E. H. Водовозова
E. H. Водовозова
I
I
II
II
Комментарии
Комментарии
УСЛОВНЫЕ СОКРАЩЕНИЯ
Василий Алексеевич Слепцов
(1836-1878)
Василий Алексеевич Слепцов, Водовозова Елизавета Николаевна, Год: 1915
Время на прочтение: 18 минут(ы)
М., ‘Художественная литература’, 1987
Едва ли кто-нибудь из русской интеллигенции шестидесятых — семидесятых годов не слыхал имени известного в то время писателя В. А. Слепцова. Одни знали его по беллетристическим рассказам (‘Питомка’, ‘Казаки’, ‘Постоялый двор’, ‘Мертвое тело’, ‘Ночлег’ и многим другим)1, обнаруживавшим в авторе не только тонкую наблюдательность, но и знание народа, которое он вынес во время своих странствований по Владимирской губернии для изучения фабричного люда. Многих он привлекал своим замечательно мастерским чтением. Не мало было и таких, которым знакома была его артистическая деятельность. Поступив на медицинский факультет Московского университета восемнадцатилетним юношею, он сильно увлекся театром. Его увлечение особенно усилилось, когда он начал произносить перед товарищами-студентами монологи из пьес тогдашнего репертуара, чем производил сильное впечатление, очаровывая своих слушателей. Этот успех заставил его бросить медицину, сделаться актером и поступить на сцену в Ярославле под фамилиею Лунина2. Непоседа по натуре, он недолго прослужил в театре, переселился в Петербург и скоро приобрел огромный круг знакомых среди литераторов, артистов, молодежи обоего пола и вообще в различных слоях общества. Вот тогда-то он и окунулся в самый кипучий водоворот жизни бурного периода шестидесятых годов, и не как праздный наблюдатель, но как неутомимый общественный деятель. Огромную популярность не только в столице, но и в провинции приобрел он, когда в 1865 году вышел в свет его роман ‘Трудное время’, до сих пор имеющий немаловажное значение в литературе3.
Но я вовсе не собираюсь ни вдаваться в критическую оценку произведений, ни писать биографию этого замечательного человека, а хочу дополнить ее лишь несколькими данными для его характеристики, преимущественно на основании моих личных воспоминаний.
Слепцов для проведения в жизнь идей того времени не щадил своих сил: про него воистину можно сказать, что он жег свечу своей жизни с двух концов. Что же мудреного, что он умер на 42 году, прохворав предварительно несколько лет.
Я встретилась с Слепцовым в 1862 году, когда в первый раз попала в интеллигентный кружок молодежи, а затем он нередко бывал и в моем доме, и в семействах моих близких знакомых.
Когда я познакомилась с ним, я скоро убедилась, что неподвижное, холодное выражение его замечательно красивого лица и его, как казалось по внешнему виду, безучастное отношение к окружающим, отсутствие экспансивности в век людей экспансивных по преимуществу были лишь маскою4. Несмотря на свою сдержанность и внешнюю холодность, Слепцов был человеком с чутким сердцем и великодушным характером, с мятежною душою, вечно ищущей, с живою общественною жилкою. Его предприятия с общественною целью далеко не всегда удавались, но он не терял мужества, не унывал и немедленно принимался за выполнение новых планов.
Василий Алексеевич высказывал свои мнения обыкновенно весьма сдержанно, особенно в большом обществе, что давало повод многим говорить о нем как о большом дипломате. Но это было несправедливо: молодежь того времени отличалась привычкою стремительно проявлять и доводить до всеобщего сведения все свои чувства и мысли. Я никогда не видала, чтобы во время страстных и бурных прений и споров, когда то один, то другой порывался высказать свое мнение, требовал слова, чтобы Слепцов пытался нетерпеливо перебить начавшего говорить. Несмотря на то что в то время он был еще очень молод, он уже выработал большую сдержанность в обращении с людьми, а это, вероятно, далось ему не легко, так как его поступки показывали, что он был человеком крайне увлекающимся. Однако его обычная сдержанность не мешала ему выступать на защиту каждого, когда кто-нибудь из присутствующих в обществе, где он находился, подвергался какой-нибудь неприятности, незаслуженной словесной обиде, неправильной оценке своих самомалейших общественных заслуг, получал хотя бы легкую сердечную царапину, конечно, если только обвиняемый не мог или не хотел сделать этого сам. И с такою защитой ему приходилось выступать нередко. Нужно заметить, что тогдашняя молодежь во избежание того, чтобы не походить на своих отцов и дедов, которые, по ее мнению, ради своекорыстных целей прибегали к лести, фальши, угодничеству и низкопоклонству перед всеми, с кем они водили знакомство, требовала, чтобы все говорилось без утайки каждому в лицо. Понятно, что последователи этих взглядов то и дело пересаливали в этом отношении и впадали в излишнюю фамильярность. Но Слепцов, по своей природной деликатности, щепетильности и конфузливости, не мог ни в глаза, ни за глаза высказать что-нибудь резкое, даже защищая другого, он не прибегал к укорам и унижению противника, но часто одной какой-нибудь остроумной шуткой, сарказмом, смешным анекдотом тонко давал чувствовать ему отсутствие в нем справедливости и беспристрастия.
Слепцов, вообще, был человеком с сложною душевною жизнью, умственно и нравственно более развитой и солидный, с более сложившимся миросозерцанием, чем ‘зеленая молодежь’, среди которой его можно было встретить чаще всего. Мне кажется, что он искал общества молодежи столько же, сколько и она его, это, вероятно, было следствием отчасти его стремления, как вообще у интеллигентных людей того времени, к пропаганде своих идей, отчасти же — сердечною потребностью его необыкновенно доброй души приходить на помощь каждому, кому он мог быть чем-нибудь полезным (а среди молодежи всегда было много нуждающихся). Но несомненно и то, что его более всего тянуло в семейства, где особенно много собиралось молодежи, потому что там всегда шло разудалое, шумное веселье и рука об руку с ним можно было услышать и рассуждения на серьезные темы. И это понятно — в такие семейства стремился не один Слепцов, но и те из литераторов, художников, ученых, профессоров, которые представляли тогда наиболее прогрессивный элемент русского общества.
Хотя Слепцов был истинным поклонником идей шестидесятых годов, которые бурным потоком пронеслись тогда по градам и весям русской земли, но он весьма скептически относился к стремлению, охватившему огромную часть образованного общества, состоявшему в том, чтобы неуклонно выполнять предписанные правила практической жизни. Кодекс этих правил был аскетически суровый, однобокий и с пунктуальною точностью указывал, какое платье носить и какого цвета оно должно быть, какую обстановку квартиры можно иметь и т. п. Прическа с пробором позади головы у мужчин и высоко взбитые волосы у женщин считались признаком пошлости. Никто не должен был носить ни золотых цепочек, ни браслета, ни цветного платья с украшениями, ни цилиндра, предосудительным считалось иметь в квартире й дорогую обстановку. Хотя эти правила не были изложены ни печатно, ни письменно, но так как за неисполнение их каждый подвергался порицанию и осмеянию, то тот, кто не хотел прослыть заскорузлым консерватором, твердо знал их наизусть. Слепцов совсем не следовал этому предписанию, за что многие осуждали его. Но он не искал популярности — она сама пришла к нему и была результатом той неутомимой деятельности, с какою он проводил в жизнь идеи шестидесятых годов, и особенно идею женской эмансипации. Он находил, что женщина в русском обществе самое обездоленное существо, и отдавал все силы своих богатых способностей, чтобы помочь ей выйти на самостоятельную дорогу.
Среди разнообразных идей, волновавших тогдашнее общество, разрешение женского вопроса казалось ему наиболее необходимым и не терпящим отлагательства, так как, по его словам, прекрасная половина рода человеческого была в то же время наиболее слабою и угнетенною. Действительно, после падения крепостного права женщины оказались еще в более тяжелом положении, чем прежде, так как они вынуждены были немедленно самостоятельно зарабатывать свой хлеб. Прежде бедные девушки, дальние родственницы помещиков, кое-как ютились в их семьях в качестве учительниц детей богатых родственников, экономок, а то и просто приживалок. Потеряв крестьян и испугавшись своего разорения несравненно более, чем могла угрожать крестьянская реформа, большинство помещиков бесцеремонно заявляли своим родственницам, чтобы они убирались на все четыре стороны. С другой стороны, дух времени требовал, чтобы и женщины зажили новою жизнью, приносили пользу обществу и достигли бы одинакового умственного уровня с мужчинами, от которых они сильно отставали по своему образованию и умственному развитию. И вот Слепцов весь свой ум, знания, всю энергию своего деятельного темперамента отдает на работу для практического осуществления женского вопроса.
Слепцов был человеком разносторонних знаний и разносторонних способностей: он прекрасно знал французский, немецкий и латинский языки. Однажды на вечеринке кто-то из присутствующих привел в доказательство им сказанного латинскую поговорку и спросил Слепцова, правильно ли он ее процитировал. Одна дама, сидевшая тут же, заметила, обращаясь к нему: ‘Я никак не думала, что вы, при вашей артистической натуре, можете быть знатоком мертвого языка’. Он конфузливо проговорил: ‘Я совсем не знаток латинского языка, но когда-то ему учился’. Тут же было замечено, что его прекрасное знание латыни для многих не подлежит сомнению.
В устраиваемых Слепцовым спектаклях и литературных вечерах с благотворительною целью он был то режиссером, то актером или чтецом, пел на вечеринках близких знакомых под аккомпанемент скрипки, а еще чаще балалайки, мастерски играл на гармонике. В домашней обстановке он мог многое поправить, набросать для столяра и токаря рисунок, починить, а очень часто и смастерить кое-что самостоятельно, так как, уже будучи писателем, учился столярному и слесарному мастерствам. Он любил все красивое, увлекался и художественными произведениями, и изящными безделушками, и не раз сознавался, что, проходя мимо окна магазина, ему всегда очень хочется купить какую-нибудь красивую вещицу, но кошелек его, прибавлял он шутя, ‘редко ему дозволял следовать художественным влечениям’.
Посещавших его лиц поражало, что он с каждым из прислуживавших у него, была ли то девочка, парень или старуха, умел поговорить, пошутить и был всюду окружен искреннею любовью. И не мудрено: для каждого нуждающегося он бросался на поиски за занятиями, приискивал студента, который согласился бы даром заниматься с тою или другою девушкою, а для помощи женщинам, которые писали ему о том, что решили окончательно переехать в Петербург для пополнения своего образования, он та и дело устраивал спектакли и литературные чтения. Когда сбор с них оказывался недостаточным, он давал свои деньги и, вследствие этого, то и дело находился в самом критическом положении, даже тогда, когда получал из редакции ‘Современника’ необходимые для его жизни средства. Вечные хлопоты не только мешали работе Василия Алексеевича, но крайне переутомляли его и расстраивали нервы.
При жизни Слепцова многие были убеждены, что в своем лучшем беллетристическом произведении ‘Трудное время’ (1865 год), в котором центральною фигурою является Рязанов, холодный скептик до мозга костей, он изображает самого себя, но они забывали, что если в авторе и было какое-нибудь сходство с главным действующим лицом его повести, то разве чисто внешнее. В ней Слепцов прежде всего бичует людей, порывы которых к общественной деятельности быстро пошли на убыль, когда после необыкновенного общественного подъема наступила реакция. Рязанов относится с большою сдержанностью, а то и с холодным сарказмом к тем, кто обращается к нему за советом или за разрешением недоразумений. Слепцов же на всякий призыв о помощи, материальной или духовной, отзывался всем сердцем. Если он, когда к нему обращались, вместо участия оставался прикрытым, как забралом’ маскою холодности и равнодушия, то это было только тогда, когда от него требовалась не существенная помощь, а ‘словесность’ — так называл он привычку знакомых и незнакомых дам то и дело втравливать его в рассуждения по поводу сложных явлений и жизненных проблем, разрешать которые следует не во время журфиксов, а в серьезных трактатах, научных и литературных.
Как выдающийся беллетрист, рассказчик и чтец на вечерах, как устроитель общественных предприятий, как человек остроумный и замечательно деятельный, наконец, как необыкновенный победитель женских сердец, Слепцов постоянно давал пищу для разговоров. Много шло пересудов о романах его личной жизни, при этом некоторые утверждали даже, что он притягивает к себе женщин каким-то особенно вкрадчивым голосом, который проникает в самую душу. Мне кажется, что он от природы так щедро был одарен, сравнительно с другими, всевозможными душевными и умственными преимуществами, что ему незачем было прибегать к каким бы то ни было ухищрениям: женщин пленяли в нем его красота, молодость, изящные манеры, ум, находчивость, остроумие, импонировали им и его общественное положение, его огромная популярность в интеллигентных кругах, первая роль, которую он играл во главе женского движения, а их страсть к нему еще более разжигалась вследствие его сдержанности, внешней холодности и индифферентизма, с которыми он обыкновенно держал себя со всеми.
Слепцова чрезвычайно занимала мысль, как бы дать женщинам образование и развитие более солидное, чем они тогда получали, как бы расширить для них возможность легче добывать заработок и научить их устраиваться дешевле на небольшие средства. Эти мысли он постоянно проводил в кружках, в которых вращался. Все соглашались, что в данный момент это наиболее необходимо, но, пока все рассуждали, как это осуществить на практике, Слепцов начал устраивать научно-популярные лекции для женщин, организовал в Петербурге женскую переплетную мастерскую, много хлопотал, чтобы открыть контору для переписки и переводов с иностранных языков 5, и, наконец, устроил общежитие на Знаменской улице, прогремевшее в обществе под названием ‘Знаменской коммуны’6. В эту коммуну принимались женщины и мужчины, но с большим выбором, люди более или менее знакомые между собой и вполне порядочные. У каждого была своя комната, которую жилец должен был сам убирать: прислуга имелась только для стирки и кухни. Расходы на жизнь и квартиру покрывались сообща. Когда в общежитие приходили знакомые всех жильцов, их приглашали в общую приемную, своих же личных знакомых каждый принимал в своей комнате. Коммуна устраивала и ‘фиксы’, и каждый приглашенный чувствовал себя польщенным, так как он встречал здесь избранное общество: художников, писателей, наиболее интересных людей того времени, и вечеринка проходила необыкновенно оживленно.
Несмотря на строгий выбор жильцов и гостей, много ходило сплетней, небылиц и грязных клевет об этой коммуне, отчасти потому, что это предприятие было совершенною новостью, а отчасти потому, что не приглашенные на ‘фиксы’ были оскорблены и злы на жильцов коммуны. Просуществовав один сезон, это общежитие распалось, как распадались тогда очень многие предприятия, прежде всего вследствие новизны дела, отсутствия практической жилки У русских интеллигентных людей, но более всего потому, что женщины того времени обнаруживали отвращение к хозяйству и к простому труду, перед которым в теории они преклонялись. Никто в коммуне не хотел как следует заниматься хозяйством, хотя большинство составляли женщины,— это нередко исполнял один Слепцов, который и без того был завален разнообразнейшею работою. Все эта вызывало большой беспорядок в общежитии, и жизнь для многих в конце концов оказывалась не дешевле, чем в меблированных комнатах.
Зенита популярности и значения достиг Слепцов, как было упомянуто выше, когда вышел его роман ‘Трудное время’. К нему начали являться тогда не только Петербургские, но и провинциальные дамы, которые нередко специально приезжали для этого из провинциальных захолустьев, требуя, чтобы Василий Алексеевич указал и выяснил им ‘новые пути’, по которым должна идти русская женщина, объяснил, как выйти из того или другого жизненного затруднения, задавали ему неразрешимые вопросы, нередко бесцеремонно предъявляли требования, чтобы он нашел постоянный заработок или дал средства на обратный путь, так как они приехали потому, что им все указывали на Слепцова, как на человека, который приходит на помощь всем современным женщинам,— все это создавало ему много крайне тяжелых минут. Он далеко не всегда мог снабжать деньгами обращавшихся к нему, и вот эти-то женщины, удовлетворить требованиям которых очень часто не было никакой возможности, более других распускали нелепые слухи о том, будто бы он протежирует только хорошеньким.
Когда однажды в полдень солнечного осеннего дня я постучалась в квартиру, в которой Слепцов нанимал комнату, мне открыла дверь деревенская баба в ситцевом повойнике7. На мой вопрос, встал ли Василий Алексеевич и может ли меня принять, она словоохотливо заболтала, пока освобождала меня от верхней одежды и провожала по узкому, длинному коридору:
— Ноне он с петухами вскочил. Убирается-то он живой рукой: сам у себя все повычистит, и пинжачок, и столики, и игрушечки свои, а то и пол сам выметет. И как за работу-то садится — день на ночь переделает…
Только что я хотела спросить, что означает ‘день на ночь переделает’, как мы подошли к его двери. Я постучала и услышала его голос: ‘Войдите’,— дверь оказалась незапертою. Я была ошеломлена тем, что представилось моим глазам: при светлом, солнечном дне Василий Алексеевич сидел за рабочим столом с плотно занавешенными окнами и с несколькими зажженными свечами. Он быстро поднял шторы и погасил свечи. На высказанное мною удивление он объяснил, что ему нередко приходится работать при такой обстановке, чтобы получить полную иллюзию мрака, тишины ночи и уединения, что это подымает его нервы и сосредоточивает мысли на работе. ‘Вот и сегодня при искусственном освещении мне удалось хорошо поработать’. Я сказала, что не буду ему мешать и изложу мою просьбу в несколько минут. Он вдруг переконфузился, уверял, что уже кончил работу (несмотря на спокойную манеру держать себя, он был, в сущности, застенчивым человеком), настоял на том, чтобы я позавтракала с ним, и вышел распорядиться. Я принялась разглядывать его комнату, убранную с большим вкусом. Все письменные принадлежности были чрезвычайно изящны: чернильница, пресс-папье, портфель, подсвечники, всевозможные ножички, ваза с красивым букетом, столики и этажерки были уставлены красивыми безделушками и портретами в рамках.
— Однако, какие вам прощают преступления! — сказала я, указывая ему на изящные вещи.
— Уверяю вас, мне это необходимо… Вижу, вы смеетесь… Что же делать, если моя природа столь несовершенна! Вероятно, более всего виною мои истрепанные нервы. Если бы я оголял свою жизнь так, как этого требует современный катехизис, у меня бы пропало самое элементарное соображение.
В это время баба, с которою я только что познакомилась, начала накрывать на стол.
— Рекомендую — Петровна, женщина с большим характером и настойчивостью. Как только крепостные освободились, она приехала сюда с мужем, выхлопотала ему подходящее место, долго пробивалась поденного работою, но в то же время подучивалась стряпне, и теперь специалистка по биткам, которыми сейчас вас угощу. С этой осени она наняла квартиру и отдает внаймы комнаты таким бездомным бродягам, как ваш покорный слуга. Так вот Прошу любить да жаловать, это моя хозяюшка, очень славная женщина, только большая ворчунья… Она у меня кухарка и горничная, она же и ‘dame de compagnie’ {компаньонка (фр.).}.
— Хотя я не все твои словечки пойму, да знаю, что не обидишь. Не таковский…
— Кто же зря обижает?
— Из вашего брата много озорников: норовят без причины облаять да обсмеять.
— Вот нашего брата она не одобряет, а великую приверженность имеет к своему супругу, только и слышишь: ‘Мой старик да мой старик!’
— Что ж, когда мы с ним одни на свете. Только нас и есть — он да я. Горести с ним делили, вместе страду крепостную отбывали, вместе детей хоронили… Всем-то мы никчемные, только друг для дружки… Вот и выходит ‘мой старик’.
— А за что, Петровна, ты на Василия Алексеевича ворчишь, чем ты им недовольна?
— Да как же на его не ворчать, сама рассуди, барынька милая. К ему, почитай, кажинный день молодки придут, а уж не то три, не то четыре промеж их такие пригожие, такие раскрасотки, ни в сказке сказать, ни пером написать. На него-то глядючи, они совсем извелись… Как он с бабами да барынями на стороне — знать не знаю, ведать не ведаю, сказываю только про тех, что сюда к ему бегают. Ведь крючок-то двери своей он на запоре не держит: новая барышня пришла, опять сюда же к ему веду, подать ли что время пришло, звонок ли даст,— войду, и не постучусь. И что ж ты думаешь, наш-то Алексеич, скажу тебе как перед истинным, что пень с ними.
— Битки неси, Петровна, битки неси,— перебил ее Василий Алексеевич.
— Говори, говори, Петровна, пожалуйста, все доскажи,— подзадоривала я ее.
— Чего ж не сказать? Начала, так кончу: и хорошее и худое в глаза скажу. Лучше парня, как наш Алексеич, на всем свете не сыщешь: кому дело изъяснит, кому бумагу напишет, кому работишку отыщет,— никому отказа нет, и ко всем-то он с шуточкой да с прибауточкой. Все как есть жильцы нашего дома знают его, то и дело просятся у меня к ему. А вот как с барышнями-то со своими, по крайности когда я тут же стою, так скажу тебе, он без всякой жалости. Ведь девкин-то век не долог! Вот хоть бы взять вчерась: барышня от его выходит, сказывает ему что-то, а он сквозь зубы шамчет, а сам-то точно на стену глядит на бедняжечку, хоть бы маленькое, маленькое ласковое словечко промолвил. А она-то от перепуга вся съежилась, в рукава пальтишка не попадает, оторопела вся, того и смотри, слезы в три ручья польются… А он торчит, как тумба…
— Ну, Петровна, музыку свою ты ведь теперь надолго завела… Неси битки.— И легкий румянец покрыл бледные щеки Василия Алексеевича.
Когда мы уселись с ним за завтрак, он стал благодарить меня за то, что я решилась разделить его трапезу: еда в одиночестве, по его словам, заставляет его терять аппетит. Он прибавил, что ушел бы куда-нибудь завтракать, но у него сегодня с утра какая-то апатия. И действительно, лицо его было болезненнее обыкновенного, и я поняла, почему для работы ему приходится иногда возбуждать свои нервы, превращая редкий в Петербурге солнечный день в ночь с зажженными свечами.
Я начала извиняться, что хочу просить его о деле, к которому он, по-видимому, не имеет никакого касательства, но моя знакомая (я назвала фамилию особы, которую он раза два встречал в моем доме) так настойчиво просила меня передать ему ее просьбу, что я не могла отказать ей. Она прошла курс шитья и кройки, сшила с успехом несколько платьев и просит его похлопотать у знакомых ему дам, чтобы они давали ей заказы на туалеты.
Меня передернуло то, что он молчит, не только ни словом не ободрил меня, но не переспросил даже фамилию моей знакомой, которую мог забыть или вовсе не расслышать при рекомендации. Взглянув на него, я была еще более поражена полным равнодушием, с которым он выслушивал меня, как будто думая о чем-то другом. Я высказала ему, что он, вероятно, плохо себя чувствует, и что я очень жалею, что мне пришлось беспокоить его в такое время. Он несколько оживился и, не отвечая прямо на вопрос, заговорил о деспотизме женщин, который, по его словам, глубоко лежит в их натуре.
— Новые идеи и взгляды она легко схватывает, но они не ослабляют прирожденного ей деспотизма. Если она разговаривает, она требует, чтобы ее собеседник не только отвечал точь-в-точь как она того желает, но моргал бы веками и кашлял именно так, как ей этого хочется.
— Вы, вероятно, знаете и множество других специально женских недостатков? Может быть, с вашей точки зрения, женщина представляет один сплошной недостаток?
— Не совсем так,— заговорил он, улыбаясь.— Сравнительно с нами, мужчинами, у женщин, пожалуй, имеются даже более крупные достоинства, но один недостаток уничтожает все их преимущества. Нельзя забывать, что женщины до сих пор преимущественно живут жизнию чувства, а их любовь и самопожертвование, которые поэты осыпают такими благоуханными розами, приносят мужчине несравненно более шипов и терний, чем наслаждения и счастья,! Чем более страсти в любви женщины, тем более она ревнива. О, тогда уже у нее исчезают все благородные стороны характера: мстит она, не разбирая средств, и деспотизм проявляет в такой степени, что совершенно отравляет жизнь любимого человека. Пока же у нее не наступает исступленный период ревности, она просто задушит своею любовью. Она не умеет и не может смотреть на своего избранника иначе, как на свою вещь, как на свою полную и неотъемлемую собственность. По природе она настоящая крепостница. По ее понятиям, глаза, уши, слова любимого человека должны служить только для нее одной, он должен забыть для нее о своих вкусах, о своей склонности к прекрасному, о своей общественной деятельности, очень часто даже о своем человеческом достоинстве. На горе интеллигентному человеку, ему более всего нравятся женщины со страстным темпераментом, но жизнь с ними, сколько я наблюдал, сущий ад.
— Однако знаменитый ревнивец Отелло был мужчиною.
— Это, вероятно, давным-давно так было: теперь же русские женщины перещеголяли всех Отелло в мире.
— Неужели все эти письма от женщин? — спросила я, вдруг случайно заметив на одном из столиков стопками сложенные письма в конвертах.
— Да, от женщин. И, к величайшему моему несчастию, я должен отвечать на все: следует ли девушке бросить родительский кров, разойтись ли замужней женщине с мужем, можно ли оставить детей на руках престарелой бабки, а самой ехать в столицу учиться,— одним словом, меня призывают быть судьею и решителем судьбы в самых интимных, деликатных областях человеческой жизни. Я уже не говорю о просьбе каждой из них найти заработок. Это уже так вышло, что оказалось моею прямою обязанностью.
— Но, обращаясь к вам с подобными вопросами, эти особы как-нибудь мотивируют же, что побуждает задавать их?
— От этого мне не легче… Все же многое в каждом письме остается для меня неразрешимою задачею.
Он взял несколько писем и начал быстро пробегать их глазами, кратко сообщая мне их содержание или цитируя из них отдельные фразы и выражения.
— Вот что пишет молодая девушка: мать ее больна и, не вставая, лежит в постели несколько лет, по словам доктора, она останется в таком положении всю свою жизнь. И вот, когда молодая девушка заявила своим родственникам, что должна ехать учиться в столицу и просила наиболее близких из них по очереди проводить с ее матерью известное время, против нее поднялась целая буря: родственники не могут успокоиться и уже несколько месяцев продолжают бросать ей в лицо оскорбления и ужасные обвинения, всюду кричат, что она не смеет оставить старуху на руках прислуги — простой бабы, что ухаживать за родною матерью — обязанность дочери, а не родственников. Одним словом, в конце концов ваш покорный слуга призывается решить, как должна поступить эта молодая особа, хотя я не имею ни малейшего представления ни о ней самой, ни о ее положении,— и об этом она не упоминает ни слова.
— Мне кажется,— заметила я,— что на этот вопрос все же не особенно трудно ответить.
— Слушайте: еще курьезнее. Замужняя женщина сообщает мне: ‘Должна вам представиться,— я человек с современными взглядами, всем сердцем сочувствую новым идеям, стремлюсь всеми силами к достижению указанного идеала’. Далее, по ее словам, она считает своим долгом довести до моего сведения, что она много раз умоляла своего мужа уступить крестьянам половину или хотя бы даже небольшую часть принадлежащей ему земли, но он, ее супруг, называет ее требования нелепым и даже вредным вздором. Вот эта дама и просит меня решить, имеет ли она право, при диаметрально противоположных взглядах с своим мужем, продолжать сожительство с ним под одною кровлею. При этом она добавляет, что если она порвет все отношения с мужем и переедет в Петербург, то она не сомневается в том, что я подыщу ей постоянный заработок. И вот подобные наивные до невероятности требования, призывающие меня разрешить домашние распри и недоразумения людей, о которых я не имею ни малейшего представления, прямо в столбняк меня приводят.
— Зачем же отвечать на такие письма?
— А мне сдается, что и такая корреспондентка спрашивает у незнакомого ей человека о столь щекотливых вещах просто потому, что не умеет писать, не умеет найти надлежащую форму, в которую ей следует облечь мысли, терзающие ее. Ведь теперь желание у всех у них одно — вырешить трудную, сложную задачу, внезапно поставленную изменившимися условиями жизни. А потому и не хотелось бы оскорбить кого-нибудь из них молчанием или неделикатным ответом. Ведь все они страстно стремятся к самостоятельности, к настоящему образованию, к общественной пользе. Все эти реформы, так изменившие строй нашей жизни, весь ее уклад и нравы, точно обухом хлопнули их по голове, они потрясены и не могут сообразить, как применить к действительности многие современные требования. Сидят они там в какой-нибудь трущобе, вращаются среди выживших из ума старух и стариков, им не с кем посоветоваться… Вот они и растерялись… К тому же они не привыкли логически думать, не привыкли заботиться о себе, ну, и задают дикие вопросы, заставляют других решать за себя. Можно себе представить, как они душевно страдают… Хотя я уже давно составила мнение о Слепцове как о человеке замечательно великодушном, но этот разговор с ним еще более убедил меня в его сочувствии каждому, у кого оказывается хотя проблеск какой-нибудь мысли. И я подумала, что если он, прощаясь со мной, и забыл о моей просьбе, то, вероятно, только потому, что он в таком деле уже ничем не может помочь. Каково же было мое изумление, когда, через несколько дней после моего посещения, Слепцов зашел ко мне специально за тем, чтобы оставить для моей знакомой несколько адресов дам, которые соглашаются сделать ей заказы на шитье своих туалетов.
ГМ — Голос минувшего.
ЛН — Литературное наследство.
Семевский — Семевский В. И. Василий Иванович Водовозов.
СПб., 1888. Тургенев. Письма — Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. Письма в 13-ти томах. М.-Л., Наука, 1961—1968.
Чернышевский — Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 15-ти томах. М., Гослитиздат, 1939—1951.
Впервые опубликовано в журнале ‘Голос минувшего’ (1915, No 12), по тексту которого печатается.
1 Рассказ В. А. Слепцова ‘Питомка. Деревенские сцены’ был впервые опубликован в ‘Современнике’ (1863, No 7). В том же году И. С. Тургенев писал о нем В. П. Боткину: ‘Это пробирает до мозга костей, и, пожалуй, здесь сидит большой талант’ (Тургенев, Письма, т. V, с. 158). По свидетельству А. М. Новикова, Л. Н. Толстой никогда не мог дочитать ‘Питомку’ до конца: ‘Вначале его чтение этого рассказа, по обыкновению, было очень выразительно, но под конец глаза заволакивались, черты лица заострялись, он начинал останавливаться, старался преодолеть свое волнение, всхлипывал, совал кому-нибудь книгу, вынимал платок и поспешно выходил’ (сб. ‘Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников’, т. 1. М., Художественная литература, 1960, с. 447—448). Рассказ ‘Казаки’ был напечатан в ‘Современнике’ за 1864 год (No 2). В собрание сочинений В. А. Слепцова, изданное им через два года, этот рассказ вошел под названием ‘Свиньи’. В примечании пояснялось, что это заглавие и было первоначальным, но в журнале, как намекал автор, оно было заменено по цензурным соображениям заглавием ‘Казаки’. Рассказа под, названием ‘Постоялый двор’ у В. А. Слепцова нет. По-видимому, Водовозова назвала так какой-то другой рассказ писателя. Рассказ ‘Мертвое тело. Деревенские сцены в трех картинах’ был опубликован в I томе сочинений В. А. Слепцова (Рассказы, очерки и сцены. СПб., 1866), a рассказ ‘Ночлег. Подгородные сцены’ — в ‘Современнике’ за 1863 год (No 11).
2 Как пишет в своих воспоминаниях В. И. Танеев, В. А. Слепцов покинул медицинский факультет Московского университета, увлеченный новыми идеями, в частности идеей сближения с народом, и с этой целью отправился пешком по Московской и Владимирской губерниям, после чего стал публиковать свои очерки о крестьянском быте. По словам Танеева, Слепцов, любя театр, играл на разных любительских сценах (ЛН, т. 71, с. 521). Это свидетельство ставит под сомнение утверждение Водовозовой, однако не исключено, что Слепцов мог выступать в отдельных спектаклях и на ярославской сцене.
3 Повесть В. А. Слепцова ‘Трудное время’ печаталась в журнале ‘Современник’ (1865, NoNo 4, 5, 7, 8). Раскрытию ее социального смысла посвящена статья К. И. Чуковского ‘Тайнопись ‘Трудного времени’ (см.: Чуковский К. И. Люди и книги. М., 1958).
4 То же самое подтверждает и А. Г. Каррик (Маркелова), участница слепцовской Знаменской коммуны (о коммуне см. коммент. 6 к наст. главе). ‘Он как будто стыдился поддаваться порыву чувств, будь то хотя бы жалость, негодование на несправедливость, порыв самоотвержения’,— писала она и высказала мнение, что ‘некоторая натянутость и как будто рассчитанность манер происходили у него всего скорее от застенчивости’ (ЛН, т. 71, с. 446).
5 Относительно конторы для переписки и переводов с иностранных языков сведений не имеется. Что же касается переплетных мастерских, то в записке Третьего отделения от 1 декабря 1864 года сообщалось о существовании в Петербурге двух женских переплетных мастерских. Одна из них — переплетная В. И. Печаткиной — упомянута в записке и известна из литературы. Другую возглавила В. А. Иностранцева, активная участница женского движения, в конце 60-х — первой половине 70-х годов гражданская жена В. А. Слепцова (см.: ЛН, т. 51—52, с. 497). В. В. Стасов так писал о ней в своих мемуарах: ‘Молодая и красивая особа Варвара Александровна Иностранцева… проникнутая идеею ‘женского труда’, самопомощи и ‘артели’… устроила переплетную артель и стояла довольно долго в ее главе, бодро, умело, энергично’ (Стасов В. В. Воспоминания о моей сестре.— Книжки недели, 1896, с. 497). Возможно, что именно под влиянием В. А. Слепцова и была создана переплетная мастерская В. А. Иностранцевой.
6 Знаменская коммуна, получившая это название от Знаменской улицы, где она находилась, иначе называлась слепцовской коммуной. Она была основана летом 1863 года, то есть вскоре после опубликования романа Н. Г. Чернышевского ‘Что делать?’ и под несомненным его влиянием. Коммуна состояла из интеллигентных трудящихся женщин и небольшого числа мужчин. В доме Бекмана, где помещалась Знаменская коммуна, для ее членов и посетителей читались лекции видными учеными и общественными деятелями — И. М. Сеченовым, П. Л. Лавровым, А. Ф. Головачевым и другими. Коммуна просуществовала около года и затем самоликвидировалась. В записке Третьего отделения от 1 декабря 1864 года сообщалось, что ‘коммуна уничтожилась вследствие того, что члены ее узнали, что за ними наблюдают’ (см.: ЛН, т. 71, с. 454). Реакционными кругами о коммуне распространялись клеветнические слухи, что нашло свое отражение в пасквильном романе В. В. Крестовского ‘Панургово стадо’ (1869), а также в романе Н. С. Лескова ‘Некуда’ (1864). О Знаменской коммуне см. статью К. И. Чуковского ‘История слепцовской коммуны’ в сборнике его статей ‘Люди и книги’ (М., 1958) и ЛН, т. 71, посвященный В. А. Слепцову.
7 Повседневная головная повязка женщин из простонародья.