Василий Никитич Татищев, Бестужев-Рюмин Константин Николаевич, Год: 1882 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 159 минут(ы)

К. Н. Бестужев-Рюмин

Предисловие

Предлагаемый Сборник заключает в себе статьи, написанные в разное время и большей частью по какому-нибудь случаю. Вот почему они имеют неравный объем, чего можно было бы требовать от книги, написанной с одной целью. Впрочем, представляя, хотя и в общих чертах, некоторые из главных моментов в развитии русской историографии, статьи эти имеют некоторую взаимную связь, и перепечатка их, как думается автору, может быть не лишена пользы, хотя бы для справок и соображений занимающихся. Прибавим, что одна из статей, входящих в издание, Татищев, заключает в себе материал оставшийся неизвестным до ее появления в ‘Древней и новой России’. Я разумею извлечение из ‘Разговора о пользе науки’.

К. Бестужев-Рюмин

Василий Никитич Татищев
Администратор и историк начала XVIII века*.
1686-1750 г.

______________________

* При составлении этой статьи, кроме указанных в разных местах статей и материалов, мы многим обязаны добросовестно и полно составленной книге Н.А. Полова: ‘Татищев в его время’, М., 1861 г., и разным томам ‘Истории России’ С.М. Соловьева, этой сокровищнице, из которой еще долго придется всем нам почерпать много сведений и многому учиться. Библиография всего, что написано до книги Н.А. Попова, заключается в ней, потому и не повторяем этих указаний.

______________________

Пушкин назвал Ломоносова ‘первым русским университетом’, название это в значительной степени может быть применено и к первоначальнику русской исторической науки — В. Н. Татищеву. Многосторонняя деятельность Татищева, — который был и начальником горных заводов, и управляющим Оренбургским краем, и губернатором Астраханским, оставаясь в то же время историком и географом, которым предложена была такая программа собирания сведений о России, что из нее видны были и многосторонность познаний и ширина его взгляда на дело, — невольно поражает в наше время и возбуждает, быть может, некоторые недоумения. XIX век по преимуществу век разделения труда и специализации ученых знаний. На широкие обобщения, на многосторонность сведений, многие смотрят в наше время подозрительно, опасаясь поверхности, верхоглядства, энциклопедизма и т.п. Значительная доля правды чувствуется в этом взгляде: широкие воззрения нередко оказывались пустозвонством, многосторонние сведения часто являлись схваченными кое-откуда вершками. Несостоятельность тех и других должны были оказаться всего яснее в то время, которое все погрузилось в ‘мир подробностей’, предсказанный Наполеоном I, когда любимым орудием естествознания стал микроскоп, когда совершенно подобные же микроскопические наблюдения стали производиться над строем языков, обычаями, верованиями, остатками прошлого, когда в науках общественных получила преобладание статистика, вся основанная на точных и кропотливо собранных фактах, когда, наконец, в жизни практической, от низших до высших сфер ее, устанавливается начало разделения труда, когда все более и более раздаются голоса, требующие специальной подготовки для каждого дела. Но и в наше время не раз чувствовались и чувствуются неудобства исключительной специализации: в науке это неудобство сказывается в том, что разъяснения фактов одной области нередко надо искать совершенно в другой (так, например, история постоянно должна опираться на географию, а основа географии в науках естественных, уголовное право находит постоянно опору в психологии, а эта последняя нередко требует помощи физиологии и т.п.), следственно, строго ограничиваясь одной областью, а тем более уголком этой области, ученый многого не в состоянии понять и объяснить. В жизни практической замечено, что чем специальнее занятие человека (например, рабочего при строгом применении начала разделения труда), тем труднее ему при перемене обстоятельств привыкать к другому труду, тем зависимее положение такого человека. В наше время есть, однако, средства до известной степени отвратить неудобства этой системы: специальному образованию непременно должно предшествовать общее, по каждой науке должны существовать (и в богатых литературах существуют) обзоры, руководства, справочные книги, существуют, наконец, ученые общества, где из многих членов каждый может в чем-нибудь оказать пособие, ученые журналы, по которым легко судить о движении разных наук и т.п. В жизни практической можно стараться не слишком суживать специальность и распространять общее образование, что в более или менее значительной степени применяется в странах образованных. При таких условиях и такой обстановке, специальность становится и законною и желательною: чем подробнее и точнее будут изучены явления мира физического и нравственного, тем полнее и прочнее будут и общее образование и благосостояние человечества, чем лучше люди, призванные к практической деятельности, будут знать именно то дело, которое им приходится делать, тем больше пользы принесут они делу, ибо относясь к делу со знанием, они отнесутся к нему и со вниманием и с любовью, если, разумеется, дело не слишком суживает способности человека (от человека, призванного всю жизнь делать булавочные головки, трудно требовать любви к своему делу). Заметим еще, что при специализации занятий возможнее найти для всякого, как бы ни были ничтожны его способности, соответствующее этим способностям дело, чем значительно увеличивается масса пользы, получаемой обществом от его отдельных членов. Таково положение этого вопроса в наше время. Но иное было оно в начале XVIII века, когда у ‘кормила родного корабля’ стоял гениальный энциклопедист:

То академик, то герой,

То мореплаватель, то плотник, —

когда почувствовалось, что России надо напрячь все свои силы, чтобы сравняться во внешнем развитии и благосостоянии с народами Европы и принять участие в умственном движении, от которого она стояла еще далеко. Потребовалась работа усиленная, сам царь, ‘постоянно в работе пребывающий’, трудился без устали, пришлось создавать и работников и орудия работы: работники требовались всюду, ибо всюду нужна была работа, работа усиленная, спешная, но вместе с тем и толковая. Рук не хватало. Пришлось тем, кто даровитее, брать на себя много дел и притом учиться делу при самом деле, а не готовиться к нему долгими годами: случалось нередко, что само дело представлялось неожиданно, когда уже начато было другое, ибо оказывалось, что это другое не может быть сделано без первого, приходилось переходить к другому делу, вновь учиться и зорко оглядываться по сторонам, не усложнится ли и это каким-нибудь вновь открывшимся обстоятельством. Так жили и действовали ‘птенцы гнезда Петрова’. Им почти все приходилось начинать сначала: приходилось и изучать новые для России науки и при свете этих наук изучать и самую русскую землю, которая до тех пор еще не была предметом изучения, а только знакома была по непосредственному практическому наблюдению: знали то, что было на поверхности и часто от незнакомства с наукою пропускали без внимания то, что могло оказаться драгоценным. Трудную школу проходили деятели Петровской эпохи, но выносили они из этой школы упорство в труде и умение всем пользоваться и, быстро соображая, применять все приобретенное к окружающей их действительности. В рядах учеников этой Петровской школы одно из видных мест занимает Татищев. Приглядываясь к подробностям жизни этого богато одаренного от природы человека, мы увидим, что обстоятельства его жизни были обширною школою, способствовавшей ему и в том, что он собрал столько сведений, и в том, что он поставил такую широкую основу для своего труда. Честь ему, что сумел не зарыть свой талант в землю и сторицею принести пользу своей родной стране, несмотря даже на то, что не раз неблагоприятные условия мешали ему осуществить все, что он хотел бы осуществить, несмотря даже на то, что любимый труд его жизни, его ‘Русская история’, не мог появиться при его жизни и дошел до нас едва ли в полном виде. Но если многое в обстоятельствах жизни мешало его деятельности, зато многое и помогало ей, для нас же, получивших возможность пользоваться его трудами, нельзя не назвать счастливым того обстоятельства, что первым русским историком был практический, много видевший и в высшей степени обладавший даром наблюдательности человек. В вопросах чистой учености он принадлежит своему времени, но шириной постановки дела и практическим ограничением себя возможными пределами он обязан своей широкой практической деятельности. Дальнейшее изложение оправдает — надеюсь — верность этих предварительных замечаний. Обозрению ученой деятельности Татищева и оценке ее результатов предпошлем очерк его жизни, из которого будет видно, как много условий для успеха в научном труде дала ему эта жизнь, видно будет также и почему он не мог достигнуть иного. Знакомство с обстановкою, в которую был поставлен Татищев, поможет нам встать на верную точку зрения при оценке его взглядов и добытых им результатов.

I

Татищев принадлежал к старой аристократической фамилии: род его происходит от князей Смоленских, и хотя имя Татищевых не часто встречается в исторических памятниках московского периода, но все-таки встречается иногда, почему и нельзя их считать совсем ‘захудалыми’, как это делают некоторые. Дальний родственник Василия Никитича, боярин Михайло Юрьевич, был воеводою в Архангельске, дочь его, Анна Михайловна, вышедшая за Федора Петровича Салтыкова, была матерью царицы Прасковии Федоровны, супруги царя Иоанна Алексеевича (с 1684 г.). В числе придворных царя и царицы появляется несколько Татищевых в чине стольников и между ними Василий Никитич (1693 г.). Был ли это наш историк, которому минуло тогда 7 лет, или нет, решать не беремся, заметим, однако, что другого Татищева с этим именем и отчеством в то время не находится. Как бы то ни было, нельзя не видеть во всем этом объяснения близкого знакомства Татищева с двором царицы Прасковий. По понятиям того времени, самые дальние родственники считались между собою в родстве и при нужде защищали друг друга и друг другу помогали. Так было и позднее: стоит только вспомнить Фамусова. Отец Татищева, Никита Алексеевич, тоже стольник, имел поместье в Псковском уезде, здесь, вероятно, родился наш историк (1686 г.), который сам говорит, что в 1699 году он был во Пскове. Как и чему учился Татищев, мы не знаем, ибо сам Татищев только раз упоминает о своей ранней молодости. В ‘Духовной’ говорит он сыну: ‘Родитель мой в 1704 г., отпуская меня с братом* в службу, сие нам крепко наставлял, чтобы мы ни от какого положенного на нас дела не отрицались, и ни на что сами не назывались’. Этого практического правила держался Татищев всю свою жизнь. Впрочем, один из биографов Татищева** полагает довольно справедливо, что Татищев или до 1704 года, или по поступлении уже на службу, учился в московской артиллерийской и инженерной школе, находившейся в заведовании Брюса. ‘На это указывают, — говорит почтенный автор, — хорошие сведения Татищева в артиллерии и фортификации, устройство им школ на заводах, отчасти по образцу московской, наконец, охотный прием им на службу на заводы учеников этой школы’. Прибавим, что в пользу того же говорит и связь Татищева с Брюсом, имевшим, как человек высокообразованный, такое решительное влияние на направление ученой деятельности Татищева. На службу Татищев поступил в 1704 году. Первым делом, в котором он участвовал, было взятие Нарвы (1705), затем, мы знаем, он участвовал в Полтавской битве и потом стоял с полком в Польше, где начал учиться польскому языку. В 1710 году он с командою в 300 человек отправлен из Пинска в Киев по Припяти. Выступив из Киева, по дороге в Молдавию, он осматривал близ Коростена высокий холм, который слыл в народном предании за могилу Игоря. В 1711 году участвовал в Прутской кампании, в 1713 и 1714 годах был за границею, в Берлине, Бреславле и Дрездене, кажется, для усовершенствования себя в науках. До сих пор в Екатеринбурге сохраняются книги, пожертвованные Татищевым, на них обозначено место и время покупки. Многие книги по части математики, военных наук, географии и истории были куплены Татищевым именно в эту поездку. В эту поездку Татищев окончательно освоился с немецким языком, которым — как говорят современники — он вполне владел. Так свидетельствует англичанин Кэстль, познакомившийся с ним во время оренбургской экспедиции. Кэстль же говорит, что он обладал большими познаниями в истории, естествознании и ‘других курьезах’. Возвращаясь из-за границы через Польшу, Татищев посетил в Лубнах фельдмаршала Шереметева и здесь спас от казни женщину, осужденную на смерть по подозрению в чародействе, она созналась с пытки в том, что обращалась ‘в сороку и дым’. Татищев, получив, после усиленных просьб, позволения говорить с нею, долго не мог добиться, чтобы испуганная женщина отреклась от своего нелепого показания, долго стояла она на своем и говорила, что ей лучше умереть, нежели, отпершись, еще быть пытанной, наконец Татищев ее уговорил. Женщина была сослана в монастырь на покаяние. Из этого рассказа, сообщенного самим Татищевым, видно, что он тогда уже стоял выше многих своих современников, не только в России, но даже и в Западной Европе: в Германии последняя ведьма сожжена в 1749 году, в Англии — в 1716 г., в Шотландии — в 1722 г., самые законы против ведьм отменены в Англии только в 1736 году. Татищев верование в ведьм приписывает людям, ‘от неумения суеверством обладанным’. В 1717 году Татищев снова был за границею в Гданьске (Данциг), куда Петр послал его хлопотать о включении в контрибуцию старинного образа, о котором шла молва, будто он написан святым Мефодием, первоучителем славянским, но магистрат Гданьска не уступил образа, а Татищев доказал Петру неверность предания. Случай интересный потому, что показывает как Петр дорожил древностью и как много верил Татищеву в этом случае. Из поездки Татищев вывез тоже много книг. Быть может, Татищеву также было поручено познакомиться с делопроизводством в иностранных канцеляриях: с этой целью многие были посланы за границу в то время, когда Петр задумывал устройство коллегий. Если это предположение верно, то едва ли поезда Татищева могла ограничиваться одним польским Гданьском. По возвращении из Гданьска Татищев состоял при Брюсе, президенте берг — и мануфактур-коллегии и ездил с ним на Аландский конгресс, в эту поездку Татищев тоже увеличил свою библиотеку. Так росла библиотека Татищева, а между тем обрисовался и подвиг, которому он должен был посвятить 30 лет своей жизни и в исполнении которого много послужила ему эта библиотека — зачиналась мысль о ‘Русской истории’. Поводом к этому труду послужило представление, сделанное Брюсом Петру Великому, о необходимости подробной географии России. В подобной мысли незачем было долго убеждать Петра, он и сам сознавал ее основательность. Брюсу поручено было заняться этим делом. Обремененный множеством служебных обязанностей, Брюс в 1719 году передал работу Татищеву, от которого Петр потребовал план работы. Татищев, посланный на Урал, не успел представить полного плана, но Петр не забыл о деле и в 1724 году снова напомнил о нем Татищеву. Принявшись за работу, Татищев, по собственному сознанию, по чувствовал необходимость в исторических сведениях и потому, отодвинув географию на второй план, принялся собирать материалы для истории. Материалов и тогда он собрал уже довольно много: так, мы знаем, что, отправляясь в Персию, Петр взял у Татищева какую-то ‘муромскую летопись’. Ко времени начала этих работ относится другой, тесно связанный с ними, план Татищева: в 1719 году подал он царю представление, в котором указывал на необходимость размежевания в России, ввиду увеличивающихся ссор за владения, нередко ведущих к вредным для государства последствиям. Хотя это представление имело в виду только размежевание, но ясно, что в мысли Татищева оба плана связывались, в письмах к Черкасову, в 1725 году, он прямо говорит, что был определен ‘к землемерию всего государства и сочинению обстоятельной географии с ландкартами’, ясно, что сама география имела для него преимущественно значение практическое, служила для целей правительственных. Мы увидим, что и в истории Татищев ищет практической пользы. В том же письме Татищев указывает и то, что им сделано для исполнения этого плана: он купил большую часть нужных ему для географии книг и нанял двух студентов для помощи в латинском, французском, шведском и немецком языках.

______________________

* Иван Никитич Татищев тоже поминается в числе стольников царицы Прасковий: ‘Алфав. указатель к боярским книгам, 404, а между тем у кн. Долгорукова мы не нашли брата В.Н. В докладе и винах Татищева поминается брат его Никифор (Жизнь Рычкова, 156).

** Н.К. Чупин в превосходных статьях в ‘Пермских Губернских Ведомостях’ 1869 г. описал жизнь Татищева до 1734 г. Упомянув почтенного, но мало известного деятеля, мы считаем долгом прибавить, что Н.К.Чупин, лучший знаток края, человек многосторонне и широко образованный, приносит большую пользу русской науке своими трудами: в настоящее время он издает ‘Историкогеографический словарь Пермской губернии’. Грустно было нам читать в одной распространенной газете упрек Н.К. за то, что он занимается китайским языком. Долго ли мы будем не уважать наших замечательных людей!

______________________

II

В 1720 году Татищев был оторван от своих историкогеографических работ новыми поручениями. Вероятно по рекомендации Брюса, послан он был ‘в Сибирской губернии на Кунгуре и в прочих местах, где обыщутся удобные разные места, построить заводы и из руд серебро и медь плавить’. С ним был послан саксонец Блиер, уже бывший прежде на Урале, знакомый с устройством горной части в Европе и знаток рудничного дела. С ним было несколько учеников московской школы, да в Казани Татищев принял в службу пленного шведа Берглина, который прежде был на Фалунских медных заводах. Отправляясь на заводы, Татищев ехал на дело, новое для него самого и представлявшее много затруднений даже для человека знакомого с делом. Затруднение представлял и самый край, мало исследованный: карты, сколько-нибудь соответствовавшие требованиям науки, начали составляться только в эту пору, отчасти по почину самого Татищева, отчасти присланными из Петербурга геодезистами, естественные богатства края были неизвестны: велено было Татищеву изыскивать их. К тому же край был не безопасен: башкиры, киргизы-кайсаки и татары нередко грабили и жгли заводы, плохо укрепленные города (например, Кунгур) не могли служить против них оплотом. Самая администрация страны часто служила не пособием, а помехою делу: заводы, вверенные Татищеву, находились в двух тогдашних губерниях: Сибирской и Казанской*, а следовательно, ему приходилось иметь сношения с двумя ведомствами, приходилось даже ездить в Тобольск. Едва ли нужно говорить о продажности и притеснениях тогдашней администрации, особенно в таком отдаленном крае. Стоит вспомнить страшную кару бывшего пред тем в Сибири губернатора, князя Матвея Гагарина, чтобы понять до каких колоссальных злоупотреблений могли доходить тогдашние правители Сибири. Генин, посланный управлять заводами после Татищева, представляет грустную картину общего положения края: ‘Видна злая пакость, — говорит он, — крестьянам бедным разорение от судей, и в городах от земских управителей, которые посланы от камерирства, и в слободах зело тягостно и без охранения, а купечество и весьма разорилось, так что уже едва посадского капиталиста сыскать можно, отчего и пошлины умалились’. Общий недостаток в деньгах не только мешал дать большое жалованье служащим, что было бы необходимо, но даже и заслуженное жалованье нередко не высылалось: ‘никогда я жалованье без злобы и спора, — говорит тот же Генин, — а фуража и весьма лет с 10 получить не мог’. Такое положение дел, разумеется, отражалось и на судьбе заводов. Приехав в Кунгур, Татищев стал вызывать охотников наниматься на работы, но никто не шел, из следствия, производимого Татищевым, оказалось, что при прежних управителях крестьяне наряжались к горной работе и к возке руды силою, денег же им, по большей части, не платили.

______________________

* К Сибирской губернии принадлежали тогда почти вся Пермская, часть Вятской и Оренбургской: к Казанской же принадлежали Вятская и Уфимская.

______________________

Понятно, как легко было Демидовым, тогда владевшим Невьянским заводом, переманивать к себе рабочих, в особенности шведских пленных, людей привычных и знающих. Все сколько-нибудь важные распоряжения по заводам делались не иначе как с разрешения берг-коллегии, а между тем сношения с Петербургом были крайне затруднительны, бумаги нужно было или посылать в Тобольск, откуда раз в месяц шла почта в Европейскую Россию, через Верхотурье, или отправлять с нарочным в Вятку, откуда тоже шла почта через Казань, хотя и очень неисправно, или, наконец, посылать нарочного в Петербург. Понятно, как трудность сообщения мешала делу, особенно если возникала новая мысль, как это было при предложении Татищева построить завод на Исети. Стали собирать строительные материалы, и вдруг последовало запрещение из берг-коллегии, пришлось вновь сноситься и ждать, только приезд советника берг-коллегии Михаелиса и его донесение решили дело в пользу проекта, представленного Татищевым. При таком порядке сношений, при неполноте и неточности знания о крае, должны были возникать недоразумения, с которыми трудно было бороться. К таким недоразумениям относился существенный для края вопрос о дороге в Сибирь. Издавна проложен был путь через Верхотурье, где существовала и таможня и где, между прочим, смотрели, что воевода везет с собой в Сибирь и что вывозит из Сибири. Когда при новом заселении края явилась необходимость в других, более кратких путях, жизнь начала прокладывать эти пути, но они постоянно запрещались, и самому Татищеву пришлось в разных своих представлениях бороться с этим препятствием и не удалось победить его*. Таково было положение края, в который судьба бросила Татищева, приготовив его к делу трудному и для него совершенно новому, но не потерялся Татищев, принимаясь за новое для него дело, и не испугался его трудностей.

______________________

* См. по этому вопросу Н.К. Чупина и П.П. Пекарского в ‘Записках Географического Общества’ 1863, No 3.

______________________

Объехав вверенный ему край, он поселился не в Кунгуре, а на Уктусском заводе (в 7 верстах от не существовавшего еще тогда Екатеринбурга), где и основалось управление, названное вначале горною канцелярией, а потом сибирским высшим горным начальством. Живя здесь, Татищев спешил познакомиться с горным делом: учителем его был Блиер и вызванный им из Соликамска пленный швед Шенстрем, владевший в Швеции железными заводами. Здесь же любознательный Татищев начал учиться по-французски, что и записал на экземпляр грамматики, купленной им еще на Аландских островах.

Всего полтора года продолжалось первое пребывание Татищева на уральских заводах. Но он умел сделать многое в такой короткий срок: он перенес Уктусский завод на реку Исеть и там положил начало теперешнему Екатеринбургу, хлопотал о переводе сюда Ирбитской ярмарки, причем указывал на то, что приезжающие сюда башкиры ‘придут в лучшее обхождение и любовь с русскими’, что купцы, видя заводы и узнав их прибыльность, приохотятся к горнозаводскому делу, и что стечение приезжих будет выгодно для местных жителей, хлопотал о колонизации заводов пленными шведами, чему помешал только Ништадтский мир, предлагал обратиться к частной предприимчивости для того, чтобы начать разработку руд, где они окажутся вновь, причем замечал: ‘Ежели охотников россиян не явится, возможно иностранных призвать, на что, чаем, охотников довольно будет и мастеров сами промыслять, а государственный прибыток десятиною (т.е. десятинной пошлиной с добываемого металла) доволен (удовлетворен) будет’. Впрочем, тут же он указывал и на то, что являлись уже охотники обрабатывать железную руду из тульских кузнецов. Для надзора за частными заводами Татищев предлагал учредить шихтмейстеров, которые наблюдали бы за тем, мало или много производит завод и имели бы право остановить излишнюю деятельность и увеличить слишком малую. Берг-коллегия, не желая стеснять только что начинающуюся промышленность, отвергла это предложение, основанное на примере Германии. Состояние дорог и почт вызвало несколько представлений Татищева, которые все-таки имели известный успех: дозволено было купцов на Ирбитскую ярмарку и гонцов пропускать и через Верхотурье, а почту было велено завести между Вяткою и Кунгуром. Татищев обратил внимание и на водяные сообщения. Он первый указал на возможность соединения двух Кельтм, из которых одна впадает в Каму, а другая — в Вычегду. Впоследствии проведен здесь Северо-Екатеринбургский канал (окончен в 1822 году). При заводах Татищев открыл школы, из которых две были первоначальные, где священники учили читать и писать. Тем, кто выучится писать, было обещано освобождение от отдачи в солдаты или матросы, в двух же других школах учили арифметике, геометрии и прочим горным делам. За учителями для этих школ Татищев обратился сначала к сибирскому губернатору, но получил ответ, что ‘для обучения арифметике и геометрии в Тобольске умеющих ныне нет’. Поэтому учителями назначены были шихтмейстеры (рудничные смотрители) из учившихся в московской артиллерийской школе. В этих школах училось человек до 30, а в одной из школ грамотности (на Алапаевском заводе) было 13 учеников. Татищев требовал также, чтобы в селениях приписных к заводам крестьян были заведены школы грамотности. Обещая грамотным свободу от рекрутчины, Татищев указывал и на другую пользу грамотности: ‘велеть, — писал он, — лучшим мужикам детей своих грамоте обучать, хотя б читать умели, дабы их подьячие не так могли обманывать’. Впрочем, сельское духовенство неохотно принялось за это дело и с отъездом Татищева о сельских школах и говорить перестали. Заводским управителям Татищев составил инструкцию, в которой предписывалось прекращать конокрадство, оберегать леса (Татищев вообще заботился о сохранении леса: так, запрещено сжигать сухую траву, во избежание лесного пожара, чтобы избежать траты леса на доски, предложил завести пильные мельницы и выписать для них мастера из Казани), не наряжать крестьян на заводы в страдную пору без нужды, засчитывать рабочие дни в подати по той же цене, которая платится вольнонаемным, стараться, чтобы заводские судьи не делали крестьянам обид напрасно. До Татищева крестьяне должны были со своими исками ездить в Тобольск, но по ходатайству Татищева из Тобольска был прислан особый судья на заводы. Препятствия в разыскании руд до сих пор представляли башкиры. По мысли Татищева, к ним была послана грамота из сената, за государственною печатью, о том, чтобы они не мешали обрабатывать руды. Башкиры послушались и начали сами являться и показывать рудники. Таково было управление Татищева и могло бы быть еще плодотворнее, если бы у него было более помощников, если бы берг-коллегия своим постоянным вмешательством, вред которого еще увеличивался медленностью сообщения, не связывала ему рук.

На Урале Татищев встретил сильного врага в Демидове. Тульский кузнец, обративший на себя внимание Петра своею расторопностью, искусством и смышленостью, Демидов, получив Невьянский завод, не остановился на этом, но продолжал расширять свои предприятия. Предприимчивость Демидова была причиною, что Петр дорожил им, к тому же в числе лиц, приближенных к царю, были благоприятели Демидова. Таким был Ф.М. Апраксин, он-то и передал царю жалобу Демидова. Демидов был недоволен тем, что к нему, привыкшему распоряжаться полновластно, шлет указы какой-то капитан. ‘Капитану Татищеву, — говорили его приказчики, — мы ни в чем не послушны и дела ему до нас никакого нет, и впредь бы он нам указов никаких от себя не присылал, и буде впредь будет какие указы посылать, и таких посыльщиков будем держать скованными до хозяина своего в тюрьме’. Не любо было Демидову требование отдачи в казну 10% из добываемого металла, запрещение принимать беглых с казенных заводов, наконец самое существование заводов. Генин впоследствии доносил Петру, что Демидов хотел подкупить Татищева деньгами, чтобы не быть казенным заводам, но что ему это не удалось. Жаловался же он на то, что Татищев устроил заставы, которые затрудняли привоз хлеба на заводы и отнял часть пристани, устроенной на Чусовой, но заставы Татищев построил по требованию сибирского губернатора, а пристань отнял потому, что она устроена самовольно. Вследствие неудовольствия на Татищева, Демидов запретил крестьянам своим наниматься в казенные караваны и даже продавать хлеб казенным рабочим. Вогулов, которые указывали Татищеву руду, били и грозили пометать в домну.

Пока шла жалоба Демидова, из берг-коллегии прислан был управлять заводами советник Михаелис, а Татищеву велено было быть его помощником. Татищев, повидавшись с Мехаелисом, решился сам ехать в Москву и Петербург объясниться по случаю своей ссоры с Демидовым и уехал в начале 1722 года. В Москве Татищев не застал ни Брюса, ни государя и проехал в Петербург. В апреле на Урал назначен был Генин, до того времени управлявший олонецкими заводами. Ему поручено было исправить медные и железные заводы, а также произвести следствие по делу Демидова ‘не маня ни для кого’. Татищев, вспоминая об этом времени, писал впоследствии: ‘Демидов через адмирала графа Апраксина так меня перед его величеством оклеветал, что все думали о моей погибели’. Генин, которому поручено было определить места для канала, долженствующего соединить реку Москву прямо с Волгой, выехал только в конце июля, вслед за ним поехал и Татищев, впрочем не как подсудимый, ибо с ним были посланы из Москвы школьники учиться рудному делу. Перед отъездом ходил он кланяться царице Прасковий, любимый юродивый которой предсказал ему: ‘Он руды много накопает, да и самого закопают’, не любил его этот юродивый за то, что он у него руки не целовал.

Прибыв на Урал, Генин сначала осмотрел с Татищевым заводы и только тогда приступил к следствию по жалобе. Долго бился Генин с Демидовым, чтобы он изложил свое дело письменно, но упрямый старик отнекивался: ‘Я-де писать не могу и как писать не знаю, я не ябедник’. Когда же наконец удалось уговорить его, Генин увидел справедливость Татищева и просил государя оправдать его, назначить директором заводов: ‘К тому делу лучше не сыскать, — писал он царю, — как капитана Татищева, и надеюсь, что ваше величество изволите мне в том поверить, что оного Татищева представляю без пристрастия, и не из любви или какой интриги, или бы чьей ради просьбы, я и сам его рожи калмыцкой не люблю, но видя его в деле весьма и к строению заводов смышлена, рассудительна и прилежна’. Далее Генин пишет, что он говорил Татищеву об этом, но он сказал, что ему у этого дела быть нельзя, потому что государь на него сердится и потому он нс надеется ни на какую награду, особенно в таком отдалении, без представительства других, к тому же если не будет учинено управы на Демидова за оболгание и убытки его не будут вознаграждены, то он будет видеть много вражды и беспокойства. Еще до окончания следствия Генин писал к Брюсу, прося позволения оставить Татищева при делах, так как он считал его необходимым, и о том же доносил государю, на что и получил наконец разрешение. Окончив все следствие, Генин писал и к Апраксину, но уклончиво: ‘Демидова розыск на Татищева кончился. А что он на Татищева доносил, на оном розыске не доказал, или Татищев умел концы хоронить. И что тем не мог угодить Демидову: не всем и Христос угодил’. Только в сентябре 1723 года получено было на Урале оправдание Татищева и позволение приставить его к прежним делам, в письмах к государю Генин говорит, что он не мог без слез читать оправдание Татищева. Вместе с тем Татищев, как он сам говорит, получил тогда с Демидова 6000 рублей. Генин вполне оценил способность Татищева и ревностно принялся за исполнение его планов: близ Исетского завода основал город Екатеринбург, хлопотал о переводе туда ярмарки, посылал делать разведки о возможности канала между реками Кельтмами. Наказ управителям заводов, подписанный Гениным, составлен был, по всей вероятности, Татищевым*. Сам Татищев не оставался без дела: он объехал с Гениным заводы, наблюдал за строительством завода на реке Исети, заведовал школами, писал бумаги к государю и в берг-коллегию, то есть самые важные, делал следствия о беспорядках, ездил в Соликамск строить там медноплавильни и оттуда в Верхотурье понуждать тамошнее начальство чинить дороги. Во время этой командировки Татищев получил полное свое оправдание.

______________________

* См. об этом у Н.К.Чупина.

______________________

В конце 1723 года Татищев был послан в Петербург с докладом к государю о состоянии заводов и в январе 1724 года представлялся Петру*. Оправдавшись по делу Демидова, Татищев, по собственным его словам, ‘большую его величества милость получил’, в ‘Истории’ Татищев сообщает, что в 1723 году взят он ко двору, ‘где был при его величестве близ года’. К этой поре жизни Татищева относится любопытный разговор его с Петром: в своем ответе на обвинение Демидова, на вопрос о взятках, Татищев привел текст: ‘Делающему мзда не по благодати, а по делу’. Петр требовал объяснений на эти слова. Татищев отвечал, что только в случае неправого решения можно обвинять за взятку, а в случае правого нельзя: судья может получить вознаграждение от тяжущегося, — если 1) работал после полудня, чего не обязан делать из-за жалованья, 2) если не тянул дела справками и придирками, 3) если решил дело не в очередь, в случае крайней в том нужды тяжущегося. Государь сказал на это: ‘Сие все правда и для совестных людей невинно, токмо не без опасности бессовестных позволить, чтоб под тем доброхотным принужденного не было, и лучше винного и бессовестного законом помиловать, нежели многих невинных оным отяготить’. Понятно, что в ту эпоху, когда еще живо было воспоминание о кормлении, когда само правительство, сознавая невозможность платить соответствующее труду жалованье, определяет подьячих секретного стола в сенат по строгоновским делам, когда правительство должно было иногда не доплачивать жалованья, или выдавать его товарами, когда сознание долга было так слабо, что даже страшные примеры, вроде Гагарина, не отвращают от грабительства и притеснений и таких людей, как Меньшиков, такая теория могла казаться невинною, невинным могло казаться даже то, что такой деловой человек, как Татищев, иногда на практике шел и далее этой теории, и действительно, мы увидим, что обвинением во взятках пользовались иногда, чтобы удалять Татищева от того или другого дела. Но едва ли за этими обвинениями не скрывалось всегда других поводов.

______________________

* Привезенная Татищевым докладная записка о состоянии заводов, оставшаяся неизвестною Н.К. Чупину, теперь напечатана в ‘Сборнике Исторического общества’, XI, 539 — 544.

______________________

III

В 1724 году Татищев произведен в советники берг-коллегии и назначен в сибирский обер-берг-амт (как было переименовано высшее горное начальство). Генин не был обрадован этим назначением, недовольный тем, что Татищев принял участие в проекте об отдаче Полевских рудников частной компании, во главе которой становились Строгоновы. Генин, с успехом восстававший против этого проекта, при назначении Татищева, в письме в берг-коллегию, выразил свое неудовольствие, хотя и очень осторожно. ‘Что г. капитан Татищев, — писал он, — пожалован советником и сюда в Сибирь будет, то воля государева, как он изволит. И хотя его Господь Бог довольно разумом благословил, однако, волею Божией, бывает больше болен, нежели здоров, и хотя он и желает трудиться, да болезнь его не допущает, и завсегда по заводам ходить и присматривать, також и на другие заводы ездить ему трудно будет’.

Вместо Урала, Татищев был, однако, послан в Швецию, чтобы познакомиться там с состоянием горного и монетного дела, пригласить оттуда знающих людей и отдать в обучение горному делу нескольких учеников морской и артиллерийской школ. Главною же целью было секретное поручение: ‘смотреть и уведомиться о политическом состоянии, явных поступках и скрытых намерениях оного государства’. Судя по свидетельству Берхгольца, автора известных записок, Татищеву были поручены сношения с партией, желавшей возведения на престол герцога Голштинского, жениха Анны Петровны, отстраненного от наследства Ульрихою Елеонорою, а потом ее мужем, Фридрихом Гессенским. Ничего неизвестно об успехе этого дипломатического поручения, но в умственной жизни Татищева пребывание в Швеции, где он пробыл с декабря 1724 г. по апрель 1726 г., имело важное значение: здесь он и видел многое и узнал многих.

Неприветно встретила Татищева Швеция. Почти немедленно после своего приезда он захворал и пролежал в постели два месяца, а между тем получено известие о кончине Петра Великого. Русский посланник Бестужев-Рюмин перестал оказывать содействие Татищеву, ожидая подтверждения от нового правительства, вместе с рескриптом посланнику, получен рескрипт и к Татищеву, в котором императрица приказывала ему: ‘Дабы он все, что для пользы и чести государственной, не оставлял’. Хотя и после Татищев не видел большой помощи от русских посланников Бестужева-Рюмина и сменившего его Головина, хотя и деньги он получал и скудно и неаккуратно, но не ‘оставлял’ делать все то, что считал полезным для государства. Он осмотрел горные заводы и рудники Швеции, преимущественно останавливаясь на серебряных в Саале и медных в Фалуне, посетил заводы квасцовые, серные, купоросные и селитряные в южной части Швеции. Отовсюду собрал он множество чертежей и планов. Нанять многих мастеров ему не удалось: шведское правительство этого не позволяло, а чтобы нанять тайно, нужно были деньги, а денег Татищеву присылали крайне недостаточно, впрочем, ему удалось нанять гранильного мастера Рефа, который отправлен был в Екатеринбург. От его учеников пошло на Урале это искусство, которым теперь славится Екатеринбург. Во время свой поездки по заводам Татищев условился с мастерами об отдаче им на выучку русских, эти ученики (22 человека) приехали только в конце 1725 года, и Татищев распределил их по мастерам. Не упуская из вида ничего, что касалось чести и пользы государства, Татищев осмотрел шведские каналы, доки и шлюзы* , собрал сведения о торговле Стокгольмского порта и о шведской монетной системе. Он первый в России указал на необходимость ввести десятичную систему в монетах, весах и мерах. Подробности, сообщенные им о шведской медной монете плот, были поводом к введению ее в России при Екатерине I, впрочем, по неудобности, эта монета существовала недолго. Здесь, в Швеции, Татищев нашел много лиц, бывших в плену и которых он мог знать прежде. Этим объясняют** то обстоятельство, что он так скоро вошел в сношения с ученым миром Швеции. В числе их были и Штраленберг, известный своим сочинением ‘Северная и Восточная часть Европы и Азии’, которое вышло в 1730 году. Когда Татищев жил в Швеции, книга эта была еще в рукописи, и Татищев хлопотал о посвящении ее Петру Великому, но предположение это не осуществилось, и книга явилась с посвящением королю Фридриху. Когда Татищев получил эту книгу в Сибири, он написал на нее примечания и она-то побудила его в особенности заняться географией Сибири. Через посредство другого ученого, Бреннера, королевского библиотекаря и члена ‘коллегии древностей’, учрежденной в 1666 году, для собирания и изучения памятников скандинавской истории, Татищев узнал о существовании важных материалов для русской истории и скоро, войдя в сношение с коллегией, представил правительству план выборки из скандинавских историков всего, что касается до русских древностей. За исполнение плана принялся секретарь коллегии Биорнер, которому Татищев выдал вперед пять червонцев, Татищев изложил в самом кратком виде те выгоды, к которым приходил Биорнер, и отправил это изложение в Петербург. Туда отправил он и план, составленный самим Биорнером. Всего Биорнер получил около 40 червонцев, но судьба труда неизвестна. Тогда же сообщал он сведения о русских книгах, хранящихся в Упсальской библиотеке. Биорнер, к которому обращался Татищев, известен в науке своим ‘Историкогеографическим очерком о варягах’, изданным им, правда, после, но главные мысли которого он мог высказать и раньше. Между прочим, в своем очерке он высказывает мнение, будто Руссы вначале владели Финляндией и оттуда перешли в Новгород, Татищев точно так же считает морем, о котором говорит летопись, Ладожское озеро. Указывая правительству на необходимость извлекать сведения из северных источников, Татищев старался заимствовать от ученых шведов и знания и способы исследования. В истории попадаются и ссылки на шведских историков и личные воспоминания о сношениях с ними (таково, например, указание о том, что значение слова Гардарики сообщено было ему Бреннером). Занимаясь историей, Татищев не оставлял и географии: он доносил в Петербург о том, как шведское правительство заботится о землемерии и географии и, указав снова на пользу и необходимость этих работ в России, вычислял как дешево они будут стоить (не более 20000 рублей). При отъезде в Россию, Татищев увез с собой много книг, чертежей, вещей, приобретенных на казенные деньги, которые тогда же розданы были по разным учреждениям. Так трудился в Швеции Татищев, готовя себя к будущей практической деятельности в России и к своим будущим ученым работам. Возвратясь из своей поездки в Швецию и Данию, куда он тоже ездил, Татищев несколько времени занимался составлением отчета и, хотя еще не отчисленный от берг-амта, не был, однако, послан в Сибирь. Вероятно, в эту пору представил он императрице предположение об устройстве дороги в Сибирь. Он предлагал две дороги: в Тобольск через Вятку, Кунгур и Екатеринбург и в Нерчинский край (Дауры) через Казань, Курган и Томск***.

______________________

* Донесение его о поездке по каналам напечатано П.П.Пекарским в ‘Записках Географического Общества’ 1863, No 3.

** П.П. Пекарского: ‘Нов. иэв. о Татищеве’.

*** Записка напечатана в ‘Записках Географического Общества’ 1863 г., No 3.

______________________

IV

В 1727 году Татищев назначен был членом монетной конторы, которой подчинены были тогда монетные дворы, изъятые из ведения берг-коллегии. Конторе, кроме наблюдения за денежными дворами (их было три в Москве), поручен был суд над фальшивомонетчиками и сверх того ей же поручены были сношения с так называемыми скупщиками, купцами, поставлявшими в казну серебро и золото в иностранных монетах, вещах, слитках, ломе т.п. Эти металлы сплавлялись, очищались и приводились в указанную пробу, под наблюдением членов конторы и скупщиков, которым потом и выдавалась определенная цена. В этой службе Татищев состоял все царствование Петра II и на ней застали его события 1730 года, когда члены верховного совета украдкою послали избранной императрице составленные ими, без согласия всех сословий, условия, на которых она должна управлять русскою землею. Темные слухи, носившиеся об этих условиях в обществе, возбуждали повсюду негодование и опасение: ясно было, что задумана олигархия, что представители двух старых фамилий захватят всю власть в свои руки и тем окончательно отстранят выслужившихся и заслуженных людей. Так, А.П. Волынский, тогда губернатор казанский, писал: ‘Слышно здесь, что делается у вас или уже сделано, чтоб быть у нас республике. Я зело в том сумнителен. Боже сохрани, чтоб не сделалось, вместо одного самодержавного государя, десять самовластных и сильных фамилий: и так мы, шляхетство, совсем пропадем и принуждены будем горше прежнего идолопоклонничать и милости у всех искать, да еще и сыскать будет трудно, понеже ныне между главными, как бы согласно не было, однакож впредь конечно у них без разборов не будет, и так один будет миловать, а другие, на то яряся, вредить и губить станут’*. И вот шляхетство, чтобы не пропадать, стало собираться в отдельные кружки и рассуждать, что ему делать. В одном из таких кружков действовал Татищев, им-то и была составлена записка о форме правления, которую подписало около 300 человек**. В этой записке Татищев доказывает, что выбор, сделанный немногими лицами, и притом не имеющими полномочия, — выбор неправильный. Еще менее правильным признает он предложение условий и при этом входит в рассмотрение разного рода правлений. Демократию он считает удобной только в малых государствах, аристократию — в странах безопасных от нападения (например, на островах), ‘а особливо, — прибавляет он, — если народ учением просвещен и законы хранить без принуждения прилежит, — тамо так острого смотрения и жестокаго страха не требуется’, монархию он считает необходимою в странах обширных, пределы которых требуют защиты от врагов. Оттого и республики в опасных случаях поручают чрезвычайную власть одному лицу (диктатор в Риме, штатгальтер в Голландии и т.д.). В России демократия невозможна, по обширности страны, а аристократия оказалась гибельною (здесь Татищев указывает на пример удельной системы, которую он считает аристократией, на запись, данную Шуйским по требованию Голицына и других бояр, которой он объясняет разорение России поляками и шведами). На представлявшиеся ему возражения против монархического правления он отвечает, что, конечно, государь, как человек, может ошибаться, но он имеет возможность избрать умных советников, ‘и как он, яко господин в своем доме, желает оный наилучшим порядком править, так он не имеет причины к разорению отчизны ум свой употреблять, но паче желает для детей своих в добром порядке содержать и приумножить’. Государя же нерадящего о благе государства ‘можно принять за Божье наказание’. Указание на фаворитов Татищев отстраняет примерами фаворитов, приносивших пользу (любопытно, что к ним он относит князя В.В. Голицына, любимца Софьи), самая тайная канцелярия не кажется Татищеву страшною, если поручена человеку благочестивому. Переходя к обстоятельствам времени, Татищев замечает, что государыня уже доказала свою мудрость и благонравие правлением Курляндией, ‘однакож, как есть персона женская, к таким трудам неудобна, паче ж ей знание законов не достает’. Оттого до вступления на престол ‘мужской персоны считается полезным нечто для помощи ее величеству учредить’. Шляхетское собрание положило следующее: 1) при государыне состоит сенат из 21 члена, 2) чтобы сенат не был обременен экономическими делами, учреждается собрание в 100 членов, собирающихся в полном составе три раза в год или в крайних обстоятельствах, а в остальное время заседает треть членов, 3) на высшие места (членов собраний, президентов коллегий, губернаторов, главнокомандующих) выбирать баллотировкою, кроме выбора главнокомандующего, который производится генералами, на остальные места выбирают члены ‘высших правительств’, утверждает государыня, 4) проекты законов составляются в коллегиях, рассматриваются в ‘высших правительствах’, 5) в высших учреждениях не должно быть двух близких родственников, 6) в тайную канцелярию назначаются два члена от сената по очереди, чтобы смотреть за соблюдением справедливости, 7) относительно дворянства предлагалось: устроить в городах училища, ограничить срок службы двадцатью годами, начиная с 18 лет, не отдавать дворян в матросы и в ремесла, составить списки ‘подлинного шляхетства’, причем производимых в дворянство писать в особые книги,

относительно духовенства: обеспечить его так, чтобы сельское духовенство могло отдавать детей в училища и не заниматься землепашеством, избытки доходов духовенства употребить на полезные дела, 9) купечество предлагалось освободить от постоев и разных стеснений и ‘подать способ к размножению мануфактур и торгов’, 10) наконец, предлагалось отменить не принявшийся в России петровский закон о единонаследии, по которому в шляхетских (дворянских) имениях наследовал только один сын. Такое представление не могло, конечно, нравиться верховникам, против которых явно направлены были некоторые его статьи, между прочим и запрещение родственникам занимать одновременно места в высших учреждениях, а верховный тайный совет почти исключительно состоял из Долгоруких и Голицыных, но во всяком случае принятие такого проекта было бы смертельным ударом для власти верховников и потому весьма вероятно показание Татищева, что Долгорукие сулили ему виселицу и плаху. Когда проект был отвергнут верховным тайным советом, решено было подать прошение государыне. В достопамятный день 25 февраля, шляхетство явилось к государыне, прошение читал Татищев, и в прошении ходатайствовало шляхетство о позволении рассмотреть различные мнения, представившиеся при обсуждении вопроса о форме правления. Государыня изъявила согласие, шляхетство ударилось рассуждать. Известно, что шумно высказанное гвардией требование о восстановлении старого порядка побудило шляхетство во втором представлении, читанном в тот же день после полудня сатириком князем Кантемиром, изъявить желание, согласное с желанием гвардии. Деятельность Татищева против верховников обратила на него благосклонное внимание нового правительства: произведенный из коллежских советников в действительные статские, то есть через чин, он явился обер-церемонимейстером в день коронации. Когда, в том же году, задуман план академии ремесел, которая должна была состоять из четырех отделений, во главе одного, вероятно, механики, хотели поставить Татищева***. План этот не осуществился: против него высказался Остерман. Зато Татищев назначен был главным судьею (т.е. председателем) монетной конторы. Здесь Татищев успел приложить знания, добытые им в Швеции: он старался об улучшении монетной системы, о привлечении металлов на монетный двор, об изъятии из обращения низкопробной монеты и т.п. Здесь Татищев, как и везде, где он действовал, предполагал завести училище, в котором преподавались бы науки, нужные для монетного дела, иностранные языки настолько, чтобы понимать книги, и правила грамматики и риторики, нужные для правильного изложения мыслей. ‘У нас, — говорит Татищев, — от неразумия грамматических и риторических правил в канцеляриях неученые секретари и подьячие весьма пространно и темно и сумнительно или весьма недоразумительно пишут’. В 1731 году монетная контора, подчиненная до того сенату, была подчинена М.Г. Головкину, с этим новым начальником недолго ладил Татищев, который уверяет, что их ссорил Бирон. Утверждение это довольно вероятно: Бирон не любил русских умных и довольно самостоятельных людей, а таким был Татищев, несмотря на то, что впоследствии, в письмах своих к Бирону, желая угодить надменному временщику, посылал ему то калмыченков, которыми любил тешиться Бирон, то лошадей, которых он любил более чем людей, то редкости, найденные при раскопках могил, несмотря даже на то, что к нему он писал свои письма по-немецки, так как выучиться по-русски Бирон не считал нужным. Все это мало помогало, и Татищев оставался ему неприятным: быть может и потому, что в его записке встречаются резкие осуждения временщиков, позднее они разошлись еще более. Поводом к увольнению Татищева послужило полученное правительством известие о взятках Татищева: он обвинялся в том, что взял со скупщиков 4200 рублей и получил взаймы 3000 рублей. Скупщики показывали, что дали за то, ‘что сплавками не продолжал и выдачею за серебро по переделу монетами удержки не чинил’. Так прикладывал Татищев к практике свою теорию о вознаграждении за труд сверх положенного****. Но существенная причина заключалась в том, что Головкин вместо одной компании скупщиков желал поставить другую. В 1734 году Татищев, освобожденный от суда, указом императрицы снова был назначен на Урал ‘для размножения заводов’.

______________________

* ‘Дело Салникеева’ в ‘Чт. общ. Истории’ 1862, III.

** ‘Утро’ 1858.

*** Соглашаемся с Н.К Чупиным, что указанное в ‘Лексиконе’ Татищева назначение его в отделение архитектуры, а Растрелли — великого архитектора XVIII века — в отделение механики не что иное, как описка.

**** Это обстоятельство известно из доклада, написанного по-русски и по- немецки: стало быть для Бирона (‘Новые сведения о Татищеве’, 31).

______________________

V

Заводами сибирскими управлял тогда генин. Число заводов росло частью его стараниями, а частью и потому, что выгоду горнозаводской промышленности поняли в ту пору, кроме Демидовых, и другие богатые люди, между прочим и Строгоновы, которые прежде, по выражению Генина, ‘жили как Танталус весь в золоте и огорожены золотом, а не могли достать, в таком образе, что жили они в меди, а голодны’. Число заводов росло: их было уже 30, из них 19 частных, росло и число жителей, в особенности прибавлялось оно беглыми, которых с охотой принимали к себе заводчики. Увеличивалось и знакомство с горными богатствами: прибавлялось число добываемых предметов, но чем шире развивались промыслы, тем ощутительнее оказывались недостатки в администрации, в особенности дурно шла счетная часть, в которой Генин, по собственному сознанию, был ‘неискусен, да хотя бы и умел, да некогда за частыми отлучками на другие заводы для их исправления и для строения новых’. Генин постоянно жалуется на свое положение: у него нет людей, от воеводы он терпит стеснения, так, уральский воевода не велит приписным крестьянам ходить на работу заводскую, а посылает строить суда, из Петербурга идут разные требования и постоянно выражается недовольство тем, что постройка заводов стоит дороже, чем получаемая с них прибыль, хотя доходы с заводов получались средним числом около 100 000 рублей, а между тем средства для устройства заводов уменьшились: прием беглых был ограничен, приписные крестьяне вместе с другими обязаны были нести рекрутство. К довершению расстройства, на заводах появились кабаки и между рабочими стало развиваться пьянство. Генин — приученный к прямым сношениям с Петром, приученный к тому, что понимающий выгоду горной промышленности царь не жалел издержек и, полный надежд на будущее, знал, что в этом будущем заводы сторицею вознаградят расходы, — не выдержал и стал просить отстранить его от заводов и перевести в артиллерию: ‘Мне такие великие дела, — говорит он в письме к Остерману, — одному более управлять несносно, и вижу, что я в делах оставлен и никакой помощи нет, но более помешательство’. У Генина рождается опасение ‘напрасно, будто за неисправление, в чем и невиноват, не пропасть за ним верной в России через 33 года службы’. Это письмо не только еще не было получено в Петербурге, но и не было написано, как составилась комиссия, под председательством графа Головкина, для рассмотрения вопроса: не следует ли отдать заводы в частные руки? Ответ комиссии, кажется, был отрицательным, ибо в марте 1734 года Татищев был назначен главным начальником заводов в Сибири и Перми. При отъезде дана ему была обширная инструкция, на основании которой он должен был озаботиться устройством новых заводов, для чего предписывалось ему ехать или послать своих товарищей в Иркутск, Нерчинск и другие дальние места, отыскать то место в Башкирии, где еще при Алексее Михайловиче найдена была серебряная руда. Ему поручен был надзор за частными заводами, как относительно доброкачественности их произведений, так и отношений заводчиков к работникам и порядка на заводах. Так, ему велено было смотреть, чтобы заводчики не держали беглых, чтобы они не выделывали военных орудий. На решение его было предоставлено несколько вопросов: не лучше ли заменить обязательный труд вольнонаемным, как это с успехом делали Демидовы, не полезно ли чиновников, живущих на заводах, наделить вотчинами из дворцовых сел. Татищев по приезде указал для поселения их на Осинский уезд. Ему поручено было составление горного устава. В большей части дел он получил полномочие решать окончательно по соглашению со своими товарищами и, если нужно, с частными заводчиками, только в вопросах сомнительных он должен был обращаться к сенату и кабинету, в делах же, касающихся губернского управления, — открытия новых рудников вблизи от кочевий степняков, строения крепости, устройства новых путей — он должен был действовать по соглашению с губернским начальством. Сверх того, Татищев получил утверждение на два представления: позволено подавать жалобы на заводских судей, не в Тобольске, а в екатеринбургском берг-амте, дозволено также открыть в Екатеринбурге ярмарку независимо от Ирбитской.

Татищев, прибыв в Екатеринбург и приняв управление от Генина, отправился осматривать заводы, а между тем к декабрю велел съехаться заводчикам к их приказчикам для обсуждения горного устава. Открывая собрание, Татищев произнес замечательную речь, и которой убеждал каждого свободно высказывать свое мнение, ‘я же, — сказал он в заключение, — вам всем по моей должности и по крайнему разумению служить и моим советом помогать желаю’. Горный устав Татищева, следовавший во всем, что касается исключительно горного дела, уставу богемскому, представляет несколько замечательных сторон. Так, он старался ввести в главное горное управление (этим именем он назвал прежний берг-амт) серьезное приложение коллегиального начала, причем указывает на недостаточность применения этого начала в тогдашних русских коллегиях. Недостатки эти состояли, по мнению Татищева, в том, что старшие высказывают свое мнение прежде младших, отчего младшие ‘за почтение или за страх’ соглашаются с мнением старших, а если случится подпасть за это суду, отговариваются тем, ‘что не они старшие’. Другие возражают уже тогда, когда получают протоколы для скрепы, ‘чрез что в делах только делают продолжение’, а некоторые протестуют уже после подписи протокола. Относительно производства суда, порученного земскому судье, важно указание на то, чтобы пытка употреблялась умеренно и чтобы к смертной казни присуждали в присутствии всех членов, которых должно быть не менее семи. ‘Сие, — прибавляет Татищев, — разумеется о подлости, а шляхетства и заслуживающих знатные ранги не пытать и чести не лишать’. Зато с ссыльными Татищев предписывает поступать без всякого послабления. В своем уставе Татищев старался по возможности заменять иностранные слова русскими. Любопытно его объяснение на это обстоятельство. ‘От бывших некоторых саксонцев в строении тамошних заводов все чины и работы, яко же снасти, по-немецки называли, которых многие не знали и правильно выговаривать или написать не умели, паче же сожалея, чтобы слава и честь отечества, и его труд тем именем немецким утеснены нс были, ибо по оным немцы могли себе не подлежаще в устроении заводов честь привлекать, еще из того и вред усмотря, что незнающие тех слов впадали в невинное преступление, а дела в упущение, яко полномочный все такие звания оставил, а велел писать русскими’*. Этим обстоятельством Татищев объясняет неутверждение своего устава, будто Бирон ‘так сие за зло принял, что не однова говаривал, якобы Татищев главный враг немцев’. Впрочем, в другой своей статье, Берг-директориум**, Татищев находит другую, более существенную причину неутверждения устава: ‘Когда герцог курляндский Бирон вознамерился оный великий государственный доход похитить, тогда он призвал из Саксонии Шомберга, который хотя нимало знания к содержанию таких великих казенных, а паче железных заводов не имел, и нигде не видел, учинил его генералом, берг-директором, частию подчиняя сенату, но потом видя, что сенат требует о всем известия и счета, а тайный советник Татищев, которому все сибирские заводы поручены были, письменно его худые поступки и незнание представил, тогда, оставя все о том учиненной комиссии представления, все заводы под именем Шомберга оному Бирону с некоторыми темными и весьма казне убыточными договоры отдали’. Позднее Шомберг был отдан иод суд, и это распоряжение уничтожено. Событие это относится уже к 1736 году. Пока Татищев оставался на заводах, он своей деятельностью приносил много пользы и заводам и краю: при нем число заводов возросло до 40, постоянно открывались новые рудники, и Татищев считал возможным открыть еще 36 заводов, которые, впрочем, открыты были уже при Елизавете и Екатерине. Между новыми рудниками самое важное место занимает указанная Татищевым гора Благодать (в Верхотурском уезде, на реке Кушве***. Екатеринбург стал при нем уже значительным городом и имел свою ратушу. Ежегодно — по уставу Татищева — каждый советник ратуши должен был представить на свое место двух кандидатов из местных посадских, между которыми выбирал начальников завода. С увеличением заводов увеличивалось и число пристаней на Чусовой. А между тем росло и число школ на заводах. Татищев требовал, чтобы и частные заводчики посылали бы детей учиться в школы. Но заводчики представили кабинету, что у них дети 6 — 12 лет уже употребляются на работу, вследствие чего последовало предписание не принуждать учиться детей неволею, чтению и письму учить в частных школах, а в Екатеринбург брать только желающих учиться другим наукам.

______________________

* ‘Лексикон Российский’. 1,144.

** Там же, 145. Это указано С.М. Соловьевым.

*** Благодатью Татищев назвал гору в честь императрицы Анны (Анна значит благодать) — см. ‘Лексикон’, 1. 164, в донесении Татищева императрице читаем: ‘ибо такое великое сокровище на счастие в. в. по благодати Божией открылось, тем же и в. в. имя в ней в бессмертность славится имеет’. С.М. Соловьев, XX, 202. Наверху горы до сих пор стоит часовня в память того вогула, который первый указал на нее русским и был за то убит соплеменниками.

______________________

Но не только вопрос о школах был источником столкновений между Татищевым и заводчиками. Татищев широко пользовался своим правом вмешиваться в управление горных заводов и тем не раз вызывал против себя нарекания и жалобы. Так, он взял с заводов Демидова на казенные двух выписанных Демидовым иностранцев, отобрал в казну Колывано-Воскресенские заводы, на которые у Демидова была привилегия из сената, в 1737 году Демидовы выхлопотали снова указ на эти рудники, и они окончательно были взяты в казну только при Елизавете. Заводчики жаловались на то, что Татищев вмешивается в их отношения с рабочими, требует, чтобы они платили за те дни, когда рабочий был нездоров, жаловались на то, что Татищев заставляет их крестьян прорубать просеки, прокладывать дороги, строить мосты. Вследствие этих жалоб частных заводчиков, велено было ведать их по горным делам в коммерц-коллегии. В этих жалобах, если даже считать их вполне справедливыми, конечно, далеко не все можно объяснить одним желанием Татищева показать свою власть над заводчиками, значительная часть его действий объясняется сознанием необходимости в том или другом, неимением рук исполнять задуманное, следствием чего является требование от заводчиков. Вмешательство же в частные дела завода тоже объясняется и желанием сделать пользу рабочим, и желанием показать, что положение их может быть гораздо лучше на заводах казенных. Вопрос же о Колывано-Воскресенских рудниках, богатых серебром и золотом, имел для Татищева государственное значение. Вообще он не был сторонником частных заводов, не столько из личной корысти, сколько из сознания того, что государству нужны металлы и что, добывая их само, оно получает более выгоды, чем поручая это дело частным людям. Мы можем смотреть иначе на этот вопрос, но должны сознаться, что люди XVIII века имели добросовестные побуждения по-своему решать его. Нельзя даже отрицать верности показания Татищева в письме к Бирону, что молчание об убытках казне от сосредоточения заводов в руках Демидовых было бы полезно для личных интересов*. Из числа затруднительных вопросов, называемых новым положением края, в котором сразу открылось столько источников богатства, в особенности были важны два: о раскольниках и беглых, поселившихся на Урале. На этих вопросах приходили в столкновение сознание пользы от населения многолюдного края с тем взглядом, который тогда имело государство на раскольников и беглых. Смотря на раскольников, как на ослушников государства и церкви, правительство не могло покровительствовать им, а между тем люди были нужны. Отсюда колебания в мерах относительно раскольников. Совершенно в таком же положении был вопрос о беглых: закрепив людей на местах для отправления повинностей и для того, чтобы служилые люди, снабженные обязательными работниками, имели чем кормиться, правительство приняло на себя обязанность содержать этих людей на их местах, стало быть, не могло покровительствовать беглым, а между тем людей было так мало, что должны были нередко довольствоваться не только раскольниками и беглыми, людьми по большей части хорошими, но и ссыльными, ‘поротыми ноздрями’, как их называл Генин. Раскольников, по донесению Татищева, оказалось около трех тысяч, между ними были и приказчики заводские, и даже некоторые промышленники. Донеся о том, что раскольники хотели его подкупить, Татищев указывал на то, сколько, по их рассказам, они платили Генину. Началось следствие, которое, впрочем, ничем не окончилось. Раскольничьих монахов велено было разослать по сибирским монастырям, а беглых оставить при заводах, но поместить там, где они не могли бы совращать православных, тех же, которые скрывались в лесах, велено было вывести оттуда. Татищев полагал, что лучшее средство действовать на раскольников — толковая проповедь, и просил прислать на Урал искусного священника. Вопрос о беглых разрешен был самими помещиками, искавшими своих бывших крепостных: они стали брать по 50 рублей откупа с каждого, а кто не мог платить, тех продавали заводчикам за малую плату. В таких заботах проводил Татищев время на Урале, пока не созрела у Бирона мысль воспользоваться для себя заводами. Первым шагом к исполнению этой мысли было назначение Шомберга берг-директором и отказ на предложение Татищева послать за границу учиться горному делу нескольких молодых людей. Татищев был сначала подчинен Шомбергу, а потом и совсем отстранен назначением в Оренбургскую экспедицию, куда он и поехал в 1737 году, произведенный в чин тайного советника.

______________________

* ‘Новые известия о Татищеве’, 32.

______________________

VI

Новое трудное дело предстояло татищеву. Башкирская земля, в которой русская власть начала укрепляться с конца XVI века, еще нисколько не была русской землею, и если в XVII веке приходилось от башкир строить пограничную, так называемую Закамскую, черту*, то и в XVIII веке русская власть не могла хвалиться большими успехами. Не раз, соединяясь с соседними кочевниками, башкиры делали набеги на пограничные города, не раз поднимался бунт в Башкирии, слышался отказ платить ясак, совершалось избиение русских (так было при Алексее Михайловиче, так было при Петре). Башкирия служила убежищем для тех мусульман, которые не хотели оставаться в русских пределах (таково происхождение тептерей и мещеряков), она же служила прибежищем и для тех лиц, которые не теряли надежды на восстановление сильного мусульманского царства, сюда же приходили и беглые русские, которые проникали всюду. Все подчинение башкир ограничилось военной службой тарханов — освобожденных от ясака — и ясаком остальных, но и это казалось тяжелым при таких условиях. Ясно, что немного нужно было, чтобы поджечь столь горючий материал, понятно, как в этой среде должны были действовать поступки такого воеводы, как уфимский воевода Сергеев, который старался страхом и пытками вымучить более денег. Вспыхнуло восстание, длившееся более 12 лет и потребовавшее для своего усмирения больших усилий. Петр думал о более прочных мерах для умиротворения края, но смерть помешала ему, и мысль его на время была забыта, хоте не умерла вовсе. Вслед за тем, что в 1729 году даны были башкирам разные льготы, — между прочим, они были освобождены от власти казанского губернатора и подчинены сенату, — явилась в 1730 году записка одного тогдашнего государственного человека**. В этой записке, припоминая мусульманскую религию башкиров, их прежние жестокости относительно русских, указывается необходимость держать в Уфе умного воеводу, снять карту башкирской земли, собрать подробные сведения о крае, привести в порядок старые крепости и построить новые. Еще решительнее выступил в 1734 году известный Кирилов, один из учеников петровской школы, составитель книги ‘Цветущее состояние Российского государства’ и первого атласа России. Кирилов имел случай слышать лично от Петра его предположения и ждал лишь первого случая, чтобы осуществить их. Случай представился превосходный. От Алтайских гор до Аральского моря, Хивы и Бухары, кочевали орды Киргиз-Кайсацкия — или, как наши предки вернее называли их, казацкие, — сгруппировавшиеся в конце XV в. из разных сходцев тюрского племени около одного ханского дома. Теснимые зюнгарским ханом Галдан-Черенем, две орды их, средняя и меньшая, появились близ русских пределов. После столкновения с башкирами, калмыками и уральскими казаками, хан меньшей орды, Абул-Хаир, предложил России свое подданство. Посланный приводить его к присяге, Тевкелев встретил в своем деле препятствия, но так ловко повел переговоры, что успел убедить принять подданство не только меньшую, но и среднюю орду. Посольство Абул-Хаира явилось в 1734 году в Петербург с предложением построить город на реке Ори, в котором бы он мог найти себе убежище в случае нужды. Тогда-то выступил со своим предложением Кирилов: он указывал на то, что из города на Оре может идти русская колонизация в башкирскую землю, необходимость же такой колонизации сознавал и Петр, приказывая искать руды на башкирских землях, и она уже началась с распространением заводов. Отсюда же, по мнению Кирилова, русское влияние должно было распространиться и на Среднюю Азию: отсюда открывался путь русским товарам в Бухару, Бодакшан и Индию. Поэтому он предполагал сделать новый город не только крепостью и административным центром, но и городом в смысле торговом и промышленном. Чтобы поддерживать власть над башкирами, Кирилов советовал не давать им примириться с киргизами***. Все эти предложения были приняты, и город Оренбург получил большие льготы: позволено в нем селиться русским и иностранцам всяких вер и званий, земля под постройки дается поселенцам безденежно, учреждается магистрат. Строить город посланы были Кирилов с Тевкелевым, им дан был для охраны отряд из местных войск, уфимских дворянских рот, яицких (уральских) казаков, башкирских тарханов и т.п. Город велено строить тептерям, при экспедиции были геодезисты для составления карт, техники. Прибыв в Уфу, Кирилов занялся приготовлением к строению города, сюда приехали к нему башкиры, которых он обнадежил разными льготами, ибо правительство всеми мерами старалось склонить башкир на свою сторону. Так, отменялся обычай брать от башкир заложников, а вместо того призывались они как члены вновь учреждаемого суда, но и башкиры поняли, что это уловка, обещана была им охрана землевладения, оставление на своих местах беглых и т.п. Башкиры казались довольными, но замышляли иное. В начале 1735 года Татищев сообщил из Кунгура в Казань, что башкиры что-то затевают, что у татар делаются съезды. Кирилов, раздраженный тем, что Татищев не снесся с ним, уверил в Петербурге, что все вздор, чему поверил и сам. Кирилов до того был спокоен, что мечтал о покорении Ташкента и в письмах в Петербург опровергал план Татищева строить на башкирских землях медные заводы. Даже нападение башкир на его передовой отряд показалось Кирилову делом пустым, и он продолжал свой путь до реки Ори, где и заложил крепость Оренбург (теперь Орская крепость), но волнение так усилилось, что из Оренбурга Кирилов должен был возвратиться в Уфу, где получил приказание из Петербурга соединиться с Ал.Ив. Румянцевым, стоявшим в Мензелинске и назначенным по первым же слухам о восстании идти усмирять его. Между тем Тевкелев отбился от башкир и, переловив их, казнил. Жестокость Тевкелева — он сжег 50 деревень, сжег в одном амбаре 105 человек — еще более возбудила восстание. Положение Тевкелева было опасно, еще опаснее было положение тех, кто оставался в Оренбурге. Кирилова же не было: он ездил в Петербург просить усиления военных средств. Вследствие этой просьбы, несмотря на турецкую войну, даны были регулярные войска, которые и двинулись в Башкирию под начальством Румянцева. Со стороны сибирской действовал Татищев. В июне 1736 года большая часть Башкирии была выжжена и разорена. Вместо Румянцева прислан Хрущов, который, забирая башкир в виде заложников, перебивал их. Иначе поступал Татищев, он только отбирал оружие и заставлял присягать на Коране. Им внушена была Румянцеву еще до отъезда его мысль, когда Башкирия будет усмирена, взять из башкир от 2000 до 3000 лучших воинов и послать их в Турцию под предлогом войны, мысль эта понравилась в Петербурге, и поручено было Татищеву и Соймонову, назначенному на место Хрущова, исполнить ее, если окажется возможным. Татищев осознал скоро невозможность исполнить эту мысль: ‘видится неудобно для того, — писал он к Соймонову, — что они возмнят, якобы войска российские против турок бессильны были’. Между тем в апреле 1737 года умер от чахотки Кирилов. Несмотря на то легкомыслие, с которым он отнесся вначале к башкирскому бунту, Кирилов был человек почтенный и совершенно основательно говорит о нем Рычков: ‘Он о пользе государственной, сколько знать мог, прилежное имел попечение, и труды к трудам до самой кончины своей прилагал, предпочитая интерес государственный паче своего. Оренбургской новой линии, которою не только вся Башкирь, но и вся Казанская губерния и не малая часть Сибирской от степных народов прикрыты, он первый действительное основание положил’****. Место Кирилова занял Татищев.

______________________

* Строена от Волги по р. Черемшане, и через степи делан вал и засеки. ‘Лекс. Рос.’ III, 12. Города этой черты были населены при Алексее Михайловиче пленными поляками.

** Безымянная записка помечена в архиве словами: ‘уповательно Волынского’. Н.А. Фирсова: ‘Инородч. население’ К. 1869, 228.

*** Представление Кирилова напечатано в Полн. Собр. Зак. IX, No 6571, привилегия города Оренбурга там же, Ns 6564.

**** ‘Ежем. соч.’ 1759, март, 225.

______________________

Совсем больной, Татищев поспешил к своему новому назначению. ‘Опасаяся за умедление Ея Императорского Величества гнева, — писал он кабинет-министрам, — несмотря на мою болезнь, на носилках поехал до пристани’. Оставляя Екатеринбург, он подарил тамошней школе всю свою библиотеку. На совете, созванном Татищевым по приезде его в Мензелинск (14 июня), на котором участвовал Соймонов, уфимский воевода Шемякин и полковники, решено было: окончить усмирение Башкирии, оставить в живых захваченных коноводов бунта, держать их в Уфе, смотреть за ними строго, но показывать башкирам: пусть знают, что они живы, чтобы разделить башкир по разным судам, учредить в Осе воеводу, а также в Красноуфимске, учредить также особую Исетскую провинцию, а управление Пермской перевести из Соликамска в Кунгур, в Уфе набрать новый ландмилиционный полк, воеводам назначить жалование, чтобы они с башкир не брали взяток. Эти представления были утверждены*. На совещании более частном, где участвовали только немногие лица, было решено не посылать башкир в Турцию, не вводить, как было думали, поголовного сбора, а ограничиваться ясаком до учреждения новых провинций. Татищев нашел дела запущенными, канцелярию в беспорядке, еще более беспорядков было в делах денежных, приход записывал один, расход другой, жалованье раздавалось по запискам, отчего оказались передачи. ‘В подряде провианта и провоза, — продолжает он, — великие передачи — из корысти ли или из продерзости — неизвестно’. Людьми он также остался недоволен: ‘Воевода Шемякин не знает, что у него делается, и защищает право воевод и подьячих брать взятки, полковник Бардекевич, отбирая от башкир в виде штрафа лошадей, продавал**, а после требовал денег на покупку лошадей***. Место, выбранное для Оренбурга, не понравилось Татищеву. Он предлагал перевести его дальше к Красной горе (где теперь Красногорская крепость). Некоторые неоконченные по новой линии крепости он также желал перенести на другое место. Для колонизации новых поселений еще Кирилов начал принимать, по обычаю древней Руси, гулящих людей, т.е. по большей части беглых. Татищев продолжал делать то же и доносил в Петербург, что, когда поселенцы уходят на старые места за женами, детьми и скотом, то воеводы чинят им притеснения, на это из Петербурга отвечали ему, чтобы беглых он не принимал, ибо беглые уговаривают уйти с собою других и тем разоряют деревни своих помещиков и производят недоимки в государственных доходах. Беглых из Великороссии велено было развести по прежним местам ‘коштом тех управителей’, которые принимали их в противность указов, позволено принимать выходцев только из Малороссии, о которых дозволено, не наводя справок, верить их собственным показаниям****.

______________________

* П. С. 3., X., No7347.

** Штрафа положено взыскивать с каждого аймака по 500 лошадей.

*** Из письма Татищева к кабинет-министрам, С . М Соловьев XX, 339.

**** П. С. 3., X. No7514.

______________________

Для окончательного усмирения края Татищев признавал нужными не одни только военные действия и меры устрашения. Ему казалось, что цель более достигается благоразумным устройством края, и потому он предложил несколько мер: возложить доставление ясака не на ясачников и целовальников, а на башкирских старшин, очевидно, имея в виду избежать взяток, на это кабинет дал согласие. Предложенное им отделение земель башкирских от чувашских и мещеряцких отложено было, как ‘дело весьма деликатное’, оставлено было только за мещеряками безоброчное владение теми землями, которые они уже занимали, мещеряков считали нужным поощрять потому, что, теснимые башкирами, они оставались верными, вопрос о землях и водах, нанятых русскими у башкиров, решен был так, чтобы верным башкирам русские платили оброк, а бунтовщикам не платили. Татищев хотел было не казнить захваченных им коноводов, но получил приказание казнить, зато было ему дозволено отсрочить башкирам взнос штрафов и ясака*. Представилось и новое затруднение для усмирения края: мятежники обратились к Абул-Хаиру и признали его своим ханом. Абул-Хаир пленился этим и, чтобы крепче связать себя с башкирами, женился на башкирке. Собрав толпу башкир, хан явился с ними в Оренбург и начал творить суд и расправу. На представление коменданта, чтобы он не судил, отвечал: ‘Город мой и для меня построен, а кто не послушает, тому голову отрублю’. Татищев предполагал кончить дело дипломатией, жаловался на неприсылку денег и амуниции, жаловался на свою болезнь, но получил приказание спешить в Оренбург и выговор за упущение. Когда он приехал, ему удалось уговорить Абул-Хаира и заставить его снова присягнуть. В донесении своем в кабинет Татищев писал: ‘Хан, по-видимому, великое усердие и покорность имеет, ибо его в том польза, но очень непостоянен, его же мало слушают’. Татищев, узнав более влиятельных людей, спешил их одарить. Жадность киргизов поражала его. В конце 1738 года Татищев просил позволения приехать в Петербург с донесениями, ему позволили. Кабинет подтвердил его представление об Екатеринбурге, но в то же время Татищев был заменен князем Урусовым.

______________________

* Там же. No7542.

______________________

VII

В январе 1739 года Татищев поехал в Петербург, за ним отправился Тевкелев. По приезде Татищева в Петербург со всех сторон посыпались на него жалобы. Уже в марте Головкин писал Бирону, что, рассмотрев поданные на Татищева доносы, ‘из оного дела усмотрел два вида: 1) о непорядках, нападках и взятках Василия Татищева, 2) что он, Василий Татищев, еще не поставил на мере, где Оренбургу быть пристойно’. По первому вопросу граф М. Головкин считал нужным, отрешив Татищева, назначить особую комиссию для исследования поданных на него жалоб. Комиссия была наряжена и продолжала свои занятия до 19 сентября 1740 года, когда постановлено было лишить Татищева чинов, но, по случаю неразрешения дел, связанных с главным, приговор не получил хода, еще во время производства дела Татищев был, по свидетельству современника, заключен в Петропавловскую крепость*. Татищева обвиняли во взятках, в утаивании части жалованья, назначенного хану и старшинам киргизским, в построении себе дома в Самаре и т.п. Нет никакого сомнения в том, что в этих обвинениях есть значительная доля правды, но несомненно также то, что если бы Татищев был более угоден Бирону, если бы не казались подозрительными его сношения с друзьями Волынского (от Хрущева он получил несколько исторических источников), если бы в нем не видели чисто русского человека, если бы, наконец, у него не было уже указанного нами столкновения с Головкиным, — то участь его была бы гораздо лучше. В этот тяжелый для себя год Татищев написал свое наставление сыну — известную ‘Духовную’, — которое мы рассмотрим вместе с другими сочинениями Татищева, ибо в ней находим изложение его понятий о гражданской и общественной жизни, драгоценные для объяснения и его времени, и его сочинений. Здесь же заметим, что побуждением на составление ‘Духовной’ Татищев выставляет свою дряхлость, причину которой ищет не в летах своих — ему было 54 года тогда, — а в других обстоятельствах: ‘в болезнях, скорбях, печалях и гонении неповинном, и от злодеев сильных исчезе плоть моя, и вся крепость моя изсше, яко скудель’, говорит он. Но скоро оказалось, что Татищев еще рано начал жаловаться на дряхлость, обстоятельства призвали его к новой деятельности. Бирон пал, новому правительству представился с самого начала очень затруднительный вопрос: смуты и беспорядки между калмыками, кочевавшими у Волги, грозили безопасности восточной окраины и делали невозможным движение по Волге. Потребовался человек умный, энергичный, знакомый с положением края, вспомнили, что еще в 1737 году поручено было Татищеву поселить в русских пределах крещенную калмыцкую княгиню Тайшину, для которой Татищев выстроил город, названный Ставрополем. В этом городе Татищев выстроил для них церковь, хлопотал об их поселении, хлопотал о пожаловании княгине деревень, представляя при этом в Петербург: ‘Полезнее деревнями нежели деньгами их содержать, ибо через то они скорее к домоседству привыкнут и работам мало-помалу обучаться могут’. Таким образом, выбор Татищева представлял ту выгоду, что он уже ознакомился с народом, с которым ему приходилось начать дело, и к тому же в своих отношениях с другими кочевыми народами присмотрелся к их взглядам и составил себе понятие о том, как надо с ними действовать. Сделав справку с делом о Татищеве, оставили без исполнения приговор и, не взыскав с него даже штрафа, положенного в вознаграждение за нанесенный им ущерб казенным и частным интересам, решили в 1741 году послать Татищева. Татищев, в письме к Черкасову, объясняет так свое помилование и назначение: ‘Хотя я не одну челобитную подавал, прося о скором и справедливом оного (своего дела) решении, но видя, что то не успевает по совету Остермана через его креатуру, подал повинную, прося в винах прощения, ибо я, видя себя в крайнем разорении, принужден то учинить’. Затем, когда его отправили, то выдали только половину жалованья и комиссия подтвердила строжайше смотреть за ним**. Меч Дамокла оставался висеть над головою Татищева, и вопрос о судимости его, как увидим ниже, снова был поднят, когда оказалась в том нужда. 31 июля 1741 года последовало назначение Татищева, а в Царицын прибыл он только около середины октября. Все это время прошло в ознакомлении с перепискою, касающейся края, в приготовлениях к отъезду и, главное, в составлении инструкций. Татищев требовал разъяснения на все вопросы, представлявшиеся уже в прежних его комиссиях. Так, он требовал, чтобы члены совета принимали на себя ответственность в общих решениях, а не слагали бы всю ответственность на него одного, это было предписано, спрашивал, будет ли он сам начальствовать войсками или сноситься с военными начальниками, приказано начальствовать самому, причем караул при нем должен быть как при генерал-лейтенанте, ему дозволено было при угощении знатных калмыков брать музыку из полков, напитки из кабаков, и припасы покупать на казенные деньги, дозволено было также лекарства в случае нужды брать из астраханской аптеки, а для внушения к себе уважения взять из Саратова берлин (карету), который остался от персидских послов. Так со всех сторон старался оградить себя Татищев: от столкновений с подчиненными, от столкновений с военными начальниками и от возможных обвинений в присвоении казенных вещей.

______________________

* ‘Т.с. Татищев, — доносит своему правительству саксонский посланник, — сильными притеснениями и налогами побудил башкир к восстанию, за что был посажен в апреле 1740 г. в Петербургскую крепость’. — ‘Сборн. Ист. Общ.’, V, 404.

** ‘Новые известия о Татищеве’, 38.

______________________

По приезде в Царицын Татищеву предстояло трудное дело: поладить с калмыками и сколько-нибудь обезопасить от них русские пределы. Калмыки, с которыми русские встретились в Сибири при завоевании края, около 1640 года перекочевали за Урал и появились на Волге. Предложения с их стороны подданства начались еще с начала XVII в. Само собою разумеется, что подданство кочевых народов никогда не может быть прочным: ‘кочевые подданство считают, — говорит знаменитый китаист отец Иакинф*, — некоторым торгом совести, в котором предполагают выиграть по крайней мере 4% на один, и когда находят благоприятный к сему случай, то еще соперничают в готовности изъявлять подданническое усердие. Но если бывают обмануты в надежде, то ухитряются мстить набегами, хищничеством и убийством. И так клятву верности они считают средством к выигрышу, а клятвонарушение — пустыми словами. Таково общее качество всех кочевых народов. Еще стоит заметить, что кочевые, вступая в подданство какой-либо державы, во-первых, ищут свободы от ясака, вместо которого предлагают свою готовность служить в войне против неприятелей. Первое служит им для обеспечения своей беспечной жизни, а второе — для удовлетворения наклонности их к хищничеству’. Все эти замечания вполне применяются к отношениям между калмыками и русскими. Служа в русских войсках, калмыки не упускали случая грабить русские города и, в случае нужды, иначе вредить русским: так, знаменитый Аюка сообщал в Хиву известия об экспедиции князя Бековича-Черкасского. Петр, понимая важность калмыцких дел для наших сношений со Средней Азией, столь дорогих для его сердца, лично посещал Аюку и был к нему милостив. Эта личная деятельность Петра несколько остановила степные волнения. Волнения поднялись вопросом о том, кому быть ханом по смерти Аюки, Аюка хотел Дондук-Черена, а Волынский, тогда Астраханский губернатор, стоял за Доржи-Назарова. Аюка был еще жив, и между калмыками дошло до битвы, результатом которой было то, что татары, кочевавшие вместе с калмыками, ушли за Кубань, а многие знатные калмыки поехали в Петербург и там крестились. Вопрос о крещении калмыков поднялся еще в конце XVII в. Ханы были недовольны этим и требовали выдачи крещенных, как беглецов, правительство, разумеется, не выдавало. Этим, впрочем, не кончились беспорядки. Несмотря на энергичные меры Волынского, несмотря на посылку войск, несмотря на попытку крестить одного из князей, которого назвал Петром Тайшиным, смуты не унимались, не унимались они и при преемнике Волынского, между степняками все служило причиною смут: выбор хана, выбор жениха вдовою Аюки Дарма-Балой. Кончилось на время тем, что с помощью русских войск и русских денег ханом утвердился Дондук-Омбо, один из внуков Аюка. Он ходил с русскими в Турцию, но постоянно ссорился из-за калмыков, обращаемых в православие. После пятилетнего правления этого кровожадного деспота начались новые смуты, в которых погибло много знатных калмыков и даже членов ханского рода. Во время этих-то смут Татищев получил поручение стать во главе калмыцкой экспедиции и приехал в Царицын увидать на деле, как поступать с таким непостоянным народом и при таких трудных обстоятельствах.

______________________

* ‘Историч. обозр. Ойратов’, 31.

______________________

В Царицыне Татищев немедленно собрал совет: пригласил генерала Тараканова, начальника войска, стоявшего в Казляре, и Кольцова. На совете Татищев узнал, что крепости не в порядке, что Черный Яр недавно сгорел, узнал, что раздор между калмыцкими владельцами достиг высшей степени, что ханша Джана, вдова Дондук-Омба, собирается, поймав и убив вдову Аюка, Дарму-Балу, уйти за Кубань. Тогда решено было уговаривать ханшу, а между тем стараться отделить от нее ее сторонников и как-нибудь заманить калмыков на нагорный берег. Тогда же Татищев высказал свой общий план относительно края: устроить несколько новых крепостей, призвать население с Дона и Украины, калмыкам отвести место около Ахтубы, изменить устройство волжских казаков, которые, пользуясь своим привилегированным положением, принимают беглых. С первого же раза Татищев встретил сопротивление своей власти. Генерал Тараканов отказался давать ему войско под предлогом неимения указа. Татищев написал к Остерману, и Тараканову был сделан выговор. Трудно было ладить с калмыками. Разослав приглашения явиться к себе, Татищев поехал в Селитренный городок на Ахтубе. Начали съезжаться владельцы, приехал Дондук-Даши, которого в Петербурге полагали назначить правителем. Ханша Джана прислала своего посланника. Посланник, начав с восхваления заслуг мужа ханши, выпытывал, не думают ли убить ханшу, или взять под караул, на что Татищев заметил: ‘Если б государь хотел ружьем вас смирить, то б ему способов не оскудело’. Посланник высказал и заветную мысль ханши: хорошо бы женить на ней Дондук-Даши для успокоения калмыцкого народа. Всех калмыков съехалось столько, что для угощения Татищев выписал из Астрахани 200 ведер меду и вина. Приехала и Джана, но с нею дело не пошло на лад. Хитрили обе стороны, ибо Татищев получил предписание не доводить дела до брака, чтобы не усилить одного владельца, и смотреть спокойнее на намерение Джаны откочевать, ибо тогда легче будет отвлечь от нее приверженцев. Джана, со своей стороны, тоже только тянула время и, после двух свиданий с Татищевым, откладывала третье под тем предлогом, что ждет счастливого дня. Дондук-Даши, со своей стороны, торопил скорее утвердить его наместником, что и было, наконец, совершено с восточным великолепием. Татищев сидел в берлине, подле него новый наместник. После приведения к присяге устроен был пир. Джана между тем продолжала интриги: то грозила, что отойдет, то вступала в новые переговоры с Татищевым, сам Дондук-Даши то тайно мирился с Джаною, то требовал у Татищева ее улусов. Словом, велась мелкая, утомительная интрига, необходимая для того, чтобы на время умиротворить дикарей, дабы потом явилась возможность отыскать средства устроить против них постоянные оплоты. Эта задача усложнялась еще тем, что никогда не следовало давать усилиться одному. В этой мелкой борьбе с постоянно изменчивыми азиатами приходилось действовать то ласкою, то устрашением. Лучшее средство было брать с них заложников, и это средство испробовал Татищев, оставив у себя сына Джаны, Асарая, которого намеревался послать в Петербург.

Посреди этих мелких, ежедневных забот Татищев узнал неожиданную новость: капитан Приклонский привез из Петербурга известие, что на престол вступила Елизавета Петровна. Передавая официальную депешу, Приклонский передал ему лично к нему обращенное слово императрицы. Она велела сказать Татищеву, что его помнит. Ободренный этими словами, Татищев отправил письмо к государыне, в котором, благодаря за милостивое вспоминание, прибавил: ‘А понеже я чрез так многие годы за мои верные и радетельные к их величествам и государству службы от злодеев государственных тяжкое гонение и разорение терпел и в таком отчаянии находился, что ничего кроме крайней гибели ожидать не мог, ныне же нечаянно, ако во тьме сидящего, вставший свет Петра Великого, пав на меня, воссиял и единою (зараз) печаль и страх отрешил’*. Манифестом 15 декабря Татищев вместе с другими освобожден был от наказания. Новому правительству он подал челобитную с просьбою отставить его от калмыцкой комиссии и возвратить недоплаченное прежде жалованье. Напрасно, впрочем, обрадовался Татищев, напрасно он начал переписку с Черкасовым, тоже ‘птенцом гнезда Петрова’, которого Елизавета приблизила к себе. Правда, что Головкин был сослан, но из ссылки возвращен князь Василий Владимирович Долгорукий, который не мог простить Татищеву участия в событиях 1730 года. Если Татищев мог надеяться на старую дружбу с князем Никитою Трубецким, то он не знал, что Трубецкой был во вражде с Бестужевым, а Бестужев — председатель иностранной коллегии — мог вредить ему по делам калмыцким, которые ведались в этой коллегии**. Вот почему Татищев оставлен был при калмыцких делах только с назначением губернатором в Астрахань. Волнения, которые, казалось, улеглись, поднялись снова. Джана ушла в Кабарду, преследуемая Дондук-Данюй, Татищев потребовал к себе наместника, но получил только в ответ, что по их законам грабленного не возвращают. Донося об этом в Петербург, Татищев прибавил, ‘И я более принудить его не смею’. Получив указ не давать усиливаться наместнику и держать калмыков на луговой стороне, чтобы не ушли в Кабарду, Татищев поехал в улусы, но ничего не добился, а только прибавилось число беглецов. Уговаривать Джану воротиться Татищев послал сына своего Евграфа, который в ответ на упрек в медленности так писал отцу: ‘Не иная причина тому, как здешних народов ветреное состояние. Ни на каких словах утвердиться и вам за правильное донести не смеем, ибо одно дело в толкование не только на другой день, но в тот же час два или три раза переменять, а хотя то и обличится, в стыд себе же не почитают’. Только в мае 1742 года, после переговоров, тянувшихся несколько недель, удалось уговорить Джану вернуться на прежние кочевья, но, так как спутники ее продолжали смуту, Татищев решился арестовать ее и послать в Петербург, но вместе с тем решил он остановить и жадность и притязательность Дондук-Даши, пристававшего к Татищеву все с большими и большими требованиями: ‘Все вы, наместники, одинаковы, — сказал ему Татищев, — хан Дондук-Омбо получаемую в жалованье муку отдавал калмыцкому народу за великую цену из роста, отчего калмыцкий народ пришел в вящее разорение и скудость, чего бы хану чинить не надлежало. Вот и ты все просишь, а зачем? Следовало бы тебе, как благорассудному владетелю, оставя суеверство, обыкновений поповских не слушать, которым так многое имение, как жалованное, так и собранное с убогих улусов, на молебны тысячами туне раздаешь, а употребил бы получаемый хлеб на вспоможение бедных для завода скотом’. Свой образ действий относительно Джаны Татищев объяснил в изданном им объявлении по всему калмыцкому народу, где указывал на нее как на виновницу смут и главное — выставлял ее вины перед калмыками: она продала многие тысячи калмыков в рабство, объявила ханом своего сына, сносилась с персидским шахом, не слушалась его, Татищева, и т.д. Решительный образ действий повел к затруднениям: наместник просился в Петербург, будто для того, чтобы поздравить императрицу, а в сущности с тем, чтобы жаловаться. В то же время Татищев столкнулся с генерал-поручиком Таракановым по старому вопросу о праве призывать войска. Каждый из них жаловался в Петербург: один в коллегию иностранных дел, другой — в военную, военная коллегия решила, что Тараканов, как военный, старше Татищева чином, и предписала ‘без крайней нужды казаков и солдат непристойными командами не отягощать’. Частые ссоры этих двух начальств дошли, наконец, через коллегию иностранных дел в сенат, который сделал запрос военной коллегии и отложил дело до получения ответа.

______________________

* ‘Новые известия о Татищеве’, 36.

** Не знаю, насколько можно верить известию саксонского посланника, будто в 1742 г. башкиры, приехавшие в Петербург с жалобою, недовольные медленностью Бестужева, ‘решились явиться к Лестоку и жаловались ему. Расспросив подробности дела, он узнал, что так как они имели справедливую жалобу на т. с. Татищева в Астрахани, то этот последний сделал подарок в 3000 р. великому канцлеру’. — ‘Сб. Ист. Общ.’, VI, 432.

______________________

Пока тянулось это дело, Дондук-Даши съездил в Петербург. Хитрый азиат, несколько знакомый с Петербургом, где уже бывал два раза, сумел здесь добиться кое-каких результатов: Татищеву был послан выговор за резкость в обращении с наместником и, в особенности, за нападки на суеверие калмыков, наместнику удалось добиться позволения прямо сноситься с коллегией иностранных дел, хотя все-таки наблюдение за калмыками предоставлено Татищеву. Такая двойственность подчинения — объясняемая желанием щадить калмыков и привлекать их к себе ласкою — должна была непременно послужить источником сильных столкновений. Удаления Джаны не удалось добиться наместнику: ее оставили в степях, а сына ее ласково приняли в Петербурге. Этим тоже поставили в затруднение Татищева, обратив в ничто его объявление и тем поколебав его авторитет, что весьма дурно действует в сношениях с азиатскими народами. Сверх всего этого, Дондук-Даши изъявил еще желание, чтобы установлен был на справедливых основаниях суд между русскими и калмыками и чтобы уничтожено было запрещение калмыкам продавать рыбу не самим, а через хозяев ватаг, остальные требования наместника касались его личных интересов. Татищеву было предписано заняться составлением судебного устава. Со времени возвращения наместника отношения его с Татищевым все более и более запутывались, все подавало повод к ссоре, а между тем услужливые люди ходили от одного к другому и передавали каждое слово, иногда и в преувеличенном виде, так что даже Татищев, несмотря на свою опытность, не всегда отличался надлежащим тактом: иногда верил пустым рассказам. Впрочем, зная характер азиатский, не всегда можно знать, где возможное граничит с невозможным, особенно во времена смутные, а тогда в Астрахани все было настороже: носились слухи о планах знаменитого шаха Надира, между калмыками был распространен слух о его желании присоединить к себе калмыков, и ждали его прихода. Немудрено, что Татищев верил преувеличенным слухам и подозрительно смотрел на походы наместника к Кизляру, куда звал его Тараканов и куда он сам шел охотно, надеясь добраться до своих врагов, ушедших за Кубань. Если Татищев кое-чему верил напрасно, то, с другой стороны, иногда напрасно был откровенен, что ему и было за мечено из Петербурга: ‘Когда вам впредь о примечании намерений и обращении наместника случится с калмыками иметь разговоры, в том поступать с лучшею предосторожностью, ибо в самом деле за калмыками не содержание секрета примечено’. Тогда же советовали Татищеву помириться с наместником. Татищев поехал было на свидание, но остановился столько же по случаю сильного холода, сколько и потому, что Дондук-Даши отклонил это свидание письмом. В письме этом, указав на то, что по незнанию языка разговор личный между ними невозможен, подозрительный калмык прибавлял: ‘Хотя же бы вы сами со мной виделись и словесно что объявили, а интерес состоит в большой важности, то в таком случае как поступить, не взяв с вас обстоятельного письменного виду, то дело вчинать я опасен’. Любопытно, что к числу людей, раздувавших эту ссору, принадлежал и Тараканов. Понятно, что переписка губернатора с наместником наполнена была взаимными обвинениями, то же было и в редкие личные свидания, когда наместник приезжал в Астрахань ради какого-нибудь торжественного дня. Так, он приехал 25 апреля 1743 года, в день коронации императрицы, и провел в Астрахани три дня. Видясь каждый день и пируя два дня у губернатора, а третий в доме сына наместникова, жившего заложником в Астрахани, перебирали они много спорных вопросов, свидетельствующих о трудности установления добрых отношений на тех началах, которые были введены. Татищев жаловался на разбои калмыков, наместник на медленность суда. Но в этом пункте Татищеву отвечать было легко: он строго смотрел за правильностью суда и нередко наказывал русских, если они оказывались виновными. Фактами доказал он Дондук-Даши, что если дела затягиваются, то виноваты калмыцкие заседатели (бодагчеи), не являвшиеся в заседания (в Астраханской судной палате присутствовали депутаты инородцев), а также улусное начальство, не высылавшее в суд требуемых калмыков. Впрочем, позднее наместник снова возобновил эту жалобу. Кроме того, спорили они между собою о торговле, которую вели калмыцкие владельцы мальчиками и девочками. Татищеву предписано было выкупать проданных у турок и татар, но казненных денег не хватало, и он стал брать деньги с продавцов и даже хотел ввести уголовное наказание за эту торговлю, наместник же доказывал, что владельцам нельзя иначе поступать по скудости их содержания. Поднят был старый вопрос о крещении калмыков: наместник указывал на то, что многие крестятся, избывая этим наказание за преступление, Татищев заметил, что он никого не велит крестить иначе, как удостоверясь в его искренности. Ясно, что наместник этим ответом не мог удовольствоваться, да едва ли и поверил ему. Говорили о построении крепости в Енотаевке, о чем Дондук просил в Петербурге. Татищев занялся ревностно этой постройкою, но Дондук охладел к ней, поняв скоро, что, главным образом, она строится не для калмыков, а скорее против них. Говорили, наконец, о рыбных ловлях. Изданными незадолго до этого правилами, которые составлял Татищев, ограждены были калмыки в своих ловлях от русских и наоборот, калмыки, не довольствуясь тем, что им отведено, врывались в казенные и откупные ловли насилием, грабили русские ватаги и, наконец, выбирая лучшие части рыбы, кидали остальные и заражали воздух. Наместник оправдывал их тем, что они изубожили, на что Татищев заметил, что причина бедности калмыков другая: ‘владельцы, зайсанги и поселенцы их грабят немилостиво и деньги у них и скот отнимают и выменивают’. Для предупреждения обид предлагал учредить особых надзирателей.

Впоследствии Татищев предлагал клеймить калмыцкие лодки. Не довольствуясь личными спорами, наместник писал на Татищева в Петербург официальные жалобы и при этом посылал частные письма к своим благоприятелям в коллегию иностранных дел. В жалобах своих Дондук-Даши винил Татищева во всем: он не умел укротить смуту, не слушается ничьих советов (т.е. не подчиняется ему), тянет дела, берет лишние пошлины и т.п. В Петербурге предоставляли по виду Татищеву полную власть: ‘Вы, яко главный командир в тамошнем крае, имеете представлять им в разговорах якобы от себя, а не от имени ее величества, и вообще поступать по тамошним обстоятельствам и вашему разумению’, — писали ему, а между тем нередко случалось получать Татищеву такое замечание: ‘И тот ваш поступок здесь весьма не опробуется’. Наконец, в 1744 году прислан был к Дондук-Даши в приставы полковник Спицын, который на первых порах принял сторону наместника, через него этот последний отправил новую челобитную, в которой просил отставить Татищева, заявлял подозрения в покушениях губернатора на его жизнь и обвинял его во взятках. Подтверждая то же в письме к Бестужеву, наместник приписывает Татищеву даже то, что астраханские люди перестали давать калмыкам взаймы деньги и хлеб. Татищев со своей стороны обвинял Дондука в намерении уйти в Персию. В Петербурге, однако, не дали хода ни той, ни другой челобитной, и пререкания между двумя властями продолжались, особенно по вопросу о составлении судебного устава. Наместник жаловался на то, что Татищев не составляет этого устава, Татищев на то, что наместник не присылает ему сборника степных обычаев. Рассерженный Татищев написал резкое письмо, в котором сказал: ‘О правах вам объявляю — хотя я их сочиняю, но тщетно законы писать, если их не хранить’. Дондук отвечал дерзостью. Татищев перестал сноситься с ним и переслал всю переписку в Петербург. Оттуда поручено было Спицыну разобрать все дело, и Спицын указал тех, кто ссорил. Их забрали в Петербург и одного из них, Галдан-Норбо, высекли плетьми, а Джану с детьми крестили. От них пошли князья Дондуковы. Так кончились калмыцкие смуты. В 1771 году, как известно, эти калмыки откочевали из России.

Не одни калмыцкие дела занимали Татищева во время управления Астраханской губернией, в которую входили тогда и Саратовская, и Земля войска Уральского и Прикавказье, где иные города отстояли от губернского на 1000 верст, где жило хотя редкое, но разнообразное население, губернией, которая далеко отстояла от столицы и подступала к Персии. Обширная власть губернатора, в которой соединялись и административная, и финансовая, и судебная части, отчасти даже и военная, была крайне неопределенна, почему постоянно открывался повод, с одной стороны, к злоупотреблению, с другой — к нареканиям. Мрачными красками рисует Татищев положение своей губернии в письме к Черкасову (1742 г.). ‘Сия губерния так разорена, как не довольно сведущий поверить не может, понеже люди разогнаны, доходы казенные растеряны или расточены, правосудие и порядки едва когда слыханы — что за таким великим отдалением и не дивно, — и вам, яко более меня сведущему, писать пространно непотребно. Причина же сего есть главная, что несколько губернаторов сюда вместо ссылки употреблялись и, не имея смелости или ничего, или боясь кого, по нужде неправильно делали. А может и то, что, не имея достаточного жалованья, принуждены искать прибытка, не взирая на законы’*. Канцелярия нехороша потому же, что жалованья мало, купцы обогащаются хищением казны и обидою бессильных. Все они заручились покровителями и потому никого не боятся. В 1743 году он писал в том же роде: ‘1) Губернские дела и сборы или доходы весьма упущены и люди разорены, и хотя б поправить можно, только надобно снабжение людьми и власть, без которого исправить не можно, а камер- коллегия, не рассмотря обстоятельств, бранит и штрафами грозит, мне же, видя такое упущение, весьма небезгорестно, что, имея к исправлению смысл и желание, да не могу. 2) Пограничные дела также не в надлежащем порядке находятся, а паче как дознано от того, что господам министрам иностранной коллегии к рассмотрению времени не достает, а я оное писать опасаюся, чтобы более злобы не нажить, к тому ж мимо коллегии о тех делах писать запретили’**.

______________________

* ‘Новые сведения о Татищеве’, 39.

** ‘История России’, XXII, 15.

______________________

Важнейшими интересами были торговля внутренняя и внешняя. Внутренняя велась преимущественно рыбою. Татищев обратил внимание на рыболовство: он занялся раэбором прав калмыков и русских на рыбные ловли, устроил в Астрахани контору, наблюдавшую за этим промыслом. Вопрос о торговле со Средней Азией тоже озаботил Татищева, он собирал сведения о том, какие товары привозятся и какие вывозятся, о торговых путях, о населении. На основании собранных сведений в 1743 году на вопрос коллегии, каким путем, сухим или по морю, лучше вести торговлю, отвечал, что обоими путями можно допустить хивинцев, бухарцев и туркменов, а киргизов пускать в Астрахань, пока не выстроен городок у Индерских гор. В 1745 году Татищев отпустил караван морем к Мангышлаку и ходатайствовал о позволении посылать караваны сухим путем: после неудачи Бековича этого не делали. Армян, главных торговцев Астрахани, Татищев освободил от власти магистрата, покровительствуя им, ‘знатных капиталистов, — говорит он сам, — в подданство российское призвал и фабрики знатно через них умножил’*.

______________________

* Там же, 22.

______________________

Всем заботам о торговле помешали, однако, политические обстоятельства. Престол Персии занимал тогда предприимчивый, энергичный Надир-шах, который усмирил волнения в Персии, заставил Россию отказаться от завоеваний Петра Великого и начал войну с Турцией. Возможность разрыва с Персией порождала опасения в Петербурге, и потому Татищеву предписано было сменить кизлярского коменданта, препятствовавшего жителям деревни Андреевки продавать лошадей и запасы на шаха. Все желания персиян исполняли: посланы в лагерь шаха для продажи калмыцкие лошади, в Астрахани запасли для него хлеб. На время эти дружеские отношения едва было не остановил бербентский начальник флота своим фанатизмом: он посадил под стражу приказчиков с русского судна и угрозами принуждал их принять мухамеданство, и хотя шах велел их выпустить, но на первое время правительство русское распорядилось задержать посылку просимых шахом судов. Впрочем, скоро опять возвратились к любезностям: Татищев посылал шаху фрукты, награбленное у персиян андреевцами велено возвратить. Появление шаха на Кавказе, хотя и не очень удачное, испугало, послали войска к Кизляру, в Астрахани стали снова строить флот, заброшенный после Петра. Начались тревожные слухи о движении шаха к русским пределам. Татищев, собрав военный совет, решил, однако, что не нужно посылать войска, так как стояла зима и шах не двинется до весны, а ‘между тем полки готовить и снаряжать’. Опасения действительно оказались неосновательными: шах, видя восстание в Грузии и других местах, опасаясь загубить свое войско посреди гор и пропастей в зимнее время и при развившейся моровой язве, покинул Кавказ и пошел осаждать Багдад. Опасность, однако, представилась с другой стороны: стали ходить слухи, что англичанин Эльстон, бывший до того в русской службе, вступил на службу к шаху и обещал ему настроить кораблей. Татищев об атом донес в Петербург, велено было арестовать Эльстона, если он появится в Астрахани, начали теснить английскую факторию, англичане перетревожились и через посланника удалось им выхлопотать позволение послать своего человека в Решт рассмотреть действия Эльстона и поверить его счеты. Выбран был Генуэй, который, проездом через Астрахань, виделся с Татищевым и оставил любопытный рассказ об этом свидании. ‘В Астрахани, — говорит он, — я был ласково принят г. Джорджем Томсоном, агентом английских купцов, торгующих с Персией, а также губернатором, генералом Василием Никитичем Татищевым, которому я привез ценный подарок от купцов. Я долго разговаривал с этим последним, он уверял меня, что с его стороны будет сделано все в пользу торгующих на Каспийском море. Он сообщил мне несколько планов, касающихся взаимных интересов Великобритании и России. Этот старик был пажом при Петре Великом* и, давно начальствуя в этих краях, он много способствовал усмирению татар, его ум обращен более к литературе и торговле, нет у него недостатка и в искусстве приобретения. По этой последней причине он уже подвергался некоторой опале, впрочем, у него есть хорошее правило, состоящее в том, как он мне заметил, чтобы и давать, и брать. Он мне сообщил, что купил за 5000 рублей бриллиант, который стоит 12 000 рублей, и послал его высочайшей женской особе в империи. Он упомянул также, что около 24 лет пишет историю России. Губернатор не делает тайны из своего труда, и так как он не доводит его до времени Петра Великого, то едва ли мог бы кого-нибудь оскорбить. Тем не менее зависть к его талантам между литераторами, ужас благочестивых к его неверию, которое, опасаюсь, было велико, жалобы купцов на его корыстолюбие были причиною изгнания его в деревню близ Москвы, где он кончил жизнь. Сочинение его умерло с ним, по крайней мере, не встретило благоприятного приема в петербургской академии. Тем не менее, вероятно, что так как он употребил много труда на собрание большого количества выборного материала, оно послужит основанием чьей-нибудь славе. Этот старик был замечателен своим сократическим видом, изнеженным телом, которое он много лет поддерживал великою умеренностью и тем, что ум его постоянно был занят. Если он не пишет, не читает, не говорит о делах, то постоянно перекидывает кости из одной руки в другую’**. Гануэй старался внушить Татищеву, что слухи о замыслах Эльстона могут быть преувеличены. С дороги он писал Татищеву, что плавание, предпринятое Эльстоном по Каспийскому морю, имело целью выгоды торговли, а не шаха. Когда Татищев писал об этом в Петербург, ему отвечали, что Гануэй такой же интриган, как и Эльстон. Сам Эльстон в письме к Татищеву старался оправдаться в взводимых на него обвинениях и нападение, сделанное на его корабль персидскими людьми в Дербенте, объяснял недоброжелательством русского консула. Это появление корабля у Дербента потревожило и в Петербурге и едва не повело к разрыву с Англией. Началась переписка с Лондоном, а между тем Татищев звал Эльстона приехать для переговоров в Астрахань, но тот отклонил такое предложение. Мнение свое об Эльстоне сохранил Татищев и тогда, когда Гануэй, возвращаясь из Персии, старался убедить его в невинности Эльстона.

______________________

* Не служат ли эти слова подтверждением сказанного выше о приписке Татищева ко двору царицы Прасковьи.

** ‘An Historical Account of the British Trade over the Caspian sea’ 1,72 (1754).

______________________

Много и других дел было у Татищева в эту эпоху: то отыщется персидский шпион, то приходится разыскивать о фальшивых деньгах или о разбойниках. Все такие дела легко появлялись в Астрахани при ее сбродном, разноплеменном населении. Представлялись вопросы: о персидских купцах, желавших переселиться в Россию, позволено селиться только в Астрахани, а не в Кизляре, чтобы не проведали персияне, о составлении общей воинской системы. Оказалось, что персияне привозят товары с поддельными письмами от шаха без пошлины, поднялась переписка о пошлине. Приходилось защищать русских купцов от русских же консулов в Персии. Так, один из них требовал, чтобы письма купцов посылались незапечатанными, на что Татищев должен был объяснить, что ‘купцы пишут к своим корреспондентам о таких секретных подробностях, что ежели о том другой уведает, то может им в капитале их приминиться весьма не малая трата’. Но консул не отставал и донес, что нашел у купцов две предосудительные книги: одну об артиллерии, другую о фортификации, обе напечатанные в Москве. Татищев опять объяснил ему, что эти печатные книги не могут быть предосудительными. Завязывались сношения с владельцами кавказскими: Шамхалом Тарковским и другими, и начали звать их в подданство, но только мелкие владельцы стали ездить в Астрахань за хлебом да за денежным жалованьем. Захотели подчиниться туркмены, побуждаемые переселиться опустошениями, которые произвел Надир в Хиве и Бухаре, некоторые из них откочевали за Яик. Татищев хотел приласкать их и послал им хлеба с капитаном Копытовским. ‘Весьма тот народ, — доносил капитан, — настойчивый, лживый и льстивый, всякий у них большой по своему своевольствию, и такой неподобострастный, что сын отца не боится, а отец сына должен бояться, а в подданство е. и. в. пришли, чтобы с голоду не помереть, и просили построить на Мангышлаке городок и определить туда русского командира’.

Ко всем этим заботам присоединилось еще и то, что Татищев не находил себе помощника: не было даже хороших переводчиков с калмыцкого, персидского и татарского языков, а письма Эльстона и Гануэя приходилось посылать для перевода в Петербург. Когда велено было Татищеву определить секретаря по делам калмыцким и особого чиновника для сношений персидских, то, по недостатку в людях, он не мог исполнить этого приказания. В Астрахани трудно было найти не только писцов, но даже бумагу. Просьбы Татищева о присылке инженеров, геодезистов и т.д. оставались без исполнения.

Несмотря на множество дел и на недостаток помощников, Татищев занимался не только текущими делами, но и предлагал проекты для улучшения положения края. Так, он предлагал, ввиду малого количества оседлых поселений и небезопасности края, выстроить несколько городков, населяя их волжскими казаками, исключительное положение которых обратило на себя его внимание, — пользуясь большими льготами, они несли слишком незначительную службу, — крещенными калмыками и выходцами из других губерний, для постройки крепостей он просил прислать инженеров из Петербурга, артиллерию для них взять из Сибири, земли предлагал раздавать по указанным дачам, чтобы никто не получал их напрасно, предлагал произвести размежевания, определять в татарскую избу (суды) грамотных мурз и т.п.

В 1745 году при русском посольстве, отправлявшемся в Персию, посетил Астрахань доктор Лерх, оставивший любопытные записки о своем путешествии. Вот что он говорит о Татищеве: ‘В Астрахани губернатором был известный ученый Василий Никитович Татищев, который перед тем устроил новую Оренбургскую губернию. Он говорил по-немецки, имел большую библиотеку лучших книг и был сведущ в философии, математике и в особенности в истории. Он писал древнюю историю России в большом фолианте, который по смерти его перешел в руки кабинет-министра Ивана Черкасова, тот передал его профессору Ломоносову, умершему в 1765 году. Рукописи этой не хотели сообщить профессору Миллеру, который сделал бы из нее самое лучшее употребление. Этот Татищев жил совсем по-философски и относительно религии имел особые мнения, за что многие не считали его православным. Он был болезнен и худ, но во всех делах сведущ и решителен, умел каждому посоветовать и помочь, а в особенности купцам, которых он привел в цветущее состояние. Делал он это, однако, не даром, за что подвергся ответственности, и сенат прислал указ, которым он отрешается’* .

______________________

* Busching’s Magasin, X, 375.

______________________

Отрешение Татищева было следствием несогласий его с наместником, жалоб на него и неимения сильных покровителей, даже Черкасов, на которого он так надеялся, отстранялся от него и писал, чтобы он свои донесения прямо посылал императрице*. Поднято было снова старое дело, и 3 апреля состоялся приговор освободить Татищева по манифестам от назначенного ему наказания, но взыскать все, что показано им взятым. Вместе с этим сенат представлял императрице: ‘Не соизволите ли В. И. В. указать его, Татищева, из той губернии переменить, а на место его определить губернатора другого’**. Приговор этот не прошел, впрочем, без протеста. Обер- прокурор Брылкин представил два ‘сумнительства’: ‘1) присужденные комиссией ко взысканию прочих деньги взыскать велено с одного Татищева, а те люди на него по нескольким пунктам не доказали, 2) вина ему отпущена по милостивым указам 1741 и 1744 годов, а губернатором быть не велено, тогда как в этих указах повезено возвращенных из ссылки определить по-прежнему на службу’. С другой стороны, о смене Татищева представлял канцлер, указывая на то, что Татищев в ссоре с наместником. 22 июня представление это было подписано императрицей, и преемником Татищеву был назначен Брылкин, так благородно за него вступившийся***.

______________________

* ‘История России’ XXII, 20.

** ‘Жизнь П.И.Рычкова’, 159. Ответы Татищева в ‘Истории России’, XXII, 23.

*** ‘Ист. России’ XXII, 24.

______________________

Татищеву велено было, сдав дела, выехать из Астрахани и, для излечения болезни, жить в деревне. Татищев донес сенату, что у него деревня в Дмитровском уезде, но что по болезни он туда доехать не может, а будет зимовать, где случится. Выехал он 17 ноября, а 22 декабря приехал в Симбирскую деревню сына, где провел зиму. Отсюда он писал любопытное письмо к Черкасову, в котором, передавая слышанные им жалобы на разбои, припоминает намерение Петра учредить коллегию государственной экономии, через которую он надеялся восстановить правосудие, умножить доход без отягощения, умерить расходы, и которая рассматривала бы полезные проекты и учреждала училища*. Так мысль его постоянно была занята общей пользою, и так ‘птенец гнезда Петрова’ вечно обращался мыслью к взглядам и проектам Петра.

______________________

* ‘Новые известия о Татищеве’, 46.

______________________

VIII

Приехав в свою подмосковную Болдино, Татищев уже не оставлял этой деревни до смерти (июль 1750 года). Несмотря на то, что Татищев считался состоящим под судом и у двери его постоянно стоял солдат сенатской роты, он усердно работал. Здесь он доканчивал свою историю, которую в 1739 году привозил в Петербург, по к которой не встретил сочувствия и по поводу которой даже возбуждено было подозрение в его православии. Тогда Татищев поехал к новгородскому архиепископу Амвросию и изменил все то, что Амвросий нашел нужным изменить*. Такой опыт был непоощрителен, и потому в деревенском уединении пришла Татищеву другая мысль: отправить сочинение в Лондонское королевское общество, чтобы оно издало его в переводе, он написал об этом письмо к Гануэю**, но, но недостатку переводчиков, это дело так и не состоялось. Из деревни Татищев вел обширную переписку, часть которой дошла до нас: с академией***, с Петром Ивановичем Рычковым, которого он узнал в Оренбурге и направил к ученым занятиям****. Мысль его была деятельна до конца, но телом он слабел все более и более. Около него были только невестка и внук Ростислав Евграфович, сын был на службе, и Татищев пишет к вице-канцлеру, графу Воронцову, прося позволить ему переписку с сыном*****, впрочем, перед смертью он вызвал сына из Москвы. С женою своей, вдовой Редкиной, Татищев расстался давно, причиною ссоры была связь ее с известным Решиловым******. Вот источник едких нападок в ‘Духовной’ на ханжей, бродяг и вестонош, быть может, сюда же относится и указание на то, что долгое отсутствие мужа на службу подает повод к неверности жены. Вообще Татищев, быть может, вследствие этого разлада, смотрел невысоко на женщин. Так, в ‘Разговоре о пользе наук’⁷* Татищев считает, между прочим, и потому нужным посылать юношей за границу, что, за отсутствием отцов, дети остаются на руках жены и слуг и не могут научиться ничему хорошему. Впрочем, как человек образованный, Татищев советует сыну видеть в жене друга. Не знаю, была ли жена его жива в эту пору, но в 1740 году, когда писана ‘Духовная’, она была еще жива, и Татищев предписывал сыну уважать ее. Смерть Татищева была очень странна. Накануне смерти он поехал верхом в церковь за три версты и велел туда явиться мастеровым с лопатами. После литургии пошел со священником на кладбище и велел рыть себе могилу подле предков. Уезжая, уже в одноколке, он просил священника на другой день приехать приобщить его. Дома нашел курьера, который привез указ, оправдывающий его, и орден Александра Невского. Он возвратил орден, сказав, что умирает, то же повторил повару, пришедшему спрашивать об обеде на завтра. На другой день приобщился, простился со всеми, дал наставление сыну, соборовался и скончался. После оказалось, что он даже гроб велел приготовить⁸*.

______________________

* 1) Об апостоле Андрее. 2) О Владимирском образе Пресвятой Богородицы. 3) О делах и суде Константина митрополита. 4) О монастырях и училищах. 5) О Новгородском чуде от образа Богородицы Знамения. ‘История Российская’, I, XIV. Вот, вероятно, источник всех толков о неверии Татищева, равно как и его не всегда почтительные отзывы о духовенстве.

** ‘An historical Account’, I, 78.

*** Частью указано в ‘Истории Академии Наук’.

**** ‘Жизнь П.И.Рычкова’.

***** ‘В.Н. Татищев’, 526.

****** И.В. Чистовича ‘Феофан Прокопович’, 461, прим. 1.

⁷* Это замечательное сочинение хранится в рукописи в Императорской Публичной Библиотеке. Мы к нему еще вернемся.

⁸*’Странная смерть В.Н. Татищева’, (‘Библиогр. Записки’, 1858, 198 — 200).

______________________

Так умер этот замечательный деятель XVIII в., принесший так много добра всему обществу и — хотя не чуждый пороков своего времени, за которые, конечно, не осудит его ни один благоразумный человек, — всегда умевший и желавший делать пользу. С обширным умом, способным быстро переходить от одного предмета к другому, он соединял твердую волю, и если порою и ему приходилось сгибаться перед временщиками, то все-таки и временщик инстинктом понимал, что этот человек действует не из одних личных видов, а стало быть, не на все пойдет, и что самое унижение терпит только для того, чтобы не совсем закрыли дорогу его способностям, чтобы он мог приносить пользу. Обвинения, которые падают на Татищева, падают в значительной степени и на Волынского: и Волынский был не чужд корысти, и Волынский не всегда держал себя независимо. Только трагическая судьба Волынского выдвигает его перед Татищевым, но деспотические наклонности Волынского были менее заметны у Татищева, который, напротив, часто является поборником коллегиального начала. Все это относится, разумеется, только к одной стороне деятельности Татищева, но если мы вспомним, что Татищев завоевал себе высокое положение еще в другой области — в области науки, то мы не будем в состоянии говорить о нем иначе как с чувством глубокого уважения.

IX

Ум, образованность и значительная ширина взгляда татищева видны были уже нам и в административной его деятельности, несмотря на то, что деятельность эта никогда не была вполне самостоятельною и что сценою ее служили отдаленные провинции, где встречались ей всякого рода препятствия: и от местных жителей, — по большей части иностранцев, стоявших на весьма низкой ступени развития и преследовавших свои интересы, по большей части противные интересам русского правительства, — и от интриг лиц, поставленных в равное с Татищевым положение, которые должны были бы действовать с ним заодно, но действовали очень часто в противность ему, и от интриг петербургских, или петербургского непонимания, и от недостатка в помощниках и, наконец, от того, что нигде ему не привелось быть так долго, чтобы он мог вполне развить свои планы и дать окрепнуть своим начинаниям. В литературной деятельности Татищева мы увидим те же свойства его, но полнее и цельнее, хотя, конечно, и в зтой области, как мы уже имели случай заметить, он не мог чувствовать себя вполне свободным: и здесь он встречался с предрассудками и нетерпимостью к чужой мысли и, наконец, с завистью людей немыслящих к мыслящему человеку. Недаром его история появилась только при Екатерине, недаром его ‘Разговор о пользе наук и училищ’, в котором он высказал все свое миросозерцание, был напечатан тоже при Екатерине*. Это тем интереснее, что Татищев в своей литературной деятельности был тем, что в настоящее время назвали бы публицистом. Он принялся за географию и историю ради той пользы, которую история и география должны принести обществу, свое миросозерцание он высказал в сочинении о пользе наук, свои общественные и нравственные воззрения — в ‘Духовной’, обращенной к сыну. Птенец гнезда Петрова остался верен идеям того, кто и по праву рождения и по высшему праву гения был умственным вождем своей эпохи. Как Петр требовал от всего пользы, так и Татищев постоянно старался быть полезным по мере возможности. Применимость, полезность (английское expediency) составляют основные начала общественной и литературной деятельности Татищева, которые, исходя из одного и того же начала, суть только два различных пути к достижению одной и той же цели. В изложении литературной деятельности Татищева постараемся возможно обстоятельнее и яснее указать на особенности и их взаимную связь. Встречая у Татищева мнения и взгляды, которые казались бы странными на наш современный взгляд, не будем, читатель, торопиться осудить Татищева и объявить его идиотом, а постараемся никогда не забывать, что мы имеем дело с человеком другого времени и другого образования, скажу более — с человеком, трудами которого, как и трудами ему подобных, создалось и наше теперешнее образование. Будем же помнить, что ‘справедливость — по возвышенному определению римских юристов — есть постоянная и неизменная воля каждого воздавать свое’**.

______________________

* Если только был когда-либо напечатан. Сопиков указывает на то, что он был напечатан при втором издании ‘Духовной’, но этого второго издания іn-4? до сих пор не видел ни один библиограф, и его не существует в Публичной Библиотеке, в чем я лично убедился, и о содержании его, сколько известно, нигде не было заявлено печатно.

** Justitia est constans et perpetua voluntas jus suum cuiqu tribundi Inst. L. I.t.I.

______________________

Изложение литературной деятельности Татищева начинаем с тех сочинений, в которых он высказывает свои идеалы, свои требования от жизни и науки. Такой порядок мы считаем более естественным, потому что тогда нам понятнее будут его ученые труды, в которых, как мы заметили, он старался удовлетворить насущным потребностям общества и в которых нельзя не видеть литературного осуществления его идеалов, подобно тому как в общественной его деятельности нельзя не видеть попытки их практического применения. К этому разряду сочинений Татищева мы относим три его произведения: ‘Духовную’, в которой он высказывает сыну свои нравственные и умственные идеалы в руководство для его последующей жизни*, ‘Экономические записки’, составленные им для управляющего деревней, в которых он высказывал свои требования от крестьян и свой взгляд на отношения попечительного помещика к крестьянам** и ‘Разговор двух приятелей о пользе наук и училищ***, где высказываются с наибольшею полнотою его воззрения на науку и ее отношения к жизни.

______________________

* ‘Духовная’ издана С. Друковцевым под заглавием: ‘Духовная т. с. и Астраханского губернатора В.Н. Татищева. сочиненная в 1733 (?) году сыну его Евграфу Васильевичу’. СПб. 1775, іn-8?, второго издания іn-4?, о котором говорит Сопиков, никто не видел. Любопытно, что в 50 — х годах в ‘Отечественных Записках’ была перепечатана ‘Духовная’ Татищева, по рукописи, за духовную неизвестного дворянина.

** Напечатаны во ‘Временнике’ Общества Истории Древностей. Кн. XII.

*** Существует в рукописи, подаренной А.И.Артемьевым Публичной Библиотеке. Рукопись эта, к сожалению, не совсем полная, писана іn-4?, заключает в себе 176 листов, писана она до 1767 года, ибо к этому году относится имеющаяся на ней приписка одного саратовца о рождении у него сына. Хотя имени Татищева на ней нет, но принадлежность ему несомненна как по общности заглавия с сочинением, упоминаемым в ‘Духовной’, так и по внутренним признакам: так, в ‘Разговоре’ упоминается разговор автора перед отъездом в Швецию с Блументростом и Петром, тот же самый разговор сообщает Татищев в письме к Шумахеру (П.П. Пекарского ‘История Академии’ I, XIII), в ‘Разговоре’ автор упоминает о своей истории, говорит, как очевидец, о разных инородцах. Замечательно сходство многих мест ‘Разговора’ с другими сочинениями Татищева: так, историю просвещения он разделяет на три периода: до изобретения азбуки, до Рождества Христова и до изобретения книгопечатания (‘История’ I, XXVII, ‘Разговор’, волр. 36) и т.д Следственно, в принадлежности ‘Разговора’ Татищеву не может быть никакого сомнения.

______________________

‘Духовная’ Татищева принадлежит к обширному разряду сочинений, любимому в средневековых литературах, типичным представителем которого служит известный ‘Домострой’. Еще недавно велся у нас спор о том, что такое ‘Домострой’ — произведение ли одного лица, или выражение целого общественного строя, целостного взгляда на жизнь и житейские отношения? В настоящее время подобный спор становится невозможным, ибо уже известны более старые списки и указаны точки соприкосновения нашего ‘Домостроя’ с домостроями других литератур. Произведения этого рода, по большей части, имеют одну общую форму: отец сообщает сыну плоды своего житейского опыта и указывает ему, как он должен жить. Конечно, очень часто это только удобная форма, ибо автор, предлагая советы на разные случаи, имеет в виду не одного только сына. Так, например, Татищев в своей ‘Духовной’ пишет о тех книгах, по которым начинается учение, а между тем сын его уже был тогда взрослый: мы видели его действующим во время оренбургской экспедиции. Таким образом, книга подобного содержания назначалась для более широкого распространения, она не была писана исключительно только для близких людей, и, действительно, мы знаем, что такие книги охотно читались, распространяясь в рукописях. Вспомним, что мы имеем довольно много списков ‘Домостроя’, да и сама ‘Духовная’ Татищева известна до сих пор в рукописях. Но между домостроями средневековыми и домостроями XVIII в. есть одна существенная разница: люди средневековые являются, по большей части, крепкими стоятелями за обычай, в XVIII веке обычай пошатнулся, поколебался, является личное рассуждение, личный характер, личное образование, тогда как прежде на всем лежала печать общего для всех людей порядочных и чинных образования. От первой половины XVIII в. дошли до нас два сочинения этого рода, сравнение между которыми может быть очень любопытно. В первые годы XVIII в. (после 1710 года) грамотный, довольно начитанный крестьянин, истый великоросс по уму и сметливости, сочувствующий делу реформы с практической ее стороны, написал наставление сыну, в котором вполне высказалось то, насколько новые понятия, вносимые реформами, могли привиться к людям просто грамотным и начетчикам в литературе допетровской, — мы говорим о Посошкове и его ‘Отеческом завещании’*. В 1740 году Татищев, один из наиболее образованных людей русских XVIII в., бывший в постоянных сношениях с лучшими по образованию людьми, член ‘ученой дружины’, стоявший если не на самом верху административной лестницы, то вблизи этого верха, пишет свою ‘Духовную’. В чем же сходились и в чем разнились эти два человека? Попробуем ответить на этот вопрос указанием на то, как оба они смотрят на одни и те же предметы.

______________________

* Издано А.Н. Поповым в 1873 году.

______________________

Обе книги написаны в религиозном настроении, но в религиозном чувстве авторов есть значительная разница. Татищев между современниками слыл за вольнодумца: таково было мнение Гануэя, сохранился даже рассказ о том, что Петр раз побил Татищева за то, что он ‘говорил слишком вольно о предметах церковных, относя оные к вымыслам корыстолюбивого духовенства, при чем касался он в ироническом тоне и некоторых мест св. писания’*. Мы видели, что ‘История’ его заподозрена была в неправославии, наконец, знаем, что Феофан написал толкование на книгу ‘Песня песней’, побуждаемый к тому сомнениями Татищева в ее каноничности, но тот же Феофан прибавляет, что Татищев усердно просил его написать обещанное объяснение этой книги**. Сам Татищев подобное воззрение на свои верования объясняет таким образом: ‘Я хотя о Боге и правости Божественного закона никогда сомнения не имел, ниже о том с кем в разговор или прения вступал, но потому, что я некогда об убытках законами человеческими в тягость положенных говаривал, от несмысленных и безрассудных, неведущих Божьего закона и токмо человеческие уставы противо заповедания Христова чтущих, не токмо за еретика, но за безбожника почитан и немало невинного поношения и бед претерпел’***. Едва ли это не самое лучшее объяснение так называемого вольнодумства Татищева, ибо во всех его сочинениях едва ли можно найти пример сомнения в истинах христианства, а постоянные его ссылки на различные книги священного писания свидетельствуют о близком его знакомстве с библией. Конечно, он сам говорит, что человек в старости, или под влиянием горя и болезней, получает более религиозное настроение, чем в молодости, когда не думает о религии****, но из этого общего факта, и притом отмеченного в духе покаяния, нельзя выводить того, чтобы Татищев только в эпоху составления духовной обратился к религии. Совершенно напротив: мы видим, что и в ‘Разговоре о пользе наук’, писанном за семь лет до ‘Духовной’, и после на писания ‘Духовной’, в ‘Истории’ и в личных разговорах Татищев отделял религию от суеверия и постоянно неблагосклонно относился к духовенству, в чем — как и во многом другом — он оставался верным учеником Петра Великого, не любившим ‘больших бород, которые ныне по тунеядству своему не в авантаже обретаются’. И Петр, и Татищев в борьбе с суеверием заходили иногда далеко: таково свойство всякой борьбы, но ни Петр, ни Татищев не были тем, что можно было бы назвать вольнодумцами*****. Проникнутые глубоким и крепким чувством религиозным, первые страницы ‘Духовной’ говорят, кажется, ясно сами за себя, и им не противоречит ничто в дальнейшей умственной деятельности Татищева. Как в ‘Разговоре’ 1733 года, так и в ‘Духовной’ 1740 года он равно требует изучения закона Божия от частного и общественного воспитания. Требуя от сына, чтобы он от юности до старости поучался в вере и прилежал познать волю Творца, ‘зане оное просветит ум твой, наставит тя на путь правый, есть единый свет стезям нашим и премудрость дрожайшая паче злата и серебра и камения драгоценна’, Татищев указывает сыну на необходимость изучать священное писание, творения св. отцов, ‘между которыми у меня Златоустого первое место имеют’, сверх того, советует читать феофаново ‘Истолкование десяти заповедей и блаженств’****** и ‘Юности честное зерцало’⁷*. Эта последняя книга, которую Татищев рекомендует как лучшее нравоучение, заключает в себе, рядом с наставлениями нравственными, и правила общежития, доходящие иногда до наивных подробностей (о том, как сморкаться, кашлять и т.п.), и свидетельствует о том, чему в XVIII в. нужно было учить не в одной России, ибо книга несомненно переведена с немецкого, хотя подлинника и не найдено. После изучения книг православных Татищев советует сыну читать книги иноверные. ‘Если ты подлинно их оснований и толков не знаешь, — говорил он, — то легко обмануться можешь, а особливо от папистов, яко весьма в том коварных’. Указывая сыну на необходимость изучать чужие верования, Татищев, тем не менее, предписывает ему никогда не менять веры, хотя бы ‘некоторые погрешности и неисправности или излишнее в своей церкви быть возмнил, ибо никто без нарушения чести того учинить не может’. Опасением, чтобы сын не переменил веры, увлекшись поверхностным сомнением, объясняется и совет Татищева сыну читать прологи и жития святых только после тщательного изучения священного писания: ‘в них многие истории в истине бытия кажется оскудевают и нерассудным соблазны к сомнительству о всех в них положенных подать могут’. ‘Однако ж, — заключает Татищев, — тем не огорчевайся, но разумевай, что все оное к благоуханному наставлению предписано, и тщися подражати делам их благим’.

______________________

* Голиков ‘Дополн. к Деяниям’, XVII, 354, тоже говорит и Шлецер (‘Сборн. П. отд. Ак. Н.’. XIII).

** И.В. Чистовича: ‘Феофан Прокопович’, 614.

*** ‘Духовная’ 15. Впрочем, главное обвинение против Татищева со стороны духовенства состояло в том, что он писал под влиянием протестантских идей, такое мнение высказывал в начале XIX в. архиепископ тверской Мефодий в своей истории церкви (История Росс. Академии, I, 243).

**** ‘Духовная’ 1 — 2.

***** К многим причинам, заставлявшим Татищева смотреть неблагосклонно на духовенство, каковы, например, борьба с петровскими стремлениями, владение имуществами, не всегда чистая жизнь, отсутствие образования и т.п., прибавляется личная причина: связь жены его с известным Решиловым.

****** Настоящее название книги: ‘Первое учение отроком’ (Наука и литер. II, No 499) ⁷* Там же, No 339.

______________________

Покровского села крестьянин Иван Посошков, водившийся в молодости с монахами* и, быть может, в монастыре научившийся грамоте, во всяком случае, возросший и воспитанный на произведениях старорусской духовной литературы, представляет образец иного проявления религиозного чувства. Вера его сопровождается полнейшею нетерпимостью: сочувственно одобряя сожжение раскольников, он прибавляет: ‘И буде кости их останутся, то, разбив их, паки сожжечь, чтобы в пепел претворились, и тот пепел в помет человечь взмесить или в непроходимое болото развеять’, чтобы ученики не могли собрать этих костей. Жечь раскольников он считает нужным, потому что ‘совершенные богохульцы никогда на совершенное покаяние обратиться не могут, понеже от таковых благодать Божья отьемлется и владеет ими дьявол’. Посошков обращает усиленное внимание на внешнюю обрядовую сторону религии и вопросу о молитве посвящает большую главу своего завещания**, в которой подробно рассказывается, когда и какую молитву читать и что думать при этом. В пример подобных толкований приводим то, что — по его наставлению — должен думать сын, когда налагает на себя крестное знамение: ‘Егда же руку свою возложиши на чело, то в уме своем помышляй о высшем роге креста Христова. Егда же низводити будеши руку свою на живот, то помышляй о длинном древе крестном, а егда уже руку свою низведеши на пуп, то помышляй о нижнем роге креста Христова, а егда положиши руку свою на правое плечо, то помышляй о правом роге крестном, егда же с правого плеча понесеши руку на левое плечо, и тогда в уме своем держи о поперечном древе крестном, егда же положиши руку свою на левое плечо, и при том положении руки в мысли своей держи о левом роге крестном’. К духовенству Посошков чувствует большое уважение: ‘Отца своего духовна паче родившего ти отца почитай и во всем перед ним рабствуй: яко душа честнее плоти, тако и отец духовный плотского честнее есть’. Поэтому он предписывает никогда не садиться за обедом выше священника и ничего не предпринимать, не поговорив с отцом духовным. Из иноверных исповеданий Посошков преимущественно вооружается против протестантизма, или, как он выражается, против лютеров и их учителя Мартина, для которых он не щадит самых резких слов. Его обвинения наивны, часто до неприличия, и все направлены на внешность. Так, между прочим. Посошков ставит в вину лютеранам введение париков. Чрезвычайно характеристично, что представитель старой книжности, подобно Стефану Яворскому, видит более вреда в лютеранстве, чем в католицизме, и сильнее нападает на лютеранство, а представитель нового образования, подобно Феофану, видит более вреда в католиках, прибавляя к своему осуждению чрезвычайно знаменательные слова, что хотя несведуюшего может обмануть близость в обрядах католицизма с православием, но ‘в главнейших (они) так далеки, что едва может ли кто их за христиан, а иногда католиками, как они хотят именованы быть, почитать’. В ‘Разговоре о пользе наук’ встречаем остроумное сближение между калмыцкою верою (ламаизмом) и католицизмом***. Сделав оговорку, что между многобожным ламаизмом и христианским католицизмом не может быть полного сходства, автор находит сходство в некоторых, по его выражению, ‘исповеданиях или признаниях’. Так, если латины и не считают папу Богом, то ‘ему яко единому Богу принадлежащая: безгрешность, грехи отпущать и спасение продавать, согласно с Далай-Ламою приписуется’, ламаисты верят, что Далай-Лама знает все, что делается в мире через ангелов, но паписты не так глупы: ‘ведая, что то вскоре ученые обличить могли, то они имеют, вместо ангелов или демонов, езуитов, которых они братьями или товарищами христовыми именуют, хотя мним, что они ближе Велиару неже Христу в братья годятся (Кор., гл. 1, ст. 15), и сии, подлинно весь свет обегая, вести папе приносят и его повеления повсюду исполнять прилежат’. Безбрачие католического духовенства Татищев сближает с безбрачием ламаистского и видит в нем источник богатства папы, ‘ибо ко вступающим в чин духовный богатство прибывает, а от них никуда, кроме их наложниц и детей побочных, не выходит. Чрез оное же безженство духовных везде им у жен, а более молодых, все тайности не скрытны’. Католическую продажу реликвий Татищев сближает с ламаистскою, запрещение иметь священные книги на народных языках автор тоже считает пунктом соприкосновения и говорит: ‘Чтобы народ в темноте неведения содержать, обоих вымысел един, ибо папы, кроме латинского языка книг законных печатать и кроме духовных (что с тяжкою присягою) богословия учить не допущают. Равно у калмыков богослужение на одном тангутском языке отправляется, которого — я совершенно знаю — во всем калмыцком народе из духовных едва 3 или 4 знающих сыщется, а прочие научены токмо читать, не духовному же и книгу церковную в руки взять в грех поставляют’****. Таково воззрение Татищева на католицизм, вполне связанное со всем строем его религиозных воззрений.

______________________

* ‘История России’ С.М.Соловьева, XIV, 242.

** Глава IV, 75 — 141.

*** Вопрос 67.

**** Как знаток русской истории, Татищев оговаривается, чтобы не почли его мнение местью за вред, сделанный латинянами православию. Интересен как образчик любознательности Татищева сообщаемый им здесь же факт: ‘Особую книжку: Езда Кутухты Ламы в рай и муку на калмыцком языке, чрез искусного переводчика достав, императорской академии отдал’.

______________________

За поучением в вере у обоих авторов следует указание на то, каким наукам должно учиться. Татищев говорит: ‘Весьма нужно тебе поучиться и в светских науках, в которых нужнейшее право и складно писать, затем арифметика, геометрия, артиллерия и фортификация, и прочие части математики, такожде немецкий язык’. Затем советует изучать историю и географию России и указывает на собранные им материалы. В заключение прибавляет: ‘Необходимо нужно есть знать законы гражданские и воинские своего отечества, и для того, конечно, во младости надобно тебе Уложенье и Артикулы воинские, сухопутные и морские, не одново, а некогда, и печатные указы прочитать, дабы как скоро к какому делу определишься, мог силу надлежащих к тому законов разуметь, наипаче же об оном, по причине собственных своих и посторонних дел, с искусными людьми разговаривать, и порядкам, яко же и толкованию законов, не меньше же и коварствы ябеднические познавать, а не делать, научиться должно, что тебе к немалому счастью послужит’. План чисто практический: указано все, что нужно знать для применения к жизни. У Посошкова идеал учения иной: ‘В начале отрочества, сын мой, паче всех наук прилежи книжному научению: не токмо славянскому одному, но и греческому, или латинскому, или хотя польскому, понеже и на польском языке много таковых книг есть, кои у нас на славянском языке не обретаются, а к науке польский язык иных языков поемнее, и аще латинскому поучишися, обачи не все их книги приемли: кои обрящеши на разврат благочестивой нашей веры, или к какому греху приводящие, те весьма от себя отревай’. В другом месте советует он, научив славянской грамматике и ‘выкладке цыфирной до деления’, учить по- латыни, или по-гречески, или по-польски, и потом учить какому- нибудь художеству, но непременно учить рисованию — ‘аще в размере будет силу знати, то ко всякому мастерству будет ему способно’. Рассматривая ‘Разговор о пользе наук’, мы ближе присмотримся ко взгляду Татищева на науку, но и здесь в объяснение этой разницы учебных планов считаем нужным привести его рассуждение на вопрос: который язык нужнее к научению?* ‘Как люди, — говорит он, — разной породы суть и по оному различные науки и услуги себе и своим детям избирать склонность имеют, так и языки должны полезные и нужные к тем наукам и услугам избирать. Например, кто хочет сына своего в духовенство привести, то необходимо нужно ему: 1) еврейский, на котором ветхий закон писан, 2) греческий для того, что на оном Новый Завет, соборы первые вселенские и поместные и всех Восточной церкви, и многих западных, учителей книги писаны, 3) латинский, на котором наиболее нужных священнику книг, яко риторические, метафизические, моральные и теологические, находятся. Но у нас, хотя указом Петра Великого по примеру других государств и по рассуждению нашего священства, шляхетству в священниках было определено, однако ж, до днесь ничего еще не видим. Мню, что никто первый быть не хочет, или для того, что священство, для их подлого обхождения и недостатка в науках, в презрении находится. Да и научась, получить оное, по обстоятельствам супружества, неблагонадежно, ибо кто женится по случаю не на девице, священства недостоин, и на исповеди иногда перед Богом лгать не хочет или, сказав правду, принужден будет немалыми деньгами докупаться. Да если бы то ему не помешало, то другое опаснее есть, что если, по несчастью, его жена погрешит или умрет, то он уже священства лишится или принужден будет в монашество против воли и возможности вступить. Еще же женатый, хотя сколько бы учен не был и благочестиво жил, в чин епископства не допустится. И для того шляхетству учиться для духовного чина, кроме самой подлости**, неохотно. Однако же, кто бы какой философской науке учиться хотел, то ему латинский и греческий языки для знания древних философских мнений весьма полезны, но понеже и на французский язык почитай все оные переведены и от разных ученых преизрядными примечаниями изъяснены, то можно и сим языком довольну быть. Особливо же знатному шляхетству велико и белорусскому*** нужен и полезен немецкий язык для того, что оного много в России подданных, тако ж соседственные нам Пруссы, Германия и проч. Оного мало же меньше нужен французский язык, зане оный везде между знатными употребляем и лучшие книги во всех шляхетству полезных науках на оном находятся, но Казанской губернии шляхетству, хотя и оные языки для приобретения науки полезны, но по соседству и всегдашнему с татары обхождению — и татарский, а других губерний — сарматские (т.е. финские) языки нужны. Затем соседних государств: китайский, мунгальский и турецкий не токмо тем, которые могут тамо быть, но и для приобретения находящихся у них собственных наук и знания их историй небесполезны’. Таким образом, татищевская теория образования вполне совпадает с подмеченным М.Ф. Владимирским-Будановым стремлением первой половины XVIII века всякому сословию дать отдельное, ему свойственное, образование, стремлением, коренящимся в необходимых потребностях, созданных реформою Петра, и давшим у нас начало профессиональным, сословным школам. Нет никакого сомнения в том, что гуманитарное образование, не имеющее в виду никаких практических целей, теоретически самая высокая форма образования. Можно спорить только о том, что положить в основу такому гуманитарному образованию. Но несомненно также и то, что в петровское время такому вопросу не было никакого места. Петр застал у нас только одну — и то плохо еще прививавшуюся — форму образования: схоластическое учение, представляющее испорченный классицизм. Оставить это образование, только порождавшее гордость мнимым знанием, Петр не мог: он стал заводить практические школы, и к этой-то мысли Петра в ее основе — в необходимости дать образованию практический характер, в особенности, ввиду настоятельных и неотложных потребностей жизни — пристает и Татищев, сам, подобно и Петру, более или менее автодидактат, приучившийся схватывать знания на лету и требовавший от учения только передачи таких знаний, которые могут быстрее повести к необходимой цели — практическому применению. О той задаче, которую ставит наше время, — о необходимости создать самостоятельное просвещение, взойти самим к источникам, из которых вначале черпали и другие европейские народы, — тогда и думать никому не приходило в голову. Тогда нужно было поскорее взять результаты и приложить их к русской почве, о чистой науке думать было рано: ‘довлеет бо дневи злоба его’. Только наше время, нередко забывающее, что во всяком великом историческом деле с добром смешивается и зло, то есть зло может истекать из великого дела, если упорно держатся его начал и тогда, когда они уже перестают быть плодотворными, — только наше время, говорю, — могло породить обвинение Петра в том, что он, давая практическое направление образованию, убил будто бы классическое образование в России****. Будем же справедливы к Петру и его сотрудникам, первым насадителям наук в России.

______________________

* Вопрос 69.

** Подлость, подлый народ — низшее сословие.

*** Белоруссия, по Татищеву, — нынешние губернии Московская, Тверская, Ярославская, Костромская, Владимирская, Рязанская, Великороссия — Северный край. См. статьи Татищева в ‘Журн. Минист. Внутр. Дел’ 1839.

**** Такое обвинение слышали очень многие в одном ученом собрании несколько лет тому назад.

______________________

Мало вдаваясь в рассуждение о нравственных обязанностях, для ясного понимания которых советует внимательно читать св. писание, Татищев останавливается только на обязанности почитать родителей, считая необходимым разъяснить этот пункт ввиду того, что он расстался со своей женою, но от сына требует уважения к ней. Более он останавливается на вопросе о браке, вступать в который советует не ранее тридцати лет. Против ранних браков, которые тогда поощрялись родителями и считались лучшим средством удержать молодых людей от безнравственности, Татищев возражает на том основании, что в случае раннего брака служебные отлучки охлаждают любовь, что, таким образом, люди себе ‘много ко приобретению науки и через службу в неискании себе благополучия препятствуют, а наипаче многократно здравие себе разрушают’. Выбор невесты зависит от жениха, но следует посоветоваться в этом случае и с родителями. Выбирать невесту следует не по красоте, не по молодости (хотя и не следует брать старше себя) и не по богатству, но не следует брать жену ни ниже, ни выше себя общественным положением: ‘Из подлости взятые жены, хотя бывают довольно милы и честного жития, но их родственники за подлость неприятны, презрение и поношение наносят, а особливо холопки, как бы оные достаточны ни были, честные дворяне великое к ним отвращение имеют. Хотя отцы их по своему природному коварству иногда и в чиновных людях бывают, однако ж всегда застаревшая подлость в сердцах их обретает свое жилище, а великородные иногда гордостью надменны, и супругам уничтожительны являются’. Жену должно любить, быть ей верным, не ревновать и обращаться с нею кротко, хотя и не позволять ей завладеть собою. ‘Если бы, — рассуждает Татищев, — что тебе и противно показалось, ненадобно скоро и запальчиво поступать, но добрым порядком, тайно, рассуждением от того отвратить и на лучшие поступки наставить, а не разглашать, ниже вида неверности другим показывать. Паче же имея то в памяти, что жена тебе не раба, но товарищ, помощница и во всем должна другом быть нелицемерным, так и тебе к ней должно быть’. С женою следует сообща воспитывать детей, управлять домом. Свои рассуждения о брачной жизни Татищев заключает двумя советами: ‘Не делай свадебной церемонии, чтобы не сделать из себя живой картины, как мыши кота погребают. По сочетании ж брака, ежели хочешь спокойной жизни, то ханжей, бродяг и тому подобных потаскуш и вестоношей, как злейшего яда, берегись, и елико возможно таких от дома своего пристойным образом отлучай, как бы оные тебе утешны не казались, ибо от них всегда поношение, ссоры с друзьями и несогласие между супружеством, одним словом сказать, кроме вреда ничего доброго не бывает, сии звонкие колокольчики за деньги не токмо тебя, но и себя продать в состоянии’.

Нравственные советы Посошкова переносят нас не только к другой степени образования, но и в другую сферу житейскую. Он советует сыну прежде всего соблюдать целомудрие. Его советы в этом отношении напоминают во многом подобные же наставления древней Руси. Затем он требует от сына смирения — другой добродетели, которую проповедовали усердно в древней Руси. ‘Никакого человека дураком не называй, — говорит он, — но перед всеми себя смиряй, а повысится ни перед каковыми и самыми простыми людьми не моги, понеже гордым Бог противится, смиренным же дает благодать Свою’. Настаивая на необходимости смирения и милосердия, Посошков требует милосердия и к животным: ‘Егда научишися миловать и скоты, то уже устыдишися не жаловати человека’. Он считает даже грехом срубить без нужды дерево. Как уживались такие кроткие воззрения с безжалостным отношением к еретикам и вообще всяким преступникам — это одна из тайн человеческой природы, до известной степени объяснимая состоянием умственного развития. Нельзя, однако, не заметить, что подобное учение должно было плодотворно действовать в среде общества, не привыкшего себя сдерживать, и должно было с особенной настойчивостью приниматься теми, которые всегда могли ждать против себя несправедливых, не всегда даже на корысти, а часто только на капризе основанных действий. Мы знаем, что Посошков видел над собою подобную грозу и, стало быть, понимал, как бы хорошо было, если бы все люди благочестиво относились друг к другу, и как важно быть смиренным на свете. Татищеву, если бы даже подобные рассуждения и пришли в голову, незачем было на них долго останавливаться: общие нравственные правила можно было найти в тех книгах, на которые он указывал, ему же важнее были результаты его житейского опыта, и сам по себе он не был человеком мягким, да и по своему положению чувствовал потребность более в энергии. Учить же сгибаться перед людьми, которые поставлены выше, он не считал необходимым: сама жизнь научит, да гордому человеку трудно было и признаться в этой необходимости, хоть и случалось подчиняться ей. Конечно, и Татищев говорит против гордости, но касается этого вопроса слегка: ‘первая попытка, — говорит он, — глупости есть гордость и роскошь. Не меньше того презрения достойна и глупость’ и советует избегать этих пороков: под гордостью разумеется спесь, а смирение, какое мог иметь в виду Посошков, Татищев нигде не предписывал. О браке Посошков распространяется и нередко впадает в такие рассуждения, которые в наше время становятся невозможными в печатной книге, а тогда, в то простодушное время, были обычными. Жениться он советует во избежание греха раньше. Наставления его о сватании чрезвычайно характеристичны для быта. Он советует сыну не сватать зараз несколько невест, ‘понеже девица такой же человек, как и ты, а не лошадь’, выбирать невесту надо не за красоту лица, а за хороший нрав, стараться ее увидеть не на смотринах, а случайно, выбирать надо равную себе или даже низшую: ‘жена мужем честна, и не муж женою’. На свадьбу не следует пускать колдуна и вообще беречься от порчи: поэтому ‘брака своего, — говорит Посошков, — тайно не твори, но приведи свою обручницу ко святой церкви, к литургии, и после литургии при всем народе начни венчаться’. Жить с женою следует в мире, учить детей вере и грамоте, но не баловать их: не водить в роскошных одеждах, не приучать к лакомству и отстранять от легкомысленной жизни, за покушение к которой сына следует строго наказать: ‘то ты и ребра ему сокруши’. А таким покушением считается шутка с молодыми девушками. Так сказывается в Посошкове допетровская Русь.

Главное назначение дворянина или шляхтича, по понятию наших дедов, была служба, а потому Татищев в своей ‘Духовной’ много говорит о службе. Он начинает свои нравоучения общими замечаниями, весьма характеристичными для оценки его взглядов и деятельности. ‘В службе государя и государству, — говорит он, — должен ты быть верен и прилежен во всяком положенном на тебя деле, так о пользе общей, как о своей собственной, прилежать и государю, яко от Бога поставленной над тобой власти, честь и повиновение отдавать’. ‘Если на тебя случится гнев государев, не злобствуй на него, но рассуждай, что сие по твоей вине, или по невинному оклеветанию от кого, терпишь и приемли с благодарением, яко от Бога посланное наказание’. ‘Главное же повиновение в том состоит, что ни от какой услуги, куда бы тебя не определили, не отрицайся и ни на что сам не называйся, если хочешь быть в благополучии’. ‘Что же до верности и ревности к службе государю и государству принадлежит, то весьма верно служащие как милости и награждения получают, так велики и опасностям и горестям подвержены для того, что от вины плутов, хищников и прихотью преисполненных ненависть, клеветание и гнев претерпевают’. ‘Невзирая на такие злостные нападки, мужественно и благоразумно верность храни и о пользе всеобщей неусыпно прилежи, власть и честь государя до последней капли крови защищай, с хвалящими вольности других государств и ищущими власть монарха уменьшить никогда не согласуйся’. В пример гибели от подобных взглядов указывается на попытку верховников. ‘Паче всего тайность государя прилежно храни и никому не открывай, всего же более женщин и льстецов хитрых охраняйся, чтоб нечаянно из тебя не выведали’. ‘Никогда о себе не воображай, чтоб ты правительству столь много надобен был, что без тебя обойтись будет невозможно, и о других того не думай: знай, что таких людей Бог в свет не создавал’.

Для шляхтича предстоит три пути деятельности: служба военная, гражданская и придворная, в духовенство редко поступает шляхетство и то чрез монашество, ‘токмо ныне, — прибавляет Татищев, — наши дворяне, хотя б кто престарелых лет был и не имеющий никакого пропитания, монахом быть никакой склонности не имеют, сие для таких людей весьма не похвально’. Военная служба считается первою для шляхетства, но в нее надо поступать не моложе 18-ти и не старше 25-ти лет, очень молодому человеку служба военная может быть вредна для здоровья, и он может ‘между подлостью’ благонравие потерять, но дурно и долго не поступать в военную службу: ‘коли кто долго в доме удержится, и к домашнему обхождению, а более к своевольству привыкает, то ему под властью быть, послушание и прилежность изъявлять и себе произвождение приобрести весьма трудно является’. Воину, по мнению Татищева, не нужно ни опрометчивой храбрости, ни робости, а ‘надлежит посредство хранить, чтобы вперед не вырываться и позади не оставаться, за тем прилежат от начальников почтением и послушанием, а от подвластных ласкою и благоразумием почтение и любовь приобрести’. За военною службою следует гражданская. Татищев считает ее самою важною, ‘ибо без доброго и порядочного внутреннего правления ничто же в добром порядке содержано быть не может, и в оном гораздо более памяти, смысла и рассуждения, нежели в воинстве потребно, для того нужно градоправителю законы и состояние своего государства обстоятельно знать и разуметь, из чего может вред и польза приключиться’. Поэтому он хвалит меры Петра: определить при коллегиях и посланниках юнкеров (то есть молодых людей для обучения), в секретари назначать из шляхетства, в столицах и губерниях сделать гражданские должности выборными и определять в гражданскую службу лиц, довольно прослуживших в войсках или, по слабости здоровья, к военной службе не способных, не одобряет же он того, что многие отставленные от военной службы за пьянство и другие пороки определяются в гражданскую. ‘Может ли сие их управление полезным быть? — говорит он и продолжает: — Чего же ради сие делается, я не разумею и рассуждать не могу’. В гражданской службе Татищев требует правосудия и при этом развивает уже известную нам теорию вознаграждения, другим условием хорошего управления он считает доступность правителя челобитчикам. ‘Для чего у меня, — прибавляет он, — никогда, хотя бы на постели лежал, двери не затворялись, чему ты сам свидетелем был, и ни о ком холопе не докладывали, но всяк сам себе докладчик был’. Правитель не должен поддаваться просьбам своих знакомых и приятелей, которые стали бы перед ним хлопотать о чем-нибудь, и особенно не следует поддаваться своему секретарю. Татищев так далеко простирает свое недоверие к секретарям, что советует даже тогда, когда совет его справедлив, исполнять его не сейчас, чтоб он не подумал, что вполне овладел начальником. ‘Когда ж тобою их подчиненных примечен будет добродетели наполненный, не алчный и справедливый человек, таких не токмо советы слушай, но и отличным образом их во обхождение свое принимай’. Много вредят также правителям бессовестные товарищи, и потому надо к товарищам приглядываться. Советуя останавливать подчиненных от дурных поступков разговором наедине, Татищев считает лучшим удалить того, кто не нравится, а не заводить с ним ссоры и не жаловаться на него. Придворная служба многими считается почетною, но Петр Великий не ценил ее, и хотя при Анне она была возвышена, но Татищев не советует сыну в нее поступать, ‘понеже тут лицемерство, коварство, лесть, зависть и ненависть, едва ли не все вместо добродетели происходит, а некоторые ушничеством ищут свое благополучие приобрести, несмотря на то, что губят невинных’. В 50 лет дворянин — по мнению Татищева — должен поселиться в деревне и заняться хозяйством*. Его советы по этому вопросу рассмотрим вместе с ‘Экономическими записками’.

______________________

* Говоря о необходимости по ослаблению здоровья оставить службу в 50 лет, Татищев прибавляет. ‘Весьма остерегайся того, чтоб тебя без прошения от службы не отставили, сие для честного и благородного человека стыд и поношение: одни только скоты сего наказания не ощущают. И для того лучше отстать по своей воле, нежели с нареканием продолжатъ службу и от того терпеть стыд и поношение’.

______________________

Посошков тоже делает обозрение разных житейских положений, в которые может попасть его сын. Так он обозревает положение земледельца, раба, ремесленника, купца, солдата, офицера, крестьянина, нищего, судьи и подьячего. Была, кажется, и глава о духовенстве, но она не дошла до нас. Советуя сыну оставаться хорошим человеком во всех этих положениях и всюду сохранять смирение, Посошков, вместе с тем, в некоторых положениях (офицерства и судейства) предостерегает его от угнетения других. Местами он вдается в специальные советы. Так, в офицерстве о стрельбе в цель, к чему он не раз обращался в других своих сочинениях, в купечестве о том, чтобы не мешать торговле друг друга, в судействе подробно говорит о допросах и т.п.

Сопоставив эти два сочинения, мы нисколько не думали сравнивать две одинаковые величины, мы очень хорошо понимали, что авторы их различаются и своим личным характером, и степенью образования, и общественным положением, но мы думали, что их сопоставление не лишено интереса в том отношении, что показывает, какая разница между человеком старого русского образования, хотя и сочувствующим реформе, и человеком образованным уже по-европейски, хотя от того не переставшим быть русским. Не вдаемся в дальнейшие рассуждения, полагая, что дело само по себе ясно.

В ‘Экономических записках’ Татищева, а отчасти и в ‘Духовной’, высказывается его идеал хорошего хозяина и попечительного о крестьянах помещика. Не вполне одобряя крепостное право, он, однако, считает отмену его невозможной. Вот что говорит он по этому поводу в примечаниях к ‘Судебнику’: ‘Вольность крестьянин и холопей, хотя во всех европейских государствах узаконенная и многую в себе государством пользу заключает, может и у нас тогда — т.е. при Иване Грозном — от обычая пользовало (приносило пользу), особливо когда крестьяне беспутными отчинниками утесняемы и к побегам их разорением понуждаемы не были’. ‘Тогда в добрых, верных и способных служителях мы такого недостатка не терпели бы, но оное с нашею формою правления монаршеского не согласует, и вкоренившийся обычай неволи переменить небезопасно, как то при царе Борисе и Василие от учинения холопей невольными приключилось’*. Признавая, таким образом, крепостное право необходимым злом, Татищев старается в ‘Экономических записках’ и ‘Духовной’ устроить эти отношения так, чтобы польза помещика тесно соединилась с пользою крестьян. На отношения помещика к крестьянам Татищев переносит во всей его полноте идеал XVIII в. отношений правительства к подданным. По идеям, господствовавшим в начале XVIII в. и прилагаемых у нас Петром Великим, правительство принимало на себя обязанность опеки над всеми нравственными и материальными интересами подданных, мастному почину открывался только путь, указываемый правительством. Понятие экономической свободы, не имевшее тогда никакого приложения к государству и даже до физиократов и Адама Смита не вошедшее в сознание, менее всего могло быть приложено к быту помещичьих крестьян. Отто го-то в тогдашних воззрениях на отношения попечительного правительства к подданным Татищев находит идеал отношений попечительного помещика к своим крестьянам. Во взглядах на этот вопрос сходится с ним и Волынский в своей ‘Инструкции дворецкому Немчинову об управлении дома и деревень’**. Заботясь о нравственном благосостоянии крестьян, Татищев советует иметь попечение о благолепии церкви и о приобретении ученого священника, ‘который бы своим еженедельным поучением и предикою к совершенной добродетели крестьян твоих довести мог, а особливо, где ты жить будешь, имей с ним частое свидание, награди его безбедным пропитанием деньгами, а не пашнею, для того чтобы от него навозом не пахло: голодный, хотя бы и патриарх был, кусок хлеба возьмет, за деньги он лучше будет прилежать к церкви, нежели к своей земле, пашне и сенокосу, что и сану их совсем неприлично и через то надлежащее почтение теряют***. А крестьяне, живучи в распутной жизни, не имея доброго пастыря, в непослушание приходят, а потом господ своих возненавидят, подводя воров и разбойников, смертельно мучат и тиранят, а иных и до смерти убивают’. Указав на то, что при исповедании всех в один великий пост священник не имеет времени поучить всех в вере, Татищев советует разделить крестьян по постам и продолжает: ‘А невежды, ленивые и неученые попы, получая от крестьян алтыны, мирволят и совсем на них того не взыскивают, к тому ж, почасту обращаясь с крестьянами братством, одни только им рассказывают и вымышляют праздники, велят варить беспрестанно пиво, сидеть вино, едят и пьют безобразно, а о порядочной и прямой христианской должности никакого и помышления не имеют. А потом пьяные, поссорясь, стараются крестьян научить отнять у соседа землю, зная, что с земли платежа в казну никакого нет, владеть будут без убытка и ведая, что челобитьем искать на обидчике и веку человеческого не достанет, а хотя по суду и изобличен будет, однако останется своим пронырством без надлежащего наказания’****. Не довольствуясь только устными наставлениями пастыря, Татищев приказывает в своих вотчинах учить грамоте: ‘а крестьянских ребят, — говорит он, — от 5 до 10 лет учить грамоте и писать, как мужского, так и женского пола, чрез что оные придут в познание закона’, а от 10 до 15 лет учить разным нужным в крестьянстве мастерствам, ‘дабы ни один без рукоделия не был, а особливо зимою оные могут без тяжкой работы получить свои интересы, и в том от них не принимать никакого оправдания и всевозможными силами к тому их принуждать и обучать надлежит’*****. Волынский тоже заботился об образовании крестьян: велит раздать священникам по своим вотчинам народных книжек Феофана и обучать нескольких мальчиков грамоте, а также и мастерствам******. Принимая на себя обязанность заботиться о нравственном здравии своих крестьян, Татищев считает нужным заботиться и о телесном и советует сыну иметь в деревне лекаря и покой для приема больных, а также для призрения старых и увечных⁷*. Волынский тоже считает необходимым призирать на своем дворе старых, увечных и сирот⁸*. Если уже помещик принял на себя заботу о крестьянах, то логически он должен определить весь строй их жизни. Так и понял это Татищев и дает пространное наставление, обнимающее весь образ жизни крестьянина и весь его обиход. Мы теперь, зная, что подобные наставления не приносят большой пользы и что, вообще, обычаи не истребляются и не укореняются наставлениями, не должны, однако, смотреть ни с насмешкою, ни с негодованием на подобные воззрения наших дедов и отцов, а изучать их как любопытный факт. ‘Каждый день, — говорит Татищев, — необходимо всякий добрый крестьянин должен поутру встать зимою и летом в 4 часа пополуночи, обуться, одеться, умыться, голову вычесать, отдать Богу долг, принести молитву, потом осмотреть свою скотину и птиц накормить, хлевы вычистить, коров выдоить, после того делать разную по времени надлежащую работу до 10 часов, а потом обедать, а в 12 часу поить всякий скот и птиц и доить коров, а сделав то, взять роздых летом до 4 часу пополудни, потом надлежит умыться и ужинать, а в 5 начать производить с поспешением надлежащую работу до 10 часу пополудни, после того должно убрать с поля скотину и птиц, коров выдоить, а в ночь летом корму не давать, сделав оное, благодаря Бога, спокойно может спать. Зимою же работу производить таким же образом с разделением тем: обедать в 12 часу, ужинать в 9 часу пополудни, по холодному времени кроме 12 часа весь день производить работу, в субботу пополудни идти в баню, где обрезывать ногти у рук и ног, а в воскресенье и торжественные праздники, кроме пустых крестьянских, должны быть в церкви слушать божественную литургию в белых рубашках и во всяком опрятстве’⁹*. Советует даже крестьянину иметь у себя перину и разводить в огороде разные овощи, чтобы ‘от скота иметь различие в своем покое’ и ‘различить себя от скота в пище’. Крестьянин должен иметь у себя в доме определенную посуду. ‘А кто сего вышеписанного в доме своем иметь не будет, — прибавляет Татищев¹⁰*, — таковых отдавать другому в батраки без заплаты, который будет за него платить всякую подать и землею его владеть, а его, ленивца, будет иметь работников, пока он заслужит добрую похвалу’. Далее определяются признаки ленивого крестьянина, между которыми указывается и нечистота в избе и неимение квасу и печение дурного хлеба. Волынский приказывает ежегодно пересматривать достатки крестьян, обедневших от лени наказывать, но давать ссуды, а если это не поможет, то брать во двор в конюхи¹¹*. Приказчику Татищев поручает смотреть и за работой и за поведением крестьян: ‘всего наивятще, — говорит он¹²*, — смотреть надлежит летом во время работы ни малой лености и дневного покоя крестьянам происходить не могло. Кроме одних тех праздников, которые точно положены и освобождены от работы, не торжествовать, понеже ленивые крестьяне ни о чем больше не пекутся, как только узнать больше праздников. И для того работу производить начать с вечера ночью и поутру, а в самое жаркое время отнюдь не работать, ибо как людям, так и лошадям оное весьма вредно’.

______________________

* Прим, к 27. Любопытно, что, различая в начале крестьян от холопов, в конце Татищев называет крестьян, о которых только и шла речь, холопами, исконно бывшими рабами.

** ‘Москвитянин’, 1854, NoNo 1, 2.

*** Еще Посошков (‘Сочинения’, 1, 23) советовал освободить сельское духовенство от пашни и положить на прихожан давать на содержание духовенства 1/10 своего дохода. Волынский в своем ‘Рассуждении о поправлении государственных дел’ предлагал: ‘учредить по приходам сбор для содержания священников, не допуская их до необходимости заниматься хлебопашеством’ (‘Зап. об Арт. Волынском’, 155, в ‘Чт. в общ. Ист. и Др.’ 1858. П), а в ‘Инструкции’ предписывает, отбирая из всего 1/10, продавать и употреблять на церковь и на призрение дряхлых вдов и т.п. (пункт X), сам Татищев в ‘Записке’ 1730 года рекомендует рассмотреть доход духовенства, чтоб деревенские могли детей своих в училищах содержать и сами бы не пахали (‘Утро’, 377).

**** ‘Духовная’, 49 — 51.

***** Экон Запис. (Врем XII), 18.

****** Пункт II.

⁷* ‘Духовная’, 55.

⁸* Пункты XI и XII.

⁹* Экон. Зап., 27.

¹⁰* Там же, 28.

¹¹* Пункт XIV.

¹²* Эконом. Зал., 20. Заметим, что в выписках мы не касаемся технических подробностей работ, а только обозначаем общее направление.

______________________

‘Необходимо во время работы с крестьянами старосте и приказчику с великою строгостью и прилежностью обращаться надлежит, пока хлеб весь с поля убран будет как помещиков, так и крестьянский. Работу же производить, сделав сперва помещичью, а потом принуждать крестьян свою, а не давать им то на волю, как то есть в худых экономиях, где не смотрят за крестьянской работой, когда они обращаются к собственной работе, понеже от лености в великую нищету приходят, а после произносят на судьбу жалобу. Когда ж убран будет с поля весь хлеб, то староста и приказчик не имеет их больше к работе принуждать, и должен им дать покой несколько времени, а за труды их, выбрав свободный день и собрав всех, напоить и накормить из боярского кошта. А в зиму ревизует художников, что кто сделал для своей продажи и не были ль праздны, понеже от праздности крестьяне не только в болезнь приходят, но и вовсе умирают: спят довольно, едят много, а не имеют муциону’. Приказчик должен смотреть за тем, чтобы у крестьян было скота не менее определенного. ‘Крестьянин не должен продавать хлеб, скота и птиц лишних, кроме своей деревни, а когда купца нет, то должен купить помещик по вольной цене, а когда помещик купить не захочет, тогда вольно продавать постороннему. А кто без ведома продаст или к работе ленив будет, тех сажать в тюрьму* и не давать хлеба двое или трое суток. А особливо вражды, ссор и драк между собою отнюдь не иметь под жестоким наказанием’. ‘А кто в том виновен явится или каким злодеем себя окажет, то штрафовать денежным штрафом и сверх того чинить наказание: не давать пить и есть время, смотря по вине, до трех дней. Приказчик же ни под каким видом не должен иметь присевов или пашню, кроме своего дохода, положенного от помещика, а может держать скот на барском корму, сколько ему позволено будет, а лучше содержать приказчика деньгами. Крестьян в чужую деревню в батраки и пастухи не пускать и в свою не принимать, вдов и девок на выводы не давать под жестоким наказанием, понеже от того крестьяне в нищету приходят: все свои пожитки выдают в приданое и тем богатят чужие деревни. В своей деревне между собою кумовства не иметь, затем чтоб можно было жениться. Крестьян старых и хворых, мужеска и женска пола, по миру не пущать, а определять их в домовую богадельню, которых поить и кормить боярским коштом. Приказчик должен иметь годовой ежедневный журнал, что когда сделано и зачем, когда работы не было. На барском дворе иметь каждую ночь караульщиков по 3 человека с рогатинами. Если же, паче чаяния, в случае недорода хлеба, или в дороговизне, должен всякий приказчик у крестьян весь хлеб их собственный заарестовать и продавать им запретить, дабы они в самую крайнюю нужду могли тем себя пропитать, чрез что можно их удержать в случае крайней нужды от разброду’. ‘Всякому помещику, — говорит Татищев, — должно иметь на пашне деревни в одном месте для того, чтоб сам всю экономию мог видеть, а прочим иметь на оброке по рассмотрению своих дач и всяких угодьев. Ежели он, помещик, сам по случаю своей экономии видеть за отлучкою не может, то, отдав всю землю и всякие угодья крестьянам, пользу себе получит сим положением полезнее, нежели заочно содержать приказчика или старосту’. Затем, исчислив поборы, собираемые с крестьян натурою, он прибавляет: ‘и ежели довольно земли, лугов и лесов, чтобы не менее было на каждое тягло в поле трех десятин мужу с женою, то за все вышеописанное в состоянии будет заплатить каждое тягло без тягости в год помещику 10 рублей’**. К умножению доходов помещиков служит винокурение и продажа вина, а потому как Волынский желал***, чтобы винокурение предоставлено было исключительно шляхетству (тогда право это принадлежало помещику и винным подрядчикам)****, так и Татищев стоит за вольную продажу вина, которою пользовалось бы шляхетство. В ‘Духовной’ он советует сыну в случае, если правительство спросит дворянство, желает ли оно вольной продажи вина, не останавливаться даже на том, что потребуется в таком случае новый поземельный сбор. ‘Сия, — говорит он*****, — прямая есть должность дворянская, и общенародная том польза разведением скота, а от большого навоза урожаем хлеба. Целовальники же, чумаки, подносчики, смотрители, поверенные, кабацкие головы и самые главные откупщики, которых числом всех в государстве более 5000 человек праздно живущих хлебоядов и ежегодной саранчи, все те тунеядцы войдут к своим местам, а многие из них прямо сознают, чьи они прежде были, беззаконно прижитые и беглые разные люди определяются к прямым должностям, напротив же того, в городах бедные жители, вдовы, солдатски жены и дочери, от вольной продажи будут получать свое безгрешное содержание’. Даже примером других государств (Швеция) Татищев доказывает, что и пьянства будет тогда меньше.

______________________

* Татищев предписывает в деревне иметь ‘для винных людей тюрьму’ (там же, 20).

** Эконом. Зап. 29 — 30.

*** Зап. об Арт. Волынском, 155.

**** П. С. 3. VIII, No 5342.

***** ‘Духовная’, 81.

______________________

От управления деревнями Татищев переходит к управлению домом. Начинает он рассуждением об экономии: советует каждому откладывать 1/5 часть дохода на непредвиденные случаи. Человек, получающий 1000 рублей дохода, может, по его мнению, иметь прислуги 9 человек мужчин (камердинера, повара, ученика его, кучера, форейтора, два лакея, истопника, работника), 3 женщины (1 наверху, белую прачку, работную), карету и четверку лошадей.

Не останавливаясь на обязанности каждого из прислужников, укажем только общие замечания: ‘Необходимо должны в доме все люди взяты быть из поваров — вероятно потому, что Татищев от повара прежде всего требует опрятности — и каждый день быть убраны и напудрены, в башмаках, в обеды и ужины все быть у стола’. ‘Серых кафтанов и нагольных шуб никому не иметь, у каждого должна быть постель и одеяло, пара платья и эпанча, а зимою могут под камзолом носить фуфайки байковые для тепла, три рубашки, все должны уметь грамоте, партес петь и на музыке играть, жалованья давать на каждого не менее трех рублей в год, дабы оные всем были довольны, и затем наказывать за вину нещадно: одна милость без наказания быть не может по закону божию’. ‘Никакой пьяница и вор во дворе терпим (быть) не может, и как можно стараться его из числа дворовых людей исключить, хотя бы как он надобен не был, ибо от того великое поношение и разорение господин его терпеть должен. Как уже известно, что от пьянства всякая беда произойти может: пожар, воровство, убийство, одним словом сказать, всему злу корень’. Таковы должны быть, по мнению Татищева, отношения между помещиком и его крепостными, и в деревне и во дворе. По тогдашним понятиям, он является в своих наставлениях добрым и человеколюбивым помещиком, который заботится не только о своих интересах, но и об интересах подвластных ему людей. Большего от его времени и требовать было нельзя.

X

Свои общие понятия о науке и приложении ее к потребностям русского общества татищев высказывает, как мы уже видели, в сочинении своем ‘разговор двух приятелей о пользе науки и училищ’. Смело можем сказать, что это сочинение Татищева принадлежит к числу важнейших произведений русской литературы XVIII века. В нем высказывается миросозерцание человека замечательного ума, больших дарований и обширного, многостороннего образования. ‘Разговор’ должен отныне — по моему крайнему убеждению — стать центром, около которого будет группироваться вся ученая и литературная деятельность Татищева. Здесь он обсуждает вполне все волновавшие его вопросы из высших сфер ведения, здесь он отстраняет недоумения, могшие возродиться и, несомненно, возрождавшиеся в окружающем его обществе, здесь он делает практические указания на те меры, посредством которых просвещение должно водвориться в русской земле. До сих пор мы видели Татищева как практического деятеля, таким он нам рисовался в своей обильной перипетиями деловой жизни, переносившей его от занятия к занятию, от одного края до другого, мы видели, как всюду он старался определить и уяснить отношения, как всюду, внося просвещенную мысль, он заботился о водворении просвещения, составлявшего заветную цель всех стремлений его жизни, таким рисовался он и в наставлениях сыну и в наставлениях помещика крестьянам, и тут и там человек, много поживший и много видевший, старается указать другим путь к лучшему практическому устройству себя среди сложившихся существующих житейских отношений. Здесь, в том сочинении, оценка которого принадлежит нам, является перед нами человек умственных интересов, стремящийся найти практические пути для осуществления своих идеалов. Возможность практического приложения его идеалов, практическая сторона занимающих его мыслей, конечно, и здесь стоят на первом плане — иначе у Татищева и не могло быть, но сфера, в которой он вращается в этом сочинении, иная: это не сфера житейских практических отношений, а высшая сфера знания и мышления. Перед нами стоит русский человек начала XVIII века, пытающийся обнять одним взглядом всю многообразную область европейской науки, перед которой он поставлен впервые лицом к лицу, он пытается проникнуть до движущих начал этой сферы, уяснить себе ее общность и взаимную связь ее частей, и вместе с тем указать возможность ее перенесения к нам, в Россию. Нет никакого сомнения в том, что общие воззрения, выраженные в этом сочинении Татищева, далеко не всегда плоды его самостоятельного мышления, что многое усвоено им от его европейских учителей. Предоставив будущему любопытное исследование корней и разветвлений взглядов, высказанных Татищевым, мы займемся на первый раз только ознакомлением с тем видом, в котором они представляются нам в разбираемом сочинении. Ввиду малоизвестности самого сочинения мы будем следить за содержанием в порядке, принятом автором, и часто его собственными словами, надеясь, что читатель не посетует на нас за выписки, иногда довольно значительные, мы, умеется, будем с большим вниманием следить за тем, что говорит Татищев о современной ему России, ибо его свидетельство имеет в этом случае значение исторического памятника высокой важности*.

______________________

* Желательно было бы полное издание памятника, пока нет в виду другого списка, можно бы издать и по списку библиотеки, несмотря на его неполноту. Впрочем, до нас доходили слухи о другом списке. Нельзя не желать, чтобы он был сделан доступным. Сверх того, М.П. Погодин (в ‘Моск. Вед.’ 1875 г, No 161) говорил, что когда-то он видел едва ли не подлинник и написал о нем ‘где-то’. Куда девалась эта рукопись тоже неизвестно.

______________________

Скажем предварительно несколько слов о времени происхождения ‘Разговора’. Татищев в ‘Духовной’* говорит по этому поводу следующее: ‘Для тебя о тебе самом и что тебе нужно к разумению следующим разговором награждаю, который прошлого 733 года, будучи здесь, по случаю разговора с князем Сергием Долгоруковым начал, через разговоры же с архиепископом новгородским Феофаном Прокоповичем и князем Алексеем Михайловичем Черкаским, яко ж с некоторыми профессорами академии рассуждая, продолжал’. Слова эти способны, однако, породить некоторые недоумения: прежде всего, кто этот князь Сергей Долгорукий? Если это Сергей Григорьевич, бывший русским посланником в Польше, то еще в 1730 году он был сослан в дальние деревни для безвыездного житья**, стало быть, разговор должен был происходить ранее. В разговоре*** Татищев упоминает о Российском ‘собрании’, учрежденном при академии наук для исправления русского языка, а собрание это учреждено в 1735 году****, наконец, передавая свой разговор с Петром об академии*****, бывший, как мы заметили, в 1724 году, он говорит: ‘По сему от того времени через 12 лет подлинно по губерниям и епархиям надлежало бы многим школам и обученным хотя в языках довольству быть’. Стало быть, слова эти написаны не ранее 1736 года. Из этого, кажется, можно заключить, что ‘Разговор’ начат едва ли не ранее 1733 года, окончен же не ранее 1736 года.

______________________

* Стр. 55 — 56

** П. С. 3. VIII, No 5532.

*** Вол. 64.

**** Ист. Рос. Акад., 4.

***** Вол. 75.

______________________

Форма разговора, в которую Татищев облек свое сочинение, была то время очень распространенной и любимой формой: представляя возможность отклоняться от строя систематического изложения трактата и оживляя сухость возражениями другого лица, она вместе с тем открывает удобное поле для опровержения разных возражений. В искусных руках форма эта может получить художественное совершенство и драматическое оживление, но тогда берутся уже живые лица или художественно созданные. Обыкйовенно же об отделке формы не думают, а принимают ее как удобный способ изложения. Так сделал и Татищев: в лице оппонента он собрал всякого рода возражения, которые слышались в тогдашнем обществе. Оппонент у него, как и в большинстве таких сочинений, не отличается ни особой стойкостью, ни особой последовательностью убеждений, он высказывает свое сомнение и, выслушав поучение, смиренно принимает его. Таким образом, мы присутствуем не на диспуте, где спор ведут два равных между собою бойца, а при катехизации, где наставляемый делает вопросы и заявляет свои Ч сомнения, а наставник отвечает. Иногда представитель древней Руси (между ними отчасти был и князь Д.М. Голицын) мог бы представить замечания более веские, чем замечания Татищевского оппонента, но Татищеву такой собеседник не был очень желателен, ибо дело, которое он защищал — дело европейского просвещения — еще так шатко стояло в русском обществе, что представлять труднопобеждаемые возражения было совсем неуместно. К тому же возражатель, взятый Татищевым, принадлежит к типу наиболее распространенному: это, если можно так выразиться, средний русский человек XVIII в., он готов пойти за тем, кто его поведет, готов уступить, лишь бы только доказали ему несостоятельность навеянных на него сомнений. Впрочем, мы никак не думаем, чтобы все возражения, высказанные оппонентом Татищева, принадлежали действительности, мы убеждены, что кое-что вызвано желанием автора предложить те или другие меры и составляет авторскую хитрость для придания цельности сочинению. В этом отношении могут встретиться переходы от одной мысли к другой, очень натянутые, сшитые, так сказать, белыми нитками. Мы, вообще, не намерены выставлять татищевсвого ‘Разговора’ образцовым произведением в своем роде и спешим оговориться, чтобы нас не заподозрили в этом намерении.

Разговор начинается вопросом, самым естественным для того времени: зачем автор посылает сына за границу? При этом высказывается весьма характеристическое замечание: ‘В детях наибольшая нам польза, когда их в очах имеем, по вашей воле содержим и наставляем и ими веселимся’. Ответ на это замечание также естествен: польза эта мнимая, а истинное ‘увеселение в детях есть разум и способность к приобретению добра, и отвращение от зла’, а для этого нужно учиться с детства. Но на этом голословном ответе не может успокоиться человек старой Руси, жизнь представляет ему другое: он видит, что ‘неученые в великом благополучии, богатстве и славе, а ученые в несчастии, убожестве и презрении находятся’. Услыхав, что дело не во внешности, а в довольстве и спокойствии совести, возражатель хочет знать, что же такое эта наука, которой добываются такие важные результаты, и узнает, что ‘наука главная, чтобы человек мог сам себя познать’. Тут он совсем сбит с толку и замечает: ‘Сия отповедь меня в недоумение приводит, ибо не мню, чтоб человек, как оный глуп не был, да себя не знал’. Получив в ответ, что дело идет о внутреннем знании, он добивается, что такое внутреннее знание и узнает: ‘еже знати, что добро и зло, т.е. что ему полезно и нужно и что вредно и непотребно’. Слова эти напоминают ему слова, которые некогда дьявол сказал Адаму, и он спрашивает, не то ли же это самое, и узнает, что это совсем не то: ‘Адам от Бога создан совершен и всего добра преисполнен, а злу непричастен, и для того ему зла знать не нужно и не можно’. Дьявол обманул его, а ‘мы, зная разницу добра и зла, первое приобрести, а другое избежать могли. Премудростью мы признаем Бога’. Это возбуждает новое сомнение. ‘Я не знаю, кому верить, — говорит возражатель, — ап. Павел говорит, что премудростью не разуме мир Бога, а ты сказываешь, что премудростью познать Бога’. Услыхав в ответ, что Павел говорит о мудрости телесной, а не о душевной, на которую сам указывает, собеседник нашего автора несколько успокаивается — говорим несколько потому, что он еще раз обращается к этому вопросу — и продолжает беседу вопросом: что есть добро? И слышит, что добро есть ‘такое обстоятельство, чрез которое можем истинное наше благополучие приобрести и сохранить’, благополучие же это, как узнаем из ответа на следующий вопрос, не что иное, как ‘спокойствие души и совести’. После определения зла, к сожалению, не сохраненного нашей рукописью, представляющей здесь перерыв, собеседники переходят к двоякому составу человека: из души и тела. Отказавшись объяснить поселение души в тело и ее местопребывание, о чем спорят философы, Татищев указывает на то, что она нераздельна, бессмертна и движет телом, на вопрос о частях души отвечает: частей нет, а есть орудия, силы: ум, воля. Любопытно, как он различает ум от разума: ‘в людях и глупейших по природе есть ум, но разумом именуем ум через употребление и поощрение (изощрение) его качеств, качества эти: поятность (фантазия)*, память, догадка (смысл) и суждение’. Указывая на различия от поятности памяти, которую он сравнивает с казначеем у господина, Татищев приводит в пример память Демидова, который, не зная грамоты, знал библию, слышав, как ему читали.

______________________

* Объясняем это слово как ‘фантазия’ на основании замечания Татищева (вопр. 18), что поятностъ помогает делать ‘троякое воображение’: 1) мысленные (воспроизведение того, что мы слышим и видим, сны), 2) поятностъ догадки, когда чаяния или вымыслы уму, яко присутственные, представляет, 3) поятность суждения. Слово ‘поятностъ’ мы не нашли в известных наших словарях, только у Алексеева встретили слово поятный, которое он, основываясь на употреблении Дамаскина, толкует постижный, comprehensibilis.

______________________

От ума беседа переходит к воле, которая, по мнению автора, должна быть починена уму. В воле он признает три качества: л ю б о ч е с т и е, л ю б о и м а н и е и п л о т о у г о д и е, которые могут иметь хорошее и дурное приложение. Татищев объясняет так: ‘любочестие хранит нас от непристойного и другим неприятного поступка, который может от нас отвратить других. Любоимание нужно нам для содержания себя и домашних и ежели избыток имеем, то и другим, не могущим пропитание’ приобрести, служить можем’. На плотоугодии он строит супружескую жизнь. Вредная сторона сказывается в неумеренности. Причем автор замечает: ‘Избыток или умаление надлежащего есть грех’. Этим замечанием вызывает он возражение: не противоречит ли он законам церкви, где часто уменьшение требуемого считается добродетелью. В ответ на что, исходя из закона естественного, под которым Татищев разумеет врожденное человеку нравственное чувство, и доказав согласие его с откровением, он указывает на то, что умеренность во всем есть требование этого естественного закона и подтверждение себе находит в признании брака таинством.

По отстранении этого деликатного пункта, автору приходится отвечать на другое возражение: если человек разумом выше животных, следует ли ему учиться? Ответ, конечно, был утвердительный, и выставлена та причина, что ‘учится не душа, а образуются орудия, чрез которые она действует’. Но отвлеченный ответ не удовлетворяет практического возражателя, он является с новым недоумением: ‘Если животные, — говорит он, — могут жить благополучно без учения, то отчего же не может и человек’? Ответ на такое практическое замечание тоже становится на практическую почву: ‘Человек с внешней стороны одарен более других и должен учиться с первых дней’. Затем обозревается учение, свойственное каждому из четырех возрастов: младенчеству (до 12 лет), юношеству (до 25), мужеству (до 50) и старости. Младенец легкомыслен, любопытен, ‘ибо обо всем спрашивает и знать хочет и для того к научению легких наук, о которых не много думать надобно, он лучшее время имеет. Того ради детей особливо в языках с самого младенчества обучать нужно и способно, зале его ум властно (точно, подлинно), как мягкий воск, к которому все легко прилепится, но когда застареет не скоро уже искорениться может’. С юностью явится в человеке ‘острейшая память и свободный смысл, також по искусству (опыту) вреда начнет познавать, что оные младенческие поступки есть самая глупость, и хотя, по его мнению, о лучшем и полезнейшем прилежать будет, однако, в немалой опасности беды состоит, зане тогда наиболее в нем страсть роскошности или плотоугодия властвует, для которого он музыку, танцование, гуляние, беседы, любовь женщин за наивысшее благополучие (считает)’. Юноша ‘учтив, но и презрителен, хотя ласков, да скор и досадителен, небережный, самохвальный, скорый на гневе, на тайны и в дружбе ненадежный, обаче поятный, стыдливый, и легко наставление приемлет, для которого науки большого рассуждения принимать в лучшем состоянии находится. И тако и сим помощь других людей и наставление мало меньше, нежели младенцам потребно’. В мужеском возрасте преобладает любочестие, и потому и ‘сей возраст помочи советов людских и собственного искусства (опыта), еже мы учением именуем, лишиться без страха, вреда и беды не может’. Хотя старость, познав тщету прежних стремлений, заботится о приобретении истинного добра, т.е. спокойствия души, и для того поучается в законе Божием, но так как в старости преобладает скупость, то и этот возраст требует поучения, которое — по Татищеву — состоит в чтении исторических книг и в разговорах друзей. Свои рассуждения о возрастах автор заключает указанием верности пословицы: ‘Век живи, век учись’. На возражение — стоит ли учиться, если век человеческий неравен и наука, стало быть, не может быть совершенна, автор отвечает, что учение происходит естественным образом посредством разговоров. Но этим не довольствуется возражатель и замечает: ‘Почто в древние времена меньше учились, но более, чем ныне, со многими науками благополучия видели’? В ответ на это, заметив, что понятие о золотом веке порождено неправильным сравнением детства мира с детством единичного человека, свободным от забот, автор прибавляет: ‘Что касается до наук и разума прежних народов, то мы, взирая на известные нам древние действа, равно можем о них сказать как о единственном (единичном) человеке, что со младенчества ничего, в юности же мало что. полезное показали, но, приходя в стан мужества, едва что полезное показывать стали’.

От единичного человека собеседники переходят к человечеству, умственному развитию которого определяют четыре периода, соответствующие периодам жизни одного человека. Периоды эти разграничиваются тремя важными событиями: изобретением письмен, началом христианства, изобретением книгопечатания. Первый период равняется младенчеству: ‘как младенец без языка, так те народы без письма не могли ничего знать и хранить в памяти’. Такое воззрение кажется ересью возражателю, и он прерывает опять рассуждение замечанием: ‘Не могу сему верить, чтобы то правда была, наипаче же тем видя, что в те древние времена толико святых отцов и праведных мужей было, что ныне и в 1000 лет столько видеть не можем, а свят и праведен без истинного познания Бога быть не может’. Ответ на это замечание был довольно затруднителен при тогдашних порядках, но Татищев сумел выйти из затруднения, не поступись своей совестью: ответ его вполне откровенен и доступен понятию возражателя. ‘Вы частью истину сказали, — говорит он, — что тогда и суще от начала света мужи святые и праведные были, но оное, мню, равно тому, как в темноте нам малая искра более видима, нежели в светлое время великий огонь, равно сему и естественное состояние наше на то влечет, что мы в слабом малому совершенству удивляемся, а в возможном и способном большое презираем. Люди того времени были ближе ко времени Адама и могли бы удерживаться страхом, а все-таки часто падали, хотя и самый закон нетруден был’. Затем он указывает на то, что от сотворения мира до Моисея в 4014 лет едва ли можно насчитать сто человек праведников, от Моисея же до Рождества Христова в 1485 лет их было гораздо более, ‘по пришествии же Христове, которым совершенно прежняя тьма разрушилась и ум просветился, то, мню, что в первые триста лет тысячу раз более нежели от начала света благоугодных мужей явилось’. Следующий период, в котором господствовало язычество, характеризуется появлением законодателей: Моисей, Зороастр, Минос, Нума, Конфуций. ‘Но все сии законы не токмо кратки, но и не весьма с благонравием и пристойностью сходны’. Нравы вообще грубы и разврат ‘считался иногда за богослужение’, в пример чего приводятся праздники Бахусу и Венере. Тогда же появляются и философы: имя философа первый носил Пифагор, учение которого о переселении душ имеет нравственную цель, подобно басне. На вопрос: почему философы оставались язычниками, хотя Бога можно познать разумом, и почему их называют атеистами? Татищев отвечает любопытным рассуждением, заметив, что Бога точно можно познать по разуму, причем ссылается на отцов церкви, Димитрия Ростовского и Дергэма ‘в его преизрядных книгах Астро и Физико Феология, которые бы весьма небесполезно на наш язык перевести’*, но философы и не были атеистами, а мы их считаем такими потому, что знаем о них от противников, которые ‘по злобе несполна речи противников своих берут и доказательства или изъяснения утаивают и тако неповинно клевещут, как вам в книге Веры (т.е. Камень Веры) против протестантов на многих местах пишущего видно’. Философы, собственно, были, как и все тогда, многобожники, но не только для философов, но и для народа над многими богами возвышается один. ‘Самояды и т.п. наши язычники, — продолжает автор, — хотя никакого учения и письма не имеют, в житии и обхождении более зверям, нежели людям, подобны, в вере глупейшие идолослужебники, ибо все, что только ему полюбится, за Бога почитает: ему кланяются и от него милости просят, но когда его спросишь (как то мне неоднократно случалось), где есть сущий Бог, который сотворил небо и землю? — то тотчас укажет на небо и скажет, что они ему единому кланяются и почитают, а сей, т.е. идол, токмо образ его’. То же замечает автор и у калмыков, которые кланяются т е н г р и (духам, по автору, как бы ангелы и демоны) и бурханам (идолы), ‘обаче небо или высшее существо, яко китайцы, признают’. Любопытно, что в подтверждение неправильности признания философов за атеистов автор указывает на то, что в новое время было то же: считали атеистами Коперника, Декарта и других. Влияние христианства важно — по Татищеву — в отношении духовном: ‘Христос проповедал и научил яко же смертию своею и искупил и удостоил соединения с Богом, т.е. отпущения грехов покаянием и приобретения Царства небесного’, и в нравственном, Христос учил любви к ближнему и милосердию, а также воздержанию от портков. Развитию науки много помешали ереси и споры, ими порожденные. В светском отношении много мешало то, что цезари, ‘опасаясь сильных фамилий’, окружили себя людьми из подлости, неуками. После падения Западной Римской империи препятствием к развитию образованности служило на востоке распространение магометанства, а на западе власть пап, которые ‘светским людям чтение библии запрещали и жгли все, что противно их властолюбию’. Изобретение книгопечатания имело решительное влияние на ход образованности: книги стали дешевле: ‘полную библию на каком-либо языке (кроме нашего) можно иметь за полтину’ и не гибли, как прежде, поколебалась власть пап, усилилось занятие науками (пример математиков и астрономов), ‘тако, — говорит Татищев в заключение, — сей настоящий век началу старости благоразумной или совершенному мужеству примениться может’.

______________________

* Уильям Дергэм (Darham), известный богослов английский, р. в 1657, ум. в 1735.

______________________

Выслушав эти соображения, собеседник нашего автора припоминает, что он от многих духовных и богобоязных людей слышал, ‘еже науки человеку вредительны и пагубны суть. Они сказывают, что многие, от науки заблудя, Бога отстали, многие ереси произнесли и своим злым сладкоречием и толками множество людей погубили’. Эти свои слова толкователи подтверждают ссылками на святое писание. Татищев подробно останавливается на опровержении этих замечаний. ‘Что Господь наш Иисус Христос, — говорит он, — его ученики и апостолы и по них святые отцы против премудрости и философии говорили оное нам довольно известно, но надо разуметь о какой философии они говорят, а не просто за слова хвататься. Например, объядение, пьянство, блуд и т.п. жестоко запрещены, зале все оное себе самому вредительно и губительно: пища же и вина питье с разумом, яко же и брак, не только не запрещено, но допущено и законом Божиим нам, яко нужное и полезное, определено и похвалено, если только оное с мерностию, к славе Бижией и предписанной в естестве пользе употребляем. Равномерно сему нужно в любомудрии или философии разницу разуметь: и к познанию Бога и к пользе человека нужная философия не грешна, толико отвращающая от Бога вредительна и губительна’. Вредно было бы, по мнению Татищева, такое изучение языческих философов, которое привело бы к отрицанию бессмертия души или единого Бога, но такой вывод может происходить от нерассудного изучения философии и ‘сему не в философии, но в собственном состоянии сущая причина’. Доказательство безвредности философского учения можно видеть в том, что философию изучали апостолы (Павел) и ученики их (Дионисий Ареопагит, Игнатий Богоносец, Юстин и другие). ‘Истинная философия в вере, — продолжает Татищев, — не токмо полезна, но и нужна, а запрещающие оную учить суть или самые невежды, неведущие в чем истинная философия состоит, или злоковарные некоторое церковнослужители и для утверждения их богопротивной власти и приобретения богатств вымыслами, чтоб народ был неученый и ни о коей истине рассуждать имущий, но слепо бы и раболепно их рассказам и повелениям верили, наиболее же всех архиепископы римские в том себя показали и большой труд к приведению и содержанию народов в темноте и суеверии прилагали, для которого не постыдились противу точных Христовых слов, еже письмо святое, в котором мы уповаем живот вечный приобрести, не токмо читать, но испытовать, т.е. толковать повелел, папы оное читать запретили и еще тяжчае того толковали, якобы читающие оное в уме повреждались’. Указав, как сильна была власть папы и как ей покорялись императоры, Татищев продолжает: ‘Да и у нас патриархи такую же власть над государи искать не оставили. Как то Никон с великим вредом государства начал было, за которое судом духовным чина лишен и в заточение сослан. И хотя по смерти царя Алексея Михайловича, собеседник его Симеон Полоцкий, учитель царя Феодора Алексеевича, привел государя на то, чтобы Никона паки взять на престол и именовать папою, Иоакима же патриарха оставить при том же титуле и еще вместо митрополитов трех патриархов прибавить*, но все оное против их труда смерть Никона пресекла, и Петр Великий путь к этому уставом церковным — учреждением синода — запер’.

______________________

* См. ‘Историю’, кн. 1,ч. 2, 573, новое доказательство принадлежности ‘Разговора’ Татищеву.

______________________

Но замечание, что чтение библии может подать повод к ересям, Татищев отвечал: ‘Еретиков можем двояко разуметь: и суще одни глупые и неразумные или ничего о сущей вере неразумеющие: слыша кого, благорассудно о вере толкующего и суеверие отвергающего, и за то, что оно несогласно с его глупым мнением, не смотря что оно сходно с основательным учением и истиною, тотчас еретиком и еще безбожником имянуют и, от злости присовокупи лжи, другим равным себе клевещут, а если сила их не оскудевает, то проклинать, мучить и умертвить против закона Божия не стыдятся. Другие же сущие ересеархи и зловерия производителя. Сие правда, что сущий простак произвести неспособен, но надобно, чтобы был ученый, а по малой мере читатель книг и довольно остроречен, коварен и ко изъяснению наружного благочестия или лицемерства способен, дабы мог то свое злонамерение другим внятно и вероятно представить и хотя неправыми, но наклоняемыми и за волосы натягиваемыми доводы людям суеверным растолковать, а истинное учение в иное разумение или сумнительство превратить и, оное в мыслях суеверных наук утвердя, ими овладеть, простой же и неученый народ, приняв за истину, верят и последуют’. Приведя пример древних еретиков и анабаптистов, автор говорит: ‘У нас некоторый выбранный из плутов плут распопа Аввакум новую ересь именующихся староверов, а паче пустоверов, произнес и простой народ в погибель привел. Потом из сего же (?) един путь, древнюю ересь взогрев, беспоповщиною именовал и законом Божиим брак, повеленный за грех и скверное деяние, поставил. И паки недавно* произнесенная и вскоре искорененная ересь христовщины вам свидетельствует, что не токмо от истинного философа, ниже от благоразумного человека произнесены и приняты быть могли, но все плутами начаты и в невеждах рассеяны, ибо благорассудный легко видеть может, что все сии — вероятно, толки, или что-нибудь подобное — никоего основания из письма святого не имеют. Лучшее средство против них — образование, и того ради вечнодостойные памяти е. и. в. Петр Великий во всех епархиях повелел училища устроить и на оное яко Богу — вероятно, угодное — и человекам полезное бесплодно погибаемые доходы монастырей употребить. В чем и просвещенные архиереи толико должность и верность свою изъявили, что (как слышу о некоторых) все свои излишние доходы (которые прежде на роскошность и обогащение свойственников проги во их обещания и присяги употребляли) на училища и обучение убогих младенцев употребляют и многих уже обучили. Хотя мне того видеть не случилось, однако ж, взирая на их должность и любовь к Богу и ближнему, правда есть или быть может’. К тому же предмету автор возвращается замечанием своего собеседника, будто и у нас запрещено было читать библию кому-нибудь, кроме духовных, и сообщением его: ‘Многие допущения того не похваляют, сказуя, что, не разумея, многие от пути праведного заблуждают, в безумие и ереси впадают’. В ответ на это, замечая, что такая мысль перешла к нам от католиков, автор снова останавливается на том, что папы желали сохранить святое писание и богослужение на латинском языке, ‘ведая, что оному не токмо великих государей, но и шляхетски дети за трудность обучаться неохотно будут и потому письма святого и закона Божия, а их коварстве познавать не возмогут’, ‘о чем, — продолжает он, — многие иноязычные, яко Германе, Славяне и пр. спорили, но по силе их (пап) к тому недопущены. Особливо приклад имеем о Чехах или Боемах, которые прилежно пап о позволении служить на славянском языке просили, но папа с великими грозами запретил с таким безумным и богомерзским изъяснением: всевышний Бог не туне письмо темно и невнятно положил, дабы не всякий разуметь мог’**.

______________________

* Ересь Лупкина, см. П. С. 3. IX, No 6613.

** Здесь ссылка на Барония, опровергается это мнение словами св. писания.

______________________

В России первое издание библии было сделано в Остроге, не ‘имея еще в России своих типографий’*, второе появилось при Алексее Михайловиче, ‘не принимая от духовных противоречий и отлаганий’. Петр велел печатать снова, ‘токмо не радением в духовных, кои к тому определены были, до днесь дождаться не могли’. Выразив удивление, что собеседник его считает благочестивыми ‘коварных пустосвятов и лицемеров или неведущих писания’, автор говорит в заключение: ‘Я довольно те же слова слыхал, но подивился буйству их, ведая, что апостолу Павлу Фист рек: ‘Беснуешися Павел: многия тя книги в неистовство предлагают’**. На что некогда принужден был дать ответ, сказанный от того ж св. Павла: ‘Слово крестное погибающим средство, а спасаемым сила Божия есть’***. И тако изволь верить, что нам полезно, нужно и должно в законе Божием поучаться день и ночь, да возможем истинное его повеление познати и сохранити и духа лестна избежати’.

______________________

* Так пишет Татищев, относя библию ко времени Иоанна III и забывая, что московский ‘Апостол’ напечатан ранее острожской библии.

** Деян., гл. 26, ст. 24.

*** I Кор. I, 18.

______________________

Автор сам понимал, что все эти рассуждения не могли вполне убедить его достаточно предубежденного собеседника, и потому следующий вопрос мотивирует очень знаменательно: ‘Я о сем, яко до церкви принадлежащем, оставляю далее вопрошать, но слышу, что светские люди в гражданстве искусные толкуют якобы в государстве чем народ простее, тем покорнее и к правлению способнее, и от бунтов и смятений безопаснее, и для того науки распространять за полезное не почитают’. Отвечая на этот вопрос, Татищев приписывает все подобные сомнения людям нерассудным или ‘махиавелическими плевелы несеянного сердца’, ‘благорассудный же политик всегда сущею истиною утвердить может, что науки государству более пользы, чем буйство и невежество принести могут’. ‘Ты рассуди сам, — продолжает он, — что по природе всякий человек, каков бы он ни был, желает: 1) умнее других быть и чтоб от других почтение и любовь иметь, 2) как всякому необходимо помощь других нужна, так он тех помощников, яко жену, друзей и советников, ищет умных и к принесению ему пользы способных, 3) зане сие не в состоянии всем нам потребные услуги приносить, того ради прилежит человек, если можно, умных, верных и способных служителей иметь, понеже на умного друга может надеяться, что он в недознании совет и помощь подаст, служитель же умный все повеленное и желаемое с лучшим рассуждением и успехом, нежели глупый, совершит, а в случае и совет или помощь подать способен’. Прежде всего, человеку самому надо обладать разумом, чтобы знать, от кого именно можно чего-нибудь ожидать или требовать. ‘Несмысленный и неискусный сам себе вред и беды неразумением начинает и производит, советам разумных верить неспособен и, сумневаяся, полезное оставляет или, начав, произвести неспособен, а глупым и вредительным советам последует, да и обрести умного друга не в состоянии, он умному служителю полезное повелевает и определить не знает. Коль же паче трудность и вред происходит, когда глупых служителей имеет’. Наука же еще усиливает ум человека разумного: ‘разумный человек чрез науки и искусства от вкоренившихся в его ум примеров удобнейшую поятность, твердейшую память, острейший смысл и беспогрешное суждение приобретает, а чрез то всякое благополучие приобрести, а вредительное отвратить способнее есть. Он советы и представления испытует и по обстоятельствам вещей поемлет, предание же, деяния и случаи, от памяти взяв, с настоящим уподобляет и все, благорассудя, определяет, неправильным же и впредь вредительным не прельщается, бесстрашных обстоятельств не боится и, на отвращение страха мужественно поступая, отревает и побеждает, в радости и счастии не превозносится и оному не верит, а в несчастий не ослабевает, беды же и горести великодушием преодолевает и, своим довольствуясь, чужого не ищет’. Просвещение необходимо и народам, как и отдельным лицам: много народов разорилось и погибло от недостатка благоразумного рассуждения. ‘Да почто о других читать, довольно своего государства горесть воспомянуть, что после Владимира II от неразумия князей и потом по смерти царя Федора Иоанновича до воцарения царя Михаила Федоровича произошло, что едва имя российское вконец не погибло’. Бунт никогда не происходит от людей благоразумных, но ‘равномерно ересям от коварных плутов с прикрытием лицемерного благочестия начинается, который между подлостью рассеяв производит. Как то у нас довольно прикладов имеем, что редко когда шляхтич в такую мерзость вмешался, но более подлость, яко Болотников и Баловня — холопы, Заруцкий и Разин — казаки, а потом стрельцы и чернь — все из самой подлости и невежества. Токмо в чужестранных видим Кромвеля, человека ученого, но и тот (яко хищникам престола нужно есть) все оное с великим лицемерством под образом сущия простоты и благочестия злость свою произвел и, прилежа народ долее в том безумном суеверии содержать, все училища разорил, учителей и учеников разогнал, дабы вне ученых удобнее коварство свое скрыть мог. Если же генерально о государствах сказать, то видим, что турецкий народ пред всеми в науках оскудевает, но в бунтах преизобилует’. Вот отчего в Европе стараются о водворении просвещения, на что приводится пример из разных государств, ‘в России Петр Великий едва ли не всех оных превосходит’. Отказываясь от похвалы Анны Иоанновны, чтобы его не заподозрили в пристрастии, Татищев выражает надежду, что будущие века лучше современников оценят ее деятельность.

Так как ответ касался только шляхетства, то вопрошатель желает знать, как он прилагается к подлости, и получает очень характеристический ответ: вначале обязанность защиты лежала на всем народе, но когда признали необходимость других занятий (торговли, земледелия и т.п.), тогда ‘особых людей к обороне и защищению государства определили, но сии были двоякие: одни должны были наследственно в войске пребывать и для того инде всадники или конница, у нас же дворяне, яко придворные воины, у поляков шляхта от шляха или пути именованы, зане всегда в походы должны быть готовы, другие подлые, яко казаки и пр., и сии более пехотно (вероятно, следует прибавить: служить должны), но не наследственно, дети бо их могли иное пропитание искать, как то от гистории других государств и нашего видим. Для того о умножении сего полезного стана государи прилежно старались, как то царь Алексей Михайлович несколько тысяч гусар, рейтор и копейщиков, собранных сперва из крестьянства и убожества, по прекращении польской войны, деревнями пожаловал и во дворянство причел. Оттого в крымском походе 1689 года одного шляхетства более 5000 числилось, в начале же шведской войны близ 20 полков драгунских из дворянства набрано и во всей пехоте офицерством наполнено было. Затем великая часть в услугах гражданских употреблялась, а из служителей дворовых пехота устроена. Но через оную и другие тяжкие и долголетние войны, так шляхетства умалилось, что везде стал недостаток являться и для того нужда позвала из крестьянства в солдаты, матросы и другие подлые службы брать. А как многократно случается, что на благорассудности одного солдата благополучие или безопасность зависит, от глупости великий вред произойти может и для того нужно, чтоб солдаты были благорассудные’. Сверх того солдат должен надеяться быть произведенным в офицеры, для чего нужна грамотность, но — по мнению нашего автора — грамотности мало: ‘Ежели бы, — говорит он, — такой нашелся, что только писать и читать научен был и в нижних чинах был за страхом наказания благонравием себя к про из вождению удостоил, но вышел из под палки и не разумея, что из противных благонравию поступков собственный ему вред и беда происходит, весьма иного и непотребного состояния явится. Каковых мы прикладов с немалою досадою довольно видим. Если же бы и того не было, но не имея других полезных наук, за недостатком или по старшинству до полковничества произошел, то какой пользы от него надеяться можно, или нужную команду, где более на рассуждении, нежели на инструкции зависит, поручить ему без опасности возможно ли?’ — ‘Да еще более вред от неучения народа, что наши духовные или церковнослужители, которых по закону Божию должность в том состоит, чтобы неведущих закону Божию поучали, наставляли, — с горестью видим, что у нас столько мало ученых, что едва между тысячью один сыщется, чтоб закон Божий и гражданский сам знал и подлому народу оное внятным поучением внушить и растолковать мог, что убийство, грабление, ненависть, прелюбодейство, пьянство, обжорство и пр. не токмо по закону Божию смертный грех, но и по природе самому вредительны и губительны, ибо без отмщения и наказания никое да не преходит. Закон же гражданский, по обличению, на теле или смертию казнить’. Вместо всего этого учат только обрядности и оттого происходит, ‘что нам иногда, на благонравие других взирая, стыдно о себе и о своих говорить’? ‘Такие неучи и неведущие закона Божия оных тяжких злодеяний и в грех не ставят, а если и признает за грех, то он в довольное умилостивление Бога поставляет, когда к иконе свечу поставит, икону серебром обложит, не мясо, но рыбу есть и на покаянии попу за разрешение гривну даст’. ‘На оного Махиавелиста, — говорит Татищев в заключение, — кратче скажу: если бы ему по его состоянию всех служителей, лакеев, конюхов, поваров и дровосеков — всех определили дураков, в дворецкие, конюшие и в деревни приказчиков безграмотных, то бы он узнал, какой порядок и польза в его доме явится, я же рад и крестьян иметь умных и ученых’. Мы уже видели, что школы всегда и повсюду составляли постоянный предмет забот Татищева.

Замечание, сделанное автором, что суеверие приносит вред в отношении политическом, вызывает вопрос о том, в чем состоит этот вред и не заключается ли причина его в разности вер? Ответ Татищева на этот вопрос в высшей степени любопытен, как свидетельство о той степени развития, на которой в первой половине XVIII века стояли более образованные люди в России. Опровергая мнение тех политиков, которые считают возможным насилием водворить единство веры, что противно святому писанию, он полагает, что ‘светски’ разность веры вредна только там, где, как в Германии, две веры ‘равной силы и ревности’, но где три или более веры, там нет такой опасности, да умное правительство может и предупредить ее, ибо ‘что распри такие ни от кого более, как от попов для их корысти, а к тому от суеверных ханжей или несмысленных набожников происходят’. Умные же люди не трогают чужой веры, ибо знают, что Бог, ‘яко судья праведный, на них чужого зловерия не взыщет’. Указав на мнения некоторых политиков, что разностью веры ‘к бунтам и опровержению введенных законов гражданских творится препятствие’ и на практику некоторых западных государств (Англии, Голландии, Швейцарии, вольных городов германских), автор переходит к России, где живут не только христиане разных исповеданий, но магометане и язычники, ‘но благодаря Бога через несколько сот лет добрым и предусмотрительным государей повелением от разности веры вреда не имели, но еще пользу видели такую, что во время великого в государстве междоусобного смятения и от поляков разорения Нагайские, Касимовские и др. татары, а при Разине Черемисса многую против бунтовщиков услугу показали, а хотя некоторые татары и калмыки противность показали, да не для веры, но по причинам политическим: возмущением некоторых плутов’. Недопущение некоторых католических монашеских орденов (иезуитов), которых и в католических землях — Франции, Венеции — ‘с великою осторожностью содержат’, евреев и цыган имеет не религиозное, а политическое основание. О причине бунтов автор повторяет свое известное уже нам мнение, что они происходят от ‘коварных и злостных плутов’, возмущающих невежественную толпу. В пример приводит самозванцев, стрелецкий бунт, произведенный ‘плутами Милославскими’, прения в Грановитой палате. В конце ответа есть замечательный намек на известного князя Гагарина, бывшего сибирского губернатора, повешенного при Петре, дело которого мало разъяснено до сих пор: ‘Гагарина в Сибири лицемерством прикрытое коварство и злопредприятие’.

Отстранив возражение против пользы науки, беседа переходит к вопросу о том, чему надо учиться. На просьбу сказать подробнее, чему человеку учиться должно, Татищев указывает, что все науки разделяются на душевные — богословие и телесные — философия*.

______________________

* У англичан до сих пор еще не совсем вышло из употребления слово philosophy в значении естественных наук. Так, известный журнал, посвященный естественным наукам, называется Philosophical Transactions. Физика долго считалась частью философии.

______________________

Другое разделение есть ‘моральное, которое различествует в качестве, яко 1) нужные, 2) полезные, 3) щегольские или увеселяющие, 4) любопытные или почетные, 5) вредительные’. Но при том некоторые ‘по стану или состоянию человека могут быть нужны или полезны’. Нужные науки те, с помощью которых мы сохраняем тело и возвышаем душу. Человек отличается от животных языком, и так прежде всего нужно речение, нужно знать, как лучше устроить свою материальную обстановку — домоводство, как предохранить себя от недугов и излечиться от них — врачебство, чтобы жить спокойно и в мире с совестью и людьми, надо знать закон Божий, естественный и библически-церковный и гражданский, это знание воспрепятствует человеку обижать других и поможет найти удовлетворение себе в случае обиды от другого. Бывает иногда нужда в другой защите — оружии, и потому шляхетству ‘нужно обучаться оружием себя, яко шпагою, пистолетом и проч. оборонять, зане сей стан особливо для обороны отечества и отвращения общего вреда устроен’. Душу, конечно, воспитывать нельзя, но можно развивать ее орудия: для укрепления ума нужна л о г и к а, для воспитания воли нужно знать волю Божью — б о г о с л о в и е. Полезные науки те, которые ‘до способности к общей и собственной пользе принадлежат’. ‘Сюда относится письмо, чрез которое мы прешедшее знаем и в памяти храним, с далеко отстоящими так, как присутственно говорим и еще лучше нежели языком мнение наше изобразить можем’. При этом полезно учить своего языка грамматику, ‘чтоб научиться правильно, порядочно и внятно говорить и писать’. Для многих (духовных, дипломатов, придворных) может быть полезно к р а с н о р е ч и е или в и т и й с т в о, ‘которое в том состоит, чтобы по обстоятельству случая речь свою учредить, яко иногда кратко и внятно, иногда темно и разные мнения применять удобнее, иногда разными похвалами, иногда хулениями исполнить и к тому прикладами (примерами) украсить’. Полезно изучение иностранных языков, как народов, живущих в России, так и имеющих с нами сношения. Нужно учиться математике, ибо ‘надлежит знать исчисление разных вещей, по их качествам и мерою и весом’. ‘Весьма полезна в знатных услугах быть чающему учить не токмо отечества своего, но и других государств деяния или летописи или г и с т о р и ю и хронографию и г е н е о л о г и ю (или родословия владетелей) — в которых находятся случаи счастия и несчастия с причинами, еже нам к наставлению и предосторожности в наших предприятиях и поступках пользуют. З е м л е о п и с а н и е или география показует не токмо положение места, дабы в случае войны и других приключениях знать все оного в укреплениях и проходах способности и невозможности, но при том нравы людей, природное состояние воздуха и земли, довольства плодов и богатств, избыточества и недостатки во всех вещах’. Прежде всего знать нужно свое отечество, а потом пограничные страны, ‘дабы в государственном правлении и советах будучи о всем с благоразумием, и не яко слепой о красках рассуждать’. По мнению врачей, человек, достигнув 40 лет, по опыту уже может сам для себя быть врачом, но для этого нужно еще знать ботанику и анатомию. Полезно также знать физику (по-русски — естествоиспытание) и химию, ‘которые показывают свойства вещей по естеству: что из чего состоит, по которому рассуждать можно, что из того происходит и приключается, а через то многие будущие обстоятельства рассудить и себя от вреда предостеречь удобно’. Щегольскими науками Татищев называет стихотворство (поэзия), музыку (по-русски скоморошество), танцование (плясание), вольтежирование (на лошадь насадиться), знаменование (живопись). Любопытными и тщетными науками он называет такие, которые ‘ни настоящей, ни будущей пользы в себе не имеют, но большею частью и в истине оскудевают’. Таковы: астрология, физиономика, хиромантия, алхимия. Вредными он считает разного рода гадания и волшебства. Науки, по мнению Татищева, различаются еще по сословию (стану) людей, которым они нужны, ‘например, — говорит он, — наука пневматика, которою толкуется о свойстве и качестве и силе духов, богословам весьма нужна, философам — полезна, историкам же и политикам и другим многим почитай обще непотребна, противно же тому историкам и политикам география, философам — математика необходимо нужны, но духовным до оных дела нет, а паки врачам анатомия, химия и ботаника суть нужные, но политикам и историкам ни мало не нужны’. Впрочем, он сознает, что всякое знание приносит невидимую пользу тем, ‘что память, смысл и суждение исправляются’.

Начало развития просвещения есть изобретение азбуки, и потому беседа логически переходит к этому вопросу. Первыми письменами были иероглифы египетские, ‘равно же тому и в Сибири на некоторых каменных горах неведомою краскою написанные и высеченные начертания людей, зверей, птиц видимы’, в Китае употребляются знаки, которыми обозначают ‘некую вещь или речение’. Буквы первые сирийские, о месте изобретения которых историки спорят. В Европе первые алфавиты греческий и латинский, у славян два: иеронимов (его же русские Герасим именуют), изобретенный в 383 году, то есть глаголица, которую он, стало быть, приписывает св. Иерониму, и кириловский. Признавая в кириловском алфавите некоторые буквы лишними, он полагает, ‘что не достает двух нужных букв, яко латинского h и Т, без которых мы не только иноязычных, но и собственных многих слов правильно, по изречению, написать не можем’. Кроме этих алфавитов были еще другие: этрусский, рунический, готический и пермский. На вопрос: были ли в России письмена до Владимира Великого, автор отвечает, что, вероятно, были рунические или готические, но теперь мы их не знаем, хотя, может быть, что-нибудь и найдется в книгохранилищах.

Необходимость изучать чужие языки сильно смущает совесть людей старорусского образования, и потому Татищев влагает своему собеседнику в уста такое замечание: ‘из письма святого видим, что Бог по столпотворению разделил языки и дал каждому роду так полный и совершенный язык, что они каждый своим все могли изображать и разуметь, и — если так верю — то ни своего, ни чужого более, как от Бога определено, учиться не потребно’. На это он отвечает: ‘Если бы мы не больше хотели знать, как те предки наши, и не более бы в том нужды видели, то правда, что по тогдашнему их состоянию так казалось им и подлинно могло быть довольно, но потом видим, что те языки не долго в своей силе пребывали и стали умножаться, как то из одного языка многие произошли и от повреждения своих языков одного отродья люди один другого разуметь не стали’. На вопрос: сколько языков и какие были при столпотворении и какие языки происходят от них, Татищев отвечает, что это неизвестно, но достоверно, что многие языки произошли от одного и что люди одного происхождения приняли по обстоятельствам язык другого. В пример приводятся языки славянские, которые ‘так далеко друг от друга разделились, что один другого без довольного учения или долговременной привычки разуметь не может’. Отсюда выходит ясный вопрос: ‘Каким случаем сие разделение и разность в языках учинилась’? В ответ Татищев указывает пять способов, которыми произошло это разделение: 1) ‘когда они которым народом овладели*, 2) если ими кто силою или иным случаем обладал**, 3) по соседству и обхождению с другими народы,*** 4) собственно от неразумия пользы или вреда, паче же от незнания грамматических правил,**** 5) нуждою ко умножению: каковых имен прежде не имел язык умножают’*****. Все эти замечания не могут, однако, победить староверских сомнений, и вот снова является вопрос: нужно ли учиться языкам, а в особенности латинскому, когда многие благочестивые люди считают изучение языков противным писанию, где сказано: ‘смесишася во языцех и наковыша делом их’ (пс. 195), да и у нас при патриархе Иосифе и Никоне жгли латинские книги? В ответ Татищев показывает, что языки здесь значат языческие народы, что изучение языков не только не запрещено, но еще апостолам ниспослан дар языков, что отцы церкви учились чужим языкам (Иероним, Ефрем Сирин). ‘Что же Иосиф, Никон и другие патриархи о том учинили, то можно сказать, что первый от самой нерассудности, а другой от коварства, по примеру папскому, властолюбием победяся, прилежал народ, а паче шляхетство, в неведении содержать’. В противность этим примерам Татищев приводит примеры пастырей церкви и царей, заводивших училища. Что же касается до латинского языка, то нерасположение к нему в древней Руси он объясняет тем, что язык этот служил орудием папской пропаганды******. Если изучение языков и не грех, то нужно ли оно, в особенности шляхетству, ‘ибо если посмотрим на древние времена, то видим, что у нас язык и наук не знали, да как в сенате, так и воинстве и везде во употреблении людей мужественных, благоразумных и прилежных гораздо более было, чем ныне’. Таково новое возражение, которое предвидит Татищев и так отвечает на него: ‘Сей ваш вопрос равен тому, что вы о древних святых думали, который бы ответ и сие решить доволен, однакож еще обстоятельнее скажу. Что шляхтичу языки надобны, то я вам довольно выше сказал, еже всякому шляхтичу надобно думать какой-либо знатный чин достать и потом или самому для услуги государственной в чужие края ехать, или в России с иноязычными обхождение иметь, и тако ему необходимо нужно другой европской язык знать. Что же числа людей в сенате, или, по-тогдашнему, в палате, в разных приказах, губерниях и городах гражданских, яко и воинских, правителей было не мало, оное правда, токмо сколько между оных иногда достойных того звания было, то тебе русские истории обстоятельнее покажут, нежели я сказать хочу, а особливо прочитай походы казанские и действа от вельмож русских от времени царя Федора Ивановича, которое, чаю, не без ужаса и слез прочитаешь и познаешь, сколько от недостатка наук и скудости в рассудке от их порядков беды и разорения государству учинилось. Большая же к тому причина была фамильная спесь’. Искоренить ее хотели все государи, но удалось только Петру, который ‘добрый порядок в правлении и воинстве учредил, и тем себе и отечеству пользу и славу приобрел, да через что же иное, как через познание состояния и порядков других государств, для которого так многое число шляхетства в разные государства для обучения посылано, в России многие школы заведены и знатные иноземцы в службу приняты были’. Мы уже знаем, что Татищев желал изучения не только европейских, но и наших инородческих языков. Для этой цели он предполагал учить: татарскому — в Казани, Тобольске, Астрахани и Оренбурге, финским — в Архангельске, Казани и Петербурге, калмыцкому — в Астрахани, сибирским — в Иркутске, Нерчинске, Якутске и Охотске. Мысль учиться этим языкам совершенная новость и, естественно, вызывает недоумение в практичном человеке: ‘дел посольских до них не касается, губернаторы же и воеводы везде переводчиков и толмачей довольно имеют и без нужды дела надлежащие исправляют’. Ответ Татищева, как человека близко знакомого с тогдашним состоянием наших азиатских окраин, в высшей степени любопытен. Он говорит, что ‘губернаторы и воеводы переводчиков и толмачей имеют довольно и через них неоскудно богатиться способ имеют, оное не спорно, но чтобы без погрешности и вреда или многим подданным без обиды править могли, оное сомнительно, ибо все оные переводчики, если русские, то из подлости и убожества берутся и едва сыщется, чтобы татарское простое, не говорю ученых, письмо разуметь и сам совершенно написать мог, да большая часть и по русски написать не умеют. Другие для письма на тех языках берутся татары и калмыки, не умеющие по русски, без которого переводчику никак правильно переводить нельзя и ни един не знает, то никогда надеяться нельзя, чтоб правильно перевели, коль же паче, когда который сплутать похочет, то судья, поверя оному, неведением неправду и вред учинит. Наипаче же дело, тайности подлежащее, едва может ли сохранимо быть потому, что не один, но два или три вместе для перевода писем употребляются. А наипаче магометане законом их обязаны в пользу единоверцев клятву преступать и то в грех не почитают, и видим, что у нас при допросах и переводах писем чрез употребление многих толмачей, и более магометан, часто прежде времени открывается и из того не малые вреды и бунты происходили. А ежели бы из хороших людей и довольно в обоих языках научные люди (употреблялись), а наилучше когда бы шляхетство, обученные в оных языках люди, воеводами, судьями и другими управителями были, то б весьма таких беспорядков и народных от неправосудия обид и бунтов не происходило и опасности не было’. Ввиду того, что все сказанное могло бы показаться неубедительным, Татищев выставляет новое возражение: ‘у народов этих, кроме татар и калмыков, нет полезных наук и даже письма, то многих учить незачем, а для малого числа учреждение школы — бесполезный убыток’. В ответ он указывает на то, что письмена тех народов, у которых они существуют, могут быть полезны для Русской истории, а где нет письмен, там можно найти полезные предания. Указывает также на возможность объяснения из инородческих языков географических названий разных местностей русской земли, что важно для понимания древней истории, названия указывают на то, какой народ жил прежде в местности. ‘Да сия польза, — говорит он далее, — еще не так велика, как нужда в научении их закону христианскому, о котором наши духовные не великое попечение имеют, да хотя и крестят, как то Филофей, архиепископ сибирский, по сказанию его, многие тысячи вотяков крестил, но когда посмотрим, то видим, что он не более сделал, как их перекупал да белые рубашки надевал и оное в крещение причел’. Крещение это потому не удовлетворяет Татищева, что по незнанию языков духовенство наше учило через толмачей. Потому он советует устроить такие школы, в которых русские учились бы инородческим языкам, инородцы — русскому. Пример того, что надо делать, он видит у шведов, где ‘равно те ж лапландцы, что и у нас, и гораздо дичее, нежели мордва, чуваши, черемисы, вотяки, тунгузы и пр., но неусыпным духовных трудом многое число крещено и для них книги на их язык напечатаны, а наших, яко живущих деревнями, если бы токмо так ученые и прилежные духовные были, весьма легче научить и на путь спасения наставить, а неведующему языка их, хотя бы и лучший теолог или ритор был, ничего полезного учинить в них невозможно’.

______________________

* Так в русский язык вошли слова финские.

** В русском слова татарские.

*** Так иногда без нужды у нас слова немецкие, греческие и латинские.

**** Этим наивным способом Татищев объясняет диалектические особенности: польское dz, rz, а (носовое) — русское полногласие.

***** Греческие — церковные, европейские — касающиеся наук.

****** Затем помещено уже известное нам из предыдущей главы сравнение папы с Далай-Ламою.

______________________

Признав необходимость учиться, надо решить вопрос, где учиться, и потому беседа возвращается к поставленному в начале сомнению, хорошо ли посылать детей за границу? В настоящем случае указывается и на причину, почему посылать не нужно: ‘мы учителей оным (то есть языкам) имеем довольно’. На это возражение Татищев отвечает любопытными замечаниями о тогдашнем домашнем воспитании: учителей выписывают многие, но, первое, этот способ доступен только богатым и то, если отец жив и не озабочен службою, второе, ‘многие за недостатком искусства принимают учителей к научению весьма неспособных и случается, что поваров, лакеев или весьма мало умеющих грамоте за учителей языка французского или немецкого, или каких-либо непотребных волочаг для научения благонравию и политики принимают, и потому за положенные деньги вред вместо пользы покупают’, третье, если человек и умеет выбрать учителя, то все-таки трудно найти одного, способного учить всему нужному, а многих держать неудобно, от того ‘знание исповедания веры, законов гражданских и состояние собственного отечества назади в забвении остается, которому необходимо первым быть надлежало’, четвертое, так как отцы часто отлучаются от дома на службу, ‘дети под призрением матери и холопов воспитываются, то многократно и добрым учителям в научении детей нерассудностью оных повреждается, пятое, обхождение детей в доме с бабами, девками и рабскими людьми есть весьма вредное потому, что научаются токма неге, лени и свирепству’.

Разобрав таким образом домашнее воспитание, Татищев переходит к общественной школе и начинает с народных училищ. Указав на то, что этих училищ мало, но выразив, впрочем, при этом, что по краткости времени их довольно и что они составляют основу для будущего, Татищев передает свой замечательный разговор с Петром: ‘В 1724 году, как я отправлялся в Швецию, случилось мне быть у е. в. в летнем доме, тогда лейб-медикус Блюментрост, яко президент Академии Наук, говорит мне, чтоб в Швеции искать ученых людей в учреждающуюся Академию в профессоры, на что я, рассмеявшись, ему сказал: ты хочешь сделать архимедову машину очень сильную, да подымать нечего и где поставить места нет. Его Величество изволил спросить, что я сказал, а я донес, что ищет учителей, а учить некого, ибо без нижних школ Академия оная с великим расходом будет бесполезна. На сие Его Величество сказал: ‘Я имею жать скирды великие, только мельницы нет, да и построить водяную и воды довольства в близости нет, а есть воды довольно в отдалении, токмо канал мне делать уже не успеть для того, что долгота жизни нашей ненадежна и для того перво мельницу строить, а канал велел только зачать, которое наследников моих лучше понудит к построенной мельнице воду провести’. Мельница — академия, канал — школы математические и епархиальные, основанные Петром. ‘Но сие желание и надежда Его Величества весьма обманула, ибо по его скорому представлению, хотя люди в науках преславные скоро съехались и Академию основали, но по епархиям, кроме Новгородской и Белгородской, не токмо школы вновь устроены, но некоторые и начатые оставлены и разорены, вместо того архиереи конские заводы созидать прилежали’*. После народных школ Татищев разбирает академию. ‘Всякому, — говорит он, — видимо, взирая на сие учреждение, что она учреждена токмо для того, дабы члены каждоседмично собирались, всяк, что полезное усмотрит, представляли и оное каждый по своей науке, кто в чем преимуществует в обществе, в обстоятельствах прилежно рассматривали, толковали и к совершенству про из вестъ помогали и по сочинении для известия желающих издавали, как то в изданных от оной книгах довольно видим. Другая их должность: учить младость высоких наук философских, и потому можем уразуметь, что 1) Богословия, или Закона Божия им учить не определено для того, что учителя или профессора суть не нашего закона, 2) закона гражданского от них также научиться не можем, потому что они за незнанием нашего языка всех наших законов знать и о них рассуждать не могут, 3) понеже им надобно таких обучать, которые бы низшие науки (вероятно: знали), в котором наипервее языки умели, дабы их наставления разуметь и нужные книги читать могли, також арифметике и географии хотя нижние части обучая, к ним токмо для высших наук приходили. А понеже оных нижних училищ довольно не учреждено, то в оной учиться еще некому. И хотя семинариум и гимназии при оной устроено, но оное недостаточно, ибо из всего государства младенцев свозить, а наипаче шляхетских малолетних, есть невозможно и вредительно. Невозможность же или трудность есть в том, что многие родители не имеют случая и возможности туда свести, меньше же их и при них служителей содержать, если же им достаточное содержание казенное определить, то надмерно великий расход будет. Если же малых детей, каковых языкам наилучше учить время от пяти лет, кто за неимением доброго служителя отдаст, то имеет более страха его погубить, нежели надежды получить: а наипаче, имея с подлостью без призрения родительского обхождение, могут скорее пристойность и благонравие погубить. Но со временем все оное исправится и в надлежащее состояние прийти может, ибо когда нашего закона люди, довольно в философии и богословии обучась, профессорами будут, тогда и наставление в законе Божии и гражданском не оскудеет, 4) при оной же многих шляхетских нужных наук не определено, яко на шпагах биться, на лошадях ездить, знаменование и проч., которое и впредь до нее не принадлежат, того ради надлежит для детей шляхетских иного училища искати’. Такое училище — вновь учрежденный тогда кадетский корпус, к которому и обращается Татищев и в нем находит такие недостатки: 1) ‘Для наставления закона Божия, хотя определены священник и дьякон из людей, несколько в письме святом поученных, и некогда им катехизис толкуют и поучениями и благонравию и благочестию наставляют, но сие токмо единою в седмицу и то не всегда, а иногда за другими науками им времени недостает, 2) законы естественный и гражданский немного меньше оного нужны, но для оного учителей нет, и младенцу нелегко оное понять можно, 3) арифметики, геометрии, фортификации, и т.п. нужных наук токмо начала показывают, равно ж и языки. Многих учившихся чрез пять лет и более видеть случилось, что кроме тех, кои в домах обучались, мало кто научился, зане начальники их наиболее прилежат их ружьем обучать’. В корпус принимают 12-ти лет, а языкам надо учиться с 5-6, то лучше бы было устроить особые школы повсюду, а не в одном месте, куда каждый по близости мог бы отдавать детей. ‘Еще же видимо, что сие училище ее императорское величество изволила учредить не для высоких наук таких, которые министрам и главным правителям в государстве потребны, но более для произведения в офицеры, и не для всего, а паче для ближнего убогого шляхетства и неимущего к собственному научению способа, как то учреждение оного корпуса свидетельствует: 1) число оных положено токмо 360 человек, которое ни для сотой доли шляхетства недовольно, но для того есть довольно, что другие, видя сих обученных, скорее в чины производимых, большую к наукам охоту возыметь могут, 2) место в С.- Петербурге сначала за лучшее разуметь надо для того, что ее императорское величество сама и через министерство удобнее все видеть и ведать может, и тако в недостатке новыми милости и полезными исправления снабдевать, а вредное пресекать способ иметь. Еще же тут учителей по близости из других краев способнее доставать, а наипаче дабы по близости и от Академии Наук к обучению высших наук лучший способ учащиеся имели. 3) положенное им: мундир, жалованье, пища явно показуют, что для немогущих оное иметь, имущие же могут свободно не токмо без жалованья пробыть, но учителям от себя платить, мундир и пищу охотно свое иметь, а оную милость неимущим оставить. Что же Ее Императорское Величество, по примеру дяди Его Величества, в оное сначала знатных детей определять изволила, оное весьма полезно для того, что и знатным и неимущим способов особно учиться есть с прочими незазорно, а убогим лучшая к научению охота и по обхождению со знатными детьми добрых поступков научатся и смелость им подастся. Еще же знатные родители, видя оного училища пользу, более к потребному вспоможению прилежать будут’. Последняя выписка свидетельствует, как трудно было в XVIII веке проходить между разными подводными камнями: корпус не нравится Татищеву, а осудить нельзя, не нравится еще более помещение туда знатных, а надо как-нибудь объяснить**. После корпуса он рассматривает математические школы, начиная общим замечанием, что в них не учат, как следует, ни божьему, ни гражданскому законам, ни языкам, он указывает на особенности каждой из них: в Академии Адмиралтейской, которая устроена за 30 лет, ‘до днесь едва три человека, которые бы довольно в математике обучены были, сыщится’. И моряки и геодезисты заняты астрономией только практически, из артиллерийской школы*** выходят тоже только практики, в инженерной школе также не учат ни языкам, ни законам Божьему и гражданскому, ни высшей математике. Причину неуспехов Татищев объясняет тем, ‘что для подлости, может, учителя не прилежат, а шляхетство откупаются и долговременно не токмо без пользы, но и со вредом их собственным живут по домам и к научению время тратят’. Остается московская Спасская школа****, но к ней Татищев очень не благоволит. Он находит: 1) что латинский язык у них не хорошо идет, нет ни грамматики, ни лексикона, классических авторов (Цицерона, Ливия и др.) они не читают и потому в философии мало успевают, 2) риторика их такова, что они ‘более вралями, чем риторами именоваться могут’, и некоторые не знают даже правописания, 3) философы их не только в лекарские, но и в аптекарские ученики не годятся: они не знают математики, физика их состоит из одних имен, — ни Декарта, ни Мальбранша они не знают, ‘логика их в пустых и не всегда правильных силлогизмах состоит’. В юриспруденции — ‘в ней же и нравоучение свое основание имеет’ — они ничего не знают, ‘основам права естественного они не учатся, Гроция и Пуфендорфа не читали, об истории, географии и врачебстве понятия не имеют. Итако в сем училище не токмо шляхтичу, но и подлому научиться нечему, паче что во оной более подлости, то шляхетству и учиться не безвредно’. Киевская академия — по его мнению — не лучше московской, по губерниям школ почти нет. Итак, остается посылать детей за границу.

______________________

* В новгородской епархии был Феодан, в белгородской (по 1731 г.) Епифаний Тихорский, основатель харьковского коллегиума. Конские заводы — намек на Георгия Дашкова, врага Феофана, о заводах Дашкова говорит Кантемир. ‘Сочинения’, I, 19, 51, изд. 1867 г.

** Татищев потому хорошо знал состояние корпуса, что в нем учился сын его Евграф. В ‘Имянном списке всем бывшим и ныне находящимся в сухопутном шляхетском кадетском корпусе штаб-обер офицерами и кадетами’, ч. I. СПб. 1761, стр. 50, читаем: ‘Евграф Васильев, сын Татищев, вступил в корпус 1732 года мая 17, выпущен 1836 ноября 4 в армию в солдаты с таковым аттестатом: имеет начало в геометрии, говорит и пишет твердо по немецки, учил историю и географию, рисует отчасти, искусен в верховой езде, фехтовании и танцовании, ныне в отставке статским советником’.

*** См. о ней Данилова: ‘Записки’.

**** Славяно-греко-латинская академия.

______________________

За границу следует посылать не всех, но ‘токмо мню о знатных, к научению способных и надежных людях’. Польза поездки состоит в том, что 1) назначаемые на важные места в государстве, преимущественно в посольствах, будут иметь об иностранных землях сведения более ясные и свежие, чем какие могут найти в книгах, 2) узнают военное искусство: ‘мы военные порядки и искуства от других европских прияв, — говорит автор, — великую славу и пользу приобрели, но Его Императорское Величество Петр Великий, усмотри обстоятельства, доколе российские в науках потребных преуспеют, определил при армии и флоте российском треть иностранных офицеров иметь для того, чтобы приятое не запоминали и все так поправленное в сведении иметь могли, но не довольствуясь тем, а паче усмотри, что генералы чужестранные многих молодых людей для научения у нас и приобретения денег привозили и в службу русскую употребляли, что было противно намерениям и пользам Его Величества, того ради определил иметь русских офицеров при иностранных войсках на своем жаловании’. Этому советует автор подражать. 3) Купечеству необходимо познакомиться с состоянием торговли, а ‘гражданству’ с ремеслами, а потому и для них поездка полезна. Порчи нравов нечего опасаться, но можно поручать детей верным людям. Только от несоблюдения этого пострадала нравственность некоторых, но далеко не всех, бывших за границею. Учиться нужно в странах наиболее образованных (Англии, Франции), но многое можно узнать и в других, так, в Швеции сделаны большие успехи в истории и латинском языке. Развитие науки в Европе есть дело мудрых правителей (Генриха VIII, Елизаветы, Людовика XIV). Потому Татищев опровергает мнение, что ‘вольность расширению и умножению богатств, сил и учения, а неволя искоренению наук причина есть’. Опровергает он это мнение примером диких народов, которые, пользуясь полной вольностью, ничего путного не сделали, и подкрепляет свое мнение изложением истории просвещения в Англии и во Франции. Польшу он не считает в числе очень образованных стран: ‘подлинно, — говорит он, — что монастырей езувитских и в них училищ много, но учения мало, потому что они шляхетство учат только латинскому языку, а при том поэзии и риторику, математике же, физики и закона естественного не учат, разве тех, которые духовными быть хотят, тех прилежно обучают для того, чтобы всегда духовным иметь над светскими преимущество, других же шляхетству нужных наук, яко фортификации, артиллерии, архитектуры, гистории, географии не имеют и для того в них весьма оскудевают и хотя некоторые любопытные гистории писать трудились, да более лжами, хвастанием и суеверными чудесами наполняли’. Лучшие из польских писателей те, которые учились в Чехии и Италии, шляхетство учится во Франции, а для книг существует цензура духовных.

Считая изучение законов необходимым в образовании, Татищев дает сначала общее понятие о законах Божием, естественном, гражданском (действующих в государстве и изданных законодательной властью), исчисляет сборники законов, бывшие в России до уложения, и показывает, что необходимо составить новое уложение. Необходимость эту он оправдывает тем, 1) что при поспешности составления уложения — а может быть, и от неумения редакции* — вошли в него противоречия, неясность, а иногда многоречие, чем пользуются неблагонамеренные судьи, 2) возросло число новых законов, сначала деятельностью ‘Расправной Палаты’, которая учреждена была для пополнения существующего законодательства, а потом вследствие перемен, произведенных Петром Великим. Мысль о необходимости всем изучать законы Татищев спешил подкрепить и разными соображениями: ‘Законов своего государства, — говорит он, — хотя всякому подзаконному учиться надобно, но для шляхетства есть необходимая нужда: 1) понеже шляхтич каждый — природный судья над своими холопы, рабы и крестьяне, а потом может по заслуге чин судьи нести, яко в войске, тако и в гражданстве, 2) едва ли необходимо, чтобы он сам суда или дела приказного избежать моги, если не собственною своею, то своих причиною привлечется знать’. Конечно, нельзя вытвердить все законы наизусть, ‘однакож главные должности (обязанности) из законов нужно со младенчества учить, яко 1) должность к государю, 2) должность к своему государству, 3) к родителям и единоутробным, 4) к своим домовным, яко жене, детям и домочадцам, 5) к другим людям: в чем я имею право от других требовать и домогаться’, при этом можно кратко объяснить причины и следствия. Когда же придет в возраст, можно объяснить устройство суда и изложить главные основы естественного права. Предвидя возражение, что судья может всегда справиться по книге, а в случае нужды сами тяжущиеся напомнят ему законы, Татищев, вложив этот вопрос в уста собеседника, отвечает на него так, что без знания основных начал справка затруднительна, ибо на всякий случай нельзя написать закона, а применять существующие может только тот, кто привык вникать в смысл. Что же касается до помощи со стороны тяжущихся, то ее надо избегать, потому что из выгоды каждый толкует законы в свою пользу.

______________________

* Не считаем нужным говоритъ здесь, что этот приговор слишком строг и также поспешен, недаром же Екатерина II ставила в образец изложение уложения.

______________________

В заключении разговор переходит к вопросу, где и какие учредить училища? ‘Указы Петра Великого изъявляют, что по всем губерниям, провинциям и городам учредить надлежит, на которое он все монастырские излишние сверх необходимо нужных на церкви доходы определил и оных весьма достаточно. Еще же и Богу приятно, что такие туне гиблющие доходы не на иное что, как в честь Богу и пользу употребятся, но при том нужно смотреть, чтобы 1) оные, что шляхетству нужны, особливо от подлости отделены были*, 2) что учители к показанию и наставлению нужного и полезного способны и достаточны, и паче от подания соблазна безопасны были, 3) чтоб все шляхетству нужное без недостатка к научению могло быть показано и для того книг и инструментов надо иметь с довольством, 4) чего казенного или определенного от государства недостаточно, то нужно шляхетству сложиться и учредить, чтобы могло и другим пользовать (Татищев даже рекомендует шляхетству устраивать школы в складчину), затем 3) чтоб над всеми надзирание таким поручено было, которые искусство в науках, а наипаче ревностное радение к пользе отечества изъяснить в состоянии’. Шляхетские школы, по мнению Татищева, можно основать на суммы, которые составятся от экономии в кадетском корпусе: он полагает, что посредством экономии и недавания жалованья детям богатых можно сохранить 400 000 рублей из 700 000, отпускаемых на корпус. На эти деньги можно по губерниям учить до 600 человек: в Москве 200, в Малороссии и Казани по 100, в Воронеже, Нижнем, Смоленске, Вологде по 50, тех же, которые назначаются для гражданских дел, можно прикомандировать к коллегиям. Что касается учителей, то ‘частью о науке, частью о состоянии их смотреть должно. В начале Закона Божия, чтоб были истинной богословии, якоже и благонравия правил довольно научены, не ханжи, не лицемеры и суеверцы, но доброго рассуждения, и если чернцов летами не меньше 50 и жития доброго не сыщется, то непротивно и мирских, имущих жен, в это употреблять. Офицеры суть главные учители, и хотя за недостатком у нас довольно ученых людей иноземцы употреблены, однако при том нужно смотреть, чтобы не были молодые, жен и детей неимущие’. ‘Надо стараться, чтобы 1) 1/2 были русские, 2) надо смотреть, чтобы учителя были способны преподавать и учить и 3) надо приготовить учителей из русских’.

______________________

* Когда в 1844 г. в Нижнем открыт был дворянский институт, многие родители, даже из городских, предпочли отдать своих детей туда, а не в гимназию, чтобы дети не сидели рядом с детьми ‘сапожников’. Так не будем же осуждать Татищева.

______________________

Замечаниями о школах оканчивается разговор, польза которого — по мнению автора — состоит в том, что он может побудить родителей учить детей.

Таким образом, мы познакомились с одним из самых интересных и, во всяком случае, одним из самых цельных произведений русской литературы XVIII века. Автор его рисуется перед нами ярким представителем лучших людей своего времени с их достоинствами и недостатками: искренняя любовь к науке и к России уживается в нем с исключительностью шляхетскою, как она уживалась еще много лет после Татищева. Прочитав это подробное изложение ‘Разговора’, читатель, вероятно, вынес то же убеждение, что и я, то есть что воспитанник новой цивилизации, Татищев, не разрывал связи ни со своей страною, ни с ее прошлым, которое он и сам уважал и любил, и других учил уважать и любить. И в этом, как и во многом, он напоминает великого вождя той эпохи. Этой стороной ‘птенцы гнезда Петрова’ расходятся с последующими западниками начала XIX века и, конечно, не от них должны вести эти последние свою генеалогию.

XI

Имя Татищева известно в России преимущественно благодаря его историческим и, связанным с ними, географическим трудам. История, действительно, была самой главной заботой части жизни Татищева: ее он не забывал никогда посреди своей разнообразной и многотрудной деятельности. Труд его, по принятому тогда обычаю объяснительных заглавий, появился под многозначительной надписью: ‘История Российская с самых древнейших времен неусыпным трудом через тридцать лет собранная и описанная’. В точности этой надписи мы уже удостоверились: мы видели, что труд этот был постоянным спутником Татищева от Стокгольма до Астрахани, и если вначале он, как мы знаем, обратился к истории как к средству составить географию, то впоследствии и география сделалась для него пособницею истории, которую он понимал в самом широком смысле. Даже для историка нашего времени почти удовлетворителен круг явлений, который Татищев считал подлежащим ведению исторической науки.

Вполне оценить исторический труд Татищева мы можем только тогда, когда предварительно взглянем не его труды географические и на приготовленные им к изданию памятники юридические, служившие в значительной степени подготовкой его истории и свидетельствующие о том, в какую живую связь он постоянно ставил прошедшее с настоящим. Просматривая эти труды, также и ‘Историю’ Татищева, мы неизменно встречаем известные уже нам черты его практической и литературной деятельности. Жизнь практическая и литературная никогда не разрывались у Татищева: наука и литература не были для него ‘областью беспечального созерцания’, в которой он искал бы убежища от бурь житейских, напротив, они были для него таким же служением отечеству, как и его практическая деятельность (чиновника, помещика). Благо России — ее умственное и материальное развитие — были на всех поприщах постоянною целью Татищева. В них высшее единство его жизни и сочинений.

Мы уже знаем, что к занятиям историей Татищев побужден был сознанием, что предпринятое по вызову Брюса географическое описание России невозможно без предварительного изучения истории. Занятия историей шли у Татищева параллельно с занятиями географией. Он одновременно собирал сведения по той и другой науке. Из Швеции, в 1725 году, он писал к Черкасову* о том, что он сочиняет географию, указывая на ее пользу: ‘география, — писал он, — как в своих, так и в чужестранных и внутренних советех и рассуждениях, всем высоким и нижним начальникам великую помощь подает, ибо известный о состоянии и положении городов, пределов и прочих мест, правильнее к полезному предприятию советовать может’. Указав на то, что кончиною Петра Великого это предприятие остановилось, а также то, что шведское правительство употребило несколько сот тысяч на сочинение карт лифляндских, Татищев просит в пособие себе на это дело 20 000 рублей, но это предложение осталось, кажется, без ответа. В царствование Анны Иоанновны Татищев снова обратился к любимой мысли и сделал ‘предложение о сочинении истории и географии российской’**, где, объяснив в предисловии пользу истории, которая показывает примеры хороших людей для подражания и дурных для избежания, автор заявляет, что история не может существовать без географии: ‘Гистория всякая хотя действа и времена от слов имеет нам ясны представить, но где в каком положении или расстоянии что учинилось, какие природные препятствия к способности тем действам были***, також, где который народ прежде жил и ныне живет, как древние города ныне имянуются и куда перенесены, оное география и сочиненные ландкарты нам изъясняют’. Указав необходимость географии для практических нужд, автор в заключение предисловия говорит о недостаточности имеющихся сведений для составления школьной географии и карт, о том, что эти сведения собираются академией, что собирание их поручено ему самому и академику Делякроеру (Делил де ла Кроер), посланному в экспедицию, что посланы даже вопросы к некоторым правителям, но, по краткости своей, остались без ответа. Эта неудовлетворительность результата побудила составить новые, более полные, вопросы, которые и были разосланы к правителям областей. Вопросы, составленные Татищевым, разделены им на три отделения, из которых первое касается всей России, второе тех местностей, где жили язычники, третье тех, где жили магометане. В конце опять помещены вопросы, касающиеся жителей всей России. Вопросы общие распределены систематически: в начале требуются сведения о новых и старых наименованиях края, об именах отдельных урочищ (приведен пример Куликова поля), о времени подчинения края русскому владычеству, причем требуется обозначение ‘из каких гисторических или приказных писем известно, и для того нужно во всех городах древним письмам или архивам обстоятельные описи иметь и их в добром порядке для предка хранить’. Затем указывается, какие сведения требуются о границах: обозначение урочищ, если не точное, то приблизительное, указание, нет ли спора о границах и на чем он основан. Следующие 50 вопросов посвящены естественным условиям края: о свойстве и действии воздуха, о водах, о природном состоянии земли (какая почва, есть ли горы, какие произведения), о подземностях (в латинском переводе de mineralibus). При многих из этих вопросов встречаются указания на то, что водится в той или другой местности и вопрос, нет ли этого в других местах или нет ли других подобных особенностей. За вопросами, касающимися страны, предлагаются вопросы о жителях: требуются сведения о их народности, разделении на сословия с указанием по возможности в цифрах распределения по сословиям, о том, не несут ли они особой службы, не имеют ли особого устройства (как малороссийские казаки), не имеют ли особых преимуществ в торговле, какими ремеслами занимаются (причем для примера указаны промыслы некоторых местностей), какой ясак платят ясачные, нет ли им льгот, не грозит ли краю опасность от соседних иноземцев и какие приняты меры (указаны: засеки, сторожевые черты), какие в крае болезни и какие употребляются от них лекарства. Здесь любопытно обстоятельное указание на необходимость сведений о народной медицине, которая может заключать в себе полезные наблюдения над силой трав, еще не изведанных наукою. За вопросом о жителях следуют вопросы о жилищах (местах поселения): о прежнем и теперешнем наименовании населенных местностей, перечень важнейших местностей с определением, если возможно, астрономического их положения. При каждом городе желательно определить время заселения, народность жителей, местоположение, расстояние от других городов, число зданий, нужно указать достопримечательности, особые промыслы, ярмарки, торговые сношения жителей, замечательные события, касающиеся города (не был ли осаждаем, кто были прежние владетели, не было ли бунтов, особых бедствий, не оказал ли особых услуг государству, кто из правителей его какую пользу оказал городу, не было ли поблизости битвы, не сохранились ли развалины старых городов и т.п.). Любопытны вопросы, касающиеся археологических находок: ‘Не находятся ли где в степях и пустынных каменных болванов или камней с надписями, — говорится в первом из них, — или какими-либо начертание, которое елико возможно живописцу надлежит назнаменовать (нарисовать) и, описав ево меру и цвет, притом же сообщить’. Из какого бы материала не был сделан предмет древности, его надо хранить, особенно если на нем есть надпись или изображение, ‘понеже за глиняное заплатится не меньше, как за серебро’. ‘Особливо находятся, — прибавляет в поучение находчиков, — горшки и кувшины в гробах, на которых надписи есть, да когда их откопав скоро вынесть, то они истрескаются или развалятся, того ради оные, откопав, надобно не скоро вынимать, проветрить на месте, а потом вынесть, поставить чтоб от солнца высохли’. За металлические вещи следует платить по весу, но если окажется изображение или хорошая работа, то следует плату увеличить: ‘О том таким гробоискателям надлежит объявить, чтоб знали и неведением таких вещей не портили или за страх, что у них даром отымут, не таили’.

______________________

* ‘Нов. изв. о В.Н Татищеве’, 25.

** ‘В.Н.Татищев и его время’ п р и л. XIII.

*** Эти слова показывают, как ясно понимал Татищев значение естественных условий для развития человека. Необходимость знания внешних условий Татищев в одном из своих сочинений пояснил мелким, но чрезвычайно наглядным и потому убедительным для современников примером: ‘в Сибирь и Астрахань во все города присланы указы о нерублении дуба, не ведая того, что во всей Сибири дуба не знают, а в Астрахани никакого леса почти нет, следственно бумага, труд и провоз туне приключен’. ‘Утро’, 386.

______________________

Чрезвычайно обстоятельная инструкция тем, кто будет собирать сведения об инородцах, заключается характеристическими словами: ‘сии все обстоятельства испытать без принуждения, но паче ласкою и чрез разных искусных людей, знающих силу сих вопросов и язык их основательно, к тому же не однова, но через несколько времени спрашивать от других’, в случае новых сведений сообщить их кому велено. ‘Остерегать же и то, чтоб кто от крещенных или иного народа умысленно в поношение или хваление чего лишнего не прибавил, или истинного не убавил, дабы тем правости не повредил, понеже многие глупые лжами хотят себе честь или пользу приобрести, но в том всегда обманываются’. Уместность подобных наставлений, даже во времена позднейшие, отрицаема быть не может: сколько раз собирание подобных сведений поручалось людям невежественным или своекорыстным*. Сами вопросы чрезвычайно разнообразны: требуется узнать, как русские зовут какой-либо народ и почему, как он сам себя зовет, как он называет русских и других соседей, как он называет населенные местности и урочища, какое у племени было прежде правление, какое времяисчисление, нет ли преданий, туземцы ли они или пришельцы, в чем состоит их вера и ее обряды. Из вопросов, касающихся религиозной жизни, в особенности важен один: ‘Бога всевышнего под каким видом или именем ни разумели, сказывают ли о нем, что есть: а) без начала и конца, т.е. превечный, b) невидимый и умом непостижимый, с) всюду присутственный, т.е. всегда есть везде, которое ни ангелом приписатца можно, d) всемощный, е) вся и пребудущее един ведущий’. Вопрос этот напоминает известную уже нам теорию Татищева о том, что у всех народов языческих живо сознание об одном верховном божестве, мысль эта, выраженная им в ‘Разговоре’, побуждает его требовать фактических подтверждений. С вопросами о религии соединяются вопросы о нравственных понятиях народа, о его богослужении, затем идут вопросы о браках, погребениях, о народных объяснениях сил и явлений природы. Отделение это заключается вопросами о приметах и поверьях.

______________________

* Вспомним прелестные своею правдивостью, хотя и малоизвестные у нас, ‘Заволжские очерки’ графа Н.С.Толстого, где сообщаются совершенно верные (люди, даже не знающие автора, только из книги могут видеть, как мало способен он намеренно искажать факты) очерки того, как в 40-х годах нашего столетия собирались статистические сведения. Припомним также П.И.Мельникова (Печерского) ‘Пояркова’.

______________________

Вопросы о магометанах составлены менее подробно, но касаются существенных пунктов: принадлежит ли народ к суннитам или шиитам*, как устроено духовенство, велика ли его власть, с какими обрядами совершаются обрезание, брак, погребение, какую часть наследства получает жена, какие письмена, как обозначают цифры, какими чернилами пишут: ежели особого состава, то прислать для испытания. Этот чисто практический вопрос чрезвычайно характеристичен для Татищева. За вопросами о магометанах следует несколько общих вопросов, преимущественно касающихся народной медицины и, вообще, тайн природы, которые могут случайно быть замечены в той или другой местности. Затем, сообщив несколько правил о том, как передавать русскими буквами инородческие слова, Татищев в заключение ставит непременным условием описание внешнего вида и костюма каждого племени, причем заявляет желание, чтобы, если можно найти живописца, приложены были рисунки.

______________________

* Татищев этот вопрос выражает так: ‘с турками или персиянами оные в вере согласие имеют’.

______________________

Такова эта инструкция, полагавшая у нас основание не только географии, но и этнографии и археологии. Ширина требований Татищева, его просвещенное внимание ко всему, что должно иметь какое-либо значение, не может не остановить на себе внимательного читателя: мы старались в нашем изложении указать на это значение татищевской инструкции. Общие свойства взглядов Татищева ярко просвечивают в этом памятнике: здесь, как и везде, мы видим отсутствие узости понимания, здесь, как и везде, замечаем, что для Татищева история не повествование о достопамятных событиях, а многостороннее изображение прошедших судеб народа в тесной связи с его настоящим. Конечно, нельзя было и думать, чтобы отовсюду с одинаковой ревностью отозвались на эти вопросы, тем не менее на них получено было несколько ответов*. Самое важное, впрочем, сделано самим Татищевым, который для этой цели употреблял приданных ему геодезистов. Тогда у всех областных правителей были геодезисты, трудам которых мы обязаны атласом, изданным в 1745 году. Геодезисты эти были подчинены, по воле императрицы Анны Иоанновны, Татищеву, и все губернии обязаны были сообщать ему известия**.

______________________

* ‘Татищев и его время’, 439 — 440. В сведениях, доставленных из Томска, много любопытного. Укажем на следующие две заметки: ‘в канцелярии старых дел и писем довольное число и, может, что есть и дивное к историческому известию, токмо за ветхостью приискать невозможно, ибо оные несмотрением все погнили, лежа в каменном магазине, (там же, 571) ‘по усмотрению во время описания в здешних местах хотя могил и довольно, однакож от русских людей уже все разрыты для добычи, а в дальних местах может что и находится, однако нам не объявляют’ (там же, 573).

** ‘Нов иэв. о Татищеве’, 44. О геодезистах, ‘В.Н. Татищев и его время’ 440, пр. 147

______________________

В 1741 году, представляя замечания на данную ему инструкцию по случаю смут калмыцких, Татищев жаловался на то, что геодезисты бесплодно живут третий год по провинциям, и что прекратилось собирание исторических документов из архивов, которое поручено было в некоторых городах этим же самым геодезистам*. К царствованию императрицы Анны относится сообщение Татищевым в академию образчиков своих историко-географических работ, сообщение это сопровождалось ‘изъяснением на посланные начала исторические’**. В этом изъяснении он считает нужным восстановить исторические имена областей, вместо названий губерний по городам, восстановить Петровское деление на губернии и вицегубернии, отделить города, очень отдаленные от провинциальных, в особые провинции, уничтожить чересполосицу уездов. В этом же изъяснении сообщает о приготовляемом им словаре географическом и задуманном историческом. Это представление Татищева заключает в себе несколько любопытных указаний на современные ему обстоятельства, так, между прочим, здесь находим известие о том, что при Петре некоторые из губернаторов ‘по захватчивости’ присоединили к своим губерниям области, которым не следовало бы к ним принадлежать: Меншиков — Тверь и Ярославль к Петербургу, Апраксин — Касимов к Азову*** и так далее. Изъяснение это Татищев оканчивает вечным грустным указанием на зложелателей: ‘ведаю наперед, — говорит он, — что некоторые будут недовольны, что я, иногда не закрывая истины, некоторые обстоятельства положил, токмо — вспомня Павла св. слова: ‘творяй благая не боится власти’, чему и Низианзен согласуя сказует: закон храня страхи вон извержения — на всех не угодить, понеже болящему желчию и мед горек, но здравый умом сладость обретает’.

______________________

* ‘В.Н. Татищев’, 440 — 441. В библиотеке Татищева хранились выписки из архивов: казанского, астраханского, томского, тарского. — ‘Нов. иэв. о Татищеве’ 59.

** ‘Изъяснения’ у Н.А. Полова, np. XII, а один из образчиков под заглавием ‘Россия или как ныне зовут Руссия’ в Ж. М. В. Д. 1839 г. Напрасно Н.А. Попов скептически относится к этому отрывку, называя его ‘приписываемым Татищеву’ (443), принадлежность его Татищеву несомненна, и он стоит в непосредственной связи с напечатанным им ‘Изъяснением’. В этом последнем он указывает на необходимость сохранитъ в административном разделении следы истории, а в ‘России’ представляет план подобного историко-географического разделения: губерния Петербургская называется — Великорусская, Московская — Белорусская, Казанская — Болгарская и т.д.

*** В другом же сочинении Татищев объясняет этот факт подробнее: он говорит, что Меншиков приписал ‘Ярославль для богатого купечества, Тверь для его свойственников, в посаде бывших’. Там же он указывает еще причину чересполосицы: ‘оное поручено было секретарям, которые, хотя выше объявленных наук не слыхали, но к собранию богатств весьма хитрые, оные довольно при сем росписании свою пользу хранили и после города, по щедрым просьбам, из одной провинции в другую переписывали’. — ‘Утро’, 379.

______________________

Словарь, о котором упоминает Татищев, не был доведен им до конца, а остановился на букве К и издан уже после его смерти*. Словарь этот составился из заметок о разных предметах, которые могли бы требовать объяснения: сюда входят русские географические названия древние и новые, названия должностей, юридические термины, названия вооружений, монет и т.п. Как первый опыт в своем роде, словарь Татищева в высшей степени замечателен, и ни Полунин, ни Максимович, составившие чисто географические словари, не могли упразднить пользы татищевского словаря даже в то время, когда он был издан**. Для современного исследования словарь Татищева служит не только памятником состояния науки в его время, но и обильным источником для изучения этого времени, в чем читатель мог уже убедиться из предлагаемой статьи, для которой нередко приходилось обращаться за объяснениями к ‘Лексикону’ Татищева. К сожалению, он оставил мысль о словаре биографическом***. Тогда мы имели бы образчик того словаря отчизноведения, какой в последние годы замышлял незабвенный труженик М.Д. Хмыров и который совершить не удалось и ему. Самая мысль о трудах, подобных которым в России еще не было и для которых не было собрано никаких материалов, свидетельствует о той умственной высоте, на которой стоял Татищев, и о том редком понимании именно тех задач, разрешение которых потребно и желательно в данную минуту. Если некоторыми своими начинаниями Татищев как будто доказал справедливость пословицы: ‘один в поле не воин’, то все-таки многое в его деятельности свидетельствует о том, что и один может сделать много, хотя, конечно, не может сделать всего, что желал бы сделать. Появись лексикон Татищева в наше время, мы могли бы требовать от него и большей полноты, и большей обстоятельности, но для своего времени он является изумительным подвигом настойчивого трудолюбия, и нас удивляет не то, что Татищев не довел до конца своего подвига, но то, как многое успел он совершить****.

______________________

* ‘Лексикон российский исторический, географический, политический и гражданский’. 3 т., СПб., 1793. Не понимаю, отчего Н.А. Попов, ссылающийся часто на ‘Лексикон’, сказал в прим. 153: ‘Лексикон Татищева издан уже в нынешнем столетии’.

** Старорусские ‘Азбуковники’, по самому свойству нашего старого просвещения, в этом случае в счет не идут. В практическом пользовании мог с ними соперничать еще более широкий по плану словарь священника Алексеева: ‘Пространное поле’, М, 1793 — 1794 гг., 2 т. (тоже неоконченный). Словарь Полунина вышел в 1773, Максимовича — в 1788 и 1789 (это первое издание, а второе вместе со Щекатовым в 1807 — 1809).

*** ‘Я сначала хотел сочинить исторический лексикон нашего государства, по подобию Морериа (‘Исторический и географический словарь’ Морери, вышедший в первый раз в 1673 году в I т in 1, был переиздаваем и дополняем в XVIII веке и наконец доведен до 10 т. in f. Наши современники знают Морери более потому, что он подал повод Бейлю издать его ‘Dictionnaire critiqu’, но Морери и теперь небесполезен для справою в нем встречаются имена лиц, которых трудно найти в других словарях), чтобы… всех российских государей, яко же знаменитых людей и фамилий с родословием и приключениями описать, которого начало показало, что требуется к тому несколько искусных и к тому охотных людей, а одному, особливо как мне по моей слабости и отягощению делами, ни в десять лет окончитъ не можно и для того оставил’. — ‘Татищев и его время’, прил. XII. Из письма к Шумахеру (7 июня 1745 г.) видно, что лексикон уже был доведен до буквы К, ‘но к окончанию способа не вижу’. (Входящие письма в Арх. Ак.).

**** Сохранилась попытка Татищева написать краткую школьную географию России. ‘В.Н. Татищев’, 443.

______________________

Собирая источники для своей истории, Татищев встретился с памятниками юридическими и два из них — ‘Русскую Правду’ и ‘Судебник царя Иоанна Васильевича’ — приготовил к изданию со своими объяснениями*.

______________________

* Оба памятника напечатаны в ‘Продолжении Древней Российской Библиотеки’, I, СПб. 1786, сверх того, ‘Судебник’ два раза был издан отдельно (М. 1768 — 1786). В отдельном издании примечания полнее.

______________________

Приготовив к изданию эти памятники, Татищев написал любопытное предисловие, в котором вкратце рассказывает историю их, причем описывает самый список ‘Судебника’, по которому издает. Список этот, великолепно писанный, поднесен им Анне Иоанновне и куплен из дома Бартенева, предок которого был казначеем у Александра Романова и, донесши на него царю Борису, получил в награду некоторые его вотчины и пожитки, почему Татищев полагает, что книга эта могла принадлежать Романовым*. Говоря о древних юридических памятниках, Татищев приводит любопытное указание, что видел у князя Д.М. Голицына ‘книгу не малую, в которой были собраны областные узаконения, а также духовные в. князей’. К сожалению, здесь он не говорит какие, ибо между ними могли быть и неизвестные нам. Любопытно, что ему пришлось в том же предисловии отстранять возражение невежд, которые ‘оные древности не токмо складом и наречием порицают, но их и печатать более за вред и поношение, нежели за пользу и честь почитают, говоря: ‘Когда мы их в суде употреблять не можем, то они останутся втуне и что их странное сложение и обстоятельства поносны’. Он возражает на это, что знание всякой древности полезно, и что хотя то же можно сказать о трудах древних законодателей, но ‘для того их не презирают, всюду с изъяснением печатают и славнейшие юристы их читать и силу их разуметь не гнушаются’**. Комментарий Татищева не филологический, а реальный. Комментарий на ‘Русскую Правду’ по большей части краток: он состоит из объяснений древних званий (не всегда удачных: так ябетник, по мнению Татищева, обетник или по договору служащий, то есть холоп) и толкований по разуму той или другой статьи. Попадаются любопытные указания, например, сближение 12 мужей ‘Русской Правды’ с шведскими, где ‘сей порядок хранится до днесь’***, или по поводу древних денег: ‘до употребления же серебряных монет счисляли белые лобки, их же неколико в Новеграде я лет пред 38 видел хранимые и слышал, что в гривне счисляли 380’****. Более важны замечания на Судебник, изданный Татищевым по трем спискам. Замечания или представляют объяснения юридических терминов, или пояснения на статьи, состоящие то из рассуждений, характеризующих взгляды Татищева, то из рассказов, касающихся близкого к Татищеву времени (Алексея, Федора, Петра). Для характеристики взглядов Татищева любопытно, например, его рассуждение о посуле*****. ‘Посул есть безгрешный, — говорит автор, — когда судящийся, видя соперника коварного ябедника, просит о его охранении, или кто, не хотя долго за делом волочиться, имея другую неменьшую нужду, просит о скором решении’, тогда судья хотя ‘в доме имеет от дел свободу, но когда хочет, то может, оставя свой домашний распорядок, умалить свой покой или веселья и забавы, а употребить то время к рассмотрению дел просящих его: то уже взятое за труд не есть лихоимство, но мзда должная, яко Ап. Павел учит: делающему мзда не по благодати, но по долгу’. Это рассуждение уже известно нам по разговору Татищева с Петром******. Здесь Татищев прибавляет, что Петр хотел издать об этом указ, ‘только, знатно, время и другие дела воспрепятствовали’. Анекдоты, сообщаемые Татищевым в пояснение той или другой статьи ‘Судебника’, давно уже обратили на себя внимание наших Юристов и историков. Укажем для примера на анекдот о дворянине, просившем кормления у царя Алексея Михайловича и нажившем менее, чем думал, узнав о чем и убедившись, царь дал ему другой город⁷*. Такие известия, а также пояснения юридических терминов, ныне вышедших из употребления, но еще памятных Татищеву, дают труду его все значение первоначального источника⁸*.

______________________

* Пр. Виол. I. 5. Татищев говорит, что дополнительные статьи к Судебнику идут в рукописи до года ссылки Романовых (1601, напечатано 1610).

** Там же, 6 — 7. По этому поводу говорит Татищев в письме к Блюментросту (‘Входящие письма 1750 в Арх. Акад ): ‘О потребности и пользе сих напечатания я хотя главное по моему скудоумию показал, что мудрейший профессор лучше может изъяснить, однакоже сии сами собою довольно могут наставлением быть, сколько к сочинению законов наука юриспруденции, граматика и риторика нужны и сколько знание древних законов, и паче сочинение вновь по правилам государству пользует, а безразумно сложенные вредны и в корень сами собою разорятся и сочинителям поношение оставляют’.

*** Там же, 14.

**** Там же, 18.

***** Пр. к 1. Свой метод приводить примеры Татищев, в указанном выше письме, объясняет следующим образом: ‘Я в изъяснениях некоторые истории в пример внес в том разумении, что правила морали и закона естественного многим не столько как приклады понятнее, вразумительнее и приятнее. Персон я в случаях досадных не упоминал, а в похвальных всех положил, чрез что оное многим будет приятно, а некоторые собственно к чести государей принадлежат’.

****** ‘Дух ‘, 34 — 37

⁷* Прим. к 24.

⁸* Н.А. Попов (в прил. XVIII) напечатал по рукописи некоторые заметки Татищева на ‘Судебник’, не вошедшие в печатные издания. Любопытно, что пропущено указание на нераздачу вотчин при Петре II и в малолетство Петра Великого, быть может, опасались, что это покажется намеком на современность.

______________________

Занятию вопросами политическими, юридическими и экономическими Татищев посвящал немало времени, что видно из ссылок в истории на Пуффендорфа, Локка, Гобеса, Маккиавели, из того, что в его библиотеке встречаются Europaischer Staatscantzley (сборник в 40 томов), Lunigs Teutsche Reichs-cantzley*, из того, что в своем ‘Разговоре’ он считает нужным изучение не только действующего законодательства, но и права естественного. Ясно, что Татищев не мог не отзываться на политические и юридические вопросы своего времени, и, действительно, мы видим, что он считает нужным высказаться не только там, где его деятельность требуется прямо его службою, как, например, при составлении горнозаводского устава, но и там, где он считает выражение своего мнения полезным, как, например, в событиях 1730 года. До нас дошли еще два произведения Татищева в публицистическом роде, на которых лучше всего остановиться именно здесь. Одно из них — ‘Напоминание на присланное росписание высоких и нижних государственных и земских правительств’**, другое — ‘Рассуждение о ревизии поголовной’***. Первое из этих сочинений писано при Анне Иоанновне и — по мнению Н.А. Попова — в конце ее царствования****. Мнение это писано к лицу, очевидно, высокопоставленному и бывшему в сношениях с Татищевым (быть может, к князю Н.Ю. Трубецкому, известному своей образованностью и дружбою с князем Кантемиром). Повод, по которому оно написано, неясен, но видно, что дело идет о проекте государственных и губернских учреждений. Татищев находит, что проект грешит против основ политической науки (мудрости) и географии, и решается в общих чертах напомнить главные — по его мнению — требования этих наук. Вначале он спешит оговориться, что не дерзает считать себя умнее ни сената, который составил проект, ни того лица, к которому пишет, решается же писать, потому что хотя прежнее расписание губерний и составлено сенатом, однако заключает в себе многие ошибки, причины которых Татищев видит в малом знании России и недосуге собрать подробные сведения, властолюбии и любоимании сильных, своекорыстии секретарей. Что же касается до лица, то Татищев припоминает слова Соломона: ‘Даждь премудрому причину и премудрее будет, скажи мудрому и той прияв умножит’, и на этом основании решается говорить.

______________________

* ‘Нов. изв. о Татищеве’, 60 — 63.

** ‘Утро’, М’ 1859, 379-388.

*** ‘В.Н. Татищев и его время’, прил. XVI и XVII.

**** Там же, 513.

______________________

Возведя начала общества и власти в нем к союзу семейному: супругов, родителей и детей, господ и слуг, и намекнув на переход семейного союза в гражданский, и государственный, причем перечисляет формы правления, Татищев останавливается на действиях власти государственной относительно веры, просвещения, суда, народного богатства. По вопросу о вере автор высказывает такие положения: ‘всякая область приятное содержит и хранит и оное почитает за главное. А для пользы государства благорассуднейшие правительства терпят все законы’. Так делается и в России, ‘токмо един закон еврейский у нас от 1124 г. сеймом князей извержен и жестоко запрещен. Как оных к правоверию христианскому принуждать за неполезно и паче вредно признано, так всем иноверцам народно учить и от православия отвращать жестоко запрещено, равно безбожное и атеистов учение и рассуждения никакая власть и правительство, яко весьма вредного, терпеть не может’. По вопросу о народном образовании автор вкратце рассказывает историю школ в России. Для характеристики мнения Татищева важно, что уменьшение просвещения в период под-татарский он приписывает усилившейся власти духовенства, в котором также видит причину медленного роста школ, заведенных Петром. Суд — по мнению Татищева — ‘есть главная должность и преимущество высоких властей’. ‘Судейство, — продолжает он, — тишину внутреннюю сохраняет и страхом наказания всех в тишине и любви содержит, и вражды и междоусобия пресекает, без которого, если вражда умножится, междоусобие родится и весь народ в смятение придти может: тогда ни великие богатства, ни сила войск крайнему всего общества разорению воспрепятствовать не могут’. Суд должен исходить от верховной власти, пример Соломона: ‘Бог, видя его искреннюю любовь к подданным, даровал ему неисчерпаемое богатство, преславные победы на враги и славу вечную с мудростью правосудия. Сие же утверждают все титулы древних государей, яко царь, rex, ??ц?’??І, все на тех языках обозначают судью’. Но так как государь не может повсюду лично отправлять правосудие, то следует избирать в области достойных судей, ‘достоинство же оное состоит не в чести породной или заслугами приобретенном чине, но в природном уме, благонравии и через науку приобретенной мудрости, дабы чрез глупость и злонравие оных честь царская не нарушалась и в судах невинные обид не терпели. И хотя у нас в научении, как выше сказано, велик недостаток, то хотя бы смотря на природный ум и благонравие в судьи выбирали. Кто не может ужасаться или с горестью удивляться, когда видит из войска за пьянство, воровство, или иное непотребство и за леность изгнанного судьею немалого предела’? Мало определить достойного судью, надо составить сборник законов. Татищев, как мы уже видели, недоволен Уложением. Неудачу предприятия Петра составить новое Уложение он объясняет таким образом: ‘Как оное тем, которые обыкли с большею их пользою в мутной воде рыбу ловить, было неприятно, и, не имея иного способа оному воспрепятствовать, избрали к тому людей более бессовестных, ябедников, которые ово за распложением над потребность, ово за спорами время туне провождали’. Заботы о народном благосостоянии (мудрость экономии), по Татищеву — ‘состоять в приобретении и хранении всех польз государственных, яко: во умножении народа, в довольствии всех подданных, побуждение и способы к трудолюбию, ремеслам, промыслам, торгам и земским работам, во умножении всяких плодов от животных и рощений, в поучении страху Божию и благонравию, в умеренном управлении имением и т.д.’. Свое изложение содержания науки государственного права автор заканчивает заметками об областных правителях. В России, по его мнению, правители областей различаются между собою только названиями, но нужно ввести различие по положению в чести и в обязанностях. ‘Ежели кто, — рассуждает он, — на чести оскорблен бывает, то конечно или в верности, или в прилежании ослабевает, а из того иногда великий вред происходит. У нас сей порядок непреложно наблюдают, например, в некоторых конторах и канцеляриях главный полковник или бригадир указы посылает генералу или губернатору, правящему целое царство, да еще с неучтивыми угрозы и досадительными включении. Нужна по чину поверенность и власть, а ежели сие отнимается, то не иначе как верность и ревность ко изобретению пользы отьемлется’, далее Татищев замечает, что в предоставлении преимуществ, власти и почета правительство должно быть осторожно, ‘помня примеры многих и своего государства, что некоторые в отдалении, получа надменную власть, великий вред или совершенное падение государству причинили’. Советуя определить преимущества и права правителей, Татищев требует и строгого определения их обязанностей. Требуя точного разграничения прав и обязанностей разных правителей, Татищев требует также точного определения отношения сословий, ‘Сия разность чинов временная, — говорит он, — но другая есть пребывающая и наследственная, яко шляхетство, гражданство и подлость, а негде четвертое счисляют — духовенство. У нас в уложении неколико шляхетство от прочих отменено, токмо без основания, недостаточно и неясно. До того у нас всяк, кто только похочет, честь шляхетскую похищает’. Таков этот конспект государственного права, показывающий, что Татищев вникал в теорию этой науки и был знаком с европейскими трудами. Его взгляд на сословия объясняется господствовавшим и на практике, и в теории разделением общества на сословия и нисколько не должен удивлять нас, тем более, что внимательное исследование русского XVIII века показывает, что именно в это время и правительственными ерами, и стремлениями интеллигенции создается у нас сословное различие, которое в древней Руси было не сознаваемо ясно и существовало только в виде разделения на людей служилых и тяглых, то есть основанное на том, как и чем человек служит государству, и приноровленное к потребностям государства. Знакомство с бытом Европы, где сословные различия крепко вросли в почву, не могло не отразиться у нас в стремлениях дворянства (принимавшего в XVIII веке многозначительное название шляхетства), ‘собирание рассеянных храмин’ касалось не только городского общества, но и шляхетство образуется из ‘разных чинов и служб служилых людей’ и стремится достичь сословного сознания. В депутатских наказах и прениях знаменитой екатерининской комиссии ясно видно это стремление, навстречу которому идут попытки правительства организовать ‘среднего рода людей’, то есть создать tiers-etat, духовенство же, в силу других обстоятельств, организуется в замкнутое сословие. С этой точки зрения заметка Татищева становится нам понятной. Вообще же во всем мнении важно обращение к теории, вызываемой здесь на место дотоле признаваемой практики, к указаниям которой дома и за границей любили обращаться в начале XVIII века. Перед нами рисуется в неясной дали знаменитый ‘Наказ’. Не будем останавливаться на том, что Татищев говорит далее о географии: здесь он повторяет сам себя.

Другим публицистическим трудом Татищева было ‘Рассуждение о ревизии поголовной’, по случаю объявленной в 1742 году второй ревизии. Здесь, как и всегда, Татищев начинает с общих понятий: перепись людей (или ревизия) имеет целью ‘управление дани или сбора с людей’. Доходы государства разделяются на окладные и неокладные дани (по-нашему — сборы), окладные: поголовные, поземельные, оброки с угодий, — определяют собою и окладные (определенные) расходы, при определении которых должно стараться, ‘чтобы для случаев нечаянных нечто в казне в запас оставалось’, неокладные же: пошлины с торговли, ремесел — более случайны. Оклады доходов и расходов следует по временам изменять, частью вследствие благоразумных мер к умножению доходов и уменьшению расходов, частью вследствие случайных перемен в состоянии подданных. Мерами к умножению доходов со стороны правительства, по мнению автора, могут быть: 1) меры к увеличению народонаселения, 2) учреждение в государстве ‘домостроительства, дабы елико возможно работы и труды крестьян уменьшить, а плодородие в житех, скотах и пр. умножить’, 3) хорошие законы и строгий надзор за жизнью и работами населения, 4) увеличение мануфактур, и особенно тех, которые обрабатывают местные произведения, 5) усиление и улучшение внешней и внутренней торговли, 6) улучшение путей сообщения, безопасности сношений, ‘устроение училищ к приобретению разума и способности в рассуждениях и поступках, яко же им знание закона Божия и гражданского главное’, 7) меры против тунеядства,

‘содержание войск во время мирное в таком порядке, чтобы оное работам и торгам не токмо не повредило, но паче тому помошествовало и не праздно или туне хлеб ели’, 9) правосудие, 10) заботы о том, чтобы подданные не имели причины выселяться за границу и призыв населения в степи, 11) учреждение коммерческих банков. Рассказав вкратце историю податной системы в России, автор останавливается на подворной переписи 1711 года и ревизии 1723 года и указывает на их неполноту, побудившую в 1727 году предписать поверку. Новые недоборы понудили в 1743 году предписать новое свидетельствование. Татищев недоволен ведением дела и потому представляет критику инструкции, предварительно заметив, что срочные переписи дело хорошее, что подтверждает примером Римской империи (индикт через 15 лет) и Швеции. Рассматривая подробно инструкции, Татищев останавливается на том, что назначены офицеры из полков, которые оторваны от службы, ‘а в деле многие никакого искусства не имеют, но более обыкли властью повелевать и чужим, а не своим быть довольны’, многие назначены к своим деревням, что ведет к продолжению ревизии и утеснению людей (в объяснение припомним, что тогда служба продолжалась 25 лет). Недовольные данными им секретарями, офицеры эти потребовали ‘тех, на кого имели злобу, чтобы отомстить, или своих доброхотов, чтобы обогатить’. Укажем из подробного и основательного разбора нашего автора на более важные пункты: запрещено крестьянам отлучаться на промыслы, что ведет к расстройству, нет общей формы ведомостей, крестьян пишут без прозвищ, что ведет к путанице. Всего затруднительнее является вопрос о беглых: трудно было их отыскивание, определение пожилого (плата тому, кто, купив беглого не зная, держал его у себя), штрафа за них, подушных с них и т.п. Указав на недостатки инструкции, Татищев предлагает свой план. Он советует вместо офицеров для ведения ревизии выбрать самому шляхетству каждой провинции отставных из местных жителей, при чем в выборы не должны вступаться местные власти, где нет шляхетства, там можно ‘по два мужика лучших определить, выбрав от волостей самим волостным, как в Судебнике Иоанна II о судьях волостных написано’, разослать форму сказок, крестьян писать с прозваниями. Вопросы о беглых Татищев старается разъяснить, опираясь на существующие узаконения. Мы уже видели, что с этим вопросом он встретился практически на Урале. Так, между прочим, вместо строгих наказаний, иногда не исполнявшихся, он предлагает ввести умеренный штраф. Впрочем, вопрос этот был неразрешим, пока существовало крепостное право: какие бы меры ни принимались, беглые все-таки были. Любопытно, что, полагая полезным при межеваниях, вводах во владение и т.п. определять комиссаров из шляхетства, он прибавляет: ‘Сие по состоянию нынешнего шляхетства было бы тщетно: 1) у нас между шляхтичем и подлым никакой разности и закона о том нет, а почитаются все, имеющие деревни: подьячие, посадские, холопы, имеющие отчины, купленные или иным случаем полученные, за шляхетство, гербы себе берут, кто какой сам вымыслит, и почитаются по богатству, чего нигде не ведется, 2) шляхетство не учено и училищ не устроено’. В конце рассуждения* Татищев говорит: ‘Все сии законы, как бы они полезны ни были, не могут быть действительны, если по ним исполнения судей не последует, как того с горестью довольно видим, что сильным и немощным, ябедникам и простодушным иные порядки в суде и иные законы к решению находятся: но сие более от разногласных законов и бесстрашия судей происходит, что толковать оставляю’. Этот грустный принцип, как мы видели, не раз приходилось повторять Татищеву. Обзор сохранившихся его мнений об общих вопросах показывает, что и в них Татищев оставался верен себе, и в них мы видим постоянное стремление объяснить настоящее прошедшим и, вместе с тем, употреблять все усилия улучшить это настоящее по указаниям и теории, и опыта, и русского и других стран, словом, мы видим перед собою человека, идеал которого — прогресс на исторической почве, а единственный прочный путь к достижению этого идеала — развитие просвещения.

______________________

* Середина которого, к сожалению, не отыскана.

______________________

При таких воззрениях Татищев должен был стать тем, чем он стал, и потому весьма естественно, что один из замечательнейших людей XVIII века сделался первым русским историком.

‘История’ Татищева — памятник многолетних и добросовестных трудов, воздвигнутый при условиях самых неблагоприятных, при отсутствии не только предварительных работ, не только собранного материала, но даже указаний на то, где какой материал существует, — долго оставалась непонятною и неоцененною. Мы уже знаем, что При жизни Татищев встретил не только холодность, но даже враждебное отношение к своему предприятию, и ‘История’ его появилась только при Екатерине и то без последней книги, случайно найденной и изданной уже в настоящем столетии, а многочисленные заметки его остаются и до сих пор не вполне изданными*. Встреченная сарказмом Шлецера**, заподозренная в выдумках Карамзиным, ‘История’ Татищева долго не пользовалась никаким авторитетом, но исследователи позднейшие начали, однако, обращать внимание и на Татищева: М.П. Погодин и Бутков в борьбе со скептиками обращались к Татищеву, им пользовался С.М. Соловьев в своих диссертациях и в истории, пр. Макарий в ‘Истории русской церкви’ и другие. Благодаря статьям С.М. Соловьева*** и часто упоминаемому труду Н.А. Попова теперь уже никто из ученых не сомневается в добросовестности Татищева, подозрение в выдумке ‘Иоакимовой летописи’ — опровергнуто в замечательной статье П.А. Лавровского****. Впереди остается еще важная и трудная работа, которая могла бы служить достойною темою для магистерского или докторского рассуждения: отделение всех особых известий Татищева, определение, какие из них принадлежат которому из его неизвестных источников, и затем оценка их достоверности на основании частью памятников сохранившихся, а частью внутренних соображений*****. Многое, конечно, было бы гадательным в подобной работе, но все-таки были бы достигнуты важные результаты, по крайней мере вошли бы окончательно в историю многие факты. Вся первая книга ‘Истории’ посвящена, собственно, введению в свод летописных известий, составляющих главное содержание труда Татищева. Начинает он с определения понятия истории, под которое он подводит не только дела человеческие, но и ‘приключения естественные или чрезъествественные’. ‘Нет такого приключения, — говорит он, — чтоб не могло деянием назваться, ибо ничто само собою и без причины или внешнего действия приключиться не может: причины же всякому приключению разные, яко от человека’******. Разделив историю на Сакра, или святая (‘лучше сказать, — прибавляет он, — божественная’), еклезиастика, или церковная, политика, или гражданская (‘у нас более обычно именовать светской’), на историю наук и ученых, Татищев переходит к пользе истории, причем указывает сначала на пользу добрых и худых примеров, потом переходит к пользе ее для богослова, юриста⁷*, медика и вообще философа (естествоиспытателя), политика (по Татищеву политика заключает три части: правительство внутреннее или экономическое, дела внешние и действия воинские). Всем им нужна история как собрание примеров, ‘Многие великие государи, — говорит Татищев, — если не сами, то людей искусных к писанию их дел употребляли, не токмо для того, чтобы их память со славою осталась, но паче для прикладов наследникам своим показать прилежали’. Сказав, что все это относится к русской истории, как и ко всякой другой, Татищев доказывает необходимость пользоваться иностранными источниками, ибо 1) писателям не всегда было известно, какие обстоятельства в их землях помогали или препятствовали событиям, 2) современники многие умалчивают или искажают из страха или пристрастия. С тем вместе указывает и на то, что иностранцы найдут разъяснение многому, касающемуся древней истории в истории русской. За указанием на пользу и значение истории следует указание на вспомогательные ей науки: географию, хронологию, генеалогию, а затем автор переходит к условиям изложения исторического: по способу изложения история бывает генеральная (общая), универсальная (пространная), партикулярная (частная) и специальная (особая). По эпохам история делится на древнюю, среднюю и новую, по порядку изложения одни пишут историю областей, другие государей (архонтология), третьи пишут погодно (летопись, временник). Переходя к тому, что требуется от историка, Татищев указывает, что одни желают только начитанности, памяти и рассудка, другие полного философского образования. По его мнению, первое требование ‘скудно’, а второе ‘избыточественно’, желая держаться середины, он требует от историка начитанности, критического смысла, знания логики и риторики (причем, однако, замечает, что иногда грешат и ученые, а похвалы заслуживают неученые). Важнейшее же требование от историка есть справедливость сказаний и отвержение басен.

______________________

* ‘История Российская с самых древнейших времен, неусыпным трудом через тридцать лет собранная и описанная покойным, т.е. астраханским губернатором В.Н. Татищевым’, кн. I, ч. 1. М. 1768, кн. I, ч. 2. М. 1769, кн. II, М. 1773, кн. Ill, М. 1774, кн. IV, СПб. 1784. Пятая книга появилась в ‘Чт. общ. истории’ год 3 (1847 — 48), а потом отдельно. Первое известие о ней сообщено было С.М. Соловьевым в ‘Москвитянине’. Переписку о печатании ‘Истории’ см. в ‘Нов. изв. о Татищеве’, 49 — 55, 64 — 66.

** Во введении к ‘Нестору’.

*** В ‘Арх. историко-юрид. св.’, No. II, пол. 1.

**** ‘Зап. II отд. Ак. Наук’ кн. II вып. 1. Бутков тоже написал обширное рассуждение об этой летописи, которое Академия собиралась издавать несколько лет тому назад, но что остановило издание — неизвестно.

***** Как на блистательный образчик возможности подобных поверок укажем на объяснение известия Татищева о походе Мономаха на помощь грекам, сделанное по соображениям с византийцами одним из самых талантливых молодых исследователей В.Г. Василевским в его статье ‘Византия и Печенеги’ (Ж. М. Н. пр. 1872, кн. 12, стр. 305 — 306). Сомнения Н.П. Лыжина в подлинности полоцких летописей, будто бы подделанных Хрущевым (‘Изв. Ак. Наук’, VII), были основательно опровергнуты Н.А. Поповым (‘Татищев’, 461).

****** Эти слова он подтверждает ссылкою на ‘Физику’ и ‘Мораль’ г. Вольфа Так следил Татищев за всем, что было любопытного в тогдашней науке.

⁷* ‘Юриспруденция учит благонравию и должности каждого к Богу, к себе самому и другим, следственно к приобретению спокойствия души и тела, то не может никакой юрист мудрым назван быть, если не знает прежних толкований и прений о законах естественных и гражданских, и как может судья право дело судить, если древних и новых законов и причины применениям неизвестен’.

______________________

Далее автор представляет краткий перечень своих источников, между которыми есть несколько неизвестных нам (например, летопись Муромская, Нижегородская, сказания Луговского о царе Алексее Михайловиче, Лихачева о Федоре и другие)*. Потом, рассказав уже известную нам неудачу, которую потерпел он, привезя ‘Историю’ в Петербург, Татищев рассказывает, как он принялся за ‘Историю’, что мы тоже уже знаем, и переходит к плану своей ‘Истории’, которую делит на четыре книги: 1) до начала русского государства, 2) до 1238 года, 3) до 1462 года, 4) до 1613 года. Новой истории он писать не хочет, потому что она более известна, ‘а наипаче, что в настоящей истории явятся многих знатных родов великие пороки, которые если писать, то их самих или их наследников подвигнуть на злобу, а обойти оные — погубить истину и ясность истории’. Заявив потом, что из иностранцев сам он мог пользоваться только польскими и немецкими книгами, Татищев жалуется на недостаток переводчиков. Указав на то, что для первой книги он много пользовался статьями Байера и что следующие намерен был сначала писать ‘историческим порядком, сводя из разных лет к одному делу’, но потом, зная трудность добывать летописи и видя отступления одной от другой, предпочел сделать простой, объясненный примечаниями свод, подновив кое-где язык и исключив то, что не входит в светскую историю: чудеса, явления и тому подобное**. Татищев заключает свое ‘предвозвещение’ исчислением периодов умственного развития, которое он начинает с изобретения письмен. Это ему было необходимо, потому что свое введение в историю он начинает главою: о древности письма славян.

______________________

* В списке книг его библиотеки, сгоревшей в деревне его, встречаются летописи Нижегородская до 1347, Ростовская до 1318 (‘Нов. изв. о Татищеве, 51’),

** По случаю этого подновления вот что говорит автор в письме у Шумахеру (9 июля 1745 г.): ‘История русская, как вам известно, древним наречием писана и как я их не мало читал, то мне казалось довольно ясно, но когда я по просьбе некоторых принялся оную на новое наречие переложитъ, то не токмо монах, коему было поручено, ни сам точно и ясно настоящим наречием положить без труда не мог, однакож оной близ половины переложил, некакие темные места изъяснил’. (Вход. лис.).

______________________

Говоря о письме древних славян, автор высказывает мысль, что до известных нам азбук у славян могла быть своя самостоятельная азбука. Мы уже знаем, что глаголицу Татищев приписывает св. Иерониму. Следующая глава посвящена идолослужению славянскому. Любопытно, что в этой главе пришлось указывать на различие икон от идолов. За вопросом об идолослужении автор излагает историю крещения Руси и переходит к летописи, названной Иоакимовою. Летопись эта, сообщенная ему архимандритом Бизюкова монастыря (Херсонской губернии), долго подавала повод к сомнению в добросовестности Татищева, но после превосходных исследований П.А. Лавровского нет никакого сомнения в том, что сборник этот составлен задолго до Татищева и принадлежит к довольно многочисленной семье сборников летописных XVII века, составленных по образцу польских летописцев, характеристическим представителем этого разряда служит знаменитая книга ‘О древностях российских’ Каменевича-Рвовского*. Помещение этой летописи отдельно от свода, в основу которого легла летопись, так называемая Несторова, автор объясняет так: ‘Мне ни на какой манускрипт известный сослаться нельзя’, ибо архимандрит сообщил ему только выписки. Летопись эта разделяется на две части, из которых одна состоит из баснословных сказаний о древних славянах и не имеет никакого значения, другая, представляя некоторые известия, касающиеся первых варяжских князей, иногда принимается историками к сведению (например, причины успеха Владимира против Ярополка, известие о том, что Анна — царевна Болгарская, сказание о крещении Новгорода), и действительно, эти известия имеют некоторую долю вероятности, хотя форма их слишком книжна, но, быть может, в основу легли какие-нибудь древние сказания. Печатая сообщенную рукопись, Татищев, по своему обыкновению, снабдил ее примечаниями, из которых некоторые весьма интересны. Так, по поводу сна матери Рюрика он сообщает об юродивых, живших при дворе царицы Прасковьи Федоровны. В последнем примечании Татищев изъявляет надежду, что, может, найдется полная история того времени, и выражает желание, чтобы синод повелел монастырям сделать полную опись своих библиотек и архивов. Желание это и до сих пор еще не вполне осуществлено, а сколько с тех пор погибло памятников! Следующая глава посвящена изложению сведений о Несторе и общим замечаниям о характере сохранившихся списков первоначальной летописи. Затем автор указывает на продолжателей Нестора, причем по догадкам называет имена некоторых, в этой главе есть много указаний на списки, известные Татищеву и теперь уже погибшие. Так, он указывает на список, который он называет Волынским, составитель которого описывает наружность князей XII века. Действительно, много таких описаний встречаются в выписках Татищева. Куда девался этот список и к какому времени он принадлежит — неизвестно. Описания Татищева очень неясны, впрочем, ясными они не могли быть ввиду того, что ни палеография, ни история языка тогда не были нисколько развиты. В этой же главе есть первое указание на то, что летопись замолкла при Алексее Михайловиче с учреждением тайной канцелярии. Это показание повторялось многими, но теперь оставлено, ибо теперь известно, что ‘Приказ тайных дел’ Алексея Михайловича совершенно не то, что тайная канцелярия времен Бирона: это просто государева канцелярия, ведавшая те дела, которые ей государь поручал. Описанию списков, которыми пользовался Татищев, посвящена следующая глава. Здесь, кроме указаний на списки утраченные, важность которых может оказаться только после такого труда, о каком мы говорили выше, встречается любопытное замечание о ‘Никоновском списке’ и ‘Степенной книге’, что в них видно стремление возвысить духовную власть. Изложив вопрос об источниках, Татищев переходит к вопросу о хронологии, здесь он излагает различные времяисчисления, указывает на существование у нас мартовского и сентябрьского года. Как добросовестен был Татищев в своих работах, видно из одного указания этой главы: видя разноречие в показаниях списков, Татищев составил для себя пасхальную табель на все время, обнимающее его историю, и алфавитный список святых со днями их чествования, что помогало в хронологической работе, ибо нередко в летописях обозначен только святой, памяти которого посвящен день. Следующие главы заняты рассуждениями о происхождении, разделении и смешении народов, о причине разности званий народов, о скифах, затем следуют извлечения — с примечаниями нередко любопытными — известий о древнем состоянии русской территории Геродота, Страбона, Плиния Секунда, Клавдия Птоломея, Константина Порфирогенета (переведено из Байера), из книг северных писателей (тоже по Байеру). Представив этот материал, Татищев обращается к соображениям по древней этнографии и посвящает несколько глав сличению данных древней и новой этнографии: скифы, по его мнению, народ тюркский, в этой главе много любопытных этнографических и географических сведений, относящихся ко времени автора и собранных им в Оренбурге. Здесь есть ссылка на сибирскую историю Татищева, не дошедшую до нас**. Сарматов автор считает финнами и по этому поводу сообщает множество сведений о современных ему финских народах. Гетов и готов он соединяет в один народ и считает его сарматским. Кимбров он относит тоже к сарматам. Первоначальное их жительство на Волге подтверждает названием села Кимры, гербом ярославских князей — медведем, который был и на кимбрских знаменах, и толкованием слов Птоломея, что они живут к северу от Каспийского моря, древних агрипеев и иседонов он считает болгарами и хвалисами, последних считает козарами. В другой главе он разделяет болгар на городских и сельских и считает первых славянами, а вторых — сарматами (то есть финнами), козар же считает славянами. В этой главе любопытны указания на развалины, между прочим, он считает развалины на Ахтубе, рукаве Волги, за козарские, теперь же известно, что это развалины Сарая. Печенегов, половцев и торков Татищев называет тоже сарматами. Узов, которых он сливает с гуннами, Татищев считает славянами, а аваров (обров) — сарматами, аланов и роксоланов — тоже сарматами. Несколько следующих глав посвящены варягам и Руси. Татищев излагает все известные ему мнения о происхождении Рюрика и Руси, причем приводит целиком всю статью Байера о варягах, самого же Рюрика производит от королей или князей финляндских, причем замечает: ‘При Абове в самом почти городе зовется русскою гора, где сказано издавна жили Русы’***. Таким образом выходит, что основание русскому государству, по Татищеву, положил скандинавский князь, владевший Финляндией, мы уже видели, что таково же было мнение и приятеля Татищева, шведского ученого Биорнера. Обозрев все сведения и мнения о варягах, Татищев обращается к славянам, которых производит от малоазийских енетов, и подробно сообщает все найденные им сведения и мнения о движениях славян, причем представляет обозрение славян восточных, южных, западных и северных (новгородцев и великоруссов — по Татищеву белоруссов). Татищев счел нужным обозрение всех славянских племен потому, — как он говорит, — что ‘без описания прочих славянских областей и пределов о славянах, в России поселившихся неколико будет неясно, а некоторые древних сказания останутся в сумнении’. В атом мнении поддержали его Феофан и Брюс, с которыми он беседовал в 1722 году. Они снабдили его книгами, другие он выписал из Германии, но о сербах и алабанцах он ничего не нашел, но слышал, ‘что о тех славянех историй нет, а хотя и есть негде письменные, токмо паписты печатать не допускают, и где сведают, отняв, истребляют’****. Любопытно, что Татищев первый из русских указывает на возможность переселения новгородцев с балтийского поморья. Домысел этот находит себе впоследствии много сторонников и едва ли можно его отвергнуть, хотя вполне доказать трудно. Следующая глава о славянском языке и его наречиях состоит из общих рассуждений, объясняющих происхождение наречий искажением и заимствованием из чужих языков. Мы уже видели, что этому вопросу Татищев посвятил подробное рассуждение в ‘Разговоре’. В главе об умножении и умалении славян и языка указывается на тот факт, что русские славяне распространили и власть свою и язык, а другие значительно умалились.

______________________

* В.И. Григорович пытался найти какие-нибудь следы происхождения этого сборника в Бизюковом монастыре, но тщетно (см. ‘Заметки Антиквара’, Од. 1874.).

** Кн. I, ч. 2, 290 — 291. Если не относить этих слов к сделанному для него переводу Строленберга, на который он написал примечания (‘В.Н.Татищев’ 585 — 589), или к запискам его о сибирских народах (там же, прим XV).

*** Кн. I, ч 2, 390.

**** Кн. I, ч. 2, 467. Татищев пользовался сочинением Вальвазара (ум. в 1693) о Крайне, хроникой Гельмонда (жил в XII веке, издана в 1659 г.), Кранцем о Вандалии (ум. в 1517), Кромером о Польше (ум. в 1589), Гагецием о чехах (здесь разумеется хроника Гайка, ум. в 1553), но у трех последних ‘о древности не токмо о других, но и их собственных многое не описано или описано неправо’.

______________________

Окончив это обозрение славян, Татищев переходит к географии. Определив понятие географии, рассказав вкратце ее историю и вообще указав на ее пользу, Татищев передает и историю своих географических занятий и переходит к исторической географии России. В обширной главе (44) он излагает свои сведения по древней русской географии: указывает на области, княжества, племена. Многое здесь неточно, но нельзя не заметить обилия фактов и той внимательности, с которою многое отмечается.

За географией следует рассуждение о древнем правительстве русском, где автор развивает свою теорию происхождения власти государственной от семейной и власти господ над служителями. Эту последнюю Татищев отличает от власти победителя над побежденным: ‘преодолитель или хищник, — говорит он, — от господина разнится тем, что первый каким-либо насилием своего неприятеля или нагло бессильного преодолев себе покорит, противо тому сущий господин правом благодения, яко отец над чады, или добровольным договором в служении или холопство примет, так между рабом и холопом есть разница’. Это идеальное представление крепостного права уже знакомо нам из ‘Экономических записок’ Татищева. Разрозненные семьи, подвергаясь опасности, соединяются вместе, является город, а в нем разделение труда, ремесла и городское управление. Между семьями, живущими в городе, начинают возвышаться некоторые и образуют аристократию. Ссоры аристократов побуждают избрание монарха. Указав на происхождение верховной власти, Татищев исчисляет разные способы правлений и приходит к известной уже нам мысли, что способ правления должен согласоваться с условиями общества. В больших государствах правление должно быть монархическое, наследственное, но с правом государя назначить себе наследника, что Татищев подтверждает примерами из русской истории и свидетельством святого писания, что отцы могут передавать старшинство меньшим (сам Бог так избрал Моисея). Исчислив титулы государей, Татищев припоминает историю изменения титула в России (великий князь, царь, император) и переходит к развитию власти: до уделов он видит самодержавие, в удельное время аристократию, с Иоанна восстановлено самодержавие. Потом указывает на попытку боярства при Шуйском, причем сообщает любопытные сведения о Мстиславском, ‘которого два раза избирая на царство просили, но он безнаследия ради отрекся’. Боярскому правлению конец положил Алексей Михайлович, и то не вполне: ему мешало властолюбие Никона, а после болезнь. Окончательно утвердил самодержавие Петр. После него ‘некоторый коварный вельможа (Меншиков) ко умножению власти своей вымыслил учредить верховный тайный совет’. Уничтожение его окончательно утвердило самодержавие. В последних главах введения Татищев рассказывает историю русского государственного герба, представляет краткое родословие великих князей и царей до Шуйского, разбирает вопрос об иерархии духовной, ее происхождении, взаимных отношениях и ее истории в России, притом сильно восстает против притязаний духовной власти на преобладание над светской. Оканчивает заметками о чинах и суевериях древних (то есть обрядах), где говорит об обрядах при рождении, наречении имени, браках и погребениях.

Таково это введение, свидетельствующее о любознательности, начитанности и ширине ученых требований автора: география и этнография, политика и правоведение, филология и археология — все занимает его, все кажется ему важным на страницах истории. И этот человек стоит в самом начале нашей исторической науки и работает почти что один на поле, совершенно неразработанном. Грустно только думать, что так долго мы его не знали или, что еще хуже, пренебрегали им. Что же касается до самого свода, то подробно говорить о нем здесь не место, довольно только заметить, что Татищев часто указывает свои источники — и это, по большей части, в тех случаях, где мы не находим сведений в сохранившихся до нас летописях, — и тем облегчает труд тому, кто принялся бы за полную проверку его известий. Примечания Татищева, заключающие в себе, по обыкновению, множество указаний, важных для истории его времени и для характеристики его воззрений, идут только до нашествия татар*.

______________________

* Н.А. Попов (‘Татищев и его время’, 591 — 598) описывает сохранившиеся рукописи Татищева, не вошедшие в ‘Историю’. Сверх того известно, что сохранились его заметки о Федоре Алексеевиче. В письмах Татищева есть указания на то, как тяжка была ему неизвестность судьбы его ‘Истории’. Так пишет он Блюментросту (6 марта 1750 г.): ‘Историю русскую за неполучением от вас посланных мною глав та кож доканчивать оставил, и принялся изъяснять Лызлова Скифию, в которой опасности о противных рассуждениях не чаю, да хотя бы кому ныне противно явилась, то может до времени пролежать, когда опасность минет, тогда может с благодарностью примется’.

______________________

От Татищева сохранилось довольно большая переписка, касающаяся не только служебных дел, но и ученых вопросов. Ее частью напечатал П.П. Пекарский, частью приводит С.М. Соловьев. В течение этого труда мы пользовались некоторыми письмами. В письмах Татищев рисуется нам со всею своею любознательностью: он пишет и о правописании, и о недостатке переводчиков, просит книг, математических инструментов, предлагает завести общество в складчину, которое поощряло бы переводы, вкладчики вносили бы деньги и получали бы книгами. Сам он предлагает внести 1000 рублей. ‘Рассуди что не токмо всему отечеству польза, но мне, моим детям и внучатам будет награждение с увеселением’. Переводить всего нужнее ‘греческие и латинские древние истории и географии, а наипаче церковные и бизантина (т.е. византийцев)’. В письмах же встречаем повторение выраженного в сочинениях желания о дозволении вольных типографий, ибо прежде были только казенные, что и исполнено было при Екатерине.

Ввиду важности этой переписки нельзя не желать, чтобы она была издана в строго хронологическом порядке, желательно также собрание всех мелких, как напечатанных, так и остающихся в рукописи, статей Татищева. Надеемся, что когда-нибудь это будет сделано Академией, владеющей и рукописями и письмами Татищева.

Боюсь, что мой слабый очерк не вполне уяснил образ одного из замечательнейших русских людей XVIII века, но думаю, что кое-какие новые встречающиеся в нем подробности, а также свод всего существенного старого, помогут, быть может, со временем другому воздвигнуть ему достойный памятник. Изучая внимательно и пристально и жизнь и сочинения Татищева, я пришел к тому убеждению, что, уступая Ломоносову силою творческого гения, он тем не менее должен занять равное с ним место в истории русского развития. Естествоиспытатель Ломоносов стремился возвести к общему философскому единству учение о природе, историк и публицист Татищев стремился, со своей стороны, найти общее начало человеческого общежития и человеческой нравственности. Менее самостоятельный в этом отношении, он, однако, не теряет своего значения относительно общества, среди которого жил и на которое мог и должен был иметь действие. Если его философское сочинение оставалось неизвестным (и то не вполне, ибо рукописи — говорят — попадаются), то в других его трудах рассыпаны те же мысли. Одно уже стремление внести обобщение есть важный шаг в умственном развитии. Но не это одно дает право Татищеву на вечную благодарную память: он поставил науку русской истории на правильную дорогу собирания фактов, он обозрел, насколько мог, сокровища летописные и указал дорогу к другим источникам, он тесно связал историю с другими сродными ей знаниями. Но если бы даже и этого не было, имя Татищева должно бы жить вечно за то одно, что он всюду заводил школы и хлопотал о развитии просвещения.

——————————————————————————

Опубликовано: Бестужев-Рюмин К.Н. Биографии и характеристики: Татищев, Шлецер, Карамзин, Погодин, Соловьев, Ешевский, Гильфердинг. Санкт-Петербург. Издательство: Типография В.С. Балашева, Средняя Подъяческая, д. No 1. 1882.

Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/bestujev-rumin_k_n/bestujev-rumen_k_n_o_biografii_i_harakteristiki.html

К. Н. Бестужев-Рюмин

Предисловие

Василий Никитич ТатищевАдминистратор и историк начала XVIII века*. 1686-1750 г.

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

Читайте также:

Василий Никитич Татищев
Администратор и историк начала XVIII века*.
1686-1750 г.