Василий Львович Величко, Вязигин Андрей Сергеевич, Год: 1904 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 15 минут(ы)

Ко дню памяти — 31 декабря/13 января — замечательного русского поэта, публициста, одного из организаторов ‘Русского собрания’ В.Л.Величко (2.07.1860 — 31.12.1903) мы публикуем статью (из журнала ‘Мирный Труд’. 1904. N 5) его соратника, лидера фракции правых в 3-й Государственной Думе, профессора Харьковского университета Андрея Сергеевича Вязигина.

Публикацию подготовили составители сборника трудов А.С.Вязигина ‘Манифест созидательного национализма’ (М.: Институт русской цивилизации, 2008) профессор А.Д.Каплин и гл. редактор РНЛ А.Д.Степанов.

Постраничные сноски перенесены в окончание текста и оставлены без изменений. Общее название дано составителями.

+ + +

Василий Львович Величко

Сегодня исполнилось 40 дней от безвременной кончины известного поэта и публициста В.Л.Величко, всего только три месяца назад приславшего нам ‘братский привет’ и горячее пожелание: ‘дай Бог новой русской дружине успешно и славно служить родному нам делу’. Даже на смертном одре, в тяжких муках болезни, он много говорил о харьковском Отделе, ждал от нас вестей, горел желанием сделать полезные указания для роста его влияния… Связь с нами стала как бы наследственной: родные В.Л., узнав о сборе Отделом денег на военные нужды, пожертвовали 25 экз. его сочинений, с тем чтобы вся выручка была присоединена к нашей небольшой лепте. Вот почему на нас сугубо лежит священный и скорбный долг помянуть усопшего теплой молитвой и ознакомить, хотя в общих чертах, с его безтрепетным служением русскому делу.

В.Л.Величко был нашим земляком, уроженцем ‘благословенной Украйны’. Его род целые столетия обладал поместьями в Прилукском уезде, Полтавской губернии, и принадлежал к малороссийской знати. И вот, потомок Самуила Величко, знаменитого малорусского летописца и секретаря Мазепы, всею своею деятельностью обличает несостоятельность призывов к борьбе с ‘чужинцими’, выступает знаменосцем ‘Русского Собрания’ в Петербурге, выдаваемого недругами за сонмище ‘москалей поганих’, за исключительное проявление великорусской замкнутости: чуждый узкого, местного патриотизма, покойный беззаветно и самоотверженно любил Россию, для которой, как для настоящей общей нашей матери, нет ни ‘хохлов’ ни ‘кацапов’. Величко и был убежденным поборником общерусской идеи, служению ей он отдал все свои богатые дарования, даже самую жизнь: ранняя смерть его была вызвана слабостью сердца, утомленного великими испытаниями и бедами, железное, богатырское здоровье не вынесло тяжких превратностей, выпавших на долю покойного в награду за мужественное отстаивание русских интересов.

Легко и радостно начиналась литературная деятельность юного поэта, печатавшего свои изящные произведения, еще на скамье училища правоведения. Недюжинный талант открыл Величко страницы журналов самых противоположных направлений. Дружные похвалы критики приветствовали его первый сборник стихотворений. Казалось, только успех и слава ждали впереди носителя лучших преданий пушкинской школы. Но горячая природа казака не могла удовлетвориться поэтическими лаврами, она жаждала борьбы, подвига за родное русское дело, победы над его злыми ворогами. Веселым и жизнерадостным вступил Василий Львович, в качестве редактора тифлисской газеты ‘Кавказ’, на тернистую стезю публицистики. Тяжелым оказалось для него новое поприще, превратившее ‘жреца поэзии чистой’ в страстного борца за русские начала: ‘я лично на себе испытал радикальный переворот, пишет Величко[1], под влиянием ряда ярких, вопиющих фактов, воочию доказавших мне и несостоятельность и глубокую безнравственность… буржуазно-либерального исповедания. Мне довелось видеть на кавказской окраине, как плутократическая армянская стачка, захватив в свои руки все жизненные силы целого края, не исключая совести многих представителей служилой интеллигенции, орудовала всеми заповедями либерализма для того, чтобы совершать и прикрывать самые безчеловечные, самые противообщественные деяния. Выборное начало служило незаконному преобладанию и неправому стяжанию армянских богачей, формально-правовой порядок — успехам, опять-таки, представителей этого изворотливого народца, с которыми на поприще судебной казуистики не могут соперничать сыны племен, более наивных и благородных, в том числе русские. Отсутствие искренно продуманного национального направления в экономической политике повлекло за собой материальное закабаление даже представителей ‘господствующей народности’, которая, для блага самих же кавказских туземцев, должна бы занимать в крае достойное, авторитетное положение. Мучительно, до нестерпимости, было глядеть на неизъяснимые, бросающие тень на наши правящие классы, страдания русских простолюдинов, погибавших и от безпомощности в тяжелых естественных условиях, и от нестроения местных дел, и от сатанинской безчеловечности враждебно влиятельных инородцев. Эпопеи духоборческая и переселенческая таковы в своих подробностях, что свидетелям хоть некоторых эпизодов, нельзя вспоминать о них без суеверного ужаса. Любому русскому интеллигенту, заучившему на школьной скамье ряд теоретических воззрений, не оправдываемых жизнью, полезно было бы поближе присмотреться к тому, что совершается в этом крае. При малейшей склонности к добросовестному, самостоятельному мышлению, он сперва будет испуган и возмущен, а потом взглянет на указанные явления, как на пробный камень, неопровержимо доказывающий нелепость или неискренность шаблонно-либеральной программы. Но вот что особенно типично: всякий раз, когда приходилось разоблачать наглядными фактами те или иные темные стороны местной жизни — это вызывало яростнейшие нападки со стороны наиболее известных представителей современной либеральной печати. Этими последними наглядно проявлялось чувство совершенно одинакового достоинства с чувством дореформенных взяточников, готовых утопить в ложке воды всякого, кто откроет те или иные темные шашни. Вначале я приписывал это явление недоразумению, клевете, устно и письменно выяснял некоторым, лично знакомым, ревнителям ‘прав человека’ истинное положение вещей, показывал им характерные письма духоборов, русских простолюдинов, наконец, даже туземцев, пригнетенных местною инородческою плутократией, ссылался на факты, официально констатированные лучшими представителями русской власти’. ‘На одной чашке весов — реальные народные страдания, издевательство над законом, нравственностью, культурой, на другой — приверженность к программе, которая опровергается и наукой и жизнью. Что перевесит? Неужели факты, наглядные, безспорные не имеют силы убеждения?’… Оказалось, что не имеют. Обличения В.Л.Величко только сделали его предметом злобной ненависти всесильных инородцев и превратили его в глазах наших ‘либералов’ в ‘мракобеса’ и ‘человеконенавистника’. Все было пущено в ход против него, ибо надо было заставить замолчать смелый и правдивый голос. Достаточно прочитать роман Величко ‘Нор-Кагак’, чтоб понять, в какой ужасной среде ему приходилось отстаивать русские интересы. Немудрено было сделать неосторожный шаг, которым не замедлили воспользоваться его враги: внезапно он был лишен редакторства накануне преддверия нового года и с опасностью для жизни покинул Кавказ ночью 31 декабря 1899 года. Ему не дали даже закончить год! По свидетельству достоверных лиц, в Тифлисе не хватило шампанского для празднования инородческими богачами победы над русским независимым человеком. Ему пришлось спасать в Петербурге даже свое доброе имя[2] ценою навсегда подорванного здоровья и гибели материального благосостояния: ‘для выплаты заключенных при внезапной сдаче газеты займов, он должен был заложить свое родовое имение’. Хотя его исстрадавшееся сердце мучила ‘боязнь потерять землю, из преемственной, родовой связи с которою органически вытекало его мировоззрение’, он не внял советам друзей и, осудив себя на лишения, отказался просить о возмещении убытков.

Однако, было бы большой ошибкой признать Величко совершенно побежденным могущественными инородцами: он несомненно поднял самосознание русских людей на Кавказе, своими пылкими статьями заставил их вдумчивее относиться к окружающему и вовремя предупредил наше отечество о коварных замыслах и грозно-надвигающейся опасности. Он оставил после себя добрую память среди той части населения Кавказа, которая не заражена политиканством и не побоялась выразить уезжающему свою признательность в адресе, скрепленном тысячью подписей. В Тифлисе Василий Львович создал оплот для русских людей в виде ‘Отдела общества ревнителей русского исторического просвещения в память императора Александра III’ и всячески старался помочь русским переселенцам, пожертвовав, например, в пользу тифлисской переселенческой столовой всю прибыль от продажи своего романа ‘Нор-Кагак’.

Величко не оказался вопиющим в пустыне: он встретил, по его собственному свидетельству, живой отклик: ‘Мне лично было бы грешно сетовать на кавказскую интеллигенцию и, в итоге, приходить к нелестному для нее выводу. Я имел счастье убедиться, что у нее сердце глубоко русское, чуткое ко всякому искреннему призыву. В чужой среде, среди чужих говоров, она стала забывать о родном народе, но горячо пошла на встречу народным нуждам первой же переселенческой волны. Плохо крещеные приват-доценты на школьной скамье отравили ее головы микробом западнических мечтаний, — а в первый же миг столкновения с резкой действительностью она поняла аксиому самодержавия для России, стоило подняться национальным вопросам, стоило разобраться в национальных страданиях, и многие люди, которых в юности школа и печать оторвали от веры, — идут с трепетом сердечным на призыв матери-Церкви’. При таких условиях нельзя считать русское дело на Кавказе непоправимо испорченным. Дальнейшая борьба сделалась для Величко прямой обязанностью, а богатый запас данных, накопленных во время пребывания в Тифлисе, и впечатлений, вынесенных из борьбы с плутократами, давал ему возможность успешно продолжать служение русскому делу на Кавказе и из петербургского далека.

Сделавшись одним из редакторов ‘Русского Вестника’, Василий Львович поместил ряд красноречивых и пылких ‘Русских речей'[3], посвященных русскому делу и междуплеменным вопросам на Кавказе. С редким мужеством он возвысил голос против злых козней, тонких происков и невероятных ухищрений, которые создали для России настойчивую необходимость прибегнуть к решительным мерам для обуздания непомерно возросших притязаний. Последние, всем известные события, политические убийства и волнения, бросанье бомб в молящихся, ясно показали справедливость разоблачений покойного. Он не спускал глаз с Кавказа и собирал все новые материалы. Последнее время он всею душою отдался подготовлению к печати обширной книги, в основу которой легли бы ‘Русские речи’. Василий Львович думал подробно развить здесь свои мысли о мерах насущно необходимых для успокоения взволнованного края и целесообразного управления этой пестрой окраиной, завоеванной для культуры кровью многих тысяч русских воинов. Книга эта должна была выйти в свет в минувшем январе, но автору ее не удалось довести до конца свою работу, прерванную неумолимой смертью[4].

Задумываясь над причинами, вызвавшими такие нежелательные явления на окраине, купленной Россией такою дорогою ценою, Василий Львович остановился на ряде данных, свидетельствующих, что в современном русском интеллигентном обществе почти совершенно утрачены духовная самостоятельность, живое чувство действительности и правильное понимание наших исторических задач. Русские люди превратились в рабов чисто отвлеченных построений, кабинетных теорий, давно опровергнутых и наукой и жизнью. Пока мы мечтаем и говорим, наши враги делают свое дело, куют крамолу и сеют семена, сулящие им обильную жатву. Величко не мог остаться равнодушным зрителем, и из под его пера вылилась горькая правда в резком, ничем неприкрашенном виде: он в одной из лучших ‘Русских речей’ с безпощадной наблюдательностью рассказал, как русской молодежи с очень ранних лет делают голову с такою же холодной жестокостью, как странствующие акробаты уродуют ворованных детей для балаганно-коммерческих целей. Сравнение вполне подходящее, ибо людей с искусственными головами можно считать украденными у матери-России[5].

Вот какими путями идет эта подготовка ‘непомнящих родства’, безвольных орудий: — ‘В городской семье ребенок слышит речи, являющиеся отголоском преимущественно безпочвенной и, в большинстве, противонациональной печати. Старшие члены семьи заняты торопливым добыванием средств к жизни, либо прожиганием жизни, или, наконец, копчением неба. Некогда ни самостоятельно и серьезно мыслить, ни систематично воспитывать детей. Дай Бог, чтоб эти последние попали в школу, переходили без переэкзаменовок, получили дипломы, пристроились затем на службу и свили бы себе потом столь же неблагоустроенные семейные гнезда. Семейные разговоры на общественные темы отличаются крайним, и притом поверхностно-критическим отношением ко всему существующему, правительство оказывается виноватым почти безусловно во всем. Такие-то высокие лица достойны всякого сочувствия, потому что фрондируют, или ведут свою особую политику. Печать оказывается чуть не задавленною ‘произволом’, самоуправление и учащаяся молодежь — тем паче. А тут еще какая-то латынь, какая-то хронология! Приходится брать для Коли репетитора, тратить деньги, на которые можно было бы приобрести абонемент в ‘Аквариуме’, наряду с прочими земноводными! Если бы ‘настоящая’ реформа, то можно и без репетитора обойтись. Затем, ‘побольше бы свободы’, некоторая удача в биржевой игре, — и можно было бы провести лето в Аббации, куда теперь укатил Иван Иванович. Правда, Иван Иванович человек недюжинный, настоящий американец: он нагрел казну на крупную сумму и притом умудрился получить повышение! Это человек, прямо созданный для Манчжурской дороги! Кстати: как жаль, что ‘Манчжурка’ будет уже окончательно выстроена к тому времени, когда Коля кончит курс. Вообще, Колинька, будь похож на Ивана Ивановича! Он такой дельный, умный… и передовой: из газет он может держать в руках только ‘Русские Ведомости’, из журналов только что-нибудь марксистское. А при этом получил вторую звезду и собирался надеть ее, чтобы поздравить Максима Горького с избранием в Академию, но только вышли какие-то ‘независящие обстоятельства’, и поздравлять не пришлось. Кстати, читали вы господа, рассказ Горького ‘Трое’? Это удивительно, удивительно смело! Столь же принципиальные речи слышит Коля в знакомых домах, у друзей своих родителей’.

‘Поступив в гимназию, он старается приносить хорошие отметки, потому что за это его поведут в цирк, или на ‘Дочь Фараона’. Когда он, по общепринятому обычаю, обманывает учителя, лжет начальству, а затем рассказывает об этом дома, то домашние одобрительно хохочут. Школа является прежде всего школою лжи и фальшивых понятий. Даже такие благородные в основе чувства, как товарищеская солидарность, испорчены тем, что товарищеская среда является одним лагерем, а педагогический персонал — другим. Эх, хорошо надуть начальство или учинить ему, по возможности, безнаказанную неприятность! Для маленького Коли начальство является правительством, казною. Казну он инстинктивно не любит: казенные пироги непременно невкусны, а пирожки из маргарина с сахарином, покупаемые в соседней булочной,- объедение! Если можно ножичком испортить парту — Коля такого случая не упустит. Из учителей ему мил именно тот, который очень забавно перекривляет директора и ругает латиниста: такой храбрый и чрезвычайно передовой! Когда ученики не хотят отвечать, он охотно болтает о посторонних предметах. Хорошо, что он в V классе будет преподавать словесность!’

‘Годы идут, и на смену отрывочным впечатлениям является нечто систематичное. Кой-кто из учителей, несколько ‘передовых’ товарищей, да 2-3 знакомых студента-‘развивателя’ делают Коле голову. Ему дают хитро составленный список книг и статей для прочтения: прочесть их обязательно, ‘если он хочет быть развитым и свободным человеком, а не обскурантом’. Можно с уверенностью сказать, что в России почти нет дипломированного человека, которому бы, еще в гимназические годы, не подсунули списка книг и повременных изданий для одностороннего ‘саморазвития’. Одновременно приучают Колю к резким, безапелляционным суждениям о том, чего он не знает: ‘Писарев, Шелгунов и г. Михайловский (а в последнее время великий Максим Горький) — гениальные, благороднейшие умы, источники света немеркнущего. Пушкин — устарел, Лермонтов — герой безвременья, жаль, что он был дворянином и офицером. Гоголь подавал надежды, но под конец впал в религиозное помешательство, тем более досадное, что религия столь же устарела, как и Пушкин. Вот Чернышевский — это настоящий восторг! Он запрещен, но его можно будет достать. А потом и Карл Маркс! Остерегайтесь мракобесия, пуще всего остерегайтесь этого ужаса! Подобно тому, как сумасшедший римский Цезарь пожалел, что у человечества не одна голова, которую он разом мог бы отсечь, некий кн. Мещерский скорбит о том, что человечество нельзя сразу высечь! И это наверное! Он спит и видит, как бы это устроить! Это прямо позор для современной цивилизации! О чем бы ни заговорили во время оно Катков и Аксаков, а в наши дни кн. Мещерский, г. Грингмут и им подобные, — знайте, Коля, что они непременно неправы и неискренни, они никогда, ни в чем не могут быть правы, потому что это было бы неприлично и нелиберально. Главное, будьте либеральны, потому что иначе вас заплюют. Разве приятно быть заплеванным!? У вас, Коля, несомненно, большое дарование! Вы можете стать известным человеком, прославиться в России и заграницей, повлиять на судьбы отечества. Помните же, ради собственного блага, что правы только Шелгунов, Михайловский, Карл Маркс, Макс Нордау, Ницше и вообще порядочные люди, а люди, смотрящие иначе, чем мы, конечно, непорядочные и упоминать их имена без бранных эпитетов прямо неприлично: вас не только ни в одно ‘честное’ издание не пустят, если вы не проявите настоящих гражданских убеждений, но все передовые люди будут на вас пальцем указывать, как на позорное явление!’… Коля даже вздрагивает от ужаса: лучше смерть, чем такой позор! Он уже почитывает газеты и видел, как ‘передовые’ люди умеют травить ближних на башибузукский манер. Годам к 18-ти Коля уже думает, прежде чем говорить: думает не о том, как бы не погрешить против объективной истины, а о том, как бы не отступить от навязанной ему и терроризирующей его программы. У него в душе вырастает нечто вроде пузыря с рабьим страхом, и этот новый орган остается при нем, большею частью, на всю жизнь, превращая ее в безпринципное, безвольное и безплодное прозябание. Уста шепчут прописные партийные формулы, спина гнется перед каждым наглецом, произносящим их более громко и задорно, а личность Коли превращается в какую то безформенную, болезненно-самолюбивую слизь… ‘Но постойте, Коля, программа еще не кончена. Вам еще нужно кой-что задолбить. Помните, что правительство себе на уме: оно желает задержать развитие народа. При иных условиях, вы в 25 лет могли бы быть министром (ведь Алкивиад и Перикл были очень молоды), а при теперешних — дай Бог вам в 35 быть начальником отделения и трепетать перед каким-нибудь вице-директором, — дилетантом с протекцией’.

‘Все, что делает бюрократия, — непременно скверно, все, что делает общество, — непременно хорошо! Положим, в газетах пишут иногда о неправильном счетоводстве в той или иной городской или земской управе, но, ведь, это же сущие пустяки, или нелепые инсинуации. Всякая общественная самодеятельность, не исключая уличных демонстраций, — ведет к добру, гражданскому развитию. Если кого-нибудь наказали за крайние мнения, выраженные крайним способом, то знайте, что это наверно гениальный человек и великий гражданин: иначе бы ему дали орден и теплое местечко. Если какое-нибудь общественное учреждение стеснено или закрыто, то знайте, что оно непременно было сосудом истины. Могли быть у него и отрицательные стороны, но вы не смейте о них упоминать, потому что это было бы не либерально и вы попали бы на дурной счет! А быть на дурном счету у передовых людей — не только позорно, но и не выгодно, вам повредят на любом поприще: если вы маленький нуждающийся литератор, то вам ниоткуда пособия не выдадут, если вы напишите хорошую книгу, то ее замолчат, а если захотите ‘безсмертия’, — то вас в Академию не пустят и на порог: там крепко засели представители ‘свободы мнений’… конечно, только собственных… Даже, если вы чиновник, — и то может выйти беда! Погодите, это еще не все. Вам простят многое, особенно при условии надлежащего покаяния: но есть вещь, которой никто не простит, это — ‘мракобесие’ в национальном вопросе. Помните, что ‘пестротканная Россия есть не нация, а винегрет из множества наций, из которых русские должны все уступать прочим, во имя цивилизации, гуманности и прогресса. Если русским людям, которым эти нации дозволят жить на их древних или вновь возникших территориях, окажется тесновато или тяжело, то не смейте быть выразителем их нужд или сетований! Они, как представители великого народа, должны все терпеть, в этом весь смысл существования России… Особенно, милый, благородный, передовой Коля, будьте любезны с интеллигентными евреями: это священнейшая из заповедей современной цивилизации, насущнейшее из условий современного благополучия. Поймите, что они — настоящие страдальцы: у них нет ни денег, ни связей, ни банкирских контор, ни комиссионных предприятий, поощряемых финансовым миром, ни газет, которые бы хоть когда-нибудь в их пользу слово сказали! Это кроткие идеалисты, совершенно разрозненные между собою, всюду преследуемые и всюду желающие только служить прогрессу и торжеству гуманитарных идей над средневековыми предрассудками. Они — спасение для русской литературы, как элемент высоконравственный, талантливый, передовой и кроткий. Любовь их к знанию прямо изумительна. И какое безкорыстие! Ведь еврейские интеллигенты готовы давать свои последние сбережения на поддержание повременных изданий, которые бы захирели в невежественных русских руках. Есть даже такие примеры, что издание идет явно в убыток, невзирая на громадную подписку, — и эти ревнители просвещения и свободы поддерживают его! Кстати: хотите я вас познакомлю с Исааком Абрамовичем или с Фелицианом Борисовичем, а то и с обоими? Да-с, молодой друг мой, извольте с ними тесно сблизиться, если не хотите чтобы… Но Коля уже не нуждается ни в угрозах, ни в поощрениях: его голова готова. Уста его превращаются в граммофон и услаждают слушателей мотивами, хорошо запечатлевшимися на омертвелых пластинках его сознания. Граммофоны едут и в Калугу, и в Моршанск, и в Нахичевань, и в Сморгонь, и в Порт-Артур. Везде слышится голос Шелгунова, рычание Михайловского, нецензурная брань более современных корифеев. И везде шипит вкрадчивое подсказыванье Исааков Абрамовичей, возвышающееся до самых резких нот, когда граммофону кажется, что это можно сделать безнаказанно. Школа, пройденная Колей, создает в нем потребность соответственной печати, печать такого сорта влияет на школу, в которой будут делать голову тысячам, сотням тысяч таких граммофонов, как этот Коля. Когда Коля, немножко пробуждаясь от столкновения с действительною жизнью, хочет сделать самостоятельное обобщение, подвести реальный итог живым фактам, — и заикнется, например, хотя бы о влиянии еврейского элемента на русскую интеллигенцию, — сотни голосов кричать ему: ‘тише, тише, мракобес этакий!’ Если при этом у Коли есть долги, то векселя подаются ко взысканию. Коля смиряется, но не совсем. Он прекрасно чувствует, что никакой расовой нетерпимости у него нет, и что сам он немедленно готов помочь бедному еврею, как всякому ближнему, гонимому судьбою, или людьми, но он сознает, что у всякой расы есть свои дурные и хорошие стороны и соответствующая окраска и историческая миссия. Мало-помалу видит он также, что работа правительственных учреждений бывает и очень хороша, а общественных — плоха и предосудительна, не все то верно, что прикрывается либеральною фразой, и не все то неверно, что стоит выше фраз. ‘Жупелы’, которыми Колю пугали ‘либеральные’ гонители самобытной мысли, оказываются зачастую драконами, намалеванными на стенах китайских крепостей для устрашения неприятеля. Многое видит он ясно, при более близком столкновении с реальною жизнью. Сорвался бы, улетел от всей этой лжи, да вот беда: крыльев нет! Измалодушествовался! Характер свой в три погибели скорчил из страха перед цензурою непрошенных опекунов, юные годы, предназначенные природой для искания истины, посвятил он рабскому заучиванью чужих, даже не убеждений, а условных формул. Не раз, во имя свободы науки, отказывался он от занятия наукой, во имя свободы мнений отказывался от выработки собственного мнения и пассивно участвовал, как жалкий фигурант, в пригнетении и оклеветании чужих взглядов, даже не дав себе труда с ними ознакомиться. Всегда ли так будет? Надо надеяться, что нет. Помилосердуйте! В Америке, говорят, есть такие машины, что если в один конец всунуть обыкновенное бревно, то из другого конца выходить чуть не доктор философии. У нас наоборот: живой здравомыслящий русский мальчик, пройдя через городскую семью и дипломно-публицистические эксперименты, превращается в манекена. Разве мыслимо, чтоб такое положение дел навек осталось неизменным? Национализация русской школы — самая жгучая, самая неотложная потребность наших дней. Великая страна должна иметь своеобразный уклад обучения юношества, а не подражать уже выброшенным за борт образцам, не губить своих сынов в угоду мечтательным или зловредным учениям. Реформа учебная прежде всего нежелательна нашим внешним и внутренним врагам, усердно тормозящим всякие благие начинания. Что может быть несокрушимее стомиллионного народа, проникнутого сознанием своих мировых задач и верностью историческим устоям?

Рано ли, поздно ли, мы выйдем на настоящую дорогу и Василий Львович прозревал в грядущем неизбежное наступление ‘дней обновления’, когда сделается невозможным такое возмутительное насилие над русской душой. Всю свою духовную мощь он положил на посильное содействие отрезвлению общества и его ознакомлению с воззрениями, не пользующимися признанием наших мнимо передовых людей. Будучи близок к такому выдающемуся мыслителю, как покойный Вл. Соловьев, Величко составил прекрасное обозрение его жизни и творений[6], нарисовал яркий образ ‘вселенского христианина’, который взывал к русской ‘интеллигенции, вместо образа Божия все еще продолжающей носить образ и подобие обезьяны’: ‘мы должны же, наконец, увидать свое жалкое положение, должны постараться восстановить в себе русский народный характер, перестать творить себе кумира из всякой узкой и ничтожной идейки’.

Естественно, что мысль об открытии общества, преследующего такую же благородную цель, встретила самое пламенное сочувствие Величко. Он вошел в число учредителей ‘Русского Собрания’, был избран в члены Совета и взял на себя устройство литературных заседаний, которые имели шумный успех и привлекали множество посетителей. Не раз Василий Львович выступал докладчиком по злободневным вопросам и тем поднимал общественный интерес к юному отпрыску русской национальной идеи. Клеветнические приемы были пущены в ход и против ‘Русского Собрания’, но нашли сторонников лишь среди лиц, привыкших, как попугаи, повторять чужие слова, да непримиримых противников народного самосознания, грозящего разрушить все хитроумные ковы и тонко рассчитанные планы. Василий Львович своими откровенными, прямыми и правдивыми речами раскрыл глаза многим и указал надежный путь к лучшему будущему: ‘Общий подъем самоотверженного, вдумчивого патриотизма, дружная работа общества рука об руку с правительством, без доктринерской вражды или холопского фрондирования — вот что нужно теперь нашей родине, вот что должен ей дать, и непременно даст, подъем национального самосознания. Конечно, неизбежны при этом и борьба воззрений, и недоразумения, и ошибки, но главное течение должно направляться по этому руслу. В наши дни живется тяжело именно потому, что это течение не вошло еще в должную силу. Либерализм не удовлетворяет никого, топчется на месте, все более отставая от жизни, устарелая местами аргументация консерватизма требует обновления, босячество и иные формы общественной анархии имеют успех не как направление, а скорее как наркотическое развлечение общества, тоскующего именно от отсутствия определенных творческих идеалов’.

Зарю нового, светлого дня Величко лишь прозревал в ряде вещих признаков, в особенности в мужественном исповедании верности русским началам нашей молодежью. Всем нам памятны его почти предсмертные стихи, посвященные ‘Юным витязям’… Василий Львович не имел счастья дожить до наших дней, когда всюду проявились, в одинаковых выражениях, искренние чувства беззаветной преданности нашему Царю, ясное сознание национального достоинства, оскорбленного дерзким врагом, и глубокая непоколебимая вера. Ведь всюду, по всему лицу нашей родины, раздавалось ‘Боже, Царя храни’, чередуясь с пением молитв. Посрамлены делатели голов, хвалившиеся своими ‘успехами’ перед целым светом! Вместо ожидаемого разлада, наша молодежь заговорила чисто по-русски, прямо, честно и открыто. Быстро слетела ‘космополитическая лжелиберальная’ шелуха и обнаружилось здоровое, неповрежденное русское ядро. ‘Орлята прорвались сквозь вражеские сети, ушли от книжников, предателей, невежд’.

В высшей степени важно, чтоб этот высокий порыв сказался не в мимолетном подъеме духа, но в постоянном и упорном труде на благо родины, в стремлении расширить свой кругозор сопоставлением избитых ‘либеральных’ кличей с заветами таких людей, как покойный Величко. Внимательное чтение его ‘Русских речей’ послужит для нашей молодежи началом вполне сознательного отношения ко многим явлениям современной действительности, но все должны проникнуться убеждением, что в университетах и институтах нет места политиканству: надо работать над выковкой собственных убеждений, а не выступать с проповедью взятых напрокат, надо готовиться к культурной борьбе за русские идеалы, а не ронять их дешевыми выходками и грубым насилием, недостаточно выдавать себя за верных носителей русских начал, но надо сделаться действительно сознательными борцами за русское дело, а для этого надо учиться надо изучать творения таких людей, как ныне поминаемый Величко.

Велико духовное наследие, оставленное русской молодежи горячо любившим ее, надежду России, Василием Львовичем. Пусть же она в его произведениях найдет ответ на свои запросы и сомнения, пусть она продолжит тот подвиг, который не дала завершить покойному преждевременная смерть.

[1] В. Величко. ‘Русские Речи’. Русский Вестник.1902 года No5, стр. 121 и сл.

[2] Апраксин и Бурнашев. Последние дни Велички. Стр. 2. Москва 1904 г.

[3] Вот перечень ‘Русских речей’: I. ‘Интересное время’ (Рус. Вест. 1902 г. май), II. ‘Отвлеченный и живой человек’ (июнь), III. ‘Враг общественной нравственности’, IV. ‘Как делают голову’ (июль), V. ‘Роковой вопрос’ (сентябрь), VI. ‘Сионизм’ (октябрь), VII. ‘Исход’ (ноябрь), VIII. ‘Инородцы и окраины’ (декабрь): IX. ‘Вопрос о рабочих’ (1903 г. январь), X. ‘Самоуправление и самодеятельность’ (февраль, март), XI. ‘Русское дело и междуплеменные интересы на Кавказе’, (апрель, май, июнь), XII. ‘Русское дело и междуплеменные интересы на Кавказе’ (октябрь, ноябрь), XIII. ‘Духовная сущность и свобода писателя’ (1904 г. январь). По имеющимся у нас вполне точным сведениям ‘Русские речи’ выйдут вскоре особой книгой и составят второй том сочинений В.Л. Величко, издаваемых его племянницей М.Д. Муретовой.

[4] Исполняя предсмертную волю покойного, М.Д. Муретова довела печатание книги до конца, при участии лица, долго работавшего совместно с Василием Львовичем и основательно ознакомленного с его взглядами и планами. Эта книга представляет собой первый том сочинений В.Л.Величко и носит заглавие ‘Кавказ’. Пб. 1904 г.

[5] Русские Речи. Р.В. 1902. No 7. стр. 41 и след.

[6] В.Л. Величко. Владимир Соловьев, жизнь и творения. Издание второе. С-Петербург, 1904.

Оригинал здесь — http://ruskline.ru/analitika/2011/01/13/pamyati_vasiliya_lvovicha_velichko/

Читайте также: