Василій Игнатьевичъ Живокини.
(Голосъ изъ-далека).
Василій Игнатьевичъ Живокини.
(Голосъ изъ-далека).
П. Боборыкинъ.
Василий Игнатьевич Живокини, Боборыкин Петр Дмитриевич, Год: 1874
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Складчина. Литературный сборникъ составленный изъ трудовъ русскихъ литераторовъ въ пользу пострадавшихъ отъ голода въ Самарской губерніи
С.-Петербургъ, 1874
‘Не приведется уже больше отдохнуть на игр дорогого Василья Игнатьевича!’ — Вотъ что наврно сказалъ всякій, кого, вдалек отъ Россіи, отыскала всть о смерти Живокини. Надо быть слишкомъ довольнымъ своей житейской долей, слишкомъ мало сознавать траги-комедію жизни, чтобы не чувствовать того облегченія, какое даетъ вамъ дарованіе настоящаго, прирожденнаго комика. Безъ всякихъ фразъ — съ Живокини ушла съ русской сцены цлая полоса проявленій человческой натуры — и преемниковъ ему нтъ, и не будетъ до тхъ поръ, пока не перемелется, весь теперешній строй русской дйствительности.
Исторія нашей сцены — еще въ ‘возможности’. Матеріалы для нея — бдны и никмъ еще не собирались по сколько-нибудь широкому философско-соціальному замыслу, безъ котораго и художественныя данныя теряютъ свой цвтъ и смыслъ. И покойный Василій Игнатьевичъ долго будетъ дожидаться своей полной характеристики, свободной отъ формализма цеховыхъ знатоковъ и ‘обличеній’ новйшаго натурализма русскихъ театральныхъ любителей. Вся ‘исторія’ — сценическаго искусства, въ смысл врной картины его успховъ — сидитъ въ объективныхъ оцнкахъ современниковъ. Доэтому-то, и не находишь настоящей физіономіи въ лтописяхъ театра — даже у самыхъ крупныхъ корифеевъ европейскаго искусства. Что мы знаемъ о Шекспир, какъ объ актер? Что онъ игралъ тнь Гамлета-отца — вотъ и все! Гд найдемъ мы опредленіе свойствъ и размровъ таланта, манеровъ и сценическихъ правилъ у Мольера! А онъ былъ — первый комикъ своей труппы и на его плечахъ лежали вс главныя коническія роли его репертуара. Противники его изобразили въ памфлетахъ преувеличенные недостатки его исполненія и даже въ мемуарахъ, продиктованныхъ его воспитанникомъ — знаменитымъ Барономъ — мы находимъ лишь указанія на его сценическую ‘школу’ вмст съ сухими замтками о его разумныхъ художественныхъ воззрніяхъ, но все это — детали, не дающія никакого полнаго облика Мольеру-актеру. Немногимъ больше знаемъ мы и про знаменитостей XVIII вка, начиная съ того же Барона. А мало-ли ихъ! Гаррикъ, Кинъ, мистриссъ Беллами, Адріенна Лекувреръ, Елеронъ, Дюмениль, Лекёнъ, Моли, Правилъ, Ифляндъ, Экгофъ и столько другихъ!.. Почти вс они оставили свои мемуары, или вызвали въ своихъ почитателяхъ боле или мене подробные и восторженные отзывы, но физіономія ихъ искусства — какъ мы бы желали — все-таки не выяснена. И должны мы довольствоваться голословными похвалами, мадригалами, возгласами объ успх въ той или иной роли,много-много разсказовъ о томъ: какъ, т. е. съ какими вншними пріемами, исполнялись эти роли. Еслибы ршительно вс знаменитые актеры писали свои мемуары, собрано было бы въ сто разъ больше фактовъ объ ихъ карьер, но оцнка не много бы двинулась впередъ. Для этого въ цнителяхъ нужны — полная свобода и глубина сужденія, научно-эстетическіе пріемы, большое поле наблюденій, не меньшая практика въ опредленіи всхъ подробностей исполненія. Что же мудренаго видть въ нашей драматургической литератур отсутствіе того, чего мы не найдемъ — какъ слдуетъ — и въ западныхъ литературахъ. Безспорно, прошло время того наивнаго театральства, какое мы видимъ напр. въ ‘Лтописи Русскаго Театра’ покойнаго Арапова — гд сужденія окрашены вс въ слащаво-мадригальный колоритъ. Въ послднія 30—40 лтъ не мало было статей, замтокъ, воспоминаній и характеристикъ о крупныхъ талантахъ нашей сцены, въ нихъ найдутся тамъ и сямъ живыя черты, врные штрихи, сочувственныя оцнки, любопытныя біографическія подробности, но полныхъ этюдовъ, возстановляющихъ художественный обликъ актера и его историческое значеніе въ данную эпоху — что-то не видать. Пора ба имъ появляться! Тутъ дло не въ частностяхъ эрудиціи, не въ кропотливой работ анекдотическаго біографа, а въ цльности, врности и непосредственности заключительнаго вывода. Его можетъ сдлать только зритель, прослдившій вс или главные фазиса развитія таланта въ крупномъ исполнител. Если у такого зрителя есть при тонъ надлежащее образованіе и поле сравненій съ другими артистами — большаго и желать не слдуетъ. Его работа не выполнитъ наиглубочайшій и намученйшій критикъ, который будетъ писать объ артист, никогда не видавъ его, на основаніи постороннихъ разрозненныхъ показаній, какъ ба они ни били врны, остроумна и характерна. На нашей памяти сошли въ могилу: Мочаловъ, Щепкинъ, Мартановъ, Сергй Васильевъ, Садовскій, Сосницкій, Линская — а гд въ нашей журналистик или книжной литератур сколько-нибудь полная оцнки этихъ артистовъ въ томъ смысл, какъ мы это разумемъ? Ихъ нтъ. Пройдетъ 20—30 лтъ, и придется собирать печатные матеріалы и чужіе отзыва. Актеры — не поэты, не живописцы и не ученые. Ихъ творчество исчезаетъ, какъ дамъ. Оно ‘transitorisch’, какъ сказалъ Лессингъ…
Вотъ и еще новая могила крупнаго, блестящаго, достолюбезнаго, европейскаго таланта — и тоже приходится сказать:— полной оцнки его нтъ, а можно бы было сдлать ее и при жизни Василья Игнатьевича. Вдь онъ уже прошелъ вс стадіи своего развитія, въ послдніе года онъ, такъ сказать, доигрывалъ свой срокъ, и потому, конечно, что совсмъ ослабъ и лишился своихъ выразительныхъ средствъ, и потому, что типъ и характеръ его, какъ актера, балъ вполн исчерпанъ. Скорй же за работу! Тутъ недостаточно того, что записано было при жизни покойнаго, съ его словъ. Тутъ нуженъ ‘синтезъ’, вытекающій изъ долголтнихъ наблюденій и широкаго художественнаго міросозерцанія. Неужели и Живокини не дождется того, чего не дождались, до сихъ поръ Щепкина, Мартынова и Садовскіе? Разв любители театра только и любятъ актеровъ, какъ потху, пока они увеселяютъ ихъ послобденные досуги?.. Умеръ любимецъ — и черезъ нсколько мсяцевъ — много черезъ годъ — самое имя его попадается только въ летучихъ рецензіяхъ, когда хроникеру нужно нанизать нсколько крупныхъ именъ, закругляя какой-нибудь звонкій періодъ. Уже на похоронахъ артиста (если врить одной печатной и притомъ весьма симпатичной корреспонденціи), равнодушіе нкоторыхъ товарищей по искусству достаточно заявило себя. Увы! эти печальные факты не удивительны для тхъ, кто хоть сколько-нибудь знакомъ съ закулиснымъ царствомъ. Вотъ уже сто лтъ прошло, какъ столбы театральной критики — Лессингъ и Дидро печатно говорили, какими свойствами преисполненъ міръ сценическихъ исполнителей. Позволю себ припомнить, по этому случаю, разговоръ съ любителемъ театра, который, по собственной охот, промнялъ свободу и досугъ землевладльца-литератора на долю служебнаго актерства, гд успховъ онъ не стяжалъ.
— Вы не поврите, говорилъ онъ мн на тему актерской вражды, я до поступленія на сцену не могъ понять, какъ это можно такъ ехидствовать другъ противъ друга. Вдь вотъ возьмите вы хоть П. М—ча. Добрйшей души человкъ, а имени Михаила Семеновича слышать не можетъ — даже по сію пору, когда тотъ давно въ могил лежитъ. А имъ и при жизни-то Михаила Семеновича нечего было длить.
— Кром славы, настоящей или прошедшей — слдовало добавить моему собесднику.
Оставимъ эти печальныя мизеріи сценическаго міра. Не отъ сверстниковъ своихъ дождется выдающійся артистъ полной и объективной оцнки. Но и пишущій эти строки не беретъ на себя, въ задушевномъ отголоск своемъ, возстановить цлый художественный образъ покойнаго. Пусть это сдлаетъ тотъ, кто гораздо боле изучалъ игру Василья Игнатьевича на протяженіи его долголтней сценической карьеры. Здсь мсто — личнымъ воспоминаніямъ и свободному заявленію того личнаго вывода, какой сложился въ одномъ изъ зрителей, не перестающемъ отдавать вс свои симпатіи русскому театральному искусству.
Живокини боле, чмъ какая-либо столичная знаменитость, поработалъ для провинціи, или ужъ никакъ не меньше, чмъ Щепкинъ. Въ Нижній здилъ онъ всего чаще. Тамъ-то, я еще мальчикомъ, въ 40-хъ годахъ, впервые познакомился съ его игрой. Родной братъ его былъ одно время содержателемъ нижегородскаго театра, и Василій Игнатьевичъ участвовалъ, поздне, въ антреприз ярмарочныхъ спектаклей. Такъ, по крайней мр, говорили въ город. Раньше его я видлъ Мартынова во всемъ блеск таланта, но впечатлніе увлекательной неистощимой веселости, впечатлніе европейской игры произвелъ на меня впервые онъ, а не Мартыновъ. Тогда весь Живокини воплощался въ ‘Стряпчемъ подъ столомъ’ и въ ‘Льв Гурыч Синичкин’. Врядъ ли были и впослдствіи въ его громадномъ репертуар ‘мотивы’, гд бы онъ такъ всецло проявлялъ себя на сцен. Л нарочно сказалъ ‘мотивы’, а не типы, характеры или роли. Ниже я подробне поговорю на эту тему. На ярмарк у Живокини бывала готовая, своя, московская публика купцовъ, къ ней присоединялась и провинціальная купеческая компанія, которой безъ Живокини и ‘Макарій’ былъ не въ Макарій. Эта публика звала его по балагурству и безграмотности тининымъ‘ и даже ‘Животиной’ и считала его душевнымъ человкомъ, являющимся на ярмарочные подмостки для ея спеціальной потхи. А между тмъ въ купеческой ‘животининской’ потх сидло больше настоящаго, обще-европейскаго, культурнаго комизма и театральнаго исполненія, чмъ въ петербургскомъ реализм тогдашняго Мартынова. Живокини игралъ Жовіалей и Синичкиныхъ (т. е. тхъ же западныхъ балагуровъ-юмористовъ въ передланной кож), но его западное лицедйство шло къ прямой цли всякаго комическаго зрлища. Оно было шире, полне, человчне, блестяще, чмъ условный, мстный комизмъ ‘а froid’ Мартынова, игравшаго тогда въ ‘1-мъ декабря’, ‘Дядюшкиныхъ фракахъ’ и ‘Что имемъ не хранимъ’. 0зъ Мартынова гораздо поздне выработался создатель художественныхъ типовъ, а тогда онъ былъ весь въ цпяхъ петербургскаго водевиля едоровыхъ, Григорьевыхъ, Каратыгиныхъ. Только Живокини далъ мн, въ періодъ моего дтства и отрочества, понятіе о томъ: что такое ‘выразительныя средства’ настоящаго комика, что такое комическое настроеніе и комическое отношеніе къ жизни. Тогда, конечно, все это оставалось въ предлахъ полусознанныхъ идей, но непосредственное дйствіе, напоръ, образное впечатлніе — неизгладимо залегли въ сознаніе. Фигура комика, его круглое, подвижное и необычайно смхотворное лицо, голосъ — задвающій исключительно струны комизма и смха съ легкимъ носовымъ оттнкомъ, отчетливая, сочная, интонація, въ которой каждое слово производитъ свой эфектъ, сказано ли оно просто или съ особымъ удлинившемъ, все это сливалось въ Живокини въ одинъ живой аппаратъ, не знавшій себ отдыха въ дл жизненныхъ проявленій веселости, юмора и комической энергіи. Нмецкіе критики любятъ употреблять эпитетъ ‘drastisch’. Вотъ этой-то драстической особенностью и отличался въ 40-хъ годахъ и начал 50-хъ покойный Василій Игнатьичъ. Это и былъ, какъ мн кажется, самый блестящій періодъ его сценической жизни. И въ Москв и на ярмарочныхъ подмосткахъ онъ прививалъ русскому искусству и русской публик европеизмъ въ сфер того, что французы называютъ ‘le gros rire’, въ то врёмя, какъ М. С. Щепшнъ длалъ тоже въ сфер боле сосредоточеннаго, рефлективнаго творчества.
Въ Москв, въ первой половин 50-тыхъ годовъ, когда я въ первый разъ познакомился съ тамошнимъ театромъ, увидалъ я Живокини въ боле отвтственныхъ роляхъ русскаго репертуара — впереди которыхъ стоялъ, разумется, Репетиловъ. Въ немъ нашелъ я юношей того же Живокини, какого видлъ въ Нижнемъ — отрокомъ въ Синичкин. Живое лицо металось въ глаза, но ни тогда, ни посл не заявлялъ я мысленно актеру всхъ требованій, вызываемыхъ этимъ типомъ. Живокини не былъ предназначенъ создавать строго-обособленныя личности. Это не лежало въ его натур и не могло быть поставлено ему въ укоръ тмъ, кто понималъ его, какъ исполнителя. Одну сторону Репетилова — безпутную, клубную, болтливо-лицедйскую, безпробудно-барскую, Живокини проявлялъ лучше, чмъ кто либо, другими словами, лучше, чмъ И. И. Сосницкій. Онъ былъ гораздо его забавне и сочне. У Сосницкаго выходила другая сторона: петербургскій враль большаго свта и въ полупьяномъ вид сохраняющій нкоторую манеру и даже щепетильность. Ни онъ, ни Живокини не дали Репетилова такъ, какъ можно и должно бы было его играть, т. е. неудачнымъ смшнымъ радикаломъ 20-хъ годовъ, но все-таки радикаломъ, въ ту минуту, убжденнымъ, крикуномъ, въ которомъ личное безпутство слилось съ шиной ролью конспиратора. Такого исполненія требовалъ всегда Аполлонъ Григорьевъ и, по моему, онъ говорилъ дло. Все, что отзывается у Репетилова коническимъ заговорщикомъ, должно дйствительно отзываться тайными совщаніями, куда онъ попадалъ. Вотъ этого-то оттнка было у Живокини еще мене, чмъ у Сосницкаго. Вдобавокъ онъ имлъ привычку играть Репетилова слишкомъ пьянаго — традиція, къ сожалнію, сохранившаяся до сихъ поръ, и придающая Репетилову еще боле односторонній и банальный колоритъ. Но все-таки при жизни Василія Игнатьевича никто другой не брался за эту роль, оттого, что силою богатаго комизма онъ длалъ изъ Репетилова хоть и не грибодовскаго псевдо-заговорщика, но все-таки, ярко-забавное и характерное ‘зрлище’. Слово ‘зрлище’ я употребилъ также съ умысломъ для опредленія игры Живокини.
Кром грибодовскаго типа привелось мн, втеченіе десяти-пятнадцати лтъ, видть Живокини и въ репертуар Островскаго. Для Живокини новый текстъ бытовыхъ пьесъ не могъ быть тмъ, чмъ сталъ для Садовскаго. Театръ этотъ не придалъ ему совершенно другой физіономіи, не обновилъ его съ ногъ до головы, не произвелъ въ немъ радикальнаго перерожденія. Садовскій дебютировавшій (если не ошибаюсь) ролью Жано Бижу въ водевил ‘Любовное зелье’, только въ Любин Торцов и въ Тит Титыч сталъ Садовскимъ. Безъ него нельзя себ и представить комедій Островскаго, безъ Живокини — очень можно. Он ему ничего существеннаго не дали, онъ же послужилъ имъ искренно, по мр силъ своихъ, но не внесъ въ нихъ того битоваго элемента, за который держалась половина славы Садовскаго. Иначе и быть не могло. ‘Европейское’ слишкомъ вълось въ него и придало его выразительнымъ пріемамъ такую общность, которая не можетъ стушеваться ни въ какихъ чисто московскихъ роляхъ, хотя Василій Игнатьевичъ былъ, конечно, боле москвичъ, чмъ Щепкинъ и Садовскій: и по рожденію, и по воспитанію, и по всей житейской дорог. Замчательна, однакожъ, гибкость и жизненность его актерской натуры. Не только не оказался онъ лишнимъ для репертуара Островскаго, но безъ него многія пьесы не могли бы идти съ такимъ ладомъ и блескомъ. Онъ усердно игралъ и купцовъ, я приказныхъ — какъ извстно — дв категоріи первенствующихъ типовъ московскаго битоваго театра. Кто не помнитъ его въ ‘Не сошлись характерами’ или въ ‘Трудныхъ дняхъ’. Видно было, что авторъ охотно поручалъ ему выдающіяся роли, да и не легко было бы длать иначе, даже и при боле разнообразномъ состав труппы. Кому же не бросалось въ глаза, что каждую бытовую роль Живокини играетъ съ большимъ довольствомъ и искренностью, вовсе не какъ иные корифеи, составившіе себ имя исполненіемъ эфектныхъ, по гримировк, лицъ переводнаго репертуара. Сколько разъ случалось видть Живокини въ такихъ маленькихъ эпизодическихъ роляхъ, которыя актеръ съ мелочнымъ самолюбіемъ непремнно бы отвергъ. Можно, пожалуй, объяснять это желаніемъ пользоваться разовыми, но вдь знаемъ же мы, что при той же систем разовыхъ другіе ‘первые’ актеры заявляютъ неизмримо больше мелочности я претензіи. Д хочу этимъ сказать, что въ покойномъ Василі Игнатьевич сцена имла усерднйшаго служителя, а бытовой репертуаръ если не главную поддержку, то поддержку дйствительную и боле чмъ замтную. Иначе и быть не могло: въ каждой истинной комедіи, во всякомъ комическомъ персонаж, въ любомъ забавномъ положеніи — такой комикъ, какъ Живокини, непремнно долженъ былъ ‘взять свое’ тмъ или инымъ способомъ. Но строго обособленныхъ типовъ, въ которыхъ бы стушевывалось его слишкомъ яркая индивидуальность — Живокини не создавалъ. Въ купц, въ приказномъ любой бытовой пьесы онъ не былъ нисколько французомъ, или итальянцемъ, по не переставалъ быть комикомъ 30-хъ и 40-хъ годовъ, воплощавшимъ въ своей игр западную комическую манеру, не надвая на себя никакой исключительной физіономіи. Не смотря на богатство своей мимики, или быть можетъ, вслдствіе этого богатства, Живокини никогда не былъ и ‘гримомъ’ — въ тсномъ смысл слова. Онъ заботился о вншности лица: это сейчасъ было видно въ малйшей роли, но преображаться вполн, ни по фигур, ни по лицу, ни по тону — не могъ, такъ, напр., какъ его сверстникъ, покойный П. Г. Степановъ — актеръ той же школы и того же (если не ошибаюсь) выпуска изъ театральнаго училища. Въ П. Г. Степанов русская сцена лишилась единственнаго ‘грима’ въ высшемъ смысл термина, или лучше сказать: ‘типиста’, создателя характернйшихъ сценическихъ фигуръ. Врядъ ли кто станетъ спорить, что этимъ искусствомъ онъ далеко превосходилъ и Садовскаго, и Шуйскаго, и Павла Васильева, и Мартынова, и Самойлова. Скромный и осторожный въ своихъ разсказахъ, старикъ передавалъ мн, незадолго до смерти своей, что вскор по выход изъ школы, онъ съигралъ въ переводной пьес (кажется изъ репертуара Коцебу) короля Фридриха П. Въ первомъ ряду креселъ сидлъ какой то московскій тузъ (фамилію я позабылъ), знавшій лично Фридриха. Когда молодой актеръ вышелъ на сцену, согнувшись, съ походкой и фигурой побдителя при Росбах, старый баринъ крикнулъ:
— Да это вылитый Фридрихъ!
На нашей памяти блистали въ репертуар Степанова такія яркія типовыя созданія, какъ Тугоуховскій, Яичница, Маломальскій, задльный мужикъ въ ‘Горькой Судьбин’, частный приставъ въ ‘Мишур’ и столько другихъ!.. Такой способности у Василія Игнатьевича не было, но онъ выкупалъ этотъ проблъ другими, и можно сказать, самыми драгоцнными свойствами коника. Поэтому то онъ забавлялъ и увлекалъ своей веселостью и разнообразнйшей игрой въ то время, когда у Степанова во многомъ не оказывалось уже никакой гибкости, ‘entrain’. Почти однихъ и тхъ же лтъ, на склон дней своихъ, и тотъ и другой являлись въ классической комедіи, къ которой москвичи очень пристрастились въ послднее время. Между тмъ, какъ Степанова публика находила и суховатымъ и тяжеловатымъ, напр. въ ‘Укрощеніи строптивой’, въ ‘Лекар по невол’ (гд онъ игралъ Діафорюса-отца), Василій Игнатьевичъ былъ достолюбезенъ и въ высокой степени комиченъ въ ‘Мнимомъ больномъ’. Мольеровская комедія показала еще разъ, гд настоящее царство Жибокини, и отвтила за него тмъ критикамъ изъ любителей, сверстниковъ и рецензентовъ, которые давнымъ давно твердили о его ‘балаганности’, непростительной ‘утрировк’ и отсутствіи въ немъ ‘настоящаго искусства.’ Натурализмъ, разведенный у насъ бытовымъ купеческимъ театромъ (сказать въ скобкахъ), создалъ цлый кодексъ произвольныхъ и въ высшей степени одностороннихъ приговоровъ, а въ исполнителяхъ развилъ ужаснйшее самомнніе и распущенность. Кто уметъ ‘акать’ по московски и удачно представлять пьянаго ямщика — тотъ воображаетъ себя создателемъ ‘народныхъ типовъ’ и кричитъ, что театральному искусству учиться нечего, что школа хороша только ‘для французовъ’, а играть слдуетъ ‘какъ Господь Богъ на душу положитъ’. Актеры, подобные Живокини, служили живымъ доказательствомъ того, что значитъ хорошая шкода, т. е. такая, гд надо братъ не гримировкой, не передразниваньемъ, не народничаньемъ, но коренными выразительными пріемами и средствами.— Спору нтъ, простота, на которой теперь помшаны — дло хорошее, она какъ нельзя больше идетъ къ нашему русскому складу: и въ отдльныхъ личностяхъ, и въ стро нашей жизни. Но эту простоту превращаютъ въ отсутствіе всякаго искусства. Такой ‘паяцъ’ и ‘буффонъ’, какимъ былъ Живокини, по мннію иныхъ — само совершенство въ сравненіи съ ‘натуралистами’, въ которыхъ нтъ никакихъ сценическихъ данныхъ и никакого, хотя-бы элементарнаго, навыка: дйствовать на публику образно и непосредственно, а не помощью однихъ своимъ ‘добрыхъ намреній’. Съ конца 50-хъ годовъ и до послдняго времени объ артистахъ, подобныхъ Живокини, говорили и говорятъ боле или мене пренебрежительно, какъ о ‘лицедяхъ’, забывая то, что вся вина ихъ заключалась въ отсутствіи нужнаго для нихъ репертуара и неимнія у насъ въ столицахъ свободы театровъ, которая обособила-бы равные роды театральныхъ представленій. Чмъ долженъ былъ Живокини пробиваться всю свою жизнь по своей первенствующей способности, т. е. по веселому общему комизму? Переводными водевилями, терявшими въ русскомъ исполненіи половину своего смысла и блеска. Пилите для такихъ актеровъ комедія, полныя смха, жмени, юмора, забавныхъ положеній — и вы увидите, что они вамъ дадутъ. Новая мода на Мольера показала, какъ такіе ‘забавники’, какъ Живокини, способны на исполненіе самыхъ поташныхъ и вмст съ тмъ язвительнйшихъ созданій мольеровской сатира и юмора. Неужели-же играть хорошо ‘Мнимаго больнаго’ — мене художественное дло, чмъ безцвтно резонировать въ иной новйшей quasi-оригинальной комедіи, которая, втеченіе цлаго вечера не вызоветъ ни одной дикой усмшки въ зрител? Про покойнаго Василія Игнатьевича можно, съ полнымъ правомъ, сказать то, что Мольеръ говорилъ про самого себя: ‘онъ бралъ свое добро, гд могъ’. Все, что отзывалось комизмомъ, веселостью и игривой мимикой — было его достояніемъ, начиная съ водевиля 30-хъ годовъ и кончая опереткой 60-хъ гг. Вдь и въ ней только на одного Живокини и можно было глядть, какъ на западнаго исполнителя, соглашаясь, конечно, что старость уже брала свое. Предположите, что въ Москв существовали-бы рядомъ съ казеннымъ одинъ, два и даже нсколько другихъ частныхъ театровъ — каждый со своей спеціальностью. На одномъ изъ нихъ непремнно обособился-бы такой родъ репертуара, гд Живокини, втеченіе 30, 40 лтъ могъ бы исполнять первое амплуа. Мы это видимъ же въ Дарда, гд Палерояльскій театръ — одна изъ самыхъ блестящихъ сценъ, и нисколько не мшаетъ ‘Французскому театру’ держаться своего классическаго репертуара. А то у насъ на одной привилегированной сцен даютъ все на свт: и хроники, и трагедіи, и драма, и комедіи, и водевили, и фарсы, и оперетки. Когда одинъ какой нибудь родъ репертуара, какъ напр. битовой, овладваетъ вкусомъ публики (какъ это было у насъ съ 1850 по 1870-е года), область той игра, гд актеры, подобные Живокини, плаваютъ въ въ своемъ элемент — длается почти лишней, кажется балаганнымъ лицедйствомъ, отжившимъ свой вкъ. Такъ оно въ значительной дол и было.
Но прежде чмъ я закончу свою оцнку дорогаго артиста, да позволено мн будетъ привести здсь нкоторая черты его, какъ человка и исполнителя, сохранившіяся въ памяти изъ личнымъ сношеній.
До 1862 года я зналъ Василія Игнатьевича только со сцены. Въ этомъ году я пріхалъ въ Москву ставить свою комедію ‘Однодворецъ’. Тутъ, за кулисами, на репетиціямъ, познакомился я съ нимъ. Распредленіе ролей (пьеса шла въ бенефисъ Садовскаго) сдлано было хною по соглашенію съ бенефиціантокъ. Мн было несовсмъ ловко предлагать небольшую, второстепенную роль помщика Жабина Василію Игнатьевичу, но онъ взялъ ее съ видимымъ удовольствіемъ. Мы съ нихъ сейчасъ же разговорились о Нижнемъ, о его тамошнихъ знакомыхъ и прежде всего о покойномъ дяд моемъ П. П. Григорьев, съ которыхъ Живокини имлъ давнишнія сношенія, какъ съ любителемъ театра и пріятелемъ зазжихъ артистовъ. До знакомства моего съ Живокини — я уже достаточно имлъ случаевъ присмотрться въ русскихъ столичныхъ актерахъ. Но въ немъ я нашелъ такія свойства, которыхъ почти вс сценическіе артисты лишены — именно: необычайную жизненность, веселость, добродушный юморъ и при этомъ полное отсутствіе того, что называется ‘актерствомъ’. Видно было сейчасъ, что онъ — живетъ своихъ дломъ, любитъ его, дышетъ воздухомъ кулисъ и въ тоже время, по тону, по разговору, по пріемахъ вы находили въ немъ русскаго человка, вобравшаго въ себя весь прежній, боле беззаботный строй жизни съ его общительностью и своеобразной культурой. Въ Василі Игнатьевич вовсе не чувствовался цеховой оттнокъ актера. Съ нихъ вамъ было также ловко, какъ съ любымъ бывалыхъ человкомъ 30-хъ и 40-хъ годовъ. Бодрость, вра въ свои силы и въ свое искусство въ этомъ уже очень пожиломъ ‘благородномъ отц’ ярко контрастировала съ общей нашей вялостью, сухостью, хандрой и апатіей. Встрчать такихъ жизнеобильныхъ людей, какихъ былъ Живокини — чистый кладъ въ Россіи для того, кто подавленъ нашихъ прозябаніемъ и постояннымъ эгоистическихъ недовольствомъ и раздраженіесъ. На репетиціяхъ особенно пріятно было смотрть на него: такъ вкусно исполнялъ онъ свои актерскія обязанности. Онъ первый, на моихъ глазахъ, останавливалъ суфлера и два раза повторялъ одну и ту же тираду и даже сцену. Въ немъ-же всего ярче сказывалась та свободная, оживленная физіономія, какую имли (по крайней хр тогда) московскія репетиціи. Ничто не напоминало казеннаго чиновничьяго, сдержанно-злораднаго характера другой служебной драматической сцены. Все длалось какъ-то семейне, проще, веселе и съ неизмримо-большей охотой. Балагуря и шутя съ товарищами своими, Василій Игнатьевичъ не забывалъ ничего, что могло сколько нибудь способствовать лучшему исполненію роли — по его разумнію. О щепетильности и претензіяхъ и рчи не было. Какъ авторъ, я сейчасъ же увидалъ, что съ такимъ артистомъ невозможно имть непріятнаго столкновенія. Онъ говорилъ съ вами о своей роли такъ добродушно и скромно, такимъ простымъ и веселымъ тономъ, что всякое сношеніе только еще больше сближало васъ. Въ теченіе всего моего знакомства съ Василіемъ Игнатьевичемъ, я никогда не слыхалъ отъ него ни упоминаній о своихъ успхахъ, ни жалобъ, ни претензій, ни этой противной чиновничей фразы:
— Я служу столько-то лтъ!
Только на разспросы мои онъ отвчалъ фактами изъ прошлаго, да и то, когда я разъ присталъ въ нему съ большими подробностями, онъ добродушно отвтилъ мн:
— У меня память слабовата, а вотъ вы бы похали къ Степанову, онъ все помнитъ и многое кое-что вамъ про старину поразскажетъ.
Точно новичекъ, обращался онъ къ автору (даже и такому молодому, какимъ я былъ въ 1862) за указаніями по части гримировки и костюма. Помню, что для этой второстепенной роли Жабина въ ‘Однодворц’, онъ нарочно самъ нарисовалъ парикъ и заказалъ его парикмахеру Теодору. Q такая старательность вовсе не придавала ему хлопотливой мелочной манеры. Все это длалось, какъ бы ‘между дломъ’, и человкъ, членъ общества, собесдникъ жили въ Василі Игнатьевич бокъ-о-бокъ съ актеромъ, и вн театра заслоняли актера — въ чемъ и заключается превосходство настоящей натуры. Въ этомъ отношеніи Живокини напоминалъ М. С. Щепкина — только въ боле простой, забавной, беззаботной форм. Въ нихъ обоихъ вы видли и чувствовали ‘господъ’, какъ говорятъ старые люди — въ хорошемъ смысл слова, т. е. живыхъ людей, а не карьеристовъ театральнаго искусства. Надъ Щепкинымъ, въ конц его жизни, подсмивались за его болтливость и слезливость. И то и другое было въ извстной степени. Но познакомившись съ нимъ въ эту же пору (въ декабр 1862), я бодъ пріятно изумленъ свжестью его интеллигенція, его разнообразной бесдой и чуткостью вкуса и пониманія. Съ Щепкинымъ было о чемъ говорить и помимо театра, тогда какъ съ другими знаменитостями вы ни до чего не добьетесь, кром скуки, грубости и бездоходнаго самомннія. Впечатлніе, производимое Живокини, проврилъ я четыре года спустя на нсколькихъ молодыхъ людяхъ, пріхавшихъ въ Москву, посл долгаго житья заграницей, и совсмъ не знавшихъ русскаго театральнаго міра. Это было зимой 1866 года. Тогда московскій артистическій кружокъ помщался еще на Тверскомъ бульвар и боле отвчалъ своей иде. Каждый вечеръ тамъ можно было встртить кого-нибудь изъ писателей, музыкантовъ, актеровъ. Василій Игнатьевичъ не разъ присаживался къ вашему маленькому обществу, посл ‘партійки’ и болталъ съ нами о разныхъ разностяхъ. Зазжіе ‘западники’ находили его необыкновенно-живымъ и пріятнымъ человкомъ и удивлялись его жизненности, видя, какъ рядомъ съ нимъ самые крупные таланты поражали своей сонливостью и безсодержательностью. Не знаю, бывалъ-ли когда нибудь Живокини заграницей, но объ иностранцахъ-актерахъ, какихъ ему удавалось видть, говаривалъ онъ всегда съ интересомъ, пониманіемъ и симпатіей. Въ бытность свою въ Петербург, въ періодъ между 62 и 66 годами, онъ мн много разсказывалъ о прежней московской французской трупп, видно было, что онъ изучалъ тогдашнихъ комиковъ и хвалилъ ихъ такъ, какъ обыкновенно наши комическіе самородки французскихъ актеровъ не хвалятъ. Словомъ, человкъ оставилъ во мн добродушнйшую и безобиднйшую память. Я не пишу панегирика и не беру на себя утверждать, что покойный былъ во всемъ именно такихъ, а не иныхъ свойствъ. Съ частной и семейной его жизнью я не былъ знакомъ. Предоставляю это настоящимъ біографамъ, но то, что я видлъ и во что входилъ — располагало въ свою пользу. И поздне, до 1872 года, встрчаясь съ Василіемъ Игнатьевичемъ, или переписываясь съ нимъ по театральнымъ дламъ, я находилъ т-же человчныя и жизненныя свойства. Въ душу человку не влзешь, довольно и того, когда встрча съ нимъ свободна отъ мелкой задней мысли, интриги, раздраженья, когда он прикрпляютъ васъ въ жизни, а не отталкиваютъ отъ нея. Зайди въ Малый театръ, посл долгаго скитанья по Европ, въ январ 1871, я прежде всего отправился, въ уборную Василія Игнатьевича, и онъ поздоровался со мной все съ тою-же веселой шуткой, отъ которой не вяло нисколько тяжестью времени и житейскихъ заботъ. А онъ сильно постарлъ, но все еще стоялъ ‘на бреши’, игралъ безъ устали и одинъ напоминалъ ‘доброе старое время’, когда и на сцен, и въ зал умли смяться. Послднее наше свиданіе было въ Петербург, онъ пріхалъ на нсколько лтнихъ спектаклей. Я нашелъ его въ отел Клея, больнаго и утомленнаго. У него разболлась нога и онъ съ трудомъ могъ сыграть два-три раза. Я спшилъ изъ Петербурга и не могъ даже побывать на этихъ спектакляхъ. Посл того, на еще разъ обмнялись письмами по постановк моей комедіи, которая по такъ-называемымъ ‘независящимъ причинамъ’ пойти не могла. Онъ все еще шутилъ, говоря мн, въ одномъ изъ писемъ, что бенефиціантамъ со мною — бда, хоть совсмъ отказываться отъ всякихъ сношеній, до такой степени часты бываютъ ‘сюрпризы!’
И вотъ, вдалек отъ Россіи, надясь на возвратъ здоровья, я не разъ вспоминалъ достолюбезнаго комика и сбирался постить его въ Москв и въ уборной, и у него на дому, поразспросить его хорошенько про старину и попросить позволенія пообширне побесдовать объ немъ съ публикой. Мн казалось, что Василій Игнатьевичъ способенъ пережить всхъ насъ: такъ сильно билъ въ немъ ключъ жизни. Ничего не слышно было о его болзненности, дряхлости, приближеніи послдней катастрофы… Смерть налетла и взяла его, какъ двсти лтъ назадъ того геніальнаго антрепренера, который пряно съ представленія ‘Мнимаго больнаго’ легъ въ гробъ!…
Теперъ скажу свое заключительное слово на вопросъ: что представляла собою игра Живокини и какое она имла художественно-историческое значеніе для русской сцены?
Выше я уже замтилъ, что Живокини не былъ ‘типистомъ’ и ‘гримомъ’, что онъ не могъ вполн отршиться отъ присущаго ему комическаго рода. Мн кажется это не произвольный выводъ. Его игра, какъ я выразился была, игра ‘мотивовъ’, т. е. настроеній, сценъ, положеній и діалоговъ,— игра, имющая главною цлью ‘зрлище’, а не объективную правду строго-обособленнаго, конкретнаго лица. Такое творчество можетъ не удовлетворять новйшую театральную залу, но оно иметъ крупное значеніе въ исторіи комедіи и до сихъ поръ свое блистательное примненіе на Запад. Не даромъ Василій Игнатьевичъ прозывался ‘Живокини’ и былъ несомнннаго итальянскаго происхожденія, хотя — и русскій человкъ-москвичъ съ головы до пятокъ. Кровь, инстинкты, пошибъ лица, жестовъ и тона — все въ немъ напоминало многовковую италійскую и римскую комедію, принявшую въ эпоху Возрожденія законченныя формы такъ-называемой ‘Comedia del’arte’, которую, иначе звали ‘слово-обильной комедіей’ — ‘Comedia a bracca’ (отъ выраженья parlari или dire abraccia — болтать). Эта комедія, вмст съ импровизаціей — conditio sine qua non ея-существованія — выработала нсколько общихъ забавныхъ, полусатирическихъ, полуфантастическихъ типовъ, которые видоизмнялись, смотря по мстности, эпох и даже актерамъ, но въ сущности оставались тми-же коренными типами итальянской расы и культуры. Ихъ общность и выработанная типичность, незнавшая личнаго, индивидуальнаго обособленія, я превратила ихъ въ такъ-называемня маски. И мы имемъ цлую галлерею комическихъ видовыхъ образчиковъ: Панталоне и Кассандра, благородныхъ отцевъ, Бригеллу, Арлекина, Пьерро и Криспина — плутоватыхъ, неуклюжихъ или блестящихъ слугъ,— доктора-педанта, Скарамуччіо — бахвала и хвастуна, вмст съ видоизмненіемъ своимъ Капитаномъ и т. д. и д. д. Въ безчисленныхъ комедіяхъ, отличныхъ между собою по сюжету, являлись всегда одни и т же лица. Ихъ общій характеръ, въ главныхъ чертахъ, сохранялся на протяженіи вковъ, сохранялись и главныя положенія, сцены, діалоги и монологи, т. е. мотивы и зрлища. Вотъ такой-то ‘маской’, въ новйшемъ ея видоизмненіи, и былъ Василій Игнатьевичъ въ коренномъ своемъ амплуа. Въ немъ мы имли нсколько масокъ — и Панталоне, и Бригеллу, и Скарамуччіо, и Капитана, т. е. разновидности комической натуры, сотканной изъ слабостей и смшныхъ качествъ довольной и самодовольной-буржуазіи, вмст съ безпечнымъ и веселымъ отношеніемъ къ жизни. Европейская вковая комедія врядъ-ли гд на Запад имла, въ періодъ отъ 30-хъ до 60-хъ годовъ боле блестящаго представителя, чмъ Живокини. Я могу его сравнивать только съ новйшими комиками-буффами Европы, какихъ я видалъ и знавалъ въ послднія десять-пятнадцать лтъ. Родство Живокини съ ними бросалось сразу въ глаза. Начать съ того, что даровитйшая ‘маска’ Пале-Рояля, покойная Тьерре, была вылитый Василій Игнатьевичъ только въ женскомъ плать. Затмъ идетъ цлая вереница палерояльскихъ комиковъ: Жоффруа, Леритье, Равель, Брассёръ, Жиль-Перецъ. Вс они изображаютъ, вотъ уже 20. слишкомъ лтъ — одни и т-же типы и одни и т же почти положенія, и не теряютъ отъ этого своего достоинства. Да и кто такое — первые комики всхъ европейскихъ народностей, какъ не Панталоне на подкладк Криспина, т. е. буржуа во всемъ ихъ блеск и во всей ничтожности? Вс они, т. е. и Жоффруа, и Прадо, и Нейманъ, и Гельмердингъ, и Матрацъ, и Блязель, и Уэбстеръ, вс они — родные братья Живокини. Онъ ихъ родичъ въ полнйшемъ смысл слова. Позволю себ сказать здсь въ печати то, что я не разъ говорилъ, глядя на игру его: Живокини былъ единственный русскій актеръ, которому стоило только перемнить языкъ, чтобы цликомъ перенести себя на любую западную сцену и сдлаться тамъ первымъ комикомъ. Европейскій зритель принялъ-бы его съ перваго же разу, какъ продуктъ своего комическаго искусства. Съ итальянскими же буффами имлъ Живокини дополнительное, семейное родство. Всего ярче увидалъ я это родство, нсколько мсяцевъ тому назадъ, глядя на игру лучшаго флорентинскаго ‘Стентерелло’ (т. е. того же Бригеллу-Криспино-Пульчинеллу съ братіей) — Рафаэля Ландини. Даже въ голос нашелъ я сходные звуки и цлые переливы интонацій…
Нельзя, тысячу разъ нельзя относиться съ исключительной точки зрнія къ такимъ артистамъ, какъ покойный Василій Игнатьевичъ. Онъ и Щепкинъ — вотъ дв силы, посредствомъ которыхъ русская сцена окончательно породнилась съ Европой. Не вс такъ смотрятъ на нашего перваго жизнеобильнаго коника-буффа, но мн приводилось бесдовать въ Россіи съ людьми широкаго образованія, которые готовы были бы, какъ мн сдается, подписать такое сужденіе о Живокини. Какими-бы чисто-русскими артистами ни была украшена наша бытовая сцена, печально было бы не воздать должнаго свидтельства тмъ бойцамъ русскаго театра, черезъ которыхъ наше искусство сливалось съ великой преемственностью міроваго движенія…
Римъ, февраль 1874 г.