ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ
СОЧИНЕНІЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.
подъ редакціей и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.
ТОМЪ ПЕРВЫЙ.
Приложеніе къ журналу ‘Нива’ за 1904 г.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. МАРКСА.
1904.
Vanitas vanitatum et omnia vanitas!
Нтъ-съ, что вы, господа писатели, ни говорите насчетъ нашихъ доходцевъ, пенсій или относительно знаковъ отличія, какъ тамъ ни разсуждайте, подъ вліяніемъ разныхъ этакихъ житейскихъ недоразумній и непредвиднныхъ обстоятельствъ, а положеніе наше весьма шатко. Не подумайте, что я намекаю этимъ на сатиры какія-нибудь ни комедіи обличительныя, гд нашего брата, чиновника, такъ сказать, въ утреннемъ халат и ночномъ колпак, напоказъ публик, на сцену выводятъ. Это что! Это еще съ хлбомъ бы състь можно, но гоненія судьбы, удары неожиданные — вотъ что страшно. Спишь-спишь, сны такіе фантастическіе видишь, кругомъ Аркадія, и вдругъ выспишь чортъ знаетъ что такое! Могу васъ уврить, что нердко приходятъ минуты, когда пофилософствуешь этакъ, знаете, въ уединеніи своего кабинета, махнешь на все рукой, и невольно скажешь, съ царемъ Соломономъ: суета суетъ и всяческая суета, изъ праха мы взяты и въ прахъ возвратимся! Вотъ теперь хоть бы и меня взять въ примръ: столоначальникомъ я сдланъ, креста къ новому году жду и непремнно получу его, какія тамъ козни ни строй мерзавецъ Бурдашевъ, а, право, не шутя, думаю удалиться на свой хуторъ,— на лон природы, если смю такъ выразиться, жизнь окончить… Вотъ вы ужъ и улыбаетесь, господа, и я читаю по вашимъ глазамъ, что вы думаете, будто это я такъ-себ отъ разстройства желудка, что ли, разнжился и фантазирую. А мн, ей-Богу, въ самомъ дл, не по-себ, такъ тутъ не до фантазированія! Оно, безспорно, пріятно, какъ видишь, что и осанка у тебя облагородилась, внушительною сдлалась, что и канцелярскіе писцы, какіе-нибудь регистраторы разные, съ уваженіемъ на тебя смотрятъ, что даже и кресло твое гоголемъ между ихъ жидкими стульями стоитъ, иногда усмхнешься, глядя на него, какъ оно, само по себ, уже столоначальникомъ смотритъ, а тамъ случится какая-нибудь исторія пасквильная, ну и падешь духомъ и хуже мокрой курицы въ душ станешь, едва-едва наружную важность сохраняешь, и то для того только, чтобы низшимъ повода къ неуваженію не подать, чтобы званію ущерба не было черезъ это самое твое малодушіе. Нтъ-съ, все — прахъ, поврьте мн, и вы головы не вздергивайте, это вы только, потому ее поднимаете, что васъ тамъ какія-нибудь высшія лица, редакторы, критики разные обласкали, окладъ прибавили или что-нибудь тому подобное для вашей славы сдлали, но и это, помяните мое слово, прахъ и суета, нчто преходящее, звонъ колокольный… Да что далеко ходить за примромъ: вотъ вчерашняя газета, я ее нарочно себ на память изъ департамента унесъ.. Прочтите.
‘Супруга и дти его превосходительства, статскаго совтника Іакова Васильевича Рязанцева и кавалера разныхъ орденовъ, съ прискорбіемъ извщая во всеобщее свдніе о кончин, первая — своего безцннаго супруга, вторыя — своего родителя, просятъ покорнйше друзей, знакомыхъ и бывшихъ сослуживцевъ усопшаго отдать ему послдній долгъ при отпваніи, имющемъ состояться въ церкви Вознесенія, 12-го августа сего 1855 года’.
Оно, конечно, немного нелитературно написано, въ разсужденіи слога, и въ титул превышеніе противъ чина значится (вроятно, дворецкому впопыхахъ написать велли),— но не въ томъ дло. Человкъ умеръ! И какой человкъ: Іаковъ Васильевичъ Рязанцевъ! А отчего онъ умеръ? Кто онъ такой быль? какъ онъ жилъ? что за прискорбные родственники?— вотъ что вы спросите! Вдь и къ Александру Македонскому, я полагаю, гостей на похороны приглашали, а между тмъ его исторія поучительна для юношества. Если ужъ дло коснулось поучительности, то Іаковъ Васильевичъ, былъ въ своемъ род тоже Александръ Македонскій.
Я познакомился съ нимъ, или, врне сказать, онъ познакомился со мною, выбравъ меня своимъ домашнимъ секретаремъ въ то время, когда онъ уже стоялъ, если смю такъ выразиться, на высот своего величія, ворочалъ цлой канцеляріей, въ лучшемъ обществ домашнимъ человкомъ сдлался, князья, графы къ нему на обды здили, чопорныя барыни, словно крпость какую, записочками раздушенными осаждали его, прося у него протекціи и мстъ для своихъ протеже, а какія-нибудь тамъ этакія — извините меня, Марья Васильевна!— Каролины Карловны и Матильды, сидя во второмъ ярус въ итальянской опер, на него масляными глазками поглядывали и, думая поддть на свои крючечки такую рыбицу, свои круглыя плечики изъ-подъ открытаго лифа еще больше высовывали, такъ что съ перваго раза и не поймешь, лифъ ли тамъ у нихъ или такъ себ поясокъ не широкій грудь придерживаетъ… Про балетъ и говорить нечего! Передъ кмъ танцовщица выше всего свои ножки поднимаетъ?— передъ Іаковомъ Васильевичемъ! На кого она съ улыбкой глядитъ въ то время, когда перекинется спиною и повиснетъ на дюжей рук танцора?— на Іакова Васильевича! Въ чьи руки смотритъ, выбжавъ, какъ собачонка изъ воды, на сцену, въ день своего бенефиса?— въ руки Іакова Васильевича!.. Первое время мн просто совстно было по его комнатамъ проходить. Извстно, въ молодомъ человк какая осанка? Такъ себ, сосиска какая-то онъ съ фалдочками. Опять же и полы скользкіе, того и смотри, что полетишь. Иду я, бывало: въ зеркалахъ мои фалдочки отражаются, кругомъ лакеи снуютъ въ блыхъ галстукахъ, барыни важныя, въ бархатахъ и атласахъ, на половину ея превосходительства проплываютъ, въ гостиной хохочутъ веселымъ смхомъ сыновья Іакова Васильевича и ихъ друзья. А надъ чмъ они хохочутъ? можетъ-быть, надъ моими фалдочками хохочутъ! Бывало, потъ выступить, покуда я доберусь до кабинета Іакова Васильевича, а тамъ уже звучитъ его голосъ отрывистый:
— Опять ты, мерзавецъ, оброкъ не сполна привезъ? Когда это кончится? Не прикажешь ли мн государственную службу бросить и самому въ деревню хать недоимки сбирать? На что же я тебя держу?
— Виноватъ, батюшка Іаковъ Васильевичъ,— отвчаетъ приказчикъ. Бестія-мужичонка былъ, продувной такой, теперь домъ каменный иметъ.— Ноншній годъ, сами изводите знать, урожаи были плохи…
— Урожаи плохи! А прошлый годъ? А запрошлый годъ? Скажешь тоже — урожаевъ не было?
— Это что Бога гнвитъ, только вотъ пожары опять…
— А, пожары, пожары! Чего жъ вы смотрли: подъ вашими глазами горитъ, а вы спите? Чего вы смотрли, говори, чего смотрли?..— колотитъ Іаковъ Васильевичъ, по своей привычк, оборотомъ правой руки по лвой ладони.
— Виноваты, батюшка, оплошали…
— А, оплошали, оплошали! А я безъ денегъ сижу изъ-за васъ, я отъ своей деревни доходовъ не могу дождаться! Чтобъ все было собрано! знать ничего не хочу. Погодите, погодите, доберусь я до васъ!…
Постою я, бывало, у дверей, едва съ духомъ соберусь войти въ кабинетъ.
— Гд это вы, милостивый государь, пропадаете?— скажетъ съ неудовольствіемъ Іаковъ Васильевичъ.— Прочтите, что тамъ изъ Ярославля пишутъ, я разобрать не могъ.
Сяду я читать, письма изъ разныхъ деревень: жалобы, кляузы разныя пишутъ негодяи-мужики, на старостъ клевещутъ, нищими прикидываются, будто бы имъ жить нечмъ! И вдь какъ хитры эти бестіи! Такія петлицы иной придумаетъ, что и уму непостижимо. И неурожаи, и пожары, и падежъ скота, и мертвыя тла, и становыхъ — все приплететъ, такая фантазія выходитъ, что хоть бы въ печать, если бы грамотно написано было.
— Грамоты научиться не могли, а кляузничать находятъ время!— скажетъ Іаковъ Васильевичъ и велитъ не читать остальныхъ писемъ, выбросить ихъ вонъ.— Распорядись съ ними,— обратится онъ къ приказчику.— Вотъ этотъ Петръ Косой пятый разъ мн пишетъ.. Должно-быть, негодный мужичонка.
— Пьяница, батюшка Іаковъ Васильевичъ,— отвтить приказчикъ:— безъ проекту пьянствуетъ…
— И буйный, должно-быть?
— Какъ же, за нимъ больше всхъ недоимокъ…
— Нтъ, ты мн скажи: буйный онъ, или нтъ?
— Буйный, батюшка,.
— Ну да, ну да, я такъ и зналъ это! Буйный, буйный! А, онъ бунтовать вздумалъ! Ну, въ солдаты его, въ солдаты!— колотитъ Іаковъ Васильевичъ правой рукой по лвой.— Ты распорядись тамъ, покажи примръ. Теперь ступай.— Прочли вы бумаги?— обратится онъ ко мн.
— Прочелъ-съ,— отвчаю я.
— Давайте же т, которыя важне.
У меня ужъ, знаете, все разобрано, все разсортировано, начну я докладывать: эта, молъ, о томъ-то, а эта объ этомъ-то.
Іаковъ Васильевичъ слушаетъ и подмахиваетъ перомъ, слушаетъ и подмахиваетъ. Вотъ голова-то была у человка. Соображеніе молніи подобное, память… да что и говорить о памяти! Когда его еще столоначальникомъ сдлали, то одинъ чиновникъ, Птуховъ по фамиліи, не хотлъ его поздравить, и вдь — что вы думаете?— до послдней минуты, бывало, какъ попадется Іакову Васильевичу докладъ о наград Птухову, такъ онъ сейчасъ и замтитъ:
— А, это тотъ вольнодумецъ? Вычеркнуть!
Вотъ такъ память! Но я, такъ сказать, нить разсказа прервалъ, это у меня отъ непривычки, у васъ тамъ, у литераторовъ, все кругло выходитъ, періодами этакими, ну, а съ насъ нечего взыскивать. Ну-съ, итакъ, я остановился на докладахъ.
— Вотъ-съ,— говорю я Іакову Васильевичу:— просьбы о вспомоществованіи.
— Ну ихъ! У насъ самихъ денегъ нтъ. Отослать къ митрополиту.
— А это вотъ по подрядамъ.
— Отложите, это я самъ ночью просмотрю.
— Чиновникъ Прохоровъ проситъ о замщеніи его сына на службу.
— Куда его помстить? На шею себ, что ли? Дуракъ, тридцать лтъ прослужилъ, а не знаетъ, что безъ вакансіи нельзя принимать на службу.
— Онъ на мсто Малышева проситъ его замстить.
— Что вы мн толкуете на мсто Малышева! На мсто Малышева пришлетъ Марья Николаевна Сухощаво-Терпухова, сами же вы ея письмо вчера читали… Ну, все?
— Все-съ.
— Уфъ! экъ мы провозились съ вами! Недолго, недолго выдержатъ мои силы,— проговоритъ онъ со вздохомъ и станетъ одваться, знаетъ, что въ пріемной уже ждутъ его или важные гости, съ визитами пріхавшіе, или просители, жмущіеся другъ къ другу, точно стадо овецъ передъ бурей. А тамъ еще въ канцелярію надо захать, визиты необходимые сдлать, на обдъ равныхъ себ пригласить, въ опер или въ клуб показаться, чтобы люди не назвали скрягой и чтобы жен одной не здить, какъ брошенной, приходится и о дтяхъ позаботиться: однимъ гувернера нанять, другимъ мсто приличное достать. Ужъ о мелочныхъ заботахъ, въ род выдачи жалованья прислуг, покупки нарядовъ для жены, заказа экипажей и мебели, я не говорю. Но вдь на такомъ мст, на какомъ стоялъ Іаковъ Васильевичъ, и сервировка стола, не говоря о чемъ-нибудь боле значительномъ, требовала личнаго надзора. Офиціанты тамъ или дворецкіе взяли бы и накрыли бы столъ по-своему, наваливъ зря всякаго серебра, такъ что какая-нибудь чаша-ренессансъ подл русскаго серебрянаго бурака съ солью стала бы: ну, и вышелъ бы не сервированный столъ, а складочный магазинъ аукціонной камеры, гд, конечно, все равно, если помпейская ваза стоить рядомъ съ старымъ корытомъ: нищета, значитъ, всхъ въ одну яму сажаетъ!.. Да-съ, долженъ былъ Іаковъ Васильевичъ, по своему блестящему положенію, и въ эти мелочи входить и, какъ геній, везд онъ былъ на своемъ мст. Выйдетъ онъ передъ обдомъ въ столовую, сощуритъ глаза и говоритъ:
— Долой приборы! Узко накрыли. Дамамъ сидть нельзя будетъ. Широкую вставку вложить. Это зачмъ вы русскія ложки положили? Подать англійское серебро! Петръ, ты неровно приборы поставилъ.
— Кажется, ровно,— вздумаетъ спорить Петръ.
— Говорятъ теб, что неровно! Подай салфетку!— возьметъ Іаковъ Васильевичъ салфетку и начнетъ мрять, выйдетъ, что онъ правъ.— Вотъ видишь, негодяй!— швырнетъ баринъ скомканную салфетку въ лицо Петра.
Безстыжій народъ, эти лакеи! Могли бы, кажется, понять, что кто-нибудь другой, ошибется, а не ихъ баринъ со своимъ глазомромъ. Фельдмаршаломъ бы ему быть! Если бы, примрно, разсказать какому-нибудь сапожнику, что человкъ можетъ передлать вс эти дла одинъ, то онъ только усмхнулся бы, да подумалъ, что ему очки въ глаза втираютъ, небылицу разсказываютъ, потому что у него, у сапожника, и все-то дло сапоги сшить, въ праздникъ пьянымъ, какъ сапожнику, напиться, да жену побить. Не велика, кажется, работа, а онъ и отъ нея охаетъ и за дтьми присмотрть не можетъ, жалуется, что они отъ рукъ отбились. Конечно, какому-нибудь сапожнику по этому по самому и не бывать государственнымъ человкомъ, а долженъ онъ и то за великое счастье считать, что дала ему судьба возможность отличиться, хорошіе сапоги на государственныхъ людей шить, чтобы эти люди своихъ ногъ не промачивали, мозолей, съ позволенія сказать, не натирали и драгоцннаго здоровья не губили. Что — сапожникъ! И вы, любезный Василій Васильевичъ, и вы, почтеннйшая Марья Васильевна, могу васъ уврить при всемъ моемъ уваженіи къ вамъ, не только не исполнили бы трудовъ Іакова Васильевича, но просто отъ одного его присутствія почувствовали бы нкій трепетъ. Часто я, бывало, любовался, когда Іаковъ Васильевичъ въ своей щегольской карет по Невскому мчался, или когда онъ входилъ въ канцелярію: осанка этакая гордая, поступь величественная, вс ему кланяются, дохнуть никто не сметъ, иному чихнуть хочется, и того не сметъ, а онъ идетъ въ свой кабинетъ, едва склоняя голову, если встртить кого изъ начальниковъ отдленія. Бывало, вс около того увиваются, кого онъ осчастливитъ пожатіемъ руки… И вотъ, если бы меня на мст убили въ то время, когда онъ держалъ въ своихъ рукахъ, въ нкоторомъ род, судьбу десятковъ людей, такъ я не поврилъ бы, что этакій дубъ можетъ свалиться и отчего свалиться?— сказать страшно!
Въ одинъ прекрасный день,— то-есть день-то былъ не особенно хорошъ, я какъ сейчасъ помню, что я тогда до костей промокъ, ну, да это такъ принято у васъ тамъ въ литератур говорить, когда исторія доходитъ до самаго интереснаго мста,— итакъ, въ одинъ прекрасный день прихожу я съ бумагами къ Іакову Васильевичу и нахожу его чрезмрно, могу сказать, необычайно пасмурнымъ и раздраженнымъ. Удивило это меня, потому что въ это время и приказчикъ изъ деревни съ оброками не прізжалъ и, сколько я зналъ, особенныхъ непріятностей, въ род ревизій или реформъ какихъ по канцеляріи, не было. Любопытство меня взяло, разспросилъ я потомъ стороною, что случилось, и вотъ что узналъ. Отъ кого узналъ, это позвольте мн умолчать, да, впрочемъ, оно и не идетъ къ длу. Источникъ былъ врный. Наканун этого достопамятнаго дня до Іакова Васильевича дошелъ слухъ, что жена его чувствуетъ особенное расположеніе къ гувернеру, живущему въ ихъ дом. Этотъ слухъ, какъ и вс другіе слухи, обжалъ прежде весь городъ и уже только потомъ долетлъ до того, до кого касался. Іакова Васильевича сильно встревожило это извстіе.
— Не стыдно ли вамъ, сударыня…— выговаривалъ онъ мн.— И съ кмъ? съ гувернеромъ, съ мальчишкой!..
— Вы сами такъ ведете себя, что я могла бы считать себя свободною,— промолвила его супруга.
Она была, какъ и слдуетъ на ея мст, женщина хладнокровная, безъ предубжденій.
— Если вы промняли меня на какую-нибудь Жюли, то я имла право отплатить вамъ тмъ же, но я не отплатила. Эти слухи, какъ и вс слухи, клевета. Мало ли про кого что говорятъ! Я покровительствую Вундту, потому что онъ достойный человкъ, вотъ и все.
— Такъ вы утверждаете, что эти слухи — вздоръ?
— Да.
— Ну-съ, въ такомъ случа, я не желаю поддерживать ихъ дальнйшимъ присутствіемъ Вундта въ нашемъ дом и откажу ему отъ мста.
— То-есть, подольете въ огонь масла, дадите поводъ говорить, что вамъ открыли глаза и вызвали этимъ домашнюю драму, дадите поводъ предполагать разныя глупости, сдлаете меня мнимой жертвой ревниваго мужа. Свтъ будетъ вамъ очень благодаренъ…
— Пусть говоритъ, что угодно, а я наотрзъ говорю, что не будетъ его въ нашемъ дом.
— Очень жаль, тмъ боле, что я, заботясь о дтяхъ, узнала, какъ способенъ Вундтъ. Но это ршено, значитъ, и толковать не о чемъ. Только я попрошу васъ на будущее время самихъ слдить за дтьми, когда возьмемъ новаго гувернера, чтобы избавить меня отъ новыхъ сценъ и подозрній. Вы не считали нужнымъ заботиться о дтяхъ лично, вы думали, что ваша обязанность исполнена вполн тмъ, что вы платите за ихъ воспитаніе. Если бы я не слдила за ихъ ученьемъ, если бы Вундтъ не былъ добросовстнымъ человкомъ, они могли бы вырасти неучами. Можетъ-быть, вы и наложили на меня эту обязанность слдить за дтьми, чтобы подготовить эту сцену и оправдать въ моихъ глазахъ свое поведеніе…
— Это просто ни на что не похоже! Вы меня подлецомъ въ глаза называете!
— Я васъ никакъ не называю, я вамъ просто напоминаю ваши обязанности. И что у васъ за манера колотить руками… такъ и кажется, что вы драться хотите… Впрочемъ, отъ слушанья сплетенъ до драки одинъ шагъ… И откуда взялись у васъ эти плебейскія привычки?
— Послушайте, я васъ заставлю молчать. Я пришелъ къ вамъ не за наставленіями, вы сами нуждаетесь въ нихъ, а вы меня осмливаетесь въ грязь топтать! Я васъ въ монастырь упрячу!
— Вы пьяны?— холодно спросила супруга Іакова Васильевича, спокойно глядя на его раскраснвшееся лицо.
— Что?!
— Вы пьяны! Ступайте вонъ, если дло дойдетъ до скандала, то вспомните, что вы останетесь нищимъ…
— Я васъ попрошу, Наталья Андреевна…
— А я вамъ приказываю, Іаковъ Васильевичъ, идти вонъ и не являться ко мн до тхъ поръ, пока вы не отрезвитесь. Я вамъ еще разъ повторяю, что вы пьяны…
Нтъ, вы представьте себ положеніе Іакова Васильевича: жена, законная жена, осмлилась сказать ему, что онъ пьянъ, и выгнать его вонъ! Бсился онъ, изъ себя выходилъ, а она, точно каменная, точно бездушная статуя, не измнилась въ лиц. Іаковъ Васильевичъ, какъ мужчина, былъ горячъ, пріученъ своимъ положеніемъ встрчать покорность, а она, напротивъ того, была хладнокровна, и этимъ-то самымъ она и могла его поразить. Стерплъ онъ этотъ ударъ, махнулъ рукой, оставилъ у себя гувернера, только пасмурне, сдлался. Но радость къ радости, деньги къ деньгамъ, а горе къ горю идетъ, это дло на опыт доказано. Черезъ нсколько дней пришелъ къ Іакову Васильевичу еврей-ростовщикъ и объявилъ, что Андрей Іаковлевичъ, сынъ Іакова Васильевича, надавалъ ему векселей, что онъ подастъ ихъ ко взысканію. Сталъ на него кричать Іаковъ Васильевичъ, только — шельмы эти евреи, трясутся они, дрожать, точно съ мороза, а испугать ихъ трудно. Кланяется бестія Ицка передъ Іаковомъ Васильевичемъ, извиняется, трепещетъ, а на своемъ стоитъ. Нтъ хуже положенія, какъ имть дло съ такимъ человкомъ… Ты думаешь, глядя на его подлые поклоны, слушая его рабскія извиненія, что онъ сейчасъ теб въ ноги повалится,— онъ же своимъ дрожащимъ трусливымъ голосомъ бормочетъ: ‘Сто длать, васе превосходительство, сто длать! долзенъ-зе я свои деньги полуцить, я узь лутце ко взысканію подамъ!’ А чего тутъ лучше? Ничего нтъ лучшаго! Фамилію осрамить. Выгналъ его Іаковъ Васильевичъ и веллъ позвать сына. Явился тотъ. Красивый онъ былъ молодой человкъ, въ гвардіи служилъ, вс его въ модныхъ ресторанахъ знали, важныя барыни его хорошимъ женихомъ считали и ухаживали за нимъ.
— Ты,— сказалъ отецъ:— векселей тамъ надавалъ?
— Да,— отвтилъ сынъ, весело поигрывая съ собачкой Іакова Васильевича.— Деньги были нужны.
— Что же у меня не спросилъ?
— Я спрашивалъ, да вы сказали, что еще не получали изъ деревни, такъ я и занялъ. Apporte!— крикнулъ онъ собачонк, кинувъ на полъ свои перчатки.
— Однако, надо было бы позволенья спросить, можно ли занимать.
— Что это вы, разв я ребенокъ?..
— Не ребенокъ, но кутить я теб не позволю. Я давно собирался теб замтить, что твоя жизнь меня сильно огорчаетъ.
— Не смй грызть, не смй. Apporte!— забавлялся сынъ съ собачонкой.
— Послушай, я съ тобой говорю…
— Я слушаю.
— Чего-жъ ты съ собакой возишься?
— Это мн не мшаетъ слушать… Ну, служи, Ледька! Т-съ, смирно!
— Ты тамъ съ камеліями возишься, на танцовщицъ тратишься, у кондитеровъ, чортъ знаетъ, сколько продаешь, любовницу держишь…
— А! моя Минхенъ славная двочка!
— Славная или нтъ, но все это надо кончить…
— Что съ вами? Врно, васъ приказчикъ разсердилъ? Камеліи, танцовщицы, любовница… Да у кого же ихъ нтъ? Я еще молодъ. Когда у меня зубовъ не будетъ, тогда и орховъ не буду сть.
— Ну, а я требую, чтобы ты, имя зубы, не лъ орховъ.
— Что-жъ, вы хотите ихъ вс себ оставить?— насмшливо спросилъ сынъ.— Пошла прочь, дрянная собачонка!— крикнулъ онъ.— Перчатку испортила!
— Не думаешь ли ты мн наставленія читать?— вспылилъ Іаковъ Васильевичъ.
— Полноте горячиться! Не читайте мн наставленій и я вамъ не буду ихъ читать. Вы должны знать, что если у васъ, у старыхъ, есть какія-нибудь потребности, то он должны быть и у нашей братьи, молодежи. У васъ Жюли, у меня Минхенъ, разница только въ именахъ.
— Жюли, Жюли! что вы затвердили ее!— Ты мальчишка, я тебя молчать заставлю!
— Что у васъ за манеры! Вы не съ своимъ канцелярскимъ говорите, а со мною.— Убирайся, скверная собачонка!.. Вы берете на себя право учить меня какой-то лучшей жизни, не исполнивъ обязанности показать примромъ, что эта пресловутая лучшая жизнь возможна. Заботились бы обо мн, когда я былъ мальчишкой, не оставляли бы съ гувернанткой, которая чортъ знаетъ что со мною длала, не содержали бы Жюли, о чемъ весь городъ до послдняго лакея толкуетъ… Да и живите какъ хотите, я не считаю этихъ глупостей преступленіемъ, но не мшайте и мн жить. Нынче вкъ не тотъ, вы горячитесь, какъ человкъ отжившій.
— Мерзавецъ!— вышелъ изъ себя Іаковъ Васильевичъ.— Я тебя уничтожу!
— Для того, вроятно, чтобы легче присвоить имніе матери?.. Вы и ее, какъ я слышалъ, попробовали уничтожить. Говорятъ теб отстань, Ледька!— крикнулъ сынъ и швырнулъ собачонку въ уголъ.
Та завизжала.
— Оставь собаку, негодяй!.. Вы вс сговорились, вс заодно! Вонъ!
— Послушайте, я уйду. Ваше общество не очень пріятно, но вамъ не удастся уничтожить ни меня, ни матери. Совтую вамъ не выходить изъ себя и не кричать. Это вредно для вашего здоровья.
Сынъ весь былъ въ мать и могъ шутить даже въ такія минуты. Іаковъ Васильевичъ захворалъ отъ этихъ огорченій. Ему было больно, что онъ отогрлъ змю на своей собственной груди. Обманутый женой, оскорбленный сыномъ до глубины души, онъ съ прискорбіемъ долженъ былъ искать отрады на сторон, свой собственный домъ сдлался ему постылымъ. Я говорю: свой собственный домъ, потому что и домъ, и деревня были его собственные, но онъ ихъ написалъ на имя жены, конечно, не изъ какихъ-нибудь видовъ, а по любви къ ней. Въ это прискорбное время явилась истинною его утшительницею совершенно чужая женщина, даже и не нашей націи, не русская, а Жюли, которою его попрекали родные, лишившіе его своей признательности, благодарности и любви, только у этой женщины онъ и отдыхалъ. Она и споетъ ему какую-нибудь французскую псенку, и приголубитъ его, и своимъ молодымъ смхомъ разсмшитъ. Забудетъ онъ свою тяжелую государственную службу, непокорность негодяевъ-крестьянъ, домашнія непріятности и ободрится опять, чувствуетъ снова силы для служенія отечеству. Іаковъ Васильевичъ радъ былъ душу отдать этой Жюли, и надо сказать правду: стоила она того. Къ Рождеству онъ отдлалъ ей квартиру, великолпную мебель разную прислалъ, и за два дня до Новаго года повезъ нсколько мелкихъ дорогихъ бездлушекъ: серегъ, брошекъ, браслетъ и тому подобныхъ вещей. Жюли и не гадала, какая ей радость готовится, какъ она, въ Новый годъ, въ новыхъ брильянтахъ въ собраніи красоваться будетъ. И вотъ тутъ-то видна вся доброта Іакова Васильевича, часто не замчавшаяся людьми подъ его наружной суровостью: сколько заботился онъ о выбор вещей, сколько старался не проговориться о приготовляемыхъ подаркахъ! Возьмите въ расчетъ и то, что Іаковъ Васильевичъ былъ такою высокою особою, что онъ не только кому-нибудь другому, а и барину иному руки не подавалъ, Жюли же была просто дочь французской рыбной торговки, и объ этой-то плебейк, такъ сказать, заботился онъ, какъ о дочери, у нея-то руки цловалъ, передъ ней на колняхъ стаивалъ! Подумайте о всемъ объ этомъ, и тогда вы поймете всю доброту его сердца. Признаюсь, мн всегда было жаль, что эта Жюли не русская, не дочь какой-нибудь бабы, торгующей на Снной печенкой и гнилыми апельсинами. Своему какъ-то больше счастья желаешь, чмъ чужому. Пріхаль въ къ ней утромъ, хотя обыкновенно здилъ по вечерамъ. детъ и ужъ чуетъ его сердце, какъ дтски обрадуется Жюли, какъ начнетъ примрять подарки, смотрться въ зеркало и цловать Іакова Васильевича, подъхалъ въ дому, взглянулъ на него съ улыбкой, зная, что только въ этомъ дом и находитъ онъ непритворную ласку, искреннюю радость и любовь, которая дороже золота, которой не купишь за вс богатства, какъ не могъ купить ее Іаковъ Васильевичъ у своей жены и у своего сына. Вошелъ онъ по черной лстниц, чтобы не будить звонкомъ своей подруги, прошелъ кухню, столовую, не встртилъ никого, тихонько отворилъ дверь въ будуаръ, приподнялъ опущенную портьеру и съ улыбкой глядитъ туда… Такъ иногда мать, поднявъ блый пологъ у кровати своего ребенка, любуется спящимъ младенцемъ… На диван, въ утреннемъ пеньюар, сидитъ Жюли и ласкаетъ рукою русые кудри молоденькаго, хорошенькаго, розоваго, какъ персикъ, мальчугана: на томъ нтъ сюртука, воротъ батистовой рубашки разстегнуть, зимнее солнце весело играетъ на богатыхъ коврахъ, на бломъ атлас мягкой мебели… На нашего Іакова Васильевича точно столбнякъ нашелъ, продолжаетъ онъ глядть и все попрежнему улыбается доброй старческой улыбкой, какъ будто онъ влюбился въ этого мальчика, у котораго и пушка надъ верхней губой нтъ, какъ будто этотъ мальчикъ его сынъ, приласкавшійся къ матери. Да и точно: красавецъ былъ мальчикъ, я его видлъ: быстроглазый, полненькій, веселый и такой смльчакъ, что чудо. Вотъ на французскомъ театр я видлъ одинъ разъ актрису (билетъ мн знакомые подарили), она была въ военномъ костюм и точно такъ смотрла, какъ этотъ юноша.
— Кто это тамъ?— спросилъ онъ, глядя на портьеру прищуренными глазенками и стараясь басить.
— Мари, врно,— сказала Жюли.
— Нтъ, это какая-то наштукатуренная обезьяна!— воскликнулъ юноша, разсерженный, что ему помшали вести сладкія рчи съ Жюли.
— Да вдь теперь святки, такъ она и замаскировалась,— засмялась веселенькая Жюли.
Она была сущій ребенокъ.
Юноша вскочилъ и подбжалъ къ портьер, гд все еще стоялъ Іаковъ Васильевичъ и продолжалъ улыбаться.
— Мерзавецъ: какъ ты смешь подсматривать?— крикнулъ взбшенный мальчуганъ своимъ дтскимъ басикомъ и съ быстротою молніи далъ дв пощечины Іакову Васильевичу, повернулъ его за плечи налво кругомъ и пнулъ ногою.
По этому пинку было сейчасъ же замтно, что онъ недавно изъ училища вышелъ. Нашъ братъ не дастъ такого ловкаго пинка, отвыкли мы отъ этихъ школьныхъ продлокъ, у насъ и ноги-то не гнутся теперь, какъ въ былые годы… Іаковъ Васильевичъ обезумлъ, разронялъ вс подарки и, какъ курица, мелкими шажками, какъ онъ никогда не хаживалъ, побжалъ вонъ, согнувъ спину. Извстно, молодой гнвъ быстро проходитъ, смшливость беретъ свое, юноша не выдержалъ, куда у него и бшенство двалось, схватился руками за бока и захохоталъ.
— Жюли, Жюли, глядите, какимъ онъ птушкомъ удираетъ!— кричалъ сорванецъ, отирая слезы, катившіяся отъ искренняго молодого смха.
Жюли взглянула и прыснула: молодой смхъ заразителенъ. А бдный Іаковъ Васильевичъ все бжалъ, захватилъ шубу, надлъ ее бокомъ и все бжалъ до самой кареты, и все слышался ему этотъ смхъ,— и домой онъ пріхалъ, а смхъ все звенитъ въ его ушахъ.
— Иванъ!— крикнулъ онъ камердинеру изъ кабинета.
— Чего изволите?— спросилъ тотъ.
— Кто тамъ въ зал смется?
— Тамъ никого нтъ-съ,
— Дуракъ! разв можно смяться, если никого нтъ? Скажи, чтобы не смялись. У меня дла.
— Слушаю-съ!— произнесъ камердинеръ, покачавъ головой.
А смхъ все продолжается, веселый, молодой, звонкій, точно тысячи молодыхъ голосовъ залились и хохочутъ, хохочутъ до слезъ, до колотья. Побжалъ Іаковъ Васильевичъ въ залу, въ гостиную, поглядлъ — пустыя комнаты, только его встревоженная фигура въ растрепанномъ парик въ зеркалахъ отражается. А смхъ все звенитъ и звенитъ. Заткнулъ онъ уши ватой: смхъ все звенитъ.
— Иванъ, я никого по принимаю. Всмъ отказывай.
— Слушаю-съ.
— Чего ты смешься, дуракъ?
— Никакъ нтъ-съ.
— Что ты такую глупую рожу корчишь, мерзавецъ? Говори, зачмъ у тебя такая глупая рожа? Пьянъ ты?
— Никакъ нтъ-съ!
— Никакъ нтъ-съ, никакъ нтъ-съ! Что ты смяться надо мной вздумалъ, что ли? Погоди, доберусь я до тебя, дай мн только съ длами управиться. Убирайся.
Иванъ вышелъ. Іаковъ Васильевичъ замкнулъ кабинетъ, спустилъ штору и легъ. Провелъ онъ день взаперти, провелъ другой, едва-едва дождется ночи, такъ ему это время длинно казалось. Первый разъ въ жизни не длалъ онъ и не принималъ визитовъ въ Новый годъ. Скука страшная, а выйти боится, страхъ на него напалъ какой-то, знаете. Я полагаю — (наше мсто свято!), что тутъ много значило время, совпавшее съ этимъ прискорбнымъ случаемъ. Извстно, на Рождеств бсъ особенно силенъ и любятъ разныя этакія нечестивыя шутки творить надъ людьми, я думаю, и тутъ безъ его козней не обошлось. Разумется, я не могу выдавать своего мннія за непреложную истину, а все же… Однако, время взяло свое, и смхъ сталь все слабе и слабе звучать въ ушахъ нашего страдальца. На четвертый день вздумалъ онъ хать въ должность, похалъ, вошелъ въ канцелярію совершенно не своей походкой, посмотрлъ на всхъ подозрительными глазами, вс на него, разумется, поэтому съ удивленіемъ смотрятъ, а его это еще пуще разсердило,— извстно, что пуганая вор… Впрочемъ, нтъ! это такое сравненіе низкое!.. Замтилъ онъ экзекутору, что въ канцеляріи духъ непокорности и вольнодумства видится, и прошелъ къ себ въ кабинетъ. Подписалъ нсколько бумагъ и взялся за газеты, прочелъ о наградахъ и повышеніяхъ, взглянулъ въ политику, сталъ фельетонъ просматривать, читаетъ, читаетъ — и глазамъ не вритъ, и снова слышитъ, какъ звонко-звонко гремитъ: въ его ушахъ смхъ, да такой, какъ будто вся канцелярія, вся улица, весь городъ въ одинъ хохотъ слились.. Въ фельетон, знаете, вся эта исторія, случившаяся съ нимъ, описана, до малйшихъ подробностей, и цвты краснорчія, и красоты слога разныя, все тамъ, какъ слдуетъ быть въ фельетон. Іаковъ Васильевичъ, вн себя, сунулъ газету въ карманъ, схватился за голову и веллъ подавать карету. Поскакалъ изъ безъ всякой цли къ Ивану Ивановичу Лотухову — дома нтъ, похалъ онъ къ Василію Васильевичу Гребенщикову — не принимаютъ, туда-сюда — везд отказъ. Оно и понятно: Ивану Ивановичу не было никакого резона, узнавъ эту исторію, принимать Іакова Васильевича, такъ какъ сынъ Ивана Ивановича мтилъ на мсто Іакова Васильевича, и Иванъ Ивановичъ давно говорилъ, что пора бы Іакову Васильевичу на покой удалиться и мсто молодымъ очистить. То же если и о Василіи Васильевич сказать, то и онъ приходился родственникомъ Ивану Ивановичу, былъ женатъ на его двоюродной сестр, и по родственнымъ отношеніямъ никоимъ образомъ не могъ принять Іакова Васильевича, тмъ боле, что отъ Ивана Ивановича зависло его матеріальное благосостояніе. Про Луку Дмитріевича Кондратьева я не говорю, Лука Дмитріевичъ могъ бы принять Іакова Васильевича, но опять-таки всмъ извстно, что Лука Дмитріевичъ всегда первый узнаетъ, кто силы лишиться долженъ, и неизвстно откуда у него это чутье берется. Иногда собака, уткнувъ въ землю носъ, три дня передъ покойникомъ воетъ, а все-таки ошибается: никто не умретъ, если же Лука Дмитріевичъ кому руки не протянулъ, то такъ и знайте, что этому человку не сдобровать. Поэтому по самому, въ Лук Дмитріевичу вс и здятъ тонкія справки наводить, поразспросить насчетъ того, другого и третьяго: плотно ли тотъ или другой на мст сидитъ. И я думаю, что Владиміръ Константиновичъ и Марья Николаевна Сухощаво-Терпуховы уже на Новый годъ успли у Луки Дмитріевича все насчетъ Іакова Васильевича вывдать, и только поэтому заперли передъ нимъ свои двери. Ужасно, ужасно, господа, стоять на высокомъ мст. Мало ли оплеухъ проглотила разная мелкая рыбица, а кто ихъ считалъ, эти оплеухи-то?.. Такъ-то объздилъ Іаковъ Васильевичъ чуть не весь городъ, и, наконецъ, ршился вызвать на дуэль молодого врага. Понесся онъ къ молодому львенку Подъхалъ къ дому. Велитъ доложить о себ, а самъ какъ въ лихорадк трясется, впрочемъ, на улиц дйствительно было холодно: я въ тотъ день себ щеку отморозилъ, и теперь еще знакъ есть.
— Баринъ приказали сказать, что они не имютъ удовольствія васъ знать и потому не могутъ принять,— отвтилъ швейцаръ, возвращаясь отъ молодого барина.
— Да ты, врно, перевралъ мою фамилію. Скажи, что…
— Помилуйте, я знаю вашу фамилію очень хорошо,— улыбнулся швейцаръ.
Наглые эти бестіи, швейцары!
— Доложи старому барину,— сказалъ Іаковъ Васильевичъ и оживился надеждою, что старый баринъ не станетъ потакать своему сыну и по старому знакомству приметъ его, хотя старый баринъ былъ еще важне Іакова Васильевича!
— Старый баринъ не принимаетъ никого,— возвратился швейцаръ съ новымъ отвтомъ.
— Любезный, вотъ теб… пропусти меня безъ доклада,— промолвилъ Іаковъ Васильевичъ, дрожащимъ и мягкимъ голосомъ и сунулъ швейцару красненькую.
— Нтъ-съ, этого нельзя,— усмхнулся швейцаръ, сунувъ въ карманъ бумажку.
— Ну, вотъ еще… ради Бога, пусти!— вынулъ Іаковъ Васильевичъ сренькую.
— Да нельзя-съ, какіе вы смшные? Разв ваши люди смютъ кого-нибудь безъ вашей воли къ вамъ допускать?
— Смшной! смшной! какъ ты смешь говорить, что я смшной? Да я тебя подъ судъ упеку!— крикнулъ Іаковъ Васильевичъ.
Швейцаръ захлопнулъ передъ его носомъ двери. Іаковъ Васильевичъ обрадовался, увидавъ, что стали подавать сани молодому барину, и остался ждать. Молодой баринъ, веселый, розовенькій, точно персикъ сплый, вышелъ изъ дому, около него суетились лакей и швейцаръ. Онъ сталъ садиться. Іаковъ Васильевичъ собралъ силы, принялъ серьезный видъ и подошелъ къ нему.
— Послушайте, милостивый государь, мн надо съ вами поговорить…
Швейцаръ въ эту минуту застегнулъ полость, кучеръ крикнулъ ‘пади!’ и рысаки, какъ полевой втеръ, рванулись впередъ, взвили снгъ и унесли молодого барина.
— Ради Бога, ради Бога, выслушайте, убейте меня!— крикнулъ Іаковъ Васильевичъ, упалъ на колни и зарыдалъ, какъ дитя.
Его подняли, посадили въ карету и повезли домой. Дома схватилъ онъ газету съ проклятымъ фельетономъ и зарыдалъ надъ нею, потомъ слъ на полъ, поджалъ подъ себя ноги по-турецки, сбросилъ съ себя парикъ, и, сдлавъ изъ газеты колпакъ, нарядился въ него, какъ маленькія дти иногда въ такихъ треуголкахъ играютъ. Пріхалъ, наконецъ, и докторъ.
— Іаковъ Васильевичъ помшался,— сказалъ эскулапъ со вздохомъ.
А Іаковъ Васильевичъ все плачетъ и съ пола подняться не хочетъ. Прошли дни, облегченія нтъ. Однажды не усмотрли за нимъ, убжалъ онъ прямо къ дому молодого врага, сталъ на колни на улиц и плачетъ-плачетъ, такъ что сердце надрывалось. Стали его построже караулить. Грязный онъ такой сдлался, все съ собачкой онъ возился, всмъ надолъ, даже камердинеръ Иванъ иногда ему говорилъ, когда никого не было:
— Околвалъ бы ты скоре!
— Ну, прости меня, прости, дурака,— плакалъ бдный Іаковъ Васильевичъ.
— Чего дурите-то!— грубо отвчалъ Иванъ.— Надоли ужъ.
А кто фельетонъ-то этотъ писалъ, знаете, изъ нашихъ чиновниковъ былъ, да такой плюгавенькій, маленькій, рябоватый, ногтемъ придавить нечего. Трусишка онъ былъ, бывало, первый вскочитъ, когда только шубу Іакова Васильевича сержантъ пронесетъ, онъ и фельетонъ-то писалъ, такъ, я думаю, зубомъ на зубъ попасть не могъ, а какъ узналъ, что Іаковъ Васильевичъ по болзни отставку взялъ, такъ тоже голову поднялъ, посмиваться надъ нимъ началъ. И злоба-то въ немъ была, потому что онъ съ своей трусостью еще мизерне въ присутствіи Іакова Васильевича смотрлъ. Да что онъ! объ этихъ людяхъ и говорить не стоитъ, а вотъ что прискорбно было: зашелъ я вчера въ библіотеку и увидалъ тамъ людей, водившихъ хлбъ-соль съ Іаковомъ Васильевичемъ, такихъ же важныхъ, какимъ и онъ былъ, и замтилъ, что они этотъ самый нумеръ газеты, съ извстіемъ о кончин Рязанцева, читаютъ, любопытство меня взяло, и сталъ я прислушиваться къ ихъ разговорамъ.
— А, отправился, наконецъ, въ елисейскія!— воскликнулъ одинъ значительный баринъ съ орденомъ на ше.
— Давно было пора!— произнесъ докторъ, лчившій Іакова Васильевича и пользовавшійся его покровительствомъ.— Отвратительнымъ созданьемъ онъ въ сумасшествіи сдлался. Я видлъ его каждый день. Постоянно сидлъ онъ на полу, безъ парика, въ колпак изъ газетной бумаги, и хныкалъ надъ своею больною болонкою. Она такая же, какъ онъ, скверная сдлалась, чесать и мыть ее перестали, глаза загноились у ней, гадйшая, однимъ словомъ, тварь стала. ‘Некому насъ съ тобой защищать, Ледичка!’ восклицалъ онъ, и какъ подадутъ ему манную кашу, да не усмотрятъ, онъ ею и вымажетъ и себя, и собаку…
— Ха-ха-ха,— засмялся одинъ еще не старый баринъ.— Вы насъ потшаете, докторъ, и выдумали эти подробности.
— Право, нтъ! Вы бы и не узнали его, въ одну минуту онъ сталъ похожъ на исхудалаго ощипаннаго цыпленка, вдь вся его толщина была изъ ваты: румянецъ, зубы, волосы,— все поддльное, и когда не стало этого всего, то вмсто Якова Васильича вышла какая-то плшивая, старая крыса съ длиннымъ носомъ.
— Вы слышали,— перебилъ эти подробности какой-то старикъ въ парик и съ нарумяненными щеками, которому, видно, не нравились эти подробности:— онъ подавалъ за день до сумасшествія жалобу на противника.
— Фи!— воскіивнулъ господинъ помоложе.— Пятно съ чести сныть кляузой хотлъ. Впрочемъ, это понятно съ его стороны, онъ втерся въ нашъ кругъ Богъ знаетъ откуда. Вдь и жена его мщанка была. Черезъ перваго мужа, князя Зубцова, она въ люди вышла, женивъ того на себ подъ пьяную руку… Ну, что же противникъ?
— Ничего, посмялся. Вдь свидтелей не было. Марья Николаевна Сухощаво-Терпухова, проказница, приготовлялась вечеръ сдлать и свести обоихъ враговъ. Сцена вышла бы премиленькая. Конечно, Якову Васильичу не дали бы возможности оскорбить нашего фаворита, но немножко-то позабавились бы и его положеніемъ
— Однако, согласитесь, господа, что это было адски-безысходное положеніе,— серьезно и нсколько боязливымъ голосомъ замтилъ сынъ Ивана Ивановича Дотухова, занявшій мсто Іакова Васильевича, дотянувшійся, наконецъ, до одной изъ верхнихъ ступеней общественной лстницы.— Меня просто преслдуетъ иногда эта мысль, я слышу этотъ смхъ, когда сижу на кресл Якова Васильича.
— Ну, вотъ еще выдумали! Въ деревню могъ бы онъ ухать, тамъ и вообще въ провинціи могъ бы быть еще первымъ при своемъ богатств…
— Ха-ха-ха!— раздался звонкій молодой смхъ.
Собесдники вздрогнули и обернулись: за ними стоялъ уже знакомый намъ юноша съ розовенькими щечками и пухленькими губками и звонко-звонко смялся… Онъ слылъ въ обществ подъ именемъ нашего фаворита и не боялся — просто ничего не боялся.
Тяжело мн стало, посмотрлъ я на этихъ господъ, что разжаловали Іакова Васильевича въ Яковы Васильича, и я пошелъ изъ собранія съ стсненнымъ сердцемъ… Чего они радовались? Ну, а какъ придется этакъ самимъ?.. Да, такъ вотъ-съ, какъ обо всемъ объ этомъ подумаешь, пофилософствуешь, то, я вамъ скажу, это хуже, чмъ о свтопреставленіи думать. Умъ за разумъ заходитъ, и невольно приходишь къ глубокому, полному горечи, заключенію, что… Да нтъ! Я ршительно хочу въ нкоторомъ род, знаете, удалиться отъ треволненій свта…
Прочитали? Поделиться с друзьями:
