нагибается к ней Владимир, а в глазах тревога и нежность.

— Приехал, милый?.. Заждалась! И руками шею его обняла.

Подхватил ее Владимир на руки, как бывало в первые месяцы их любви, носит по комнате, будто дитя любимое…

Обрадовалась Вася: любит Володя! Любит по-прежнему!.. Глупая! Чего же с утра-то на него обижалась?

Вместе чаю напились. Хорошо, душевно разговор вели. Сказала Вася то, что думала про Савельева. Нечего с ним дружбу водить.

Владимир с ней не спорит. Признается, что и сам-то его не уважает. Но уж очень он нужный человек. Кабы не он, дело бы не наладилось. Связей у него много старых, купцы ему доверяют, через него в контакт с ними входишь. От него многому чему Володя научился. Человек-то он сам, пожалуй, что и совсем нестоящий, буржуй первосортный, но для дела — не* заменим. Оттого Володя за него и заступился, когда местные власти ‘от большого ума’ Савельева арестовали. Москва его ценит. Здоровую взбучку местным властям за него давали…

— Да ведь ты же мне писал, что он на руку нечист?

— Как тебе сказать? Он наш агент. Себя, конечно, не забывает… Но не больше других. И потом — другие тащат и дела не делают, а он зато не за страх, а за совесть работает. И дело знает да любит.

Все же Владимир обещал Васе поменьше с ним водиться. Служба службой, а дружбу водить незачем.

Чай отпили и опять, обнявшись, в спальню пошли. Прижимает Владимир Иванович Васину голову к своему сердцу, целует ее кудряшки и говорит нежно, раздумчиво:

— Родная такая головушка… Разве она может стать мне чужой? Такого друга, как ты, Вася, не может быть другого. И люблю-то я только тебя, только Васю-буяна…

Встала Вася поздно. Владимир давно на работе. А Васе неможется. В боку колет, лихорадит, кашлять стала. В дороге ли простудилась? Или само нашло? День летний, ласковый. А Вася в платок кутается. Шевелиться неохота. Так бы, кажется, с постели не встала. Пришла Мария Семеновна, руки на животе скрестила, в дверях встала и на Васю глядит. Будто ждет чего-то.

— Здравствуйте, Мария Семеновна.

— Здравствуйте, — отвечает сухо, — Что к обеду прикажете? Владимир Иванович, уходя, наказал, чтобы вы мне обед заказывали. Гости будут.

Растерялась Вася. Совсем не знает она, что и заказать. У себя в коммуне все на советском обеде сидела.

Видит Мария Семеновна, что Вася в этом деле никудышная, сама кушанья предлагает. Вася все одобряет. Только про цены справилась: не очень ли дорого будет? Мария Семеновна губы поджимает.

— Да уж, если хороший обед требовать, надо и денег не жалеть. Без денег теперь ничего не достанешь. Пайки-то коммунисты отменили.

— А деньги-то у вас есть?

Малость со вчерашнего дня осталось. На сегодня не хватит. Мясо дорого, да и масла прикупить придется.

— Денег Владимир вам, значит, не оставил?

— Ничего не оставил… Сказал: пойдете к Василисе Дементьевне, с ней обо всем столкуетесь.

Как же быть? Мария Семеновна стоит, денег ждет, не уходит. Есть у Васи немножко своих деньжат в запасе, так ведь при таком хозяйстве быстро уплывут, а у самой ни гроша своего не останется. Неприятно это,

— Может, у вас свои деньги есть, так вы выдайте мне их на хозяйство, вроде как в кредит, а потом у Владимира Ивановича спросите. Он и вернет вам, — посоветовала Мария Семеновна.

А и в самом деле! Чего сама не догадалась? Так и порешили.

Ушла Мария Семеновна. А Вася — в сад. Походила, походила по дорожкам. Устала. Неможется ей. Прилегла на постель, книжку взяла… Да над книжкой и заснула.

Лежит Вася, разметалась. Щеки пятнами горят. Тяжелые, душные сны мучают… Очнется, оглядится кругом, сама на себя сердится: чего разлеглась? На город бы лучше пошла поглядела. Не хворать же к Владимиру приехала!.. А самой голову поднять неохота. Закроет глаза, и сразу запутаются мысли. Сон не сон, дремота не дремота. А полной памяти тоже нет.

— Василиса Дементьевна! Скоро Владимир Иванович к обеду приедут’. Вы бы приоделись, да и я постель приберу. Не любит он беспорядку в комнатах.

Это Мария Семеновна над Васей стоит, будто старшая, учит ее.

Неужели так поздно?

— Пятый час… Так вы и не позавтракали? Хотела вас разбудить, да, вижу, крепко спите. Это все с дай-роги, утомились шибко.

— Может, с дороги, а может, простудилась. Знобит что-то.

— Вы бы платье-то ваше шерстяное надели, все потеплее… А то что платочек-то ваш? От тепла в нем только кутаться.

— Да неудачный костюм мой, мужу не понравился.

— Чем неудачный? Ни чуточки не плохой. Разве что сборок много на боках, да и талья не на месте… Теперь вон где тальи-то носят… Я ведь тоже портнихой была. В фасонах смыслю. Давайте переколю юбку… За милую душу платье сами перешьем. Владимир Иванович его и не узнает.

— К обеду поспеет?

— Чего захотели! Нет, это мы с вами не торопясь, полегонечку… А сейчас вы наденьте свою черную юбку да сверху жакет от костюма. Совсем шикарно будет.

Никогда еще Вася столько у зеркала не стояла. Все на ней Мария Семеновна перефасонила, булавками переколола, где стежком прихватила. Кружевной воротник откуда-то достала. Хорошо получилось. Просто, а будто и нарядно. Самой Васе нравится. Что-то Владимир скажет?

Только одеться успела, приехал Владимир вместе с гостями: сотрудник ЦКК с женой. Усики у него в иголочку, одет щеголем, сапоги желтые, шнурованные, до колен. А еще коммунист!.. Не понравился Васе. Жена его расфуфыренная, словно девица с улицы… Платье воздушное, белые туфельки, мех на плечах наброшен, на пальцах кольца играют… А Владимир ей руку целует. Шутит. О чем говорят? Не понять. Пустяки все. А Володя любезно так к гостье перегибается, ‘в переглядку’ глазами с ней играет…

Вася с товарищем из ЦКК сидит. Коммунист. А о чем с ним говорить — не знает.

За обедом опять вино пьют. Владимир чокается, а она ему что-то на ухо шепчет. И оба смеются. Неловко Васе. А муж на жену — никакого внимания. Будто и не жена его. Странно! Нехорошо.

О постах заговорили, в шутку… Гостья признается, что она в Бога верит и хоть постов не соблюдает, а к исповеди ходит. Как же так? Товарищ из ЦКК, а на верующей женился?..

Хмурится Вася. Недовольна. И на Владимира сердце берет: что за приятели такие?

К концу обеда Иван Иванович приехал. Говорит, Савельев ложу в театр взял, всех приглашает.

— Едем, Вася? — спрашивает Владимир.

— С Савельевым? — Вася в глаза мужу заглянуть старается.

А он точно не понимает ее.

— Ну да, с Никанором Платоновичем. Всей компанией. Сегодня новая оперетка идет. Развлечешься. Смешная, говорят.

— Нет, я не поеду.

— Почему?

— Нездоровится. Должно быть, в дороге простудилась.

Взглянул на нее Владимир:

— И в самом деле, Вася, вид у тебя какой… Глаза совсем провалились. Давай-ка руку. V, да у тебя рука горячая… Конечно, ехать нельзя. И я тогда не еду…

— Нет, зачем же? Поезжай.

Стали и гости Владимира упрашивать. Уговорили. Поедет в театр.

В передней Владимир Васю при всех обнял и потихоньку ей шепчет: ‘Ты, Вася, сегодня совсем хорошенькая!’

Марью Семеновну просит за Василисой Дементьевной приглядеть.

— Ложись скорее, Вася. Я рано приеду. До конца не останусь.

Уехали.

Побродила Вася по комнатам, и опять тоска нашла.

Не нравится ей такая жизнь. Что плохого, сама определить не умеет. Только все такое непривычное, чужое… И сама она тут чужая, никому не нужная… Может, Володя и любит ее, а только мало у него дум о ней… Приласкает, поцелует, да и ушел1 Другое дело, когда на заседание или на работу надо. А то в театр!.. Зачем без нее поехал? Не насмотрелся, что ли, театров за зиму?.. Мучает что-то Васю, сосет… Слов не найдет, что именно, а нехорошо на душе.

‘Поживу недельку, — решает Вася, — погляжу, что и как тут у Володи, да и уеду…’

И тотчас встает вопрос: куда? Назад в дом-коммуну? Там и комнаты-то ее больше не осталось, светелки под крышей. Туда Груша, подруга, швея, переехала. Потом: опять Федосеевы, дрязги, заботы, опять дом отстаивать, опять со всеми воевать. А сил-то нет. И веры-то нет, что спасти дело можешь. Вот что главное.

Нет, уехать Васе некуда.

От этой мысли в сердце еще пуще сосет, гвоздит, буравчиком сверлит…

Холодно Васе. Ежится, руки в рукава прячет. По темным, пустым комнатам взад и вперед ходит. Кажется Васе, что в этом чужом, немилом доме нежданное горе какое сотрясется… Беда караулит.

Предчувствие?

Разве могут коммунисты в предчувствие верить? Но тогда что же, что же это такое? Откуда эта тоска? Безымянная, неизбывная, незваная?

Вернулся Владимир, как обещал, рано. Вася в постели книжку читала.

Присел к Васе, о здоровье спрашивает. В глаза глядит. И странно Васе, что глаза у Владимира такие серьезные и печальные. Точно горе в них какое.

— Что с тобою, Володя? Грустный ты какой!.. Зарыл Володя голову в подушку рядом с Васей,

а сам жалобно так говорит:

— Трудно жить, Вася… Ты и не знаешь, как мне трудно! Ты только одну сторону моей жизни видишь… А понять меня не хочешь… Если бы в сердце мое заглянула, как измучился я за зиму, не осудила бы меня, а пожалела! У тебя, Вася, ведь сердечко доброе.

Гладит Вася Володину голову, жалеет его. Успокаивает. И хоть и жаль Володю, а радостно Васе на душе: кажется ей, что одной думой горюют, одной болью болеют… Трудно пролетарию директорствовать. Так и говорит ему.

А Володя печально головой качает:

— Не это только, Вася, не это… Еще и другое мучает меня… Покою не дает!

— Травля против тебя, что ли?

Молчит Володя, будто сказать что-то хочет, а не решается.

Обнимает его Вася.

— Расскажи, милой, что тебя мучает? Голову к его плечу приложила.

— Что это от тебя как духами пахнет? Когда это ты так надушился? — Подняла голову, на Володю глядит.

— Духами? — Володя будто смутился, от Васи отстраняется. — Должно быть, когда у парикмахера сегодня брился… Он надушил.

Встал Владимир. Папироску долго, старательно раскуривает. И уходит от Васи. Говорит, что еще сегодня обязательно должен бумаги разобрать.

Кашляет Вася. Недомогается ей. Лихорадит. В боку колет. Крепится при Владимире. Но и он замечает. Спать ему кашлем не дает. Пришлось Владимиру постель на диване в гостиной стелить.

Тянутся дни. Пустые. Без дела. Разве мелкие хозяйские заботы. Владимир на хозяйство скуповат, а требует, чтобы все как следует было. Свои деньжата Вася в хозяйство пускает, неприятно так слышать, когда Володя будто упрекает ее:

— Неужели у тебя уже все деньги на хозяйство вышли?.. Так на вас всех тут не напасешься.

Будто Вася гостей называет да обеды в три блюда требует! Но и жаловаться на Владимира Вася не может. В другом — заботлив, очень здоровье Васино его беспокоит. Сам доктора привез. Доктор истощение нашел, в правом легком непорядки. Велел больше на солнце лежать да хорошо питаться. Пристает теперь Владимир к Васе: все ли делает, как доктор сказал? Марии Семеновне наказывает приглядывать за Васей, чтобы вовремя ела. Какао для Васи достал. Сам на автомобиле ездил, чтобы Васе раскидное садовое кресло добыть, пусть на солнышке греется! Заботлив Владимир.

Придет домой, сейчас Васю ищет. Только мало видятся. Занят Владимир. Горячая пора — ярмарка на носу. Озабоченный Владимир, задумчивый и будто грустный:

Лежит Вася на раскидном кресле на лужайке, как ящерица греется, нежится… С боку на бок переворачивается. Загорела. Цыганенком стала. Странно так жить: ни дела, ни забот. А и радости нет. Будто сон какой. Все кажется: вот-вот проснешься и дома окажешься. В доме-коммуне. Жилотдел вспоминается, товарищи, Степан Алексеевич, Груша… Даже Федосеиха. Трудно жилось, а радостнее.

Ждет Вася Владимира. Обещал сегодня раньше вернуться. Все кажется Васе: вот сегодня с Владимиром до всего договоримся… ‘По душам’. Но день за днем уходит, а беседа на выходит. То гости, то дела.

Савельев больше не показывается. Но и другие гости, правленцы, чужие Васе. Неинтересные. Весь и разговор у них, что о разгрузке да нагрузке, фактурах да упаковке, скидках да надбавках.

Знает Вася, что это республике сейчас нужно, что без товарообмена не наладишь хозяйства, а слушать скучно. Заговоришь с ними о партийном, о статье Бухарина, о том, что в газетах о германских, коммунистах пишут, послушают и опять за свое… ‘Фрахтовка’ да ‘нагрузка’. ‘Нетто’, ‘брутто’. Владимиру не скучно. С товарищами он всегда оживляется, спорит, совещается.’ Это только с ней, с Васей, как вдвоем останется, сразу печальный такой делается. Вздыхает. Гладит Васину руку и глядит на нее такими грустными глазами. Не то помощи просит, не то в чем винится… Что его мучает? Будто склока против него приутихла. С тех пор как Вася приехала — не слыхать. О чем же печалится Владимир? Уж не думает ли, что Вася и в самом деле ‘помирать собралась’? От этой мысли Васе веселей становится. Значит, любит? А что мало с ней бывает, так ведь и она его не баловала, когда он к ней в гости наезжал!.. Тоже весь день в разгоне. Не до мужа, бывало. А разве от этого меньше его любила?

Лежит Вася на раскидном кресле. На верхушки деревьев любуется, что на голубом небе выступают… Колышет их летний ветер. Неспешно, будто ласкает… Слушает Вася, как в траве кузнечики стрекочут. В гуще сада поют птицы, будто друг перед другом стараются…

Встала Вася, пошла по заросшей дорожке сада, на кусты цветущей сирени набрела. Пахнет-то как! Начала букет вязать… А мимо з-з-з… пчела прожужжала, на лиловую гроздь уселась, крылья расправляет. ‘Ишь, храбрая какая, человека не боится!’ — засмеялась Вася. И вдруг так хорошо на душе стало, так легко, что и сама удивилась… Оглянулась Вася. Точно по-новому сад увидала… Траву зеленую… Сирень лиловую, пышную, пахучую… Прудок, тиной подернутый, а в нем лягушки квакают, перекликаются…

Хорошо! Как дивно хорошо! Боится Вася шевельнуться, боится, что уйдет из сердца нежданная радость, легкокрылая, светлая… Будто до этого часа Вася не знала, не чувствовала, не понимала, что значит жить. А вот сейчас поняла. Не печалиться, не спешить, не работать, не радоваться, не добиваться, а просто жить… Жить, как эта пчелка, что кружится над сиренью, как птицы, что в ветвях перекликаются, как кузнечики, что в траве стрекочут… Жить! Жить!.. Жить!.. Почему нельзя остаться совсем, навсегда в кустах сирени? Почему не может человек стать как твари Божий? Подумала ‘Божий’ и на себя рассердилась. С каких это пор Бога поминать стала? Все от безделья… От ‘буржуйской жизни’ на Володиных хлебах. Этак и сама в нэпманшу превратишься.

Спешит Вася к дому, не хочет больше в саду нежиться.

А чувство радости не пропадает. Легкость в ней какая-то. Может, просто силы прибавилось, здоровье вернулось?

Не успела Вася в спальню прийти, сирень в вазу поставить, как и Владимир на автомобиле подкатил. И прямо к Васе.

— Начали! Давно склочники, интриганы в покое меня оставили?.. Теперь с новыми силами за старое взялись… В Контрольную комиссию только что вызывали… Дело против меня затеяли. Мы еще поглядим… Мы еще посмотрим, кто победит!

Мечется Владимир по комнате, руку за спину заложил — значит, волнуется.

И анархизм-то его опять приплели, и недисциплинированность, и черт их знает что!.. Тут из кожи лезешь, чтобы дело на рельсы поставить, а исполкомщики вместо помощи только и думают, как бы палки в колеса вставить.

— Если еще так травить будут — уйду из партии. Сам уйду! Нечего мне исключением грозить!..

Видит Вася — дело нешуточное. Защемило в сердце. Уж не эта ли беда караулила? А сама вида не подает. Успокаивает Владимира, урезонивает.

— И твой любимый Степан Алексеевич тоже хорош!.. Аттестации у него моей запросили… Так он, извольте видеть, ничего лучшего не нашел, как расхвалить меня как работника, а насчет остального, говорит, нахожу, что ‘самовлюблен’ больно, да и ‘морально неустойчив’! Это еще что за священнослужители, что не за работу, не за дела человека судят, а за мораль?.. Не ‘по-коммунистически’ живу! Что же, в монахи записаться прикажут? А сами лучше, что ли, поступают? Небойсь заведующего агитотделом к суду не тянут, а Он жену с тремя детьми бросил и на уличной девке теперь женился. Это, по-твоему, допустимо? Это, что ли, ‘по-коммунистически’? Почему только с меня требуют, что я им за схимник дался? Да и какое им дело до моей личной жизни?

Тут уж Вася с Владимиром не согласна. Она права: не годится коммунисту с буржуев пример брать. Коммунист, да еще директор, сам должен быть для всех примером.

— Да в чем же, черт возьми, вину мою видишь? В чем ‘некоммунизм’ мой, скажи, бога ради? Что в грязи не живу? Что по долгу службы знакомства со всякой дрянью водить принужден? Так напишите инструкцию кого в дом пускать! Сколько стульев в доме держать… Сколько пар штанов коммунист иметь может…

Кипятится Владимир. Спорит с Васей. А Вася рада случаю выложить все, что за это время на душе накотолько кажется ей, что не так живет, не так поступает Владимир, как коммунисту полагается. Вот что хочет Владимир, а не верит она, что хуже дела пойдут оттого, что в квартире директора зеркал да ковров не буг дет! Не верит, что надо со всякими Савельевыми печки-лавочки водить, что лучше дела пойдут, если Владимир у разных ‘фуфырок’ ручки будет целовать…

— И ты туда же!.. Так я и знал!.. Так я и чуял. Не другом приехала, а судьей. С врагами моими заодно поёшь. Зато я знаю теперь, что презираешь ты меня вместе с ними… Зачем только прямо все не скажешь? Зачем про себя злобу таишь? Зачем терзаешь меня?

Побледнел Владимир, глаза искры мечут, в голосе обида да злоба. Не понимает Вася его. Чего на нее-то взъерепенился? Теперь уж и слова ему поперек не скажешь… Больно зазнаваться стал! Как бы пожалеть не пришлось!..

— Эх, Вася, Вася… Не ждал я от тебя этого. Не думал, что покинешь ты меня в нужную минуту… Видно, неправильно рассчитал… Ну и пускай все летит к черту! Погибать так погибать! Один конец! — Да так по столу хватил, что ваза-то с сиренью набок… На пол попадали, рассыпались пахучие лиловые грозди, алмазной струйкой по шелковой скатерти стекает вода.

— Смотри, что наделал! Махнул Владимир рукой и к окну отошел. Стоит понурый, а в глазах — мука. Поглядела на него Вася — и по-привычному пожалела. Нелегко жить ему, Владимиру. Да и каждому пролетарию трудно теперь. Пойди разберись: что правильно? Что можно?

— Ну полно, Володя! Чего духом упал? Рано. Дело ведь еще разбираться будет. Преступлений за тобой не числится. Так, больше недисциплина твоя всегдашняя. Погоди, вот я сама в комитет пойду, разузнаю, что да как. Может, все еще и образуется.

Стоит Вася возле Владимира, руку на плечо к нему положила, в лицо заглянуть старается. Но Владимир будто не замечает. Хмурый стоит. Свое думает. Васю не слушает… Что с ним? Почему сейчас словно чужие, не товарищи?

Замолчала. Задумалась. Нет больше радости у Васи на сердце. Одна забота. Серая, нудная.

На другой день Вася пошла в партком. Чем больше Владимира расспрашивала, тем тревожнее на душе. Нешуточные, хоть и пристрастные обвинения. Как-то еще дело распутается?

Идет Вася по чужому городу, улицы у прохожих спрашивает, а на город и не глядит. Хочется ей скорей в партком добраться. Тревожно на душе.

Дом-особняк. Красный флаг. Вывеска знакомая, будто у себя в губернии. И вдруг радостно стало Васе, соскучилась без своих. Тех товарищей, что к Владимиру ходят, она за партийных-то не считает.

Справляется Вася, где кабинет предгубкома1. Мальчик за ‘справочным’ сидит.

— Напишите, кто да зачем. Может, примет сегодня, а может, и на четверг переведет.

Что за бюрократчина! Не нравится это Васе. Но делать нечего. Садится за столик. Заполняет бланк.-

— На, отнеси секретарю. — Бланк из рук мальчика за ‘справочным’ переходит в руки мальчика-рассыльного. — А вы идите по лестнице, потом направо по коридору. Прямо в дверь упретесь, написано: ‘Приемная’. Там и ждите. — Объясняет, а на лице скука.

И вдруг сразу оживляется:

— Манька, а Манька! Ты чего сюда забрела? Девочка-подросток, в юбке до колен и модной шляпе, кокетливо играет глазами.

— К знакомым… Почему же это мне в вашем парткоме не побывать?

‘Уличная’, — определяет Вася, и опять нехорошо на душе становится. Раньше бы этакая не посмела к ‘знакомым’ в партком забрести…

Идет Вася по длинному светлому коридору, мимо мелькают сотрудники и сотрудницы. Жизнь в парткоме не стоит на месте. У всех дело. Только Вася зря небо коптит.

В приемной дежурный, безусый юнец, с важным видом спрашивает фамилию, сверяет по записи, запись ведет горбатая девушка.

— Ваш черед не скоро. У вас не срочное дело. Придется подождать.

Садится Вася у стены. Ждут и другие. Несколько рабочих с худыми, изможденными лицами, в потертых пиджачках. Совещаются. Очевидно — делегация. Высокий, хорошо одетый господин в очках, конечно ‘спец’, читает старую газету. Старушка, работница в платочке, посидит-посидит и вздохнет… Так и кажется, что скажет: ‘Грехи наши тяжкие’!

Красноармеец, здоровый, молодой, жизнерадостный. Крестьянин в поддевке, а рядом с ним — поп в рясе. Этот чего же в партком пришел?

— Ваш черед, батюшка, — как раз говорит дежурный. И пропускает батюшку в кабинет предгубкома, — Это из ‘живой церкви’, — объясняет он сидящим. — Преумный человек!.. Весьма полезен будет.

Прибегают сотрудницы, коммунистки, стриженые, в стареньких юбчонках, деловые, озабоченные, с бумагами для подписи, с запросами к дежурному. Пошепчутся с ним и снова убегают.

Входит по-модному разодетая, будто барыня, а на самом деле жена ответственного работника. Беспартийная. Вася ее знает. Требует, чтобы ее сейчас же пустили, вне очереди. У ней и записка есть от члена ЦК Она же из Москвы… Ей некогда ждать. Дежурный сначала тверд. При виде бланка ЦК — колеблется… Потом решает, что от инструкции отступать нельзя. Раз дело личное — пожалуйте в очередь. Сердится ‘под-барыня’, как обозвала ее Вася в душе. Не понимает, что это в провинции за порядки!.. В Москве бы ее сейчас пустили. В Москве все с бюрократией борются, а тут нате! Правила какие-то выдумали!.. ‘Чиновники’!

Садится, разобиженная, заботливо расправляя складки платья.

Вламывается дородный мужчина, шапка на затылке, пальто нараспашку, упитанный, шумный. ‘Нэпман’, — определяет Вася.

— Товарищ дежурный, что это у вас за порядки? У меня минуты дороги, погрузка идет, а вы меня всякими глупостями задерживаете, бланки какие-то заполнять требуете… Доложите — Кондрашев.

И самодовольно так нос кверху задрал, будто сам Ленин явился. Чувствует Вася, как вся старая ненависть к буржуям в ней закипает. Вот бы кого арестовать да судить следовало. Рожа-то, рожа-то наглая какая!..

Дежурный извиняется. Нельзя, мол, инструкция… Нэпман и слушать не хочет. Наседает, требует. Настоял. Секретарь в кабинет ‘доложить’ пошел. Вернулся виноватый.

— Товарищ предгубком просит, чтобы вы присели. По срочным делам еще двоих до вас примет.

— Черт знает что за порядки!.. Вот поди же ты делай с ними дела!.. А потом требуют с нас, грозятся.’

Саботажниками ругают. Кто еще саботажник-то — вопрос.

Платком пот с лица утирает. ‘Под-барыня’ ему поддакивает. Господин в очках, спец, из-за газеты неодобрительно на них глядит. А рабочие заняты своим делом. Будто и не заметили, что нэпман нашумел.

Следующий черед их. За ними спец в очках.

Томительно ждать. Вася к окну идет. Садик, а в саду двое детишек бегают, за собакой гоняются. Звонкие детские голоса доносятся.

— Дерни Бобку за хвост!.. Завизжит… Не кусается… Бобка! Сюда!.. Лови, лови Бобку!!

Васин черед. Предгубком — маленький. Не видно его сразу за большим столом-то. С козлиной бородкой, в очках, плечи худые, словно кости из-под пиджака торчат.

Метнул на Васю недружелюбный взгляд, руку протянул, не приподнялся.

— По какому делу? Личному? — сухо, точно Вася ‘просительница’.

— Заявиться в комитет пришла. — ‘Лучше с Володиного дела не начинать, — решает Вася, — с этим не просто столкуешься’. — Недавно приехала.

— Слышал. Надолго к нам?

— Отпуск на два месяца, да по плохому здоровью, верно, и дольше останусь.

— Отдыхать будете или работу какую возьмете? — Спрашивает, а сам на Васю не глядит, бумаги разбирает. Будто показать хочет: ‘Нечего тары-бары разводить. Некогда’.

— Постоянной не возьму. А вот для агитации используйте.

— Использовать можно. На будущей неделе начинаем кампанию за переход на местный бюджет. Вы, слышал я, спец по жилищному вопросу? — Опять скользнул по Васе взглядом и в бумаги уперся.

— Два года в жилотделе работала… Дома-коммуны организовывала.

И что же! Это интересно. Научите нас. как дома-коммуны на самоокупаемость перевести.

— Этого не могу, — качает Вася головою, — как начали переходить на самоокупаемость — у нас все развалилось… Дома-коммуны — это больше школа, коммунистический дух воспитывают…

Ну знаете, теперь некогда этакими делами заниматься. Вы нам дайте деловой подход, финансовый расчетец… Чтобы государственный бюджет облегчить. А это что же, квартирным способом воспитанием заниматься? На то школа есть, университеты. — И усмехнулся предгубком снисходительно, свысока. Досадно Васе. Резко поднялась:

— Прощайте, товарищ.

— До свидания. — Поглядел на Васю внимательнее этот раз.

Вася ему в глаза тоже смотрит. Холодно.

— Вы бы зашли в агитотдел, зарегистрируйтесь там. Да и в женотдел загляните, там всегда работники нужны.

— Еще хочу вас спросить, как насчет дела Владимира Ивановича? — Спрашивает, а сама строго так на предгубкома глядит. Знаю, мол, что это дело твоих рук!..

— Да как вам сказать? — морщится предгубком и папироску к углу скривленного рта передвигает. — Пахнет серьезным. Я про вас слышал, что вы партийный товарищ весьма хорошего калибра… Не мне вам про Владимира Ивановича говорить!

— В чем вы его обвиняете? Преступного Владимир Иванович ничего не сделал и сделать не мог.

— Что называть преступным!.. А впрочем, я в это дело не вмешиваюсь. Разузнайте в КК. Мое почтение.

Кивнул головою и в бумаги уткнулся. Не мешай, мол, видишь, дела ждут.

Вышла Вася от председателя. Хмурая. Злая. У них в губернии так бы и беспартийную не приняли!.. Шла к своим, а оказалось, будто чужая. Прав

Владимир — чиновниками заделались, загубернаторились…

Идет Вася, задумалась. Не заметила, как нос к носу с земляком столкнулась, с Михайло Павловичем, рабочим из машинного отделения той самой фабрики, где Вася раньше работала.

— Батюшки мои! Кого вижу: Василису прекрасную! Мое почтеньице.

— Михайло Павлович! Дорогой вы мой! Обнялись, расцеловались.

— К мужу на побывку приехали?

— А вы-то что тут делаете?

— Партию чищу… Член КК Чищу, чищу, а все нечисти много.

Смеется в бороду свою рыжую. Глаза ласковые. Какой был душевный, такой и остался.

Рады друг другу. Спросы да рассказы. Потащил Михайло Павлович к себе Васю, в свою ‘клетушку’ возле парадной. Раньше, при ‘господах’, швейцар в ней жил. Михайло Павлович, как приехал, временно в ней поселился, да так потом и остался. Клетушка неказистая: кровать, рядом корзина с пожитками, два стула, стол, на столе газеты, стаканы, табак…

Рады земляки друг другу, не наговорятся. Товарищей, знакомых перебирают. О делах губернии вспоминают, что процветает, а что и захирело. Нэпа коснулись. Михаилу Павловичу нэп — поперек горла. И предгубкома недолюбливает…

— Мелкий, а пыжится. ‘Я да я!..’ Конечно, работает много, энергичный, не дурак… А только все от него идти должно. Будто и свету в окошке, что ‘сам председатель’! Рабочим это не нравится. Говорят съезд постановил демократизацию, а у нас еще больший бюрократизм да чинопочитание развелось. Ну и идет склока. Группки образуются. Это работе мешает. Авторитет партии подрывает. Предгубком должен ‘собирателем’ всех быть, вроде как за отца, беспристрастный… А такой только публику разгоняет.

дело-то как же Владимира? В чем обвинения? Серьезные? Как другу скажите.

Погладил Михаиле Павлович свою рыжую бороду. Подумал. И признал: само-то дело яйца выеденного не стоит. Кабы за такие деяния коммунистов теперь на суд таскать, почти что всех судить бы пришлось. Началось дело все с того, что, как приехал Владимир Иванович, сразу с предгубкомом не поладил. Каждый свое гнет. Предгубком ‘предписывает*, а Владимир Иванович не ‘слушается’. Говорит — меня это, мол, не касается. Это по партийной линии, а я не вам подчинен, только с хозорганами считаюсь. Пусть они судят, так ли работаю. Конфликты пошли. До Москвы добрались. А Москва будто предгубкома поддерживает, а с другой стороны, директора под защиту берет. Ничего и не получается. Оба правы оказываются!..

Дальше — больше. Ни тот, ни другой не уступают. Чуть что, оба — донесения в Москву. И пошло… Комиссию из Москвы прислали, свары разбирать. Резолюции понастрочили строжайшие… А чуть уехала комиссия — опять драка пошла.

Теперь дело в КК разбирается. Сам-то Михаил о Павлович хотел дело миром прекратить. Работает себе директор как полагается по хозяйственной линии. Центр им доволен. Преступлений за ним прямых нет и, думает Михайло Павлович, не может быть, знает он Американца-то, ‘анархиста’, еще с 17-го года по губернии помнит… Вместе ‘Советы брали’. А что ‘широко живет’, поведения ‘не примерного’ да обращение его ‘не товарищеское’, кто теперь этим не грешен?

Но предгубком да и другие члены комиссии стоят за то, чтобы делу ‘серьезный ход дать’. На примере ‘директора’ показать, что партия за такие поступки по головке не гладит. Чтобы другим неповадно было.

Ивановича? Что обстановка у него шикарная, так ведь она не Владимира, а казенная, директорская.

— Не в обстановке только дело. Сомнение возбуждает: откуда, мол, деньги, чтобы на два дома жить?

— Как на два дома? Что же вы думаете, что Владимир Иванович меня, что ли, содержал?.. Ишь, что выдумали! Да я свои деньжата в хозяйство вкладываю, уж если знать хотите! Потому, у Владимира своих-то не хватает… А служба его требует, чтобы там обеды были да приемы всякие.

Слушает Михайло Павлович Васю, а в глазах его будто жалость к ней какая. Это Васю сердит. Чего жалеть-то? Что за ‘анархиста’ заступается? Не одобрял тогда Михайло Павлович выбора Васи, когда с Владимиром сошлись.

— Чего на меня уставились? Не верите? Да как же вы могли думать, что я с него деньги тяну?

— Не о вас, голубушка моя, речь-то… Плохо то, что всякие знакомства у него неподобающие…

Сказал, и сам на Васю смотрит, будто проверить что хочет.

— Вы про Савельева, что ли, намекаете?

— Ну да, и про Савельева. Да и про других…

— Савельев больше не бывает… Владимир обещал с ним не водиться… Только по делам разве. А что насчет других, то ведь этого же дело их требует!.. Самому ему не по душе многие люди, чужие они нам. Но как же быть-то? В деле-то они участвуют — пайщики, техники…

— Н-да! — протянул Михайло Павлович. Бороду гладит и думает.

А Вася ему рассказывает, и ей теперь многое непонятно. Сама порою сбивается: что плохо, что хорошо? Чего можно, а что коммунисту не полагается? И люди не те стали. И работа — другая…

Долго бы еще сидела Вася у земляка, да за Михайло Павловичем пришли, в КК зовут.

На прощанье условились: Михайло Павлович Васю с ‘хорошими ребятами’ познакомит, с завода. А насчет ‘дела директора’ обмозговывать будет. Только пусть Вася знает: если так дальше Владимир поступать будет — исключением грозит.

— Наконец-то буян мой вернулся! Куда воевать ходила? В партком? Ну, что говорят?

Владимир Васю еще на крыльце встретил — видно, у окна сторожил.

Слушает Владимир Васю, ходит по комнате, курит. Лицо озабоченное.

— Говоришь, обвиняют, что на два дома живу? Да им-то, ханжам, лицемерам, какое дело, хоть бы на пять домов жил? Раз отчетность в порядке, раз товар не ворую, взяток не беру, в чем дело?

И опять Васе невдомек: при чем тут ‘два дома’?

Про Савельева Вася твердо напирает. Тут надо конец положить. Пусть в контору приходит. А сюда чтобы ни ногой. И про рабочих справилась: неужто верно, что Владимир им грубит, ругается по-матерному?

— Басни все! Ерунда. Доносы. Конечно, бывает, что и накричу, разругаюсь. Так ведь за дело! Не зря. Их тоже распускать не след. Особенно грузчиков. Народ ленивый, несознательный.

Про то, что ‘исключением грозят’, Вася Владимиру не сказала. И так-то несладко на душе у него. Зато решила, что теперь сама жизнь в доме наладит. Гости без надобности чтобы не таскались. Обеды — попроще. Лошадь, ту, что Владимир себе купил, продать следует. Куда лошади, раз автомобиль есть?

И опять Владимир закипятился. Лошадь-то верховая, выезженная. Под дамским седлом ходит. Такую теперь не достанешь. По случаю вышло, и дешево притом. Лошадь — это сейчас ‘капитал’.

— Капитал!.. Что же ты — капиталистом собрался стать? Брось, Владимир, свои замашки… Кабы плакаться потом не пришлось!..

— Думаешь, из партии выбросят?.. Что за партия

стала, коли за мораль исключают? Пусть! С хозорганами все равно работать буду!

Видит Вася, что от досады так говорит. Не спорит. А на своем стоит: жизнь переменить надо. Чтобы все поскромнее да потише. И главное, подальше от ‘знакомств неподходящих’. Обещается Вася еще с Михаилом Павловичем поговорить, в крайнем случае к Топоркову в Москву съездить.

Сидит Вася на подоконнике, такая худенькая, бледная… Одни глаза. Да и они невесело глядят.

Поглядел на нее Владимир. Папироску на пол швырнул. К Васе подошел, обнял, к сердцу крепко-крепко прижал.

— Вася! Нежный друг ты мой!.. Не оставляй меня, Вася, теперь!.. Поддержи… Научи… Сам знаю, что виноват!.. Не перед ними, перед тобою виноват…

А сам голову к ней на колени кладет. Будто маленький!..

— В чем виноват-то, Володя? Молчит Владимир.

— Неужто, Вася, не понимаешь? Не чувствуешь?..

— В том, что против себя самого идешь? Пролетарству своему изменяешь?.. Так это ты не передо мной винись, а перед собою…

— Эх, Вася, Вася!

Владимир от Васи отодвигается. Будто чем раздосадован. И сразу, точно разговор оборвать хочет, спрашивает:

— А обед готов ли? Есть охота. С утра не перекусывал.

Вася с собрания вернулась. С рогожницами связалась. На фабрику к ним ходит. Помогает организаторше работу наладить. Приятно опять ‘с массой’ работать. Будто домой вернулась. С Михаилом Павловичем часто видается. С его ребятами дружбу завела. Не то что игрушка сколочена, а вместе держатся, с предгубкомом воюют. Да и хозяйственников не одобряют. Одного только старика рабочего уважают, что на сталелитейном директором состоит. Этот ‘свой’: не оторвался от масс, не ‘загубернаторился’.

Дело Владимира все еще до разбора не дошло. Михайло Павлович говорит, что новые материалы поступили, ‘нехорошие’. Посоветовал Васе, чтобы действительно Владимир поосторожнее стал, Савельева избегал. За Савельевым нечистые делишки есть. Как хозорганы ни протестуют, а ЦКК ему долго на свободе гулять не разрешит.

Сосет тревога Васино сердце. Обидно ей за Владимира. Особенно сейчас. Работает с утра до ночи. Домой придет, сразу за книги отчетные сядет. Бухгалтерию, по приказу из центра, реорганизует. ‘Спеца’, банковского дельца, пригласил, вместе до трех часов ночи над шнуровыми книгами корпят. Похудел Владимир. Спать плохо стал. Еще бы: двойная забота. Дело ответственное несет. А тут травля, склочничество!.. Болит за него Васино сердце. Нежность к нему душу заливает.

Гостей больше в доме не бывает. О Савельеве ни слуху ни духу. Будто куда уехал. И лучше так. Ни в театр Владимир, ни к знакомым не ходит. Каждый вечер дома. Озабоченный, молчаливый, хмурый.

Не знает Вася, что и придумать, чтобы мысли его отвлечь. Чтобы другу-мужу работу облегчить.

Только на рогожной и забывает о нем, пока на работе партийной, среди рогожниц. Плохо живется им. Заработок низкий, всё тарифы пересмотреть не удосужатся да еще с расплатой опаздывают. Нехозяйственное правление попалось. Растяпы! Вася на них напирает. Интересы рогожниц защищает, профсоюз на ноги подняла. До ‘арбитражной’ дело довела.

Кипит Вася на фабрике, обо всем забывает, и дня не видать… Возвращаются пешком домой, Вася да организаторша, Лиза Сорокина. Работница. Молодая. Толковая. Вася ее полюбила. Идут, совещаются. План намечают. На кого еще ‘насесть’, дело в арбитражной подтолкнуть?

До дому Васиного дошли, не заметила.

Входит, а навстречу ей Владимир. Какой-то особенный сегодня, радостный. Глаза сияют, лукавый огонек в них светится.

Как вошла Вася, обнял…

— Ну, Васюк! Поздравь меня! Письмо из Москвы: новое назначение получу. Повышение, так сказать… Целым районом заведовать буду. Только месяца два еще тут пробыть придется. Пока дела завершу. Ну и нос наклеим нашей КК!.. Что-то предгубком теперь скажет?

— Ты не очень-то ликуй. Как бы дело твое назначению не повредило.

— Пустяки! Теперь из центра меня в обиду не дадут. Я сейчас нужен стад… — Ликует как мальчишка. Васю милует, целует. — Ну, буян мой неугомонный, я тебе на радостях кое-что припас. Подарочек!

В спальне на постели разложен отрез голубого шелка, а рядом белый батист.

— Это тебе голубой шелк на платье… Принарядись, голубонька моя. Серо-голубое к тебе пойдет. А это батист, на сорочки.

— На сорочки? Ну и Володька, что выдумал, — смеется Вася. — Этакую материю на сорочки?

— Самая что ни на есть бельевая, дамский батист, тонкий… Не все же тебе власяницы твои жесткие носить, будто пузырем тебя раздувает.

— Нет, уж я лучше блузки себе сделаю… А шелк хоть и красивый, а зря доставал. Небойсь ведь на наличные? Зачем зря тратишься? — качает Вася головою. Не радуют ее Володины подарки, опять — ‘мотовство’, скажут. А и обидеть жалко.

— Не нравится, что ли? — осведомляется Владимир.

— Материя красивая, что говорить!.. Только куда мне ее? Сам посуди.

— А в театр?

— Вот разве как с тобой в театр пойду, директоршей!.. — И засмеялась Вася, представив себя в этаком голубом наряде. — А все-таки спасибо тебе… За ласку твою, за заботу.

Привстала на носках, обняла Володю. Поцеловала крепко-крепко.

— Ишь, Васюк! Целоваться-то еще не разучилась? А я думал, совсем мужа разлюбила… Из спальни выселила… Никогда не подойдешь, не приласкаешь…

— Да ведь все некогда обоим… Да и у тебя не то на уме!

— А не разлюбила?

— Я? Тебя?

— Хочешь, напомню, как раньше любились? Смеются оба, будто в разлуке были, а вот сейчас встретились.

Спешит Вася на рогожную. Да у самых дверей вспомнила: бухаринскую ‘Азбуку’ не захватила. У Володи в книжном шкафу есть. Поспешила в кабинет. Открыла стеклянную дверцу, а с полки на нее пакет свалился. О пол ударился, бумага-то и развернулась. Нагнулась Вася, и будто кто клещами сердце сжал: точь-в-точь такой отрез голубого шелка, как ей Владимир подарил, такой же батист, только еще кружева да прошивки мотками лежат. Зачем? Кому?

Смутно шевелится мысль: ‘на два дома живет’.

Неужели?.. Боится Вася додумать, боится правде в глаза взглянуть… А змейка ревности уже сразу у сердца клубком свернулась, язычком ядовитым пошевеливает…

‘На два дома живет’. Переменчивый стал… То чужой, не видящий ее, то вдруг чрезмерно ласковый, будто винится в чем. Вспомнила, как от Володи после театра всегда духами пахло. Вспомнила, как он перед зеркалом прихорашивался, когда вечером из дому уходил… Вспомнилась Васе и забытая сестра с пухлыми губами… Кровавый женский бинт…

В глазах у Васи темнеет… Руки точно не свои стали, накоченели сразу… Сжато сердце болью несказанной. Володя, любимый муж-товарищ, обманывает ее, друга Васю? С женщинами водится! За ее спиною? Когда она, Вася, тут? В разлуке — дело другое…, С мужчины не спросишь!.. Но сейчас.’ Когда и Васю ласкает, когда Вася с ним, сердцем, любовью, нежностью… Что же это? Неужто разлюбил? Быть не может!.. Не хочет Васино сердце этому горю поверить… Ищет соломинки, за что бы ухватиться. Если бы разлюбил, разве был бы так ласков к ней, заботлив? Разве стал бы звать ее, Васю, сюда приехать? Да и как может это случиться? Чтобы Володя Васю разлюбил? Они же родные, сросшиеся… Друзья-товарищи! Сколько вместе пережили! И сейчас еще беда сторожит… Не верит Вася, не хочет верить… А змейка ревности языком ядовитым сердце лижет.

А почему так мало дома бывал? Почему такой пел вальный, угрюмый? Почему никогда на Васю не порадуется, как прежде бывало? Почему будто за предлог ухватился — Васин кашель мешает, — чтобы одному ночевать?..

Больно кусает змейка ревности за сердце. Так больно, что стонать хочется. Но боится Вася к вещему голосу змейки прислушаться. Лжешь, змея!.. Любит Владимир ее, Васю! Любит! Иначе разве бы стал так ласкать вчера, как ласкал?.. Может, отрезы эти кому другому предназначены, может, Володя их передать кому должен? Почему решила, что это его пакет? Не написано! Сама выдумала,

И стыдно Васе за свое недоверие, за то, что как ‘баба’ рассуждает, ‘мужа блюдет’!..

А змейка нет-нет и куснет за сердце… Молчи, подлая! Придет Владимир — обо всем расспросит. Договорятся. Выяснит. Правду узнает.

Схватила ‘Азбуку’ да и на рогожную. И без того запоздала.

Спешит Вася домой, думает, что к обеду опоздала Пока на рогожной была, притаилась змейка в сердце. А чуть на улицу вышла, одна очутилась, сразу зашевелилась, подлая…

‘На два дома живет’… Два равных отреза шелка, два куска батиста… Откуда Володя знает, что из такого батиста белье шьют? Кто шьет? Развратные девки да разве нэпманши с шальными деньгами… И что это он сказал про Васино белье? ‘Власяница’, ‘пузырем топорщится’… Разве в белье дело?.. Раньше и в таком белье любил!.. Раньше в первый же вечер Васиного приезда от нее не ушел бы… На заседание., говорил, А зачем перед зеркалом прихорашивался?.. Зачем от него духами пахло?.. Зачем перестал смотреть на Васю лукаво-счастливыми глазами? Приедет Вася домой и сразу его спросит. Так и так, говори правду: кому материю припасах? Зачем в шкаф книжный прятал? Кабы чужой отрез был, на стол бы бросил… Не хитри! Не лги! Смотри, не прощу!..

Вбежала Вася по ступенькам на крыльцо. Звонит. Торопится. Автомобиль-то уже во дворе, значит, дома Владимир. Сразу же к нему, да и к ответу его. Не простит она обмана, не позволит играть с собою, как с нелюбимыми женами законные мужья играют.

Распаляет себя Вася, гневается. Что долго не отворяют?..

Щелкнула задвижка. Наконец-то! — Гости к нам. из Москвы сообщает Мария

Семеновна. — Шесть человек. Всех накормить надо.

Шутка ли!

Гости? Кто такие?

В гостиной голоса. Оживленно беседуют. И Владимир тут, за хозяина. Жену, Василису Дементьевну, представляет. Члены синдиката, новый план работы привезли.

Хочется Василисе гостей о московских новостях порасспросить, про политический процесс, что всех теперь занимает. Но Мария Семеновна в дверях стоит, рукой таинственно Васю зовет. Очевидно, подкрепление по хозяйству требуется. Васю-рассыльного за вином послали. Иван Иванович за закусками поехал. А сама степенная Мария Семеновна из сил выбилась: тут тебе и на кухне жарь, тут тебе и стол накрывай. Приходится Васе ей помочь. Владимир требует, чтобы все в порядке было. ‘По-барски’ чтобы стол выглядел.

Хлопочут обе, Мария Семеновна и Вася. Хорошо еще, что Иван Иванович вернулся, подсобляет.

Некогда Васе о голубом отрезке шелка думать. И змейка в сердце притаилась. Затихла. Будто и нет ее. Хочется Васе мужу угодить, чтобы директор перед синдикатчиками лицом в грязь не ударил, t

Прибежал запыхавшийся Вася с вином. Иван Иванович раскупорил бутылки. Стол, что на Пасхе. Закуски, вино, цветы, морозовские салфетки, серебряные ножи…

К столу гостей пригласили. Владимир беспокойно стол оглянул. Доволен остался. Но почему хоть глазами Васю не поблагодарил? Она же постаралась! Проснулась змейка в сердце, шевелит ядовитым жалом… Больно. Обидно. Тоскливо.

С гостями Вася разговаривает. А сама все о голубом отрезе думает… Кому он? Кому?

На Володю поглядывает. По-новому, будто на чужого. Если лжет ей, обманывает — значит, в самом деле чужой!.. Свой, родной, пожалел бы. Не дал бы змее проклятой у сердца клубком свиться…

Весь вечер прохлопотала Вася. На ночь гостей размещала. За подушками Васю-рассыльного послала, ‘общежитие’ в кабинете устраивала, а сама все на проклятый книжный шкаф поглядывает. Лежит в нем голубой отрез. Кому он? Кому?..

Измоталась Вася. Чаем гостей напоила, а они все о своем говорят. Сорта товаров разбирают. Способ паковки. Спецификацию. Расценки.

Народ деловой. Сами бывшие купцы. Два коммуниста среди них, тоже уже руку набили в торговле, настоящими ‘красными купцами’ стали…

А Владимир расцвел. Делом своим гордится. Вперед других забежал. У него дело — что ни месяц — крепнет. В купцах уважение к нему видно. К словам его прислушиваются. А на других правленцев — внимания не обращают.

Вася все примечает. В другое время за Владимира порадовалась бы. А сегодня таким он ей чужим кажется… Дело да дело, а о ней и не вспомнит! Не видит, что ли, как душа ее за день измаялась? Как змейка ревности все сердце исколола? Если обманывает ее, лжет ей, Васе, может, и в деле не чист? Может, правы в парткоме, что к ответу его притянули?

И чего эти синдикатчики разговорились? Целый день не уймешь! Хоть бы с глазу на глаз с Владимиром остаться! Хоть бы об отрезе голубом узнать…

Убирается Вася на ночь. Владимира ждет. Сегодня он с ней ночует, комнаты все синдикатчики разобрали. К шагам прислушивается. Уже гости на ночь распрощались. Только еще Ивану Ивановичу назавтра распоряжения дает.

Идет. Забилось у Васи сердце. Колени дрожат. На постель присела. Как войдет, так и спросит.

Но Владимир не дает Васе вопрос свой Поставить. Он сам полон рассказов. Совета Васиного добивается: как аппарат так реорганизовать, чтобы усилить коммунистов, чтобы синдикатчиков-буржуев под пятою партийцев держать?

— Ты посоветуй, Вася. Это уж по твоей части, обмозгуй. Завтра вместе новый устав рассмотрим. А ты его заранее прочти да обдумай. К власти, толстопузые, подбираются, на нас, пролетариев, скрытый поход ведут… Ничего! Мы и сами с усами. Вся задача так аппарат построить, чтобы без партии, без коммунистов — ни шагу.

— А как же ты-то сам партийные постановления не исполняешь? Да и не раз говоришь: ‘Исключат из партии, велика беда! И без партии проживу!’

— Мало ли что в сердцах скажешь, — усмехается Владимир. — Ты же понять это можешь… Где же без партии прожить? Разве себя от нее отделишь? — раздумывает Владимир, стягивая сапоги. — Только бы дело это дурацкое с души сняли. И заживем мы с тобою, Вася, по-хорошему. Увидишь, каким примерным коммунистом стану, как в другой район переведут! Да с предгубкомом встречаться перестану! Прямо в святые запишусь.

Доволен сегодня Володя, не угрюмый, как часто бывает. И глаза с лукавым огоньком.

— Спать будем.

Хочет Владимир лампочку потушить. Вася его руку задерживает.

— Нет, подожди… Я должна… Я хочу тебя раньше спросить.

Поднялась на локте, чтобы лучше лицо Володи видеть. Колотится сердце, и голос необычный. Насторожился Владимир.

— Спрашивай, в чем дело? Ну?

А сам на Васю не глядит, в стену смотрит.

— Я хочу спросить… Зачем у тебя в книжном шкафу отрез лежит? Шелка, батиста… елка? Это ты про образцы говоришь?

— Какие там образцы? Отрез, большой отрез, такой же, как те, что мне подарил… Кому они? Кому?.. — А сама так и впилась в лицо Владимира.

— Ты хочешь знать кому? Неужели не догадалась?

— Нет.

— Это же Иван Иваныч просил, чтобы я его невесте купон достал… Он вечно со мной тягается. Что у меня, то и у него должно быть!.. Во всем обезьянит, — так это просто, не спеша, объясняет.

Кровь к щекам Васи прилила. Застыдилась себя.

— Иван Иваныч? Своей невесте?.. А я — то думала…

— Что же ты думала? — усмехается Владимир и лицом к Васе оборачивается.

— Милый, желанный мой!.. Володька мой! Целует его Вася. Как смела на него подумать? Не

верить ему, другу? Подозревать?

— Что же ты думала?.. Ах ты, шпионишка мой, следователь этакий нашелся…

Володя обнимает Васю, а в глазах его забота,

— Ну, а теперь — спать. Нечего больше целоваться, завтра с гостями дел не оберешься. Рано вставать придется.

И потушил лампочку.

У Васи будто отлегло от сердца. Но чуть Вася засыпать начала, змейка как куснет за сердце: ‘Почему шпионишкой назвал? Следователем? Значит, /есть за чем шпионить?’

Спит Владимир, крепко спит. А Вася лежит, съежившись. В темноту глядит… Не спит. Верить? Не верить? Верить? Не верить?

Уехали синдикатчики. А у Владимира дел вдвое стало: реорганизация. Забот хоть отбавляй! Но зато и радость есть. Вызвал Михайло Павлович Васю к себе в клетушку. Так и так, из центра такая секретная инструкция: раз прямых за директором ‘преступлений’ нет, а все больше насчет недисциплины да поведения ‘не образцового’, дело без огласки да без глуму — под сукно. Пусть отлежится.

Вздохнула Вася облегченно. Чуть по старой привычке ‘слава богу’ не сказала. Вовремя спохватилась. Рад и Михайло Павлович, больше за Васю. Любит он ее, жалеет.

А у Васи неудача: в ‘арбитражной’ дело в пользу правления решили, Гудят рогожницы. Забастовкой пахнет. Меньшевики под личиной беспартийных работают, стараются. Раздувают настроение.

Хоть и кашляет Вася и лихорадит ее, а целыми днями на рогожной. С правлением спорит. Наседает. Уступок требует. Рогожниц урезонивает. Вся в работу ушла. О голубом отрезе и думать забыла. Некогда Раз только почувствовала Вася, что змейка-то в сердце жива. Забралась — не вытравишь!

Все из-за собаки вышло, из-за белого пуделя.

Привел Вася-рассыльный белого пуделя в дом, на голове у пуделя, меж ушей, шелковый бантик повязан.

— Чей? Откуда? Зачем привел?

Говорит Вася-рассыльный, будто Владимир Иванович приказал, чтобы пудель пока в доме жил. Савельевский. В отъезде Савельев, дом пустой, пудель очень скучает.

Подивилась Вася. Откуда у Владимира к собакам такая жалостливость? Неужто в угоду Савельеву? И досада на Савельева опять шевелится. Зачем Владимир с ним продолжает дружбу водить? Со спекулянтом-негодяем!

Пришел Владимир. А пудель вокруг него увивается, будто хозяина увидал. Владимир гладит пуделя, в беседу с ним пускается.

— Откуда собака, Володя? Савельевская?

— Ничего подобного!.. Это пудель невесты Ивана Ивановича, она уехала Иван Иванович просил пока у нас подержать.

ал, что это савельевский. — Что он путает… Правда, последние дни собака на квартире Савельева была… Вася оттуда ее привел, потому и решил, что савельевский.

Слушает Вася, будто все просто и ясно. А змейка беспокойно ворочается. Тугим кольцом сердце обвивает. Верить? Не верить?..

Пришел Иван Иванович. Вася к нему. Чей пудель?

Иван Иванович обстоятельно рассказывает про невесту свою, про то, как она его просила пуделя ‘сберечь’. Но где же ему? Его и дома-то не бывает! К Савельеву отправил. Там одна прислуга. Уходит часто, пуделя запирает…

Может, оно и так.

Но пуделя Вася невзлюбила.

Уехал Владимир Иванович на несколько дней. По делам синдиката. Вася одна осталась. Думала, тоскливо будет. А вышло наоборот. Осталась одна, и будто легче на душе. Вольготное. Нет тяжести, что при Владимире на сердце будто камень давила. Нет и обиды затаенной, несказанной на Володю, что на Васю внимания не обращает. Будто Васи и нет!.. Понимает, что занят, другим голова заморочена, а сердце, глупое женское сердце, тоскует, просит ласки…

Без Владимира — лучше. Одна так одна. Нет того, что ждешь, да прислушиваешься, да с собственной обидой борешься.

Пригласила Вася друзей своих: Лизу Сорокину, ребят с завода, Михайло Павловича. Ужин устроила. Васе приятно друзей у себя угостить.

После ужина беседовали о партийных делах. В саду погуляли. Хором пели… Хорошо было. Все довольны остались. А Вася — больше всех. Это не то что с синдикатчиками или Савельевым разговоры в гостиной вести!..

Не заметила Вася, как без мужа летели дни. Вернулся Владимир с ранним поездом. Васю за чаем застал.

Вскочила Вася ему навстречу, а он не ее целует, а руку взял да долго от губ не отнимает… Поднял голову — в глазах слезы. У Васи сердце так и упало.

— Что с тобою, Володя? Опять что стряслось?

— Нет, Вася, ничего не стряслось. Только трудно жить мне, Вася… Устал от всего.

Присел к столу, голову на руки опер, а у самого слезы так и капают…

— Да что же с тобой, Володя? Что? Скажи, друг, легче будет.

— Будет ли легче, Васюк? — скорбно так спрашивает Владимир. — Много я думал, голову ломал. Много, Вася, перестрадал я… Нет. Лучше не будет. Выхода-то нет.

И опять сердце Васи сжалось от жуткой догадки.

— Володя, не томи меня. Скажи, скажи только правду… Я так больше не могу… Измаялась!.. Покоя нет… — Говорит, дыханья в груди не хватает. Закашляла…

— Ну, вот видишь! Опять кашлять начала. Где с тобою разговаривать? — не то упреком, не то тоскою

звучит Володин голос…

Вася кашляет, а Владимир хмурится. Папироску раскуривает.

— Выпей хоть чаю… Авось пройдет, — советует

Владимир.

— Нет, я капель приму.

Прошел приступ кашля. Вася Владимира чаем поит. А он уж обычным, деловым тоном рассказывает Васе, как трудно дело вести: сейчас грузчики расшумелись. За сверхурочные по высшей ставке требуют, а норму труда понизили.’ Синдикат из-за них убытки несет, а они — с угрозами. Не заплатите — забастуем!.. Может, и подстрекатели есть. За всем не доглядишь. Не успел с поезда сойти, а Иван Иванович уже с докладом. Извольте радоваться: на несколько дней уехал, а тут сейчас уж и конфликт назрел. Чего другие-то правленцы смотрели? Надо было не допускать до обострения. А теперь начнется канитель.* И пищу гулкому дадут.

— Так ты из-за этого сказал, что жить тяжело? Что выхода нет? Из-за грузчиков?

— Разумеется. А ты думала, из-за чего? 4 Пыхтит Владимир папироской, лениво чай мешает

ложечкой. И опять о конфликте рассуждает. Как теперь дело уладить, чтобы без скандала да шума? Вася одним ухом слушает. Верить? Не верить? Неужели Из-за грузчиков плакать бы стал? Непохоже на Владимира!.. Что-то другое у него на душе… Голубой отрез?.. Шевельнулась змейка у сердца. Не хочет Вася ей поддаваться, Может, в самом деле устал Владимир Душу-то немало с делом в КК измотали. Теперь и мелочь расстроить может. Убеждает себя Вася. Хочется ей думать, что нет у Владимира иных забот, кроме деловых. Виноваты правленцы да грузчики.

Спешат Вася с рогожной. Наконец на своем настояла’ Уломала правление На уступки пошли. Рогожи ицы торжествуют. Васю до ворот проводили. Но Васи знает, если бы не предгубком — дело бы так не закончилось. Часто теперь Вася с ним видается. Це’ пить его научилась. Твердый парень. Хозяйственникам тоже поблажек не дает…

Пошла Вася к дому. Смотрит: двор грузчиками запружен. Гул от голосов стоит. Спорят. Крикуны среди них прямо заявляют: по высшей ставке! И никаких! А то — направо кругом и с работы долой. Пускай тогда правление с конторскими сами грузят.

Замешалась Вася в гущу толпы. Прислушивается. Расспрашивает.

Узнали Васю. Обступили. Друг друга перекричать хотят. Все сразу недовольства свои выкладывают. Не’ доплатили. Сверхурочные не выдали… Неправильно расчет вели. Наступают на Васю, угрозы кидают по адресу правления. Потому жена директора Пускай похлопочет, пускай мужу дело растолкует’, При такой расценке — семейным крышка…

Слушает Вася, вопросы задает. Знакомы ей жало бы, близки, понятны. Обида в них накипела. Правленцы, конторщики — хорошо, сытно живут, а с грузчиков ‘шкуру деру**. И ребятишки без одежи… Так дело оставить нельзя. Надо на правление насесть. Через союз. Без организованности, без плана — ничего не получится. Выделились вожаки, С Васей столковываются. Порешили требования на бумаге сформулировать, А там, если правление не уступит, прямо в арбитражную.

Загорелась Вася. Забыла звание свое жены директора. Захватило дело грузчиков. ‘Свои’, как не помочь советом! Народ неопытный, настоящих руководителей нет.

Пригласила вожаков в дом, там и требования сформулируют

Вошли Идут грузчики по парадным комнатам в Вагону спальни, на директорскую обстановку косо посматривают. Тут только Вася сообразила: не след было грузчиков в дом водить. Но отступать — поздно.

Сели за Васин столик. Формулируют.

На дворе тише стало. Гудеть перестали. Ждут. На группки распались. Беседуют. Курит’

И вдруг опять загудели. Автомобиль подкатил. Директор. Да прямо во двор.

— Это еще что за порядки такие? Митинги устраивать вздумали? С угрозами пришли? С недовольствами? Грозой раскатывается голос Владимира. — И не подумаю с вами здесь разговаривать!* Здесь моя частная квартира. Ступайте к правлению. Недовольны расценкой? Жалуйтесь союзу!.. Правлению до этого дела нет. У него другие заботы. Бастовать хотите? Дело ваше. Коли союз решит — валяйте забастовку.

А отсюда все чтобы моментально испарились!.. И слушать не стану. Поговорим в правлении.

Хлопнул дверью Владимир. В дом вошел. Прямо в спальню, к Васе.

Вошел, да так в дверях и застыл. Вася с грузчиками за столиком сидят, формулируют…

— А это еще что за новости? Кто вас пустил? Как смели ко мне без спроса ворваться? Вон! Вон отсюда!

— Да мы, Владимир Иванович, не сами пришли… Жена вот ваша…

— Вон, говорю я! А не то…

Весь побелел Владимир, глаза искры мечут, вот-вот в кулаки пустится. Грузчики — к двери. —

— Да ты рехнулся, что ли, Владимир? Как смеешь?.. Я их позвала!.. Постойте, товарищи, куда же вы?

Метнулась Вася к грузчикам. Владимир на дороге перехватил, да так больно за руку выше локтя сжал, что Вася громко охнула.

— Ты пригласила? Кто тебе разрешил? Кто звал тебя в мои дела мешаться? Не ты за синдикат отвечаешь… Хочешь забастовки разводить — ступай на рогожную!..

— А!.. Так!.. Гонишь меня? За правду? За то, что1 со своим братом иду? За то, что интересов твоих директорских не соблюдаю? Премировочные понижаю?

— У! Святоша постылая…

Будто хлыстом Васю стегнул. Постылая? Она, Вася, постылая?

Стоят друг против друга. Злыми глазами в глаза друг другу смотрят. Как два врага…

А к сердцу подступает тоска, тоска несказанная, жуткая, смертельная… Неужели счастью конец?

Разошлись грузчики. Владимир в правление уехал. А Вася лежит поперек кровати, лицом в шелковое стеганое одеяло уткнулась. Слезами шелк обливает… Но не выплакать горя слезами!..

Не только то горе, что постылая, а то — что чужими стали, непонимающими… Точно два врага… Точно в двух лагерях…

Настали серые, безрадостные дни. Владимир много дома. Но что толку? Будто чужие. Разговаривают только о нужном. Каждый живет сам по себе. Вася опять хворает. Иван Иванович за доктором ездил. Доктор предписал: полный покой, поменьше волнений.

Владимир с Иваном Ивановичем да со счетоводом делами заняты, до ночи в кабинете сидят. Ужинать выйдут, занятые, угрюмые, неразговорчивые.

К Васе Лиза Сорокина забегает. Про рогожную рассказывать. Жалеют рогожницы, что Вася хворает.

А Васю не своя хвороба мучит, а то, что будто чужими с Володей стали. Никак оба конфликт с грузчиками забыть не могут. Оба в душе чего-то не прощают.

Задумала Вася назад в свою губернию уехать. Домой захотелось. А где ‘дом-то? В светелке под крышей Груша поселилась. Вдвоем тесно. У родителей и подавно не отдохнешь, начнут ‘плакаться’ на свое житье, большевиков ругать… Куда же? Написала Вася Груше, чтобы комнату ей поискала. А Степану Алексеевичу — чтобы работу нашел, партийную, в массах. Как получит ответ, так и поедет. Что ей тут делать? Не нужна она больше… Володя и без нее проживет. Тянутся дни, тоскливые, длинные.

Лето в разгаре. В садике вишни поспели, сливы синевой покрываются. Нежно белеют многолетние лилии на высоких и тонких стеблях. А Васю ничто теперь не радует. Походит по саду, вспомнит, как весной на раскидном кресле лежала и жизни радовалась, и еще грустнее станет…

Она тогда была, а другая т-ся, молодая, доверчивая, счастливая… Что-то ушло. Что? Вася определить не умеет, а знает: ушло, и не вернешь…

Поглядит Владимир иногда из окна, как Вася одна по саду ходит, равнодушная, вялая.,. Нахмурится. А в глазах мука. Постоит у окна. И сразу отвернется, за дела с Иваном Ивановичем сядет…

А Вася — вздохнет. Вот и опять обманулась… Ждала, что в сад к ней выйдет… Не пришел. Что же! Видно, не до Васи!.. Дела важнее мук женского сердца!’

Проснулась Вася от шороха Утро. Владимир у своего шкафчика возится, что-то достает.

— Ты что, Володя, так рано?

— На поезд. Груз принимать.

— Сам?

— Проверкой заняться надо.

Завязывает Владимир перед зеркалом новый галстук, не ладится. Смотрит Вася на него, и такой он ей кажется вдруг родной да желанный.

— Дай помогу. Иди сюда, Володя.

Послушно подошел. На кровать присел. Завязала ему галстук Вася. Поглядели друг на друга и вдруг, молча, обнялись.

— Васюк мой, маленький! Родной, родной… Так больно, так больно чужими жить. Неужели теперь всегда так будет? — жалобно спрашивает Владимир, прижимая к себе Васину кудрявую голову.

— А мне, думаешь, не больно?.. Хоть не живи.

— Так зачем же мы ссоримся, Вася?..

— Не знаю. Что-то между нами встало.

— Нет, Вася! Нет1 Ничто не может встать между нами, сердцем, Вася, я твой, только твой.

— Не разлюбил?

— Глупенькая!.. — Целует Васю. — Давай не будем больше ссориться. Глупо же. Обоим больно. Я не могу тебя потерять, Вася. Без тебя я жить не умею. Так не будем больше ‘цапаться’?

— А не будешь больше директорствовать?

— А не будешь грузчиков против меня подымать? Смеются.

— Ну, а теперь спи! Не выспишься, опять весь день хворая будешь. Я вернусь часа через два.

Закутал Васю, поцеловал Васины глаза и ушел. А у Васи так на сердце хорошо стало. Легко, легко… И засыпает Вася сладко, точно радость вернулась, точно то, главное, вовсе не ушло…

Владимир с разгрузки не вернулся, позвонил по телефону, что в правление проехать должен. К обеду будет. Васе лучше сегодня. Но на рогожную не пошла. Хозяйством занялась, вместе с Марьей Семеновной квартиру прибирают.

Незадолго до обеда звонок по телефону. Вася подошла.

— Хаяло!

— Владимир Иванович дома?

— Нет еще. Кто говорит?

— Из конторы правления.

— Почему же вы его на дому спрашиваете, когда он еще там, у вас?

— В правлении его нет, он уже уехал. Извините. Опять этот женский голос! Кто такая? Не любит

Вася этот голос. Часто вызывал он Владимира в первые дни приезда. Потом сразу прекратил. Вася как-то спрашивала Ивана Ивановича, кто из конторы правления всегда вызывает Владимира, да еще в рабочие часы? Иван Иванович объяснил, что это из дежурных. Странно! Почему голоса так похожи? И опять нехорошо делается Васе. Шевелится, проклятая, у самого сердца… Больно делает!..

К обеду Владимир приехал с двумя правленцами. Очень заняты утренними грузами. Все-таки Васю спросил, как себя чувствует. Грелась ли на солнышке, как доктор велел?

— Нет, не грелась. — Отрезает Вася сухо и, будто случайно, бросает: — Тебя опять та барышня, что вечно к тебе из правления звонит, по телефону вызывала.

— Какая барышня? — Владимир делает удивленные глаза. — Из правления, говоришь? Так это, верно, Шелгунова? Ну и ‘барышня’! Почтенная мамаша семейства… Да ты ее видела, Вася, толстая такая, с бородавкой…

Сказано так просто, естественно, а Васе тоскливо. Нет, что-то все не то…

После обеда правленцы распрощались. Вася рада, ей хочется побыть сегодня с Владимиром, душою отогреться… Не напрасно же утро радость сулило.

Но только правленцев проводили, телефон задребезжал в кабинете. Владимир к телефону.

, — Да, я, — отрывисто. — Просил же я не по телефону, — упрекающе. — Ну, конечно, по семейным обстоятельствам, — с усмешкой. — Ни в коем случае… Категорически запрещаю. Решительно. Ну, хорошо, хорошо, — уступчиво. — Только очень ненадолго. До свидания.

Вася стоит в соседней комнате, слушает. И опять что-то тоскливо сердце сосет…

С кем он разговаривает? Кому обещает ‘ненадолго’? Кому может ‘запрещать»?..

Владимир из кабинета идет прямо в спальню. Мимо Васи. Будто ее не замечает. Вася за ним. Прихорашивается Владимир перед зеркалом, гребешком волосы расчесывает.

— С кем ты говорил, Володя, по телефону?

— С Савельевым.

— С Савельевым? Разве он вернулся?

— Сегодня утром.

— Ты его встречал?

— Что за допрос такой, скажи на милость? Ты же знаешь, грузы принимал. — Беспокойно, раздосадованно.

—. И ты хочешь сейчас идти к нему? Ты ему обещал?

— Да, я иду к нему. Молчание.

Вася чувствует, как сердце ее бьется все сильней, все сильней… Вот-вот разорвется. Пусть! Мука не по силам. И вдруг подошла к Владимиру вплотную, ласково за руку взяла.

— Володя! Не делай этого… Не начинай опять сначала…

— Что сначала? — подозрительно-тревожно.

— Водиться с этим негодяем-спекулянтом… Меня предупреждали: против тебя же главное обвинение, что ты с ‘неподходящими людьми’ знакомство ведешь…

— А!.. И ты опять сначала? Запела в одну дудку с твоими контролерами!.. Истерзать меня хочешь? Воли лишить?.. Чтобы я к твоей юбке пришит был?.. — Вскипел, Васину руку с руки своей сбросил.

— Постой! Постой, Владимир. О чем ты? Когда это я хотела тебя к юбке привязать? Опомнись? — Не обо мне речь — о тебе. Не рой себе сам яму… Врагов у тебя достаточно. А как начнешь дружбу с Савельевым водить…

— При чем тут Савельев?

— Как при чем? Разве не к нему идешь? — Глаза Васи тревожно вопрошают.

— Конечно к нему. Но что же из этого? Иду по делам. Понимаешь? Это необходимо.

— Не верю!.. — возбужденно. — Отложи до завтра, позови в правление.

— Вася! Ну какой же ты ребенок, — меняя тон. — Ну хорошо, я тебе правду скажу. Конечно, Савельев зовет не по делам. Дела мы бы и в правлении справили… Просто у него собралась маленькая, теплая компания… Ну и зовет в картишки перекинуться’. Ты же видела, Вася, что я почти месяц нигде не бывал, все дома да дома, все дела… Дай мне хоть

изредка вздохнуть!.. Вася! Ведь я тоже хочу… Не могу я схимником быть.

— Я понимаю, Володя, — печально опустила голову, — все это так. И в том, что ты развлечешься, беды же нет… Но только, понимаешь, нельзя же опять начинать с Савельевым, спекулянтом, мерзавцем! Сам его не уважаешь… На что он тебе? Сейчас разнесется: Владимир Иванович опять с Савельевым дружит. Ну и пойдет… Володя! Милый! Я прошу тебя, не ходи сегодня к нему!.. Позвони, откажись…

— Какие глупости! — нетерпеливо. — Если губкому есть время судебные дела подымать из-за каждого знакомства, так это не губком, а сорная яма… Ты, Вася, преувеличиваешь…

— Ну, а если мне, Володя, неприятно, что ты к нему пойдешь? Он меня не любит, я знаю… Он нарочно тебя приглашает, назло мне… Я же слышала, как ты по телефону ему объяснял, что ‘по семейным обстоятельствам’ прийти не можешь… И оба вы смеялись. Володя, — волнуясь, — мне больно, мне обидно, что ты с ним, с чужим человеком с кем? С Савельевым — смеешься надо мною. Будто я тебя не пускаю…

— Так это же так и есть!..

— Ты вот как ставишь вопрос! Ну, хорошо! Так иди к нему! Иди… Но помни, — злобно блеснув глазами, — помни, что терпению моему конец… Выручала, терпела, заступалась… Довольно… Хочешь — иди… Но и я знаю, что мне делать! — Голос истерический, крикливый.

— Надоели мне эти бабьи истерики! — раздраженно. — Что ты пристала? Чего от меня хочешь?

— Володя? — со слезами в голосе. — Никогда не просила тебя ни о чем! Сегодня, сейчас, я прошу тебя… Останься! Ради себя… Ради меня!

— А ну вас, бабы! Все на один лад! Надоели! — Мимо Васи спешно в переднюю.

Хлопнула входная дверь. Загудел автомобиль… — А!, — точно раненый зверь, стонет Вася. — А-а! А-а!..

— Лиза, я пришла к тебе… Приюти меня. Я ушла него… Совсем.

Голос осекается. Но глаза сухи. Горе слишком велико — слез нет.

— Ушла? Давно пора!.. Мы все только удивляемся, как ты так долго терпела…

— Чужие мы с ним, Лиза, стали… Вот в чем горе, — тоскует Вася. ЦКК

— Еще бы не ‘чужие’… За что только ты его любишь?

Вася не отвечает. Она еще сама не верит тому, что произошло. Но такой обиды она не простит, не забудет. В первый раз попросила… А он? Точно через труп ее перешагнул. И для чего? Для чего? Чтобы с негодяем, спекулянтом Савельевым и, верно, с такой же дрянной, спекулянтской компанией в картишки сразиться!.. Пусть Вася с горя умрет, ему все едино, лишь бы повеселиться, развлечься, когда ему вздумается… И это любовь? И это друг-товарищ? И это коммунист?..

— Слушает Лиза несвязную Васину речь. И сразу невдомек ей: что же вышло-то у них? И при чем тут Савельев?

— Как при чем? Да ведь все же из-за него, из-за этого негодяя-спекулянта Владимир-то к нему пошел…

— Ты думаешь, к нему?

— А к кому же? Ты думаешь, нет?

— Да что же там думать!.. Весь город знает, одна ты будто слепая… Или нарочно видеть не хочешь.: Не поймешь!..

— Что видеть? Лиза! Да говори же

— Да что у Владимира-то твоего сударушка есть.

— Сударушка? Вася не сразу понимает. Она смотрит на Лизу

большими глазами. В них не испуг, не горе, а просто — удивление.

— Ты говоришь, сударушка? Кто же она?

— Не наша, не работница… Из конторских.

— Ты ее знаешь?

— Видала. Ее весь город знает.

— Почему?

— Нарядами щеголяет… Из-за того и на Владимира твоего больно обижаются товарищи… Про эти-то знакомства и Михайло Павлович тебе говорил. Как это тебе невдомек было! Ведь не дура, а в этом деле хуже последней дуры оказалась.

Но Васю заботит другое.

— Он ее любит?

— Как это разберешь? Должно быть, любит, если уж столько месяцев канителится… Думали, ты приедешь — кончится канитель. Какой там!.. Продолжает к ней на квартиру в автомобиле катать.

— У ней своя квартира?

— Пошикарнее твоей будет…

Вот что значит ‘на два дома живет’!.. Теперь все ясно Васе. Неясно лишь одно: зачем Володя Васе лгал? Зачем мучил? Зачем обманывал?..

— Что же ты хочешь, чтобы он к тебе с покаянной пришел? Или разрешения у тебя попросил: позволь к сударушке ездить?.. Уж это твое дело было глядеть… Недоглядела, в дуры попала — сама себя вини.

. — Что ты все про дуру поминаешь, Лиза!.. Не это важно… Важно другое… Любит он ее или это-просто так?

— То есть как это — просто так? Не понимаю, что ты такое говоришь!.. Наверное, любит, если на всем готовом содержит да еще дорогие подарки дарит…

— Ты думаешь?.. А я вот не знаю…

— Что же, думаешь, что он тебя любит, что ли? Ты себя, Вася, не обманывай, больнее будет! Тобою-то он, конечно, дорожит. Ты — жена, да и товарищ хороший. Но любить тебя давно разлюбил. Поверь мне…

Вася качает головою:

— А я вот не верю!

Лизу сердит Васина глупость. Она нарочно рассказывает ей про Володину сударушку. Красавица писаная. А уж рядится как!.. Вся в шелку. И все около нее кавалеры увиваются. Ухаживатели. И Савельев при ней, дружит с ним. По вечерам ‘кутят’. Рассказывают, будто Владимир пополам с Савельевым девицу эту держит…

Васе это почему-то особенно больно.

Неужели Владимир стал ‘таким’?.. Неужели он мог любить ‘гулящую’? Не верит Вася, что хочешь — не верит! Что-то тут не так…

А Лиза сердится…

— Не верь. Твое дело. Кого хочешь спроси. Все то же расскажут… Конторской барышней была. Секретаршей у Савельева. А потом на хлеба к директору перешла… А может, и другие пользуются. Про Ивана Ивановича слух тоже идет. Из правления кое-кто у ней бывает… Самая что ни на есть гулящая девица, только что без ‘билета’… Благо в Советской России — не требуется…

— Но Владимир бы такую не полюбил, — протестует Вася.

— Почему ты думаешь? Мужчины именно таких любят. Особенно такой, как твой Владимир. По нем сейчас видно: чем развратнее баба, тем ему милее.

— Замолчи, Лиза! Не смей!.. Ты его совсем не знаешь. Как ты можешь судить?

— Чего заступаешься-то? Он тебя, можно сказать, на весь город опозорил, а она — нате-ка! — за него горой.

— Опозорил!.. Подумаешь, чем опозорил!.. Я-то тут при чем, как Владимир себя ведет?.. Я, что ли, ответчица? Не понимаешь ты, Лиза, меня. Не то мне больно… Совсем не то…

— Что тебя разлюбил, вот что тебе больно.

— Нет, Лиза, опять не то… Это, конечно, тоже обидно. Только главное не это… Чувствовать-то я чувствую, а сказать не’ умею… Как же так? Были мы товарищи, родные такие, близкие, и вдруг — Владимир от меня прятался, лгал мне… Боялся меня… Меня? Да как же он мог? Да разве бы я ему стала поперек дороги? Да разве бы я его любви помешала?.. Не мог, не мог Володя так подумать!.. А значит, тут что-то не то… Значит, не так-то он ту любит…

— Ну, развела канитель, — махнула Лиза рукой с досадой. — С тобою не столкуешься… Больно ты еще в своего Володьку влюблена… Бей меня, топчи — все равно покорной женой буду! Ноги твои лизать стану… Я — не таковская! Я бы за этакое дело так бы ему отплатила, что — ого! — только держись.

Вася не спорит. Но чем больше Лиза Владимира ссуде придает, тем Вася крепче за Володю стоит. Хочется ей Лизе доказать: не в том его вина, что сударушку завел, что другую полюбил. А в том, что ей-то, Васе, этого не поведал… Будто не друг она, не товарищ. Будто чужая… Значит, не только в деле чужая, а и тут уж веры нет в нее, в Васю?.. Думает, что она все равно что жена законная, за права свои, что ли, вступится?

— И вступись! — кричит Лиза. — Обязательно вступись… Как смел тебя позорить?.. А потом уж и уйди от него… Не стоит он тебя, Вася, мизинца твоего не стоит.

Вася спорит. Вот всегда так осуждает часто Вася Владимира в душе, поступки его не одобряет, а чуть кто Владимира задел — Вася на его сторону переметнется и обидой за него вся закипит… Не понимают его люди. Одна Вася знает всего Владимира, Американца… Сказала ‘Американца’ — и тут только Вася заплакала… Вспомнился ей Владимир — Американец, как кооператоров вел, как за Советы стоял… Тоска взяла…

Обняла Лизу, плачет. Не о Владимире-директоре думает, об Американце, о нем тоска, смертельная, неизбывная.

— Тяжело мне, Лизонька… Мочи нет.

— Знаю, голубушка моя, знаю, драгоценная… Потерпи, Василиса. Пройдет. Со мной в прошлом году то же было… А теперь — встречусь, и хоть бы что… Пройдет, друженька моя. Все пройдет.

Гладит Лиза Васю, утешает. Но разве в таком горе утешишь?

Не спит Вася. Лиза ее в свою постель уложила. Сама на стульях примостилась. За день измоталась Лиза. Крепко спит. А Вася с боку на бок ворочается, то присядет, то приляжет опять. Нет ей покою. Думы так и бегут, так и толпятся. Мучат, сердце на части рвут. Как тогда в ту страшную ночь, когда кровавый бинт нашла, а Владимира арестовали…

Не ревность мучит. Змейка притаилась, не шевелится, выжидает. Мучит Володино недоверие. Кабы не это — все бы простила! Не волен человек над сердцем своим… Но вот не верит Вася, что ту, другую, любит! Не верит!.. Просто ‘связь’ такая совершилась. Один жил месяцы — Владимир горячий. Вспомнила Стешку… Связался. И пошло. А она не отпускает. Говорит же Лиза, что ‘тянет’ с него. А раз тянет, значит, не любит. Значит, просто выгоду берет. А такие девки хитрые да ловкие. И не такого, как Володя, оплетут. Хотел бы вырваться, да не может. Вспоминает Вася теперь, что Владимир все печальный ходил, вспоминает, как неровен был: то ласковый, то вдруг чужой… Мучился. Сам страдал. Шутка ли! Пытка этакая! С близким человеком

живи, а будто злодей какой за спиной его нож точит… Вспоминается Васе, как не раз Владимир будто в чем покаяться хотел, а потом вдруг обрывал.’.. Вот и в то утро, когда с грузчиками конфликт приключился, уже совсем начал… На языке было, Вася чувствовала. Сама чего-то испугалась. Да как назло раскашлялась… Владимир и замолчал. Значит, пожалел? А если пожалел, значит, любит. Любит? Нечего сказать, любит!.. А голубой отрез?.. Обеим одинаковый… На, жена постылая, ей, красавице своей любимой, подарочек куплю, и тебя, опостылая, не забуду… Получай шелк да молчи! У, проклятый!.. Зажимает Вася свои кулачки, будто в драку с Владимиром лезть собралась. А змейка-то обрадовалась. Вьется вокруг сердца, сосет… Язычком пощипывает… Нет Васе покоя!.. Больно Васе. Тоска душит. Змейка сердце обвила. Думает: значит, вчера-то не к Савельеву ходил? И Савельев-то ни при чем! Так, предлог один. Чтобы концы в воду, чтобы ‘покрышкой* служил… Не простила бы Вася, кабы в самом деле из-за Савельева, из-за компании ‘теплой’, из-за картишек дурацких, через Васину душу вчера перешагнул… Проси, не проси — по-своему сделаю!.. Хоть с горя умри, а свое возьму!.. Для тебя, постылая, и пустяком не пожертвую!.. Вот, вот что самое больное было! Вот из-за чего Вася-то и ушла от мужа. Если бы знала, что сударушка у него, что ‘любовь крутит’, зла бы на Владимира не имела. Плакала бы, горевала, а поняла бы. А то — нате! — из-за Савельева, спекулянта подлого, Васю обидел. Сударушку поняла бы. И простила? Как тогда с сестрою, со Стешей?.. И пуделя белого бы полюбила? И про голубой бы отрез забыла? Нет, теперь не такие времена. Тогда одно было, тогда душа в душу жили. Тогда товарищами за руку на борьбу вместе шли… теперь — каждый сам по себе… Что вместе-то держало? Сердце. А если Владимир и сердце отнял? Что осталось? Как же простить-то? Как же забыть?.. Тут не забудешь… Тут не примиришься!.. Горе-то, горе какое…

И кажется Васе, что нет человека на свете несчастнее Васи…

Только Лиза утром на работу ушла, дверь открывается — Мария Семеновна явилась. Черной кружевной косынкой голову прикрыла. Запыхалась. Жарища. Лето в разгаре.

— Здравствуйте, Василиса Дементьевна. От мужа вам письмо принесла. Велел для скорости извозчика взять. Да где их теперь найдешь? Запыхалась совсем.

Рвет Вася правленский конверт с бланком, а у самой пальцы холодеют. Не слушаются.

‘Вася! Что же это? Что ты со мной делаешь? За что так жестоко терзаешь? Или хочешь скандала на весь район, чтобы пищу моим врагам дать? Чтобы совсем меня загубить?.. Говорила, что друг мой, а на деле с врагами моими идешь. Истерзала ты всю мою душу!.. Больше я так жить не могу!.. Если разлюбила — скажи прямо. Зачем из-за угла меня бьешь? Ты же знаешь, что люблю я одну тебя. Все другое, все, что тебе люди на меня сплетничают, — ерунда, временное… Выслушай меня! Клянусь тебе, я не был вчера у Савельева! Клянусь, что там, где я был, — я тебе не изменял!.. Мое сердце всегда с тобою… Я измучен, Вася! Пожалей. Приди ко мне, чтобы я мог глядеть в твои милые очи и все тебе сказать. Всю правду!.. Если ты мне товарищ и друг — ты придешь… Если нет — прощай! Но знай, что без тебя я жить не стану.

Твой несчастный Володя.

Вася читает письмо раз, другой. И то сладкой радостью зальется сердце, слезы на глаза навертываются. ‘Временное*. ‘Люблю одну тебя*. То злоба на Владимира вскипит: она же его ‘истерзала*! Она же его пожалей! А он — пожалел? Не терзал? Высыхают

слезы и жестко сжимаются бледные Васины губы. ‘Несчастный’! Подумаешь, несчастный!.. Всю ночь с другой миловался… Голубой шелк носил… Васи не пожалел. Как просила-то вчера — останься! Всю душу в глаза вложила!.. Руку Васину сбросил, на нее же ‘по-мужнину’ крикнул и ушел!.. Пишет: ‘Одну тебя люблю’! Лжет! Не любит! Хороша любовь. Одни обиды, одни горести. На что Васе такая любовь?.. А почему же он пишет: ‘Прощай. Знай, что без тебя я жить не стану’! Уж не вздумал ли чего?.. Пустое! Грозится. Чтобы Васю разжалобить, чтобы, как дура, на зов его побежала…

И снова, в третий раз, читает Вася Володино письмо.

Мария Семеновна сидит, степенная, будто равнодушная, пот с лица обтирает, платком обмахивается.

— Только вы ушли вчера, Владимир Иванович и пришел. Спрашивает: где вы? Говорю: я почем знаю? В кабинет ушел. За бумаги сел. Потом по телефону Ивана Ивановича вызвал. Вместе сидели. За полночь в кухню пришел, спрашивает: не вернулись ли? Говорю: нет. Опять ушел. Ивана Ивановича проводил да и в спальню прошел. Там, верно, вашу записку-то и прочел. Слышу, плачет. Будто малый ребе! нок, убивается… Так всю ночь и не ложился… Ходит, ходит, ходит… А сегодня с утра и чаю не напился, ‘ничего, говорит, не хочу’. Подите разыщите мне Василису Дементьевну. Всех ее друзей объездите, пока не найдете. Без нее чтобы и домой не показывались.

Слушает Вася, щемит сердце. Привычная нежность к Владимиру душу бередит, сердце болью заливает. Один ночь был. Ее ждал… Томился, плакал… Звал ее, Васю. А она-то тут как мучилась! Она-то как к нему рвалась! Она-то ревностью терзалась… Видно, еще не разорваны нити, что сердца их спаяли, видно, не ушла еще любовь! Зачем же муку длить?.. Вернуться? Пойти к нему, только чтобы объясниться?..

— Когда вы уходили, что делал Владимир Иванович? В правление собирался?

— Когда уходила? Да как раз сударушке своей по телефону звонил… Горем, видно, своим поделиться думал… А может, и радостью… Кто их, мужчин, разберет? Им бы только скандала не было…

Сударушке звонил? Сегодня? Сейчас? Письмо послал Васе, а сударушке звонит?.. Может, права Лиза: за Васю только потому и держится, чтобы скандала не было? Кабы не жена признанная была, и глядеть бы не стал!.. И зовет-то только, чтобы над ней снова глумиться… Нет! Довольно! Молчи, глупое сердце! Не пойдет к нему Вася. Не попадется на удочку’

А у самой от горя в глазах темнеет.

— Скажите Владимиру Ивановичу, что ответа ему не будет. Вот и все… И идите скорее… Идите же! Ну, идите!

— Да уж скорее скорого не пойдешь! А торопиться в таких делах тоже не след… Вы бы, Василиса Дементьевна, раньше подумали. Хоть, конечно, Владимир Иванович виноват перед вами как перед супругой, а и вы не правы. Кто же молодого-то мужа месяцами одного оставляет? Да и если рассудить, Владимир Иванович во всем прекрасный муж… О вас как заботится!.. Какао пьете ли? Яйца ли свежие для вас купила?.. О вещах ваших больше вашего думает, отказу вам ни в чем… А что насчет женщин… Так кто же из них не грешен? Вы — супруга, вам и почет. А там что? Деньги заплатил, подарок сделал, и весь сказ!..

Слушает Вася Марию Семеновну, и еще нуднее на душе… Кабы могла она, Вася, так думать, все бы просто было! Не понимает Мария Семеновна, что обида-то не в том… Не друг ей больше Владимир. И веры ему нет… А веры нет, как вместе жить?..

— Не подождать ли до вечера, Василиса Дементьевна? Пойду я домой да и скажу супругу, что вы подумаете и вечером ответ пришлете? Так-то по-мудрее будет. А то — фр! — решила! Отчеканила!..

Сгоряча-то и ошибиться можно. Как бы потом не пожалели, не плакались бы.

— Нет, Мария Семеновна, не уговаривайте меня. Как сказала, так и будет. Не вернусь я к нему больше… Кончено.

А у самой губы дрожат и слезинки, крупные, редкие, по похудевшим щекам текут.

— Ну, дело ваше!.. Совет да сказ, а решать-то вам.

Ушла Мария Семеновна, а Васе опять, как раненому зверю, стонать хочется, громко, протяжно, чтобы на весь дом, на всю улицу слышно было. Кончено. Не вернешь! Прощай, Володя!.. Прощай, любимый! Прощай, желанный!

Тянутся Васины худые руки к Володе, рвется к нему наболевшее сердце… Текут слезы по бледным щекам.

А мучитель-разум говорит: ‘Довольно. Не иди. Кончи. Пора’.

Плакала, плакала Вася, уткнувшись в Лизины подушки, да и уснула. Всю ночь глаз не сомкнула, шутка ли!

Проснулась от гудения. Под окном автомобиль тарахтит.

Чей? Вскочила А вдруг Владимир сам за ней приехал? Надежда радость в сердце дрогнула К ставням бросилась. Спешит, открывает. А в дверях уже Вася-рассыльный стоит.

— Несчастье у нас, Василиса Дементьевна. Владимир Иванович отравился.

— Что? Что? — Метнулась Вася к Васе-рассыльному, за руку схватила. — Умер?

— Нет еще, жив. Только очень коряжится, мучится… Вас зовет… Вот Иван Иванович меня за вами и пригнал. На автомобиле.

Как была Вася простоволосая, так в автомобиль и села Зуб на зуб не попадает, трясет, как в лихорадке.

Убила любимого! Замучила… Не пожалела, на помощь не пришла… Ведь звал ее утром, как звал-то!..

Глаза у Васи стали большие, застывшие. Не горе в них, а будто сама неизбывность. Смерть.

Вася-рассыльный не видит ее глаз. Он бойко рассказывает, как дело было. Ему нравится, что такое новое, неожиданное приключение стряслось!

Съездил утром Владимир Иванович в правление, пробыл полчаса да и домой вернулся. В кабинет прошел. Вася видел, что он к шкафчику подошел, где пузырьки хранятся, чтобы краски на прочность пробовать.

Вася пока двор подметал. Входит в переднюю и слышит: кто-то будто рычит. Пошел Вася в кабинет поглядеть, кто туда забрался… А Владимир Иванович на диване лежит как мертвец. Глаза закатил, рот открыл, а во рту пена… Ну, тут суматоха пошла!..

Вася за доктором сбегал, что за углом живет. Тот как раз кушать сел. Но Вася говорит: так и так человек помирает, кушать потом успеете. Два раза Васю в аптеку гоняли, на автомобиле Иван Иванович прибежал. Дом вверх дном…

Вася слушает и будто не слышит. Нет больше Васи. Есть только — Владимир и его страдание. Вася в них растворилась. Не станет Володи — и для Васи жизнь кончена. Останется пустота. Пустота, что страшнее могилы.

Входят Вася с Васей-рассыльным в переднюю, а Иван Иванович как раз доктора провожает.

— Жив?

— Всё делаем, что возможно,. До утра ничего достоверного не скажешь.

Вася на носках пробирается в спальню. Навстречу ей все отчетливее несутся стоны Владимира… И кажется Васе, что это она сама стонет. Разве есть Владимир отдельно от нее, от Васи?..

В спальне беспорядок, непривычно. Ковер закатан, кровать передвинута. Но кровать пуста. Где же Володя? Что-то большое, белое, длинное на диване… Лицо серо-синее. Глаза закрыты… Оборвались стоны…

Что это? Умер?

— Володя! Володя!

Доктор сердито на нее оборачивается:

— Тш… Прошу без истерик.

Доктор возится над Владимиром, ему подсобляет сестра в белой косынке. Лица у обоих серьезные, строгие… Васю к Володе не подпускают.

Открыл глаза Володя, задышал часто-часто… Жив.

— Доктор, — шепотом умоляет Вася, — скажите правду: надежда есть?

— Надежда всегда есть, пока сердце работает, — кидает доктор недовольным тоном, будто Вася глупости спрашивает.

Что это значит: пока сердце работает? Ну, а если не будет работать?

Но спросить не смеет. Доктор занят, они с сестрой голову Владимира подняли, что-то ему в рот вливают.

А Володя уже снова застонал. Отрывистыми, рычащими стонами: ‘У-ух! У-ух! У-ух!’ Вася слушает. Будто не страдает больше. Застыла вся. Будто чувства свои от боли потеряла. Будто нет Васи.

Вечер пришел. Стемнело. Зажгли лампочку-ночник в спальне. Приезжали еще доктора. Совещались. Гоняли Васю-рассыльного за разрешением для особого лекарства, в здравотдел.

Васю к Владимиру не допускают. И он ее больше не зовет. То будто в забытье впадает, то стонет, отрывисто, тяжко… Вот-вот, кажется, со стоном и дух его от тела отделится… Будто душа Владимира с телом борется, а тело душу не пускает…

Ненужная Вася сейчас, беспомощная. Топчется между докторами, не знает, за что взяться.

И вдруг будто кипятком обожгло: наверное, по городу уже слухи ползут. Скажут, коммунист, а на самоубийство покушался!.. Из-за чего? И пойдет история!..

Скорей, скорей обрезать жало сплетен. Скорей выдумать предлог почему да что случилось? И сразу смекалка подсказала: грибами отравился! За завтраком поел и вот — при смерти! Вспомнила, что, когда у бабки гостила, случай такой в деревне был: приехал из города портной к брату в гости, сам грибов набрал, сам сварил, поел да и умер. Звонит Вася по телефону. Сначала Михайло Павловичу, ему намек-нуда, что ‘при свидании’ больше объяснит, а пока бедой поделилась: так и так, Владимир Иванович грибами отравился. При смерти лежит. Потом предгубкому. Потом другим товарищам.

Ивана Ивановича предупредила. Тот правленцам объяснил, контору оповестил. И Васе-рассыльному да Марии Семеновне долго втолковывала Василиса, что говорить надо.

Вася-рассыльный, бойкий, смекалистый, носом пофыркивает, плечами пожимает, а сам — доволен. Этакий случай выпал! Ему что? Грибами так грибами! Все едино.

А Мария Семеновна руки на животе скрестила и обиженно губы поджала Никак с грибами согласиться не хочет.

— Да как же можно от грибов-то такую отраву получить? Каждый скажет: что же кухарка-то глядела?

Но Вася твердо требует: всем уже сказано — грибов поел, от них и заболел.

— Как хотите. А только совсем-то неразумно придумали… Что бы другое, а то — грибы! Кто же поганые грибы готовить бы стал?

Ушла Вася из кухни. А Мария Семеновна все успокоиться не может. Сердито ворочает кастрюлями.

— Канителились, канителились, путали, путали. Теперь вину не меня своротить хотят. Такую кашу заварили, что и сам дьявол не расхлебает. Л теперь, нате-ка, выкуси! Ответчицей Марию Семеновну сделали… Чтобы я поганый гриб от съедобного не отличила? Чтобы я поганый гриб в кушанье положила? Да как же обиду-то такую на человека возвести! Двадцать лет у плиты. Не простая повариха — кухарка за повара!.. Одних аттестатов-то пачка целая. Покойница генеральша Гололобова на что важная была, а меня не иначе как Мария Семеновна звала И миллионеры Покатиловы к Рождеству мне цепочку золотую и часы подарили. За соуса… А теперь поди ж ты, что придумали? ‘Мария Семеновна директора погаными грибами обкормила!..’ Не ждала я такой обиды, служила, старалась… Василису-то эту жалела, ни разу про любовницу мужа при ней словом не обмолвилась… А вот те людская благодарность!.. Одна несправедливость! А еще коммунисты…

— Что вы сердитесь-то да обижаетесь, Мария Семеновна? — с аппетитом уплетая суп, рассудительно возражает Вася. — Не все ли равно, что говорить велят? Правду-то в мешке все равно не утаишь. А отвечать вам не придется. Это так больше, чтобы скандалу меньше, про грибы врут… А мне так нравится это. Запу-у-тано! Страсть!.. Что тебе кинематограф… Весело!

— Нашел веселье, глупый ты мальчишка!.. Там человек помирает, а он — веселье!.. И что теперь за время настало? Жизни-то никто не жалеет, Чуть что — паф-паф! — и пристрелили человека… Потому и своей жизни не жаль… А все оттого, что Бога забыли!..

— Ну, пошла о Боге!.. Я вот хоть и не коммунист, а в Бога не верю.

— И очень плохо, что не веришь… Да ты чего расселся да языком мелешь, а дела не делаешь? Подсоби хоть тарелки прибрать… Ишь, черти доктора-то сколько посуды испачкали… Все им чаи да угощенье всякое… А все равно сделать ничего не могут… Как

Богом положено, так и будет. Я так и фуфырю это сказала, прислуге полюбовницы Владимира Ивановича… Только я ужин докторам подавать стала, прибегает сюда с черного хода. Юбками шуршит, передничек батистовый, на голову будто бабочку белую нацепила, хвостом вертит. ‘Барыня, говорит, моя прислала узнать, как, мол, здоровье Владимира Ивановича’. А так, говорю, здоровье его, что вот-вот Богу душу отдаст, потому Бог за грехи всякого карает. А своей барыне-потаскухе скажи, чтобы лучше в церковь пошла да покаялась… Небойсь, не кто иной, как она, человека-то загубила.

С Василисой Мария Семеновна молчалива, скупа на слова, зато как какого другого собеседника найдет — не остановишь!

В доме вдруг тихо-тихо стало… Сутки шла толчея, правленцы, сотрудники забегали, доктора совещались… Лиза ночью с Васей сидела, чтобы не одна томилась, не одна исхода ждала… Мучит Лизу: будто и она тут виновата, очень против Владимира Ивановича Васю настраивала.

— Не ты, Лиза, сама я себя настраивала… А как смерть в глаза глянула — поняла, что нет дороже его на свете!.. Как я могу теперь без него жить остаться? Ведь это я его сгубила…

И сейчас сидит Вася у постели Владимира, рукой кудрявую голову свою подперла. И думает она о том, что, если бы Володя умер, и она бы жить не осталась… Революция? Партия?.. Но ведь партии нужны люди такие, чтобы на совести преступления не было. А у Васи навсегда бы это осталось: Сгубила Владимира! Было бы из-за чего! Из-за бабьей ревности!.. Кабы Володя в самом деле с негодяем вроде Савельева шахермахерства покрывал и, значит, против народных интересов шел, еще было бы Васе прощенье. А то из-за другой бабы на смерть друга послать.

И какого друга!.. Думала: не любит! Как же не любит, когда вон на что пошел, на смерть себя обрек. Значит, и ему, Володе, не мила жизнь без нее, без Васи? Хоть и боль великая на сердце у Васи, а от этого сознанья плакать хочется. Не горько, а сладко-покаяние…

Глядит Вася на мужа любимого, а сама нежно так шепчет: ‘Простишь ли меня, ненаглядный? Забудешь ли зло мое, драгоценный ты мой?’

Пошевелился Владимир. Беспокойно голову ворочает.

— Пить… Пить…

— Сейчас, родной, сейчас, мой желанный. Подымает Вася осторожно голову Володи с подушки, как сестра учила, питье дает.

Напился Владимир. Глаза открыл. На Васю глядит. Глядит, а точно не видит.,. — Лучше тебе, Володечка? — заботливо нагибается к нему Вася.

Володя не отвечает. То откроет, то закроет глаза.

— Иван Иванович здесь? — слабым голосом.

— Нет, он уехал. Он тебе нужен? Кивает.

— Вызовите его… По телефону.

— Но тебе доктор не позволил делами заниматься… На лице Владимира нетерпение и страдание.

— Не терзай же меня хоть сейчас… Вызови. -И глаза закрыл.

Сжалось сердце у Васи. Зачем так сказал: ‘Не терзай хоть сейчас?’ Значит, не прощает ей, что до муки смертной довела?

Вызвала Вася Ивана Ивановича.

Как пришел, Владимир Васю попросил уйти. Один хочет быть с Иваном Ивановичем.

Вышла Вася в сад.

Куст пунцовых роз доцветает. Пышно красуются георгины… Солнце жаркое, печет руки, плечи, голову… Не ласкает, как весной, обжигает. Сад разросся буйно, переплелись кусты жимолости с сиренью, завились плющом. А небо от жары не голубое, а будто расплавленное серебро.

Ходит Вася по горячим дорожкам.

Нет, не простит ее Владимир! Не забудет! Если бы на зов его пришла в то утро — ничего бы не было. Потеряла она его теперь, навсегда потеряла! Не как мужа-любовника, а как друга-товарища. Не поверит больше Володя Васе. Не сочтет ее ‘своей опорой’…

Прислонилась Вася к той самой белой акации, что так пышно весною белыми гроздьями цвела. Глаза закрыла.

Зачем не она отравилась? Зачем она еще жива?..

— Василиса Дементьевна! Вас Владимир Иванович зовет. — Это Иван Иванович кличет. Сам на автомобиле уезжает.

Куда? Может быть, с поручением к сударушке? Но Васе теперь все равно.

Того, что было, — не вернешь.

Жарко, томительно печет летнее солнце, Спущены, шторы. Владимир дремлет. Вася возле изголовья Володиного на коленях стоит, мух отгоняет.

Пусть спит Володя. Пусть отдыхает. Намучился.

В доме только Вася да Володя. Мария Семеновна за покупками ушла. Вася-рассыльный — в разгоне.

Васе приятно, что она одна с Володей. Будто сейчас он весь принадлежит ей, ей одной… Такой беспомощный и слабый.

Если бы только понял! Если бы в сердце ее заглянул… Увидел бы, как горячее Васино сердце любит его. Как истомилось оно, нахолодалось, ласки Володиной просит… Почему Володя с ней всегда так молчалив, угрюм? Никогда в глаза не посмотрит… Не так подушку поправишь, раздраженно так скажет: ‘Тоже сестра милосердия! Подушки поправить не умеет!’

Конечно, с больного что спросишь? А все-таки… Почему это так? Неужели не простит? Никогда? И останутся они жить вместе, а будет вот как сейчас: на сердце холодно, одиноко, жутко?

Глядит Вася на Владимира. Знакомое, милое лицо. И ресницы — точно лучи. Их-то Вася полюбила первыми… А он Васину косу. Косы-то и нет!..

Как в сказке: косой приворожила косу срезали -любимый-то и ушел… А как любились-то! Тогда, в семнадцатом году… И потом, когда белые наступали… В ту ночь, когда вместе шли заговорщиков арестовывать…

— Убьют меня, Вася, смотри — дела ни на час не отпускай. Плакать потом будешь.

— И ты тоже, Володя. Обещаем друг другу. — За руки взялись, в глаза поглядели и скорее за дело… А ночь-то была морозная… Звезды рассыпались по небу… И по снегу хрустели шаги отряда, с которым шли Вася и Владимир…

Вспоминает Вася, а сердце будто от луча прошлого жаркого счастья тает и тает… Не плакала Вася, как горе стряслось, не жаловалась. Терпела. Себя забывала. А сейчас текут слезы по щекам, да не злые, не горькие, а сладко-грустные. Плачет Вася о прошлом счастье, о том, что ушло и чего не вернешь… Ничем! Никогда!..

— Вася, а Вася?.. О чем ты?

Володя голову с подушки приподнял, на Васю глядит, а глаза не чужие, невидящие, холодные, а свои, родные, Володины глаза, ласковые, жалеющие, хоть и печальные.

— О чем, Васюк? О чем, мой бедный, плачешь? — И ласково так руку на Васину кудрявую голову положил.

— Володя, любимый! Драгоценный мой, простишь ли меня? Простишь ли?

— Глупенькая ты, Вася… Что мне-то прощать?.. Не плачь так. Давай поговорим. Сядь сюда, ко мне поближе. Вот так. Живем в молчанку, обоим только тяжелее.

— Только тебе нельзя волноваться… Я боюсь, милый. Лучше другой раз.

— Нет, другой раз не скажется… Дай душу облегчить. Замучился я, Вася. Потому и из жизни уйти хотел… И сейчас, хоть жить охота, а выхода не вижу…

— Поищем вместе, Володя! Не чужая же я тебе стала.

— Ты все знаешь, Вася?

— Знаю, — кивает головою.

— Теперь поняла мою тоску? Мою муку?.. А ты меня все глупостями попрекала… Савельевым изводила.

— Знаю, Володя.

— И в другом ты ошиблась: ты думала, что там любовь?.. Да? Нет, Вася. Любить я люблю только тебя, моего ангела-хранителя, друга моего верного… А там, Вася, другое, совсем другое… Хочешь, назови ‘увлечением’, чем хочешь, только то не любовь… А ты меня ревновала, подозревала, за мной шпионила…

— Никогда, Володя, никогда!

— Ну, как же ‘никогда’? А помнишь историю с материей? Помнишь, как допытывалась: почему от тебя духами пахнет? Или: где живет Савельев? Покажи да покажи!

— Я Не шпионила, Володя… Это неверно. Меня догадки мучили… Я их гнала, Володя. Я не хотела тебя подозревать. Я не хотела в тебе разувериться.

— Пускай догадки. А все-таки ты ревновала. Прямо не говорила, а мучила меня… Терзала… Да что там говорить! Оба — виноваты. Молчание. Оба думают.

— Володя, неужели такая и будет наша жизнь теперь? — с тоскою спрашивает Вася.

— Не знаю, Вася… Я сам сбился. Не знаю, что и делать.

И опять оба молчат. Много на душе у обоих, а друг до друга добраться не могут. Стенка выросла.

— Может, Володя, тебе в самом деле с ней, с той, лучше будет? — осторожно спрашивает Вася и сама удивляется, что не больно ей так спрашивать.

— Вася! Вася! Не веришь ты мне, вижу я!.. Неужели даже то, что я на смерть шел, когда понял, что тебя теряю, и это тебе не показатель, кого я люблю? — Упрек не только в голосе, упрек в глазах…

Задрожало сердце радостью, счастьем озарились карие Васины очи…

— Володя! Муж мой желанный!

На грудь к нему припала, руками шею обвила, губы Володины ищет.

— Нет, не надо так, Вася! Успокойся, Васюк!.. Видишь, сил моих нет… И целоваться-то еще не могу…

Улыбается Владимир, Васину голову гладит, а в глазах опять печаль…

Нет, не пробить стенки, что выросла между ними. Не найти тропы, что вела бы к сердцу другого через колючий терновник отчуждения…,

Владимир первый день на работе, в правление уехал. А Вася и рада свободе. Спешит с утра в партком, а там и на рогожную. Лиза помощи просит, готовить надо совещание союзное.

Спешит Вася в партком, а сама улыбается. Будто из клетки выпустили. Всем-то Вася рада, кажется, точно невесть сколько времени товарищей не видала. И ей рады, соскучились. Васю товарищи всегда любят. Деловитая. Не склочница. На горе отзывчивая. Пришла в партком, и сразу Васю в дело запрягли, тезисы намечать, с докладчиками материалы подготовить…

Смотрит Вася на часы: батюшки’ восьмой час! имир-то небойсь заждался. Все ли без нее ему подали к обеду, как доктор приказал? Вася об этом и забыла. Идут с Лизой, разговаривают о московских новостях, что товарищ из центра привез. Многое в партии теперь непонятное делается. Лиза, та ‘с линией не согласна. Она с ребятами с завода держится. На партконференцию своих кандидатов выдвигают, опять борьба с предгубкомом будет. Завидует ей Вася, как сюда приехала, ни в чем участия настоящего не принимает. Точно не партийная, а ‘сочувствующая’.

— Все оттого, что женою директора заделалась. Жила бы сама по себе, живо бы опять на дело встала.

Вася вздыхает. И без Лизы знает. Но сейчас об этом и думать нечего. Пусть Владимир раньше как следует оправится, а там она и уедет к себе в губернию.

— Не уедешь ты! Больно ты крепко к своему Владимиру Ивановичу привязалась. Женою заделалась, — досадует Лиза.

Вася молчит. Что скажешь? Права Лиза. Но после того, что Васе пережить пришлось, она уже не жалуется. Лишь бы Володя жив был лишь бы он-то не страдал.

Пришла Вася домой. А Володи-то и нет.

— Где же Владимир Иванович? Не вернулся еще?

— Как же, возвращался. С трех часов дома был, вас к обеду ждал… Ждал, ждал. Не пришли вы. С Иваном Ивановичем пообедал. А недавно на автомобиле вместе уехали, — осведомляет Мария Семеновна.

— Да, вот вам на столе записка есть. Хватает Вася записку.

‘Милая Вася, мы уговорились, что теперь между нами будет одна только правда и что ты меня всегда поймешь. Мне необходимо сегодня быть ‘там’. Потом я тебе объясню почему, и ты поймешь, что так надо. По уговору прошу тебя не огорчаться. Твой Володя’.

Прочла Вася. Руки опустила.

Опять? Значит, ничего не кончено? Да почему же она думала, что кончено? Разве Володя это сказал? Разве она не знала, что Иван Иванович маячит туда-сюда, между Володей и ‘той’, связью служит? Володя честно исполняет то чего она от него просила: ‘правду, только одну правду’. Почему же Васе так больно? Почему же подымается снова эта горечь обиды, почему на Володю злоба шевелится, точно он опять ее обманул?

Мария Семеновна, накрывая на стол, неодобрительно поглядывает на Васю.

— Кушать-то будете? — спрашивает она. — Или опять канитель заведете: один не ест, другой не ест, хоть не готовь!.. А там опять ссоры да слезы, пока друг друга не уморите! Как хотите, Василиса Дементьевна, сердитесь на меня или не сердитесь, а я вам правду выложу: не жена вы Владимиру Ивановичу!.. Теперь будете над письмом его убиваться да слезы лить, что к полюбовнице уехал… А я скажу — поделом вам!.. Человек, можно сказать, со смертного одра встал, из-за вас же и отраву принял, а вы, чуть он за дверь, и сама закатилась… Кабы служба — дело другое. Служба своего требует. А то, небойсь, по вашим митингам шатались… Дур баб наших просвещали! Раньше, чем других учить, у себя бы в доме порядки завели, а то и служить-то у вас одна срамота… Не дом, а чистый вертеп!

И, с сердцем хлопнув дверью, исчезает Мария Семеновна в кухне. Но через несколько минут возвращается уже более благожелательная, с горячей яичницей и стаканом какао.

— Покушайте, Василиса Дементьевна, а думы-то свои оставьте… Всего не передумаете!..

Садится Мария Семеновна рядом с Васей за стол и начинает вспоминать, как такое же дело приключилось в доме покойной генеральши Гололобовой, только все из-за ‘губернатки’, из-за ‘франгдузеньки’ вышло. А потом генерал и генеральша помирились. И отлично до самой смерти генеральши жили. И очень даже счастливы были!..

Вася одним ухом слушает, но Марию Семеновну не прерывает. За время болезни Владимира Вася и Мария Семеновна сдружились. Жалеет Васю Мария Семеновна, а Вася в Марии Семеновне ‘своего’ человека чувствует, устает она от спецов-докторов, от членов правления. Буржуи все. Но зато теперь Васе приходится выслушивать нескончаемые повествования Марии Семеновны о том, как жили ‘миллионеры’ Покатиловы и что любила ‘покойница генеральша*… Васе это скучно, но ей жаль обидеть Марию Семеновну. Добрая душа она, хоть с первого знакомства и кажется угрюмой.

-Сейчас рассказы Марии Семеновны особенно раздражают Васю. Ей хочется остаться одной. Хочется еще раз все обдумать. Что-то себе уяснить. Что-то до конца разобрать.

— Спасибо, Мария Семеновна, за хлеб-соль. Пойду еще бумаги свои разберу.

— Только всего и покушали? Знала бы, не готовила бы… Уморите вы себя, Василиса Дементьевна, этаким манером! И совсем это нестоящее!.. Потому, если уж правду сказать, грош цена полюбовнице Владимира Ивановича! Мизинца вашего не стоит.

То же и Лиза сказала.

— Почему вы так думаете, Мария Семеновна? Говорят, она собою очень хороша.

— Чего там хороша! Напудрена да намазана, что твой клоун! А на уме у ней одни тряпки да чтобы с мужчин больше вытянуть.

— Вы ее знаете? Видели?

— Как не знать? До вас сколько раз тут ночевала… Фуфыристая такая! Капризная. Воды-то ей на ночь разогрей… То подай, это подай… В барыню играет, говорит, что к господской жизни с малолетства приучена… Да врет все. Не похоже на это! Настоящие-то господа вежливые были. Прислуге всегда спасибо скажут да пожалуйста, а эта фуфыра только знай командует: ‘Подайте! Сделайте!.. Уберите!’

— Как ее зовут?

— Как зовут? Нина Константиновна. А фамилия у ней мудреная, я и не запомню… Да ее все так Нина Константиновна по городу величают.

— Хотела бы я на нее раз взглянуть, — раздумчиво говорит Вася, вертя письмо Володи в руках.

— Чего проще! Она каждый день, как музыка, в городском саду гуляет. Пойдемте завтра Поглядите на эту кралю! Таких, как она, прежде в Москве по ночам на улицах много шлялось…

— На музыке бывает, говорите вы? Что же, пойдемте, Мария Семеновна. Как погляжу на нее, может, и легче станет.

Мария Семеновна с сомнением головою качает. Но Васю не отговаривает. Ей самой любопытно: как это соперницы друг на дружку глядеть будут?

Ходит Вася по темной квартире. Света зажигать не хочет. В темноте легче.

Нет Васе покою. Утром все казалось хорошо. Володя здоров, на работу встал. И сама Вася за дело взялась. Скоро в губернию к себе уедет. Не заделается же она, в самом деле, ‘директоршей’!.. С тех пор как с Владимиром о ‘правде’ договорилась, легче Васе было на душе. А сейчас — опять грызет… Не то что ревность мучит, не смеет змейка головы поднять, Владимир против уговора не погрешил. Как другу Васе правду сказал. А все-таки нехорошо у Васи на сердце.

Себя самое Вася упрекает: чего же ей еще надо? Не думала же она, что Владимир теперь весь, целиком к ней вернулся, ту совсем из сердца выбросил?.. Вот то-то и горе, что Вася так думала Надеялась. Желала.

А выходит: чего-чего ни натерпелись и к тому же вернулись. Опять Владимир вечера с той проводит, а Вася одна по темной квартире маячит’ Не жалеет ее Володя. Не щадит. Кого же тогда любит? Не понять. Ее ли, Васю, друга-товарища? Или ту, свою красавицу? Говорит, что любит Васю, а на деле другое получается. От этих дум-сомнений еще нуднее. Знала бы — разлюбил, мол, ушла бы. А теперь как уйдешь? А вдруг опять ошибешься? А вдруг снова руки на себя наложит? Да и не уйти Васе теперь от Владимира. Как теперь с такой мукой на сердце вдали от него жить? Вблизи все легче будто…

Любит она Владимира, хоть ты что! Не любила бы, разве так бы мучилась? Страдала? За него болела?

Любит, а все меньше Володю понимает. Точно по двум дорожкам в лесу идут, что от полянки разветвляются, а чем дальше в лес, тем дорожки дальше друг от друга отбегают. Любит Володю, а в душе все чаще сама же его ссуде придает. И зачем только Володя с такой женщиной связался? Будь еще ‘своя’, коммунистка, не так бы обидно было. А то нате! Самая что ни на есть настоящая ‘буржуйка’. Сам Володя признался Васе: чужая она. Барышня. Дворянка. Балованная. Большевиков, коммунистов — не понимает. О прежней жизни тоскует. В роскоши жила Одних прислуг в доме семнадцать человек держали. Своя лошадь была, верховая, под дамское седло… Отец с белыми ушел. Мать за время революции умерла. Брат офицер — без вести пропал. Осталась она одна. Служить пошла Все она языки знает, за ‘корреспондентку’. Попала в контору правления. Тут-то Володя с ней и познакомился. Влюбилась она в Володю. Письма ему писала… Вася далеко. Володя все один да один… Сошлись. В конторе скоро смекнули. Начали на нее, на Нину Константиновну, косо поглядывать. Бросила службу. Тогда-то Савельев ее заместо секретаря к себе взял.

— Только ли заместо секретаря? — не удержалась спросить Вася. Не то ‘кольнуть’ Володю хотела, не то правду о — ‘той’ узнать.

— Это еще что за сплетни ты собираешь? — вспылил Владимир, даже в краску бросило. — И не стыдно тебе, Вася, такие мерзости повторять? Не думал я, что ты по-бабьему начнешь в нее грязью кидать! За что, Вася?.. На тебя не похоже!..

Тогда-то рассказал он Васе, что Савельев вроде как заместо отца или опекуна для Нины Константиновны. С родителями ее знакомство имел. Как Нина одна на свете осталась, он о ней заботу взял. Помогал и советом, и деньгами. Ее и в правление пристроил. Потом, как из конторы ушла, опять же Савельев на помощь пришел. Комнаты лишилась. Куда идти? К Владимиру — нельзя. Савельев к себе жить предлагал. Нина Константиновна не захотела. Хоть на улицу ступай! Тогда-то Савельев особнячок нашел, контору свою личную там устроил, а Нине там квартировать предложил… Ведь он, Савельев, вроде как опекун над Ниной. Заботится о ней, жалеет ее…

— И ухаживает, — опять не удержалась тогда Вася, уж очень Володя ‘любовно’ о ‘той’ говорил!.. Зло Васю взяло. Доверчив больно!.. А Вася ‘той’ не верит, все говорят — ‘гулящая’!..

Опять вскипел Владимир.

— Ложь! Сплетни!. Откуда у тебя эта охота всякую грязь подбирать?.. Хочешь правду знать, меня спроси. Нина ни на кого внимания не обращает… Ни на меня одного любит! А если бы и так было? Нина — красавица. За ней не один Савельев ухаживает… Знаешь Маклецова из Внешторга? Он ей и брильянты, и роскошь всякую предлагал, а Нина ему на дверь показала… Не отрицаю, может, Савельев и неравнодушен к Нине, не только по-отцовски ее любит, но Нина-то к нему одно отвращение питает… Как к мужчине, конечно. Тут ничего быть не может. Уверяю тебя! Об этом и думать невозможно. Я же Нину знаю!

А сам волнуется, будто не Васю, а самого себя убеждает. Вася это примечает. Но, главное, обидно ей, что во всем Савельев замешан. Недаром так невзлюбила она его с первого дня. Недаром в КК говорили: ‘Пусть Владимир Иванович подальше от него держится’.

— А все-таки не дело, что тут Савельев припутан… Потому и сплетни идут: на общий счет, пополам сударушку держите!..

— А ты в глаза тому наплюй, кто это скажет! Как ты, Вася, понять не хочешь, в том-то и горе мое, что Нину я девушкой взял. Чистая была’.

Чистая?

Будто тонкая игла Васю в сердце кольнула… Тогда, за чаем, ночью, в комнате Васи в семнадцатом году, сказал: ‘Сердце отдам лишь чистой девушке…* А потом в другую ночь, в ‘брачную’, лаская Васю, говорил: ‘Чище тебя нет человека в мире*.

— Чистая! Что за глупости ты, Владимир, мелешь! Разве чистота человека в теле его? По-буржуйски думать стал.

Досадливо Васе, зло на него разбирает.

— Пойми, Вася, не я так думаю, а она… Для нее то, что взял я ее да на ней не женился, — горе великое!.. Она теперь себя ‘погибшей’ считает… Ты и не знаешь, как она мучится!.. Слезам ее — конца нет… Ведь пойми же, Вася, она не по-настоящему, не йог пролетарскому думает. Тот, кто взял ее первый, тот и женись…

Что же раньше-то мне не сказал? Кто же тебе мешает жениться? Я, что ли? — в свою очередь вспылила Вася.

— Эх, Вася, Вася! Умная ты, а как до любви дело дойдет — баба, как и все!.. Как же я на ней женюсь, когда чужие мы, Вася? Когда во всем-то мы разные? Когда нет у меня к ней любви настоящей?.. Так, больше жалость… Сама рассуди.

Только жалость? Неужели правда это? Радостно дрогнуло сердце Васи. Хочется ей верить: ‘только жалость’…

— Если любви да пониманья между вами нет, зачем связь-то тянешь? Себе да ей мука? — О себе Вася промолчала.

— Как же я могу ее бросить, Вася? Не так-то это просто. Уйду я, куда ей деваться? На улицу? Или к Савельеву на содержание? В проститутки записаться?

— Зачем же ей на содержание? Пусть на работу встанет!

— Легко сказать! На работу! Поищи теперь работу, когда всюду сокращения идут. Да и какую работу? Не на фабрику же Нине идти!

Хочется Васе крикнуть: почему же не на фабрику? Подумаешь, краля какая! Но Владимира — жаль. Больной он еще. Доктор велел ‘беречь’, не волновать… И без того беседой расстроился.

А теперь, маяча по темной квартире, Вася жалеет, зачем не крикнула правду. Зачем не сказала Владимиру все, что про эту ‘обманщицу’ думает? Не верит она Нине Константиновне, что любит она Владимира Просто оплетает его, чтобы сразу с двух выгоду тянуть… Не потому ненавидит ее Вася, что она будто ‘гулящая’, а за то, что сердцем не чистая… Мало ли ‘гулящих’ — лучше самых что ни на есть честных женщин бывает. Вспоминает Вася Зинку-кудрявую, что белые потом расстреляли, а она, умирая, кричала: ‘Да здравствует советская власть! Да здравствует революция!’ ‘Уличная’ была, последнего разбора, а как революция началась — вся точно засветилась. И самые боевые да опасные поручения брала… В Чека работала. С душою. Если бы Владимир такую полюбил, Вася бы поняла… А то ‘барышня’, буржуйка. Чужая… Да еще ‘без сердца’… Владимира за нос водит. Он по доверчивости — верит. Вот что досадно! Вот что горько!.. Вот с чем Вася никогда не примирится!..

Чем держит-то его? Жалостью: слабая-то я, беспомощная… ‘Чистая’ была… ‘Чистая’!.. С тех пор от чистоты-то ее и белого места не осталось! Давно всю ‘чистоту’ — то свою с мужчинами за подарочки поистаскала. А он все верит! А он-то ‘жалеет’!.. Кипит у Васи на сердце. Злоба на ‘ту’ разбирает. — Василиса Дементьевна, долго ли, матушка моя, вы по квартире-то взад да вперед колесить будете? — перебивает Васины думы Мария Семеновна ворчливо. — Силы-то свои поберегли бы. Для ваших же митингов пригодятся. Пойдите да усните как следует. Нечего супруга ждать. Коли с другой милуется, и вы его к себе не примите. Я ему тут, в гостиной, постелю.

Обняла Вася Марию Семеновну. И еще тоскливее стало. Чужой человек, а пожалел ее, Васю… А он, любимый, муж ее, друг — только ту, другую жалеет… Бессердечную, хитрую, как змея оплетающую…

— Васюк, ты спишь? — Владимир вошел в спальню и лампочку зажег.

Вася в постели лежит, а глаза широко раскрыты. Разве с такой мукой на сердце заснешь?

— Нет, не сплю.

— Сердится на меня Васюк? А?

Присел на кровать, хочет Васю поцеловать. Но Вася решительно уклоняется.

— Так и есть! Сердишься!.. А уговор-то как же? Как другу, правду сказал… Сама просила. А выходит — лгать лучше?

Вася молчит.

— Нехорошо, милая, если опять начнем друг друга укорять, ссориться… На что ты сердишься? Что я Нину навестил? Так ведь учти же, Вася, с тобою-то я все это время был неразлучно. А она — одна. Ты думаешь, за болезнь мою не перемучилась? Не настрадалась?

Хочется Васе крикнуть: ‘А мне-то какое дело?’ Но губы крепко сжала. Молчит. Только сердце бьется. Стучит.

— Ты не думай, Васюк, что там что-либо было, Я не один ее навещал, с Савельевым. Потом и Иван Иванович приехал… Надо было договориться… Ты хочешь знать, зачем я к ней сегодня же поехал? Ну, так знай, Вася, — я ездил прощаться… Что смотришь? Не веришь? Ивана Ивановича спроси. Для того и его вызывал, чтобы он хлопоты на себя взял, помог бы Нине Константиновне отсюда уехать, квартиру ликвидировать и все такое.

— Куда же она едет? — глухо.

— В Москву. Савельев ее туда проводит, у него там родственники есть, Нина у них жить останется. А там и службу приищет. Так легче будет всем.

Вася молчит, а в глазах — недоверие. Почему вдруг такая перемена? Что такое приключилось? Вдруг разлюбил?

— О любви мы говорить не станем. Это вопрос другой. А вот что так больше идти не может, это и Нина понимает. Уехать в Москву — Нинино решение. Оно в ней давно сидит… В то утро, когда ты от меня убежала, отреклась от своего Володьки, Нина мне звонила и сказала, что дальше она так не станет жить… Либо — либо!.. Иначе она уедет в Москву…

— Ах вот что!.. Так вот где причина, что ты отраву принял: одна уже ушла, а другая грозится -либо женись, либо прощай!.. Теперь понимаю!.. Испугался ту потерять? А я — то дура!.. Дура косматая! Я-то думала: с горя обо мне жизни решиться хотел!..

Бася смеется истеричным, злым смехом.

— Как ты все теперь. Вася, искажаешь! Какая ты злая стала!.. Совсем не прежний Васюк-буян, — с тоскою говорит Владимир и встает с постели. — Так мы действительно ни до чего не договоримся… А я хотел тебе все рассказать, чтобы уже между нами потом скрытого не было… Да вижу теперь, чем больше правды, тем хуже. Чужая ты стала, недобрая!..

— Нет! Нет! Постой, Володя, не уходи. — Голос Васи звенит, будто стеклышки в нем битые. То звенит отчаянием Васино наболевшее сердце. — Договориться так договориться! Зачем ты ее в Москву посылаешь? Не меня ты любишь — ее!.. Любил бы меня, со мной бы сегодня остался!.. Только о ней забота! Только ее жалеешь!..

— Вася, Вася, как ты несправедлива стала! Если бы ты знала, сколько Нина за это время выстрадала… Ведь она, Вася, еще такая молоденькая, дитя настоящее! Никого у ней близкого нет… Все в нее грязью кидают. А за что, Вася? За то, что имела несчастье меня полюбить?.. У тебя, Вася, и партия, и друзья.: А у ней — только я. Один ее защитник… Одна ее опора.

Ходит Владимир по комнате, руку за спину заложил, рассказывает Васе, что Нина ребенка ждала… Его ребенка… Его мечта!.. Сколько радости и сколько горя!

— Где же ребенок? — встрепенулась Вася.

— Что же, ты думаешь, Нина могла его оставить? А скандал? А твое горе? Тебя берегли… Нина плакала, убивалась… Но вместе решили, ради тебя, Вася, мы с Ниной и на это пойдем!

Ради нее? С чужой женщиной сговаривались, с чужой женщиной ‘берегли’ ее, Васю, будто не друг она, не товарищ, а враг какой?.. Не к ней пришел с горем Володя, а к ‘той*, к Нине… Значит, та-то ближе? Значит, не Вася, а та, выходит, ‘своя’, близкая, родная?

— Узнал я о том, что Нина беременна, в день твоего приезда. Теперь поймешь мою муку, Вася?

Вася молча кивает.

Рассказывает Владимир: чтобы сплетен не было, Нина отсюда уехала, в другой город. Савельев ее там устроил. Там и аборт сделала. Что-то с операцией не вышло, осложнение. Владимир ее навещал…

— Это тогда было, когда грузчики бастовали?

— Да, приблизительно.

Гм… — Вот отчего он плакал тогда в столовой! Из-за Нины. Конечно, не из-за грузчиков.

— А вернулась она в то утро, когда Савельев приехал? Так? — допытывает теперь Вася.

— Да.

— Понятно.

Оба молчат. Будто выжидают. Вот-вот польются злые, жестокие слова… Потом о них пожалеешь, да уж поздно!.. Изрешетят любовь, изуродуют, будто лицо, что оспой испорчено. И нет больше красы в ней, нет греющего счастья…

— Вася!.. — прерывает тяжелое молчание Владимир. — За что такая мука?! Кто в этом виноват? Клянусь тебе — я щадил тебя, щадил, пока сил хватало…

— Не надо было щадить, Володя, надо было верить, что я твой друг…

Владимир опять садится возле Васи и берет ее руку.

— Да, Вася, я знаю, что ты мне друг… Вот отчего мне так и тяжело. — И по старой привычке он кладет свою голову на Васино плечо. А Вася гладит, эту знакомую голову, и боль мешается с сладкой радостью… Все-таки он здесь, с ней! Все-таки по-своему любит!..

— Володя! Может, лучше, чтобы не она, а я уехала? — осторожно спрашивает Вася.

— Вася! Не начинай опять. Не терзай меня. Вместо того чтобы меня же поддержать, ты толкаешь меня на ложный путь… Я тебе душу выложил, как другу… Нет больше тайны у меня от тебя… А ты говоришь: я уеду.

Ради тебя, Володя… Если ты ее любишь.

— ‘Что любовь, Вася! Любовь любовью, но я ведь, Вася, сам понимаю: что у нас с Ниной общего? Не товарищ она, не может и другом быть таким, как ты… Мне ее жаль, мне за нее страшно… Что с ней станет, если я ее брошу? Если мы совсем разойдемся? У меня чувство ответственности перед ней… Понимаешь? Ведь я ее девушкой взял.

— Ну, Володя, это-то пустое. Подумаешь, какая ответственность! Не малолетка, сама понимала, на что идет. Да кто теперь на это внимание обращает?

— Это так по-пролетарски думается. А Нина — другая. Ей это как камень на шее…

— Вот видишь! Я потому и говорю тебе: я уеду, а ты женись!..

— Опять, Вася? Я же просил тебя: не испытуй меня! Да теперь уже и поздно. Мы сегодня все решили. Нина Константиновна уедет в Москву в четверг. И — крышка. Ставим точку.

Владимир говорит так спокойно, решительно, что Вася почти верит.

— А ты, милая Вася, потерпи еще несколько дней. Не изводи себя и меня… Уедет, и опять по-старому с тобой заживем. Да еще лучше прежнего. Еще одно горе вместе пережили, еще ближе станем.

Володя обнимает Васю. Целует Васины глаза.

— Я хочу с тобою лечь сегодня, Васюк! Позволишь? Устал я, голова кружится что-то.

Лег Владимир. Голову на Васино плечо положил. Да и заснул сейчас. А Вася не спит.

Любил бы — приласкал бы! Любил бы — угадал бы Васину тоску… Смотрит она на Володину голову. Знакомая голова, а мысли в ней — чужие, непонятные. Ресницы Володины лучистые прячут ласковые взгляды его, да не к ней обращенные. Губы жаркие

Володины другую поцелуями-истомой мучают, в другой желания разжигают.

Острым язычком впилась змейка в Васино сердце. Кусает, терзает его… Сбросила Вася Володину голову с плеча… Чужой!

— Зачем гонишь своего Волю-солнечного? — в полусне шепчет Владимир.

Волю-солнечного? Чье это ласкательное? Не Васино… Спутался! О той и во сне думает. Злобно глядит Вася на спящего мужа. Разве это муж ее? Разве это прежний друг-товарищ? Разве это тот, кого полюбила Вася в те дни, когда за Советы боролись?

Чужой, совсем чужой.

Холодно Васе. Одиноко. Змейка тугим кольцом сердце обвила. Сосет. Над Васей издевается…

Городской сад. Запыленный, несвежий. Жаркое, истомное лето стоит. Не дождутся небесной влаги. Нет дождя. Деревья бы от пыли городской омыл, траву бы алчущую напоил…

Музыка.

Публики мало. Дети резвятся. Красноармейцы группками сидят, мимо музыки с барышнями прогуливаются. На скамеечке, в тени, поп в рясе сидит, на посох опирается, задумался. Рядом нянька, за малым ребенком приглядывает.

На эту-то скамейку и присели Вася с Марией Семеновной, — в сторонке, а все видно.

Нину Константиновну ждут.

— Что-то не видать нынче нашу кралю. А то, как музыка в саду, — тут и наша сударушка. Нарядами щегольнуть. Барыни-то нарочно сюда ходят, чтобы поглядеть: какие моды нынче? У Нины Константиновны поучаются. У ней уж завсегда самое модное.

Вася рассеянно слушает. Любопытно Нину повидать, какая такая? А и жутко в то же время. Кажется — увидит, и от боли сердце разорвется.

— Не эта? Поглядите, Мария Семеновна, та, что ле музыки с правой стороны на скамейку села?.. В розовом.

~ Ну, что вы?.. Такая ли Нина Константиновна! Ее сразу от других отличите. Франтиха. Модница. Сидят. Ждут. Нет и нет Нины.

Решать стали, уж не пойти ли домой и в другой день прийти? А тут как раз и Нина Константиновна появилась. С другого конца сада пришла, да у самой музыки остановилась. С Савельевым и двумя крас-комами1 разговаривает. Будто не замечает, что на нее публика так и глазеет.

Так вот она какая! Белое платье, легкое, все тело мягкими складками окутало. Груди округло под платьем обрисовываются. На руках длинные желто-песочные перчатки и шляпа такого же цвета, на глаза надвинута… Лица не разобрать Васе. Только губы видны — яркие, будто кровью смазаны.

— Какие губы-то у ней, кровавые!

— Это от краски, — поясняет Мария Семеновна. — И глаза вы бы поглядели, что сажей смазаны… Так бы мочалку взяла да всю нечисть с лица бы смыла… Какова бы тогда была, поглядели бы! Намазанной да накрашенной и я тебе красавицей стану.

Опирается Нина Константиновна на кружевной белый зонтик, носком белой туфли играет… Смеется, чуть закинув головку. Смеются и оба краскома.

Савельев в стороне стоит. Будто скучает. По песку тростью чертит.

— Шляпа такая, что и лица не видать, — досадует Вася.

— Давайте мимо прогуляемся… Тогда и разглядите нашу кралю. А только я бы советовала и не разглядывать! Хорошего-то в ней мало. Я тоже, как

у генеральши Гололобовой служила, настоящих господ да красавиц навидалась. А это что?

Но Васю мучает тоскливое любопытство. Надо же понять, за что Володя ‘эту’ любит?

Только встали Вася и Мария Семеновна, только навстречу Нине пошли, а она за руку с крайкомами распрощалась и громко так им на прощанье бросила, что и до Васи слова долетели: ‘В Москве теперь встретимся’. Обернулась. Пошла к выходу. Савельев за ней.

— Что же, догонять их, что ли, будем? Не след это, Василиса Дементьевна!.. Ну ее, драгоценную… Люди вас знают. И так сплетен не оберешься.

Замедлила Вася шаг, а глаз с Нины не спускает.

Высокая. Стройная. Идет — плечами пошевеливает. От музыки отошла и голову низко так опустила И кажется Васе, что плачет Нина… Савельев к Нине нагибается, в чем-то ее уговаривает. А Нина головой качает. Нет — говорит. А сама руку в желтой перчатке к лицу подняла, будто слезу утирает… Неужто правда плачет?.. С музыкой попрощаться пришла? Значит… Значит, Володю-то любит? Не только с него ‘тянуть’ хочет? Беспокойно у Васи на сердце. Повидала Нину Константиновну, а легче не стало. Не ревность томит. Другое, новое чувство мучит, будто жалость к ‘той’ шевельнулась… О чем ‘та’ плакала? Зачем на музыку ходила? Со счастьем своим попрощаться?

Томит Васю новая боль. А сама на себя досадует: еще не хватало! За ‘ту’, за разлучницу теперь душой болеть станет! Еще новости!..

Нина Константиновна уехала в Москву. Вторая неделя на исходе, что нет ни ее, ни Савельева в городе. Кажется, теперь бы только жить да радоваться Васе. Ушла ‘разлучница’, с пути. С Васей остался Владимир. Значит, Вася-то дороже, нужнее? Значит, там в самом деле только временное, проходящее?

Вася улыбается. Вася смеется. И кашляет меньше. В партком аккуратно ходит. И Владимир занят. Реорганизует дело по плану синдикатчиков. Кончит — в Москву с Васей поедут, а оттуда в новый район Владимира переведут. Владимир доволен. Весь в работу ушел. Будто все ‘по-хорошему’.

А настоящей радости, той, что прежде была, нет и нет. Хоть ты что! Владимир не то что неласковый, а нет-нет да будто досада его прорвет, на Васю раздражается.

Зачем из парткома к обеду опоздала? Гостей задерживает, без хозяйки не сядешь за стол! Другой раз из-за воротничков вспылил: чистых не оказалось. Вася в ответ тоже вскипела. Разве это Васина забота? Мог и сам распорядиться. Пусть с Марии Семеновны спрашивает, Вася ему не прачка… Расстались сердитыми. А из-за чего? Из-за воротничка ничтожного! Вернулась как-то Вася домой под проливным дождем. Шляпку свою в парткоме оставила — пожалела, платочком повязалась. Увидал Владимир, нахмурился и на Васю накинулся: в чем ходит-то? Сапоги стоптанные, юбка в грязи, платком, чисто баба деревенская, повязалась… Неряха!.. И опять Вася не стерпела*

— Не всем же модницами франтить! Зато Савельевым одолжаться не приходится!

Поглядел на Васю Владимир злыми глазами, смолчал. А Васе показалось, будто ударить ее хотел. Сдержался.

Нехорошо. Хотят Вася и Владимир друзьями быть, а на деле друг против друга чуть что — зло накипает.

Владимир все о новом районе мечтает. Как дом устроит, как хозяйство разведет…

Васе скучно. К чему хозяйство свое заводить? Что за радость? Если бы еще для всего коллектива… Владимир не согласен. Отсталостью Васю попрекает.

Вася о том, как в марксистском кружке спорили: только ли экономика историю делает или еще и идеи? Оживляется Вася, хочет всем, что слышала, с Владимиром поделиться. А ему скучно. Это все забава… А вот доходность поднять предприятия — это действительно дело! И опять спорят.

Как вдвоем останутся — не знают, о чем говорить. Что делать? Сейчас Ивана Ивановича по телефону вызывают. При нем свободнее.

Ждет Вася писем из губерний. Не пишут. Ни от Груши, ни от Степана Алексеевича ни словечка. Что-то с ними со всеми приключилось?

Не хочет Вася себе признаться, а в тайнике души ждет, ‘что позовут ее в губернию на работу… Ехать? Не ехать?

Пришло-таки письмо из губернии. Заказное. От Степана Алексеевича. Коротенькое, а дельное: предлагает Васе группу текстильных фабрик взять, работу ‘по новому типу’ поставить, как центр предписывает. Там и жить Вася будет, за городом. Ответа просит.

Забилось Васино сердце. Потянуло ‘к своим’… А то что за жизнь? Ни тебе дела, ни тебе радости!.. Одна забота: как бы опять чего не вышло. Точно связанная ходишь. Вспомнила Вася, как у брата, Кольки, галка была. Он ее в лесу изловил, чтобы не улетела — крылья ей нитками опутал. Разгуливает галка по полу, клюв разевает, черными, умными глазенками на окна поглядывает, крыльями хлопает. А крылья связаны. Похлопает-похлопает, с горя каркнет раз-другой, да и пошла опять степенно по полу разгуливать. Будто вовсе лететь не собиралась. Так вот и Вася сейчас. Опутаны крылья. Не полетишь!.. А чем опутаны? Кабы радостью, кабы любовью! А то нет же — тревогой опутаны. Страхом, как бы опять чего с Владимиром не стряслось. Благодарностью, что с ней остался, кралю с дороги убрал… Ниточки хоть тонкие, а туго Васю оплели. Будто самое Васю за плетеньем искусным скрыли…

И Лиза говорит: ‘Не узнаю я тебя, Василиса. Говорила я тебе — заделаешься ты директоршей. Так оно и выходит’.

Как ниточки порвать? Как плетеные искусное сбросить?

Держит Вася письмо Степана Алексеевича в руках, не выпускает. Будто письмо, что талисман в сказках, дорогу Васе найти поможет.

— Василиса Дементьевна, пиво-то все у нас вышло. Надо бы Владимиру Ивановичу сказать, пусть похлопочет, чтобы с завода прислали. А то как бы гости к обеду не нагрянули, тогда пойди вертись, хоть из-под земли доставай.

Мария Семеновна на Васю глядит. Не одобряет.

— Все-то вы, Василиса Дементьевна, кукситесь… А с чего теперь-то, позвольте вас спросить? Франтиху, с богом, в Москву отправили. Владимир Иванович теперь с вами, в гости — ни ногой… Чего же хмуритесь-то? Мужья этого не любят. Они жену ценят веселую, чтобы в доме смех стоял, чтобы после забот да работ радость тебя ждала…

Слушает Вася Марию Семеновну, улыбается, а сама думает: ‘Может, и права она!.. Может, надо встряхнуть себя и снова стать Васей-буяном!.. Как в восемнадцатом году была. Дело — делом, и смеху хоть отбавляй!..

Пойти разве сейчас к Володе в правление? Неожиданно, как ‘гостья’? Рассказать про письмо… И сказать, смеясь, что отказ пошлет. Не может же она с Володей расстаться! Пусть видит, как любит его, милого, желанного! Пусть обрадуется… Пусть на радостях обнимет, Васины карие очи поцелует… Васей-буяном назовет…’

Выбрала Вася белую блузку, синий галстучек повязала. Шляпку свою перед зеркалом надела, кудряшки поправила… Хочется ей сегодня Володе понравиться. Ведь ‘подарок’ ему несет! И какой ‘подарок’! Васин отказ Степану Алексеевичу на работу в губернию ехать. С Володей в район отправится — там и работу возьмет.

Пришла Вася в правление. Прямо в кабинет к директору. А кабинет пуст. Директор на заседании. Кончается, минут через десять будет.

Ждет Вася, газеты московские просматривает. Сама себе улыбается. Вот и она Володе за все ‘отплатит’.За то, что с ‘той’ расстался, за то, что Васей больше всех дорожит…

Почту принесли. На стол директору положили. Нет ли писем и для Васи? Перебирает деловые конверты. И вдруг сердце — стук! стук! — да и остановилось на миг. Узенький цветной конверт… Почерк тонкий, бисерный… Не иначе как от ‘нее’… От Нины Константиновны,

Значит, не кончено? Значит, по-прежнему обман?

Кажется Васе, что летит она куда-то долго-долго… Конца нет…

Должно быть, пошатнулась, потому что пепельницу на столе задела, уронила…

Глядит Вася на узенький цветной конверт, и кажется, что в конверте судьба ее таится.

Раз!.. Конверт опущен в Васин карман. Теперь правда от нее не скроется. Теперь обману конец…

Вошел Владимир, с правленцем.

— А, Вася, и ты тут? Дело есть или так навестить зашла?

— Пива нет больше… Заказать на заводе надо.

— Ишь какая. Хозяйкой становишься!.. Не узнать Васю-буяна, — смеется Владимир, будто доволен.

Смейся, смейся!.. Разорву постылые сети, чем оплел ты меня… Раскрою обман твой до дна.

— Ты что же, Вася? Только и всего побыла? Уходишь?

Вася молча кивает головою. Все внутри дрожит, кипит, вот-вот наружу прорвется.

Нет у Васи терпенья до дому дойти, письмо читать. В городской сад завернула. На скамейку села. Рвет конверт цветной. Не терпится.

‘Мой Воля-солнечный! Мой властелин, мой мучитель любимый!.. От тебя опять ни слова. Третий день — ни строчки. Неужели забыл, разлюбил свою Пинку-капризницу? Свою обезьянку египетскую? Не верю! Не верю!.. И все-таки мне страшно. Ты с ней, а я ведь одна! Твой руководитель умеет влиять на тебя, она будет убеждать тебя, что любовь наша ‘грех против коммунизма, что надо по-вашему, по-коммунистическому, ‘поститься’, отрекаться от всего, что дает радость, жить только для ‘субботников’… Я боюсь ее. Я знаю ее власть над тобою… Боже мой, боже мой! Да ведь я же не отнимаю тебя у нее! Я так мало требую. Она — твоя всеми признанная жена. Ты с ней всегда, всегда… Я же прошу у тебя только немного часов для нашей любви! Только твоей жалости ко мне. Кроме тебя, у меня никого, никого нет на свете!..

Ночью я просыпаюсь со страхом: а вдруг он разлюбит, он бросит меня? Что тогда будет со мною? Я боюсь думать. Ты же знаешь, Никанор Платонович, как паук, сторожит меня… Пусть он играет в ‘папашу’ — мы же с тобою знаем, чего он выжидает!.. О, как бы ему хотелось, чтобы ты бросил меня!.. Чтобы я осталась одна, совсем одна, беззащитная, беспомощная… Вот когда наступит его праздник!.. Бывают дни, когда я ненавижу его, когда я готова на улицу идти, только бы не чувствовать, что я ему ‘обязана’…

Воля, Воля! Любимый мой, безумно милый, неужели это никогда не кончится? Неужели ты не спасешь свою Пинку? Не пожалеешь ее? Не защитишь?..

Я плачу, Воля… Тебе не жаль ‘обезьянки’? Ты не думаешь о ней? Ты злой! Ты нехороший!.. Ты сейчас ласкаешь другую… Ты любишь ее! Я знаю, что ты ее любишь! А мне это больно! больно! больно!

Я хочу тебя… Горячего, ненасытного… Неужели ты не тоскуешь по моим губам?.. По нашим душным объятиям?..

Мои атласные руки хотят обвиться вокруг тебя… Мои груди — ‘чаши неги’ — томятся по твоей ласке…

Воля! Я не могу больше страдать! Не могу жить в разлуке. Зачем ты меня отправил в Москву? Для чего?

Но пусть это будет в последний раз. Когда ты переедешь в новый район, найди мне домик за городом. Чтобы никто не знал, что я там… ‘Таинственный домик’, куда ты будешь приезжать ко мне, когда стемнеет… И где я научу тебя, что любовь — такая, как наша, она лучше, важнее всего, всего в мире!..

Когда ты приедешь в Москву? Неужели она поедет с тобою и в Москву? Ах, хоть бы одну неделю отдохнуть вдвоем! Одну неделю иметь ‘нашей’…

Никанор Платонович говорит, что в новом районе тебе отведут прелестный особняк… Столовая — в готическом стиле. Но не хватает столовой лампы. Я уже присмотрела дивную люстру, немножко дорого, но зато действительно художественно. Тебе понравится, я знаю.

Ну, довольно, разболталась. Такое большое письмо, что тебе некуда будет его ‘спрятать’!.. Вот шучу, а самой плакать хочется… Неужели ты не чувствуешь, как мне больно?.. За что, за что жизнь не дает нам счастья?..

Но не бойся, мой властелин, я не буду больше роптать. После всего, что я перестрадала, — я теперь ‘ученая’. Делай так, как тебе лучше. Я со всем примирюсь. Только одного не отнимай — твоей горячей ласки, твоей любви-жалости к твоей бедной, тоскующей, капризной Пинке.

Москва, Остоженка, 18, кварт. 7, а не 17, как ты написал в прошлый раз, из-за чего письмо чуть не пропало.

Твоя от ножек до жарких губешек, только твоя ‘сладкая девочка’ Нина’.

Сбоку приписка:

‘Знаешь, какая радость: я нашла в Москве пудру Л’Ориган-Коти’.

Долго читает Вася письмо Нины. Внимательно. Слово за слово. Не просто глазами, сердцем читает. Кончила.

Письмо на колени положила. Сама на засохшую, пыльную траву глядит, как в ней пчелка жужжит, будто сердится, деловито среди травинок порыщет и с досадой отскочит, и опять в траву… Весной, когда сирень цвела, тоже были пчелки… Те были другие. Веселые. А эта — злая, будто летом обманута.

Васе кажется, что она думает о пчелке, не о письме. На сердце — тупо. Будто совсем не больно. Будто все равно. А змейка уже заработала. Рада стараться! ‘Руки атласные’… ‘Губешки жаркие’… Хвостом своим проклятым, как кнутом, по сердцу бьет. Больно, больно! Перестань, змея-злодейка, сердце терзать. Разве есть в сердце уголок, что твоим ядом не заполнен?

Медленно, аккуратно сложила Вася письмо. Опять в конверт всунула. Встала.

Идет к выходу. Мимо павильона с музыкой. Сегодня здесь тихо, безлюдно. Музыки нет. Теперь Вася знает, кого Владимир любит. Теперь Вася знает, что та ‘своя’, не Вася…

Вышла Вася на тарахтящую улицу из калитки городского, запыленного сада, и кажется ей, что в саду осталась — могила.

С похорон идет Вася домой. С похорон умершего счастья.

Вернулся Владимир домой раньше обычного. Улыбчивый, веселый. Радостную новость привез: долгожданный приказ из центра пришел’ назначение в новый район. Надо срочно ехать в Москву.

— В Москву? Что же… Поезжай. Но и я тоже еду, только не в Москву. К себе в губернию.

Говорит Вася будто спокойно, а у самой все бурлит, все кипит. В кармане узенький цветной конверт — письмо Нины Константиновны.

Не замечает Владимир осунувшегося лица Васи, не видит злых искр, что сыплются из карих глаз. Невдомек ему, зачем Вася вещи свои в спальне разбирает, укладывается.

— Своих навестить собралась? Прекрасно. В Москве встретимся. Или в район прямо поедешь?

Теплилась надежда в Васином сердце, последняя: запротестует. Не отпустит. Теперь и ее не стало…

— В район я к тебе не поеду. На работу зовут. Там и останусь. Не на время. Совсем. Довольно в этой клетке задыхаться. Довольно в директоршу играла. Бери себе в жены тех, кто такой жизнью дорожит…

Будто прорвало Васю. Так и сыпет, торопится, себя перебивает. И обманывать-то себя больше не даст, и рада-то, что любви конец… И томилась-то она без дела, промеж синдикатчиков-буржуев, ради Владимира только терпела, и больно-то ей, что не нужна она больше Владимиру… Нет больше товарищества, нет больше любви между ними… Одна жена в доме за хозяйку, да чтобы прикрышкой служила: живу, мол, браком с коммунисткой, а другая — жена для утех, для любви в ‘таинственном домике’. Ловко придумано! Не рассчитали одного Владимир да Нина: она-то, Вася, согласна ли на этакую постылую жизнь?

Глаза у Васи злые, зеленые. Говорит, задыхается.

Владимир досадливо головой на Васю качает.

— Вася! Ты ли это? Не узнаю тебя… Если я что и скрываю от тебя, так только чтобы тебя же щадить.

— Спасибо!.. Не нужна мне твоя жалость. Я крепкая. Думаешь, что только любви твоей что света в окошке? Да мне твоя любовь — вот где сидит!.. Од ни муки дает. Уйти бы от тебя поскорее, вырваться… Знать не хочу, что ты делаешь. Милуй, люби кого хочешь… Лги, обманывай. Стань раз директором. — Коммунизм предай, все едино теперь… А у самой сердце от боли рвется.

— Вася, Вася! А наша дружба? А твое обещание — все понять?

— Наша дружба? Где она? Где дружба-то? Не верю тебе, Владимир. Веру мою убил ты… Пришел бы, сказал бы: Вася, беда, горе такое приключилось, другую полюбил. Что же, ты думаешь, я бы удерживать стала? Попрекать? Счастью твоему, что ли, поперек пошла бы? Забыл ты, Владимир, что не просто жена я тебе, а друг, товарищ. Вот где обида-то моя! Вот чего не прощу тебе вовек…

А у самой слезы по худым щекам так и текут. Рукавом обтирает, от Владимира отворачивается.

— Была вера к тебе как к товарищу’. Растоптал ты ее, Владимир, не пожалел… А раз веры друг к дружке нет, как жить-то вместе?.. Жизни нашей, счастью, видно, конец настал…

Тоскует Васино сердце. Вздрагивают Васины худые плечи. От Владимира отворачивается.

На кровать присела. Комкают Васины руки стеганое шелковое одеяло. А глаза тоской да слезами полны. Владимир рядом садится, за плечи берет.

— Говоришь, что чужая мне, что не любишь. Нет, Вася. Если бы разлюбила, разве так бы убивалась? А я? Разве я разлюбил? Пойми же! Ну да, Нину люблю, но совсем не так… Тебя люблю крепче, глубже, Без тебя, Вася, нет мне пути. Что бы ни делал, всегда думаю: а как она посоветует? А что Вася скажет! Ты, как звезда, меня вела… Нужна ты мне, вот что!

— Ты все только о себе, — тоскует Вася, — а про меня забываешь. Душно мне, Владимир, от этакой жизни… Не потому тяжко мне, что кралю завел… Еще больнее, что не товарищи мы больше.

— Ты думаешь, я этого не вижу?.. А где причина? Сам не пойму. Врозь тоскливо, вместе тесно… Ты говоришь: раньше так не было? Так много ли раньше вместе жили? По-семейному и не приходилось. Все в работе, все налетами… Давай, Вася, опять так: налетами! Хочешь? Каждый сам по себе. А соскучимся — съедемся. Да? Хочешь так? И Вася тогда опять станет Васей-буяном. Милым, родным… И не будет обмана… Не надо только рвать, Вася. Не надо расставаться… Это же больно… Пожалей меня, Вася.

Владимир по-привычному прячет голову в Васины колени, зарывает лицо в Васины горячие ладони…

Тихо. Оба молчат.

Теплой волной от одного к другому пробегает забытая истома. Засыпанный пеплом обид и недоверия уголек страсти выкидывает свои обжигающие язычки.

— Вася! Любимая!

Руки Владимира властно обнимают Васю, притягивают к себе на колени. Жаркими губами томит он Васины губы, лаской обжигает Васино тело.

Вася не сопротивляется. Вася поддается сладкой, забытой истоме.

Пусть так! Вот сейчас Владимир любит Васю по-старому. Без раздела. Сейчас Володя — Васин. Сейчас Нина забыта. Сейчас Володя изменяет Нине не телом только, сердцем изменяет, душою.

Васе непривычно — злорадно. Больно и весело…, Пусть изменяет.

Странные настали дни. Угарные. Уголек страсти, тлевший под пеплом обид, отчужденности, как в догоравшем костре, *что раздувает порыв осеннего ветра, буйно пылает, раскидывается. Лижет обугленные раны, ищет в сердце не обгоревших местечек.

Нежным стал Владимир.

Покорно-ласковой стала Вася.

Будто заново ‘любятся’. Друг без друга прожить не могут. Ночью, тесно прижавшись, лежат, будто потерять друг друга боятся. Целует Владимир Васины карие очи. Прижимает Вася к сердцу знакомую голову Владимира… Так еще не любились, так еще не ласкались… С тоскою, с горькою радостью. Не то друг друга снова нашли, не то с любовью прощаются… Со счастьем ушедшим, невозвратным.

Улыбается Вася, шутит. А самой кажется: вот-вот расплачется. Ласкает Владимир Васю, в глаза карие заглядывает, а в Володиных глазах Вася тоску неизбывную читает. Не играет в них лукавый огонек счастья, не отражают они Васиной любви… Будто Васе без слов ‘прощай’ говорят.

Чтобы не видеть Володиных глаз, чтобы не читать в них слез, чтобы убить тоску неизбывности, обвивает Вася свои худые руки вокруг Володиной шеи… Ищет губ его… Прижимает Володя к сердцу Васю, томит, обжигает ласками, ищет Васино тело… Ненасытно. До сонной усталости…

Странные дни. Угарные. Душные. Темные. Нет в них счастья. Нет в них легкокрылой радости, что любовью рождается…

Договорились. Вася ‘пока’ поедет в губернию на работу. Когда Владимир устроится в районе — спишутся. Повидаются. Где? Молчат. И о разрыве — ни слова. Будто все и без того просто, понятно. Ясно. Будто ‘вся правда’. Одного не говорит Вася, что письмо Нины скрала. Спрятала. Бережет письмо. Будто еще на что оно нужно. А сама настояла: пошли да пошли Нине телеграмму в Москву, что едешь один. Зачем это Васе? Больно, а почему-то ‘надо’. Владимир отнекивался, подозрительно на Васю поглядывал. Будто чего боялся. Послал. И еще ласковее с Васей стал. Еще горячее,..

Пусть! Так тоже надо. Будто последние капли счастья допивают, что на дне общей чаши жизни остались… А в каплях хмель страсти и сладкая горечь прощенья…

Весела Вася. Бодра. Подвижна. Давно ее такой Володя не видел.

— Потому шкурку сбросила, что не по мне была… Какая я ‘директорша’?.. Тебе — другую жену нужно. А я что за жена? При нэпе не гожусь, — шутит, дразнит Володю.

— Я не знаю, кто ты. Я знаю одно, что ты снова Вася-буян… А буяна я не отдам, не отпущу, хоть пять парткомов тебя вызывают… На время — да. Но совсем -г ни за что…

Вася смеется. Пусть так. Будут встречаться ‘налетами’, как свободные товарищи. Не как муж и жена. Идет?

Владимир согласен. Так еще лучше будет… А без умной, кудрявой головки Васиной ему не прожить.

— Друзей-то в мире мало, Вася… Особенно теперь. Опять все распылились. Каждый только о себе думает… А мы же друзья, Вася, испытанные. Правда?

Беседуют, будто нет прежней стенки. Пробита.

Молчит, не шевелится и змейка в сердце Васи. Кажется Васе, что и вся ревность прошла. И вдруг, нежданно, как куснет острым жалом… Владимир теперь нет-нет да и о Нине заговорит сам. Видно, часто о ней думает. Такая-де она ‘ученая’, с французом так и щебечет по-французски, бисером сыплет, с немцем — по-немецки. В институте училась.

— Если такая ‘ученая’, почему же службу найти не может? Или на даровых хлебах жить привыкла? В крови тунеядство сидит… В полюбовницах, конечно, оно удобнее.

Знает Вася, что не следует так говорить, а удержаться не может. Куснет змейка, а ей за это Володю уколоть охота. Пусть и ему больно будет.

А Володя хмурится. С упреком на Васю глядит.

— Зачем ты это, Вася? Нехорошо. Это не Вася-буян говорит… Это чужая Василиса Дементьевна. Васе больно и стыдно. Но не сдается. Еще и еще уколоть Володю пробует. Пока Володя не рассердится. Пока сама Вася не опомнится.

— Не сердись, милый… Прости меня, злую. Ведь люблю я тебя. Не любила бы, не мучила…

В душных поцелуях, в хмеле тела ищут друг друга. Чтобы не думать. Чтобы не страдать. Чтобы забыть, обмануть неизбывную правду…

Вася с парткомом распрощалась. За уборку дома взялась. Обо всем у ней теперь забота. Ящики*, сундуки. Мочала, рогожа, солома… Совещается Вася с Марией Семеновной, совет держит: как что уложить, чтобы не поломалось, не испортилось? Чтобы все в целости на новую квартиру директора доехало.

— И что это вы так стараетесь? — недовольна Мария Семеновна. — Коли решили в свою губернию уехать, чего хлопочете-то? Помяните мое слово: вы за порог, а сударушка — скок! И на ваше место. Для нее, выходит, стараетесь, силы свои надрываете.

Что же! Пусть так. Не как жена ему подсобляет. Как жена бы не стала. Как жена — осудила бы Владимира, зачем ‘буржуем’ заделался? А теперь ей что?.. Он сам по себе, она — сама по себе… Каждый своим путем идет. Были товарищами… Почему не подсобить? Не мужу, не потому, что требует, да ждет, да велит. Добровольно. Как товарищу, другу… И досады нет на него. Коли нравится хлам за собой волочить, народный транспорт ящиками с посудой да сундуками с шелковыми одеялами запруживать — его дело!.. С таким, конечно, не по дороге. И не пойдет она с ним больше в жизнь рука об руку. А подсобить в укладке, почему не подсобить?..

Володя не наудивляется. Откуда такая хозяйка стала? Ивану Ивановичу, правленцам — хвастается. А сам Васю вопрошает: кто в новом районе в доме порядок ему наведет, если Вася к нему не сразу приедет?

— Кто? А Нина Константиновна на что? Или она своих белых ручек марать не станет? Барышня-сударышня… Ей чтобы все готовое, чтобы все на подносах подано было… Чужим горбом да на чужих хлебах…

Кольнула Володю, и самой досадно. Зачем? Владимир глядит на Васю, глазами упрекает. Будто спрашивает: ‘За что, Вася?’

— Милый мой! Желанный! Злая я, злая. Сама знаю. Все от любви! Не сердись, милый. Ведь только пошутила…

А сама лицо свое у Володи на груди прячет, гонит слезы, что к горлу подступают. Любит Володю Вася, хоть ты что! Любит, страдает, а потерять — боится. Лучше и не жить…

— Сердечко мое бедное… Васюк мой добренький… Знаю тебя. Потому-то и люблю. Потому-то и не могу сердца от тебя оторвать./. Нет другого такого Васи в мире. Не будет у меня такого друга, как ты.

И снова кружит душно-горький хмель, снова в ласках ищут забвения собственной боли,

— Оставишь местечко в сердце своем для мятежного своего ‘анархиста’?

— Будешь и в счастье помнить Васю-буяна?.. Странные дни. Угарные. Душные. Темные…

Стук-стук! Стук-стук!

Стоит Вася у запертой двери своей прежней светелки, где теперь Груша живет. Стучится. Сказали внизу, что Груша с работы вернулась. А дверь заперта. Где же Груша?

Стук-стук! Стук-стук!

Не спит же Груша?

Обернулась. Глянь, по коридору Груша спешит, чайник с кипятком тащит.

— Груша!

— Василиса! Родненькая. Когда-то приехала? Вот не ждала-то.

Поставила Груша чайник ‘а пол. Обнялись.

— Милости прошу ко мне… Твоя светелка. Твоей добротой» ней проживаю… Вот только отпереть дай. Воровство у нас по дому — страсть!.. Ключом теперь запираю, даже как за водой хожу… Намедни у Фуражкина с гвоздя осеннее пальто сняли. Новешенькое… Весь дом на ноги поднял. Милицию вызвал. Ничего не нашли. Ну, вот ты и дома, Василиса. Раздевайся. Умойся с дороги. А я как раз чайничать собралась. Покушать-то хочешь? Яйца есть, хлебец, яблочки…

Дома? Груша сказала ‘дома’. Разве у таких, как Вася есть ‘дом’? Оглянулась. Будто знакомая светелка. Но уже не псина. Ножная ‘швейка’, манекен в углу… Куски материи. На полу отрезы, обрывки ниток… Стены стыв. Нет на них Маркса, Ленина, группы ‘коммунаров’, когда годовщину дома праздновали… Вместо них висит полинялый бумажный красный веер, а рядом засиженная мухами открытка с яйцом и золотой надписью: Христос Воскресе… В уголке образ. Груша — не партийная. В Бога верует. Посты соблюдает, хоть стоит за советскую власть и с коммунистами дружит. Жених у ней был. С белыми ушел. Может, погиб… Если погиб — не иначе как красноармейцы убили. Оттого Груша и не хочет коммунисткой стать. Память о женихе бережет.

— С вами пойду — он с того света меня проклянет…

Вася раньше Груши не понимала. Как можно белого любить? А сейчас Вася знает — сердцу не прикажешь… По разным тропам разошлись они с Владимиром. А любовь-то еще жива… Покою от нее нет…

Рада Груша Василисе. Не знает, куда и посадить. Новостями так и сыплет. Удивляется: чего Вася у мужа на хлебах не отъелась? Какая была тощая, такая и назад вернулась. Будто еще худее стала. Вася отмалчивается. Думалось Васе: увидит Грушу, обнимет подружку, все горе свое в слезах порасскажет.

А увидела, и молчанка нашла. Слов не найти. Как горе такое другому поведаешь?

Услыхали по дому, что Василиса приехала. Старые жильцы обрадовались. Новые залюбопытничали. Какая такая? Член домкома нахмурился — опять, пожалуй, в администрацию метит? Детишки, Васины друзья: Из детского клуба, первыми к Груше в комнату пробежали.

Что постарше, сразу к Васе с жалобой: при нэпе клуб детский закрыли. Говорят, не окупается. Помещение, мол, на другое нужно. А где же теперь школьникам уроки готовить? Коллекции все повышвыряли, библиотеку — по рукам роздали, а что и продали…

Слушает Вася. Как так можно? И сразу закипела: этого дела она не оставит. Сегодня же в партком, в наробраз, в жилотдел. Нэп — нэпом, а что трудом, и каким трудом, наладили сами рабочие — этого трогать не смей…

— Пойду воевать… Не спущу им этого. Не беспокойтесь, ребятки, я ваши требования отстою. Хоть бы в Москву из-за них ехать пришлось.

Ребятишки, что постарше, смеются. Верят они Василисе. Эта отстоит. Пойдет теперь ‘воевать’… Ее и в доме ‘воякой’ зовут. Правильно! Дети Василису одобряют.

За детьми пришли здороваться прежние жильцы. Не успеют ‘здрасьте’ сказать, и уж каждый спешит с Василисой заботами, горем своим поделиться. У каждого свое, Вася слушает. По привычке вникает. Советы дает. Утешает.

Набралось народу в светелке — мухе негде пролететь.

— Да вы, товарищи, погодили бы, — просит Груша, — и поесть-то с дороги не дадите… Человек, небойсь, устал, сколько ночей ехала. А вы тут со всякой своей требухой голову морочите.

— Нет, Груша, не мешай… Я совсем не устала, Так вы что же это мне, Тимофей Тимофеевич, говорить начали? Да, про налоги, что и вас обложили… Как же так? Вы же не хозяин, не эксплуататор, не директор…

Сказала ‘директор’ — Володю вспомнила. Полоснула боль и потонула в чужих заботах… Некогда.

Разошлись понемногу знакомцы старые. Вася в партком собралась. Сразу дела обделывать. И усталость забыла.

Кофточку застегивает. Грушины новости слушает. Тот — женился. Этот — из партии вышел… Та — в совет попала. И вдруг Федосеихин голос. На весь коридор слышно.

— Где-то она, золото наше? Заступница драгоценная. Голубушка, Василиса Дементьевна…

И прямо Васе на шею. Обнимает, мусолит. А сама слезами горькими обливается, Васино лицо все изменила.

— Уж так-то ждала тебя, родненькую. Так-то по тебе тосковала… Только и свету, что в вас, Василиса Дементьевна Думаю, как приедет она, наша заступница, сразу дело разберет. Не посмеет он при ней, окаянный, жену законную позорить… Постыдится со шлюхой на весь дом срам наводить… Пожалеет меня, что с малыми детьми одной мыкаться приходится… К суду его притянет. Пусть хоть партии послушается. Только на тебя, золото наше, вся и надежда моя.

Привыкла Вася горе чужое с двух слов смекать. А тут невдомек: о чем плачется Федосеиха? На кого жалобу ведет? Видит Василиса, переменилась Федосеиха, не узнать. Была баба молодая, крепкая, грудастая, а стала желтая да худая… Состарилась.

Что за горе такое?

Федосеев с Дорой, с ‘некрещеной жидовкой’, любовь завел. Жену знать не хочет. На весь околоток позорит. Людей не стыдится. Детей родных забросил. Все голубушке своей тащит. На, сударушка, получай! Пусть семья под забором подыхает. Только меня, корявого, не гони…

— И что Дора-то в нем, дура этакая, нашла? -завывает Федосеиха. — Хоть бы мужчина-то был настоявший… А то, тьфу! Сморчок поганый… Одна я восемь годов его терпела… Корявое рыло его ради детей целовала… Думала, хоть и дурен ты собою, Васильевич, да раз судьба связала да церковь повенчала, приходится тебя терпеть… Уж так-то он мне поган бывал, как с ласками лез! Терпела. На других не глядела. Думала: благодарность заслужу его, молодость свою ему, сморчку поганому, отдала. А оно, вот тебе, что выходит. Как краса-то моя ушла, он за девчонкой гоняется. С жидовкой связался. Всему околотку на срам…

Плачет Федосеиха, убивается. Вася слушает. А к сердцу будто темная волна подкатила… Будто на Федосеихе свое горе видит. Свою обиду узнает. Нудно. Куда вся бодрость ушла. Теперь и в партком неохота идти. Уткнуться бы в подушку — света не видеть…

А Федосеиха плачет. Василисины плечи целует. Просит Васю уму-разуму мужа поучить, за малых детей заступиться. Судом партийным пригрозить.

Из парткома Васю товарищи до дому провожают. Не наговорятся. И Вася веселая такая. Бодрая. Как в партком попала — обо всем на свете забыла. Будто ничем другим не жила. Будто, кроме партии, нет других забот у Васи. Волнуется, спорит. Настаивает. Разузнает, ‘информируется’. Интересно. Радостно. Голова работает, а душа будто на крыльях парит…?

Взбежала в свою светелку, лестницы не заметила. И только тут поняла, что устала.

Пока Груша с ужином хлопотала, прилегла Вася на кровать, да так и заснула. Крепко.

Груша на подругу поглядела. Будить — не будить? Пожалела. Измаялась Вася. Пусть проспится.

Как ребенка, Васю раздела, сапоги сняла. Одеялом покрыла. Лампочку платочком завесила. Сама за работу села — петли метать.

Стук-стук!

Еще кого черт несет? Сердится Груша. Покою нет.

Открыла.

В дверях Федосеев-супруг.

— Вам чего?

— К Василисе Дементьевне… Дома?

— Да что вы все, рехнулись? Человек с дороги, измотался не спавши, а они будто голодные собаки на кость накидываются. Спит Василиса Дементьевна.

Пререкаются Груша с Федосеевым. Федосеев настаивает. Груша не пускает. Уговорились на завтра.

Перед носом Федосеева Груша дверь затворила. Сморчок поганый! Жена законная, трое ребят, Дора с животом ходит. Поди распутайся.

Не одобряет Груша Федосеева. Осуждает и Дору. Зачем с женатым сошлась? Мало, что ли, холостых? Груша насчет нравов — строгая. И себя ‘блюдет’. До сих пор жениха не забыла.

Проснулась Вася. Примиренная. Вся затихшая. А осеннее солнышко в окошке играет, швейку золотит. Груша утюг на керосинке греет, платье ‘фасонить’ собирается.

— Кому платье-то?

— Исполкомше. На именины.

— Как? Разве именины теперь празднуют?

— И как еще! Ты бы поглядела, лучше прежних господ. Одних закусок целый стол. Вино. Водка…

Шипит Грушин утюг. Не до бесед. Вася на знакомой постели нежится. Жесткая постель. Узкая. С Володей на ней спала. Как умещались-то? Теперь и на широкой тесно, друг другу мешали.

То тогда, а то теперь.

Вот-вот тоска-кручина к сердцу подкрадется, покой Васин нарушит. Но на сердце покойно. Примирение Будто в саду после бури.

Неужели мукам конец?

Груша про уговор Федосеева вспомнила. Васе передала!

— Что ж, пускай его приходит. — А самой неохота с Федосеевым возиться. Будто обидно ей: зачем у Федосеевых, у склочников, такое же горе, что и у ней приключилось?

Про Дору справляется: какая-такая?

— Не помнишь? — удивляется Груша. — Черненькая, красивенькая. На комсомольском празднике с бубнами плясала.

Вспомнила Вася Дору. Хвалит в культкомиссии, у Кожевников работала. Умненькая, ничего, что молодая. Поет хорошо. Где же Федосеихе с ней тягаться!

Груша с Васей не согласна. Дору осуждает. Надо закон блюсти. Если коммунисты этакому поведению мужей потачку давать будут, все мужья жен с малыми ребятами побросают да девчонок себе заведут. Будто в партии против Доры дело затеяли.

— Дело затеяли? Не иначе как Федосеиха подстроила. Мерзкая баба, — защищает Вася Дору.-Нет такого закона, чтобы заставил с нелюбимой женой жить… Силком, что ли, прикажешь Федосеиху обнимать? А если жена омерзела? А если жена поганая баба, склочница?

Волнуется Вася. Зло ее на Федосеиху разбирает. А почему? Сама не знает. О Федосеевых спорит, а о Владимире думает. За Дору заступается, а видит белый кружевной зонтик и красные Нинины губы…

Удивляется Груша, что Василиса Федосеевых под защиту берет.

— Будто друзья твои кровные. Сама же мне их хаяла… Сколько тебе неприятностей из-за них было.

Дело твое, а я бы советовала в канитель эту не путаться. Свои собаки дерутся… Пускай сами и разберутся.

А Вася упрямится. Если дело против Доры поднимут, Вася заступится. Скажите на милость, законная жена Федосеиха, так думает, что все ей права? Нет. Ошибается. Права-то другие есть. Не людскими законами писанные. Сердцем подсказанные. И нет у человека сил против них идти, нет власти над ними. Хоть умри, а сердце своего требует.

Гладит Груша подол платья исполкомши, а сама на Васю Поглядывает. Внимательно. Будто у подружки в душе читает.

Вася хмурится. Чего Груша уставилась? Не права, что ли, Вася? Разве есть законы над сердцем?

— Кто же говорит! Сердце — оно самое важное. Без сердца что за человек? А только вот как поглядела я теперь на тебя и вижу твое-то сердце, видно, наболело. Обиды много в тебе, Василиса. Оттого за Федосеева и заступаешься. О своем муже, небойсь, думаешь, его перед собою обелить хочешь… Не иначе.

Молчит Вася, голову опустила.

Груша дальше не спрашивает. Платье с гладильной доски сняла, встряхнула, нитки обирает. Готово.

— Кончила? — спрашивает Вася, а сама о другом думает,

— Готово.

— Ну, я пойду, Груша, в партком. Ты Федосеева задержи.

— Ладно.

Настала для Василисы страдная пора. К отъезду на ткацкие готовится. С Степаном Алексеевичем совещается, инструкции изучает, на заседании ответственных работников вечера просиживает. Часы так и летят. Некогда Васе одуматься. Некогда к сердцу своему прислушаться.

А тут еще новая забота завелась. Супруги Федосеевы да Дора на придачу. С горем своим носятся, Васе проходу не дают.

Пришел к Васе Федосеев, как на духу Васе во всем исповедуется.

Познакомился с Дорой Абрамовной через культ-комиссию. В хоре пел. Очень его бас Доре Абрамовне понравился. К учителям пения водила. Сама ведь ‘музыкантша’. В культкомиссию ввела. С того и пошло… А супруга пронюхала. Ну и случилась канитель.

Обижается Федосеев на супругу. Сплетничает, товарищей против Доры Абрамовны настраивает. Жалобы разводит, будто Дора Абрамовна от семьи ‘тянет’, на средства Федосеева живет. А на деле — как раз наоборот. Не то что Дора хоть ломаный грош от него, от Федосеева, берет, а еще и сама о семье его заботу имеет, последним делится. Детей не забывает. Младших — в детский сад пристроила, старшему, школьнику, — тетрадочки, учебники достает. Конечно, чтобы супруга не знала. Самому Федосееву галстук и рубашку для концертов справила… А люди, со зла, обратное мелют…

Болеет душою Федосеев за Дору. Ему что? О ней забота. Как бы чего неприятного ей в партии из-за него не вышло! А все супруга виновата. На дороге стоит.

Слушает Вася Федосеева, а сама о Владимире да Нине думает. Так вот и они мучились. Выхода искали. На Васю обижались. Зачем на дороге к счастью стоит?.. Федосеихе Вася советовала добровольно с дороги уйти. Все равно чужого счастья не усторожишь. Сколько поперек ни иди, оно мимо тебя над головой пролетит. А сама она что? Не стоит разве и сейчас на дороге? Не сторожит ли еще чужое, ушедшее счастье?..

Любит Федосеев Дору. Заговорит о ней и сам будто краше от этого станет. Так и с Владимиром было, когда о Нине вспоминал…

— Золотое сердце у Доры Абрамовны… И в союзе все ее почитают. Беспартийные не верят-, что в партии дело против нее поднять хотят. А многие радуются: ‘Пусть к нам, беспартийным, переходит. Мы за Дору Абрамовну всегда постоим’.

Не успеет Федосеев уйти, супруга его, Федосеиха, Васю ловит. Плечи целует, заступиться за нее просит…

Не любит ее Вася. Сердито Федосеиху отстраняет. А та на весь дом голосит: Дору, мужа, Васю — всех заодно проклятью предает.

В парткоме Вася с Дорой встретились. Укромный уголок нашли, в комнате, где машинистки бумаги на машинке деловито отстукивали. Под стук машинки удобно говорить. Другим не слышно.

Дора — красивенькая. Глаза — умненькие. Васе понравилась.

В шарф кутается. Беременность прячет. Сама заговорила Дора. Да не о себе, о Федосееве. О нем забота, ценит его Дора, талантом его дорожит, голос будто у него замечательный. Не хуже Шаляпина, Только учиться надо. Оттого Дора и о браке с ним хлопочет, чтобы от семьи оторвать, заставить его сапожное мастерство бросить и пением как следует заняться.

Расхваливает Дора Федосеева, но и на нерешительность его жалуется. Пока с Дорой, на все готов. Решено и подписано: с женой разойдется, развод потребует. А как домой вернулся — кончено. Размяк. И начинай сначала. Сколько месяцев бьется Дора — ни с места.

Слушает Вася Дору, а на сердце неловко, беспокойно, нудно. Неужели и Нина так про Владимира говорила?

Доре все эти формальности с разводом и браком не нужны, для нее это ‘ерунда’, она за ‘свободный брак’, но пока в комиссариате не зарегистрируется — не отстанет Федосеиха. Вот и пускает в ход Дора свое ‘интересное положение’, чтобы Федосеева ‘разжалобить’ да на развод принудить. А ей материнство — не страшно, за себя и без мужа постоит.

Чтобы ‘разжалобить’? Чтобы на развод ‘принудить’? И Нина так же поступала?

Хвалит Дора Федосеева, от Васи сочувствия требует.

А Вася свое думает. Одно хорошее видит Дора в Федосееве. Верно, и Нина так любит Владимира?.. Вася так не умела. Вася и плохое у Владимира знала. Любила, а за дурное страдала, сердцем болела, исправлять хотела… Может, этим Володю обижала?

— Зачем супруга за него цепляется, — досадует Дора. — Когда-то друг друга любили? Так ведь это когда было!.. А теперь — ничего общего. Разве она его знает? Ценит? Разве она понимает, чего он хочет?

‘Так, так, — думает Вася, — и у нас с Владимиром так было. Он не знает, чего я хочу. Я не знаю, что он думает… Дорожки жизни разбежались, в разные стороны ушли!’

— Федосеихе — он чужой, во всем они разные… Вкусы другие, стремления другие. Как мужа — она его держит, как человек — он ей не нужен. Для жизни не нужен.

А ей, Васе, Владимир нужен как человек? Для жизни?

Спросила себя, а сердце четко ответило: нет, таким, каким заделался, не нужен.

— Что это за любовь, — не унимается Дора, — когда ни в чем у них ладу нет? Споры да ссоры. Каждый сам по себе. Ни дружбы, ни доверия.

‘Да, да! — думает Вася, — ни дружбы, ни доверия’.

— А мы с товарищем Федосеевым друг друга без слов понимаем, будто одно сердце, одна душа.

‘Так вот как Нина и Владимир друг друга любят!’

Будто Вася только это теперь поняла. Поняла, призадумалась.

Много дела у Васи. Партийного. Спешного. К отъезду готовится. А и о Федосеевых не забывает. Хлопочет. Развод ускорить хочет. Старается товарищей с Федосеевым мирить, Дору обеляет.

Важно это Васе. Очень важно. А почему? Словами сказать не умеет.

Идет Вася из парткома. Домой спешит. Завтра в дорогу на ткацкие. Голова мыслями полна: как по-новому работу поставить? Чтобы и по инструкции вышло, и к массам беспартийным подошло? Беспартийные теперь что коммунисты… Только еще больше до всего доискиваются, все-то сами разбирают. Ничего на слово, на веру не берут. Дела им подавай, а без дела лучше не суйся.

Работает Васина голова. Будто и про свое женское горе забыла. Будто сердце мужа-друга не утеряло. Будто не жила ‘директоршей’ целое лето.

Спешит Вася. С утра не ела. А как об еде подумает, тошнота к сердцу подступает, мутит, кругами в голове идет… Который день. Болезнь ли какая или?.. Шевелится догадка. Третий месяц на исходе, а месячных нет. Повидать бы докторшу, Марию Андреевну. Как раз в переулочке живет. Вместе работали, ясли при домах-коммунах строили. Пусть поглядит. Скажет. Не хворой же ‘а работу ехать.

Завернула Вася в переулочек. К белому домику подошла. Позвонила.

Мария Андреевна, докторша, сама отворила. Обрадовалась Васе.

— Вы что же ко мне забрели? По делу какому или посоветоваться хотите?

Мнется Вася, неловко как-то, даже щеки покраснели. Поглядела на нее с минуточку Мария Андреевна. Внимательно. За плечи взяла.

— Идемте ко мне в кабинет. Давайте вас освидетельствую.

Расспрашивает Мария Андреевна Васю: про аппетит, про месячные, про головокружения… Будто наперед все знает. Исследует Васю.

Неловко Васе, неприятно. Еще никогда Вася у женского доктора не бывала. Даже чуть жутко, как на кресло для исследования лечь пришлось.

Одевается Вася, руки дрожат, никак крючков не застегнет.

А Мария Андреевна в белом халате у раковины стоит, руки тщательно мылом да щеточкой моет. Молчат обе.

— Вы голубушка, товарищ Василиса, уже не знаю, порадую я вас или огорчу, а только сомнения никакого. Вы — В положении. Беременность.

— Беременность?

Удивилась Вася. И тотчас будто улыбка по душе прошла: ‘Ребеночек? Это хорошо’.

— Вы что же, теперь к мужу обратно уедете? -утирая руки шитым полотенцем, спрашивает докторша в белом халате.

— К мужу? Нет, — Вася отрицательно качает головою. — К нему больше не поеду. Мы с ним врозь теперь… Каждый по своей дороге.

— Разошлись? Как не вовремя! Как же вы-то теперь, голубушка, будете? Может, еще дело поправимое, а? Где же вам одной с ребенком… Хрупкая вы.

— Я не одна. Завтра на ткацкие еду. Там хорошая ячейка… Все больше женщины, ткачихи. Вместе ясли наладим. Я и то хотела вас спросить: как это вы ясли на ‘окупаемость’ перевели? Растолкуйте, посоветуйте.

Заговорили о яслях, о субсидиях, о взносах, об оплате профессионалов. Забыла Вася про свою ‘новость’. Только, как прощаться стали, сама Мария Андреевна напомнила:

— Вы не очень-то на работу налегайте. Помните, что здоровье у вас не крепкое… Боюсь я за вас, голубушка.

Советы дает, того нельзя, да другое полезно. Слушает Вася, запоминает. Ради ребеночка. Пусть будет ребеночек здоровый… Малый такой, беспомощный…

Вышла на улицу Вася. А сама идет да улыбается.

Ребеночек! Это хорошо. Другим бабам пример покажет, как ребенка ‘по-коммунистически’ воспитать. Вовсе нечего там семью, да кухню, да хлам всякий заводить. Ясли наладить… Общежитие ‘на окупаемости’… На примере нагляднее.

Думает Вася об ‘окупаемости’ и о ребеночке забыла. А о Владимире так и не вспомнила. Будто и не отец он.

Укладывается Вася. Шкатулка подвернулась. В ней Володины письма. Портрет его. А на самом верху узенький цветной конверт. Письмо Нины Константиновны.

Поглядела на него Вася. В руках повертела. Наизусть знает, а снова прочитать хочется. Свою боль бередит, а удержаться не может. Начнет читать, и пойдет тоска грызущая со змеиным жалом по сердцу гулять. За ней — холод придет. Холод — злоба на Владимира. Зачем лгал? Зачем обманывал?

Взяла Вася письмо. К окошку поближе присела. Вечереет. Развернула знакомый листок.

Читает внимательно. Слово за слово.

А тоски грызущей нет. А змейка — ядовитая мучительница — будто жалом ослабела. Сердце Васино в покое оставила.

Вместо змейки привычной — жалость в сердце Васином нежданно зародилась. Жалость к слезам Нины Константиновны. Жалость к тоске, к боли -обидам другого женского сердца. Вспоминает Нину, как с музыки шла да кончиком пальцев слезинки утирала… За что страдала? За что муку этакую принимала? Ребеночка ждала… Ребеночка выкинула. За что?

Подошла Вася к столу. Грушины выкройки в сторону сгребла, чернила на стол поставила. И за письмо:

‘Нина Константиновна!

Не знаю я Вас, какая Вы. Один раз всего видала. В тот раз, откровенно скажу, не понравились Вы мне. А когда заплакали, как с музыки уходить стали, сердцем своим горе Ваше поняла, пожалела.

Вот, и сейчас опять, прочла я Ваше письмо к Владимиру-Ивановичу. Письмо это Ваше вам возвращаю, взяла его неправильно, тайком от Владимира. Но оно свою службу отслужило. Так что за это Вам на меня сердиться не приходится.

Много думала я над Вашим письмом. И сейчас опять прочла и вижу — нет у меня на Вас ни злобы, ни обиды. Вижу, что и сами Вы муку большую из-за меня принимали. Как Владимиру, так и Вам скажу, довольно в прятки играть. Надо Вам женой, законной женой Владимира Ивановича заделаться. Вы друг другу больше подходящи. Не жена Я ему, потому что вкусы наши разные — и по разным дорожкам в жизни пошли. Что он думает — я не знаю, он меня не понимает. Кроме муки, ничего наша жизнь надает. И без Вас то же было бы. Не потому расстались мы с Владимиром, что Вы его у меня отняли, а потому и сердце его взять могли, что любви ко мне уж у Владимира не было. Как без Владимира раньше жила., так и теперь проживу. А Вам действительно нет без него жизни. Так всегда бывает, когда друг друга любят.

Мы с Владимиром Ивановичем и не жили, потому развода не надо.

Нет у меня к Вам упрека. Если бы раньше знала, как Вы друг друга любите, давно бы так поступила. Владимиру Ивановичу скажите, что и к нему нет у меня злобы никакой, — как другом была, так другом и останусь. И Вам, в случае чего, всегда помощь или услугу какую готова сделать. Раньше у меня к Вам недоброе было в сердце. А теперь, как все поняла, жалость к Вам большая, за все слезы Ваши, за женские страдания да муки. Как сестра желаю Вам быть счастливой. Владимиру кланяйтесь да от меня скажите, чтобы свою молодую жену сердцем берег.

На случай Вам адрес свой новый записываю. Если когда напишете, и я Вам отвечу. Не враги мы с Вами, Нина Константиновна, хоть друг другу не по воле своей много горя причинили. Да обе не со зла.

Прощайте.

С пожеланием Вам полного счастья

Василиса Малыгина’.

Внизу аккуратно адрес свой подписала, В конверт оба письма вложила. Языком конверт лизнула. Заклеила. И вдруг не умом — душою поняла: теперь конец.

Шэнец? где же боль? отболи. Где же змейка-мучительница? Нет змейки.

Где тоска — хмельная, сосущая? Нет и тоски.

Был Володя Американец — нет Володи. Стал ‘Владимир Иванович’. О Владимире думает — Нину видит. О Нине думает — Владимир рядом рисуется.

Будто одно они стали для Васи. Неразлучные, нераздельные. Одно, а не больно. Пусть одно! Догорел уголек любви-страсти. Испепелился. На сердце тихо. Покойно. Как в саду после бури.

Вася у окна. На закат любуется. Закат бурный, в пурпуровых облаках, золотом окаймленных. Вороны кружатся, галдят, ночлега ищут.

Воздух сухими листьями, грибами, землей осенней пахнет. Душистый, бодрящий, знакомый. Не пряно-томящий, как у Владимира.

Дышит Вася, жадно воздух пьет.

Хорошо жить!

Перегнулась из окна. Во дворике Груша белье стираное с веревки на ночь снимает.

— Груша, а Груша! Иди скорее сюда. Новость у меня. Хорошая…

— И то иду.

Пришла, белье на постель бросила.

— В чем новость-то? Письмо, что ли, какое получила?

— Письмо-то письмо, да не я получила, а сама написала. Угадай кому.

— Не иначе как Владимиру Ивановичу.

— Вот и ошиблась! Не ему. А сударушке, жене его, Нине Константиновне.

— С чего же это? — дивится Груша.

— Видишь, Груша, прочла я это еще раз письмо Нины, жалость большая к ней в сердце у меня зародилась… Тоже ведь муку за меня принимала. Ребеночка ради меня лишилась… Терпела горевала, страдала… А за что? Не соперницы мы с ней, не враги… Кабы не любя, по расчету Владимира у меня отнимала, не простила бы ей, зло на нее бы имела. А теперь, как все про нее поняла, за что? Любит она Владимира. Крепко любит… Любит больше моего… Ее и право… Ей без Владимира жизни нет. Так и пишет: без тебя — пропаду. А мне-то нужен ли Владимир? Подумала я, Груша, подумала, и ясно мне стало, не о нем тоска моя. Кабы Володька Американец вернулся, дело другое бы было… О нем, Груша, тоска, о прежнем Володе. А ведь того-то, Американца, уже нет! И быть не может. Так чего же я Нину мучаю? Чего счастью ихнему на пути стою… Директора стерегу? Разве мне ‘директор’ нужен?

— На что тебе директор? — соглашается Груша — То-то и плохо: много своих от нас ушло, директорами позаделались. Да ты, Василиса, не тужи… Гляди, еще немало своих ребят осталось. Ты на беспартийных-то погляди! Там больше коммунистов найдешь, настоящих, пролетарских

— И верно: своих, что ни день, прибавляется… А те?.. Давно пролетарство свое за лампы да стеганые одеяла попроменяли… Не поймем мы друг друга… Вот и думаю я, Груша: чего я Нину-ТО мучу? Чего Владимира держу: не то женат, не то свободен. На что это мне? Конец надо сделать. Без злобы чтобы было… Довольно настрадались. Когда от Владимира уезжала, не так я это понимала. Все чего-то ждала. На что-то надеялась… Думала: уйдет от меня Владимир к другой — с тоски помру. Так, во хмелю-тоске, и сюда приехала. Дороги не видела… А как в партком пришла, за дело взялась, чужие заботы да горе обступили, тоски будто и не было… Поверишь ли, честно тебе скажу, в сердце ни муки, ни&gt,ревнос-ти… Тихо на сердце. Покойно.

— Слава те, Владычица! — Груша поспешно крестится, на иконку в углу глядит. — Недаром я, Василиса, все эти ночи на коленях Пресвятой молилась… Помоги женскому сердцу! Исцели Василису.,

Вася улыбается,

— Ну и Груша! Неисправимая. Все еще в иконки веришь? А вот что верно ты сказала, так верно: исцелилась! Истинно так. Сколько месяцев будто во хмелю ходила. Себя не помнила. Жизни не видела.

Партию забыла… А сейчас здорова. Все-то меня радует, все-то мне новым кажется. Было вчера, значит, будет и завтра!.. Владимира — нет, партия — есть… Так вот со мной и после тифа было, как выздоравливать стала.

— Только бы тебя опять хвороба твоя не взяла!.. Как начнет муженек покаянные письма писать…

— Нет, Груша, этому не бывать, — Вася раздумчиво головой качает. — Будто в сердце что перевернулось.^ Ни тебе горечи, ни тебе упрека. И к той, к Нине, вся ревность ушла. А жалость осталась. Бились мы все трое в заколдованном кругу, выхода искали… Злобу друг на друга имели. Выхода-то и найти не могли. Пока злоба не ушла. А как впустила я Нину в сердце свое, так сама из круга страданий й вышла… Не то что простила я ее, чего прощать-то? А как сестру пожалела, за страдания наши женские, за то, что не меньше моего муку терпела… Не по вине своей, а потому, что жизнь еще такая у нас непутевая… Пожалела я ее, Груша, и самой легче стало. Нет больше боли. Нет тоски. Нет страданий…

— Что же! Так и быть должно. Разлюбила, значит. Любовь всегда с муками сплетается. Чуть радость дала, глядишь, за радостью и горе тенью плетется. А как страданий нет — значит, и любви конец.

— Неверно, Груша. Не так ты толкуешь, — качает Вася головою. — Не разлюбила я Владимира… Тут он, в сердце… Только любовь-то другая стала. Обиды нет в ней, злоба к нему ушла… Спасибо за прошлую любовь, за счастье наше прежнее. За что злобиться-то на Владимира? Пока любил — счастье наше было. Разлюбил, чья вина? А за прошлое спасибо… Будто Владимир братом стал, а Нина — сестрою. Подумаю о них — и не то что злоба или ревность, а самой на сердце теплее станет,. Не веришь, Груша? Истинное слово!.. Было счастье наше, теперь их черед настал…

Каждому свое право. Лишь бы злобы да обмана не было.

— Про обман-то ты верно сказала, а вот что Нину за сестру почитаешь, невдомек это мне… Мудришь чего-то, Василиса! Смотри, не перемудри, не перекоммунисть. Что простила Владимира да Нину — это, конечно, лучше. Простила — забыла. Из сердца да из памяти вон… А любить-то их не за что! Ты любовь-то свою, сердце свое лучше для рабочего люда сбереги. Туго сейчас ему приходится, веру в себя растерял… Мало ему теперь науки партийной, дай ему душевности, обогрей, обнадежь… Я хоть и беспартийная, а все вижу. Ты, Василиса, у меня спроси, я тебе всегда правду скажу. Коммунизм-то я не хуже тебя понимаю.

— Ты, Груша, наша. Это все знают. Вот только зачем ты в иконки веришь?.. Ну, ну, не сердись! Не хмурься. Не буду. Не стану дразнить тебя да спорить. Сегодня, Груша, у меня будто праздник на сердце. Светло, легко, свободно… А знаешь, кто меня исцелил? Ну-ка? Угадай!

— Не придумаю.

— Федосеевы.

— Да что ты! Ну и исполать им за это! За этакое дело Федосеихе все ее грехи да мерзости простятся.

Смеются.

— А главной-то новости я, Груша, тебе так и не сказала… У докторши была. В положении я… Ребеночка жду.

— В положении? — Груша руками всплескивает. — Да как же это так? Да как же ты мужу-то волю дала? Как ребенка-то без отца оставила? Или по-модному — аборт сделать собралась?

— Зачем аборт? Пусть растет ребеночек… А муж что? Одна слава, что ‘отцы’… Вот у Федосеихи трое, а Федосеев к Доре ушел…

— Да как же ты одна его растить будешь?

— Зачем одна? Организация вырастит. Ясли устроим… Тебя думала в ясли сотрудницей пристроить… Ты ребят любишь. Вот и будет ребеночек наш с тобой, общий…

— Коммунистический?

— Именно! Забавно обеим.

— А теперь, Груша, скорей за укладку. Завтра рано поезд идет. Завтра на работу еду. По-своему поставлю. Алексеевич — благословил… На работу опять!.. Радость-то какая, Груша, понимаешь?

Схватила Грушу за руки. Закружились, будто малолетки, по комнате. Чуть манекен не опрокинули. Хохочут, Во дворе слышно.

— Жить надо, Груша! Жить! Жить и работать.

Жить и бороться. Жить и жизнь любить.

Как пчелки в сиренях!

Как птицы в гуще сада! Как кузнечики в траве!..

Источник: http://www.fedy-diary.ru/?p=2709

Василиса Малыгина

Читайте также: