Вампир, Реймонт Владислав, Год: 1911

Переводы
Время на прочтение: 185 минут(ы)
Скачать в PDF

Владислав Реймонт

Вампир

Роман.

Перевод Евгения Загорского (1913)

Источник: Владислав Реймонт. Вампир. Роман. Перевод Е. Загорского. — М.: Издательство СП ‘Интербук’ ( Серия ‘Мир мистики’), 1991. — 192 с.

I

Огни погасли, только в зеленоватом хрустальном шаре между окон дрожал раздробленный, едва заметный для глаза огонек, похожий на мерцающего во тьме светляка.
Сразу наступила тишина, воцарилось гнетущее ожидание.
Все сидели, затаив дыхание, напряженные до омертвения, полные терзающего беспокойства, еле сдерживая дрожь боязни.
Время медленно текло в глубоком молчании, в тягостной ужасной тишине тревожных предчувствий, только иногда сдержанный вздох проносился в темноте, или потрескивал пол, заставляя вздрогнуть, или непонятный шорох, будто шум пролетавшей птицы, носился по комнате, овевая холодом распаленные лица и замирая во мраке.
И снова проплывали минуты, долгие, как века, — минуты гнетущего молчания и ожиданий.
Вдруг стол дрогнул, сильно закачался, поднялся на воздух и опустился на пол без шума.
Ледяная дрожь охватила сердца, кто-то крикнул, кто-то стал нервно всхлипывать, кто-то вскочил, как бы желая бежать, дыхание обжигающего страха пронеслось в темноте и заклубилось в душах мучительной дрожью, но сейчас же все стихло, побежденное безмерной жаждой видений.
Чуда просили тревожные души, распятые в скорбной тоске.
Тишина стала еще глубже, все затаили дыхание, сдерживали боязливое биение сердец, напрягали всю волю, чтобы не вздрогнуть, не отозваться, не шелохнуться, даже не смотреть, только замирать в такой безгласности, что даже тиканье часов болезненно пронзало сердца и ударяло в висках тяжелыми молотками.
Глухой, смешанный шум, рассеянный и далекий, как удаляющееся море, монотонно гудел за окнами, дождь шел не переставая, тихо звеня и стекая по вспотевшим серым стеклам бесконечными нитями бисера, то вдруг ветер ударял в окна и с жалобным криком сползал, замирая, вниз по стенам, а потом какие-то деревья, слепые и безмолвные, похожие на всклокоченные тучи, тихо клонились к окнам и качались еле уловимой тенью, как сон, не удержанный памятью и утонувший во мраке.
А комната была все так же глуха, нема и бездонна, только зеленый огонек, как звезда, отразившаяся в черной глубине, непрерывно дрожал, распыляясь в светящийся призрак, да чей-нибудь взгляд иногда сверкал рассеянным пламенем и сейчас же угасал среди темных, неопределенных, еле уловимых колебаний воздуха, невидимых движений, беспокойных вздрагиваний, замирающего шепота, гаснущих блестков и затаенного дрожащего страха.
Стол опять вырвался из-под рук сидевших, с силой поднялся на воздух и с громким стуком упал на свое место. Цепь рук разорвалась, несколько голосов вскрикнуло, кто-то кинулся зажигать свет.
— Тише… по местам… тише! — раздался повелительный голос.
Руки опять сплелись в одну замкнутую цепь, наступило молчание, но уже никто не смог победить нервной дрожи, руки дрожали, сердца усиленно бились, души потрясал вихрь священного ужаса, все сидели склоненные над столом, как над непонятным таинственным существом, каждое движение которого было видимым, живым чудом.
Джо, председатель собрания, стал шептать молитву, а за ним дрожащими губами повторяли и все присутствующие — все сильнее, все громче, темная комната наполнилась шепотом, дрожащим, быстрым, страстным, вырванным из-под сердца, из глубины просветленных душ. Слова падали вдохновенные, горящие верой, легкие, как дыхание, могучие жаждой откровений, желанием чуда.
Вдруг из другой комнаты, или из какой-то глубины, раздались приглушенные звуки фисгармонии.
Стон замер в сжатых гортанях, души погрузились в сонный испуг, как бы в ожидании смерти, никто не ждал этой музыки, никто не знал, откуда плывут эти звуки, не понимал, настоящие ли они или только сладкое очарование.
Все припали грудью к столу, потому что уже не хватало сил, судорожно держались за руки, боясь отпустить, боясь пропасть в одиночестве, погружались в эти странные звуки, проносившиеся как нежный ветер по струнам невидимой арфы.
И до того забылись, что уже никто не знал, действительность это или волшебный сон.
А музыка разливалась во тьме кадильным дыханием молитвы, росой серебристых тонов, веянием мелодии — такой сладостной, что души колебались в мечтательном упоении, как цветы в лунную ночь.
И была эта музыка как торжественное пение — могучее, безграничное, как будто пел весь мир.
И была она как крик души, потерянной во вселенной.
И еще выше возносилась она — в гимны слез и восторга, в даль таких порывов тоски, что была уже как бы эманацией новых миров, рождающихся из тайны и мечты.
Еще люди не опомнились от впечатления, еще души их сонно раскачивались в такт умирающим звукам, как вдруг дверь из передней открылась настежь, полоса света упала столбом на пол и на пороге появилась высокая светлая фигура…
Все вскочили с места, но раньше, чем кто-либо успел крикнуть, фигура эта двинулась и медленно пошла по полосе света. Шла она напряженно и тяжело, вытянув перед собой руки, покачиваясь и порой останавливаясь.
Дверь бесшумно закрылась, и ночь снова охватила комнату.
— Кто ты? — затрепетал сдавленный вопрос.
— Дэзи, — пронесся бесплотный шепот.
— Долго будешь с нами?
— Нет… нет…
— Где твое тело?
— Там… в комнате… сплю… ты звал… пришла… Гуру…
Шепот стал невнятен и так тих, что только беззвучные отрывистые волны пробегали во мраке.
Мистер Джо нажал кнопку, и электрический свет залил комнату.
— Дэзи! — крикнул кто-то, бросаясь к ней, но вдруг остановился, как пораженный громом. Она обратила к нему свое слепое лицо, силясь что-то сказать, шевеля губами…
— Нет, это не Дэзи… она, но чужая, другая какая-то.
Он в удивлении наклонился и осторожным, боязливым взглядом скользил по ее лицу и всей фигуре. Лицо знакомо, но черты не те — чужие… чужие…
Дэзи! Нет… нет… — кричало в нем удивление, и воспоминания проносились молниями безумия и ужаса.
Он ничего не понимал, он не мог уяснить себе этой странной перемены, ему казалось, что он видит тяжелый сон, что перед ним стоит какое-то зеркальное отражение Дэзи, которое вот сейчас развеется, исчезнет как призрак.
Он закрыл глаза и снова открыл их, но Дэзи стояла на прежнем месте, перед ним, он видел ее с совершенной ясностью. И вдруг она бросила на него мрачный, бездонный взгляд, такой чужой и страшный, что им овладел ужас и он отступил назад.
Все стояли, похолодев от страха.
Мистер Джо боязливо приблизился к ней и прикоснулся пальцами к ее векам, те дрогнули и глубоко опустились. Потом он поочередно касался ее висков, рук, груди, плеч, провел несколько раз руками над головой, отступил назад и произнес повелительным голосом:
— Иди!
Она не двинулась с места.
— Иди! — произнес он громче, медленно отступая и не спуская с нее взгляда. Она вздрогнула и, с трудом отрывая ноги от пола, напряженно, как бы автоматически двинулась за ним в глубину соседней, ярко освещенной комнаты.
Никто не пошевелился, не вздохнул, не дрогнул. Все глаза двигались вслед за ней.
Мистер Джо взял ее за руку и подвел к большой кушетке, стоявшей посредине комнаты. Она бессильно упала на кушетку.
— Можешь говорить? — спрашивал он, склонясь над ней.
— Могу…
— Ты — сама Дэзи?
— Не спрашивай…
— Никто из нас не мешает?
— Нет… нет… что же может мешать воле ‘А’…
Голос у нее был чужой, совершенно незнакомый и какой-то мертвый, временами казалось, что он выходит из фонографа. Безжизненным шелестом выходил он прямо из горла, — ни губы, ни мускулы лица не производили при этом движений.
— Значит, всем можно остаться в комнате? — спрашивал мистер Джо.
Она не ответила, только сделала нетерпеливое движение, подымая тяжелые веки, закатившиеся глаза блеснули белками, слабая улыбка промелькнула на бледном как мел лице, она протянула руку в пустое пространство, как бы приветствуя кого-то невидимого, и стала что-то тихо шептать.
Мистер Джо внимательно слушал, но напрасно старался понять хоть что-нибудь. Она говорила на совершенно незнакомом языке.
— Что ты говоришь? — спросил он потом, кладя руку на ее лоб.
— Сарватассида!
— Магатма?
— Тот, который есть, который наполняет все, который есть ‘А’, мой дух…
— Будет ли он говорить через тебя?
— Не мучь меня…
— Случится ли что-нибудь сегодня? Братья собрались, ждут в тревоге, ждут, прося знака, чуда…
— Никто из воплощенных не достоин чудес! Никто! — раздался могучий мужской голос, такой сильный, точно он проходил сквозь медную трубу.
Джо отскочил в испуге и стал глядеть вокруг, но в комнате не было никого. Дэзи лежала неподвижно, электрические лампы ярко горели, и все собравшиеся стояли сплоченной группой в другой комнате, прямо против него.
— Пусть он играет, он! — прошептала Дэзи, приподымаясь и показывая рукой на Зенона, и сейчас же опять упала, прямая, напряженная, и так и осталась лежать.
Напрасно Джо пытался заставить ее разговаривать, — она лежала как труп. Руки ее были холодны и лицо покрыто ледяной росой.
— Полная каталепсия. Ничего не понимаю, — прошептал он испуганно.
— Что же мы будем делать? — спросил кто-то.
— Молиться и ждать.
— Что… это в самом деле Дэзи? — спросил Зенон.
— Дэзи… не знаю, может быть… но не знаю.
Дверь в круглую комнату, где она лежала, закрылась с сильным шумом.
— Садитесь, тише… начинаем!
Зенон сел за фисгармонию, стоявшую в глубокой нише направо, против окон, и начал тихо играть.
Свет сразу погас, еще некоторое время в люстре краснели раскаленные угли, потом почернели, и только хрустальный шар светился зеленоватым дрожащим огоньком.
Все расселись вдоль стены, в один ряд, уже не образуя цепи.
Зенон играл какой-то торжественный гимн, тихие звуки сливались в сладкий хорал, далекий, точно струившийся с небесных высот, и рассыпались в непроницаемой темноте.
Джо опустился на колени и стал шептать молитву, затем послышался шорох отодвигаемых стульев и потрескивание пола — по-видимому, все стали на колени, шепот молитвенных голосов зашумел распаленным, кипящим ливнем и вторил волнам проникавшей в душу музыки.
Зенон играл все тише, звуки медленно гасли, становились глуше и, как застывшие жемчужины, тяжело падали вниз, только какие-то смутные аккорды, как потерянные вздохи, блуждали в тишине, возвращались и рыдали упорно, проникновенно.
Наступило продолжительное гробовое молчание, потом аккорды вдруг взорвались, как крик среди запустения, крик неожиданный, пронизывающий, ужасный.
И опять стало мертвенно тихо, и из тишины время от времени вырывались одинокие плачущие аккорды.
Молитва смолкла, но эти монотонные звуки то раздавались громче, то ослабевали… замирали… снова стонали, снова блуждали и пронизывали всех дрожью, потому что были — как отчаяние, как крик падающих в бездну.
Джо не выдержал и осветил комнату.
Зенон сидел неподвижно, глаза его были закрыты, голова откинулась на спинку стула, правая рука лежала безучастно на коленях, а левой он двигал автоматически, мерно ударяя по клавишам.
— Он в трансе! — прошептал Джо и опять потушил электричество.
В комнате становилось жутко, все сидели в гробовом молчании, подавленные тревожным ожиданием, блуждая взглядами во мраке и хватаясь, как за спасение, за этот единственный огонек в зеленом шаре.
Странным холодом веяло от стен, все дрожали, несмотря на сильное возбуждение.
Тишина была такая, что нельзя было выдержать, и этот беспрестанно повторяющийся монотонный аккорд пронизывал все большим ужасом.
И вдруг в темноте стало что-то происходить.
Прежде всего лежавшие на столе грифельные дощечки стали подыматься и падать, словно их кто подбрасывал, потом ударились с треском в потолок и рассыпались по полу осколками.
А несколько мгновений спустя в темноте засветилось бесконечное множество рассеянных по воздуху блесток, таких мелких и едва заметных, что их можно было принять за фосфорическое свечение гнили, они падали блестящей росой, осыпались вдоль стен, медленно сгущались и светились все сильнее, заливая комнату блестящим колеблющимся туманом, как бы голубоватым снегом, падающим бесшумно рассыпчатой, рыхлой волной.
— Ом! — прозвучал в тишине чистый, кристальный голос.
И они склонили головы и хором застонали сдавленными голосами, смиренные и растроганные:
— Ом, Ом, Ом!
Светлый дождь усилился, комната стала как бы темно-голубой бездной, через которую проплывал поток звездной пыли. Было так светло, что стены, двери, картины, различные предметы и синие испуганные лица отчетливо были видны сквозь эту дрожащую и падающую огненную пряжу.
Туманный силуэт, призрак, сотканный из света, вдруг появился в дверях той комнаты, где была уснувшая.
— Ом, Ом! — шептали они все тише, отступая к стене, и, прижавшись к ней, замерли в священном ужасе и изумлении.
Видение поднялось вверх, как цветок из колеблющегося пламени, оно было как бы излучением рассеянного света, из которого выливался контур человеческой фигуры, все время то образуясь, то вновь распыляясь взрывами коротких разрозненных сверканий.
Огненный дождь погас, комната наполнилась мраком, только привидение медленно реяло ярко блестящим желтоватым облаком и носилось вокруг, подымаясь на несколько футов от земли. Человеческая фигура временами выступала из мрака так отчетливо, что можно было видеть женское лицо, окруженное длинными волосами, очертания плеч и всю фигуру, иногда было видно даже голубоватое мерцающее платье. Но черты лица были неуловимы, потому что напряжение света беспрерывно изменялось и режущий глаза блеск, из которого был соткан призрак, все время смешивался и переливался в постоянном круговороте, линии рисунка ежеминутно превращались в световую пыль и сейчас же обозначались снова.
На некоторое время призрак принял определенные человеческие формы и придвинулся так близко, что всех охватил безумный ужас. Он качался в воздухе прямо перед ними, приближая свое ужасное лицо. Лицо было слепо и без очертаний, как грубо отесанный шар с продырявленными черными отверстиями, как маска из клубящихся мелких огоньков — кошмарная, ужасная маска.
Призрак передвигался от одного человека к другому, заглядывая глазными впадинами в их похолодевшие лица, и руки его, какие-то скользкие и влажные, как бы из нагретого каучука, ужасные мертвые руки прикасались к каждому лицу.
Кто-то тяжело застонал, как в ночном удушье, и призрак сразу разлился в светлый мерцающий туман.
Но раньше, чем можно было опомниться, он появился опять в нише рядом с Зеноном.
— Дэзи! — крикнул бессознательно Джо.
И все узнали ее. Да, это она стояла там, теперь было ясно видно, черты ее лица резко выделялись в той удивительной яркости, которая лучилась из нее самой, можно было различить все подробности фигуры, даже хорошо знакомый цвет волос, все были глубоко убеждены, что это она сама стоит там, как бы в светлом облаке, облитая мягким сиянием.
Она склонилась над спящим, точно желая шепнуть ему что-то на ухо, а он поднялся с места и с блаженной улыбкой подал ей руку. И вдруг, как дерево, рассеченное молнией, он распался на два лица: сидел по-прежнему с головой, откинутой на спинку стула, и в то же время стоял перед нею, склонив голову.
Крик изумления сорвался со всех уст и сразу замер, потому что вот раскрылась дверь в круглую комнату и все увидели, что Дэзи лежит на кушетке.
Два тела были погружены в глубокий сон, и одновременно два привидения, два призрака, или две души, облеченные в видимую форму и излучающие свет, словно зеркальные отражения Дэзи и Зенона, проходили во мраке совсем близко около них.
Как долго это продолжалось, — мгновение или вечность, — никто не знал, никто не думал и не понимал.
Души очевидцев преклонились в восторге и ужасе перед чудом.
В этот священный миг Изида приоткрыла уголок завесы перед жаждущими света, мечты становились чем-то большим, чем действительность, — чудом, непонятным, таинственным, но видимым чудом.
Все почувствовали, что они на краю непостижимого, как бы в самой глубине бытия, среди немыслимых существований и вещей, совершенно непонятных для слепых глаз человека.
Исчезла вся жизненная память, вся пыль земли слетела с их душ, выгорели все мысли, осталась только самая сущность жизни, пред которой открываются все тайны. И вот там, в двух шагах от них, в темноте стояли две светящиеся фигуры и происходило непонятное чудо. Теневая линия очерчивала оба призрака, создавая для них как бы рамы, из которых резче выступали лучистые видения, как два столба, сияющие мертвенным светом и переносящиеся с места на место без шума, среди такой тишины, что каждый слышал ускоренное биение собственного сердца.
В одно неуловимое, не отмеченное памятью мгновение призраки стали медленно бледнеть, угасать и всасываться в темноту, только головы оставались в воздухе несколько дольше, качаясь как огненные цветы на волнах мрака. Они были все время рядом, одна возле другой, двигались плавными, колеблющимися движениями, то исчезая на мгновение в брызгах ослепительного блеска, то всплывая опять, но уже более бледные, более туманные и легкие, похожие на витражи в темных храмах, глаза еще светились с прежней силой и жизнью, но лица уже расплывались, умирала человеческая форма, пока, наконец, не потухли и взгляды их, затмившиеся, будто сразу погруженные в темноту, рассыпавшиеся в медленно угасавшую белую пыль.
Все прекратилось. Ночь и молчание снова объяли присутствующих, никто, однако, не двинулся с места, ослабевшие сердца едва заметно бились, мысли двигались лениво и неохотно, пробуждаясь от летаргии восторга и очарования.
Ах, опять жизнь, опять глупая действительность, опять те же будни, та же бесконечная мука и тоска, — опять!
Глухой далекий шум города ударял монотонно в окна, дождь звенел по стеклам, а огонек, заключенный в хрустальный шар, трепетал зеленоватым таинственным глазком, как бездонная тоска, как память о прошедшем и невозвратном.
Только спустя некоторое время Джо пересилил себя и зажег свет.
Дверь круглой комнаты была заперта, а Зенон сидел и спал на прежнем месте перед фисгармонией.
— Надо его разбудить, он слишком истощится.
Но раньше, чем успели это сделать, Зенон сам проснулся и встал.
— Кажется, я спал, — произнес он, протирая глаза.
— Ты уснул сейчас же.
— Нет, ведь я что-то играл, кажется Баха…
— Ты играл и после…
— Во сне?
— Ты был в трансе.
— И играл! Правда, мне вспоминается какая-то мелодия… сейчас… не могу поймать… какие-то рассеянные звуки у меня в памяти… Но это странно, я никогда не впадал в подобный сон.
— Ты ничего больше не припоминаешь, кроме этой мелодии?
— Нет… А Дэзи?
— Спит еще.
Зенон открыл дверь в круглую комнату и остановился в удивлении.
— Но ведь это она… я не спал, что вы мне говорите, я только что разговаривал с ней… мы ходили вместе по какому-то парку… да… помню… голубые деревья… она говорила… сейчас… где это было?
Он испуганно огляделся вокруг.
Все стояли и молча смотрели на него с любопытством.
— Со мной что-то случилось, но что — не могу вспомнить… У меня так странно болит голова…
Зенон пошатнулся. Джо его поддержал и посадил на стул.
Он долго сидел неподвижно, углубившись в самого себя, всматриваясь в какую-то неведомую даль, полную смутных видений и снов, которых он не мог припомнить. Тщетно пытался он вызвать в памяти хотя бы один образ, уловить хоть одну мысль среди каких-то отрывков, беспорядочно кружившихся у него в голове.
Он погружался все более во мрак полного забвения. Последние слабые нити видений порвались, когда он хотел их схватить, последние лучи воспоминаний погасли, осталась только пустая, болезненная тоска по тому, что исчезло в неизвестной глубине. Как бы еще раз проснувшись, Зенон открыл широко глаза, пристально поглядел на всех и встал.
— Я так странно утомлен и обессилен, еле на ногах держусь, — пожаловался он.
— Иди, ляг сейчас же, — шепнул ему Джо.
— Действительно, это будет самое лучшее.
— Я отведу тебя домой.
— Зачем же, я на лестнице не усну.
Он весело засмеялся и вышел в переднюю, но, дойдя до дверей коридора, вернулся и тихо спросил:
— Дэзи еще спит?
— Спит, но сейчас я пойду ее будить.
— Сеанс был удачный?
— Необыкновенно, завтра тебе все подробно расскажу.
— Но почему же я уснул? Не прощу себе этого!
Он сходил вниз по лестнице машинально, почти не сознавая, что идет, и, только дойдя до бельэтажа, остановился, внимательно поглядел вокруг и точно в третий раз проснулся.
Вспомнил вдруг, что был на сеансе и играл.
Дрожь пробежала по телу, холод пронизал его насквозь, чувство необыкновенной усталости и странное тяжкое беспокойство охватили его, какая-то мелодия стала припоминаться ему, он тихо начал ее напевать.
Широкий коридор был устлан красным ковром, было тихо, совершенно пусто и очень светло, целый ряд опаловых цветов, подвешенных к потолку, разливал электрический свет. Белые стены, прорезанные в нескольких местах дверями, тянулись длинной, скучной, однообразной линией.
Где-то медленно били часы.
— Уже семь. Целых два часа продолжался сеанс! — прошептал он в удивлении и поднял глаза, чтобы взглянуть на часы, не ошибся ли он, считая удары, — но вдруг увидел даму, которая шла с другого конца коридора, он быстрее пошел ей навстречу и, не доходя, остановился, пораженный.
— Дэзи! — крикнул он, отодвигаясь к стене.
Мисс Дэзи прошла мимо, поприветствовав его кивком головы, как всегда любезным и несколько гордым, маленький грум шел за ней, неся большую картонку.
Одно мгновение он стоял с закрытыми глазами, уверенный, что это было привидение или галлюцинация, — ведь только что он оставил ее спящей там, в комнате сеанса, видел ее собственными глазами, помнил… а она теперь здесь, одетая, как для выхода в город, идет с противоположной стороны!
Нет, это галлюцинация.
Он открыл глаза, — мисс Дэзи была уже в конце коридора и поворачивала на лестницу.
Нечеловеческим прыжком он оказался у широкой лестницы и, облокотясь на перила, смотрел, как она спускалась вниз.
Она шла медленно, шлейф ее платья тянулся за ней по пологим мраморным ступеням, плащ цвета резеды, отороченный мехом, окутывал ее высокую фигуру, светлые волосы вырывались бурными волнами из-под большой черной шляпы. Он видел все эти подробности, слышал каждый ее шаг, чувствовал каждое ее движение.
Сойдя с лестницы, она повернула голову, и взгляды их, как молнии, скрестились, ударились и разбежались, он невольно отскочил в тень, но слышал ее голос, стук дверей, глухой топот лошадей по асфальту и скользящий шум отъезжающего экипажа.
— Кто это уехал? — сразу же спросил он у швейцара.
— Мисс Дэзи.
Он ничего не ответил, ему показалось, что его вдруг охватила тяжелая непреодолимая сонливость. Поднявшись снова в бельэтаж, он автоматически отыскал свою квартиру, долго блуждал по ней ощупью, задевая разные предметы и мебель, не зная, что делать, что с ним случилось и где он находится.
Наконец он упал на какой-то стул и сидел неподвижно, застывая от ужаса. Ему опять представились они обе вместе, — та, спящая на кушетке, и эта, спускающаяся по лестнице.
Каким-то последним рефлексом сознания он зажег свет и позвонил.
Вошла горничная.
— Мисс Дэзи уже вернулась? — спросил он после долгого молчания, окончательно приходя в себя.
— Мисс только сейчас уехала.
— Но перед отъездом — когда она вернулась?
— Мисс никуда не выходила, легла, как только смерклось, и спала, я недавно сама разбудила ее.
— Спала и никуда не выходила? Никуда?
— Да, уверяю вас…
— Была в третьем этаже у мистера Джо…
— Нет, уверяю вас, не выходила….
— Неправда! — крикнул он с неожиданным раздражением.
— Но, право же… уверяю вас… — шептала та, изумленная, отступая под его мутным взглядом.
— Должно быть я болен, у меня, конечно, жар, — громко сказал он, подозрительно оглядываясь вокруг, но уже никого не было, — горничная убежала, двери были раскрыты.
Все комнаты были залиты светом, мебель стояла сурово и тяжело, зеркала блестели, как лучистые и пустые глаза, комнатные растения тихо струили свои краски, тяжелые гардины закрывали окна, а с темных стен глядели мрачные портреты.
Все это он знал, узнавал, помнил, чувствовал, что он у себя, в своей квартире, но все-таки… все-таки — из-за этих предметов и стен, зеркал и цветов проглядывали очертания каких-то воспоминаний, туманные контуры каких-то иных вещей, недоступных памяти, но где-то существующих, — вещей, воскресающих легкой тенью и неуловимым призраком.
— Ничего не понимаю, ничего!
И он сжимал руками голову.

II

— Ужасный день! — воскликнул Зенон, вздрагивая от холода.
— Страшный, скверный, отвратительный день, — весело передразнивая его, повторила красивая светловолосая девушка, выходя вместе с ним из-за громадных колонн портика святого Павла на широкие, мокрые и скользкие ступени.
— Втройне отвратительный день: холод, сырость и туман. Я почти совершенно позабыл, как светит и греет солнце.
— Преувеличение и экзальтированность, как говорит тетя Эллен.
— Значит, вы видели в этом году в Лондоне солнце?
— Но ведь еще только февраль!
— А вы вообще когда-нибудь видели солнце в Англии?
— Ох, мистер Зен, смотрите, моя тетя Долли скажет: берегись, Бэти, этот человек поклоняется солнцу как гвебр: он, должно быть, язычник! — И она смеялась, комически представляя голос своей тетки.
— Ведь с ноября ни на одно мгновение не выглянуло в Лондоне солнце, — все туман, дожди, грязь, а я ведь не из клеенки, и вот я уже чувствую, что превращаюсь в кисель, в туман, в струйки воды.
— В вашей стране тоже нет постоянного солнца, — сказала девушка, притихнув.
— Есть, мисс Бэти, есть почти ежедневно, а теперь, вот сейчас, сегодня, оно светит обязательно, — искрится в снегах, огромное, сияющее, чудное, — говорил он, понижая голос, уходя в даль внезапных, ослепляющих воспоминаний.
— Тоска, — шепнула она тихо и как-то удивительно грустно.
— Да, тоска… Тоска, которая, как коршун, падает и вонзается в душу острыми когтями, как крик, вырывается из сердца, с самого дна давно умерших дней и как буря несет… как буря… Давно уже, целые годы она не навещала меня, я думал, что ношу в себе только мертвые тени, как ношу в себе каждый вчерашний день. Но сегодняшнее богослужение, церковь, пение — все это опять воскресило истлевший пепел минувшего.
— Мистер Зен, — шепнула она, касаясь ласково его руки.
— Что, Бэти, что?
— Когда-нибудь вы повезете меня туда, мы поедем на эти снега, искрящиеся под солнцем, поедем в эти солнечные дни… в эти дни…
— Счастья! Да, Бэти, дни желанного счастья, — говорил он страстно, охватывая горящими глазами ее светлую голову, отчего она отвернулась, полная радостного страха, озаренная мягким отблеском своих надежд, губы ее дрогнули, и белое, как лепестки розы, личико засияло, она стала розовая и благоухающая радостью как утро, заманчивая как поцелуй, который сулили грезы.
Они замолкли, заметив как-то вдруг после этого увлечения, что гранитные ступени удивительно скользки и круты, что из храма доносится еще чудное пение и что вокруг много народа и у людей, выходящих вместе с ними из храма, лица суровы и укоризненны.
Они стали поспешно спускаться вниз — на площадь, в серые, грустные, болотистые туннели улиц, под тяжелые, давящие своды, под туман, нависший желтовато-серыми клочьями, под этот движущийся, липкий, холодный, отвратительный туман, тающий грязными каплями дождя.
По случаю воскресенья улицы были почти пусты и безмолвны. Они чернели низкими коридорами, придавленные туманом, который, как вата от перевязки, насыщенная гноем, обмакнутая в какие-то ужасные выделения, клубился, спускаясь все ниже в улицы, заливая дома, погружая в грязные волны весь город.
Магазины были закрыты, все двери заперты, тротуары почти пусты, черные дома стояли угрюмо, точно омертвела толпа этих каменных громад, скорбных, немых и совершенно ослепших, потому что все окна были покрыты бельмами, и только кое-где в верхних этажах, утонувших во мгле, мерцал какой-нибудь затерянный огонек.
Глаза безнадежно блуждали по угрюмой пустоте туманных улиц, даже бесчисленные вывески глядели полинялыми, мертвыми красками.
Воздух был душный, тяжелый, насыщенный сыростью, запахом грязи и размякшего асфальта, а со всех невидимых во мгле крыш, со всех балконов, со всех вывесок брызгали струйки воды, отовсюду капало, водосточные трубы непрерывно глухо гудели, подобно далекому шуму бесчисленных потоков.
— Какой дорогой пойдем? — спросил Зенон, раскрывая зонт.
— По Странду, потому что ближе.
— Вы так торопитесь домой?
— Мне холодно, — это достаточная причина.
— Значит, сегодня ждать теток не будем?
— Хоть один раз сделаем им сюрприз: будут искать нас — и не найдут.
— Дело не обойдется без комментариев, и ядовитых.
— Скажу, что это ваша вина, ага!
— Ладно, сумею защититься. Но это ежевоскресное, традиционное, чуть ли не служебно-официальное хождение в церковь довольно-таки скучно.
— Ах как скучно, как скучно! Только вы этого дома не скажите, а то все тетки будут против вас! — весело воскликнула девушка, прижимаясь к его руке.
— А вы бы меня защищали? А?
— Нет, нет, потому что я сама виновата, мне это тоже наскучило.
— Зачем же вы подчиняетесь тому, что вам не нравится и неприятно?
— Потому что я страшно боюсь теток. Сколько раз я хотела взбунтоваться против них, но как только тетя Долли посмотрит на меня из-под очков, а тетя Эллен скажет: ‘Бэти!’ — так сразу и конец, я уже ни слова не могу сказать, только плакать хочется, и так мне неприятно, так неприятно…
— Мисс Бэти еще большой ребенок.
— Но когда-нибудь вырасту, правда? — нежно спросила она. — Через год-то уж во всяком случае, — добавила она с улыбкой, пряча в муфту покрасневшее личико, потому что через год была назначена их свадьба.
— О да, о да! — весело подхватил он, заглядывая ей в глаза. — Да, через год Бэти будет взрослой, через десять лет она будет уже дамой, через двадцать — степенной матроной, а через сорок лет мисс Бэти будет, как мисс Долли, старой, седой, скрюченной, читающей библию и не терпящей молодежи, смеха, игр, будет скучной, пахнущей камфарой мистрис Бэти.
— Нет, нет, никогда такой не буду, никогда! — жалобно защищалась она, почти испуганная такой возможностью, о которой никогда еще не думала.
А ему тоже стало грустно, шутя рисуя себе эту далекую картину, он вдруг вздрогнул, как бы прячась в себя от страшного видения, которое встало у него перед глазами.
Вот навстречу ему шла Бэти… старая, сгорбленная, худая, выцветшая, некрасивая, как какой-то грязный лоскут, — шла шатаясь, опираясь на палку и глядя на него ввалившимися, бесконечно скорбными глазами.
Он отступил в ужасе, но раньше, чем успел прийти в себя, видение исчезло в туман, на тротуаре не было никого, а рядом с ним, совсем близко, вися на его руке, шла Бэти, сияющая, как цветок, Бэти — весеннее дыхание, олицетворение молодости. Он нежно улыбнулся ей, как бы проснувшись от тяжелого сна.
— Что вы смотрите? — спросила она, когда он недоверчиво оглянулся, не понимая, явилось ли это в нем самом или вне его.
— Мне показалось, что прошел кто-то из знакомых.
— Я не видела никого, а может, у вас в глазах двоится? — весело щебетала она, заглядывая ему в глаза.
— Может быть! — с трудом выдавил он из себя, страшно бледнея от неожиданного чувства ужаса, который скрывался в этом видении. Его пронизал мертвящий холод этой загадки, но он сейчас же овладел собой, незаметно бросил пристальный взгляд на ее лицо, волосы, вполз в самую глубину синих глаз, отененных черными ресницами, пробежал по всему гибкому молодому телу, подкарауливая ее движения, невольно сравнивая и находя их тождество с теми.
Он гадливо содрогнулся всем телом, — видение было страшно и отвратительно, но все-таки он не мог заставить себя прекратить эти сравнения, не мог подавить в себе какого-то странного беспокойства и чувства тягости, даже не слыхал ее вопросов. К счастью, на углу Флит-стрита и одного переулка им преградила дорогу толпа, стоявшая под подвижной крышей зонтов вокруг какого-то раскричавшегося человека.
Они подошли ближе к высокой передвижной трибуне, на которой под зонтом стоял высокий, красный, упитанный господин и, перебрасывая то и дело из одной руки в другую раскрытый зонт, кричал охрипшим вдохновенным голосом нечто вроде проповеди, обильно сдобренной библейскими сравнениями и цитатами. Иногда он бросался вперед со странными угрозами и оставался как бы висящим в воздухе с распростертыми руками. Тогда выступала вперед женщина в черном платье с большим зеленым пером на шляпе, бледная и худая, она ударяла в огромный медный бубен с такой силой, что толпа пятилась назад, а четверо детей в длинных белых одеждах, промокших и забрызганных грязью, с крыльями на плечах начинали петь гимн пискливыми голосами и плясать вокруг трибуны, как вокруг Ноева ковчега.
Проповедник был основателем новой секты — ‘Секты ужаса’.
Он проповедовал приближение конца мира, требовал всеобщего покаяния, раздачи всех земных благ, разрушения городов, прекращения всякого труда и ухода в поля и леса на эти дни последнего очищения.
Проповедовал он дико, смешно, но с захватывающей силой, совершенно не обращая внимания на издевавшихся над ним слушателей.
Кто-то бросил ему в лицо зажженную сигару, кто-то брызнул водой, остальные вторили его цитатам грубыми шутками и глупым, скотским смехом, но в конце концов он победил их силой своей страсти, овладел их вниманием и обуздал души. Притихли как-то, стали пробуждаться, вот один пьяный упал на колени перед трибуной и хотел громко исповедать свои грехи, какая-то женщина, растрогавшись, прикрыла своим платком продрогших, посиневших детей, многие уже слушали внимательно, и когда черная женщина с зеленым пером стала обходить толпу с тарелкой в руке, то пенсы посыпались довольно щедро, она же взамен раздавала цитаты из апокалипсиса, отпечатанные на красной бумаге, и адрес церкви, где верные собираются для совместных размышлений.
Бэти бросила целый шиллинг, что оратор, несмотря на состояние экстаза, заметил с быстротой молнии, закричав изо всех сил:
— Обращенная! Одна из содомских грешниц — обращенная!
— Пойдемте скорее, пойдемте, — просила Бэти, конфузясь под взглядами толпы.
— Пойдемте, а то еще один шиллинг — и вас объявят святой.
Они выскользнули из толпы и быстро пошли по пустому тротуару.
— На том углу тоже спасают, — заметил иронически Зенон.
И действительно, там, в глубине черной, узкой улочки, почти совершенно затопленной спускавшимся все ниже туманом, раздавался крикливый и вдохновенный голос уличного проповедника, там тоже собралось небольшое количество прохожих и тоже ударяли в бубен, пели гимны, проклинали грех, призывали к покаянию, спасали, собирали пенсы и раздавали отрывки из священного писания, отпечатанные на светло-зеленых листках, которые, как молодые листья, падали на грязный тротуар.
— Слишком много этих спасателей мира!
— Вы думаете, — спросила Бэти, — что это все плуты и обманщики?
— Не знаю, знаю только, что власть их кончается с моментом открытия трактиров, потому что потом уже не хватает ни слушателей, ни пенсов.
— Вы давно видели моего брата? — спросила она неожиданно.
— Три дня тому назад я был у него на сеансе.
— Так он все еще занимается спиритизмом! — воскликнула она возмущенно.
— Простите, я не знал, что он это скрывает от вас.
— Нет, нет, только я думала, что он уже бросил это, потому что давно не вспоминал об этом… Но и вы тоже этим занимаетесь? — спросила она испуганно.
— О, нет! Я был на сеансе, не принимая в нем никакого непосредственного участия, играл только, вернее, начал играть и уснул за фисгармонией. Меня разбудили, когда уже сеанс окончился.
— Вы в эти вещи не верите, правда? — почти просила она.
— Прежде всего — не знаю. Я ничего не видел и ничего не утверждаю и не отрицаю, потому что этим не занимаюсь. — В это время он вспомнил непонятную двойственность Дэзи, но не сказал об этом ни слова, чтобы не испугать Бэти.
— Джо уже больше двух недель не был дома, — жаловалась она тихо, — а ведь его отпуск скоро кончается и ему надо возвращаться в полк.
— Насколько я понял из его слов, он уже не вернется на службу.
Бэти остановилась, пораженная.
— Не вернется! Боже мой! Вот отец огорчится, — простонала она.
Мистер Зенон начал горячо защищать своего друга, изображая военную жизнь в самых черных красках, говоря, что эта жизнь недостойна такого совершенно исключительного человека, как мистер Джо, но Бэти только печально качала головой.
— Что отец на это скажет?! Жизнь у нас в доме станет совсем невыносимой! Чувствую, что отец поссорится с ним окончательно, не простит ему этого. Тетки лишат его наследства… Что с ним будет?.. И со мной что теперь будет?
Она не могла сдержать слез.
— Мисс Бэти, а я разве уже ничего не значу?
— Я иногда начинаю бояться, что и вам, мистер Зен, в конце концов опротивеет наш дом, надоедят тетки, вы поссоритесь с отцом, возненавидите меня, — ах, разве я знаю, что еще будет! — одним словом, в один прекрасный вечер вы уйдете, и уже никогда я вас больше не увижу, — никогда! — В голосе ее дрожало беспокойство.
— Совсем незачем огорчаться преждевременно. Если даже тетки и доведут меня до этого и я поссорюсь с отцом, то я уйду из вашего дома, но с вами, Бэти, вместе с вами и навсегда.
Голос его звучал уверенно.
— Вместе и навсегда! — воскликнула Бэти, вся загоревшись от волнения. — Ах, мистер Зен…
— Что, дитя мое, что? — нежно спрашивал он, видя ее нерешительность.
— Как я вас страшно… страшно… нет, не могу теперь, не могу… после скажу, вечером…
Она отвернула покрасневшее лицо.
Зенон благодарно улыбнулся и не спрашивал больше, — он и так знал, какое слово благоухало на ее горячих губах и лучилось из засветившихся неожиданно глаз.
Они продолжали идти молча, оплетенные сладким ритмом этих недосказанных слов, полные тихой мелодии любви и глубокой веры друг в друга.
Они забыли о прежнем своем разговоре, не чувствовали уже ни холода, ни дождя, ни тумана, ни пасмурности этого ужасного дня, — шли по каким-то неожиданно расцветшим лугам, полные весеннего цветистого восторга.
Шли по душистым зеленым и звонким рощам любви, очарованные и восторженные, переживая невозвратные мгновения полного счастья.
Молчали, потому что дорога и желанна была им эта внешняя тишина, в ней они притаились, как бы в пламенной чаще, как бы в светлом тумане стыдливой боязни, притаились, чтобы говорить только взглядами, прикосновениями рук, вздохами, в которых больше страсти, чем признания, улыбкой, в которой и горячая кровь кипела и светилось что-то неуловимое, святое и упоительное, что было как бы запахом молитвенно пылающих душ.
Бэти часто обнимала его голову страстными, целующими взглядами и, непойманная, пугливо прятала влажные томные глаза, а он, сильно прижимая ее руку, наклонялся и жадными, воровскими взглядами ловил ее горящие губы.
Иногда какой-нибудь звук, который не был словом, который даже ничего не обозначал, пробегал от одного к другому тайно и так понятно, что они прижимались еще сильней друг к другу, наклоняли головы, глубже вздыхали и, незаметно для самих себя, останавливались на одно мгновение, на мгновение обессиливающей радости — радости чувствовать себя друг возле друга…
— Я давно жаждал такой минуты, ждал ее, — сказал он громко.
— А я о ней ежедневно мечтала, — прошептала она так тихо, что он скорее глазами, чем слухом, поймал эти слова с ее уст.
Они входили в Трафальгарский сквер. Туман, висевший до сих пор неподвижно и застывший как облако, теперь вдруг стал клубиться, раскачиваться и брызгать как море, в которое ударил ураган. Он поплыл целыми каскадами, расплюснутыми волнами и опустился сырой непроницаемой пылью, такой густой, что в несколько минут вся площадь совершенно исчезла из глаз.
Колоссальная колонна памятника Нельсону и эти строгие чудовищные львы, высеченные из гранита, едва просвечивали слабыми, теряющимися контурами сквозь сыпучую, колеблющуюся зеленовато-серую пелену.
Исчезли дома и улицы, пропали деревья, вся площадь утонула в грязной мути, затхлая сырость наполнила все липкой, удушливой мглой.
Черные высокие колонны портика Национальной галереи, мимо которых они проходили, слабо обрисовывались, как гнилые бревна, затонувшие в мутной воде.
На расстоянии двух шагов ничего не было видно, иногда почти рядом раздавались шаги, а человек оставался невидимым или же проплывал едва заметной тенью, то вдруг какой-нибудь экипаж, похожий на чудовищного краба, движущегося в водной глубине, проезжал и исчезал неизвестно куда.
Притупленные отзвуки шагов, глухие слова, неясные разговоры и замирающие звуки, неизвестно кем издаваемые и откуда плывущие, блуждали в тумане, проносясь беззвучным и беспокойным шорохом.
Зенон и его спутница шли медленно, чтобы не заблудиться в этой непроницаемой пустоте и не попасть под лошадей на перекрестках. Оба они почему-то стали грустны.
Туман пронизывал их холодом и бросал на души мрачную тень, волшебные рощи упоения и счастья развеялись неожиданно в серой тягостной темноте, глаза потухли, и обоих охватила тихая, скорбная тоска.
Они уже были далеко, далеко друг от друга, души их разлетелись, как вспугнутые птицы, и неслись в чуждые задумчивые дали на крыльях неожиданной, необъяснимой тревоги, на крыльях тоски.
— Если бы можно было взять экипаж, мне так холодно, — шепнула неуверенно Бэти.
— На Ватерлоо будут лошади, там станция.
— Но вечером вы придете к обеду, да? — нежно просила она.
Не успев ответить, он вдруг быстро отступил назад. Точно из-под земли, прямо перед ними, лицом к лицу, выплыла из тумана мисс Дэзи с каким-то высоким господином. Прежде чем он успел поклониться, они исчезли.
Он испуганно оглянулся, но увидел только неясный силуэт, глухо доносились отзвуки шагов.
— Вы ее знаете? — спросила Бэти пониженным и несколько дрожащим голосом.
Он ответил не сразу. Долго вглядывался в зажженный в этот момент фонарь, в волнующийся круг красного света, окруженного зеленым обручем и густым подвижным слоем тумана, из которого пламя виднелось только маленькой точкой.
— Немного знаю, — с трудом ответил он…
Проводив Бэти, мистер Зенон скорыми шагами пошел по направлению Грин-Парка и вскоре погрузился в туманную пустоту. Иногда, как блуждающий призрак, показывалось ему из мглы одинокое дерево, то вдруг выплывал цветник, то группа огромных деревьев тускло обрисовывалась развевающимся султаном, как бы подымаясь столбами дыма, то вдруг вырастал человек и сейчас же опять исчезал, как рыба, проплывающая бездну.
Бездонное молчание, серая непроницаемая пустота окружали его, капли воды выделялись из тумана, шелестя с надоедливой монотонностью по невидимым листьям и кустам, то вдруг какой-то глухой, далекий голос пролетал над ним брызгами звуков, и снова наступали минуты полной тишины и пустоты. Он ускорял шаги, ему было холодно, туман пронизывал сыростью все тело, и, кроме того, его интересовало, застанет ли он сегодня за завтраком Дэзи. Со времени того сеанса он не виделся с ней, она не выходила к табльдоту — говорили, что она больна.
Несколько дней спокойных размышлений и занятий обычными делами сделали то, что он тогдашнюю двойственность Дэзи стал считать галлюцинацией, начал уже забывать отдельные мелкие подробности и всю эту сцену постепенно отодвигал на самое дно сознания вместе со всем хламом, предназначенным к забвению.
Он перестал размышлять об этом и был доволен, что понемногу избавляется от страха перед этой темнотой, неразрешимой загадкой, но вместо этого в нем рождалось настойчивое, беспокойное желание ближе узнать самое Дэзи.
Он часто думал о ней, а еще чаще, уже совершенно бессознательно, искал случая увидеть ее. Но она не появлялась.
Он пробовал заговорить о ней, но и это ему не удавалось, да и не с кем было: Джо со дня сеанса не появлялся в столовой, а в квартире он все не мог его застать, другие же молчали или — что еще более удивительно — отделывались ничего не значащими, недосказанными фразами. Зенон видел по их лицам, что какая-то боязнь сдерживает их, что все они, разговаривая, незаметно, исподтишка взглядывают на Магатму и сейчас же тревожно смолкают.
Эта неожиданная связь с Магатмой удивила его, но он не мог себе этого объяснить.
Прошло три дня безрезультатных вопросов и размышлений. Наконец все это надоело ему, он перестал спрашивать, но не мог перестать размышлять. И в глубине этих мыслей медленно вырастала боязнь, какое-то предчувствие будущих, еще неясных и далеких событий, неизвестных, но уже рождающихся в глубине грядущего дня.
И потому-то теперь неожиданная и такая необыкновенная встреча с Дэзи возбудила в нем странную, мучительную тоску.
Это не была тоска, похожая на ту, какую он чувствовал по Бэти, не видя ее несколько дней. Там была тоска по возлюбленной, здесь же было нечто несравненно более могущественное и совершенно непреодолимое для человеческой воли — нечто подобное неудержному стремлению асфероидов, блуждающих в бесконечности за солнцами, или течению рек, бегущих в океаны.
Сам он еще не сознавал этого, но уже подчинялся этим бессмертным законам.
Пройдя парк, Зенон мчался по невидимым улицам, по каким-то затерянным в тумане площадям, по каким-то неузнаваемым переулкам, полным сдержанного гула, угадывая инстинктивно дорогу среди все более сгущавшейся темноты. Облака тумана теперь уже стали ползти густыми желтовато-черными полосами по самой земле, и он должен был с усилием прокладывать себе путь сквозь эту чащу отвердевших, мутных волокон.
Он жил за Регентс-Парком на длинной и тихой Авеню-Род, которая теперь была так залита пенистыми волнами тумана, что он с трудом отыскал свой пансион.

III

Зенон поспешно переоделся и пошел в столовую.
Незаметно проскользнул на свое место и робко обвел взглядом комнату.
Мисс Дэзи не было, стул ее был не занят.
Комната была большая, продолговатая, стены, обитые темным деревом, как бы почерневшим от давности, подавляли своей мрачной тяжестью. В комнате было пасмурно и угрюмо, несмотря на электричество, горящее в золотистой связке цветов, печально свешивавшихся с потолка. Длинный стол посреди комнаты искрился и блестел приборами, и над мертвенно-бледной скатертью склонялось около двадцати голов, едва заметных на темном фоне стен.
В углу комнаты, около входных дверей, возвышался огромный камин, в котором куча обгоревших головешек вспыхивала от времени до времени кровавым пламенем, рассыпая на потертый ковер светящиеся искры, и затем снова тлела, медленно угасая.
А прямо против входа всю стену занимал огромный витраж, в тени почерневших красных и фиолетовых тонов, среди расплывшихся, притихших красок мерещились какие-то очертания одежд, выцветшие контуры человеческих фигур и стертые движения, золотистым отблеском светились утонувшие в тени глаза и простертые руки. А из узкой двери в соседней стене глядел в комнату бледный, больной день, и видно было широкую стеклянную галерею, где в полумгле стояли высокие пальмы и зеленая чаща кустов, среди которых бил ключом и рассыпался брызгами журчащий столб воды.
Сидевшие ели в полном молчании, прислуга передвигалась без малейшего шума, никто не стукнул ножом по тарелке, не пошевелился слишком свободно, и если падало какое-нибудь более громкое слово, то все сразу подымали глаза и пугливо смотрели в сторону витража, где одиноко сидел Магатма Гуру.
Наступало еще более глубокое молчание, только фонтан монотонно журчал и порой слышалось из оранжереи отрывистое гневное рычание.
Зенон ел, не видя, что ему подают, и почти не зная, что говорит ему сидящая рядом с ним хозяйка. Он только поддакивал, бессознательно следя за тихими движениями кошек, игравших у нее на коленях, и прислушиваясь с нетерпеливой дрожью к малейшему шороху со стороны коридора.
Пустой стул мисс Дэзи стоял прямо против него, на спинке его висела красная индийская шаль, изборожденная каким-то фантастическим сложным узором черных линий. Зенон часто взглядывал на эту шаль, но еще чаще водил глазами по комнате, как бы выхватывая каждое отдельное лицо из мрака и молчания и в то же время никого не замечая.
— Здравствуй, я только что заходил к тебе, — отозвался через стол мистер Джо.
— Я немного опоздал из-за тумана.
— Видел Бэти? Как там тетки?
— Бэти видел, но теток мне удалось сегодня не встретить.
— Ты был у нас дома?
— Нет, вечером пойду туда. Там с большим нетерпением ждут тебя. Бэти боится…
— Пойду сегодня с тобой, хотя меня не особенно тянет на новую ссору.
— Как хочешь.
Они замолчали, потому что из оранжереи раздался короткий жалобный вой и лязг цепи, кошки грозно ощетинились и выпятили хребты, мистрис Трэси испуганно обхватила их руками.
— Ба! — прозвучал повелительный голос Магатмы.
В ответ пронеслось долгое, сдержанное рычание, и в дверях оранжереи мелькнул волнистый контур черной пантеры, передвигавшейся совершенно бесшумно. Зеленоватые глаза и белые клыки блеснули сквозь решетку медного намордника, животное гордо подняло голову, но, ударенное взглядом Гуру, упало на живот и подползло к нему, не смея поднять сверкающих глаз и хлеща себя по бокам длинным пушистым хвостом. Тот проронил какой-то звук, пантера лениво поднялась и, сладострастно потягиваясь под его ласкающей рукой, протяжно зевнула и стала медленно, осторожно, без малейшего шума двигаться вокруг стола, как черная ползущая тень.
Она шла по какому-то следу, с трудом находя его, нюхая то там, то здесь, и, очутившись около шали мисс Дэзи, радостно завизжала и прыгнула на стул. Опираясь передними лапами о край стола, она посмотрела в лица сидевших, несколько побледневшие и испуганные, хотя все знали, что она незлая и спокойная.
Это продолжалось одно мгновение, но вот, медленно опустив голову, Ба впилась страшными глазами в Зенона. Он не двинулся с места, не мог, был весь как связанный, голова его немного вздрагивала, но он не отвел своего взгляда от этих горячих, раскаленных карбункулов, подернутых изумрудной дымкой, которые, сужаясь, светились все ярче и вонзались в него, как острые, терзающие клыки.
— Ба!
Пантера вздрогнула при этом звуке, выгнула дугой черный хребет и с такой силой нажала лапами на стол, что все ее мускулы задрожали, как страшно натянутые и еле сдерживаемые пружины. Стол дрогнул под ее напором, и зазвенела посуда.
— Ба! — грозно крикнул Магатма. Пантера свернулась и одним огромным прыжком бросилась к его ногам.
Все облегченно вздохнули, так как уже ждали среди мертвой тишины, что произойдет что-то страшное. Теперь, успокоившись, стали рассматривать пантеру, мирно пожиравшую из рук Гуру громадные куски хлеба.
— Она еще может быть опасной, — заметил кто-то.
— Ба никого не обидит, она смирнее кошек мистрис Трэси и умнее многих, многих людей, — мягко отозвался Магатма.
— У меня было страшное чувство, будто она хочет броситься на меня, — сказал Зенон.
— Она не опасна, у нее намордник и когти срезаны.
— Да, но она могла бы убить самой силой прыжка, впрочем, достаточно и одних ее глаз, — ужасные!..
Зенон нервно вздрогнул.
— И почему она именно вас избрала?
— Может быть, потому, что я сижу против стула ее хозяйки, был ближе к ней, — трудно придумать иное объяснение.
— А все-таки в этом обязательно скрывается что-то другое, обязательно, — настаивал один седой господин с желтым сморщенным лицом, сидевший за хозяйкой.
Зенон громко рассмеялся: таким ребяческим и смешным показалось ему это предположение.
— Я, однако, утверждаю, что в этом есть что-то особенное, — упрямо повторял тот.
— Вероятно, какая-нибудь тайна бытия, трансцендентальная загадка! — ответил Зенон насмешливо и недружелюбно.
— Все есть тайна, и все есть загадка, — строго произнес собеседник.
— Что, мисс Дэзи уже позавтракала? — спросил Джо.
— Нет, вовсе не приходила, ест у себя, — шептала мистрис Трэси, прижимая к широкой груди все еще полумертвых от ужаса кошек.
— Может быть, больна? — спросил Джо, заметив оживление в глазах Зенона.
— Здорова, но занята письмами, получила сегодня из Калькутты целую кипу.
— Много посетителей было у мистера Гуру?
— Целая процессия. Но он никого не принял, велел только служителю объявить всем, что приехал в Европу смотреть и спрашивать, поэтому пусть ждут, когда их спросят, — говорила хозяйка, понизив голос.
— Да, пусть ждут, когда я спрошу их, — неожиданно подтвердил Гуру.
— Ответ гордый и самоуверенный, — промолвил враждебно Зенон.
— Кто знает, тот не бросает слов попусту и кому попало.
— Никто не может сказать, что он знает, никто! — воскликнул Зенон, задетый снисходительной улыбкой мудреца, и поднялся с места, а за ним встало и все общество, молча переходя в соседний читальный зал.
— Простите, я думал о пантере и прихожу к выводу, что…
— Ах, мистер, я всегда восхищаюсь глубиной ваших выводов и охотно их слушаю, но этот ваш вывод совсем мне не интересен, совсем!
Он ответил, еле сдерживая раздражение, желтый господин посмотрел на него удивленно и поспешил отойти в противоположный угол комнаты, а Зенон был так возбужден, что даже желал какой-нибудь ссоры. Он прямо вызывающе смотрел на Магатму, когда тот, отведя пантеру в клетку, вошел в комнату после всех и занял место за круглым столом посредине комнаты, где прислуга уже готовила чай.
Магатма, ни на кого не глядя, пил чай, часть общества устроилась около него, остальные рассыпались по большой комнате, изящно обставленной письменными столиками, экранами, глубокими креслами, качалками в уютных уголках за ширмочками и массой изящных безделушек. Было светло и тихо, толстый ковер заглушал шаги, окна, закрытые тяжелыми занавесками, не пропускали городского шума, только иногда дребезжание канделябров, стоявших на камине, напоминало, что где-то недалеко находится улица и проезжают экипажи. Зеленоватые стены с нарисованными по ним акварелью букетами цветов навевали на душу спокойствие.
Зенон и Джо сели перед камином. Зенон положил ноги на решетку и смотрел на огонь, не переставая, однако, внимательно прислушиваться.
— Лучше было бы пить чай у тебя.
— Подождем еще немного, может, она придет, — ответил Джо. Повернув голову, он увидел, что служитель что-то тихо сказал Магатме и тот в ответ кивнул головой.
Мистрис Трэси расхаживала по комнате, наливая иногда чай в протянутые чашки, три белые кошки неотступно следовали за ней.
Разговор во всех группах поддерживался лениво и ежеминутно обрывался. Никому не хотелось говорить, всеми овладели сонливость или утомление.
Какая-то высокая худая дама села за фисгармонию, но, проиграв несколько тактов, отошла, скучая.
Зенон наклонился к Джо и шепнул, смеясь:
— Что же это, даже Магатма сегодня не поучает и не проклинает нас и нашу культуру.
— Господи, — печально прошептал Джо, — я бы отдал всю жизнь, отдал бы душу на самые страшные муки, чтобы только этот человек ошибался, чтобы его слова не были правдой. Но они — правда, горькая, как жизнь, ядовитая правда!
— Так-то ты защищаешь свое наследие, европеец!
— Я бы разорвал их на части, как пантера, если бы только мог из их внутренностей вырвать омертвевший дух и вдохнуть в него новую, святую, истинно человеческую жизнь!
— И это говорит тот, кто еще недавно сам нес смерть и ненависть.
— Сколько раз я убивал, столько раз моя душа умирала в проклятии. Да будут стократ прокляты войны!
— Знаю я этот мотив, знаю! Через века и народы плывет он как печальная птица, блуждает по безднам человеческого ожесточения, никем не замечаемый и ненужный смертным, — ненужный!
В голосе его вдруг прорвалась накипевшая горечь.
— Нет, нет, его слышал Зороастр, заметили пророки, но впервые в индусской душе он свил себе бессмертное гнездо и там в джунглях живет до сих пор и милосердно царит.
— Так иди и проповедуй покаянье за прошедшее и воскресение нового будущего, — сказал Зенон наполовину насмешливо, наполовину грустно.
— Я знаю, кто-нибудь должен восстать и нести миру спасительное слово, должен, пока мир окончательно не утонул в преступлениях.
— Я вижу, ты заразился от Магатмы священной горячкой!
— Не шути, его мудрость была мне зеркалом, в котором я впервые увидал себя во всей своей настоящей наготе — себя и всех нас, нас — властителей мира, нас — избранных и единственных, нас — могущественных, глупых и ошалевших от гордости животных, мерзкое стадо гноящихся душ, орду преступников, погруженную в болото позора, нас — невольников зла, почитателей насилия, поклонников золота!
Он шептал отчетливо, скоро, горящие, страшные слова падали как молнии, убивали, раздирали душу до самого дна.
Зенон подался немного назад, пораженный его взглядом, в котором было столько слез, застывших от боли, столько молний и такая сила страданий. Зенон понял, что вся тяжесть человеческой жизни обрушилась на эту нежную душу и всеми язвами страданий молит о милосердии, всеми стонами просит жалости. Понял, что слабая грудь этого человека вместила весь мир, кипящий, сотрясаемый бурей предвечной любви, неутолимой жаждой добра.
Однако он оглянулся и встал.
В комнату входила мисс Дэзи. Кивнув головой всем сидевшим с Магатмой, она обвела глазами комнату.
Зенон почти упал обратно на стул и уже не отрывал от нее глаз, слова Джо были для него далекими и непонятными звуками, он сразу как бы ослеп от блеска молнии, его пораженные глаза не видели уже ничего, кроме сияния ее бледного прекрасного лица, овеянного вихрем светящихся, как медь, волос, ничего, кроме ее глаз, глубоких и живых, как два больших шара синего яхонта, зажатых дугами бровей, прорезавших черным острием ее высокий белый лоб.
— Зен! — шепнул ему на ухо Джо, отрезвленный его неожиданной неподвижностью.
Но он не ответил, автоматически подошел к столу, придвинул себе стул, налил чаю и снова утонул взглядом в Дэзи.
Та скользнула по его лицу холодным, острым блеском синих глаз и продолжала разговаривать со стоящей рядом с ней мистрис Трэси.
Зенон слушал внимательно, но не мог сосредоточиться и понять разговора. Он был как бы в состоянии самогипноза, не сознавал, что с ним происходит, затерялся во мгле неожиданного полного забвения, двигался в какой-то глухой и темной пустоте, прикованный только к ее глазам: все остальное исчезло из него, как вода из разбитого сосуда, осталась только необходимость вращаться в орбите Дэзи, за ее воплощенным видением.
Но никто не заметил его состояния, — он держался нормально, разговаривал, отвечал, сам того не сознавая, движимый привычными рефлексами, обыкновенным автоматизмом органов.
Он пересел ближе к Дэзи, на него пахнуло запахом фиалок, ее обычными духами, и каждый отзвук ее движений пронизывал его странной дрожью.
Но он не сознавал своего состояния. Разговор начал оживляться, скука постепенно исчезала. Сухой желтый господин очень горячо спорил с Джо, дамы переменили места, перейдя от стены к камину, мужчины окружили Джо, прислушиваясь к диспуту, даже лицо Магатмы, словно выточенное из старой слоновой кости, прояснилось, он гладил свою белую бороду и все чаще вмешивался в разговор, только мистрис Трэси продолжала вместе с кошками разгуливать по комнате, а Дэзи молча перелистывала какой-то журнал.
— Я видел вас в Трафальгарском сквере, — неожиданно произнес Зенон, но казалось, что это говорит не он, — голос был совсем чужой. Зенон шевелил губами, но лицо его ничего не выражало и взгляд был пустой и чуждый словам.
— Да, я проходила там, — ответила она, не подымая головы, — но в таком тумане трудно было кого-либо узнать.
— Как вы не заблудились. Лондон во время тумана — это бездна, легко сбиться с пути даже тому, кто его хорошо знает, — говорил он спокойно, почти тихо, но это опять был не он, это были только те мысли, которые возникли у него после их встречи и теперь выползали из какой-то позабытой тьмы, вырастали, независимо от него выходили наружу звуками, совершенно ему чуждыми и непонятными.
— Я ходила с хорошим проводником! — ответила мисс Дэзи после минутного молчания, медленно подымая голову и глядя Зенону прямо в глаза таким острым, пронизывающим и сильным взглядом, что он подался назад, как бы сторонясь удара, этот блеск ее глаз разорвал окутавшую его тьму, прошел как молния сквозь его омертвевшую душу, и он проснулся, полный живого чувства и мыслей, невольно связывая этот момент с тем, когда он сидел у камина, то, что было после, провалилось в неизвестную глубину, рассыпалось пеплом забвения, попросту он не знал, что оно существовало.
Он чувствовал себя удивительно спокойно, бодро и вполне владел собой, некоторое время он прислушивался к громкому разговору, смотрел на Магатму, который в это время встал и направился к Джо, а затем, понизив голос, обратился к Дэзи:
— Знаете, мисс, пантера чуть-чуть на меня не бросилась.
— Почти невероятно: она ласкова, как ребенок, может быть, она меня искала, и поэтому показалось, что хочет броситься.
— Села на вашу шаль и так страшно глядела, готовясь прыгнуть, что, если бы не приказание мистера Гуру, она наверное бы бросилась на меня.
— Очень извиняюсь перед вами за ваш минутный испуг!
— Ах нет, я не заслужил вашего извинения, так как совсем не испугался.
— Даже самый короткий миг страха неприятен.
— К сожалению, я не пережил даже такого мига. Я в этом отношении обижен природой, не могу и у других понять чувства страха, потому что никогда не пережил его сам.
— Никогда? — переспросила, оживляясь, Дэзи.
— Я, конечно, имею в виду страх перед какими-нибудь материальными опасностями, — такого страха я не испытываю никогда.
— А иного рода опасности? — Губы ее дрогнули, открывая ряд ослепительно белых зубов, грудь поднялась в стремительном, сдерживаемом волнении.
— Иных я не знаю, не знаю до сих пор об их существовании.
— Должно быть… наверное, существуют… бывают такие, о каких и сны не дают представления, даже самые мучительные сны…
— Я думаю, что только в помутившихся душах, в больных мозгах могут рождаться ужасные видения.
— Нет, не только там их источник, — они могут тайно пребывать и около нас, в живом мире, но только далеко, вне круга наших материальных представлений, в поле иного зрения.
Голос ее стал тише и перешел в робкий шепот, она склонила голову над журналом, а глаза ее, потухнув, блуждали по комнате.
Им уже не удалось вернуться к свободному, легкому разговору, напрасно Зенон старался достичь этого, начиная говорить об интересных, на его взгляд, вещах и предметах, он пытался даже иронизировать, чтобы вывести ее из молчаливого состояния, но она отвечала неохотно, порой нетерпеливо, уже не глядя на него и даже не замечая, как он молча поднялся с места, задетый, почти обиженный ее невниманием.
Он прошелся по комнате, но так неловко, что чуть не раздавил кошек, довольно холодно извинился перед мистрис Трэси и, раздраженный, сев к фисгармонии, стал нехотя перебирать пальцами клавиши, думая о странном поведении Дэзи.
В глубине комнаты, около камина, стояли Магатма и Джо с группой других мужчин. Они громко и оживленно разговаривали, но Зенон услышал только последнюю фразу индуса:
— Существуют только одни законы, управляющие миром, — законы бессмертного духа, остальное — только видимость, иллюзия или самоуверенная ученая глупость.
Зенон не слушал дальше, под его пальцами сама собою зазвучала та мелодия, которую он не мог припомнить, уходя с сеанса, и которую потом тщетно пытался воспроизвести в течение целых трех дней. Теперь она явилась сама, снизошла вся целиком, была поразительно проста, имела странный, никогда раньше не слышанный ритм и была ему совершенно чужда и по форме и по музыкальному содержанию. Он играл внимательно, заучивая ее наизусть, повторял, наслаждаясь ее грозной красотой.
В нем проснулся артист: он уже не слышал окружающего, захваченный силой этой дикой, огненной песни, насыщенной тоской. Но чем глубже вслушивался он в эти звуки, тем сильнее вырастали в нем какие-то бледные и отдаленные воспоминания где-то слышанных слов, какого-то голоса, который пел эти слова, и вместе с тем вставал в памяти забытый, далекий ландшафт…
Песня была уже у него в мозгу, почти на языке, но он не мог окончательно припомнить ее.
— Могущественный гимн, точно хор взбунтовавшихся ангелов! Откуда вы это знаете? — услышал он сзади тихий голос Дэзи.
— Сам хорошо не знаю, а вы ее знаете?
— Да, вспоминается что-то где-то слышанное.
— В таком случае вы мне поможете, а то у меня вертятся в памяти какие-то слова, какое-то пение, я где-то слышал, но не могу вспомнить где… где-то совсем недавно… иногда мне кажется, что это было там, на сеансе у мистера Джо, — вы помните?
Так издалека спросил он о том, о чем раньше не решался заговорить открыто.
— Я не бываю на сеансах у мистера Джо. — Голос ее зазвучал твердо.
— Позвольте, ведь я видел вас там, все мы видели!..
— Может быть, но меня там не было! — Глаза ее гневно сверкнули.
— Я тоже не говорю неправды, — прошептал он резко и гордо.
— Верю… но…
Она взглянула на Магатму и молча отошла.
Зенон перестал играть, потрясенный ее словами. Он не понимал, что заставляло ее отрекаться. Он ее видел там, все видели, а она отрицает.
Сказав Джо, что ждет его у себя, Зенон, выходя, поклонился довольно сухо Дэзи. Та не ответила на поклон, словно не заметила его, сидя со сдвинутыми бровями, плотно завернувшись в индийскую шаль, нахмуренная, угрюмая, загадочная. Зенон уже в дверях обернулся и поймал ее глаза, смотревшие ему вслед, — глаза, полные влажного блеска, задумчивости и какой-то мучительной, немой и покорной мольбы.

IV

— Наконец-то! Я уже думала, что мы вас не дождемся, обед уже полчаса как готов, я все гляжу, гляжу! — радостно кричала Бэти, сама открывая им тяжелые двери.
— Суп остыл, баранина пережарилась, сладкий пирог осел, тетки злы, а мисс Бэти в отчаянии, — шутил Зенон, сердечно здороваясь с ней.
— Бэти в самом деле была в отчаянии! Я думала уже…
— Что мы не приедем! Прошу протянуть ручки, вот наше наказание за то, что опоздали.
Он развернул бумагу и высыпал ей на руки целый сноп чудных анемонов, таких же зардевшихся, как и она, и великолепных пурпурных роз, таких, как ее губы, которые она блаженно прижимала к холодным душистым цветам, подымая из-за них восторженные глаза и благодарно шепча:
— Добрый Зен! Добрый! Добрый!
— Из-за тумана все поезда страшно опаздывают, — отозвался Джо.
— И целых две недели ты по той же причине не заглядывал к нам?
— Нет, была другая причина, моя милая Бэти, совсем другая! — серьезно ответил он, целуя ее в лоб, а девушка понизила голос и шепотом просила, почти умоляла:
— Будь сегодня с ним добр, он болен, раздражен, он так тебя ждал — наверное, будет сердиться от скрытой нежности.
— Хорошо, милая, сам не начну, но… — Он замялся.
— Тетя Долли тоже в дурном настроении, плакала после завтрака, сегодня у нее какая-то печальная годовщина, — робко предупреждала Бэти.
— Вероятно, пятидесятилетие разрыва с пятнадцатым женихом, — зло отозвался Джо, вешая свой плащ, но, когда обернулся, тех двоих уже не было на прежнем месте, Бэти отвела Зенона в глубину коридора, к лестнице, ведущей наверх, и тихо просила его следить и сколь возможно не допускать Джо до ссоры с отцом.
Тот обещал, но в нем шевельнулось неудовольствие при мысли, что он может быть свидетелем новой истории. На сегодня с него уже было довольно, сам он был как-то особенно нервен и, направляясь сюда, надеялся успокоиться и отдохнуть.
— Душа смиренная, скажи, — у тетки Эллен сегодня тоже мозоли болят?
— Тише, Джо, не смейся над страданиями других, пойдем, нас уже ждут.
Столовая была здесь же, внизу, отделенная от передней большой темной комнатой, сквозь открытую дверь белел стол, освещенный свечами в высоких канделябрах, а дальше, спиной к вошедшим, сидел в глубоком кресле мистер Бертелет, тетки прохаживались вдоль комнаты по обеим сторонам стола, двигаясь в противоположном направлении.
— Вот и мальчики наши! Поезда сегодня идут с опозданием, — говорила Бэти, сваливая цветочный сноп на край стола.
— Несчастная! Скатерть промокнет! — застонала тетка пониже — мисс Эллен.
— Не кричи! — холодно прошипел старик, подавая руку сыну и зло глядя на испуганное губчатое лицо мисс Эллен. Взяв под руку Зенона и с трудом приподняв свое отяжелевшее тело, он перешел к столу.
— Подавать! — буркнул он, застучав палкой об пол, так как кухня была в подвальном этаже.
Все молча заняли места, только Бэти, расставляя цветы в вазы, старалась создать веселое настроение, но напрасно, — ее нежный, наполовину еще детский голос угасал, как цветок, в холодной атмосфере каких-то взаимных неудовольствий, гнева и вражды. Мисс Долли укоризненным взглядом убивала каждое ее слово и каждую веселую улыбку, а мисс Эллен мучила ее по-своему, ежеминутно вскакивая и поправляя ей непослушные пряди волос или перевязывая бантик.
Наконец старый лакей, похожий на восковую фигуру, стал обносить всех блюдами, он тихо и осторожно, как кошка, передвигался за спинками стульев, и желтое безволосое лицо его ежеминутно выныривало из-за чьего-нибудь плеча.
Ели среди такой глубокой тишины, что уже после супа Джо не выдержал и сказал:
— Что же это сегодня так угрюмо?
— Как обыкновенно, разве ты уже успел это забыть за две недели? — кисло заметила мисс Долли и печально вздохнула.
— Пуговицы на лифе отлетят от вздохов, — воскликнул старик.
Бэти разразилась неудержимым смехом.
— Бэти, перестань смеяться, — загремела тетка.
— Напротив, можешь свободно смеяться, Бэти!
— Я не могу есть при таком бессмысленном смехе.
— А у меня, наоборот, появляется хороший аппетит! Смейся, маленькая! — говорил старик.
— Ох уж эти мужчины! — гробовым голосом произнесла мисс Долли, переждав мгновение.
— Ох уж эти тетки! — повторил он с таким комизмом, что Бэти опять покатилась со смеху, даже Джо не мог удержаться, а Дик чуть не уронил блюда на спину мисс Долли, пряча за нее свое искривленное смехом и похожее на растоптанный лимон лицо.
— Остолоп! — шепнула мисс Долли, поражая лакея молниеносным взглядом.
— Что? Как?.. — еле выдавил из себя в страшном гневе мистер Бертелет.
Мисс Долли не соблаговолила ответить, даже не взглянула на него.
— Бэти, скажи тетке, что если это относится ко мне…
— Бэти, скажи отцу, что на такой вульгарный тон и на такие обвинения я не отвечаю.
— Бэти, скажи ей, что никаких замечаний я не принимаю и не терплю.
— Бэти, скажи ему, что он тиран, что он издевается над несчастной, что он…
Скрестились острые, злые слова, оба перестали есть, враждебные взгляды ударили друг в друга через стол неумолимыми остриями, но вдруг глаза мисс Долли затуманились, и слезы, как горох, посыпались на рыхлое напудренное лицо, оставляя на нем желтоватые борозды.
— Дик, дай мисс чистый платок, зеркало, пудру и баранину, потому что эта уже летит на пол вместе с тарелкой! — крикнул старик, потирая руки. Мисс Долли так стремительно встала из-за стола, что весь прибор полетел на пол. Но гнев его прошел, он стал есть, насмешливо поглядывая на выходившую из комнаты женщину.
Эта короткая буря совершенно очистила атмосферу, все вздохнули свободнее, даже мисс Эллен, в присутствии сестры всегда запуганная и немая, теперь стала говорить, а Зенон, дипломатично державшийся в стороне, заговорил с Бэти громче и веселее. Джо, однако, упорно молчал, почти не подымая лица от тарелки, хорошо в то же время зная, как сильно это раздражает отца.
Мистер Бертелет терял терпение, метал на сына суровые взгляды, морщил брови, стучал ножом по тарелке, но, не дождавшись ни слова, первый отозвался своим обычным ироническим тоном:
— Что же это за знаменитость обитает в вашем пансионе?
Джо поглядел на него задумчиво и угрюмо.
— Вот уже две недели, как все газеты пишут о нем.
— Я не читаю газет, — коротко возразил Джо.
— Но ты, конечно, знаешь, о ком я говорю! — начинал закипать старик.
— Старый брамин, Магатма Гуру, — да, живет у нас.
— Судя по газетам, он намерен предпринять в Англии какой-то новый мистический бизнес?
— Могу вас уверить, что он далек от того, что зло называют мистическим бизнесом. Он приехал приглядеться к Европе.
— Ну, и при случае собрать немного наших фунтов.
— У него достаточно своих рупий, а кроме того, деньги в его глазах имеют свою действительную стоимость, то есть нулевую, — добавил Джо с особым ударением.
— Значит, там даром показывают какие-то спиритические чудеса?
— Да нет же, никаких чудес не показывают, и он совсем не спирит.
— А почему же к нему идут толпы паломников, о которых ежедневно пишут?
— Потому, что всегда и всюду найдется стадо бездельников, псевдоученых, падких на сенсацию, вынюхивающих материал для своих экспериментов, назойливых, полагающих, что мир создан затем, чтобы они могли писать о нем вздорные, запутанные и пустые бредни. Он принимает иногда некоторых, и даже случается, что очень охотно с ними разговаривает, часто спорит, но больше только наблюдает и слушает.
— Так это какой-нибудь серьезный ученый?
— Больше чем ученый — мудрец.
— Причем он часто бросает громы проклятий на нас и нашу культуру, — вмешался в разговор Зенон.
— Что? Что? Отрицать нашу культуру? — спрашивал мистер Бертелет, крайне удивленный, не смея верить собственным ушам.
— К сожалению, да. Он осуждает, и, что хуже всего, мы должны согласиться, что он прав.
— Он прав? Не дразни меня! Очень, очень интересно… Вы должны мне рассказать о нем, а то, я вижу, газеты дают ложные сведения.
— Конечно. Ведь из сотни репортеров, может, всего один видел его и говорил с ним. А написать должны были все, потому что весь Лондон интересуется им.
— Вы его лично знаете?
— Джо с ним совсем близок, даже дружен.
— Если можно так назвать отношение человека к абсолюту.
— Ты его так высоко ценишь? — тише спросил старик.
— Восторгаюсь им и преклоняюсь перед его мудростью.
— Дик, чай наверху, пойдемте туда, дети, — командовал старик, пытаясь подняться со стула. Джо подал ему руку, он облокотился на нее и медленно, тяжело пошел, несколько сгорбленный, но все-таки громадный, подобный старому дубу, покрытому седым мхом, но еще крепкому. Лицо его было румяно, тщательно выбрито, челюсти были сильные, почти квадратные, нос сухой и длинный, лоб высокий, прикрытый густой щеткой седых волос, глаза бледно-голубые, словно выцветшие, но живо сверкавшие из-под густых черных бровей. Весь он был теперь какой-то притихший, спокойный и от времени до времени твердым взглядом охватывал склоненную голову сына.
Бэти побежала вперед, слышно было, как скрипели ступеньки лестницы под ее ногами.
Зенон тоже опередил их, спеша за невестой, и они шли одни, часто отдыхая, потому что больная нога старика не позволяла слишком торопиться.
— Я тебя ждал, — произнес отец с мягким упреком.
— Я не мог раньше, уезжал, — ответил Джо уклончиво.
Старик с сомнением покачал головой, но не возразил. Они снова остановились отдохнуть в сенях под железным фонарем старинной формы, висевшим под потолком, в кругу цветных огней, сливавшихся в одну радугу.
— Что же слышно у тебя в полку? — Это была любимая тема мистера Бертелета.
— Полк переводят в Африку, уже назначен день отправления…
— В Африку, в действующую армию? В Африку? — повторил он изумленно. В нем вдруг родился страх и железными тисками сжал ему сердце, ему стало трудно дышать.
— Я этого боялся, — шепнул он тише. — Да, поедешь, друг мой, служба, обязанность… да, обязанность, — повторил он еще тише. Голос у него охрип и завяз в горле.
— Еще целый месяц отпуска впереди, может быть, что-либо изменится, — успокаивал сын.
— Ничего не изменится, ничего, войне еще далеко до конца. А голодные жерла пушек ждут своего мяса, своей пищи! — Ненависть и презрение зазвучали в его голосе. — Ждут своей пищи, — повторил старик угрюмо и грустно, как эхо.
Оба замолкли. Джо сейчас решил ничего не говорить отцу об отставке, он не хотел ссориться, не хотел его раздражать, старик был сегодня так добр и мягок, что он боялся испортить ему редкую минуту хорошего настроения, кроме того, он рассчитывал, что известие о назначении его полка на место военных действий значительно смягчит отца. Ведь он уходил не потому, что боялся войны, — в сражениях он бывал уже не раз и знал их достаточно хорошо.
— На верные пули этих мужиков! — шептал про себя старик, когда они входили в большую светлую комнату на втором этаже. Это было что-то вроде зала и библиотеки.
На низком столике перед камином уже хозяйничала Бэти, приготовляя чай. Мистер Бертелет опустился в глубокое кресло, взял чашку и, медленно отпивая из нее, погружался в тяжелую задумчивость.
Вскоре появились и тетки, предшествуемые Диком, который нес подставки для ног. Мисс Долли была, как всегда, чопорна и величественно прекрасна, только еще больше вздыхала, кушая чай, и больше, чем обыкновенно, тайными, осторожными взглядами следила за Бэти. А мисс Эллен, маленькая и тщедушная, как сухой стебель коровьяка с последним бледным лепестком на макушке, робко проскользнула, за сестрой, со страхом посмотрела на кресло брата, усевшись в углублении между библиотечными шкафами, она тихонько переворачивала пожелтевшие листы библии, понемногу углубляясь в созерцание священных текстов.
Джо прохаживался с чашкой в руках, рассматривая иногда корешки книг, расставленных на полках тесными молчаливыми рядами.
В комнате воцарилась тишина, удивительная тишина воскресного дня, полная миротворящего спокойствия, как бы насыщенная отзвуками храмов, уже пустых и темных, но еще говорящих эхом давно замолкшего пения и рассеявшихся вздохов, тишина, полная и молитвенного настроения, и скуки, и сонливости.
Все погрузились в сонную задумчивость, только Дик двигался бесшумно по комнате, разнося чай.
А Зенон и Бэти, сидя рядом на большом диване, занимавшем чуть ли не полстены, утонули в нем, прижавшись плечом к плечу, забыли об окружающем, занятые только друг другом, разговаривали шепотом и горячими, пламенными жестами.
В этой тихой и искренней атмосфере любви, под лучами пылающих глаз своей невесты Зенон чувствовал себя так же хорошо, как и всегда здесь, в этой комнате, в такие же воскресные вечера.
Стараясь забыть загадочное, мучительное лицо Дэзи, отогнать беспокойные полумысли, полузвуки и полуобразы, переполнявшие его мозг, он усилием воли освобождался от них, пытаясь забыть обо всем, что не было этим хорошим, счастливым мгновением, обо всем, что не было связано с Бэти, что не было ею самой.
Порой это ему удавалось, и с тихим, почти робким от избытка чувством счастья он окидывал ее влюбленными взглядами. Бэти в своем воскресном платье из черного матового шелка, оживленного только белым отложным воротником и кружевными манжетами, стройная, высокая, гибкая, была действительно прекрасна. Ее свежее личико, окруженное крупными завитками пепельных волос, цвело на этом черном фоне, как распускающийся цветок яблони, дышало весной и счастьем, а ее довольно крупный алый детский рот дрожал улыбкой и был полон сладких, знойных обещаний.
Бэти была счастлива. Обед прошел в общем довольно мирно, тетки молчали, Джо был дома, отец был спокоен, а он, Зен, сидел рядом с ней, да, сидел рядом с ней, и так близко, что ей вдруг непреодолимо захотелось прикрыть ему руками усы и поцеловать в самые губы. Но она лишь печально вздохнула, покраснев от этой неосуществимой мысли, и ласкала сияющими глазами его красивое, немного усталое лицо, и светлые глаза, и хищные губы, и манящую улыбку, спрятанную в уголках рта, добрую, обезоруживающую улыбку.
— Мисс Бэти обещала сказать мне одно слово, — шепнул он.
— Какое? Не помню. Когда и что я вам обещала?
— Там, на Странде, когда мы утром шли, — настаивал он.
— Нет, сейчас нельзя, услышат, нет, Зен, после… — испуганно просила она.
— Жду и томлюсь, хочу, чтобы вы исполнили обещание.
— Только… только, вы на меня не глядите, закройте глаза!…
— Уже ничего не вижу, только слышу.
Он придвинул голову еще ближе, а Бэти, зардевшись и чувствуя легкую дрожь, робко и страстно стала шептать ему бессмертное: люблю. Шептала долго, иногда прикасаясь горячими губами к его уху, отчего он сильно вздрагивал, прижимая еще крепче голову к ее лицу, и сам шептал отрывистые жгучие слова, которые будто пламенем обжигали ее сердце. Каким-то последним усилием воли она отодвинулась от него и, тяжело дыша, сидела с сомкнутыми глазами, полная глубочайшей радости и вместе с тем странного сладкого трепета.
Они уже не могли разговаривать, даже не смотрели друг на друга, охваченные чувством упоения. Они только невольно и неудержимо склонялись друг к другу, как цветы, наполненные ароматом, клонятся в знойные ночи или как сонные деревья тянутся к журчащему потоку в весеннюю ночь, тоскующую и мечтающую о еще далеком солнечном дне.
Наступила сонливая, мертвая тишина. Все сидели неподвижно, даже Дик исчез, только иногда где-то из-под земли, как бы прямо из-под дома, вырывался короткий неумолимый гул проносившихся каждые две-три минуты поездов да по временам раздавались меланхолические вздохи мисс Долли, заглядевшейся в невозвратные дали дорогих лет и событий, время от времени шевелился старик, бросая тревожный взгляд на сына, и снова погружался в неподвижность, спеша прикрыть ресницами блеснувшие на глазах слезы.
Вечер тянулся медленно, словно минуты шли усталым, сонным шагом, как немые, безымянные прохожие, никому не известные, не нужные, о которых никто никогда не вспомнит.
— ‘Ибо от одежды исходит моль, а от женщины злоба змеиная’, — неожиданно прозвучал громкий и вдохновенный голос мисс Эллен. Все вздрогнули, как бы вдруг пробудившись, Бэти вскочила с места, а старик разразился громким хохотом, а потом злорадно заметил:
— Сами пророки тебя будят? А? Сквозь сон — и такая великолепная цитата! Как это там было?
Но так как на камине часы стали вызванивать десять, то мисс Эллен не ответила, заслонив библией испуганное лицо, а Джо, сидевший против отца, встал и обратился к Зенону:
— Нам уже пора!
— Что, в десять часов домой? Этого еще никогда не бывало! — воскликнула Бэти.
— Отец утомлен, и все какие-то сонные, — оправдывался Джо.
— Нисколько, я сегодня великолепно себя чувствую и охотно посижу с вами еще, даже сыграл бы с тобой в пикет, а то я давно не играл.
— Сыграем, я не прочь, — оживился Джо.
Дик быстро приготовил все необходимое, и они углубились в игру. Вдруг старик, понизив голос, спросил:
— Так это уже достоверно известно, что полк идет на войну?
— Совершенно достоверно, потому что не только день, но и пароходы для перевозки уже назначены.
— А после высадки прямо в огонь?
— Вероятно.
Мистер Бертелет разозлился, стал ругаться и стучать палкой об пол, подбежала испуганная Бэти.
— Отец, дорогой мой, нельзя так волноваться, доктор запретил, — просила она, обвивая его голову руками.
— Ладно, ладно, уже молчу… Ну как тут не волноваться, когда… когда Джо сдает карты, словно он первый раз в жизни держит их в руках.
Узнав о причине гнева, Бэти ушла успокоенная. Она была как-то особенно радостно настроена и закидывала Зенона бесконечными вопросами.
Тот отвечал весело, часто даже шутливо, и Бэти после каждого слова разражалась громким смехом. Она искренне смеялась, но в то же время с трудом удерживалась, чтобы не спросить о Дэзи, это имя становилось для нее ненавистным, обжигало губы и наполняло ее каким-то безотчетным страхом, но в то же время порождало в ней мучительное, болезненное любопытство. Зенон начинал это чувствовать по ее отрывистым и спутанным словам и по тем пропускам и недомолвкам, которые появлялись среди обычных ее расспросов о каждом дне, проведенном вдали от нее, о знакомых, о его занятиях, а иногда он ясно видел по немым, невольным движениям ее губ, что там, за ними, скрывается это грозное имя, оно, как раскаленное острие, обжигает ей гортань, но произнести его она еще не смеет. И он не хотел допустить до этого и, сам не зная почему, боялся этого вопроса, а потому старался быть веселым, остроумным, рассказывал смешные анекдоты, лишь бы оттянуть этот момент или совсем избежать его. Но разговор обрывался, темы быстро исчерпывались, наступали все чаще и все продолжительнее беспокойные паузы, во время которых глаза их пугливо избегали друг друга.
К счастью, мисс Долли подсела к ним и стала с необыкновенным возмущением говорить о пьесе Дюма, которую она видела несколько дней тому назад с Саррой Бернар в главной роли.
Мисс Долли была страстной ненавистницей мужчин, даже председательствовала в клубе ‘Независимые женщины’, возвещала грядущий матриархат и пламенно боролась за женское равноправие. Теперь она яростно набросилась на модный дюмасовский лозунг: ‘Tue-la’.
— Преступная и позорная глупость — подобная теория! Убей ее? А за что? И кто имеет право решать судьбу женщины, кроме нее самой? Кто? И в чем же ее вина? Что не хочет быть его собственностью, что вырывается из-под деспотизма, что требует себе прав и свободы, что хочет жить своей собственной, независимой жизнью? И за это — убей, закуй в кандалы, брось на самое дно страданий и позора, растопчи ее душу и сердце, лиши ее человеческого подобия, — пусть неустанно дрожит под взглядами своего повелителя, пусть стоит на коленях и угадывает его мысли, пусть будет его эхом, тенью, рожает детей и остается униженной, покорной и безгласной рабой! Так должно быть, потому что так хочет господин, потому что господин устанавливает законы, господин имеет силу, власть и деньги! А если она в чем-нибудь не подчинится, убей ее! Так происходит в жизни, а тут вдруг появляется плюгавый француз и осмеливается провозглашать со сцены эту возмутительную теорию, а мы слушаем и серьезно рассуждаем об этой глупой и злой фразе! Ах, сестры-женщины, жертвы мужского насилия!
— Святые души, прикованные к скотам! Продолжение нам известно из твоих речей и воззваний! — отозвался насмешливым тоном мистер Бертелет.
Мисс Долли всю передернуло, но она промолчала.
— Декламируй, декламируй, Долли! Ты будешь главной проповедницей в этой будущей феминистской церкви, ты имеешь все данные: зычный голос, крепкую веру, презрение к истине, ненависть к чужим убеждениям и большой запас необыкновенно патетических и достаточно бессодержательных фраз. Ведь все публичные ораторы только этим и сильны.
— Невежа и тиран! — прошипела сквозь сжатые зубы мисс Долли, поражая его высокомерным и презрительным взглядом.
— Ловкая теория, — безжалостно издевался старик, сдавая карты, — взять все права, да еще в придачу деньги, а нам милостиво оставить все обязанности и тяготы!
Мисс Долли не произнесла в ответ ни слова и только, когда он опять занялся игрой, понизив голос и опасливо поглядывая в его сторону, продолжала:
— Жизнь женщины — это вечное рабство, это жизнь ангелов, прикованных к скотам, это беспрерывная голгофа.
Мисс Эллен, которая в это время осторожно приближалась к ним, произнесла своим тихим и мягким, как елей, голосом:
— ‘Благодарная жена заботится о муже своем, и радует его, и утучняет кости его’.
— Жалкая болтовня верблюжьих пастухов! Повторяешь, как фонограф.
Мисс Долли разозлилась, потому что сестра ее очень часто, иногда совершенно некстати, подымала руку и вдохновенно произносила первую попавшуюся цитату.
— Хотя это очень удачно обрисовывает отношение мужчин к женщинам, — прибавила она. — Радует его и утучняет кости его! Да, вы только этого ищете в браке, только этого!
Но Зенон не дал вывести себя из равновесия и не выступал в защиту мужчин, — все ее теории были ему хорошо известны и скучны. Он только из вежливости холодно ответил:
— Может, не все ищут только этого.
— Вас я не имела в виду, нет, я слишком хорошо знаю ваш возвышенный образ мыслей и так высоко ценю вас, что совсем не имею опасений относительно будущего моей дорогой Бэти, я совершенно уверена в ее счастье.
Бэти только улыбнулась в ответ на такую неожиданную заботу о ее счастье, — слишком уж хорошо она ее знала, а мисс Эллен уже подымала руку и открывала рот, чтобы произнести соответствующий текст из священного писания, но Долли удержала ее решительным жестом и обратилась к Зенону, пытаясь атаковать его с другой стороны, чтобы втянуть в спор:
— Как вам понравилась Одетта?
— Я незнаком с этой пьесой, я не хожу в театр.
— Как, вы не посещаете театра?
— Да, вот уже пять лет, как я не был в театре.
— Значит, вы ходите только на концерты и оперы?
— Так как я сам немного занимаюсь музыкой, то не бываю и в опере, и вообще принципиально не хожу ни на какие зрелища.
— Даже принципиально? У вас, должно быть,есть для этого какие-нибудь особые основания?
— Очень простые и самые обыкновенные, — улыбнулся Зенон.
— ‘Сотрется грех вместе с грешником’, — торжественно произнесла мисс Эллен.
Зенон вспыхнул. Это с ним случалось очень редко, но тем сильнее его охватывало волнение.
— Попросту мне опротивела эта низкая ложь, называемая театром, и я возненавидел глупость, притворство и торгашество, имитирующие искусство. Довольно с меня этих ужимок, довольно этих жестов в пустоту, этих шутовских подделок под жизнь, обезьяньих подражаний, поз, долженствующих изображать человека, и всего этого обезумевшего от гордости зверинца авторов, актеров и рукоплещущей, опьяневшей от глупости черни.
— Чего же ты хочешь? — оживленно спросил Джо, переставая играть.
— Истинного и правдивого культа красоты.
— А Шекспир, а греки, а еще столько, столько других — это все не истинное искусство?
— Все эти знаменитые и так почетно повторяемые имена — давно уже только пустые звуки, настоящее их содержание умерло давным-давно, имена эти говорят нам столько же, сколько названия планет и солнц, таких же чуждых, далеких и неизвестных нам. Истертые монеты, совершающие свой круговорот по инерции, истины, произносимые на непонятном языке, трупы, которые мы несем на себе добровольно, отягчающие наши души, как олово, трупы, под тяжестью которых мы медленно погибаем, не смея даже подумать, что можно их сбросить с себя в яму музея.
— Да, я тебя понимаю, — мрачно заметил Джо, — я прозрел и вижу, что все господствующее в наше время и правящее нами лживо и мертвенно, и театр не может быть лучше всего остального.
— Он даже нечто худшее, потому что стремится быть храмом искусства, а в действительности является рассадником нравственного одичания, фабрикой фальшивых ценностей, школой зла и глупости. От жрецов театр перешел в руки наемников и авантюристок, стал потребностью не духа, а животных инстинктов и обращается только к органам зрения и осязания всех духовных лакеев, думает за них, забавляет, льстит и остается для них ежедневным лекарством от скуки и интеллектуального бессилия.
— Острые плуги должны пройти по засоренным полям жизни.
— И динамитные не сдвинут с места косность и тяготение к наименьшему сопротивлению. Я перестал уже верить во внешние реформы.
— Так что же надо делать? — спросил заинтересованный мистер Бертелет.
— Не реформировать того, чего уже нельзя исправить, оставить зло его собственной судьбе, — пусть оно разъест само себя и сгниет окончательно. Говорю сейчас только о театре, — пусть остается таким, как есть, для тех, кому он нужен. А для других надо создать новый театр — театр-храм, посвященный красоте. Были когда-то, в древние времена, у первобытных народов праздники весны и плодоносной осени, когда собирались все жители, чтобы провести их сообща в веселье. Следовало бы воскресить эти праздники. Я себе представляю какой-нибудь предвечный бор или пустынный дикий берег моря, вдали от всего будничного, вдали от сутолоки и крикливого фарса жизни, и там, под открытым небом, в весеннем воздухе, в зеленой поющей глубине лесов, на лоне возрождающейся природы или же осенью, в задумчивые, бледные, тоскливые дни, священные, как причастие, в дни, когда стелется паутина и падают ржавые листья, на берегах синего моря, опоясанного радугой золотого восхода и кровавого заката, — там, на выровненном клочке родилицы-земли чудится мне храм всех искусств, Аполлонов алтарь восторга, возносящийся к нему гимн красок и мечты, звуков и форм, молитв и видений, гимн упоения безмерной красотой, очищающей душу от грехов зла и безобразия. Новый Элевзис для жаждущих восторга и созерцания, новый Иерусалим, возрождающий человечество. Вот моя мечта.
— Чудно, восхитительно, но невозможно и неисполнимо! — воскликнула с энтузиазмом мисс Долли.
— Все возможно для тех, которые хотят, — тихо сказал Джо.
‘Боже мой, как это хорошо и как необыкновенно! Необыкновенно!’ — думала Бэти, не смея громким словом спугнуть это очаровательное видение. Захваченная словами Зенона и тем воодушевлением, с каким он говорил, она с любовью,восторженно смотрела на его красивое бледное лицо, сиявшее вдохновением, мечтательное и в то же время тоскливое.
— Я вижу уже эти паломничества, эти бесчисленные толпы, эти праздники, таинственные и торжественные! — увлеклась мисс Долли.
— Торговый дом Кук и К® мог бы заняться их организацией, можно даже создать акционерное общество для устройства таких праздников, — предприятие недурное, а если бы основать специальный орган, разослать агентов по всему свету и устроить пониженный тариф, то дело, наверное, пошло бы хорошо.
Старик трунил, но на него набросились, защищая проект, обе тетки, Бэти и даже Джо, и завязался беспорядочный горячий спор, причем старик ежеминутно вставлял насмешливые замечания. Зенон молчал и, только когда все немного затихли, неожиданно объявил:
— Моя мечта должна еще на некоторое время остаться мечтой, а пока что мы откроем театр марионеток.
— Театр марионеток? Но ведь их и так уже несколько!
— Наш будет не для детей.
— Господи, для кого же еще может быть театр марионеток?
— Это будет театр для взрослых, для художников — театр, устроенный художниками же.
— Ребячество, декадентство, французские выдумки! — кричал мистер Бертелет.
— Может быть, но это ребячество ближе к истинному искусству, дает более непосредственное и глубокое впечатление, чем теперешний театр.
Зенон вдруг потерял охоту продолжать разговор, почувствовав страшную усталость, и нехотя объяснял некоторые подробности этого театра, обращаясь уже исключительно к Бэти, потому что старик начинал его раздражать своими грубыми замечаниями. Но вдруг, не окончив фразы, он вскочил с места и воскликнул:
— Сюда кто-то вошел!
Зенон совершенно отчетливо видел, как качнулись дверные портьеры, слышал шорох шагов и шуршание платья, которое тянулось по ковру.
Все испуганно замолчали, а он, наклонившись, бледный, с блестящими глазами, прислушивался к еле уловимому шороху, двигавшемуся по комнате к окнам. Он ясно его слышал, различал, был глубоко уверен, что кто-то идет, что кто-то вошел с лестницы и теперь скользит около них. И он бросился на середину комнаты, словно желая поймать невидимую гостью.
Никого, однако, не было, шорох погас, как огонек, который задули, все сидели в пугливом молчании и смотрели на Зенона. Он осмотрел всю комнату, открывал шкафы, заглянул за опущенные шторы.
— Я был уверен, что кто-то вошел и медленно идет по комнате.
— Дик, просмотри завтра книжки, опять, должно быть, завелись мыши! — весело закричал старик, но украдкой сам водил глазами по комнате.
— Я могу головой поручиться, что это были не мыши! Нет же, я видел, как покачнулась портьера, слышал шуршание платья, — уверял Зенон.
— Тебе просто это показалось. Нечто вроде слуховой галлюцинации, со мной это тоже довольно часто случалось в первый год моего пребывания в Индии, — это обыкновенный результат жары. Но вскоре я совершенно излечился. — Джо говорил это спокойно, усиленно стараясь загладить неприятное впечатление.
— Да, — заметил Зенон, — здесь очень тепло, даже жарко.
— Дик, закрой газ в камине, — приказал старик, отодвигаясь от огня.
— Если у вас болит голова, я сделаю компресс, — предложила Эллен.
— Ах, нет, я чувствую себя хорошо, очень вам благодарен.
Но разговор уже не налаживался, говорили короткими, отрывистыми фразами, единственно затем, чтобы заглушить какое-то неприятное чувство страха, поселившееся в сердцах. Обременительное молчание наступало все чаще, и все тревожнее скользили подозрительные взгляды по ярко освещенной комнате. Старик смеялся и говорил, что все слишком легко поддаются внушению, но и это не помогло, не восстановило прежнего настроения и не развеяло какого-то тяжелого сумрака. К тому же был уже двенадцатый час, и все стали расходиться.
Тетки первые ушли в свои комнаты в третьем этаже, взяв с собой и Бэти. А мистер Бертелет отвел сына в сторону и о чем-то тихо просил его, это продолжалось так долго, что Зенон вышел, не желая им мешать.
— Мистер Зен! — услыхал он над собой на лестнице тихий голос Бэти.
— Дорогой, золотой мой, обратитесь к доктору, — просила она, когда он подошел к ней несколько ближе.
— Хорошо, пойду к доктору, буду лечиться, проглочу целую гору лекарств, сделаю все, чего требует деспотическая мисс Бэти! — ответил он.
— До свидания через неделю, ужасно длинную неделю, — грустно шепнула она, спускаясь еще ниже по темной лестнице.
— О, да, одна неделя иногда заключает в себе несколько тысяч лет тоски.
— И целую бесконечность тревоги и беспокойств, — повторила она как эхо.
— И… до свидания! — Ему послышалось, что скрипнули двери.
— Прошу только писать длинные и хорошие письма.
— По обыкновению, маленький томик in octavo, — ответил шутливо Зенон.
— Это мой календарь, по которому я высчитываю оставшиеся до воскресенья дни, я этим только и живу, — отозвалась Бэти еще тише и еще ближе, уже всего на несколько ступенек от него.
— Бэти! — Сердце его сразу сжалось любовью, он бросился к ней, схватил ее руки и стал горячо целовать.
— Ведь я так тоскую по тебе, так люблю, так жду, — взволнованно шептала она.
— Бэти, душа моя, родная, единственная! Если бы ты могла знать, сколько…
Он не договорил, — девушка вырвала руки, дотронулась пальцами до его губ и убежала, так как в эту минуту с верхней площадки лестницы раздался грозный голос мисс Долли.
И Джо уже вышел. У него было какое-то растроганное, таинственное лицо, а Дик, ожидавший их внизу с пальто в руках, еще что-то шептал ему, когда они выходили на улицу.
Было темно и холодно. Туман осел, но прямо в лицо хлестал косой мелкий и частый дождь, подхватываемый проносившимся в темноте ветром.
Их окружил непроницаемый мрак, когда они выходили на так называемые ‘ослиные луга’, каких очень много на окраинах Лондона, они совершенно утонули в темной ночи, только издали, сквозь стеклянную сетку дождя, брезжили едва заметным кругом фонари.
Хотя дорога была посыпана песком, грязь все-таки хлюпала под ногами, они ускорили шаги, чтобы скорее дойти до улиц, уже просвечивавших сквозь темноту, как огромные, слабо освещенные окна, немая, мрачная пустота громадной площади навевала на них невольный страх.
Но улицы были так же угрюмы. В них царили сонная тишина воскресного вечера и уныние тяжелого, рабского завтрашнего дня. Дома стояли мертвой вереницей, мокрые, слепые и безнадежно скучные, ветер гудел по незримым крышам, иногда врывался в улицу, расплескивая черные блестящие лужи, а водосточные трубы беспрерывно звенели булькающим потоком стекавшей воды. Редкие тусклые фонари стояли как часовые, мертвые от усталости, и бросали круги желтоватого света на черный мокрый асфальт.
Нигде не было ни человека, ни фиакра, ни малейшего движения среди этого моря камней, в этой тиши сонного города, только надоедливо звучала бесконечная дробь дождя и отвратительный гнилой воздух покрывал их лица скользкой и липкой росой.
Наконец они добрались до станции и сели в первый же шедший в их сторону поезд.
В купе было пусто и почти темно, так как Джо задернул огонь, они сидели друг против друга в глубоком молчании, глядя в оконные стекла, но чуждые всему, что выплывало перед ними из ночной темноты.
Поезд летел как молния, гремя и озаряясь искрами, проносился по каким-то паркам, появлялись и исчезали, как призраки, обнаженные деревья, открывались черные пустыни пространства, мелькали щиты с рекламами, или же вдруг неожиданно появлялся какой-нибудь дом и, раньше чем его можно было разглядеть, проваливался во тьму. Поезд с криком пролетал туннели и, как змея, вползал на высокие насыпи, пыхтя, пенясь, купаясь в клубах белого пара, как дракон выдыхая каскады кровавых искр, останавливался на каких-то слепых и сонных станциях, выбрасывал людей на пустые площади, брал новых в каких-то местностях, которых во мраке нельзя было узнать, и продолжал путь, гремя и сверкая, наконец он стал уменьшать скорость, взбираясь на гигантские виадуки, раскинутые так высоко над домами, что внизу, среди склубившейся массы домов, залитых мраком, только линии улиц светились бесконечно длинными лентами, а кругом, вдали, насколько мог видеть человеческий глаз, вспыхивали затуманенные красные зарева чудовища-города.
— Скажи мне, кто эта мисс Дэзи? — спросил наконец Зенон после долгого нерешительного молчания, не глядя на спутника.
— Не знаю. Вернее, знаю столько же, сколько и все: приехала из Калькутты, — вот и все мои сведения.
— Странная женщина, не могу понять того впечатления, какое она на меня производит. И это часто наводит на меня страх.
— О да, в ней есть что-то мрачное, она вселяет магический ужас. Странная женщина, какое-то таинственное воплощение неизвестного, — тревожно шептал Джо.
— Я думал, что ты с ней знаком ближе: она ведь участвовала в сеансе.
— Но невольно… Я даже думаю, что она сама об этом не знает.
— Была и не знает? Ничего не понимаю.
— Магатма, когда мы разговаривали о спиритических сеансах мистера Смита, заметил, что он подозревает в Дэзи большую медиумическую силу. Он даже посоветовал внушить ей, чтобы она пришла на сеанс, почему я и согласился устроить у себя собрание.
— Ну, и пришла?
— Гм, я до сих пор не знаю, была ли это сама телесная Дэзи, или ее астральное существо.
— Но ведь я ее хорошо помню, а ты ее брал за руку, прикасался к ее глазам и лицу, — значит, была телесная.
— Помню, но помню также и то, что ты мне рассказывал, когда мы ехали на обед, — как ты ее встретил на лестнице сразу же после ухода с сеанса, в то самое время, когда все присутствующие видели ее спящей.
— Но ты же должен был ее разбудить и видеть, как она уходила?
— Немного спустя после твоего ухода она пришла к нам, мы ясно видели ее при полном свете люстры, я разговаривал с ней…
— А затем? — спрашивал Зенон, охваченный неожиданным мучительным страхом.
— Затем она запретила нам двигаться с места, свет сам собой погас, и она ушла.
— Нет, это тысячу раз невозможно! Сказка или сумасшествие! Я ее встретил в коридоре, она шла с противоположной стороны, и в то же самое время она якобы была среди вас! Была и здесь и там одновременно! А ведь я голову дам на отсечение, что я ее встретил, шел за ней, сошел вниз к швейцару. Значит, то, что вы видели там, было только галлюцинацией, обманом!
— Было таким же действительным фактом, как и твоя встреча с ней. И ты ее видел, и среди нас она была.
— Значит, она раздвоилась на две совершенно тождественные личности? Не насмехайся надо мной, не убеждай, ведь это противоречило бы всему, что мы знаем, и было бы кощунством против разума! — кричал раздраженно Зенон.
— Чему бы противоречило? Нашему знанию и разуму? А что же мы знаем? Ничего! Мы утонули в глупых, ничего не объясняющих фактах, за которые мы держимся, как за перила над бездной, не смея пошевелиться, не смея даже подумать, что можно броситься в бездну и не погибнуть, не пропасть, а, наоборот, там найти единственную правду — человеческую душу.
— Оставим этот разговор, я сегодня не могу спорить с тобой, я так утомлен и обессилен, что упал бы как камень сквозь экзотические туманности твоих гипотез. Я — человек, верящий исключительно действительности, доступной моим внешним чувствам.
— Есть только одна действительность — Душа. Все остальное — только тень, падающая от нее в бесконечность, привидение и самообман.
— Эхо учений Магатмы Гуру! — шепнул недружелюбно Зенон.
— Да, я его ученик и поклонник.
— Боже мой, никогда человек не может обойтись без наставников!
— Потому что человек должен иметь спасителей, если он не остается только чандалой, только зерном в той массе человеческой икры, из которой, может быть, только со временем вырастут священные цветы духа. Гуру спас меня, я вновь родился из его мудрости, я был слеп — и прозрел, я был лишь труп человеческий, а он меня вывел из мертвых на дышащие лотосом берега вечной, единой правды. И вот я весь принадлежу ему и со счастливым смирением и гордостью говорю тебе об этом.
— Пойдешь за ним? — спросил Зенон, с дрожью ожидая ответа.
— Да, я уже не оставлю его до того дня, в котором ‘стану и буду’.
— И ты мог бы отречься от отечества и своих близких?
— Отечество души — ‘он’, желание и цель ее — успокоиться в ‘нем’.
Зенон не ответил и сидел робко, удивленно поглядывая на друга.
Они вышли из вагона и прошли несколько пустых улиц в совершенном молчании. Прощаясь на лестнице гостиницы, Джо задержал руку Зенона в своей и, наклонясь, значительно прошептал:
— Советую тебе: опасайся мисс Дэзи!
И быстро удалился.
— Почему? — крикнул Зенон, потрясенный до глубины души его зловещим тоном, но Джо исчез без ответа в длинных и уже темных коридорах.

V

Они остались одни в читальном зале.
Зенон страстно ждал этого мгновения, сам не зная зачем, а когда оно наступило, когда дверь захлопнулась за последним оставившим комнату пансионером, его объял страх и беспокойство. Поднявшись с места, он начал нервно ходить по комнате, чувствуя сильное внутреннее раздражение и будучи не в состоянии произнести ни одного слова. В этот мучительный миг ему нечего было сказать, он только сознавал, был уверен, что теперь он стоит перед чем-то таким, что неожиданно всплывает на поверхность молчания. И в то же время он не ждал ничего определенного.
Еще полчаса тому назад, во время шумного и довольно банального разговора, поднявшись, чтобы уйти, он прочел в ее взгляде совершенно ясное приказание остаться и остался, несмотря на настойчивые приглашения Джо. Он ждал, дрожа внутренней мучительной дрожью неуверенности, которая, как змея, обвивает сердце холодными кольцами, медленно давит и пьет всю кровь и все мысли.
Мисс Дэзи, как бы не обращая на него внимания, играла какую-то тихую сложную мелодию, а он все ходил, слоняясь вокруг расставленной мебели, иногда смотрел в окна на серый, грустный день, смотрел, ничего не видя, всему далекий и чужой, прислушиваясь только к росистому водопаду все затихавших звуков, или же, вырываясь из-под их очарования, глядел на ее рыжие, словно из меди выкованные, волосы и на белые длинные руки, скользившие по клавишам, как сладостный сон.
Она играла не останавливаясь, поворачивая иногда бледное задумчивое лицо, и тогда их глаза встречались на одно мимолетное, неотразимое мгновение. Кованные из холодного и твердого сапфира стрелы ее глаз пробивали насквозь его душу, и он вздрагивал и останавливался, так как ему казалось, что уже наступает то мгновение, когда исполнится какое-то ожидание, откроется тайна… Но она продолжала играть.
Его раздражение и беспокойство возрастали, он снова кружил по комнате, подстерегая каждое движение ее головы, каждый ее взгляд, который был все так же холоден, пронизывающ и безмолвен.
Уже несколько раз вспыхивало в нем возмущение, он решительными шагами приближался к дверям, намереваясь уйти, он не мог этого сделать.
Так проплывали долгие, долгие минуты молчаливого ожидания.
Незаметно сумерки стали задергивать дневной свет своей пепельной пылью, обволакивать все пеленой сонной задумчивости, гасили краски и сияния, ложились пушистым, колеблющимся, густым туманом.
Зенон, усталый, обессиленный, упал в кресло и сидел неподвижно, беспокойная тишина, молчание, звучавшее еле слышными тонами, ударяли его, как молотком, отнимали силы и пропитывали непонятной грустью.
Нет, он не мог уйти. Он сидел, точно прикованный невидимыми крепкими узами к этому силуэту женщины, уже едва различимому в сгущавшемся сумраке, и сам постепенно впадал в состояние сонного, немого омертвения, полного грусти и странных, расплывающихся во мраке привидений.
Комната становилась похожей на морское дно, где сквозь темно-зеленые колеблющиеся слои воды скользят едва заметные очертания неузнаваемых вещей, блики потускневших красок, неуловимые колебания контуров, водовороты теней, застывшие пятна серого вечернего мрака, а откуда-то, как бы с далекой и шумной поверхности, струятся приглушенные звуки и падают тяжелыми каплями на его усталую душу, ударяют неустанно, неуловимо, и каждая капля — как острая стрела, и каждая наполняет его грустью и едкой тоской.
Спустя некоторое время он очнулся и поглядел вокруг. Сумерки становились ночью, комнаты почти совсем не было видно, только зеркала глядели на него как пустые, засыпающие глаза, а большая пальма, стоявшая на столе посредине комнаты, обрисовывалась призрачным контуром на синем полусвете окон, медленно скрывавшихся под мертвыми ресницами теней.
Мисс Дэзи уже не было видно во мраке, она все еще играла, но как-то сонно, безучастно. Зенон быстро поднялся с решительным намерением заговорить с ней, но раньше, чем он произнес слово, ему явилась неожиданная, отрезвляющая, как удар кнута, мысль, что ее повелительный взгляд, быть может, говорил только то, чего он сам тайно желал, что, может быть, это не произойдет ни сегодня, ни завтра, никогда, а он, как глупец, ожидал с дрожью любопытства и страха…
Ведь она очень часто приходила играть в читальный зал и, случалось, играла по нескольку часов не переставая, — и сегодня сделала то же, не обращая на него внимания, может быть, даже сердясь за то, что он мешает ей своим присутствием.
Зенон ощутил горький вкус разочарования и глубокое недовольство собой и возможно тише, с чувством неловкости, вышел из комнаты.
Он занимал квартиру по тому же коридору во втором этаже. Когда он открывал свою дверь, послышался сдавленный, протяжный вой Ба, и спустя мгновение мисс Дэзи прошла мимо, как бы совершенно не замечая его, хотя он стоял в ярком свете лицом к ней.
Этот слепой взгляд так неприятно и больно задел его, что он, входя к себе, с досадой хлопнул дверью, сразу же зажег электричество, так как не выносил темноты, и стал дрожащими руками распечатывать письмо, которое ожидало его на письменном столе с самого завтрака.
Письмо было от Бэти, но он ничего не понимал, читая его, не мог связать слов и уловить содержание. Нервничая все больше, он небрежно отбросил письмо в сторону и пошел к двери, решив выглянуть в коридор, уже пустой и тихий.
Теперь Зенон был вполне уверен в том, что тогда ошибся, и это причиняло ему такую досаду, что он долго не мог успокоиться.
‘Да и что же она могла мне сказать? Зачем могла желать остаться со мной вдвоем? Иллюзия, и ничего больше! В этом сумасшедшем доме и я уже начинаю галлюцинировать!’ — подумал Зенон и, заметив опять письмо Бэти, стал пробегать только глазами страницу за страницей, нисколько не растрогавшись нежным щебетанием невесты: вся его душа была полна воспоминанием о той. По прочтении письма он решил сейчас же ответить, даже написал заглавие, но ему попросту не хватило содержания, он не знал в эту минуту, что сказать, и вдруг почувствовал непреодолимое желание уйти в город, пошататься по людным и шумным улицам, затеряться в толпе, но раньше, чем он успел сделать это, служитель доложил, что его желает видеть мистер Смит.
Вошел худой и желтый господин с глазами вареной рыбы, с немного согнутой фигурой, осторожный, необыкновенно вежливый и преувеличенно скромный.
Зенон довольно сухо предложил ему сесть.
— Я пришел к вам с двумя просьбами, но если я помешал, то удалюсь, хотя, признаюсь, мне было бы очень неприятно, если бы я не мог сейчас же изложить вам цель моего посещения…
— Пожалуйста! Я слушаю вас с удовольствием.
Однако Зенон был удивлен таким предисловием, так как знал этого господина только по табльдоту.
— Простите! — Гость вдруг поднялся, вкрадчивыми мягкими шагами приблизился к бронзовой Психее, стоявшей у письменного стола, надел пенсне и начал нежно гладить ее чудную тонкую талию. — Прекрасная! Высшая степень одухотворенности! — шептал он, с наслаждением проводя рукой по чистым девственным формам. — Первое дело: прошу мистера Зенона принять участие в нашем завтрашнем сеансе, — прочел он в блокноте, садясь на прежнее место.
— Мне очень интересно выслушать и второе дело, — старался быть вежливым Зенон.
— Простите! — Мистер Смит снова тихим кошачьим движением проскользнул к медной статуе Антиноя, стоявшей на углу на фоне ярко-лиловой драпировки. Он погладил ее по бедрам, щелкнул ногтем в колено, отчего зазвенела медь, и, вернувшись на место, прочел: — Прошу мистера Зенона убедить мистера Джо принять участие в том же сеансе. — И он склонил голову, уставившись своими рыбьими глазами, глядевшими из красных ободков, на фарфоровые безделушки, стоявшие на камине.
— Сожалею, что должен разочаровать вас, очень извиняюсь, но сеансов я не посещаю и спиритизмом не занимаюсь. Тогда я был единственно по просьбе Джо.
— Будет и мисс Дэзи, — произнес гость, как бы ненароком отводя глаза в сторону.
— Будет? — Зенон на мгновение заколебался… — Что же касается Джо, то я совсем не обещаю влиять на него в этом направлении, впрочем, полагаю, что он и так чересчур поглощен спиритизмом.
— К сожалению, так было только раньше, а со времени приезда Магатмы он оставил свои прежние убеждения и покинул братьев… Ах, с мистером Джо дело обстоит очень плохо, очень плохо… вы ведь знаете?
— Решительно ничего не знаю!
— Это не тайна, я могу говорить об этом, хотя мне и тяжело, но если вы не хотите слушать, если… — и он замялся.
— Напротив, мне важно все, что касается Джо, — обеспокоился Зенон его тревожным тоном.
— Он занялся факирскими экспериментами и под руководством Магатмы готовится стать йогом. Вы давно его видели?
— Три дня тому назад. Я думал, что он уехал, так как в квартире его нет.
— Он наверняка дома. Вот уже два дня, как он сидит запершись, на одном месте, без движения, без воды, без пищи и намерен сидеть так до тех пор, пока не увидит самого себя, пока не раздвоится. Опасный эксперимент.
— Я с ужасом слышу об этом, он мне ничего не говорил о таких занятиях.
— Мы узнали об этом только вчера на сеансе. Нам сообщила мисс Дэзи.
— Нет, если б даже пришлось взломать дверь, я проникну к нему, я должен вырвать его из этого безумия. Очень вам благодарен за сообщение.
— Мы в страхе за него, он не принимает никого из братьев, порвал все отношения с нами, а если еще попадет под власть мисс Дэзи…
— Тогда — что?
— Тогда может погибнуть навек! — мрачно шепнул мистер Смит, рассматривая на камине фарфоровые вещицы.
— Господи, кто же она, наконец, эта мисс Дэзи?
— Тайна… никто не знает… и не следует спрашивать!.. — почти кричал он, зажимая уши, чтобы не слушать вопросов.
— Почему тайна? Мне уже начинает казаться каким-то шарлатанством эта дутая тайна.
— Берегитесь, не раскрывайте этой тайны! Есть вещи, к которым нельзя прикасаться простым любопытством, которые за это мстят! Ты — ‘неверный’ и, как ребенок, играешь с огнем, не зная, что он каждое мгновение может поглотить тебя… Ах, предупреждаю, держитесь дальше от мисс Дэзи, это зловещий огонь. Мы сами боимся ее. Она является на сеансах и производит такие чудеса, о каких никто не мечтал, открывает поразительные вещи и провозглашает такие истины, что… что мы имеем основание бояться… имеем основание бояться ее власти и подозревать, что она посланница не Господа, а — ‘его’… Может быть, даже воплощение…
— Чье воплощение? — тихо спросил Зенон, невольно вздрагивая.
— Бафомета! — со страхом прошептал мистер Смит и вынул из жилетного кармана щепотку соли, стал суеверно сыпать ее вокруг себя.
— Бафомета? — переспросил Зенон, ничего не понимая.
— Тише! Не станем больше произносить этого имени! Боже мой! — вдруг крикнул он, падая на стул, потому что раздался близкий и страшный крик пантеры.
Зенон выбежал в коридор, ему показалось, что Ба ревела у самых его дверей, но коридор был совершенно пуст.
— Должно быть, рычит в клетке, может быть, голодна, — объяснял он, стараясь сохранять спокойствие.
— Нет, нет, в этом должен быть какой-то смысл! Я ведь еще не знаю, является ли Ба только животным, не знаю…
— А чем же она является? Не самим ли Бафометом? — издевался Зенон.
— Тише, тише!.. Несчастный, не знаешь, что так произнесенное имя могло в этот миг для кого-то стать смертью, несчастьем, болезнью…
— Каким же это образом? Подхватывает на рога и уносит на Бланкенберг? — продолжал он издеваться.
— Все представляет из себя страшную загадку. Нас окружает мрак, в котором таится ужас и вечная смерть. Есть слова убивающие, есть имена, от звука которых рассыпаются миры, есть желания, возникающие против нашей воли, есть мысли, от которых зависит движение звезд. Мы, как слепорожденные, ощупью блуждаем в вечном мраке, пока не настанет день освободительницы-смерти, мы с отчаянной верой придерживаемся земного праха и зовем громким голосом: ничего нет, кроме нашей слепой глупости! Но мир еще прозреет, мучительно прозреет! Пусть он побивает камнями пророков, пусть издевается над собственной душой, он все-таки должен быть спасен силой нашей веры и желаний, мы выведем его из бездны, выведем из греховного плена. Наша истина спасет мир! Но пока еще Тот царит и правит миром, гнездится во всех сердцах, подстерегает, ведет смертную борьбу с Богом… — с жаром шептал он, поднявшись с места.
— Старые, разрушенные предания, давно умершие мумии символов, воскресающие в самом трезвом столетии среди самого трезвого народа, вечная тоска по жизни, вечная боязнь смерти!
— А вы читали ‘Изиду без покрывала’? — неожиданно спросил мистер Смит.
— Читал, вернее, Джо говорил мне о ней, и я пришел к убеждению, что Блаватская не более как обыкновеннейшая, даже вульгарная шарлатанка, а ее книжка представляет собой смесь бреда и сознательной лжи, рассчитанной на доверчивость наивных людей.
— Величайшая женщина, какую только имел человеческий род, первая святая нашей церкви, а вы о ней говорите как об уличной шарлатанке! — простонал Смит.
— Прошу извинения. Такое впечатление вынес я из рассказа о ней.
— Я ручаюсь, что и вы бы обожали ее, как и мы все. Она несколько дней тому назад приехала в Лондон. Завтра придет в ложу вместе с полковником Олкоттом. Я охотно введу вас, сеанс будет необыкновенный, будут дары, присланные из Тибета самим далай-ламой. Блаватская — величайший медиум в мире!
— Благодарю вас, с меня уже довольно чудес.
— Господи, какое кощунство!
— И зачем мне видеть чудо, если я не знаю, что оно мне может объяснить?
— Да, вы очень ‘не знаете’, очень! Простите, оставим этот вопрос. Мне надо идти, но, может быть, вы будете любезны передать Джо, что она желает видеть его возможно скорее.
— Я не знал, что они лично знакомы.
— О, это с давних пор предмет поклонения Джо, еще из Бенгала, — шепнул мистер Смит, окинул сладострастным взглядом фигуру Антиноя и вышел.
А Зенон поспешно направился к квартире Джо в третьем этаже, сильно встревоженный словами мистера Смита. Но он долго стучал, прежде чем ему открыл дверь высокий коричневый малаец, прекрасный, как Антиной, волосы у него были, как у женщины, заплетены в косы и собраны на голове, а в волосах блестел высокий золотой гребень, украшенный изумрудами.
— Мистера Джо нет дома, — решительно заявил он, не впуская Зенона в квартиру.
— Должен быть, мы сегодня условились здесь увидеться, и он ведь уже два дня не выходил из дому.
Зенон хитрил, лишь бы проникнуть внутрь.
— Не знаю, вы не записаны, а здесь перечислены все, кого я должен был пропустить. — И он показал карточку, испещренную иероглифами.
— Очевидно, он позабыл записать. Ведь ты меня знаешь и помнишь, что я всегда вхожу без доклада.
— Но жертва уже началась…
— Я опоздал… — Он совершенно не понимал, о чем говорит малаец.
— Нельзя… нет… — защищался тот все слабее, не зная, что делать, так как ему было известно о дружбе Зенона и Джо. А Зенон тем временем, не обращая уже внимания на его сопротивление, вошел в переднюю.
Малаец озабоченно почесал за ухом, запер дверь на целую систему замков и провел его в боковую комнату, где на низком столе в медном подсвечнике горело семь высоких восковых свечей, возле стен стояли широкие диваны, покрытые желтым шелком, стены тоже золотились горячим блеском китайских шелков с шитыми на них золотыми драконами.
Малаец подал ему длинную, тонкую, как паутина, и прозрачную, как вода, вуаль лилового цвета и открыл дверь в соседнюю комнату.
Зенон держал в руках удивительно мягкую шуршащую материю и не смел ни о чем спросить, чтобы не выдать, что он не принадлежит к посвященным. Только после ухода служителя он двинулся с места.
‘Что все это значит? Какая это жертва началась?’ — думал он, удивленно глядя кругом, так как никогда не был в этой части квартиры и даже не догадывался о ее существовании. Он заглянул сквозь открытую дверь в соседнюю комнату, но отступил назад. Там было совсем темно, вся комната была как бы разделена ширмочками на отдельные клетки. Зенон взял свечу и пошел в глубину помещения, проходя одну комнату за другой. Всюду царила тьма, было пусто и тихо, нигде не было ни единого человека, только в комнате, в которой раньше проходил сеанс, он услышал какие-то приглушенные, неясные звуки, какие-то стоны, выходившие как бы из-под земли. Иногда как бы крик доносился замирающим эхом и все куда-то глухо проваливалось. Он остановился в испуге, не понимая, откуда доносятся эти голоса. В комнате, как и везде, было пусто, только в окна заглядывали тени деревьев и мерцание далеких огней ползало по стеклу золотой паутиной.
Спустя некоторое время голоса зазвучали опять, и как-то ближе, яснее, почти рядом с ним. В ужасе отскочил он, свеча погасла, его окружил мрак, и тогда только он понял, что этот как бы сдавленный, странный шум плывет из круглой комнаты. Отыскав дверь, Зенон бесшумно открыл ее, за ней висела тяжелая гардина. Голоса, перемежающиеся звуками музыки, раздались совсем близко, он слегка раздвинул занавес — и в ужасе попятился назад.
Он бросился обратно в комнату сеансов, зажег папиросу и, прижавшись лбом к стеклу, старался отрезвить себя оконным холодом и рассматриванием деревьев в саду.
‘Вижу хорошо, — это туя… чувствую холод… знаю, где нахожусь… сознания не потерял…’ — медленно думал он. То, что он там увидел, обрушилось на него кошмарным ужасом.
‘Я видел, но это невозможно… мне показалось… какое-то затмение в мозгу…’ — размышлял он, как бы с трудом освобождаясь от безумного сна. Спустя какое-то время, окончательно успокоившись и уверившись, что он в полном сознании, Зенон опять пошел туда и робко заглянул за портьеру.
Круглая большая комната вся утопала в волнах мягкого голубого света, голубой ковер покрывал пол, голубого же цвета были глухие, лишенные окон стены, покрытые в некоторых местах золотыми таинственными знаками. Из бронзовой греческой лампы, свешивавшейся с потолка, проливалось пропущенное сквозь занавеску туманное сияние, и в этом сонном полусвете, в этом лунном мерцании, словно где-то в бесконечности, освещенной дрожанием звезд, среди упоительного аромата орхидей, склоняющихся из золотых корзин по стенам, среди сладких звуков каких-то неизвестных инструментов двигались призрачные фигуры, босые и почти нагие, овеянные только цветными, прозрачными, как вода, вуалями. Только головы и лица были у них тщательно закрыты. Это был какой-то дьявольский хоровод привидений, пляшущих в бешеном, хаотическом круге, стегающих себя длинными прутьями зеленого бамбука.
Джо сидел посредине комнаты на ковре, скрюченный, неподвижный, глядя тупым, застывшим взглядом и, как мертвец, ничего не слыша. Он был совершенно слеп и нечувствителен к этому бурному вихрю, который проносился вокруг него все быстрее, развеваясь радугой цветных тканей, звуча охрипшими голосами и свистом истязаний, колеблясь вереницей белых тел под тонкими покровами, казавшимися паутиной, орошенной светом.
Семь мужчин и семь женщин кружились в безумной мистической пляске, ожесточенно бичуя себя среди диких криков и судорожного плача. Они били себя, опьяняясь болью, с фанатичной жаждой страданий, с жертвенным пылом мученичества, били один другого куда попало, сплетаясь в клубящуюся массу, в безумный слепой хоровод, несущийся с криками, судорожно дергающийся, потерявший сознание. Розги свистели все быстрее, движения становились неуловимыми, красные полосы, как змеи, все чаще извивались на белых телах, брызгала кровь… Иногда кто-нибудь со страшным криком падал на пол, полз к ногам Джо и целовал его нагие стопы, не замечая, что весь этот круговорот проносится по его телу, топчет, давит его и летит дальше. Или кто-нибудь вырывался из безумного круга, бился головой об стену, дико, ужасно кричал и валился без чувств на землю.
Вдруг все упали ниц, и зазвучал хор смертельно усталых голосов, молитвенных стонов и жалобных слез: ‘За грехи мира прими страдание наше!.. За грехи мира прими кровь нашу!..’
И снова началось бичевание, еще более жестокое и неукротимое. Ужас наполнил комнату, все слилось в один хаос криков, запахов, звуков невидимой музыки и жгучих ударов, в один круговорот тел, залитых кровью. Наступило слепое бешенство, страшный шабаш одержимых душ, потрясаемых судорогами безумия и смерти.
Зенон стоял за портьерой, как бы погруженный в мучительный фантастический сон, дико водил вокруг глазами, слушал и не мог поверить. Он закрыл глаза, щипал себе руки: не спит ли он? Кровавое, дикое видение не исчезало. И только после этого гимна, несколько раз прерывавшего этот шабаш, он понял, что происходившее перед его глазами было самой реальной действительностью.
Он пытался узнать участников, но ни одного лица нельзя было различить под покрывалами. Только по стройной фигуре, по высокой груди, лебединой шее и прядям рыжих волос над ослепительно белыми плечами он угадал мисс Дэзи.
Не верил, но предчувствовал, что это она, временами ему даже казалось, что он различает ее голос, и тогда он замирал от какой-то дикой, нечеловеческой боли и его охватывало такое исступление, что он хотел броситься к ней, вырвать ее из этой толпы, унести далеко, целовать ее раны и горячими губами ловить струйки крови, стекавшие к ногам. Он вовремя овладел собой, но чувствовал, что и его охватывает жар и кровавая жажда бичеваний и ран. Дикое, сладострастное желание крови просыпалось в нем, как голодная пантера, готовая прыгнуть, еще момент — и он бы не удержался и ринулся вперед. Нечеловеческим усилием воли он вырвался, побежал, гонимый фуриями ужаса и страха.
Сам не зная, как и когда, очутился он в центре города, на одной из широких улиц, среди крикливой толпы и лихорадочного движения.
Ослепительный свет электрических солнц, иллюминация на балконах, оглушительный крик, суета, стук экипажей и отрывки напеваемых арий — все это превращало улицу в какую-то могучую, бурную реку, в которую он упал всей силой инерции, на самое дно, совершенно не понимая, что происходит вокруг и куда несет его этот человеческий поток.
А толпа все увеличивалась, плыла как лавина, множась шумными притоками из боковых улиц, заливала всю Оксфорд-стрит бесчисленным морем голов, волнующихся и кричащих. Тысячи газет развевались над головами, сотни кебов и омнибусов, зажатых давкой, раскачивались над толпой, а с крыши почти каждого омнибуса кричал какой-нибудь человек, стараясь подчинить себе непрекращающийся шум, тысячи шляп подымались вверх и тысячи глоток ревели изо всех сил не переставая. Хаос усиливался еще более: с верхнего конца улицы приближались гудящие, могучие звуки труб. Но Зенон ничего этого не видел, в глазах у него все еще плясали голые окровавленные тела, он слышал над собой свист бамбука, невольно ежась и как бы сторонясь удара, и тревожно затаенными взглядами все еще следил за ее длинной шеей и вырвавшимися из-под повязки рыжими волосами.
‘А может, это не она? — вдруг подумал он, с трудом отрываясь от кошмарного видения. — Ведь у меня нет никаких доказательств, мне только показалось, я только догадывался по волосам и по фигуре… Глупость, в этой толпе найдется тысяча похожих на нее, могла быть похожая и там!.. Но, может быть, это была все-таки она?’
В нем началась глухая борьба, упорная, злая и предательская. Всей силой сердца он отвергал подозрения, но уже одна эта мысль, что она могла быть в той одержимой, бичующей себя толпе, наполняла его дикой мукой и невыразимо угнетала… А ревнивый злой голос подозрения все сильнее звучал в нем, подобный змеиному шипению.
‘Кто знает, кто она? Кто знает? — говорил он самому себе. — Искательница приключений, медиум, употребляемый для всевозможных экспериментов? Впрочем, какое мне дело до нее? Если ей нравится, может себя бичевать, может избить до смерти. Довольно с меня всего этого…’
И вдруг он позабыл обо всем: в нескольких шагах от него вынырнула из толпы голова, до того похожая на Дэзи, что он бросился к ней, но она исчезла в уличной давке. В это время приблизился оркестр, и загремел ‘гимн королевы’, подхваченный всеми.
Зенон окончательно пришел в себя лишь тогда, когда его прижали к стене и чуть не поломали ребер, тут он узнал, что это победа над Арабим-пашой привела толпу в такой неистовый восторг и весь Лондон точно опьянел от радости.
— Черт вас возьми с вашими победами! — бесился он, еле удерживаясь на ногах, получая отовсюду толчки, задыхаясь и катясь вдоль стены, как ком теста под валиком, а толпа стихийным потоком стремилась за оркестром.
Наконец ему удалось свернуть в переулок, где он мог немного отдышаться и прийти в себя, не зная, что с собою делать, и чувствуя страшную усталость, он пошел дальше по каким-то пустым переулкам. Шел, лишь бы идти, лишь бы дальше, глубже погрузиться в город, убежать от этих ужасных воспоминаний, от самого себя и от людей. Но еще долго сопровождали его голоса восторженной толпы и резкие звуки труб…
Зенон не мог забыть того, что видел. Теперь он вспомнил, как недавно в клубе ему говорили о существовании секты спиритов-бичевников. Тогда он смеялся и не верил. А теперь он увидел это собственными глазами!
Ведь Джо был там, среди них, и она тоже! Он содрогнулся, вспомнив Джо, нагого, скорченного, снова увидев перед собой окровавленное тело Дэзи, чудную высокую грудь, изрезанную красными рубцами. Каждая из этих ран имела свой голос, кричала в его сердце мукой и состраданием, он ощущал эти раны в себе самом, они жгли его, заливали живой теплой кровью, исступленно хлестали.
С бешеной злобой расталкивая толпу, Зенон, как безумный, пустился бежать. Какой-то полицейский погнался за ним. Но он бежал все быстрее, гонимый свистом бамбуковых прутьев и видением окровавленного тела Дэзи, таким близким и отчетливым, что, казалось, можно было протянуть руку и схватить его.
Наконец Темза преградила ему путь, а темнота и тишина набережной обессилили его. Он без сил опустился на какие-то ступеньки, спускавшиеся к реке, у ног его плескалась вода, брызги освежали горячее лицо, иногда волны, длинные и колеблющиеся, как змеи, тихо подползали и обнимали его ноги. Но он ничего не чувствовал, утонув глазами во мраке.
Черные подвижные массы воды с угрюмым рокотом протекали в непроницаемой мгле, плыли безостановочно, как бы в вечной погоне, в вечных жалобах на непрекращающийся, бессмертный труд.
Не было ни неба, ни звезд, только поблекшие зарева тлели над городом ржавой, влажной пылью. Вдоль невидимых, затерявшихся во мгле берегов светились фонари, колеблясь, как красные и золотые цветы, а вдали сонно гудели мосты, перекидываясь разноцветными яркими дугами над колышущейся мрачной рекой.
Иногда какой-нибудь пароход пробегал в темноте, возникал, как привидение, краснея освещенными окнами, и исчезал, как будто его никогда и не было.
А иногда из города доносилось слабое эхо уличного шума, рассыпалось безжизненной дробью и замертво падало на поверхность воды. Или ветер, шумный и необузданный, пропитанный гнилью и болотной сыростью, вырывался из сети улиц, кружился, как пьяный, и полз по берегу к обнаженным, притаившимся в темноте деревьям. И долго-долго потом были слышны их жуткая дрожь и тихое рыдание.
Зенон сидел, обессиленный до полного омертвения, ушедший в себя и далекий от внешнего мира. По гранитной набережной то и дело стучали чьи-то шаги, но он их не слышал и не знал о том, что сзади него уже несколько раз появлялась из мрака чья-то тень и блестели чьи-то хищные, притаившиеся глаза.
Душа его была в обмороке, погрузилась во мрак, как та лодка, которая качалась на волнах у его ног, была мертва и пуста. Он слышал только тихий тревожный плеск воды, словно сонный шепот собственного сердца, всецело отдался власти непроницаемой ночи, полной тихого плача прозябших деревьев, порывистых всплесков воды и странной, неизъяснимой тоски.
Ему казалось, что он лежит на волнах и плывет в беспредельность гибели и забвения, что весь он ушел в этот неутешный, жалобный плач, а ночь охватывает его распаленную тяжелую голову холодными материнскими руками, нежно колышет баюкающими сладкими движениями и поет какую-то забытую песню детских грез и умершей тайны.
Он мог бы просидеть всю ночь в этой радостной затерянности, если бы над ним не загремел строгий голос:
— Советую отсюда уйти, здесь холодно и опасно.
— Зато тихо и хорошо, — ответил он недружелюбным тоном, подымаясь, так как полицейский взял его под руку и повел от реки.
— Не позволяете никому даже утопиться? — насмешливо спросил Зенон.
Но полицейский довел его до освещенной улицы, оглядел и отошел, не говоря ни слова.
‘Если бы он меня арестовал, мне не надо было бы возвращаться домой’, — подумал Зенон, колеблясь некоторое время, не пойти ли ему за полицейским и не попросить ли его об этом как о величайшем благодеянии, но тот уже исчез. Он остался один, беспомощно блуждая глазами по пустой улице, ему не хотелось идти домой, никуда не хотелось идти, он охотно сел бы у стены первого попавшегося дома и так бы и остался на месте. Он бы, наверное, так и поступил, если бы не чувствовал отвращения к крысам, которые с писком бегали по водосточным канавам.
Он пошел дальше, почувствовав вдруг, что ему страшно холодно и хочется есть.
На Странде было совсем пусто, лишь иногда из ресторанов или из переулков вырывались группы пьяных и начинали орать охрипшими голосами. Было уже поздно, магазины были закрыты. Работали только бесчисленные ресторанчики, а по тротуару прогуливались раскрашенные женщины, они останавливали его приглашающими взглядами, а более смелые брали под руку, увлекая в темные боковые улицы. Зенон молча, но мягко отстранял их, ища, куда бы зайти, чтобы немного подкрепиться.
Он заглядывал в двери различных кабачков, но его отпугивали эти заведения, из которых вырывался запах алкоголя и пьяный шум голосов, он торопливо отходил и продолжал искать.
По улицам фланировали подозрительные и странные лица, из полумрака доносились какие-то слова, в боковых темных переулках собирались таинственные группы людей, а среди них суетился старый седой господин, раздавая красные и зеленые листки с текстами из священного писания, в которых говорилось о том, как позорно грязнить тело развратом, и, грустно улыбаясь, спешил исчезнуть, чтобы чей-нибудь кулак не опустился на его спину.
Зенон перешел на другую сторону улицы — там, в темных углублениях домов, у подъездов многочисленных театров, перед освещенными еще конторами газет, везде, где только толпились прохожие, где чаще мелькали силуэты девушек и слышались призывные оклики, появлялась высокая, одетая в черное женщина, смело раздававшая всем священные тексты. Порой она ожидала где-нибудь в тени и неожиданно пересекала дорогу случайно сошедшимся парам, не обращая внимания на оскорбления, пинки и ужасную грязную ругань, которою ежеминутно осыпали ее рассерженные девушки. Она принимала все это с покорностью, опускала голову и шла дальше, неутомимо делая свое святое дело милосердия и сострадания.
Зенон остановился перед ней, протягивая руку, она подняла на него красивое бледное лицо и подала ему целую пачку листков. Он нерешительно произнес:
— Вы сеете без устали доброе слово…
— Я была грешна, Господь просветил меня, поднял со дна позора, и вот я жизнью своей искупаю грех, — ответила она с торжественной строгостью.
— Вы принадлежите к Армии спасения?
— Я принадлежу к церкви ‘Истребление греха’.
— К церкви, желающей победить зло при помощи изречений? — В голосе его прозвучала ирония.
— Если эти изречения не накормят души, то и предложенный людям хлеб будет камнем.
— А кто же избавит их от нищеты?
— Мы избавим, наша церковь, искореняющая зло до дна, действующая добром! Вот подробные данные о нашей деятельности. — И она подала ему тонкую брошюрку.
— Вы не боитесь оскорблений и опасностей?
— Со мной Господь.
— Может быть, но вы так молоды, так красивы и беззащитны, — невольно шепнул он.
Она обвела его суровым взглядом больших черных глаз.
— ‘Красота твоя — это видимость, путем которой дьявол ведет тебя к греху, это маска, скрывающая под собой смердящий труп, — поэтому возненавидь ее и презри’, — произнесла она фанатично и отошла.
Он пожал плечами и, уже не колеблясь, вошел в первый попавшийся кабачок.
У буфета, блестевшего медной отделкой, стояли две ярко одетые девушки. Не обращая внимания на их попытки заговорить с ним, Зенон прошел в большую низкую залу, разбитую перегородочками на ряд отдельных лож, между которыми проходил узкий коридор. Заняв место, он приказал подать себе есть.
В соседней ложе вскоре уселись две девушки, то и дело они заглядывали к нему через перегородку, но он не замечал их, поспешно глотая пищу и запивая ее вином.
Он почти никогда не пил вина, и поэтому теперь ему было как-то особенно мучительно приятно опорожнять рюмку за рюмкой, вино успокаивало его, усталость постепенно исчезала, бессильная мысль понемногу прояснялась, и по всему телу разливалась спокойная теплота. Он быстро пьянел, бессознательно подливая себе в рюмку, его охватила блаженная, сладкая тяжесть, и он улыбался самому себе глупой, тихой улыбкой.
А кабачок гудел пьяным говором, из-за тонких перегородок доносился звон бутылок и хриплый крик девушек, иногда раздавалась грубая брань, дым трубок и сигар едким туманом затягивал лампы и наполнял зал отвратительным запахом. Зенон ничего этого уже не чувствовал, не слышал, его охватила такая пьяная сентиментальность, что он готов был плакать над самим собой, он вдруг понял, как он одинок, ощутил бесприютность той жизни, о которой он не мог теперь вспомнить, он был уже настолько пьян, что ему было трудно двигаться, и, положив голову на стол и силясь что-то припомнить, он погрузился в кошмарную дремоту, иногда просыпался, пытался встать и засыпал снова.
— Господин, пойдемте со мной, — шептала одна из девушек, войдя в ложу.
— Что? Как? — пробормотал он по-польски, не понимая, откуда она явилась.
— Вы поляк? Рузя, иди сюда, мистер — поляк! — звала она удивленно подругу.
— Да что вам надо?.. Скорее, скорее…
— Но… ничего… так… мы уже шесть лет не слышали нашего языка… мы здесь близко, на Дорген-стрит… мы бы там поговорили по-нашему, идите к нам…
Они уселись около него, но замолкли, сконфуженные открытым, гордым выражением его лица и его молчанием, а может быть, и тем затаенным в глубине сердец странно радостным волнением, которое охватило их при звуках почти позабытого родного языка, при звуке слов, воскресивших давно умершие воспоминания.
Зенон вдруг протрезвел, потрясенный этой неожиданной встречей, и велел подать ужин и вино. Он почти насильно заставлял их есть, а они стыдились признаться, что голодны, и отказывались, тронутые его добротой. Наконец он их уговорил, и девушки жадно принялись уплетать кровавую баранину, ежеминутно отрываясь от пищи и подымая на него тревожные, вопросительные и благодарные взгляды, а он заботливо пододвигал им тарелки и наливал рюмки, решительно не зная, о чем с ними говорить. Девушки же обращались к нему с благодарными словами, то английскими, то польскими, произнося их с неприятным жаргонным акцентом.
Обе они были еще довольно молоды и красивы, но так сильно накрашены, нарумянены, обвешаны дешевыми украшениями, так автоматически привычны были их бесстыдные движения и позы, так безжизненны черты лица, что они казались затасканными восковыми фигурами из какого-то бродячего паноптикума. Под маской белил видна была смертельная усталость, в вызывающе подведенных глазах таилось выражение вечного страха и постоянного голода. Они сбросили с плеч накидки, с наивной гордостью выставляя на обозрение свои смешные наряды, вышитые блестками. Одна из них, выше ростом, была сильно декольтирована.
Зенон внезапно вздрогнул, увидев у нее на плече красный рубец, как бы от удара кнута.
— Откуда вы сами? — спросил он, незаметно всматриваясь в рубец.
— Мы обе из Кутна, вы, мистер, может быть, знаете?
— Знаю, знаю, — ответил он, думая об этом странном рубце.
— Мистер знает Кутно! Рузя! Мистер знает наш город! — удивленно воскликнула одна из девушек.
— Тише, Сальця, может быть, мистер и есть владелец Кутна, — умеряла ее пыл другая, более осмотрительная.
— Вы владелец Кутна, правда?
Он утвердительно кивнул головой, не понимая вопроса, будучи не в силах оторваться от красного рубца на плече. Неожиданно вспыхнувшее воспоминание перенесло его туда, в безумный хоровод бичевников. А девушки, радостные, растроганные до глубины души, стали все смелее рассказывать, перебивая друг дружку, о родном городе, припоминая разные подробности, воскрешая приятные мгновения, — счастливые, ослепленные сиянием каких-то дней, всплывших из глубины памяти, далеких лет, исчезнувших в грязи и поругании и теперь снова вставших миражом радости и счастья. Они позабыли про ужин, кричали все громче, смеялись как дети, упиваясь воспоминаниями и водкой, которой не жалели, вскакивали с мест, а потом, усталые, разгоряченные, с полными слез глазами, забывая и о нем, и о самих себе, и обо всем на свете, вдруг затихали и долго жалобно плакали…
— Ты, Сальця, помнишь владельца? Помнишь, у него была четверка черных лошадей, он ездил в карете, блестящей как зеркало? Помнишь?
— А ты, Рузя, помнишь дом бурмистра?
— Еще бы не помнить, это не дом, а дворец, покажи мне такой дворец в Лондоне, во всем мире такого нет!
— А ты помнишь, за городом была гора, а за ней деревня?
Зенон ничего не слышал, а потом, вдруг очнувшись от задумчивости, он прикоснулся пальцем к рубцу на плече девушки и тихо спросил:
— Откуда у тебя этот знак?
— Это… я расцарапала… Это мой жених… — лепетала она, ежась под его повелительным взглядом.
— Неправда!.. Ты была там!.. — прошипел он, наклоняясь к ней.
— Где? Где я была? — испугалась девушка его безумного взгляда.
— Ты была, ты вся в крови… вся изранена, вся в рубцах… покажи… — требовал он, протянув к ней хищные, судорожно сжимавшиеся пальцы. И когда она хотела уже бежать, он, как когтями, схватил ее и с быстротой молнии порвал на ней кофту, обнажая бледную, синеватую спину.
Руки его бессильно опустились, он прислонился к стене.
Девушки, пораженные этим поступком Зенона, остолбенели и, не смея двинуться с места и заговорить, смотрели на него мертвыми, полными ужаса глазами.
— Не бойтесь, я не хотел вас обидеть, простите, — бормотал он, сам пораженный тем, что случилось, и, отдав им все имевшиеся у него деньги, вышел из ресторана.
В гостинице все уже спали, огни были погашены, дом погружен во мрак и тишину, слабо освещенные коридоры тянулись мрачными туннелями, в которых кое-где брезжили огоньки, как глаза притаившейся пантеры.
Зенон сразу же лег в постель, но не мог уснуть, он лежал с открытыми глазами, далекий и чужой всему, находясь как бы на самом дне душевного омута, а по краям пугливого, неустойчивого создания ползли мрачные, зловещие привидения завтрашнего дня, терзая его мозг, вонзая в него острые когти мучительного бреда.
‘Со мной происходит что-то страшное…’ — подумал он.
Входная дверь вдруг хлопнула так сильно, что он сразу же очнулся. Казалось, кто-то шел по комнате, — заскрипел пол и довольно громко задрожала мебель.
— Кто там? — крикнул он.
Ответа не было, шаги затихли, но чьи-то руки пробежали по клавишам, и на одно мгновенье в воздухе задрожали тихие звуки. Он вскочил с кровати и схватил револьвер.
— Кто там? — закричал он опять, но ответа не было, послышалось лишь резкое и быстрое скрипение пера по бумаге и шорох переворачиваемых страниц.
Он зажег свет и бросился в комнату, из которой слышался шум: там никого не было, он осмотрел все углы, заглянул даже в шкафы и под кровать — нигде не было ни малейших признаков чьего-либо присутствия. Осмотрев дверь, которая была заперта, причем ключ находился в замке, он вернулся к письменному столу, не зная, что думать, как вдруг взгляд его упал на лист нотной бумаги, брошенный на открытую книгу, на нем чернели какие-то слова, написанные еще не засохшими чернилами.
‘Ищи… иди за встреченным… ни о чем не спрашивай… молчи… не бойся… S-o-f открывает тайны…’
Он несколько раз перечитал записку. Почерк был размашистый и четкий. По-видимому, для того чтобы обратить на себя внимание, надпись была сделана поперек бумаги, перо было еще мокро и лежало рядом.
— Что за дьявольщина! Ребусы какие-то! Кто это мне намазал? — воскликнул он, ни на одно мгновение не допуская иного объяснения. Он бросил бумагу на стол и лег обратно в постель в полной уверенности, что это ему только показалось, и, погасив свет, завернулся в одеяло и попытался уснуть.
Снова донесся из соседней комнаты тихий, едва слышный звук рояля, раздалась та странная и таинственная мелодия, которую он слышал когда-то на сеансе.
— Кто?.. — И замолчал, сдавленный смертельным ужасом.

VI

Мистер Зенон уже три дня почти все время проводил на улицах города.
На следующий день после необъяснимого появления надписи он проснулся рано, перечитал еще раз загадочные слова, поспешно оделся и вышел из дому.
С тех пор он все ходил, ходил не переставая, даже ночевать не возвращался в свою квартиру, питался где случалось и где заставал его голод. Он боялся вернуться в отель и заглядывал туда только затем, чтобы взять у швейцара письма Бэти, которых, однако, не читал.
Он все блуждал по городу, бежал от чего-то и в то же время кого-то искал, хотел скрыться и в то же время не мог уйти от толпы, с величайшим вниманием вглядывался в лицо каждого встречного, ловил тревожно каждый взгляд и дрожал в постоянном ожидании услышать какое-то слово, увидеть какой-то знак, понять какой-то взгляд, встретить осуществление данного ему обещания.
Он не замечал ни холода, ни тумана, ни дождей, ни времени дня, безостановочно переходил с места на место, часто целые часы простаивал на перекрестках улиц и, прячась в тени, наблюдал прохожих, угадывал в темноте их лица и бежал наобум за каждым силуэтом, за каждым необычным взглядом. Иногда он заходил в кофейни и шумные кабачки, чтобы отдохнуть, но, разглядев лица сидевших, оставлял недопитый стакан, чувствуя, что должен идти дальше, должен искать, должен ждать.
‘Ищи… иди за встреченным… ни о чем не спрашивай… не бойся… S-o-f… открывает тайны’. Слова эти все время звучали в его душе неотвратимым, могучим приказом.
В нем не родилось ни малейшего желания сопротивляться, он был как стрела, брошенная неумолимой рукой, стремящаяся по своему непонятному пути к неведомой цели, слепо послушная и безучастная ко всему, что находится вне этой темной, безвестной необходимости.
А в то же время он сознавал все, отдавал себе отчет во всем окружающем, только оборвались в нем связи с прошлой жизнью. Он думал о ней, как думают иногда о странных рассказах, слышанных когда-то очень давно и уже утонувших в пепельных далях забвения.
‘Что будет?’ — думал он в редкие минуты внутреннего пробуждения, и тогда всей силой воли хотел он вырвать из мглы неведомого ожидающее его чудо. Но туман, в котором он блуждал, не рассеялся, не разорвался заколдованный круг слепого стремления, и он снова искал, снова ждал.
Бродя по Сити, он целыми часами плыл по течению, подхваченный волнами толпы, чужой им всем и далекий, не переставая поджидать и выслеживать кого-то напряженными, голодными взглядами. Он заглядывал в музеи, углублялся в пустые, размякшие, утонувшие в тумане парки, блуждал по набережным, ездил во всех встреченных омнибусах, постоянно пересаживаясь из одного в другой, посещал многолюдные театры и банки, объезжал весь Лондон по подземным железным дорогам, появлялся всюду, не зная отдыха, лихорадочно спеша за неумолимой тенью, ожидая и безусловно веря, что найдет то, что ищет.
Даже полицейские стали обращать внимание на его бледное лицо и мутные глаза, все время ищущие чего-то в толпе, проницательные и в то же время пустые, на его бессознательные движения, когда он бросался в самую гущу экипажей и омнибусов, прямо под ноги лошадей, каким-то чудом оставаясь невредимым и даже не осознавая, что ему грозила опасность.
И в этих безумных поисках неизвестного, а может быть, и несуществующего он постепенно, сам того не замечая, стал терять чувство действительности, до предела напрягая свое внимание, он перестал замечать людей и выделять их из толпы, они казались ему каким-то чудовищным пресмыкающимся, наделенным тысячью голов и ног, извивающимся и глухо ревущим.
А потом и весь город превратился для него в какую-то фантастическую пущу, глухую и мертвую, полную странных призраков, полную таинственных и страшных видений, которые он не мог понять. Он только чувствовал, что эти видения возникают вокруг него, что они существуют, и он ходил в тихом восторге и необъяснимой, смутной тоске, перед ним стала открываться как бы душа всех вещей, невидимая обыкновенному взгляду.
Он ходил по городу, словно по сказочной, заколдованной стране, замечал какие-то больные дома, склонившиеся в муке векового существования, полные ран, стонов и утомления, чувствовал мучительную дрожь деревьев, утонувших в тумане и умирающих от тоски по солнцу, по живительному весеннему ветру, слышал их никогда, никогда не умолкающий стон и тихие слезы, стекающие с больных веток.
В раздумье остановился он перед Товрской башней, она стояла угрюмая, трагически пережившая давно минувшие дни, но возвышенно гордая в своем одиночестве, и презрительно глядела на новые дела и новые дни, мерзко копошащиеся у ног ее бессмертного величия.
Он пугливо бежал от плоских, тщеславных и глупых дворцов Уэст-Инда, которые смеялись над ним ожиревшими наглыми голосами рассудка, бежал от громадных складов и магазинов, где мученически стонали ограбленные страны всего мира.
Он утопал в ленивом шуме туманных парков, в рабьем пугливом шепоте зеленых изгородей, напряженных и вечно сторожащих, прислушивался к полету птиц, проносившихся в невидимой высоте и жалобно о чем-то кричавших, разговаривал с бездомными собаками, гниющими в мусорных ямах, и те шли за ним целыми стаями, везде и во всем чувствовал он больную душу, трагический гнет существования, вечно живое насилие, грубую необходимость судьбы. Даже камни памятников в Гайд-парке жаловались ему на тех, кто оторвал их от лона предвечной тишины и бросил на яркий свет мучительных дней, даже воды вечно струящейся Темзы жалобно шумели, и забытые на берегу железные машины, усталые, заржавленные, скованные человеческою мыслью, бессильно рвались, покорно жалуясь на вечный труд.
Он бродил как во сне, убаюканный, стремящийся в какую-то глубину, точно падающая в бесконечность звезда.
Случайно очутился он в Уэст-Минстере, мертвый от усталости, долго сидел там у подножия какой-то статуи в полной прострации.
Пусто было в этих мрачных, угрюмых стенах громадного собора, иногда кто-то незримо проходил мимо и исчезал, и эхо шагов звучало под высокими сводами, в тусклом свете витражей, в грустном блеске тающих в полумраке красок, словно собравшиеся на совет привидения, стояли толпою мраморы и бронзы всех великих духов Англии, соль этой старинной земли — целые века истории, забытые, отошедшие эпохи и только что минувшие времена, неустрашимые рыцари, завоеватели, поэты, епископы, законодатели, высокие сердца и низкие душонки, герои и мошенники, пророки и знаменитые парламентские фразеры, тираны мира и королевские шуты, святые и преступники, проклинаемые памятью поколений, добродетель, самоотверженность и предательство, кладбище испепеленных веков, но кладбище вечно живое, оплодотворяющее человеческую мысль, каменные тени веков, сошедшиеся в этом старом соборе на немой совет, в молчании судящий о вчерашнем и ожидающий новых дней и новых душ своих преемников, — корень прошедшего и грядущего.
В этой священной тишине гробов Зенон несколько пришел в себя. Изваяния, казалось, смотрели на него широко открытыми глазами, наклонялись и говорили что-то своим глубоким молчанием. Он вздрогнул и стал медленно пробираться сквозь каменную толпу, направляясь к выходу среди сгущавшегося мрака.
Но вдруг он стремительно отступил назад, в толпу белых статуй, едва видневшихся в темноте: знакомая высокая черная фигура вошла в главные двери и повернула налево по высокому узкому проходу, ведущему в заднюю часть храма. По левую сторону одна за другой весело стояли часовни королей.
Зенон пошел за ней в темноту. В высоте, среди почерневших готических линий, догорали робкие остатки дневного света, внизу уже легла полная ночь. Из готических часовен, отделенных железными решетками, лилось застывшее мерцание фиолетовых, золотых и пурпурных витражей. Смутно обрисовывались королевские саркофаги, где в каменном спокойствии среди бездонной тишины царственные четы наслаждались непробудным сном смерти. Струйки света обвевали радужной туманной пылью каменные профили, крепко сложенные руки, тяжело сомкнувшиеся веки и суровые, гордые головы. Скипетры и короны мрачно блестели вековым золотом, и на всем лежало тяжелое величие смерти и каменный покой равнодушия.
Дэзи остановилась перед одной из часовен и, облокотясь на решетку, глядела на саркофаг.
— Я знал, что встречу вас, — прошептал Зенон, становясь рядом с нею.
Она взглянула на него строго, как бы приказывая соблюдать тишину.
Он уже не чувствовал усталости, безумие оставило его, он снова был обыкновенным нормальным человеком.
— А все-таки им лучше в царстве вечной тишины, — снова шепнул он.
— Кто знает? А если их души прикованы к этим телесным изображениям, если они прикреплены к материи и должны находиться здесь, должны населять эти своды и наполнять их неслышным для смертного слуха стоном и тоскою ожидания до тех пор, пока существуют эти бронзы и мраморы, пока время не рассыплет всего этого во прах и не освободит их, не вернет их предназначению?
— Это было бы слишком ужасно, — невольно содрогнулся он, представив себе эту картину.
— А кто знает, от чего зависит смерть и жизнь, что связывает и что освобождает?
— S-o-f, — медленно произнес он, почти невольно, как иногда произносят слова, засевшие в мозгу и бессознательно срывающиеся с языка.
Он почувствовал, как она пошатнулась и на одно мгновение оперлась на его руку.
Молча пошли они дальше, останавливаясь поочередно перед каждой часовней, мрак все сгущался, витражи тихо мерцали, как сквозь лесную чащу мерцают последние отблески заката.
— Я давно не видала вас, — произнесла она удивительно мягко, как бы с упреком.
— Давно? — Он удивился и вдруг вспомнил сцену бичевания и все те подозрения, которые он теперь усиленно старался отогнать от себя.
— Вас, должно быть, дня три не было дома, мистрис Трэси уже беспокоилась.
— Три дня!.. Нет… вчера или даже сегодня я вышел из дому… нет, право, со мной впервые происходит что-то… что я не могу точно вспомнить…
— Вы потеряли память этих дней? — В голосе ее прозвучал сдержанный вопрос.
— Нет, почему же… даже помню, как сегодня после завтрака вы играли в библиотеке на фисгармонии, — быстро произнес он, с трудом связывая воспоминания.
— Вы ошибаетесь: вот уже три дня, как я не прикасалась к клавишам.
— Да?.. Что же со мной происходило… за эти три дня?.. — испуганно прошептал он.
В мозгу его забрезжили отрывистые, сонные воспоминания чего-то такого, на чем он не мог сосредоточиться, чего не мог вывести на поверхность сознания.
— Однако… однако я ждал вас…
Она не ответила. Сторож начал звонить, по собору стали передвигаться огни фонарей: осматривали храм, перед тем как его запереть. Они вышли в сквер.
— Иногда мы забываем о своем существовании или смотрим на него как на чужое, находящееся вне нас. А иногда душа, подхваченная каким-то таинственным круговоротом, губит тело, сама того не замечая, — говорила она в тихой задумчивости.
— Значит, и я затерялся во времени?
Они дошли до угла Виктории-стрит, Дэзи протянула ему руку.
— Вы не домой? — спросил он, делая усилие, чтобы освободиться от какого-то сонного состояния.
— Я должна еще перед обедом навестить моих калькутских друзей, — весело ответила она, и он при свете фонаря и магазинных окон увидел на ее чудном лице удивительно нежное и сердечное выражение, какого раньше никогда не замечал.
Она глядела ему прямо в глаза тихим и добрым взглядом и оглянулась на него еще раз из кеба. Его охватила дрожь радостного волнения, и он долго смотрел ей вслед. И сейчас же поехал домой, нетерпеливо торопя кучера.
Швейцар радостно встретил его и передал ему целую пачку газет и писем, осторожно сообщив, что какие-то две дамы справлялись о нем сегодня уже два раза. По некоторым подробностям Зенон догадался, что это была Бэти с одной из своих теток. Ему это было очень неприятно.
— Что же вы им сказали?.. Ведь… мистер Джо дома? — спросил он.
— Недавно поднялся наверх.
Зенон вбежал в свою квартиру, зажег свет и удивленно остановился перед зеркалом, пораженный собственным видом: он был грязный, обросший, оборванный, платье испачкано так, будто он ночевал на земле.
— Где же это я так себя отделал?
Переодевшись, он хотел было приступить к чтению писем, но первое, что он заметил, была та бумага с таинственной записью.
‘Надо узнать, кто это написал’, — подумал он, пряча бумагу в карман.
Письма Бэти сильно огорчили его, он не понимал, почему их было так много.
Он проверял числа, но не мог разрешить загадки, потому что, как только слабое воспоминание этих дней начинало мерцать у него в голове, он сразу чувствовал головокружение, как будто смотрел с высоты в бездну, и спешил отойти и погрузиться в добрые, сладкие излияния Бэти, жаловавшейся на то, что он не давал о себе знать и позабыл ее.
Он написал ей длинное письмо, от всей души стараясь успокоить ее и обещая появиться еще до воскресенья.
Лакей доложил, что обед подан, и принес еще одну депешу: это Бэти, не дождавшись письма, в длинной телеграмме выражала снова свое беспокойство, умоляя его ответить хотя бы несколькими словами, что происходит с ним и с Джо.
А в конце кратко извещала о том, что болен отец.
Зенон написал несколько успокоительных слов, отослал телеграмму и пошел обедать.
Мистрис Трэси, нежно прижимая кошек к широкой груди, стала участливо спрашивать, здоров ли он и что с ним было.
— Я уезжал из города, — коротко ответил он, замечая, что мисс Дэзи сидит уже на своем месте и держит голову Ба на коленях. Зеленые глаза пантеры впивались в него с такой силой, что он смутился.
— Что с тобой случилось? — спросил Джо, садясь рядом с ним.
Он, не отвечая, подал ему депешу Бэти:
— Поеду туда после обеда… напрасно беспокоятся. Поедешь со мной?
— Не знаю…
— Что это за свита вокруг Магатмы?
— Профессора из Итона и различные ученые, — шепнул Джо, указывая незаметно на нескольких стариков, сидевших около Гуру в конце стола. — Будет настоящая платоновская беседа, — прибавил он, подчеркивая слова.
— Да, Валаамова ослица произнесет сейчас новую истину, — с насмешкой заметил Зенон.
— Ты не ответил мне на мой вопрос.
— Но ведь и я не спрашиваю тебя ни о чем… ни о чем!
Его раздражал напряженный взгляд пантеры, и он не мог удержаться от злого тона.
— Спрашивай, я от тебя ничего не скрываю, — мягко ответил Джо, удивленный его неприязненным тоном.
— Мисс Дэзи тоже была с вами?
— Где? Ничего не понимаю, скажи прямо.
— Ну там, на этом кровавом обряде бичевания… Ведь не станешь же ты отрицать… и не скажешь, что позабыл? — тихо, но твердо произнес он, но, увидев в широко открытых глазах Джо глубокое и искреннее изумление, замолчал.
— Даю тебе честное слово, что ты говоришь о чем-то таком, чего я совершенно не знаю.
— Расскажу тебе подробно, когда ты вернешься из дворца Бертелет, а пока скажи, не знаком ли тебе этот почерк? — и он протянул ему таинственную записку.
Джо прочел и долго думал, незаметно бросая на Дэзи проницательный взгляд. Она была сегодня необыкновенно разговорчива, почти весела.
— Мне незнаком этот почерк… Но я подумаю еще об этом, — наконец ответил он, не глядя на Зенона, и тотчас же после обеда незаметно вышел из комнаты, пользуясь тем, что общее внимание было привлечено диспутом, который все громче вели ученые с Магатмой.
— Перейдем в читальный зал, они кричат, как погонщики слонов, — предложила Зенону Дэзи.
Пантера, опустив морду вниз и что-то нюхая, тихо побежала вперед, вскочила в кресло и, свернувшись в клубок, казалось, задремала.
— Отвратительное время в Лондоне, — отозвалась мистрис Трэси, глядя в залитое дождем окно.
— Февраль, — везде одинаково холодно, дожди и туман.
— Не везде, мистрис Барнэй! В прошлом году я был в это время далеко на юге и помню, как там было светло и тепло, — возразил Зенон.
— В Италии? — спросила Дэзи, садясь около него.
— Да, в Амальфи за Неаполем. — И он с увлечением стал рассказывать о чудных солнечных днях, о теплых лазоревых морях, усыпанных искрами солнца, о лимонных рощах, зреющих по амфитеатру гор под голубым небом. Он рисовал нежные дали, где по ясному небу и тихому морю несутся красные паруса, как крылья неведомых птиц, описывал острова, подобные прозрачным изумрудам, заливы среди зеленых, покрытых плесенью и плющом скал, как бы вкрапленные в цельные громадные куски бирюзы, старые умершие башни с зелеными ящерицами и снежно-белыми чайками, тихую, сладостную жизнь этих позабытых побережий, где даже смерть никому не страшна, потому что приходит как вечерний сумрак и смежает усталые от яркого блеска глаза, где нет фабрик, где нет шумных городов, нет хаоса человеческой жизни, грызни из-за каждого куска, где чувствуется истинная радость существования, где в сердцах людей царят добрые божества Греции вместе с Мадонной, вечной охранительницей человеческой доли.
Он говорил долго, совершенно забылся, увлекся, поддался порыву охватившей его внезапно тоски. Он был растроган, голос его притих, и глаза были влажны от слез.
Все слушали не перебивая, уносясь мечтой в чудные видения, а Дэзи, гладя черный лоб пантеры, смотрела на него и как бы сквозь него на те далекие волшебные горизонты, странно-тоскливая улыбка расцвела на ее горячих губах, и синие глаза, как те далекие моря, покрылись солнечной паутиной меланхолии, а по бледному чудному лицу проплывали легкие тени внезапно расцветшей тоски. Мечты, и желания, и страстный немой зов пробуждались в ней, она была как глубокая вода, на поверхности спокойная, но бурная в глубине, и сквозь зеркальную гладь вставали как призраки черты таинственного дна.
— Вы так увлекательно рассказываете, что мне захотелось познакомиться с этими чудесами.
— Вам? Но ведь вы видели чудеснейшую сказку нашего мира — Индию!
— Всегда больше влечет то, чего еще не знаешь.
— Но оно может также и разочаровать.
— О нет, я бы на все глядела вашими глазами — глазами поэта, — а под этим углом зрения все кажется чудом и волшебной сказкой.
Слова эти, произнесенные особенным, гипнотизирующим тоном, ошеломили его, как невыразимо-сладостный удар, он поднял на нее благодарные, ослепленные глаза, взгляды их встретились и утонули друг в друге, как две сияющие бездны. Вдруг пантера зевнула, спрыгнула на пол и, оскалив страшные зубы, поползла к его ногам.
— Не бойтесь, я за нее ручаюсь.
Ба положила тяжелую голову ему на колени. Он опасливо притронулся к ней, — она была без намордника, и красно-зеленый блеск ее глаз будил невольный страх.
Дэзи, шепча какие-то ласковые слова, стала гладить ее по спине и при этом склонилась перед ним так низко, что он почти касался губами ее медных волос. Перед его глазами была белая шея, отделившаяся от воротничка, он охватил ее взглядом, желая найти следы бичевания, но пантера грозно зарычала, и Дэзи, быстро выпрямившись, поймала направление ее глаз.
— Тише, Ба!.. Она все знает, все предчувствует и готова мстить за каждую обиду, причиненную мне, — произнесла Дэзи с ледяной улыбкой, пронзая его дикими, острыми как нож глазами.
Зенон не понял слов, но почувствовал, что они относятся к нему и грозят ему.
Он невольно встал, глубоко задетый этим.
— Мисс Дэзи, я вас не обидел ни единым словом, — покорно шепнул он.
— Бывают взгляды более оскорбительные, чем самые грубые слова.
— Разве те, которые обнажают старательно скрываемые тайны, — добавил он еще тише.
— Или те, которые, как гады, оскорбляют грязным прикосновением.
— Это не относится ко мне! — произнес он строго.
— У вас в глазах молнии, — сказала она с прежней улыбкой.
— Больше всего ранит и оскорбляет несправедливость.
— Несправедливость невольная, которая изменяется в просьбу о прощении, — говорила она тихо и ласково.
Буря миновала, но прежнее свободное, веселое настроение уже не вернулось.
Они сидели молча, даже мистрис Трэси не знала, о чем говорить.
Зенон вышел из комнаты, воспользовавшись тем, что профессора во главе с Магатмой переходили в библиотеку, крича и ссорясь уже не на шутку.
Джо до сих пор не вернулся из дворца Бертелет. Было еще довольно рано, около десяти часов, но Зенону совсем не хотелось туда ехать, он чувствовал необыкновенную усталость, и эта последняя сцена с Дэзи окончательно расстроила его.
Думая о ее странном, неуравновешенном поведении, то ледяном равнодушии по отношению к нему, то об ее ласково-вызывающих взглядах, за которыми таилось, может быть, еще нечто большее, он терялся в догадках, не в силах понять ее.
Он не стал зажигать света, без сил упал в первое попавшееся ему кресло и, глядя в мутную серую ночь, сквозь которую просачивались золотистым блеском уличные фонари, задумался, следя глазами за тенью черных деревьев, сонно скользившей по оконным стеклам.
‘А все-таки она была там’, — думал он, снова видя ее перед собой всю в рубцах, обвивавших ее тело, как целый рой кровавых ужей.
‘Она была там, была!’ — повторял он, мысленно наслаждаясь ее красотой, бесстыдством ее наготы, как бы мстя ей за что-то и в то же время чувствуя себя ближе к ней на одну похищенную тайну.
— Медиум для бичеваний! — шепнул он с ядовитым презрением и вдруг вскочил: входная дверь хлопнула, и сразу засветились все люстры.
Он удивленно огляделся: дверь была заперта и в комнате никого не было, только на письменном столе белела развернутая железнодорожная карта, некоторые пункты на ней были подчеркнуты толстым красным карандашом, а рядом лежал путеводитель по Италии, открытый на Амальфи, также размеченный во многих местах.
Зенон смотрел на это с напряженным любопытством, не понимая, кто и когда мог это сделать. Кто-то только что сейчас находился здесь… может быть, еще был здесь… Тяжелые портьеры колебались последним затихающим движением, как будто только что прошел кто-то…в другой комнате скрипнул паркет… стукнул отодвигаемый стул… кто-то точно был там, кто-то шел из комнаты в комнату… ясно был слышен шорох тихих шагов.
— Ани! — позвал он, думая, что это прислуга.
Ответа не последовало, шорох затих, но зато откуда-то, будто из последней комнаты, донеслось далекое, тихое пение.
Он лихорадочно бросился туда. Там тоже никого не было, но пение усилилось и громко раздавалось в тишине квартиры. Он узнал голос Дэзи и ту странную, таинственную мелодию.
В тихом ужасе он обвел квартиру настороженным, ожидающим взглядом.
Но никого не было, только звуки все еще лились, уже неизвестно откуда, — то раздавались рядом с ним, то подымались кверху, то кружились по комнате ленивой, затихающей волной и снова звенели полнее и громче где-то дальше, как будто в первой комнате… Он инстинктивно бросился за ними, но они раздавались уже в какой-то дали, словно за окном, в ветвях деревьев, утонувших в ночной темноте… а может быть, в нем самом?..
Зенон был в полном сознании и отдавал себе отчет решительно во всем, что происходило с ним в эту минуту, он решил во что бы то ни стало узнать, откуда доносится это пение. Он предположил, что Дэзи находится у себя, в соседней квартире.
На его решительный стук в дверь ответил короткий и злой рык пантеры, а затем горничная, не открывая дверей, стала уверять, что мисс Дэзи уехала в город.
Он не поверил и пошел в читальный зал.
— Уверяю вас, что она уехала в город, я сама проводила ее на лестницу, — объясняла, отведя его несколько в сторону, мистрис Трэси, удивленная его настойчивыми вопросами.
Профессора все еще страстно спорили, Магатма сидел посредине, и его проницательные черные глаза как-то недружелюбно на одно мгновение остановились на Зеноне. Отвернувшись, он продолжал презрительно говорить:
— Ваша материалистическая культура, ваши изобретения, ваши открытия ведут к одному — к преклонению перед грубой силой и золотом, служат злу, сеют зло… Вы — как вороны, кружащиеся в пространстве, не видящие чудесного сияния и жадно высматривающие внизу падаль… Вы исчезнете из памяти поколений гораздо скорее и более бесследно, чем…
Зенон дальше не слушал, раздраженный его острым тоном, он быстро вышел, но в коридоре снова услышал, как далекое эхо, странный напев.
‘Она зовет меня! Несомненно, зовет!’ — вдруг подумал он, вспоминая все, к чему напрасно стремился столько дней.
— Иди за встреченным!.. Иди за встреченным!.. — повторял он бледными губами, и, уже не раздумывая, не колеблясь, не сопротивляясь, спокойный, почти холодный, вполне сознательно подчиняясь внутреннему голосу, он встал, чтобы идти за тем неумолимым призывом, который снова увлекал его.
Не замечая, куда идет, шел он за этой песней, которая от времени до времени тихо звучала вдали и была для него путеводной звездой к неизвестному.
— Иду, иду, — шептал он, ускоряя шаги.
И лишь на Пиккадилли звуки исчезли, утонув в толпе и уличном шуме. Он беспомощно остановился, озираясь по сторонам.
На противоположной стороне улицы при свете магазинных окон он вполне отчетливо увидел Дэзи и сейчас же бросился за ней, но густая толпа мешала ему догнать ее, он только издали видел ее голову.
‘Пусть случится то, что должно случиться!’ — думал он, нисколько не удивляясь встрече, вполне уверенный, что он только затем и пришел сюда, что так именно и должно быть.
Он шел в нескольких шагах от нее, не приближаясь к ней даже тогда, когда вся толпа исчезла, они двигались по каким-то почти пустым улицам. Шаги глухо раздавались по камням, он шел за ней неразлучной тенью с непреложностью, которой нельзя было избежать.
Они миновали какие-то улицы, какие-то пустые площади, сонные, полные тихих шорохов парки и по широким ступеням вошли в железнодорожный вокзал.
Он купил билет до станции, которую перед тем она назвала кассиру.
Зенон не прятался от нее, почти вместе они вошли в зал для публики, но Дэзи, глядя в его сторону, как бы не замечала его, скользя глазами по его лицу, как по постороннему предмету. Его не обижало это, он понимал, что так и должно быть, иногда даже ему начинало казаться, что она — это он сам, — таким удивительно согласованным был ритм его и ее души. Они шли рядом, как две тени или как два света, смотрели на одни и те же вещи и, вероятно, с одним и тем же чувством, ничего не замечали и были как деревья, замершие на зимнее время и теперь оттаивающие в тумане пробуждающейся весны.
Он инстинктивно хотел сесть в то же купе вагона, которое заняла она, но раньше, чем он успел подойти, она захлопнула дверь. Он вошел в соседнее купе и всю дорогу простоял у окна, скользя пустыми глазами по призрачным очертаниям пейзажа, выплывавшим из темноты ночи, по сонным привидениям теснящихся облаков, по которым медленно проплывал месяц, то выглядывая, то снова исчезая в туманных синеватых безднах. Он видел только ее тень, черный силуэт ее головы, лежавший пятном на фоне падавшего из окна света, бежавшего по земле рядом с поездом. Она тоже все время стояла у окна.
Они сошли на какой-то глухой, сонной станции, прошли молча пустые залы, мрачный, безлюдный подъезд и погрузились в черную аллею громадных деревьев.
Ветер гудел, деревья тяжело колыхались, где-то раздался тягостный стон, тревожный и тихий шепот пролетел над землей, задрожала живая изгородь вдоль дороги, грустно плакали упругие листья пауров, — тревога, как филин, захлопала крыльями и притаилась во мраке.
Они вошли в какой-то темный парк, в непроницаемую, черную чащу, лишь полосы неба едва заметно белели над головой, тянулись, как далекие крутые дороги, покрытые клочьями туч и окаймленные колеблющимися очертаниями деревьев, иногда показывалась луна, и тогда тени деревьев падали мертвыми пятнами на дорогу, как трупы, пересекая ее черными порогами.
Зенон шел без страха, не спуская глаз с легкого, тонувшего ежеминутно во мраке силуэта Дэзи, прислушиваясь к угрюмому говору качающихся деревьев.
Он не думал ни о чем. Душу его наполняли тени, в таинственном мерцании которых вставали неуловимые, зыбкие видения того, что должно было совершиться. Будущие мгновения рождались в неведомой глубине и погружали его во мрак необъяснимого страха перед тайной.
Они вышли к какой-то пустынной, открытой местности. Из глубины мрака выплыло громадное черное здание, луна снова показалась на мгновенье, и Зенон ясно увидел четкий контур разрушенных башен и стен, глядевших на мир выбитыми окнами и увитых плющом.
Но не успел он рассмотреть всего, как откуда-то, словно из подвала, вырвалась полоса ослепительного света и раздался стук захлопнувшейся двери.
Дэзи исчезла на какой-то огромной полуразрушенной лестнице.
Он остался один и беспомощно огляделся.
Кругом стояла темная стена всклокоченных, раскачивающихся деревьев, ветер то и дело ударял в нее с такой силой, что она наклонялась и стонала, как толпа людей под ударами плети, а над ней в глубине неба рдело зарево Лондона, как угасающий, далекий, огромный пожар.
Кругом царило грозное молчание истлевших стен, порой пронизываемых свистящим ветром и тягостным стоном деревьев. Ни огня, ни живого голоса, лишь кусты, притаившиеся в темноте, да камни и развалины, преграждавшие дорогу, светящиеся неподвижные пятна воды в каких-то ямах.
Зенон медленно обошел все здание. Все входы были наглухо забиты, и он вернулся на ту громадную лестницу, где чернели остатки разбитых колонн и балюстрад, и остановился перед какой-то большой дверью, не зная, что делать.
Ветер постепенно усиливался и все угрюмее гудел в развалинах, время от времени какой-нибудь камень срывался со стены и падал на землю, деревья с криком бросались друг на друга, шумя и свистя в мутной, слепой темноте, луна скрылась за тучами, громоздящимися, как бурные волны, и в то же время какие-то приглушенные, далекие голоса неслись откуда-то из развалин, или из-под земли, или из неведомых пространств, с самого дна ночи.
— ‘Не бойся… молчи… S-o-f открывает тайны’, — вдруг повторил он, вспоминая таинственную фразу, смело, без колебаний взял в руку молоток, висевший на цепи, и ударил в дверь.
Молчание. Только медь загудела и заиграло долгое глухое эхо.
Он ударил еще раз и произнес отчетливо, отделяя каждую букву:
— S-o-f.
Дверь тихо открылась и, едва он вошел, с шумом захлопнулась.
Он очутился в большой, почти темной зале, посредине стоял низкий треножник, поддерживающий громадную медную кадильницу, наполненную горячими углями, из нее вырвался тяжелый, опьяняющий запах, а за ней была видна колоссальная статуя, покрытая фиолетовой драпировкой, и больше ничего не было, кроме голых стен, гладких, блестящих камней, на которых кое-где уже легли потухшие во мраке фрески, какие-то золотые буквы, таинственные символы огня, воды и воздуха, призрачные тела каких-то чудовищ и зверей, кричавшие от ужаса маски, — все это едва можно было различить сквозь полосы кровавого дыма, сквозь темноту, насыщенную красноватым тлением.
Зенон стал озираться, но в комнате никого не было. Он был поражен этой мертвой тишиной, придавившей его душу, как гробовая плита, и вдруг почувствовал, что каменный квадрат пола, на котором он стоял, дрогнул и медленно поплыл вместе с ним, едва заметно опускаясь вниз. Он не пошевелился, не вздрогнул, только закрыл глаза, его сдавил страх и пронизала ледяная дрожь, но он быстро опомнился, ударившись всем телом о стену, глубокая ночь спеленала его непроницаемым мраком, он не знал, где находится, в одно мгновение испуга позабыв все, что с ним произошло, он понимал только то, что он находится в каком-то низком и узком коридоре. Держась руками за стены, согнувшись, он решительно пошел вперед.
Хор далеких, глухих голосов, подобных шуму волн, затихающих у далеких побережий, звучал где-то впереди, стонал в какой-то глухой пустоте, вздрагивал все тише и все ближе… Зенон бежал к этим сонным, непонятным звукам, полный и страха, и в то же время любопытства.
Коридор неожиданно окончился какой-то холодной и скользкой стеной. Звуки рассеялись в тишине. Ощупью, с лихорадочной поспешностью он стал отыскивать двери, вдруг пол оборвался у него под ногами, и он почувствовал, что падает, что летит со страшной быстротой в бездну, его охватил ужас и непреодолимое чувство беспомощности и неудержности падения.
Когда он очнулся, то увидел себя сидящим на каменной скамье, осторожно стал он ощупывать руками стены: они были холодны и скользки, комната была мала, квадратна и очень высока: встав на скамейку, он не мог достать до потолка. Одна стена показалась ему холоднее остальных, она была как будто из стекла, вся в буграх и каких-то закруглениях, и нигде не было ни малейшего следа ни дверей, ни окон.
Он сидел омертвевший, неподвижный, ни о чем не думая, как бы на самом дне уже миллионы лет умершего мира, в предвечных безднах тишины. Ему казалось, что он переживает какой-то каменный сон, какую-то вечную мертвенность, из которой уже нельзя восстать, что он, как живая пылинка, внезапно ввергнут в вековое молчанье, в вековую бездонную ночь.
Так в забытьи и бесчувствии протекали минуты, как протекает время базальтовых скал на дне океана, время душ, блуждающих в бесконечности, или звезд умерших и вечно, вечно падающих.
Он окаменел в тревожном молчании, погрузился в глубокий сон о самом себе, и ему грезилось, что глаза его начинают что-то замечать, что в нем возникают призрачные очертания чего-то нового. Стена, против которой он сидел, понемногу стала выделяться из мрака, Становилась прозрачной, подобно зеленоватой поверхности воды, сквозь которую просвечивают бледные контуры дна, странные пещеры, фантастические растения и тихие скользкие тени какой-то чудовищной жизни, рассеянные отражения неведомых явлений.
Он был уверен, что это сон, и старался не шевелиться, чтобы видение не исчезло, и смотрел тяжелыми глазами в одну точку, в глубину этих медленно раскрывавшихся пространств, в какую-то стоявшую посередине скалу, охваченную кровавыми огненными языками, похожую на огненный фонтан или на горящий факел, раздуваемый вихрем. Пламя вздымалось кверху целым роем кровавых ужей, а вокруг, как бы в зеленом сумраке морского дна, были раскиданы огромные камни, качались какие-то деревья с ветвями, похожими на когти, дрожали какие-то движения неведомых предметов.
Да, лишь во сне могла грезиться ему эта громадная пещера, прорезанная чудовищными, тяжелыми колоннами сталактитов, залитая зеленым сумраком, в котором, как рой светящихся бабочек, двигались еле уловимые золотистые блестки. А из этого золотого тумана выплывали тяжелые, непонятные фигуры, выползали из-под камней, из зеленых ям, из зеленого мрака и, тихо, торжественно двигаясь, едва заметные в изумрудной зыбкой глубине, плыли, огибая кровавый огненный камень. Раздались какие-то звуки, словно тысячи арф застонали сразу и замерли, рассыпавшись по камням, как ржавые жабы, а вслед за этим снова показалось длинное шествие одетых в белое фигур. Ноги были босы, женские груди обнажены… головы змей… головы птиц… головы животных… адское шествие зловещего Сэта, — шли медленно, ритмически, неся на руках длинные черные носилки, а на них тело, закрытое траурным покровом. Обошли вокруг пламени и, поставив носилки впереди, встали по сторонам, как два белых крыла.
Вдруг раздался страшный удар, молния золотой тесьмой прорезала пещеру, все упали ниц, кровавое пламя, как вулкан, рванулось в высоту и тихо опустилось, а вместо него стали вырываться клубы золотого кадильного дыма, среди которых медленно в гробовой тишине возникал образ Бафомета. Он выплывал из этих пугливых, рассеянных, бледных языков пламени, вырастал из гаснущей бездны, как грозная туча, и наконец явился — весь мрачный, как ночь, и ужасный, как смерть. Он присел на козлиных ногах.
На узком голом черепе засветились золотые рога полумесяца, тело его было нагое, тонкое, юношеское, он сидел, широко расставив колени, между которыми, как ядовитая змея, извивалась кровавая молния. Длинные протянутые руки хватали кривыми ногтями покров носилок, стоявших у его золотых копыт, красные, как раскаленные карбункулы, глаза сверкали, блуждая по головам лежавших перед ним в смирении и страхе. Он был ужасен в своей красоте — холодной, как сталь, и отравленной смертельными чарами, был мрачен и неутомим, дикая сладость была разлита по страдальчески сжатым губам, грозно сведенные брови были — как луки, натянутые местью и гневом, а в худом лице и на гордом высоком лбу лежало затаенное страдание вечного бунта, беспросветной ночи, неотмщенных обид и бесконечных блужданий. Согнутое и напряженное тело его было готово к прыжку. Казалось, что он явился только на мгновение и тотчас же снова бросится в бездну, чтобы пробегать ледовитые пустыни молчанья, чтобы бежать всегда, бесконечно, вечно…
Перед лицом этого призрака Зенон пришел в сознание, почувствовал, что он не спит, но не мог поверить, боролся с безумием, хотел бежать, но его окружали холодные, неумолимые, неподвижные стены, хотел кричать от неожиданного дикого страха, но не владел голосом, звуки замерли в горле, как задавленные в гнезде птенцы. Он стал биться об эту прозрачную, точно стеклянную стену, но она даже не зазвучала под ударами, и он только больно поранил руки и колени и, обессиленный, упал на землю.
Спустя некоторое время он поднял голову. Стена еще светилась, и монотонно звучало какое-то протяжное пение. Странные, медленные слова тихо падали, как цветы сплетаясь в пламенную, торжественную гирлянду молитвенного шепота:
— Владыка ночи и молчания!
— Будь с нами! — отвечало эхо.
— Владыка боящихся и угнетенных!
Все пламеннее звучали голоса. Зенон встал, прижался лицом к немного потускневшей стене, — пещеры почти не было видно, ее залил ночной мрак, и лишь посередине сияло изваяние Бафомета, подобное окаменевшей на лету молнии, черные носилки по-прежнему стояли у его ног, а из глубины мрака медленно лилась торжественная, захватывающая литания:
— Ты, который спасешь проклятую!
— Единственный! — отвечало затихавшее эхо.
— Ты, который призреваешь покоренных насилием!
— Месть вечно живая!
— Ты, который равен могуществом!..
— Тень страдальческая!
— Свет, мстительно низвергнутый в бездну!
— Сила обессиленная!
— Сила любвеобильная!
— Сила священная!
И вдруг он понял это странное пение, вспомнил, что это была та же мелодия, какую он слышал тогда на сеансе, это были те же слова, которых он до сих пор не мог воспроизвести в своей памяти, не мог вспомнить, где и когда он их слышал.
Пение затихло, в сгущенной, мутной темноте что-то стало происходить. Он не мог различить слабых очертаний: туманные, белесоватые тени вели хоровод, окружали статую, плыли, как мерцающие огоньки,а какая-то тень склонилась над носилками, — он отчетливо слышал шаги невидимых ног по острому песку… какой-то шепот… шипение огня… невидимые движения…
Вдруг раздался протяжный, жалобный вой.
— Это Ба, Ба! — шепнул он, различая силуэт пантеры, бросившейся одним прыжком на носилки. Упал темный покров, и медленно поднялась высокая нагая фигура. Зенон весь дрожал, он готов был отдать в это мгновенье всю жизнь, лишь бы увидеть ее лицо. Сквозь густой туман он различал лишь тонкое обнаженное тело, охваченное плащом рыжих волос, стоявшее между коленями Бафомета.
Как удар меди, отчетливо прозвенел могучий голос:
— Чего хочешь?
— Умереть ради него, — смело ответил другой голос.
— Хочешь обречь себя смерти?
— Я обрекла себя мести и тайнам.
— Проклинаешь А?
— Проклинаю.
— Проклинаешь О?
— Проклинаю.
— Проклинаешь М?
— Проклинаю, — падали ясные, неустрашимые ответы.
Он уже не понимал смысла этих страшных клятв и леденящих кровь обречении, он всей душой прислушивался к звукам присягавшего голоса, и по той дрожи, какую возбуждал в нем этот голос, он чувствовал, что раньше где-то слышал его. Он ловил его в самом себе, как порхающую бабочку, не обращая внимания на страшный обряд, продолжавшийся без перерыва, пока, наконец, не понял со всей очевидностью, что это была Дэзи, что это ее посвящали Бафомету в этом таинственном обряде. Но он не удивлялся, как бы уже лишенный способности чему бы то ни было удивляться.
Мрак понемногу рассеивался, и в пещере стало светлее.
Дэзи сидела между колен Бафомета в таком же, как и он, положении, опущенные руки прикасались к пантере, сидевшей у ее ног, а над ее головой, обвеянной золотым кадильным дымом, склонялось красно-зеленое грустное лицо Дьявола, его длинные руки охватывали и прижимали к себе ее тело. Только это одно он видел ясно, остальное проносилось перед ослепленными глазами, как хоровод сонных, едва возникающих в памяти видений.
Он не знал, откуда плывут они, не знал, существуют ли они вне его души.
Вот полузвериный зловещий отряд Сэта привел белого агнца, и человек с собачьей головой убил его тяжелым кремневым ножом, и с грозным пением и проклятиями его бросили на сожрание пантере.
Вот сожгли семь волшебных растений, орошенных кровью невинного младенца, и пепел развеяли на семь сторон мира.
Вот привиделся ему хоровод пресмыкающихся и громадных жаб, влекших за собой на соломенных канатах священное дерево, и среди издевательств и оплевываний, среди адского хора насмешек и кощунств разломали дерево в щепки, растоптали и бросили под копыта статуи.
Вот, точно порождение безумного мозга, возникла толпа неописуемых чудовищ, воющее стадо ужасных призраков, вампиров и ларв, несущих на крышках истлевших гробов светлый символ, с диким криком, ругательствами и воем они повергли его перед Бафометом.
Вот стали выползать на свет как бы все чудовища средневековых соборов, все тени искушений и страха, таящиеся в душах святых, появлялись угрюмые, молча неся книги, символы, изображения, и бросали все это, воздвигая один громадный костер. Семь кровавых молний брызнуло из глаз Бафомета, семь громов ударило в костер, взвилось пламя, и все адские призраки ринулись в дикую, необузданную пляску.
Едкий черный дым заслонил фигуру Дэзи, взвиваясь высоко кверху черными столбами и наполняя пещеру тяжелой, непроницаемой мглой.
А Зенон склонился, как бы заглядывая в бездну неизвестного мира, прислушиваясь к тайнам, и глаза его души впервые переступили свой тесный горизонт, свою глупую, ленивую мысль, перешли за грань осязаемых дел и вещей. Впервые стремились они по каким-то необозримым пространствам, по каким-то волшебным далям, по бесконечным высотам и безднам. Он рванулся, ослепленный, полный внутренней благоговейной тишины предчувствий и видений. Душу его овеяло дыхание бессмертной силы.
— Не бойся, я с тобой! — прозвучал около него голос Дэзи.
И он смирился, упал ниц к стопам незримой и покорным и преданным голосом шептал:
— Ничего не знаю, ничего не понимаю, но чувствую, что ты со мной!
— Думай обо мне, и ты всегда и всюду найдешь меня.
Душа его замкнулась, стала всему чужая, погрузилась в продолжительное омертвение.
Когда он поднялся с земли, пещера была залита бледным голубоватым светом. Бафомет стоял как пурпурный пылающий куст, а у ног его на распятое белое тело Дэзи вползала крадущаяся тень пантеры, замыкавшая ее в свои объятья.
Пещера была пуста. Нечеловеческая боязнь за Дэзи до того напрягла его ослабевшие силы, что он громко закричал и бросился в ужасе и безумии на прозрачную стену, желая прийти ей на помощь.
Вдруг все исчезло, бронзовая дверь шумно захлопнулась, и он снова очутился перед угрюмым, разваливающимся зданием, неуверенный, нерешительный и беспомощный, как и раньше, будто совсем не входил туда.
‘Куда она могла деться?’, думал он, как и раньше, ничего не помня, обводя удивленными глазами развалины.
Обойдя все здание снова и увидев, что все входы по-прежнему наглухо заколочены, он остановился в неуверенности, не зная, что предпринять.
Уже светало. Зарево Лондона догорало на побледневшем небе, подернутом мертвым сероватым полусветом, звезды замирали, как глаза, заволакивающиеся мертвенными веками, растерзанные синеватые тучи проносились совсем низко с каким-то немым криком, вихрь терзал деревья, которые просыпались от тяжелого сна и протягивали мокрые, черные, наболевшие ветви. День поднимался медленно и тяжело, мучительно промокший и окоченевший от холода. Всюду блестели синеватые лужи воды, суровые очертания развалин казались отчетливее и больше, глухие и слепые поля убегали во тьму, мир возникал из хаоса бледнеющего мрака.
И Зенон как бы поднялся из ночи забытья. Его разбудил холод и вихрь, и он, уже не колеблясь, покинул развалины и поспешно направился к вокзалу.
В тени деревьев еще таилась тревожная ночь. Он шел по аллее, образуемой огромными деревьями, которые под ударами ветра выли дикую песню холодного утра. Где-то в живой изгороди кричал заблудившийся павлин, стая ворон сорвалась с ветвей и исчезла в дымке предутреннего тумана, на голову посыпались оторванные ветки.
Он инстинктивно вошел в кусты, чтобы переждать начинавшуюся бурю.
Он долго оставался там, словно утонул в этом вихре, зачарованный пляской стихий, соединенный с ними душой, слитый с угрюмым воем урагана. Он пел вместе со всей природой дикую, хаотическую, могущественную песнь без слов — песнь упоений, песнь слепых и бессмертных сил вселенной.
Зенон, забыв о возвращении домой, пошел в парк, блуждал между деревьями, тонул в гулкой темноте, был в полном сознании и в то же время не знал, что с ним происходит. Заметив в увядшей траве какой-то поблекший цветок, он прижал его к горячим губам, и вдруг непреодолимая тоска наполнила его душу такой любовью и такой страстной жаждой слиться со всей природой, что он поднялся, открывая свое сердце ночи и вихрю, чувствуя то, что чувствуют деревья и небо, и ощущая в себе силу безмерной нежности. Он прижимался к деревьям, опускался на колени перед кустами, обнимал ветви, целовал увядшие травы, обливая радостными слезами эти дорогие и священные существа, давно им потерянные и теперь обретенные снова.

VII

Комната была серая и грустная. Туман струйками дыма врывался в квартиру, обволакивая стены и мебель пепельной липкой и холодной дымкой, дождь барабанил по вспотевшим окнам, монотонным звуком нарушая мертвую тишину.
Джо сидел у кровати Зенона вместе с доктором, который ежеминутно пробовал пульс спящего и нетерпеливо смотрел на часы.
Молчанье становилось невыносимо скучным и усыпляло.
— Интересно, как долго он будет спать? — шепнул доктор.
— Полчаса, не больше.
— Три дня и три ночи — это совершенно непонятный сон.
— Непонятный медицине.
— Никому не понятный, — резко ответил доктор, подымая голову.
Джо улыбнулся с мягкой, но убийственной снисходительностью.
Снова наступила тишина и нетерпеливое ожидание. Доктор глядел в окно, на стеклянные косые нити дождя, пронизывавшие черные склоненные деревья. Джо сидел неподвижно, сомкнув веки, а в соседней комнате медленно расхаживал мистер Смит, время от времени выглядывал из-за портьеры, наконец он тихо вошел и сказал:
— Надо, чтобы он позабыл. Это его исцелит.
— О чем мне надо забыть? — вдруг произнес Зенон, открывая глаза.
— Забыть… о своей болезни, — поспешно ответил Джо, взяв его за руку.
— Как, разве я болен? — удивился он.
— Уже все миновало, не старайся вспоминать, ничего опасного.
— Но я ничего не помню.
— Вы, вероятно, переутомились, — шепнул мистер Смит, — и потому упали в обморок.
— Нет, нет, мистер Смит шутит, — решительно возразил Джо.
— Я упал в обморок? Когда? — Зенон старался что-то вспомнить, но слабые проблески памяти ускользали из сознания как спасительный канат из рук утопающего. Он поглядел на Джо и вздрогнул, попытался подняться с постели, хотел крикнуть, что-то сказать, но остался без движения, с протянутой рукой, с пустым звуком на побелевших губах, с закатившимися глазами, пораженный его стальным гипнотизирующим взглядом, потом бессильно уронил руку и снова уснул.
— Будешь спать до утра крепко и спокойно, проснешься здоровым! Ничего, ничего больше не помнишь, — внушал ему Джо, производя над ним медленные, усыпляющие движения.
Доктор хотел протестовать, но было уже поздно. Зенон погрузился в каменный сон и не слышал, как его звали и пытались разбудить.
— Ты только меня слышишь, только меня понимаешь и отвечаешь мне, — шептал Джо, нажимая ему пальцами на виски и глаза.
— Я хотел, чтобы он немного отдохнул и подкрепился, он страшно обессилен, — оправдывался доктор.
— Я ждал его пробуждения, чтобы сейчас же усыпить его, раньше чем в нем окончательно проснется сознание, потом было бы поздно и никто не смог бы обуздать проснувшуюся мысль.
— А разве можно ее так усыпить, чтобы он, проснувшись, ничего не помнил?
— Ее можно вырвать бесследно из памяти.
— Любопытный, но сомнительный эксперимент.
— Необходимый для его спасения и вполне надежный, — твердо ответил Джо.
Доктор еще раз пощупал пульс,смерил температуру, заглянул спящему в закатившиеся глаза и вышел. А мистер Смит, заперев за ним двери, тревожно шепнул:
— Что с ним случилось? Неужели это влияние Дэзи?
— Не знаю, боюсь, что да… Очень загадочный случай, я сам ничего не знаю и не понимаю, но буду оберегать его, насколько хватит сил, посижу при нем до утра.
Мистер Смит повертелся около, голодным взглядом оценщика ощупал все картины, погладил сладострастными пальцами бронзовые изваяния и, приблизившись быстрым кошачьим движением к Джо, спросил его:
— Ты в самом деле выходишь из нашей церкви?
— Я ведь об этом написал вам совершенно ясно и определенно.
— И ты навсегда порываешь с нами отношения?
— Не порываю отношений, но иду теперь своим собственным путем.
— От имени всей нашей братии прошу тебя: иди с нами!
— Зачем, куда? — нетерпеливо, почти гневно, ответил Джо.
— Ты знаешь, ты вместе с нами строил храм.
— Да, но я прозрел и выхожу из храма туда, где более света.
— Он упадет, если ты не будешь его поддерживать.
— Пусть упадет все, что не стоит само, что не поддерживается силой собственного содержания. Вы были для меня только этапом в моем тяжком шествии к истине, я вам благодарен за это, но мне надо идти дальше по пути моего предназначения.
— Я чувствую в тебе презрение, — грустно прошептал Смит.
— Нет, но с меня довольно этих вращающихся столов, стуков, загробного лепета, этого топтания на одном месте, в пыли глупых фактов. Ваш спиритизм есть лишь вульгарный и дикий фетишизм случайных сил и галлюцинаций. Это религия слепых и слабых. Вы создали церковь, в которой царит медиум, морочащий вас в большей или меньшей степени. Церковь, которая никуда не ведет, ничего не объясняет и никого не спасает.
— Разве ты сам не был апостолом этой церкви? — простонал мистер Смит.
— ‘Вчера’ — это только тень на светлом круге ‘сегодня’, мечтающего о ‘завтра’.
— Разве мы не работаем для ‘завтра’?
— Нет, мир погибает в преступлениях и позоре, а вы молите милости у шатких теней и жаждете чудес только затем, чтобы насытить разгоряченное воображение. То ‘завтра’, по которому тоскуют миллионы, не родится из вашего унизительного страха перед неизвестным. В стонах и слезах нет спасения. Дурной мир следует разрушить до основания, чтобы на развалинах его мог вырасти новый, и этот новый мир надо создать подвигом, усилием воли, и воля эта должна быть обогащена милостью. Кто не достигнет этого, тот будет только удобрением для будущих поколений. Кто хочет быть, тот должен сам убить свой труп, чтобы стать живым, надо превозмочь жизнь и самого себя. Бессмертие протекает по миру бесконечной рекой, но бессмертна только воля, просветленная милостью и тоскующая по ‘нем’. Я говорю слишком много и в то же время слишком мало, прости, скажу короче: дороги наши разошлись на перепутье, — пусть у деревянного Распятья остаются боязливые и слабые, ожидая помилования, а мы пойдем в бездны.
— Гордыня стала твоей верой, — дрожащим голосом произнес мистер Смит и вышел из комнаты.
— Нет, нет! — шептал Джо, погружаясь в раздумье.
Постепенно стало смеркаться, уличный грохот смолкал, отдалялся, в тумане зажглись огни, просвечивая сквозь неподвижные, окутанные серой дымкой деревья.
Зенон спал спокойно и крепко. Слабый и пугливый огонек у его кровати горел в темноте золотым пятном, вся квартира постепенно погружалась в тяжелый, непроницаемый мрак.
Джо запер двери, опустил оконные шторы и долго стоял, глубоко сосредоточенный, тихо молясь, как всегда перед сеансом, затем пошел в первую комнату и сел на полу около камина, прислонившись спиной к стене. Все двери между комнатами были раскрыты, портьеры отдернуты, и в глубине квартиры ему была видна фигура спящего.
Он присел, подогнул ноги, чтобы уйти в самого себя, не разрывая в то же время единства, явиться в двух нераздельно равных видах двуединой сущности. Это были подготовительные опыты Джо, которые он производил с железной последовательностью под влиянием и руководством Магатмы.
Сразу стал он неподвижен, точно окаменел. Несмотря на неудобную позу, в которой он сидел, он ни разу не пошевелился, не дрогнул от боли, медленно преодолевая тело, убивая впечатлительность. Он собирал в одну точку рассеянные мысли, заключал их в одно безумно сильное желание: увидеть самого себя.
Тщетно в глубине мозга возникали какие-то случайные воспоминания, тщетно шумной вереницей образы, очертания лиц и голоса врывались в его сознание, он убивал их, сбрасывал на самое дно забвения, все больше овладевал собою, впадая в сознательно вызванную каталепсию.
Широко открытые глаза глядели неподвижным стеклянным взглядом, напрягаясь в страшном ожидании видения.
Он медленно выходил из себя, освобождался от телесных уз, неумолимо бичевал собственный труп, когтями воли вырывал из себя свою душу, создавая из нее другую — свою собственную и только самому себе видимую и ощущаемую — жизнь.
Часы проходили медленно, тихо, незаметно, передвигались как ночной сон по слепому зеркалу, возникали, не существуя вовсе, приходили из неизвестных глубин и умирали, не удержанные памятью, часовой механизм вызванивал их, когда их уже не было или когда они еще не наступили, они создавали все, сами не становясь ничем и отмечая свой туманный путь тоской и грезами, иногда слезами, а иногда и смертью…
Город спал тяжелым сном изнемогших от труда камней, овеянных беспокойными мечтами. Глухая ночь глядела слепым лицом на застывший мир.
Зенон не просыпался. В квартире царило сонное молчанье, только иногда тишина и мрак говорили неуловимой тенью необъяснимого, шептали давно умершими звуками и красками. Робко являлась какая-то затаенная жизнь, казалось, что мертвое живет, стены шепчут, бронзовые статуи жалобно поют, точно души стонут, блуждая вокруг своих телесных воплощений. Казалось, что медь говорит жалобным голосом, а из раковин, лежащих на камине, исходит тоскливый шум далеких морей, купающихся в солнце просторов и пляшущих чистых глубин. Иная жизнь — жизнь предметов — дрожала во тьме.
Тьма всегда скрывает страшные явления, ночь имеет свою вечную тайну.
Одиночество и тишина открывают иногда неведомую глубину, старые зеркала начинают говорить, показывая все то, что когда-то отразилось в них.
Все существующее имеет свою душу, обреченную на молчание, имеет свою тайну.
Джо сидел, окаменев от величайшего напряжения воли. Он был только сном, зачинающим самого себя, — вне своего ‘я’.
Его окутывала тишина медленно умиравших часов, он ничего не замечал, пронизанный до глубины страстным желанием. Его согнутая, переломленная на четыре части фигура начинала всплывать на поверхность мрака легкой фосфоресценцией и сияла голубоватым мерцаньем. Из глаз его струился холодный синий свет, а из пальцев зажатых рук, из волос и из всех суставов выделялась светлая пыль — и весь он лучился.
Вдруг он дрогнул и как бы еще сильнее напряг мечту, — вот забрезжила перед ним какая-то тень, в черной бездне закружился туманный рассеянный контур, колыхнулся как пламя, медленно возникая, принимая человеческий образ и становясь неподвижным. Джо видел, как кто-то сидел напротив него с устремленным вперед взглядом.
Он понял, что свершилось желанное чудо: он видел самого себя, сидящего с подогнутыми ногами, сосредоточенного и неподвижного, смотрел в свои глаза и в свое лицо, точно его отражение вышло из зеркала и село напротив него.
Он покачнулся, сознание его на одно мгновение подернулось каким-то туманом, и когда он снова пришел в себя, он не мог понять, где он находится и который из этих двоих он.
Джо быстро поднялся с пола, охваченный священной радостью духа. Двойник его тоже поднялся, они стояли друг против друга с одинаковой тихой, счастливой улыбкой, с одним и тем же самоощущением.
Каждое душевное движение, каждая мысль, каждое чувство — все было в нем двойное, но тождественное, разделенное, но двуединое.
‘Это я там стою, это я’, — думал, вернее чувствовал, он, наклоняясь вперед, — двойник делал то же самое и с таким же чувством удивленья.
Он сделал один шаг вперед и остановился, тот — тоже. Они впились друг другу в глаза и долго, сильно, до самой сокровенной глубины всматривались друг в друга с чувством тревожного удивления, с каким иногда человек смотрит в собственную глубину, потому что нет ничего более страшного, чем сознательно опуститься в бездну своего ‘я’.
— Где я?..
Вдруг он заметил, что всю комнату видит одновременно с двух противоположных сторон, что самого себя он тоже видит сразу с двух сторон, ощущая себя в обоих пространствах с одинаковой силой и полнотой.
Он закрыл глаза, чтобы тише и радостнее предаваться этому чудному сновидению, и погрузился в неизъяснимую мечту — в мечту о мечтах.
То он возвращался из бессмертного края тоски, как птица, утомленная одиноким полетом по беспредельным пространствам, кружился над жизнью и пугливо отлетал в новые бездны снов о снах.
То открывал глаза, всматриваясь в себя с несказанно нежной улыбкой, с выражением нечеловеческого счастья, и снова погружался в сон о бессмертье.
То вдруг всей памятью тела возвращался на землю, вспоминал свою жизнь, и тогда его второе ‘я’ отлетало от него, носилось по комнатам, делало что-то, чего он не понимал, что-то неважное, вероятно относившееся к жизни, и он, видя это жизненное воплощение, шептал повелительно:
— Иди, мысль моя… становись жизнью… исполняй необходимость и предназначение… Иди… я возвращаюсь к ‘нему’.
И в порыве тоски он бросался в объятья бесконечности, падал в таинственное, одиноко царящее молчание.
Ночь уже достигла предела, комната медленно стала наполняться серым светом, как бы пепельным мерцаньем распыленных мертвых часов тишины, из мрака лениво появлялись очертания предметов.
Сонное движение начинало пробуждаться в онемевшем доме, ежедневная жизнь входила в свою колею, после тяжелого отдыха появлялись первые несмелые звуки дня, утренний ветер пролетел по съежившимся деревьям и стряхнул холодную росу, улицы начинали глухо шуметь.
Зенон все еще спал, а Джо сидел у стены, подогнув под себя ноги, не двигаясь, широко раскрыв глаза, находясь в состоянии полной каталепсии.
Только резкий звонок у входных дверей вывел его из оцепенения. Он вскочил на ноги.
В дверях стоял малаец с озабоченным выражением лица.
— Чего тебе надо? Я ведь велел тебе ждать меня дома.
— Мисс Дэзи попросила меня сказать вам, что мистера Зенона следует разбудить и оставить одного.
— Ты встретил ее на лестнице?
Джо был удивлен этим странным приказом.
— Мисс приходила наверх, послала меня, — испуганно оправдывался тот.
— Хорошо, приготовь ванну, сейчас приду…
Он еще больше удивился, когда увидел, что Зенон сидит на кровати и сгребает пальцами рассыпанные по одеялу фиалки.
— Ты давно не спишь?
— Только что проснулся. Кто это принес их и рассыпал здесь?
— Я хотел тебя спросить о том же.
— Мне снилось, что Дэзи бросила на меня охапку цветов, потом снилось, что я проснулся и думал, что эти цветы — только сон.
— Нет, это настоящие цветы, чье-то таинственное приношение, — шепнул он, помогая Зенону собирать фиалки, которые в большом количестве лежали на кровати, свежие, ароматные, еще покрытые росой, наполняя комнаты дыханием весны.
— Как ты себя чувствуешь?
— Вполне хорошо, но что произошло со мной? Я ничего не помню.
— Ничего особенного: ты упал в обморок на улице, вот и все.
— Упал в обморок?.. Странно, ничего не могу вспомнить… Брезжат какие-то смутные воспоминания, но такие туманные, что я не могу уловить их, я чувствую только какой-то шум и беспокойство… Темно вокруг… А теперь эти фиалки…
— Она прислала.
— Была здесь, была у меня! — воскликнул Зенон в удивленье.
— Обыкновенный дар. Ей незачем было приходить сюда, чтобы бросить тебе на грудь эти цветы.
— Может быть, но я не слишком верю в эти чудесные дары.
— Чудеса происходят с тобой, чудеса вокруг тебя, а ты ничего не замечаешь, ты по-прежнему слеп и не видишь света, — говорил Джо с некоторой досадой.
— Да, со мной происходят вещи необыкновенные, необъяснимые…
В памяти его пронеслись вдруг какие-то знакомые видения.
— Ты сегодня ночью находился здесь? Я что-то припоминаю.
— Я был при тебе… был… — Вдруг он вздрогнул и отскочил назад, так как снова увидел самого себя.
— Что с тобой?
— Ничего, ничего… Скажи мне, где я нахожусь? — испуганно шептал он, следя глазами за своим двойником, также склонившимся к Зенону и шептавшим ему на ухо.
— Да вот здесь, со мной… Ничего не понимаю, — обеспокоился Зенон его волнением.
— Возьми мою руку, держи крепче, сильнее. — Он со стоном опустился на стул и долго сидел неподвижно с закрытыми глазами, почти без сознания, в величайшем страхе, что, открыв глаза, снова увидит самого себя.
— Мы одни в комнате? — спросил он едва слышно.
— Совершенно одни, ведь никто не входил.
— Осмотри квартиру, прошу тебя, — голос его дрожал от страха.
— Уверяю тебя, что здесь никого нет, кроме нас.
Джо открыл глаза и робко огляделся.
— Я чувствую страшную усталость и хочу спать, — говорил он, нервно вздрагивая и продолжая оглядываться. — Если можешь, поезжай сегодня к Бэти, она с нетерпением ждет тебя.
— Обязательно поеду, вчера я не мог приехать за тобой, было поздно и…
— Вчера? Уже прошло три дня, как я был там, вспомни, вспомни, — настойчиво повторял он, впиваясь в него стальными глазами.
— Три дня… значит, я все это время был без памяти… я тогда не мог поехать к Бэти, потому что… да… знаю… помню…
Он вскочил, ошеломленный воспоминаниями, мрак вдруг рассеялся, и он увидел все, что пережил и чему был свидетелем.
— Теперь помнишь? — тихо спрашивал Джо, желая похитить тайну.
— Все, все…
— Расскажи по порядку, не так устанешь, — ласково уговаривал Джо, не отрывая от него гипнотизирующих глаз.
— Нет, не могу, нет!
Зенон упорно сопротивлялся, так как вдруг около самого уха услышал голос: ‘Не бойся, молчи’.
— Если это тайна, я не прошу тебя, но еще раз говорю тебе: бойся Дэзи, она будет твоим несчастьем, — зловеще прошептал Джо.
— Что будет, то будет. Пусть свершится то, что должно свершиться… Я не в силах отвергнуть предназначения, — неожиданно твердо ответил Зенон.
— Прости, но я, как друг, обязан был предупредить тебя.
— Я не сержусь, наоборот, я благодарен тебе за предостереженье.
— И не боишься? — спросил еще раз Джо.
— Не знаю, мне кажется, что во мне умерла всякая возможность бояться чего-либо.
Джо пожал ему руку и молча удалился.
— Пусть свершится то, что должно свершиться, — шептал Зенон с какой-то тихой и бесповоротной решимостью. Он уже не противился своему предназначению, он чувствовал в глубине своего существа, как бы в самой сердцевине души, что обязан повиноваться, и покорно отдался н е и з в е с т н о м у, без дрожи ожидая приговора.
Теперь он все помнил, все до мельчайших подробностей, но ничему не удивлялся, не пугался и не желал понять окружавшей его тайны.
Ему даже в голову не приходил вопрос: ‘Что это? Зачем?’
Он держался как человек, убитый во время сраженья, зажатый в рядах и увлекаемый течением живых, движущийся вместе с другими, глядящий, замечающий, что-то бессознательно делающий, даже о чем-то автоматически думающий, но, когда расступятся ряды, замертво падающий на землю.
Он чувствовал только необыкновенную физическую слабость и был до такой степени чувствителен, что, перечитывая письма Бэти, расплакался, тронутый ее заботливостью.
‘Бедное дитя’, — думал он, охваченный порывом необыкновенной жалости, сам не зная, за что, собственно, он жалеет ее.
Впрочем, это продолжалось недолго, и вскоре его охватило необъяснимое беспокойство и раздражение, он не мог ни о чем думать, не в силах был ничем заняться. Ежеминутно он срывался с места, — ему казалось, что его кто-то зовет, что ему надо куда-то бежать, что-то делать, с кем-то встретиться. Он вспоминал о разных спешных делах, но сейчас же все забывал — только этот призыв звучал в нем все сильнее. Но кто звал его и где, он не мог понять.
Он беспомощно стоял, прислушиваясь к окружающему с крайним напряжением.
Да, теперь он был совершенно уверен в том, что какой-то приглушенный голос издалека зовет его, что кто-то ждет его и думает о нем.
Тысячу раз бросался он напряженной, ищущей мыслью в пустоту, угадывая, и тысячу раз опускался без сил, чувствуя свою беспомощность.
— Кто меня зовет? — громко спрашивал он, окончательно теряя терпенье.
Ответа не было, но и глухой зов не прекращался ни на мгновенье, дрожал в его сердце, как далекий крик тоски. А иногда он слышал его так ясно, как будто его звал кто-то за окнами, за стеной или в коридоре, но за окном, раскачиваясь, шумели только деревья и раздавались голоса прозябших птиц, а коридоры были почти пусты.
Он возвращался к себе, все более раздраженный и до того утомленный бесплодными усилиями отгадать, откуда несется призыв, что наконец лег на диван и уснул.
День прошел и уже начинало смеркаться, когда Зенон проснулся.
— Иди! — прозвучал над его головой чей-то голос. Он быстро поднялся. В комнате никого не было, тьма уже сгустилась, серый, угрюмый сумрак обволакивал мебель, а зеркала серели, как плиты мутного льда.
Он прислушивался к замирающим звукам тишины, и вдруг зеркало озарилось молнией, в прозрачной глубине его стало что-то происходить, из тумана, пронизанного солнечным светом, стали выплывать чащи деревьев и цветов.
Зенон испуганно поглядел вокруг, комната постепенно темнела и погружалась в ночной мрак, но там, за зеркальной поверхностью, в удивительном сиянии вставало видение тропического леса, высокие пальмы стояли вдоль бесконечной дороги, создавая подобие зеленого туннеля. Он подошел ближе, и уже не мог оторвать глаз от зеркала, потому что из его глубины прямо к нему направлялась Дэзи.
— Иди!
Он видел движение ее губ и горящие призывом глаза.
Он узнал голос и, дрожа всем телом, пошел прямо вперед, к ней, как бы в эту зеркальную глубину, потеряв ощущение того, что с ним происходит, но радуясь тому, что наконец он нашел ту, которую искал.
Он прошел темную столовую комнату, и ему казалось, что он минует груды каких-то неизвестных предметов, глаза его все время были устремлены на Дэзи, шедшую навстречу ему.
И, только дойдя до оранжереи, он вдруг пришел в себя.
Да, Дэзи действительно ждала его там, у фонтана, с цветком магнолии в руке. Ба ласково прижималась к ее коленям и заглядывала ей в глаза.
— Вот я, — шепнул он, останавливаясь перед ней.
— Непокорная у вас душа!
Зенон взглянул на нее, не понимая.
— Я давно уже желала видеть вас, давно звала.
— Я слышал, но не знал, кто меня зовет.
Фонтан тихо шумел, сея росистую пыль на цветы миндаля, подымавшиеся розовым облаком над зеленой чащей ветвей. Оранжерея была наполнена крепким, опьяняющим запахом цветов.
— Вы помните? — спросила она, прикасаясь к его руке.
— Все.
— Кто был там со мной, тот принадлежит ‘ему’.
— Я твой, твой, — проговорил он, склоняя перед ней голову.
Улыбка, как радостная молния, прояснила ее бледное лицо, глаза сверкнули могучим пламенем, красные губы прошептали:
— Итак, пусть свершится? Да?
— Пусть свершится то, что должно свершиться, да, да, я так думал, я так хочу.
— И готов?
— Хотя бы смерть! — страстно крикнул он, забывая весь мир и утопая всей душой в Дэзи.
Зенон покорно глядел на нее рабски преданным взглядом, чувствуя, что связан с ее душой навсегда, что, если она скажет ‘умри’, он с наслаждением исполнит этот приказ.
Дэзи взяла его за руку и повела в зеленую чащу бамбуковых кустов. Они сели. Пантера насторожилась и внимательно следила за ними зелеными глазами.
— Я должна тебе сказать несколько слов, несколько важных слов.
— Я их томительно ждал.
— Если хочешь, можем поехать вместе на то солнечное побережье, о котором ты когда-то рассказывал… на несколько недель… скроемся от людей, переживем как во сне нечеловеческое счастье.
— Тот путь, отмеченный на карте, вел туда.
— Вел к счастью, похищенному у жизни… — шепнула она.
— Я не могу проснуться, — произнес он, сжимая себе голову.
— Исчезнем на несколько недель, но затем в нас должна умереть память об этом. Мы будем так же чужды и далеки друг другу, как и до сих пор.
— Как же может умереть в нас память о счастье?
— Хочешь? — снова спросила она, заглядывая ему совсем близко в лицо.
Он схватил ее руки и прижал к губам.
— Говори со мной, разбуди меня, дай поверить, что это не сон, умоляю тебя, — шептал он в лихорадке и беспамятстве.
Она глядела на него горящими, как пламенные бездны, глазами и вся была как чудный цветок, вдруг расцветший всем великолепием красок и дышащий упоительным ароматом, губы ее дрожали и шептали, приближаясь к его губам:
— Мы можем вместе пережить только сон, жизни пережить нам нельзя.
— И когда же это свершится? — спрашивал он, боясь, что внезапно все исчезнет.
— Может быть, еще сегодня, может быть, завтра — не знаю, но, когда придет это мгновенье, я явлюсь тебе, и ты…
— И я пойду за тобой, Дэзи, Дэзи! Я вижу сон, которого нельзя передать.
— Мы будем видеть во сне самих себя, нам приснятся наши прежние существования и воплощения.
— Твои слова пробуждают меня, я воскресаю в тебе.
— Потому что я — это ты, как аромат цветка — цветок.
— Я уже раньше любил тебя, уже давно, всегда.
— Потому что я всегда была с тобой, всегда была твоей душой.
— Знаю… перед началом веков… перед существованием я был солнцем и погас, утонул в бездне твоих священных зениц.
— Пойдешь со мной? — она остановила свой взгляд на его неподвижных глазах.
— Хоть на смерть! Ты меня любишь? — он замирал от нечеловеческого волнения.
Но Дэзи вскочила с места, потому что пантера вдруг поднялась и, опершись лапами о бассейн фонтана, зловеще зарычала.
А ему показалось, что в воде появилось печальное и грозное лицо Бафомета, сверкавшее кровавыми глазами.
— Иду в вечный сон о тебе, — бредил он, падая на скамейку.
VIII
‘Теперь остается только умереть’, — думал он, открывая после долгого молчанья воспаленные глаза. Дэзи уже не было, только Ба ползала по краю бассейна и жалобно визжала, и фонтан, разлетаясь брызгами, звенел тревожно и заунывно. Вокруг покачивались пальмы, и из зеленой чащи глядели какие-то цветы, похожие на глаза, смотревшие так хищно, что Зенон вздрогнул и поспешно вышел из оранжереи.
Но голос Дэзи все время пел в нем, он слышал ее слова, падавшие на его душу горячей ароматной росой. Он все еще видел ее глаза, пронизывающие его острым, мучительным наслаждением. Его сжигало пламя экстаза, подхватывал вихрь счастливого безумья, унося к небу и бросая в пропасть непонятного ужаса, на глухое, мертвое дно бессилья. А среди этого хаоса и обрывков мыслей горело в нем только одно крепкое и вполне осознанное чувство — чувство необходимости повиноваться ее воле, и эта необходимость — принести себя в жертву и погибнуть — манила его неизъяснимой сладостью смерти.
‘А может быть, это только сон? Галлюцинация?’ Он вздрогнул, пораженный внезапным сомнением.
За окнами стоял печальный, залитый водой день, хаос города, затопленного бесконечным дождем и туманом.
Вдруг он повернулся к зеркалу, — оно блестело мертвой синеватой поверхностью, отражая в себе всю комнату и его странно-бледное измененное лицо.
‘Неужели это я?’
Зенон показался самому себе каким-то другим, таким страшно чужим и незнакомым, что отступил от зеркала в беспомощном страхе.
‘Но ведь это я! Вижу, чувствую, различаю’, — думал он, прикасаясь к разным предметам, чувствуя холод меди, мягкость шелка, определяя цвета и формы, замечая разницу между ними, и, немного этим успокоенный, сел за рояль, но не мог играть: из-под пальцев вырвался какой-то бессвязный, спутанный крик. Он сильно и властно ударил по клавишам, рояль застонал, и взорвалась дикая и жуткая мелодия, подобная стонам и хохоту рвущихся на свободу безумцев.
‘Я полон радости и счастья, но что-то плачет во мне, что-то боится. Что это? Что это?’ — упорно спрашивал он самого себя и, не найдя ответа, бросился на диван, пряча лицо в подушки и пытаясь забыться. Но, раньше чем он смог погрузиться в забвенье, над самой его головой прозвучал голос Дэзи. Зенон стремительно вскочил, — голос звучал уже несколько дальше, постепенно затихая.
— Где ты, где? — спрашивал он, ища ее по всей квартире. Она была где-то здесь, он ощущал запах ее духов, слышал ее шаги, до него совершенно явственно доносился шорох ее платья.
— Дэзи, Дэзи! — крикнул он вдруг, протягивая руки к зеркалу, где обозначился ее силуэт, как бы сотканный из жемчужного тумана, блеснули ее фиалковые глаза и расцвела улыбка, но, раньше чем он успел приблизиться, все рассеялось и исчезло.
Он долго ждал, глядя в пустую стеклянную плиту, словно в замерзшую глубину, ревниво скрывающую от глаз смертного свои чудеса и непонятные тайны, а потом его охватила какая-то тихая, серая задумчивость, он утонул в бессилии и уже не чувствовал ни волнения, ни радости, ни страдания. Его пробудил шум городской жизни, грубо ворвавшийся в окна. Сердце сжалось, глаза наполнились слезами необъяснимой грусти, Зенону казалось, что со всех сторон к нему протягиваются хищные когти жизни, а собственный голос его звучит строго и повелительно.
— Нет, я уже не вернусь к тебе, не вернусь, — говорил он, всматриваясь в какой-то берег, грезящийся все слабее и все дальше.
‘Пойду своим путем, предамся снам о новой жизни’, — думал он.
Вошел лакей и доложил о каком-то незнакомом господине.
— Меня нет дома! — крикнул он нервно и, выйдя в другие двери, пошел наверх в квартиру Джо.
Малаец самым решительным образом загородил ему дорогу:
— Нельзя!
— Там кто-нибудь есть?
— Нельзя!
— Сеанс уже начался? — хитрил Зенон.
— Нельзя! — упрямо повторял тот, загораживая собою дверь.
‘Какие-нибудь спиритические упражнения’, — презрительно подумал Зенон и отправился в город.
‘А может быть, опять бичеванье? Может, и она там?’ Молния воспоминаний прорезала его мозг, воссоздавая ряд отвратительных картин.
‘Безумно даже подозревать что-либо подобное!’
Он долго блуждал по крикливому омуту города, из какой-то бесконечной дали глядя на стены и человеческие лица и как бы прощаясь с ними навсегда. Он чувствовал себя далеким от всех этих дел и интересов, ради которых жили и умирали все эти бесчисленные толпы, — таким бесконечно далеким, что жизнь их казалась ему непонятным и чуждым миражом.
‘Кто из нас галлюцинирует? Я или они?’ — спрашивал он себя, силясь понять свое отношение к ним, но тогда всплывал в памяти образ Дэзи, и эти трезвые мысли рвались на части, и он снова проваливался во мглу неопределенных мечтаний и мучительной тоски. И снова шел среди толпы и крика как загипнотизированный, делая автоматические привычные движения, бродил как живой труп среди непонятной пустоты и молчания. И только в каком-то унылом переулке глаза его, безжизненно скользя по всем предметам, невольно остановились на белой яркой вывеске:
‘Здесь продаются русские папиросы’.
Он несколько раз перечитал надпись, движимый каким-то смутным пробуждением, вошел в магазин.
Старая еврейка в парике дремала за буфетом, куча оборванных ребятишек, пища, возилась на полу, а рядом в низкой и страшно грязной комнате стучали машины и десятка полтора людей, покачиваясь над работой, тянули какую-то заунывную песню.
Лишь только он вошел, его обдала волна такого затхлого, гнилого воздуха, что он с трудом выдавил из себя какое-то слово, после чего еврейка вскочила с места, машины затихли и все глаза устремились к нему.
— Вы из Варшавы? — нерешительно спросила еврейка, и ее худое лицо озарилось тихой радостью.
— Да, да, — отвечал он, смущенный тем, что его сейчас же окружили толпой и с любопытством рассматривали. Сразу заговорили все, наперерыв предлагая вопросы, поднялся шум, кто-то придвинул ему табурет, кто-то держал его шляпу, кто-то подавал воду, и со всех сторон к нему прикасались чьи-то пальцы, и красные переутомленные глаза жадно впивались в него.
Он отвечал машинально, могучая волна воспоминаний залила его душу, в нем воскресали тени давних лет, промелькнули пережитые дни, какие-то мучительные видения умерших мгновений и эхо далекой родины.
‘Где я нахожусь? Что здесь делают эти люди? Зачем?’ — думал он, робко разглядывая окружающих, и нищета, глядевшая из каждого угла, с каждого лица, громко говорила ему, зачем и почему. Его охватило такое глубокое сострадание, что он пересилил свое отвращение к их грязи и лохмотьям и вступил с ними в длинный разговор. Они не жаловались, никого не обвиняли и не проклинали, но каждый из них несколькими тихими и неумелыми фразами рисовал перед ним длинный ряд страданий, обид, униженья, несправедливости — настоящий ад выброшенных за борт жизни людей. Зенон слушал все это, как фантастическую сказку из ‘Тысячи и одной ночи’, от которой волосы становились дыбом и душа сжималась от горького, жгучего стыда. Ему хотелось убежать, но он не мог пошевелиться: первый раз в жизни он заглянул на самое дно действительности и ужаснулся человеческой нищете.
— Ужасно, ужасно! — шептал он и отворачивался от их покрасневших глаз. Он заметил под столом маленькую девочку, которая била кулачонками свернутую из тряпок куклу и что-то ей грозно нашептывала.
— Что она там делает?
— Знаете, у нее голова немного слаба, — с усилием проговорила старуха.
— Это ваша дочь?
— Нет, нет!
Она подозрительно поглядела вокруг и стала шептать, как бы передавая тайну:
— Знаете, когда был погром в Кишиневе, убили ее отца, убили мать, убили всю семью, ей рассекли лицо, забрали весь товар и дом подожгли. Что тогда было, даже передать невозможно. Ее нашли под трупами еле живую. Девочка осталась сиротой, вот мы и взяли ее с собой. Но с этого времени она всего боится, а как увидит солдата, так сейчас же плачет, кричит и убегает. Очень боится. Рузя, поди сюда, Рузя, не бойся, этот господин тебя не обидит.
Девочка сопротивлялась, но старуха вытащила ее из-под стола и подвела к Зенону. Она дрожала и плакала, крупные слезы катились по ее бледному лицу, прорезанному кровавым рубцом, в голубых глазах под золотыми ресницами таился ужас. Зенон хотел погладить ее по рыжим вьющимся волосам, но она отчаянно закричала и убежала.
Зенон дольше не мог оставаться.
‘И несмотря на все, они хотят еще жить’, — размышлял он, возвращаясь домой, и долго не мог отделаться от неприятного впечатления, долго помнил это детское личико с кровавым рубцом, мутные, одичалые глаза и мученические, надорванные голоса нищих людей.
‘Что там происходит?’ — возвращался он мыслями к родине. Он старался отогнать их в глубину сознания, но они снова всплывали, снова подымались, как тоскливая, звучавшая все мучительнее мелодия.
Он остановился перед книжным шкафом и стал рассматривать заглавия польских книг, уже протянул было руку за каким-то томом, но тотчас отдернул ее.
— Нет, зачем воскрешать то, что погребено? Я умер для них, там уже никто не помнит, что я был когда-то среди них. Никто! — повторял он с грустью. — И я не помню ничего и никого, — убеждал он самого себя, но именно в это мгновение он помнил все…
— Ужасная страна и ужасные люди! — защищался он от тоски, просачивавшейся ему в сердце и сжимавшей его судорогой страданья. — И все это из-за этих евреев! — разозлился он. — Какого черта я к ним заходил! Глупая сентиментальность!
Только вечером, за обедом, он окончательно позабыл обо всем, утонув в огненных взглядах Дэзи. Она была молчалива и меланхолична, а Ба ежеминутно подползала к Зенону, клала голову на его колени и с любовью глядела на него зелеными зрачками.
— Сегодня я у Ба пользуюсь особенной симпатией.
— Она знает, кого следует наделять вниманием, — ответила Дэзи, наделяя его долгим и невидящим взглядом.
— Может быть, потому, что мы служим одной и той же госпоже, — тихо произнес он.
— Нет, но потому, что мы трое служим ‘единому’.
Он не успел спросить, что значат эти слова: все уже подымались из-за стола, и Дэзи вместе со всеми двинулась к выходу.
И жизнь опять потекла по-прежнему. Дни проходили медленно и скучно, утра были сонные и туманные, полдни бледные, обессиленные и грустные, вечера лихорадочные и нервные, а ночи тянулись без конца… Хоровод позабытых мгновений, тысячи лиц, вещей и рассеявшихся мыслей, как в глубине зеркала, передвигались в мозгу Зенона, не способного ни на чем сосредоточиться, его глаза напряженно всматривались в таинственную, заколдованную даль ожидания.
Он ждал, когда Дэзи подаст знак.
Ждал обещанного завтра там, в голубом просторе далеких морей.
Ждал спокойно, веря, что она явится и скажет: приди!
Ежедневно просыпался он с пламенной надеждой, что это сейчас исполнится, что сегодня наконец откроются врата желанного рая, но шли дни, а Дэзи не появлялась, стало известно, что она уезжает на некоторое время вместе с Магатмой в Дублин. Это обеспокоило его, но он проводил их на вокзал вместе с Джо и многочисленными последователями. В последнее мгновение перед отходом поезда Дэзи обратила к нему пылавшие глаза и прошептала:
— Уже скоро!.. Помнишь?
— Жду, жду, — ответил он безгласными устами.
И так долго и упорно глядел он вослед уходящему поезду, что Джо, поняв его состояние, сжал ему кисть руки и дунул слегка в глаза.
— Пойдем, холодно, — сказал он решительным тоном.
Зенон дрожал и, словно проснувшись, вопросительно поглядел вокруг.
— Вокзал. Не узнаешь?
Зенон нервно засмеялся.
— Странно, только что я не знал, где нахожусь, мне казалось, что я еду в поезде и с кем-то разговариваю. Не понимаю, что со мной произошло! — Он тер себе лоб, стараясь собраться с мыслями.
— Это результат какой-то болезни или ее начало.
— Может быть… Действительно, за последние несколько дней я чувствовал необыкновенное возбуждение. Мне казалось, что со мной случится что-то необыкновенное. Впрочем, да, ведь я жду…
Он не договорил.
— Ты должен уехать. Даже наш доктор говорил мне, чтобы я тебе посоветовал переменить климат и обстановку, в особенности обстановку.
— Это верно: наш пансион немного сумасшедший.
— А некоторые лица оказывают на тебя очень опасное влияние.
— Ты думаешь, что…
Он удержал на губах ее имя.
— Да, я думаю. Ты не знаешь всей силы ее воли, не знаешь, кто она, даже не предполагаешь.
— Будем говорить откровенно, — ты думаешь, что Дэзи меня очаровала или сглазила?
Джо насмешливо улыбнулся:
— Да я в этом совершенно уверен.
— Если ты это знаешь, то, может быть, ты можешь с такой же уверенностью объяснить мне, зачем она это делает?
— Бэти говорит, что она тебя любит, — уклончиво начал Джо.
— Бэти? Откуда же Бэти может знать?
— Почувствовала интуитивно.
— Еще того не хватало, чтобы и она этим занималась.
— Но я думаю, что любовь — это только приманка, только видимость и для нее важно совсем другое.
Зенон остановился и вопросительно посмотрел на него.
— Ей важна твоя душа, — сказал Джо серьезным тоном.
— Что же это, мы воскрешаем времена, когда продавали душу дьяволу и подписывали с ним контракты?
— Не воскрешают того, что не умирало. Зло так же бессмертно, как и ‘он’.
— Прости мне то, что я сейчас скажу, но я вижу, что действительно мне необходимо на некоторое время переменить обстановку и окружающих. Не сердись за откровенность, но, слушая тебя и других и зная про ваши колдовские эксперименты, можно и самому рехнуться. Правда, я достаточно трезв и нелегко поддаюсь чужому влиянию, однако чувствую, что эта мистическая горячка может быть заразительна.
— И ты ей поддашься наверняка. Не поможет твоя стойкость, ее сломит воля Дэзи, и ты ей поддашься. Поэтому я и советую тебе уехать. Иногда бегство является величайшей победой. Ты знаешь, отец намеревается совершить с Бэти путешествие на материк, поезжай с ними. Беги из этого дома, пока не поздно! Спасайся!
Он горячо убеждал Зенона, глядя с мольбою ему в глаза.
— Значит, мне грозит такая большая опасность?
— Ты шутишь, не веришь, а я говорю тебе, что ты уже шатаешься над бездной, рискуя свалиться в нее.
— Я люблю афоризмы и символические сравнения, но повинуюсь только себе и своему рассудку, — ответил Зенон довольно сухо.
— Это тебе только кажется, а сам пойдешь туда, куда поведет тебя более сильная воля.
— К счастью, я нелегко подчиняюсь внушениям и медиумическими способностями совсем не обладаю.
— Ты — самая большая медиумическая сила, какую я знаю.
Зенон не слышал последних слов, так как при входе в Бординг-Гауз его остановил швейцар и подал какую-то депешу.
— Ты мне ничего не ответил насчет предполагаемой поездки отца.
— Завтра я буду у них.
Они расстались довольно холодно.
Зенон нетерпеливо вскрыл депешу.
‘Ждем тебя уже два дня, зайди или ответь.
Генрих’.
Депеша была написана по-польски. Несмотря на грубые искажения, он понял ее смысл и только не мог догадаться, кто ее прислал.
‘По-видимому, какой-то соотечественник, и все окончится просьбой нескольких фунтов’, — зло подумал он, входя в квартиру.
‘Ждем уже два дня’.
— Письма есть?
— Все лежит на письменном столе, — ответил лакей.
— Это сегодняшние?
— Кладу уже четвертый день.
— Да… четвертый день… правда, я позабыл просмотреть.
Сверху лежал какой-то голубой конверт, надписанный незнакомым почерком. Зенон взвесил его на руке, осмотрел со всех сторон, наконец разорвал, быстро прочел письмо и остолбенел.
Ему писал двоюродный брат, приехавший несколько дней тому назад в Лондон и усиленно желавший с ним увидеться.
А в конце письма была короткая приписка:
‘P. S. Очень прошу и жду с нетерпением. Ада’.
— Ада, Ада! — Он всматривался в жемчужную нить мелких изящных букв, от которых веяло запахом каких-то увядших воспоминаний.
— Меня ждут! Ада! Надо идти, необходимо!
Одно мгновение он колебался, не зная, что делать, но его так сильно потянуло к ним, что он сам не заметил, как очутился в кебе и приказал ехать.
‘Десять лет! Меня преследуют призраки. Мертвые воскресают’, — думал он, восстанавливая в памяти давно забытое лицо.
‘Но то уже умерло во мне! Умерло!’ — повторял он, как бы защищаясь от воспоминаний. Но напрасно, — мрак внезапно рассеялся, и из-под многих лет забвения, из-под бурных нагромождений новой жизни прорывалось эхо минувших дней — все настойчивее, все сильнее, все громче.
‘Я едва помню об этой любви, едва помню’.
Он бросил вызов собственному сердцу, беспокойно ожидая его ответа, но сердце не дрогнуло, не забилось сильнее, не рванулось в порыве тоски, явилась только память о каких-то страшных мгновениях. Последний день перед бегством из родной страны вполз в его мозг и колол острыми шипами воспоминаний.
Кеб катился медленно, попав в бесконечную цепь экипажей, омнибусов и автомобилей, улицы были полны крика и движения, город утопал в сером и холодном тумане. В глубине магазинов горели огни. Без конца и без числа плыли реки черной муравьиной массы людей.
‘Как она теперь выглядит? Как она меня примет?’ — думал он, вглядываясь в тени тех дней, все отчетливее встававших перед ним. Все умершие слова снова зазвучали в мозгу, все ее взгляды, как клубок молний, снова пронеслись, пробуждая застывшую память страданий. Воспоминания о часах неверия и отчаяния, о нечеловеческом страдании и пытке той жизни нахлынули на него горькой, ядовитой волной, и хотя возникали только как хоровод привидений, только как мучительные сны, как поблекший ужас, испепеленный и готовый рассыпаться во прах, душа его, однако, наполнялась какой-то грустью и беспричинным сожалением.
— Каждый сегодняшний день — гроб вчерашнего. Это мудрая необходимость.
Он грустно вздохнул и, входя в гостиницу, твердо решил не позволить вывести себя из равновесия и не поддаться очарованию минувшего.
‘Я теперь чужой им и останусь чужим. Десятилетний промежуток времени лежит между нами. Чего хочет от меня эта мраморная женщина? Разве я мало заплатил за все?’ — спрашивал он себя, кипя глухим возмущением и враждой. Когда он вошел в переднюю и служитель пошел доложить о нем, ему вдруг безумно захотелось убежать.
Однако было уже поздно: кто-то торопливо приближался, дверь растворилась, и перед ним появилась Ада.
Она с порывистой радостью протянула ему руки.
Он тоже не смог произнести ни одного слова, только руки их соединились, взгляды встретились, и они стояли так, странно молчаливые и взволнованные.
— Идите же сюда! — позвал чей-то голос из глубины квартиры.
Ада повела его в комнату, навстречу шел человек с костылем. Зенон сначала не узнал его, но тот бросился его обнимать.
— Генрих! — воскликнул Зенон с чувством неприятного изумления.
Тот обнял его еще раз и произнес необыкновенно искренне:
— Наконец-то, мы заждались тебя!
— Вот уже два дня, как мы считаем каждую минуту, — отозвалась женщина тихим, сдержанным голосом.
Зенон стал на что-то ссылаться, но Генрих, не выпуская его руки, усадил его в кресло и весело сказал:
— Не оправдывайся, теперь уже все равно. Ты с нами, а остальное все к черту. Сколько же это лет мы не виделись?
— Почти десять, — шепнула Ада, тихо опуская глаза.
— Громадный промежуток времени! Никогда я не думал, что мы встретимся в Лондоне.
— Я была уверена, что вы вернетесь на родину.
— Что делать, но пока я не тоскую по родине. — Он был уже спокоен и владел собой.
— Как, ты ни разу не затосковал? Ни разу?
— Нет. Я здесь нашел все то, чего напрасно искал на родине!
— И спокойствие? — спросила она, подымая на него глаза.
— Да, и спокойствие, — подчеркнул он.
— И вы никогда ни о чем не жалели?
Он колебался одно мгновение и затем сухо ответил:
— Нет, одежды прошлого я сбросил, а остальное убил в себе. Впрочем, чего мне жалеть? Польской жизни? Нам и сатана не позавидует, хотя это дело его рук. Простите, я совершенно некстати начинаю подобные разговоры.
— И оказываешься глубоко несправедливым по отношению к своим друзьям.
— У меня на родине нет друзей и никогда не было.
— И нас не считаешь друзьями?
— Я не имел в виду семьи.
— Вот пусть Ада скажет, как тяжел был для нас твой отъезд.
— Конечно, лишились партнера для винта.
Генрих отшатнулся, глубоко обиженный.
— Вы даже не написали мне ни одного слова.
— А вы разве дали нам хоть какой-нибудь знак, что вы живы?
Глубоко скрытая жалоба звучала в ее голосе.
— Значит, это моя вина? — он поглядел на нее вызывающе.
Ада склонила голову и вышла в другую комнату.
— Оставим упреки, не стоит раздражать себя, лучше перечеркнем взаимные обиды. Скажу тебе в оправдание лишь то, что всего два года, как я узнал, что ты жив. Ада в этом никогда не сомневалась. А твой адрес я получил только в прошлом году.
— Проболтался, должно быть, мой арендатор?
— Нет, мы его спрашивали не раз, но он ничего не сказал. А адвокат твой постоянно убеждал нас, что ты умер, и приводил в доказательство тот факт, что все свое состояние ты завещал на разные общественные нужды, отказав только кому-то пожизненную пенсию. Мы все должны были в конце концов поверить этому, только Ада не могла и не хотела этому верить. Два года тому назад в Каире мы встретили господина Грея.
— Поэт! Мой приятель! И он вам сказал?
— Он сделал это нечаянно и потом очень сожалел об этом и умолял нас никому ничего не говорить.
— Значит, в Польше обо мне уже знают?
— Нет, никто не знает, кто скрывается под английским псевдонимом — Уольтер Браун. Ада всегда говорила, что мы не имеем права разглашать твою тайну.
— Я вам очень благодарен за это.
— Но Ада сделала еще больше: она перевела несколько твоих книжек, и ты известен у нас, господин Уольтер Браун!
— У меня есть эти переводы, они действительно великолепны, но мне и в голову не приходило заподозрить в этом Аду! Вот так сюрприз!
— Она специально изучила для этого английский язык. И с тех пор, как мы знаем, кто этот Уольтер Браун, мы знаем о тебе все. Ты не поверишь, если тебе рассказать, как мы радовались твоему успеху, как гордились тобой.
Зенон молчал, обуреваемый самыми противоположными чувствами.
— И мы все ждали твоего возвращения, но годы проходили, и моя болезнь развивалась так быстро, что я уже перестал надеяться на это. И вероятно, не дождался бы тебя.
— Я никогда не думал возвращаться, — угрюмо произнес Зенон.
— Я это предполагал. Ты знаешь, мое здоровье всегда было плохо, но за последние несколько лет и сердце и почки сдают все быстрее. Я напрасно лечился, разъезжая по всему свету, и теперь решил оставить это. Но тем более важно было для меня увидеться с тобой. Мы ради этого и приехали в Лондон.
— Ради меня?
— Да. Ты ведь знаешь, что умирающему ни в чем не отказывают?
— Не понимаю, какое отношение это имеет к тебе.
— Имеет, потому что у меня к тебе есть большая, последняя просьба.
— Ты шутишь со мной. Преувеличиваешь свое нездоровье.
— К сожалению, нет, свое состояние я знаю лучше, чем доктора, и знаю, что могу умереть каждую минуту. Поэтому-то я и нахожусь здесь и прошу тебя, как просит умирающий: — возьми под свою опеку мою жену и дочь.
— Я? Твою жену и дочь? — Зенон вскочил с места в изумлении.
— Займись ими после моей смерти, — повторил тот убежденно, глядя на него искренним, подернутым слезами взглядом. — Подумай, после моей смерти у них не останется никого, кроме тебя. Подумай!
— Ты не понимаешь, что говоришь! — крикнул Зенон, не веря собственным ушам.
— Я об этом долго думал, что же ты находишь в этом особенного?
— Да, конечно, но для меня это так неожиданно…
— Сядь возле меня, поговорим обстоятельнее. Ты не бойся, опекунство тебе хлопот не доставит, все дела я привел в порядок. Дай мне руку в знак согласия, вот так, я знал, что ты мне не откажешь, благодарю тебя от всей души, мне уже нельзя медлить и откладывать этого дела.
Он горячо поцеловал Зенона и начал тихим, усталым голосом рассказывать ему о том, как он озабочен судьбою Ады и ребенка.
А Зенон слушал, глядя на него с каким-то ужасом.
Как, он отдает на его попечение Аду? Аду? Собственный ее муж? Что за нелепость! Теперь, по прошествии стольких лет, когда в нем уже все умерло! Отвратительная месть или насмешка судьбы? Как ослепительные молнии пролетали в нем мысли и чувства, такие неясные и спутанные, что временами ему казалось, что он переживает мучительный сон. Но нет, Генрих сидел рядом с ним, он слышал его голос, глядел ему в лицо, чувствовал на своей руке его холодную потную руку. Он содрогнулся всем телом. Теперь он уже соглашался на все, не смея отказать ему ни в чем. Но под влиянием слов Генриха, дышавших безграничным доверием, его стал охватывать жгучий стыд.
— Я не знал, что у вас есть дочь, — перебил он Генриха, желая переменить разговор.
— Сейчас я ее позову. Вандя! Десятый год ей теперь. Она родилась спустя несколько месяцев после твоего отъезда, — говорил Генрих, следя за ним загадочным взглядом.
Зенон сдвинул брови, точно ослепленный неожиданной молнией, и поспешно стал зажигать папиросу. В комнату вошла Ада, ведя стройную девочку, очень красивую, с белыми как лен, вьющимися волосами.
— Вандя, это твой дядя.
Девочка подняла на него большие синие глаза.
— Поздоровайтесь, — командовал Генрих.
Девочка, пересилив нерешительность, бросилась в его объятья. Он целовал ее с вынужденною нежностью и, пожалуй, слишком торжественно, стараясь этим замаскировать какое-то непонятное волнение.
— Очень красива, типичный польский ребенок.
— Удивительно похожа на тебя.
— Нет, совершенно другой тип, — проговорил Зенон, неприятно задетый намеком.
— Наоборот, совершенно тот же родственный тип. Ведь раньше, до болезни, Генрих был очень похож на вас, — говорила Ада, прижимая к груди голову ребенка, но в ее глазах горел загадочный огонек и вокруг губ блуждала непонятная улыбка. У Генриха на лице было выражение грусти и примирения, и только Вандя, прижимаясь к матери, глядела на Зенона веселыми, смеющимися глазами.
Разговор разладился, тянулся медленно, переходя то и дело с одного предмета на другой и не находя опоры ни в чем, на чем бы можно было остановиться дольше. Между ними легла многолетняя разлука, а соединяли их только далекие, уже поблекшие воспоминания, к которым они возвращались многократно, но всегда с каким-то опасением. И Генрих и Ада были по отношению к Зенону необыкновенно радушны, но он держался замкнуто и отвечал коротко и холодно. Он был далек от всего того, о чем они говорили, и даже от них самих. Наконец, утомленный, он поглядел на часы, но глаза Ады блеснули такой немой мольбой, что он остался сидеть, стараясь пересилить скуку, которая все сильнее овладевала им.
Вдруг Генрих спросил его с прямолинейностью польского шляхтича:
— Скажи нам откровенно, почему ты уехал из Польши?
Зенон ждал этого вопроса и с улыбкой ответил:
— Мне надоела Польша, хотел почувствовать себя европейцем.
— У нас это объясняли иначе, совсем иначе.
Зенона раздражала его глупая, на что-то намекавшая улыбка.
— Интересно, как же это объясняли?
— Одни предполагали здесь несчастную любовь, другие уверяли, что тебя изгнал из страны какой-то американский поединок. Но были и такие, которые называли более скандальные причины.
— Убийство и воровство? Узнаю бойкость ума моих милых товарищей по литературе.
— Что-то в этом роде, но больше всего говорили о самоубийстве из-за неудачной любви.
— Самый глупый повод для самоубийства, но зато романтический. У нас очень любят объяснять подобные истории или любовью, или мошенничеством.
— Потому что в большинстве случаев так и бывает.
— Бывает, не спорю, но бывают и другие причины, в тысячу раз более глубокие и серьезные.
Ада отвернулась, лицо ее залил яркий румянец.
— Люди любят все объяснять так, как им понятнее.
— Совершенно верно. Если бы я сказал: уезжаю, потому что мне наскучило жить вместе с вами, то никто не поверил бы этому. Слишком просто.
— И были бы совершенно правы, не поверив.
— Но если бы я т е б я уверял, что именно это было причиной моего отъезда.
— Я бы поверил, конечно, должен был бы поверить, но…
— Причина не важна, а важен сам факт, — произнесла Ада.
— Факт был важный, не спорю, но только для меня одного.
Зенон произнес это враждебным тоном, но, видя, как сразу омрачилось ее лицо, продолжил шутливо:
— Вы мне еще не рассказали все сплетни, какие ходили после моего отъезда. Ну, и что же, жалели меня? Печаль, конечно, была всеобщая, неутешное горе, глубокий траур.
— Ты шутишь, а твои почитатели ежегодно служат заупокойные мессы по твоей душе.
— Ах, вот как! Это, вероятно, мои издатели, боясь, чтоб я не воскрес и не напомнил им о своих правах, стараются обеспечить мне место в раю.
— Раньше вы не были так жестоки ко всем.
— Человек постоянно учится чему-нибудь новому.
Ада встала и начала ходить по комнате, то и дело поглядывая в окно. Он не мог отвести от нее глаз. Она была стройна, красива и горда, как раньше. Глаза их иногда встречались, но тут же разбегались, как испуганные птицы. Иногда она останавливалась у окна, ее чудные брови натягивались, как злые змеи, а губы, странно изогнутые в уголках, налитые кровью, сжимались с какой-то тайной злобой. Казалось, она не слышала разговора мужчин и только время от времени подымала на Зенона умный, испытующий взор, и грудь ее тогда подымалась от глубокого вздоха.
Он остался у них обедать. Первый лед был сломан, настроение улучшилось, все оживились, и обед проходил весело.
Он видел прямо перед собой ее лицо под шапкой черных пышных волос, из-под которых блестели огромные бездонные глаза. Низкий красивый голос воскрешал в нем бесконечное множество воспоминаний, и прошлое с необыкновенной силой снова вставало перед ним.
— Порой мне кажется, что я сижу у вас в деревне, как когда-то. Даже этот лакей похож на вашего Валентина!
— Вернешься, и все будет по-старому. У нас дома ничего не изменилось, ты и не поверишь, что отсутствовал так долго.
— К прошлому я уже не вернусь.
— Вы не любите прошлого?
Ада тоскливо улыбнулась.
— Потому что у меня не было ни одного такого мгновения, которое бы я хотел вернуть.
— Ни одного мгновения? — быстро переспросила она.
— Если даже и было, то его залило целое море горьких воспоминаний.
Зенон вдруг взволновался, старая обида так сильно сжала сердце, что ему захотелось немедленно уйти, но Ада сказала:
— У нас на сегодня есть ложа в оперу, и мы бы хотели провести вечер вместе с вами. Надеюсь, вы нам не откажете?
Опять этот нежный, покоряющий голос, опять эти глаза, делающие каждую просьбу приказанием, и эта обезоруживающая улыбка, — нет, он не мог отказаться и поехал вместе с ними в театр.
Спектакль уже начался.
Зенон сидел в глубине полутемной ложи и глядел холодным испытующим взглядом только на Аду, на ее чудную голову с сухим орлиным профилем. У нее было лицо музы, но в то же время оно казалось воплощением греха. В полумраке так близко, так соблазнительно близко светились кровавым пятном ее беспокойные, чувственные губы. Он смотрел на нее как на произведение искусства, наслаждался красотой ее лица, радовался чистой радостью художника и поэтому с некоторым беспокойством заметил, что она немного пополнела и ее грудь отяжелела. Ада же, казалось, совсем не следила за представлением и не замечала его взглядов, — она углубилась в себя, в свои воспоминания.
‘Помнит ли она? Позволяет ли обожать себя с таким же, как и раньше, равнодушием? Бросала ли и другим в награду жалкие крохи своей царской милости? По-прежнему ли холодна и равнодушна?’ — размышлял Зенон.
На сцене пели Ромео и Юлия.
Театр был полон. В ложах белели обнаженные плечи, блестели воспаленные глаза, искрились бриллианты и шелестели веера. Запах духов и цветов насыщал воздух.
В зрительном зале было темно, и только на залитой светом сцене притворные любовники пели о притворной любви. Томные звуки проливали раздражающий яд, зажигали безумную жажду поцелуев и дрожь страстных желаний. Страсть пела бесстыдную и ненасытную песнь наслаждений.
В тот миг, когда возлюбленные на сцене бросились друг другу в объятия, Ада уронила веер и, когда он подавал его, шепнула еле слышно:
— Помнишь?
Именно в этот момент он вспомнил то единственное необъяснимое мгновение и теперь при звуке ее голоса вздрогнул и поглядел изумленно.
Она сидела спокойная, холодная, как бы изваянная из мрамора.
Как ясно он теперь помнил тот вечер ужаса и безумья!
Он был у них в имении. Разразилась весенняя буря: то дождь лил ручьями, то вихрь срывался и ударял в стены дома, парк стонал, гремел гром и сверкали молнии.
Все общество было занято картами в соседней комнате, а он в небольшой темной гостиной играл на фисгармонии Баха. Играл, как всегда, для нее и, как всегда, пел ей о своей безнадежной любви.
Она пришла, привлеченная звуками, и мелькала по комнате, как белая тихая зарница. Ночь становилась все страшнее, небо зловеще гремело, казалось, что рушится весь мир. Она без страха смотрела на бурю и на ослепительные блестки молний, как всегда спокойная, гордая, молчаливая и такая мертвенно равнодушная, что у него на губах замирали слова признания, а душу заливали слезы безнадежного отчаяния.
В этот вечер они не сказали друг другу ни слова.
Он остался у них ночевать, так как возвращаться домой в бурю было небезопасно.
Когда он очутился в своей комнате и, погасив огонь, стал думать о том, что надо бежать из этого дома, бежать сейчас же и навсегда, открылась дверь, кто-то тихо вошел, ступая босыми ногами, и раньше, чем он успел опомниться, кто-то упал ему на грудь, обнял его, чьи-то губы впились в него жадными, голодными поцелуями, и он услышал чей-то сдавленный голос — голос восторга, страсти, безумия…
Теперь он не мог спокойно думать об этом и бессознательно поднялся с места. Ему не хватало воздуха, какая-то безумная жажда обессилила его…
К счастью, окончился акт, занавес упал и громовое ‘браво’ заставило его прийти в себя.
Они с Адой вышли в фойе. Генрих предпочел остаться в ложе.
— Я знаю, о чем вы думали, — сказала она, глядя на него.
— Разве я мог думать о чем-нибудь другом?
У нее на губах мелькнула таинственная улыбка.
— Если бы не эта встреча, я бы забыл, — шепнул он, как бы упрекая самого себя, — я бы забыл навсегда.
На одно мгновение их разделила человеческая волна.
— Мы должны завтра встретиться. Я приду в Британский музей в одиннадцать часов. Вы будете меня ждать?
— Вы приказываете, значит, буду.
— Ах, нет, я прошу, прошу, — мягко повторила она.
— Вы еще долго пробудете в Лондоне? — спросил он уже спокойнее.
— Это зависит от того, что вы мне скажете завтра.
Она поглядела ему в лицо робко, вопросительно.
— Я должен решить? Вы никогда не желали меня даже выслушать, а теперь… Какую же новую обиду вы готовите мне? — горько улыбнулся он.
Ада побледнела, глаза ее затрепетали, и почти со стоном она произнесла:
— Вы меня ненавидите!
— Нет, я только защищаюсь, потому что слишком хорошо помню прежнее.
— Итак, до завтра, я вам все и объясню.
— Я этого ждал десять лет, — прошептал он, возвращаясь в ложу.
Начался следующий акт. На сцене одна картина сменялась другою, но он ничего не замечал, не видел даже тех пламенных взглядов, какими окидывала его Ада. Он сидел согнувшись и перебирал в уме прежние обиды, мучил себя воспоминаниями того времени и той непонятной ночи.
Она пришла и сама отдалась ему.
Сколько ужаса было в этих мгновениях страсти!
И зачем? Зачем? Зачем?
Ах, да, завтра он наконец узнает обо всем.
Но кто и чем вознаградит его за муку стольких лет? Кто вознаградит: она ли, эта прекрасная мраморная женщина, которую он уже не любил и не желал? Ведь он мечтал о той, уже умершей, навек погребенной в сердце. Не воскреснет то, что рассыпалось прахом.
Теперь он хорошо помнил, как на заре она уходила от него и на все его мольбы и вопросы не ответила ни слова.
Ушла — как сон, и хотя вскоре яркий день заглянул в окно, солнце сияло и пели птицы, ему все-таки казалось, что все это было только мечтой. И в той радости, которая по временам охватывала его, было столько беспокойства, страха и неуверенности в собственном счастье, что все время до завтрака он провел в мучительном ожидании.
К завтраку она не вышла.
Он один только знал, почему не явилась она, и ему хотелось обнять весь мир в порыве безграничного счастья.
Развод, жизнь с любимой женщиной… все представлялось ему ясным, простым и искренним. Он был бы не в состоянии обманывать кого-либо: тайных любовников он презирал. Мечты о будущем опьяняли его, он ждал ее появления с невыразимой тоской.
Но она не выходила два дня.
Генрих говорил, что она больна и лежит в кровати.
Дольше Зенон не мог ждать: он написал ей письмо, в котором выразил всю свою любовь, всю веру и всю надежду на их совместную будущую жизнь.
Письмо она возвратила ему, не распечатав.
И на третий день, выйдя из своей комнаты, она была, как всегда, холодна, равнодушна и несколько высокомерна.
Он обезумел от горя и, не понимая, что с ней произошло, в отчаянии потребовал от нее решительного объяснения, но она отошла, не произнеся ни слова.
Он начинал думать, что произошла какая-то страшная ошибка.
Но однажды, в минуту сострадания, она сказала ему откровенно:
— Не спрашивайте, все должно быть по-прежнему, когда-нибудь я все объясню вам.
Но так как он не сумел жить по-прежнему, обманывать себя туманными надеждами, так как проходили недели, а она была все так же холодна, неприступна и далека, то он последним, отчаянным усилием порвал все связи, соединявшие его со страной, бежал и создал себе новую жизнь, почти позабыв обо всем пережитом.
А теперь, по прошествии стольких лет, перед ним встает призрак минувшего.
‘Чего она от меня хочет? — угрюмо думал он, погружаясь в глубину ее гордых, царственных глаз. — Не пойду в прежнее ярмо, не дамся’, — восстал он, раздражаясь все сильнее.
Когда вышли из театра, Генрих очень любезно напомнил ему, что он обязан проводить с ними все время.
— Я уже пригласила пана Зенона на завтра в Британский музей.
— Приду, если моя невеста не распорядится мною иначе.
У Ады на мгновение перехватило дыханье, но она спокойно сказала:
— О, да, невеста конечно же имеет преимущество перед нами.
Генрих стал с любопытством расспрашивать о невесте.
— Завтра расскажу подробно. Вы должны познакомиться с ней. Это даже хорошо, что так сложилось: она узнает по крайней мере хоть кого-нибудь из моих родных. До свидания.
И они расстались. Зенон возвращался домой раздраженный, злой на самого себя, на них и на весь мир и решил, что не пойдет в Британский музей.
‘И зачем? Бередить старые раны? Что нового я узнаю? Узнаю, что все это произошло под влиянием грозы и минутной слабости?.. Но почему она со мной так поступила?’ — вспыхнул в нем снова этот старый, так давно мучивший его вопрос, и он уже не мог принять никакого определенного решения.
Дома Зенон нашел письмо от Бэти, которая просила его прийти к ним возможно скорее, чтобы решить вопрос о поездке на материк. Письмо было написано с такой глубокой нежностью, что под его влиянием Зенон забыл на время о том, что его мучило, и написал очень искренний и подробный ответ. Он уже встал, чтобы отнести письмо швейцару, как вдруг постучали в дверь.
— Войдите! — крикнул он удивленный: весь пансион давно уже спал.
На пороге стоял малаец и что-то бессвязно бормотал.
— Что случилось? Говори яснее, не понимаю!
— Идите скорее… сидит еще с тех пор, как стало смеркаться… я не…
Зенон больше его не слушал и бросился наверх.
В круглой комнате, там, где когда-то происходила сцена бичевания, Джо сидел на полу, поджав под себя ноги, согнувшись и глядя вперед стеклянными глазами.
Хрустальный шар под потолком мерцал бледным зеленоватым светом.
— Джо, Джо!
Тот даже не шелохнулся, только безумная улыбка заиграла на его синих губах, потом он беззвучно пошевелил губами и наклонился несколько вперед. Зенон проследил направление его взгляда и остолбенел. Напротив у стены сидел кто-то совершенно похожий на Джо, как бы его зеркальное отражение, так же согнутый, с такими же стеклянными глазами, с той же безумной улыбкой на посиневших губах.
Зенон испуганно огляделся: малайца уже не было, но те двое продолжали неподвижно сидеть и напряженно всматриваться друг в друга.
У Зенона пот выступил на лбу и сердце перестало биться.
‘Что это, сон, что ли? Что это значит?’ — думал он, протирая глаза.
Но это был не сон, и то, что здесь происходило, было какой-то непонятной действительностью и продолжало оставаться перед его глазами. Он внимательно рассматривал обе фигуры, но никак не мог решить, которая из них является отражением другой. И здесь и там был Джо, совершенно такой же, вполне реальный, настоящий.
— Значит, это возможно, значит, это правда? — шептал он побледневшими губами, возвращаясь памятью ко всему тому, что он видел и слышал и над чем всегда смеялся, считая это или сумасшествием, или обманом. Теперь для него настали минуты страшного прозрения, но его сознание не принимало эту непонятную действительность, он боролся с ней, боролся с собственным разумом, с собственной душой, чтобы только не дать себя ввергнуть в пропасть безумия. Разве может происходить то, что противоречит физической природе? Разве может человек раздвоиться? На глазах у него совершалось чудо, и он видел это чудо и проверял своим сознанием. Видел, но не мог понять.
Ужас охватил его и поверг в прах смирения перед какой-то неведомой силой.
— Боже мой, Боже! — тяжело вздохнул он, и молитвенная сладость наполнила его испуганное сердце. Первый раз в жизни повисло над ним всей своей тяжестью неведомое. Первый раз в жизни взглянул он в слепые глаза вечной загадки и отпрянул в священном ужасе и омертвении, а из сердца струей бесконечной любви и обожания лились слова какой-то позабытой молитвы. Он не знал, кому открывает свою душу, полную тревоги, кому посылает он эти горячие вздохи, кого боготворит, перед кем преклоняется, — но знал, что он должен делать это всем своим существом, всей глубиной пламенного чувства.
Потом он вышел, зажег свет во всей квартире и стал расхаживать по комнатам в каком-то странном, необъяснимом состоянии.
Малаец стоял на коленях в китайском кабинете перед золотой статуей Будды и нервно перебирал четки.
Время тянулось тихо, но было в нем столько беспокойства и тревоги, что каждый звук стенных часов отдавался в сердце Зенона пронзительным гулом. Иногда слышно было, как дождь звенел по оконным стеклам, иногда шумели деревья и согнутые голые прутья мелькали за окном призрачными очертаниями.
Зенон то и дело заглядывал в круглую комнату и всякий раз видел одно и то же: два Джо сидели, глядя друг на друга, одинаково согнутые и неподвижные. В зеленоватом освещении, словно в глубине мутной колеблющейся воды, они сидели как две статуи с живым, но безумным взглядом. Зенон подходил к ним, окликал, прикасался к холодным рукам, пытался поднять, но они точно приросли к полу, и, несмотря на все усилия, он не мог сдвинуть их с места.
‘Который из них Джо? Который?’ — думал он с мучительным напряжением и, не в силах разрешить этого вопроса, снова принимался бродить по квартире. Все с большим нетерпением ждал он разрешения этой ужасной загадки. Пробило уже шесть часов, когда из круглой комнаты донесся протяжный стон. Зенон стремглав бросился туда. Джо лежал в обмороке посредине комнаты и был уже один. Его перенесли на кровать и энергично стали приводить в чувство, вскоре он открыл глаза, внимательно поглядел кругом и совершенно ясно прошептал:
— Он еще здесь?
Голос его дрожал от страха.
— Никого нет. Как ты себя чувствуешь?
— Я ужасно устал, ужасно… ужасно… — повторял он медленно и сонно. Зенон посидел при нем, пока он не уснул, и затем, вернувшись к себе, сразу же лег в кровать.
В одиннадцать часов утра он был уже в Британском музее под колоннадой.
Зенон чувствовал сегодня странную грусть и вялость и, как ни старался, не мог ни на чем сосредоточиться. Мысли его текли как вода сквозь сито, даже воспоминание о том, что происходило ночью, не возбуждало в нем никаких чувств и было ему так же безразлично, как и все остальное. Он весь был как этот зимний день, туманный и скучный.
Наконец появилась Ада, такая красивая, стройная и очаровательная, что все глядели на нее с нескрываемым восхищением.
Они поздоровались молча, ему нечего было сказать, а ей нужно было сказать так много, что глаза ее пели радостный гимн, а на губах вспыхнула улыбка, как отблеск внутреннего пожара.
— Вы прекрасно выглядите, — произнес он банальную фразу.
— Потому что я счастлива… — Она прижалась к нему плечом, и он почувствовал, как она дрожит. — Говори со мной, я так хочу слышать твой голос, я столько лет ждала! — нежно просила она.
— Позволь мне это первое мгновение почтить молчанием, — произнес он с изысканностью и с какой-то бескровной улыбкой на губах.
Они вошли в Египетский зал. Сфинксы, громадные саркофаги, боги, изваяния священных животных, обломки колонн — осколки жизни, умершей много веков тому назад, стояли густой толпой в громадной, темной галерее. Блеск порфира, поблекшие краски живописи, таинственные надписи и таинственные улыбки богов, устремившихся пустыми глазами в непонятную даль, рассеивали угрюмую и тревожную тишину вокруг. В молчании слышался голос грозной тайны. В немом равнодушном бытии таилась вечность. Из глаз богов струились лучи неумолимого и неизбежного, и каменное спокойствие их раздражало, беспокоило и наполняло человеческую душу трагическим страхом.
— Почему ты оставил родину? — спросила вдруг Ада.
— Меня изгнало твое равнодушие, не помнишь?
— Мое равнодушие? — повторила она как эхо.
В нем проснулась старая мучительная обида, — он даже несколько отодвинулся от нее.
— Я пришел просить тебя объяснить мне…
— Только за этим? — Отчаяние прозвучало в ее голосе и мелькнуло во взгляде.
— Вчера мне это было обещано, — холодно сказал он.
Они сели у громадного камня, покрытого иероглифами.
— Да, ты имеешь право требовать… скажу тебе все, спрашивай!
Голос ее дрожал, и лицо затуманилось печалью, но он, как бы не замечая этого, безжалостно спросил:
— Зачем тогда… в ту ночь?.. — он не сумел кончить фразы.
— Вандя — твоя дочь, — смело и просто ответила она.
Он отстранился от нее в глубочайшем изумлении, почти в ужасе и долгое время ничего не мог сказать.
— Вандя… моя дочь… Вандя?
— Твоя. Вот я тебе все и объяснила.
— Это объясняет только один факт, но не все. Я ничего не понимаю. Вандя — моя дочь! Но почему ты после этого была так равнодушна ко мне? Почему позволила мне страдать? Почему заставила меня бежать? Почему?
Его вопросы падали как тяжелые камни, яростно и мстительно, а она глядела на него с мольбой в глазах.
— Теперь я скажу тебе все… ничего не скрою… пусть будет, что будет, я копила мужество для этого разговора, а теперь, Боже мой, как мне тяжело! Ты не представляешь, как страстно может желать ребенка одинокая женщина, такая замужняя девственница, какой я была… а ты был для меня идеалом человека, я знала, что ты меня любишь, и знала, что, достаточно мне позвать тебя… но разве я могла сказать, что мне от тебя надо? Говорю теперь совершенно искренне, что тогда мне нужен был не ты, не твоя страсть и не мое счастье. Всей силой непреоборимого инстинкта я жаждала материнства и не могла на это решиться… Я должна была побороть в себе женский стыд, привитый нам веками, должна была переломить свою натуру… Долгие месяцы продолжалось мое мучение, ты даже не догадывался, что происходит во мне… Я ждала какого-то чуда, но чуда не происходило… и вот наконец в ту ночь я решилась… знай же всю правду, я не стыжусь этого, потому что я мать… твоего ребенка.
Ада умолкла, охваченная глубоким волнением. Она была так прекрасна в искренности своего признания. Она стояла как сама жизнь, вечно жаждущая оплодотворения и вечно плодотворящая, непорочная, как солнце, чистая, как цветок, и, как Ева, гордая святостью своего предназначения.
Но Зенон будто не видел этого. Выпив из ее признаний яд страшного унижения, он со сдержанным бешенством прошипел:
— А потом я был тебе уже не нужен! Ты — паук!
— Не говори мне так, это бессердечно.
— А разве не бессердечно то, что ты мне сказала? Значит, тебя не любовь бросила в мои объятья, не страсть, не миг святого восторга, а только дикий инстинкт размножения. Я желал тебя не как самку, — нет, я любил твою душу, твою высоту, твое человеческое достоинство. А ты искала во мне только самца. Почему именно на меня пал твой выбор? Я оказался в роли орудия… Это прямо ужасно!
Его давило бессильное бешенство унижения и безмерной обиды. Ада слушала мужественно, хотя временами лицо ее покрывалось мертвенной бледностью и голова склонялась все ниже.
— И зачем ты мне все это рассказала? — простонал он.
— Я люблю тебя…
— Может быть, потому, чтобы снова… — издевался он.
Она подавила в себе обиду, схватила его руки и, целуя их с каким-то молитвенным трепетом, шептала со слезами на глазах:
— Сжалься надо мной! Я всегда любила тебя, но лишь после твоего отъезда я поняла, что я теряю. Только в эти бесконечные годы одиночества я познала всю бездну страданья.
Она стала рисовать ему такую тяжелую картину многолетних мучений, тоски и безнадежного ожидания, что душа его смирилась и он смягчился. Но когда она стала мечтать об их будущем, он вдруг нахмурился и спросил:
— А Генрих?
— Зачем же нам вспоминать о нем в это мгновение?
Он с удивлением оглянулся, как будто эти слова произнес кто-то другой.
— Ведь мы говорим только о нас с тобой, — убежденно добавила она.
Он улыбнулся, будучи не в состоянии удержаться от колкости:
— Конечно, муж всегда должен быть обманут.
— Я его никогда не обманывала, — гордо подняла она голову.
— Никогда? А Вандя? — ударил он, как ножом.
— Я всегда была ему только сестрой, и он знает, что это моя дочь. Он сам этого желал, сам мне в этом признался.
— Он знает и сам этого желал?
— Что же тебя удивляет?
— Но это совершенно невероятно.
— То, что он пересилил свой эгоизм ради моего счастья? Ведь в этом не было с его стороны даже жертвы. Какая же это жертва? А во мне он имеет зато верного друга до самой смерти.
— Не могу этого понять, не умею. Первый раз в жизни встречаю такое невероятное положение вещей. Он прямо святой.
— Он только добрый и умный человек.
— И это его удовлетворяет?
— Должно удовлетворять. Войди только в его положение: что бы он делал теперь без меня, один, больной, брошенный на произвол прислуги?
— Но и твоя жизнь не слишком завидна.
— Поэтому я и приехала взять свою долю счастья.
Он грустно улыбнулся и сказал с тихим упреком:
— Если бы ты тогда прочла мое письмо…
— Я догадывалась, что ты мне предлагал развод и брак.
— И ты возвратила мне письмо, не распечатав.
— Потому что не могла стать твоей женой.
— Несмотря на то, что произошло?
— Даже несмотря на Вандю, даже несмотря на все.
— Ах да, ведь тебе надо было только…
— Я любила тебя и именно потому никогда не стала бы твоей женой… никогда!
Он молчал, удивленный решительностью ее тона.
— Никогда, потому что я желала и желаю, чтобы ты свободно шел своим высоким путем. Орлы должны летать высоко над землей, вдали от будничных дел. Жена для истинного художника становится злым, разрушительным демоном, становится его вампиром.
— Поэтому ты сознательно обрекла меня на страдания?
— Да, но я посвятила этому также и мою жизнь, и из моего страдания выросли у тебя крылья, из моих желаний и из моих слез родился ты.
— Кто же ты, кто ты?
Его внезапно охватил какой-то суеверный страх.
— Я люблю тебя, — шепнула она, одаривая его тихим и ласковым взглядом.
Они долго молчали, проходя по бесчисленным залам, наполненным чудесами всех времен и народов. На лицо Ады легла тень смирения и покорности, он приглядывался к ней все более внимательно и участливо и наконец с грустью произнес:
— Что же я могу дать тебе теперь за такую любовь?
— Вернись на родину, я больше ничего не желаю, я буду счастлива уже тем, что вернула тебя родной стране и литературе, разве этого мало?
— Неужели я смогу жить там по-прежнему?
— Но ведь уже умерло то, что было для тебя злом, и тебя ждет там новая творческая жизнь. Твое место не занято. Ты опять станешь во главе нашей литературы и только иногда будешь навещать свою дочь и свою сестру-любовницу. Для себя я больше ничего не желаю, ничего, — добавила она тихо и грустно.
— Искушение святого Антония, волшебное искушение. Да, это те мечты, которые жили в моей душе. Но смогу ли я вырваться отсюда? Я так врос в здешнюю почву, так глубоко с нею связан.
— А самое главное — невеста? — Дольше она уже не могла сдерживать себя.
— Не только. Есть более серьезные причины. — Он беспокойно огляделся кругом, как бы боясь увидеть призрак Дэзи. — Бывают иные препятствия, лежащие вне нашей индивидуальной воли.
— Я вырву тебя отсюда и увезу с собой. Я буду бороться тебя с тобой самим. Преодолею все, увидишь, преодолею невозможное, но не отдам тебя уже никому и ничему, — говорила она с необыкновенной силой и потом добавила тихо, печально и робко: — Если только ты не связан сердцем или честью.
— Нет, нет, — нерешительно, слабо защищался он: в памяти его всплыла, как розовый куст, доверчивая и любящая Бэти.
— Возвращайся на родину с женой, мы ее быстро сделаем полькой, — сказала она, угадывая его тайное беспокойство, — так даже будет лучше для нас всех.
Глаза ее наполнились слезами, грудь тяжело вздымалась, но он не заметил этого, не почувствовал и произнес:
— Я думал уже и об этом.
Они вышли из музея и поехали домой.
Отвратительный желтый холодный туман заливал весь город, он плыл, как грязная вспененная вода, из-под которой едва виднелись темные очертания домов и людей. В узких улицах горели фонари, несмотря на то что был полдень, и никогда не смолкавший крик города просачивался сквозь туман глухим, неровным шумом.
Ада из-под опущенных ресниц наблюдала за ним, погруженным в раздумье. Она чувствовала, что он был от нее далеко, и это наполняло ее безграничной грустью. Ведь на ее любовь он не ответил ни одним теплым словом. Но она поборола в себе боль и отчаяние, разрывавшие сердце, и мягко спросила, прикасаясь к его руке:
— О чем ты думаешь?
— Трудно даже определить: сразу обо всем и ни о чем.
Ада опять погрузилась в горькое молчание.
И лишь когда они расставались, он горячо произнес:
— Ты воскресила во мне душу! Я приду к вам вечером, я уже не могу теперь обойтись без тебя… Поцелуй за меня Вандю. Ты открыла передо мной какие-то новые заманчивые горизонты. Я боюсь пока об этом говорить. Мне иногда кажется, что все то, что я пережил сегодня, только моя мечта о будущем. Может, это только галлюцинации — не знаю еще. Не знаю. Блуждаю еще…
— Я люблю тебя — вот настоящая правда!

IX

Зенон уже не мог ответить, так как остался один в вестибюле. Ада поднималась по боковой мраморной лестнице, он поймал ее последний взгляд, упавший на него словно лепесток отцветающего лета. Он снова вышел в уличный шум и туман.
Зенон был лихорадочно возбужден всем пережитым, а последние ее слова обожгли его сердце и наполнили его чувством радости и какого-то странного счастья.
‘Невероятно! — думал он. — Точно глава написанного романа. Пережито, но совершенно неправдоподобно’.
Он пришел в себя лишь на перекрестке улиц, где теснилось такое множество экипажей, что не было возможности перейти на другую сторону. Но вот по мановению белой указки полицейского бурный поток движения застыл на месте и растаял: путь был свободен.
‘Как сама жизнь!’ — продолжал он размышлять, останавливаясь по временам перед витринами магазинов и не осознавая, на что смотрит, охваченный воспоминаниями и радостно взволнованный. Он плыл бессознательно в толпе, как щепка, подхваченная течением, не думая даже, куда и зачем плывет.
‘Как это странно!’ — удивлялся он, лишь теперь понимая, как необыкновенно все то, что он только что пережил. Он очутился в Гайд-парке и долго блуждал по пустынным дорожкам, теряющимся в бледном, туманном воздухе. День был серый и пасмурный, все кругом дышало тишиной, было грустно и мертвенно. Бессильно дрожали застывшие деревья, воды блестели, как тусклые, ослепшие глаза, а где-то высоко над парком кружили стаи птиц и по временам раздавалось громкое карканье.
Грусть этого серого дня медленно просачивалась в сердце, и сестра ее — меланхолия овладела всем его существом. Его охватило непонятное разочарование, потух сердечный жар, скука засыпала его серым пеплом безволия. Даже те волшебные видения, которыми так недавно он насыщал свое воображение, постепенно превращались во что-то обыденное, случайное и будничное. Даже последние слова Ады казались ему теперь давно прозвучавшим и пустым эхом. Он вдруг почувствовал, что этот недавно пережитый душевный подъем, это возродившееся с появлением Ады ощущение счастья, расползается и линяет, как изношенная одежда, убегает из души, как вода из надтреснутого сосуда, оставляя лишь сознание собственного бессилия.
‘Чудо продолжалось одно лишь мгновение. Воскрешенное умирает вечной смертью!’ — печально думал он, почувствовав в этот миг горькую правду своего сердца: Аду он больше не любит. Вандя была ему тоже чужда и безразлична. Он еще не хотел признаться себе в этом, объясняя все минутной усталостью.
Ему стало так неприятно и стыдно, что он торопливо направился домой, стараясь больше ни о чем не думать.
В столовой он уже никого не застал и, быстро позавтракав, перешел в читальный зал, где пили кофе.
Мистрис Трэси по обыкновению гуляла по комнате с кошкой на руках, а еще две, белые как снег, ходили за ней по пятам. Мистер Смит поджаривал перед камином свое сморщенное сухое лицо, несколько дам заняли большой диван в углу комнаты и разговаривали вполголоса.
— Опять дождь! — простонала мистрис Трэси, глядя в окно.
— Как обычно! Ужасный климат, я почти совсем забыл, какое бывает солнце. Еще несколько недель такой погоды, и… — Зенон замолчал.
Где-то в глубине квартиры жалобно завыла пантера.
— Это животное доводит меня до отчаяния!
— Ба? Вас? — удивилась одна дама.
— Почти всю ночь не спал, так она скулила.
— Странно, моя комната рядом с оранжереей, но я ничего не слышала, — заметила мистрис Трэси, поглядывая на дам. По их лицам скользнула какая-то таинственная, двусмысленная улыбочка.
— Завидую вам, у вас крепкий сон. А я просыпался всякий раз, как она выла.
— Она тоскует по своей госпоже.
— А может быть, разговаривает ‘с ним’, — таинственно произнес мистер Смит, вынимая из кармана соль.
Снова раздался короткий рев Ба, на этот раз так близко, что кошки, ощетинившись, бросились в объятия мистрис Трэси, которая стояла неподвижно, водя вокруг испуганными глазами.
— Не знаете ли вы, когда вернется мисс Дэзи? — прервала наконец хозяйка неприятное молчание. Испуганные дамы облегченно вздохнули, а мистер Смит сильно ударил по головешкам, отчего на пол посыпались искры.
— Не знаю, — удивился Зенон ее вопросу, но все взгляды обратились на него.
— Мисс Блаватская справляется о ней по нескольку раз в день, а я не знаю, что ей сказать.
— Об этом должны знать друзья мисс Дэзи.
— Я думала, что вы сможете сообщить мне что-нибудь, — заметила мистрис Трэси.
— Я? Откуда такое предположение? Я знаю мисс Дэзи меньше, чем кто-либо другой в пансионе. — Но, заметив недоверчивые взгляды и неприятное выражение любопытства на лицах, он стал более настойчиво, чем сам того желал, убеждать всех, что он ничего не знает о мисс Дэзи.
— В таком случае знает только Ба, — серьезно заметил мистер Смит.
— Только она ничего не скажет! А жаль! — насмешливо произнес Зенон, поднимаясь с места.
— Нам не скажет, но вам — если б вы только захотели…
Зенон засмеялся, его рассмешил торжественный тон и выражение его лица.
— Я приведу ее, пусть сама скажет…
Мистер Смит как тигр бросился к двери, дамы с криком сорвались с места, а мистрис Трэси побледнела как полотно и простонала слабым голосом:
— Ради Бога, мы все умрем от страха, — и стала лихорадочно креститься.
— Неужели вы подумали, что я и в самом деле смогу привести Ба? — спрашивал Зенон, сконфуженный их испугом, но дамы молчали, не успев еще прийти в себя, только мистер Смит умоляюще простонал:
— Прошу вас, не называйте даже ее имени!
— Разве в ней воплотился Бафомель?
Мистер Смит в ужасе прижался к стене и, быстро вынув из жилетного кармана соль, поспешно начал сыпать ее вокруг себя.
Зенон сдержался, чтобы не засмеяться, и, извинившись за шутку, направился к двери.
— У меня к вам большая просьба, — остановил его писклявый голос. Он обернулся в дверях, прикрывая вежливой улыбкой неожиданно охватившую его скуку.
— В субботу мы устраиваем в нашей ложе большое собрание, — серьезно говорил мистер Смит, взяв его за пуговицу сюртука, — мисс Блаватская будет давать отчет о своем путешествии в Тибет и о сношениях с далай-ламой. Поразительные вещи. Она привезла с собой одного из тибетских братьев, — очень сильный медиум. После отчета в более тесном кругу состоится сеанс, вы увидите настоящие чудеса. Сама Блаватская очень желает познакомиться с вами и просит вас быть на собрании, будут только избранные, мы отказали даже Стэду, но для нас очень важно, чтобы вы были, познакомились с нашим учением и убедились в его истинности.
— Мистер Джо будет?
— К сожалению, нет, мистер Джо покинул братьев, изменил нам ради мисс Дэзи и ради ‘того’… — он робко оглянулся и стал перебирать пальцами, рассыпая соль.
— Наоборот, я знаю, что он относился к ней враждебно.
Мистер Смит таинственно прошептал ему на ухо:
— А теперь он ее самый верный раб. Нас уверяли, что он уже вошел в Палладинскую ложу, в которой якобы находится и она, состоя там ‘жрицей совершенного треугольника’… А я наверняка знаю, что она там является ‘Агнцем Белой Жертвы’. Ужасно? Что?
— Может быть, и ужасно, но только для тех, кто понимает, что это значит.
— Посвящена самому… возлюбленная ‘того’…
— Вы когда-нибудь должны будете объяснить мне всю эту таинственную номенклатуру…
— Готов служить вам хоть сейчас, чтобы вы поняли весь ужас влияния мисс Дэзи и всю опасность, какой подвергается мистер Джо.
— Сейчас мне некогда, но я попрошу вас об этом в субботу, после собрания… — Он пожал ему руку и поспешил к себе.
Рассказ мистера Смита, его тревожный шепот и то настроение, которое царило в читальном зале, снова расшевелили в нем забытые, уже отложившиеся в памяти впечатления. Он ничего не мог вспомнить ясно, разрозненные обрывки каких-то сцен, звуков и красок с быстротой молнии проносились в его мозгу.
‘Палладинская ложа, Агнец, Белая Жертва, Бафомет — что все это значит?’ Он пытался стряхнуть с себя беспокойный кошмар.
— Помнишь?
Ему показалось, что кто-то шепнул ему это на ухо. Зенон подозрительно огляделся. Опять беспомощно стоял он посередине комнаты, захваченный хаотическим вихрем воспоминаний, клубившихся в его мозгу ураганом диких безумных призраков.
‘Что это? Во сне ли я видел все это? Или читал об этом когда-то и теперь не могу вспомнить?’ Он старался хотя бы на одно мгновение сосредоточиться и разобраться в круговороте воспоминаний.
Вдруг все провалилось, исчезло в бездне забытья. Он как бы вынырнул внезапно из-под бурных волн на сырую, грустную поверхность дня и сразу не мог понять, почему он стоит посредине комнаты. Куда он собирался идти? Что собирался делать? Продолжалось это одно мгновение, после чего он окончательно пришел в себя.
Жизнь продолжалась. Зенон вернулся к однообразным будничным занятиям и смотрел на окружающее как раньше — равнодушно и свысока, ко всему относясь с высокомерной снисходительностью. Даже общество, собиравшееся за табльдотом, перестало отталкивать его своим спиритическим фанатизмом и постоянными диспутами. Он глядел на них как на смешных маньяков и со сдержанной иронией прислушивался к их бесконечным спорам. А Дэзи и все, что было связано с ней, казалось ему теперь таким далеким и выцветшим, как история, давным-давно прочитанная в какой-то фантастической книжке. А ведь она еще так недавно уехала. И Джо перестал интересовать его. Встречаясь с ним во дворце Бертелет, он обращался с ним как с человеком, с которым недавно познакомился. Он был так трезво настроен, что замечал только поверхность жизни, самые грубые ее черты. Казалось, Зенон потерял способность более глубоко понимать и чувствовать мир и людей. Его ничто не занимало, кроме личных дел, и при каждом удобном случае он смеялся над всякими идеалистическими порывами. Была в этом какая-то необъяснимая притупленность сознания, почти полное отсутствие тонких чувств и переживаний. Эта странная перемена не прошла незамеченной, на нее обратили внимание и во дворце Бертелет.
Однажды после завтрака мисс Долли заговорила об упадке нравственности в народных массах и кстати обрушилась на мужчин за их развращенность и эгоизм. Разговор оживился, даже всегда молчаливый Джо стал доказывать, — впрочем, очень осторожно, чтобы не задеть отца, — что причины нравственного упадка скрываются в капиталистическом строе, в распущенности господствующих классов и в том, что человечество все более пропитывается исключительно материальными интересами. В итоге он обрушился на христианство, утверждая, что оно распространяет общественную ложь, и противопоставил ему учение самого Христа, содержащееся в Евангелии. Мисс Эллен горячо поддержала его, цитируя в подтверждение различные священные тексты, и, увлекаясь все сильнее, доказывала, что только Евангелие может спасти мир.
Зенон все время тихо разговаривал с Бэти, рассказывая ей о своих родных, которых он обещал привести к ней в ближайшую субботу к последнему чаю, но, раздраженный рассуждениями Джо и плаксивым голосом мисс Эллен, он вдруг заявил категоричным тоном:
— Миром правят палка, насилие и страх. Закон, угрожающий тюрьмой или виселицей, оказывает гораздо большее моральное влияние на человеческое стадо, чем все проповеди любви и всепрощения, взятые вместе, и не в провозвестниках кротости и милосердия нуждается мир, не их ждет современное человечество, а только ‘господина’, который должен быть неумолимым повелителем и палачом!
Все были поражены его жестокими словами и холодным сарказмом, который звучал в его голосе. Разговор оборвался, все были задеты и чувствовали себя неловко, не понимая, что с ним произошло. Бэти тоже на него обиделась и только на прощанье пожала ему руку сильнее, чем всегда.
— Значит, в субботу мы ждем вас?
— Да, я привезу их обязательно. Вы должны их полюбить.
Девушка после минутного колебания робко спросила:
— Пани Ада очень красива?
— Очень! Но я знаю одну маленькую мисс, гораздо более красивую, милую и любимую! Гораздо более! — шептал он, целуя ей руки. Она вырвалась, сияющая и счастливая, забыв обо всех неприятностях.
— Ты будешь на этом празднике сближения двух наций? — смеясь обратился он к Джо, когда они выходили на улицу.
— Очень буду рад познакомиться с твоими родственниками, — искренне ответил Джо.
Поезд нес их уже над городом, утонувшим в грязных облаках дыма и тумана, когда Джо снова заговорил:
— Ты сегодня говорил так, точно у тебя подменили душу.
Зенон сухо, иронически засмеялся:
— Я отрезвел, чувствую себя здоровым, сплю прекрасно, ем с аппетитом, отлично работаю и ничем не огорчаюсь — вот секрет моего душевного состояния. Знаешь, я до такой степени чувствую себя хорошо, что решил совсем уехать из вашего пансиона.
— Я уже слышал об этом, говорят, мистрис Трэси командировала мистера Смита, чтобы он упросил тебя остаться.
— Смешной человек! Ты и не догадываешься, что он мне рассказал про тебя!
— Вероятно, жаловался на мой уход из ложи.
— Говорил и об этом, но, кроме того, сказал мне с величайшим сожалением и страхом за тебя, что ты стал поклонником мисс Дэзи и оба вы служите Бафомету!.. Видишь! И еще: будто ты вступил в какую-то Палладинскую ложу.
— Неправда! Даю тебе честное слово! — горячо возразил Джо. — Чтобы я пошел вместе с ними! Чтобы я поклонялся Бафомету и этому адскому вампиру! Что за безобразная выдумка! — Он вздрогнул как бы от чувства гадливости и страха.
— Прости, я невольно причинил тебе неприятность. Смит говорил мне об этом без всяких оговорок, поэтому я тебе откровенно все повторил.
— Только у сладострастного кретина могли возникнуть в голове такие гадкие ассоциации.
— Что это за Палладинская ложа?
— Храм, посвященный культу дьявола. Там собираются его поклонники. Мисс Дэзи там, вероятно, состоит жрицей.
— Она — ‘жрица совершенного треугольника’, как мне сказал мистер Смит.
— Если не больше! Может быть, она даже ‘Агнец’, — шепнул Джо, беспокойно рассматривая толпу, выходившую вместе с ними со станции.
— Где же находится эта ложа?
— Говорят, где-то в окрестностях Лондона, в какой-то старой церкви.
— Ведь я там был! — воскликнул Зенон, вспомнив фантастическую сцену в подземелье.
— Ты был там? И все видел? — спрашивал Джо, глубоко потрясенный, отводя его в сторону, к какой-то витрине и впиваясь в него взглядом.
— Да, но знаешь ли… уже ничего не помню… мне что-то показалось, а теперь… право, ничего не помню.
— Вспомни! Подземелье церкви, старые гробы, ночь, какой-то торжественный обряд, Бафомет, Дэзи… — подсказывал Джо, настаивая.
— Нет, к сожалению, не могу… Что-то сверкнуло в мозгу и исчезло, как камень в океане, пропало бесследно… Подожди… подземелье?.. Сейчас… нет, нет, мне вспомнился подвал Клуба эксцентриков! Вздор какой-то, мимолетный кошмар! О чем это мы говорили?
— О Палладинской ложе, о Бафомете и Дэзи.
— Другими словами, ни о чем! — заметил Зенон с иронией и поехал в Гайд-парк, где, по обыкновению, терпеливо выслушивал жалобы больного, играл с Вандей, которая безумно любила его, и затем, как всегда, отправлялся с Адой на прогулку, показывал ей достопримечательности города и окрестностей. Словно заключив между собой негласное соглашение никогда не касаться прошлого, они оба свято соблюдали это условие. Ада ни одним словом не выдавала того, что происходило в ее сердце, какие бури сотрясали ее, какое порой овладевало ею отчаяние, а он даже не догадывался об этом, всегда видя ее веселое лицо, встречая ее дружеский взгляд. Но она старалась покорить его всей силой своего терпения, сознательно стремясь к этому, и Зенон сам не заметил, как сильно уже подчинился ей. Она опутала его узами верной и заботливой дружбы, словно горячим объятием любящих рук, и он даже не пытался освободиться. Но он не любил ее, он лишь восторгался ею как прекрасной поэмой жизни, как великим произведением искусства, которое он мог созерцать в радостной тишине и которое давало его душе эмоциональный заряд. Он стал ей поверять свои мечты и литературные замыслы. Многие часы они проводили в музеях, увлекались разговорами на художественные темы. Он посвящал ее в планы своих будущих работ, заметив, что, рассказывая ей о своих замыслах, он сам видел их лучше и конкретнее, а ее умные, тактичные замечания так восполняли его идеи, что даже еще не оформившиеся туманные сюжеты приобретали законченность и реальное воплощение.
Кроме того, Ада понемногу внушала ему мысль о возвращении на родину. Она действовала так незаметно и в то же время так настойчиво, что он уже сам начинал желать этого. Они даже составили план издания его произведений по-польски в ее переводе. Ада была неутомима в этой тихой борьбе с ним за него же и все сильнее верила в победу. Однако ее сильно обеспокоило известие, что визит во дворец Бертелет уже назначен.
— Мне очень интересно познакомиться с этой семьей, — холодно сказала она.
— А Бэти заинтересовалась тобой. Спрашивала меня, красива ли ты.
Чудные глаза Ады остановились на нем беспокойно и взволнованно.
— Я сказал только правду.
— Зачем мне красота! — шепнула она, отворачивая побледневшее лицо и полные скорби глаза.
Он не заметил этого, как и многого не замечал в том состоянии притупления всех чувств, в каком он находился с некоторого времени.
— Я уверен, что ты полюбишь Бэти, — произнес он спустя мгновенье.
— Очень бы этого хотела!
Он даже не обратил внимания на ее холодный, равнодушный тон.
— Но ты должна мне искренне сказать, какое она произведет на тебя впечатление.
Ада обещала и сразу же перевела разговор на другую тему. Этим вопрос был исчерпан, и уже ни в этот день, ни в следующие они больше не касались его, всецело занятые проектом большой мистерии о Христе, которую Зенон намеревался писать. Он так был поглощен этой идеей, что не замечал ничего вокруг.
— Знаешь, я чувствую себя как бы беременным, — сказал он однажды, здороваясь с Адой. — Образы, которые я ношу в себе, просятся на свет Божий. Ты не можешь себе представить, как иногда мне бывает страшно в этой толпе. Сегодня утром меня осаждали мои крестьяне, хотят идти на Рим!
Ада, понимавшая, о чем он говорит, спросила с любопытством:
— И ты их пустишь?
— Должен! Пусть идут разрушать нашу подлую жизнь. О н поведет их покорять мир, скреплять свое небесное царство. Окончательный бой произойдет в Риме в замке Ангела, — они будут там осаждать всех королей и властителей земли. Ужасная борьба за господство над миром и жизнью, борьба за будущее!
— И победят? Должны ведь победить! — шептала Ада, как бы прося его об этом.
— Увы, должен победить грубый жизненный инстинкт! Мне ужасно жаль Христа и моих крестьян, но для них уже нет места на свете, — они должны погибнуть!
Он говорил с такой глубокой грустью, что ее глаза наполнились горячими слезами.
— И уже ничто не может спасти их, они погибнут, потому что в мире есть место только для торговли и фабрик. Идеал современного человека — наслаждаться! Больше он ничего не требует. Поэтому Христос должен проиграть последний бой. От Него все отрекутся, предадут Его наиболее верные. Я даже уверен, что Его опять распнут на всех перекрестках и во всех сердцах, а имя Его предадут позору и надругательствам. Люди хотят только размножаться, жрать и околевать, а Христос мешает им окончательно погрязнуть в скотстве, указывает какие-то иные цели, мешает наслаждаться, блуждает среди них как упрек их подлой совести. Поэтому — долой Его! Долой все вопросы, которые выводят из равновесия! Я не христианин, но я люблю этот чудный образ Назаретянина, люблю Его, как крик печальной души, прорывающийся во все времена и среди всех народов. Бедный мечтатель, святое видение всех сердец, томящихся по бессмертию! Истинно сказал Он ученикам своим: ‘Царство мое не от мира сего’. Правда, не было ни одного мгновения, в которое бы Он царил на земле. Исповедовали Его уста и церкви, но сердца человеческие отрекались от Него постоянно. Его славили в храмах, а Он уже лежал мертвый, убитый предательством и отречением. Он в этом не виноват, это другие, жадные до власти, запятнали Его мечты и сон о человеческом счастье превратили в холодную, рационалистическую государственную систему. В их руках мистический цветок мечты превратился в скипетр, которым они загнали человеческое стадо в подземелья, откуда уже нет выхода. Они опутали людей страхом и захватили власть над ними путем насилия. Христианство восторжествовало, но Христа в нем никогда не было, никогда!
— Жизнь ужасна, — прошептала Ада, взволнованная до слез.
— Ужасны только люди. Жизнь сама по себе — добро, но мы сделали из нее муку для себя самих и мерзость. В этом и состоит вечная трагедия.
Они расстались грустные, но еще крепче связанные общностью мыслей и чувств.
В субботу, когда они все вместе возвращались из дворца Бертелет, Зенон спросил Аду:
— Вы помните свое обещание?
Она вопросительно поглядела на него, не догадываясь, о чем он говорит.
— Вы обещали мне сказать, какое впечатление произведет на вас мисс Бэти.
— Очаровательная барышня! — воскликнула Ада не задумываясь, но таким тоном, что Генрих сделал беспокойное движение.
— Она сегодня была в плохом настроении, — заметил Зенон, вспоминая, как Бэти была робка и с каким тревожным любопытством поглядывала все время на Аду и на него.
— Оригинальная семья, — все, точно живьем, взяты из английского романа, — сказал Генрих.
— В особенности тетки. Мисс Эллен дала мне целую пачку брошюр.
— О назначении женщины? Я наизусть знаю все эти бредни старых дев. Она принадлежит к секте ‘этических евангелисток’.
— А мне мистер Джо рассказывал такие необыкновенные вещи из своих путешествий в Бирму, что мне они показались совершенно фантастическими.
— Нет, он наверняка не фантазировал, вся эта семья — люди, достойные во всех отношениях.
— Но приняли нас чересчур по-английски. Можно было получить насморк в этой возвышенно-ледяной атмосфере.
— А ты предпочитаешь наши обычаи, когда от порога целуются, за ужином пьют за любовь и дружбу, к утру провозглашают брудершафт, а на следующий день не узнают друг друга?
— Все же я предпочитаю это, чем такую скучную церемонность, — настаивал Генрих.
Ада замяла неприятный разговор, и они отправились в Грин-парк, так как погода была удивительно хороша, было тепло и сухо. Толпа заполнила все аллеи и широкие газоны. Сумерки уже начинали опускаться голубоватым туманом, затихал городской шум, стали зажигаться огни. Они остановились перед девочками в белых платьях и накидках, с увлечением игравшими в футбол. Вдруг Вандя испуганно шепнула:
— Мама, эта дама опять на меня смотрит.
Ада прикрыла собой девочку, ища глазами зловещую даму. Та стояла в нескольких шагах от них, одетая, как и раньше, во все черное, волосы были как медь, лицо странно бледное, губы красные как кровь, глаза синие и жестокие.
— Пан Зенон!
Ада хотела обратить его внимание на эту даму.
Но Зенон не слыхал, как бы загипнотизированный неожиданным появлением Дэзи. Она улыбнулась ему и исчезла в толпе, и он напрасно искал ее глазами.
— Видите, вон та рыжая дама… там, у клумбы.
Он неохотно поглядел в указанном направлении.
— Уже исчезла! Я встречаю ее сегодня уже в третий раз, она так пристально смотрит на Вандю, что это невольно обращает на себя внимание. Удивительно красива, но в ней есть что-то демоническое.
— Демон и в то же время Мадонна, — шепнул он невольно.
— Вы ее знаете?
— Я ее видел мельком, и у меня невольно возникло это сравнение.
Аде хотелось продолжить разговор об этой странной незнакомке, но Зенон сослался на какое-то неотложное дело и уехал домой.
Он не ошибся в расчете и нагнал Дэзи еще на лестнице.
— Я был уверен, что это вы! — весело заговорил он, но, сразу охлажденный ее небрежным рукопожатием, молча стал подыматься по лестнице. Его сковывал ее гордый, пронизывающий взгляд, мерцающий фосфорическим сиянием и вводивший его в непонятное смущение.
— Вы давно приехали? — решился он наконец спросить.
Губы ее шевельнулись, и какой-то шепот повеял ему в лицо. Он не услышал слов, но его охватило непонятное очарование самих звуков.
Проводив ее до дверей квартиры, Зенон намеревался уйти.
— Вы будете сегодня на сеансе Блаватской?
— Я, собственно говоря, обещал, но, но…
— Но вы придете, прошу вас об этом, — повелительно шепнула она, прощаясь.
Очутившись в своей квартире, он машинально зажег свет, сел за письменный стол и застыл над начатой сценой из мистерии. Он снова переживал эту неожиданную встречу с Дэзи, вспоминал каждую мелочь, воспроизводил в памяти каждый ее взгляд и каждое слово, мысленно всматриваясь во все с величайшим вниманием. И все это показалось ему до того странным, что бурная волна беспокойства залила его сердце, окончательно выведя его из равновесия.
Он пытался вырваться из заколдованного круга воспоминаний, но очарование, таившееся в них, сковывало его все более тяжкими цепями.
‘Она, по-видимому, сглазила меня’, — вспомнил он простонародное выражение, и теперь оно уже не показалось ему смешным и наивным, как когда-то, — он почувствовал свою прямо-таки физическую зависимость от Дэзи, непреодолимую власть ее над собой.
‘Это какая-то чертовщина!’ — подумал он и вдруг отшатнулся и омертвел от ужаса, как будто оказался на краю бездны, которая внезапно перед ним разверзлась.
Кошмарные сцены, виденные когда-то в подземелье, снова ворвались в его мозг и проносились длинной, необыкновенно яркой вереницей. Он ясно видел грустное повелительное лицо Бафомета, сидевшего на троне, и у ног его среди кадильного дыма голову Дэзи.
‘Да, это она, теперь я ясно вижу, это она’, — думал он, напрягая внимание, чтобы не упустить из виду ни одной мельчайшей подробности. Он наклонился вперед, напряженно всматриваясь, как будто все это происходило здесь перед ним, перед его глазами. Даже то пение, которое когда-то звучало как далекое эхо, теперь он ясно слышал, различая каждое слово, повторяя с невольным пафосом:
Salute, о Satana,
О, ribellione,
О forza vindice
De la ragione!
Sacri a te salgano
Gl’incensi e i voti!
Hai vinto il Geova
De i sacerdoti.
— Salute, о Satana! — шептал он, охваченный священным ужасом, подавленный величием печального лица повелителя, милосердно склонившегося над толпой своих почитателей, которые покорно теснились у его ног. Зенон даже не дрогнул, когда с носилок поднялась нагая фигура, окутанная плащом рыжих волос, и сплелась с Бафометом в любовном объятии.
Кровавая дымка заволокла мистерию восторженного безумия и как бы унесла Бафомета и Дэзи куда-то в пространство, а в подземелье вспыхнул костер, как пламенный куст, в который стали бросать поломанные кресты, церковные облачения и бледные громадные священные символы, подобные умершим солнцам.
Ба завыла протяжно и зловеще.
— Salute, о Satana! Salute! Salute!..
Все могущественнее разносились звуки гимна — казалось, его поет весь мир, охваченный восторгом любви, веры и надежды.

_ _ _

Пробило восемь часов, когда пронеслись последние видения и последние звуки замерли в тишине вечера. Зенон тяжело поднял голову, склоненную над неоконченной сценой мистерии, отбросил перо, которое он инстинктивно сжимал в руке, и после минутного раздумья прошептал с отчаянной решимостью:
— Будет то, что должно быть!
И, исполняя желание Дэзи, пошел на сеанс.
Громадный зал Теософского общества был набит битком. Над морем голов, прямо против входа, возносился высокий алтарь, на котором восседал золотой громадный Будда, тупо глядевший вперед круглыми глазами. Из золотых кадильниц, поддерживаемых белыми каменными слонами, подымались клубы ароматного дыма, обволакивая статую божества и весь зал голубоватыми струйками. На ступенях алтаря, среди венков и гирлянд из белых роз, гиацинтов и нарциссов, как золотые бабочки, дрожали огоньки бесчисленных лампадок. Несколько индусов, сидевших на нижних ступеньках алтаря, играли на громадных инструментах так тихо, словно шум прибоя замирал над морем поникших голов, иногда звучало щебетанье птиц и жужжал пчелиный рой. Ниже, на невысоком пьедестале, на котором был установлен алтарь Будды, стояла женщина в белом греческом одеянии. Она как бы застыла в молитвенном экстазе и концами пальцев левой руки касалась головы какой-то нагой фигуры, стоявшей перед ней на коленях.
Зенон остановился у входа, так как все пребывали в неподвижном молчании, погруженные в созерцание и в звуки музыки. И лишь когда смолкли инструменты и ярче вспыхнули огни в хрустальных лотосах, к нему подошел мистер Смит.
— Сегодня вы увидите необыкновенные вещи! — шепнул он, взяв его под руку. — Мисс Дэзи просила привести вас к ней. Медиум сегодня в великолепном состоянии. Сейчас Блаватская вводила его в транс. После сеанса вы познакомитесь с Блаватской лично. Медиум привезен из Тибета. Посмотрите, какая толпа, а ведь это избранные из избранных! Иначе здесь было бы пол-Лондона. Здесь все лондонское общество — от лордов до рабочих. Я писал мистеру Джо, но он не пришел, — пожаловался мистер Смит.
Зенон сел рядом с Дэзи, отделавшись кивком головы от болтливого старичка, который в продолжение всего сеанса не сводил с них глаз.
— Не поддавайтесь настроению!
— Я слишком трезв, чтобы ему поддаться, — ответил Зенон уверенно.
По губам Дэзи проскользнула загадочная улыбка, и дрогнули веки глаз, но она не ответила, так как Блаватская сняла руку с головы стоявшего на коленях медиума, и тот, загипнотизированный, как бы повис в наклонном положении. В тишине прозвучал низкий, сильный и очень мелодичный голос Блаватской, взгляды присутствующих устремились к ней сверкающим, волнующимся роем. Она кратко и образно рассказывала о своем последнем путешествии в Тибет и о свидании с далай-ламой. Постепенно тишина стала как бы насыщаться прерывистым дыханием, глаза слушателей засветились фосфорическим светом, — фантастические случаи, опасности, ужас смерти, висевший над ней беспрерывно, необыкновенные приключения, снежные заносы, голод, нападение диких голодных зверей, ледяные бури, борьба со злыми силами и, наконец, открытие тех бессмертных тайн бытия, лишь частицу которых она могла показать в ‘Изиде без покрывала’, — все это так захватило слушателей, привело их в такой экстаз, что, когда она кончила говорить, на нее обрушился целый водопад бесконечных аплодисментов.
Блаватская села в глубине на какое-то подобие трона и сидела неподвижно и величественно, а на эстраду взошел старый индус в длинной зеленовато-золотой одежде, с чалмой на голове и объявил, что сейчас начнется экспериментальная часть вечера при помощи медиума, привезенного из ламаитского монастыря, расположенного на недоступных гималайских высотах.
— Настало время чудес, — насмешливо шепнула Дэзи. — Какое на вас произвела впечатление пророчица? — добавила она тише.
— Лицо вульгарное, глаза хитрые, воля очень сильная, а все вместе — генеральша.
Он объяснил значение этого определения, а затем добавил:
— Но говорит она великолепно.
— О, да! Великолепно морочит верующих, а в лучшем случае и себя! Впрочем, нет, для этого она слишком умна, она знает, что люди прежде всего жаждут чудес.
— Всякая религия охотно поддерживает и оправдывает себя этим.
Дэзи не ответила, так как в это мгновение свет померк и только в голубоватом дыму кадильниц таинственно сияло золотое изваяние Будды, на стенах, покрытых символическими рисунками, то здесь, то там высвечивались какие-то экзотические лица, священные надписи и знаки.
Белая фигура Блаватской застыла в глубине, как мраморная статуя. Звуки музыки рассыпались по воздуху сладкой летучей пылью и медленно таяли. В зале воцарилась гробовая тишина.
Начались спиритические чудеса. Подымались на воздух столы, носились над головами стулья, с потолка падали живые цветы, зеленые ветви каких-то тропических растений. Иногда тишину разрывал сильный удар турецкого барабана, заставляя всех вздрагивать от ужаса.
Потом стали появляться бледные контуры каких-то человеческих призраков, светлые, прозрачные руки блуждали над головами, где-то в высоте играли невидимые инструменты, проносились по воздуху клубы огненного тумана, сыпались каскады искр, клубясь в воздухе и покрывая стены фосфорическим сиянием.
Настроение зала становилось все тревожнее, и лихорадочное возбуждение дошло до предела, когда вдруг вспыхнули все люстры и при ярком освещении медиум стал подыматься на воздух и повис в высоте в коленопреклоненном положении, неподвижный, с закрытыми глазами, с руками, скрещенными на груди.
Всех охватил священный ужас, раздался истерический плач, несколько женщин опустились на колени и запели умиленными голосами какой-то благодарственный гимн. Одни сидели как бы омертвев, не в силах оторвать глаз от этого чуда, другие подошли к самой эстраде, не веря своим глазам. Несколько фотографических аппаратов запечатлели это необыкновенное явление. Все онемели от удивления, все души окаменели, всеми овладел экстатический восторг и трепет.
Неожиданно зал погрузился во тьму, и начались новые чудеса, новый мучительный сон, полный страшных призраков и галлюцинаций.
Только Дэзи сидела спокойно, наблюдая за Зеноном, который в этой гипнотизирующей атмосфере совершенно перестал владеть собой. Он впал в какое-то сонное состояние, по временам ему что-то мерещилось, он куда-то рвался и что-то невнятно и лихорадочно шептал. Дэзи держала его за руку и старалась отрезвить властным взглядом, но, когда он стал совсем застывать, впадая в транс, она сильно сжала ему пальцы и повелительно шепнула:
— Иди за мной!
Он пошел автоматически, не понимая, что с ним происходит.
Очнулся он у нее в квартире перед пылающим камином. Ба лежала на ковре, глядя в огонь, а за ней сидела Дэзи с папиросой в руках.
— Вы у меня, — сказала она в ответ на его удивленный взгляд.
— Как? Ведь мы только что были в Теософском обществе.
— Там было тесно и душно, вам стало плохо, вот и все.
— Благодарю вас!
Он нагнулся, чтобы поцеловать ее руку, но Ба так враждебно заворчала и выгнула хребет, что он невольно отступил.
— Я хотел только выразить вам мою благодарность, а Ба не позволяет!
Дэзи улыбнулась и положила ноги на спину пантеры.
— Вы не привыкли к спиритическим сеансам.
— Я бывал на многих, но на этот раз мне все время казалось, что я вижу фантастический сон, от которого никак не мог освободиться. Удивительный медиум! И если даже все это было наперед подстроено, то приходится признать, что устроитель прямо-таки гениален!
— Все это была самая настоящая правда, ручаюсь вам! Но, к сожалению, это только факты, и ничего больше, — говорила она презрительным тоном, подавая ему стакан чая, который принесла старая, сгорбленная индуска. — Немая действительность! Лишние, ненужные истины! Отвратительная болтовня людей, которым суждено исчезнуть бесследно. К тому же я терпеть не могу этих балаганных чудес, они во мне будят отвращение и чувство гадливости. В низших кругах земной атмосферы кишат эти ларвы. Это громадная мертвецкая человеческих призраков, которым, раньше чем они рассыплются в сферическую пыль, грезится прежняя жизнь на земле. Это только элементалы, эманации душ, призрачные существа и вампиры, подкарауливающие нас, чтобы за наш счет продлить свое ничтожное, иллюзорное существование, это только зародыши преступлений, зла и подлости, возникшие в темных уголках земли, постоянно кружащиеся над ней, неспособные на бессмертное солнечное существование. Как голодные, бездомные собаки в холодную ночь просятся в теплые жилища, так и они кружатся в светлых орбитах творческих душ, которым дано господство и бессмертие.
— Ужасная картина, настоящий ад, — сочувственно вздохнул Зенон.
— Да, настоящий и единственный ад! ‘Вечный плач и скрежет зубов!’ А он держится их слезами, он кормится их мучением, он из их страданий и горя создал себе престол, на котором опочил, требуя все новых восхвалений и совершая все новые насилия. Где раздается стон, где царят болезни, несчастья, преступления и вечный мрак, там проявляется его власть, там царит он, царь тьмы, ужаса и смерти! — В глазах Дэзи сверкали молнии, она грозила кому-то сжатым крепко кулаком. А Зенон, захваченный ее пылом, бессознательно шептал:
Salute, о Satana,
О, ribellione,
О forza vindice
De la ragione!
Дэзи сложила руки и, склонив голову, замерла в восторженном созерцании. Лишь изредка шевелились ее губы, и на них расцветала улыбка, грудь подымалась от сдержанного вздоха, и по бледному, просветленному лицу пробегало зарево молитвенного экстаза.
Не смея мешать ей, Зенон сидел неподвижно, всматриваясь в корону ее медных волос, окружавших голову словно лучистым ореолом, и зачарованной душой пел ей немой восторженный гимн.
Но спустя некоторое время, обеспокоенный ее каталептической неподвижностью, позвал индуску и ушел.
Ба покорно прыгала перед ним, провожая его до порога.

X

Вечер был отвратительный, шел мелкий, частый дождь. Зенон вздрагивал от холода. Гнилой воздух спирал ему дыхание и покрывал лицо липкой, неприятной сыростью. Было уже довольно поздно, окна зияли пустотой как прогнившие глазные впадины, магазины были закрыты, и только затянутые туманом фонари бросали грязные круги света на почерневшие мокрые стены домов и тротуары, покрытые грязью. Редкие прохожие, сгибаясь под зонтами, проходили по пустым улицам. Постоянное бульканье водосточных труб, шум дождя и глухие мучительные порывы промокших деревьев раздражали Зенона, причиняли ему чуть ли не физическое страдание.
Ада вызвала его по какому-то спешному и важному делу, и он шел, вернее тащился, то и дело останавливаясь на углах и боязливо всматриваясь в пустые площади и глухие улицы. Бесчисленные глаза фонарей глядели со всех сторон затуманенными таинственными зрачками, кое-где, как черные стожки, стояли неподвижные фигуры полицейских в длинных плащах, с которых стекали струи дождя.
Зенон не видел Ады уже несколько дней, так как со дня сеанса почти не выходил из дому. Он чувствовал себя очень плохо, им владело какое-то необъяснимое беспокойство, он ощущал такой сильный упадок воли, что по целым часам просиживал в читальном зале, ни о чем не думая, бесцельно всматриваясь в огонь, глухой и равнодушный ко всему окружающему. С того же дня он не встречал и Дэзи, ему сказали, что она больна и не выходит из своей квартиры, и он этим удовлетворился. Безволие и равнодушие, охватившее его, сделали его жизнь отвратительной, даже его личные дела были ему скучны и неприятны. Поэтому он ужасно злился, тащась сейчас к Аде по пустым дождливым улицам.
Погруженный в свои мысли, он не сразу заметил остановившийся рядом с ним экипаж. Чей-то голос окликнул его по имени.
В открытое окно кареты глядела Дэзи.
— Куда отвезти вас? — спросила она, подвигаясь и давая ему место рядом с собой.
Он назвал кучеру гостиницу и сел в экипаж.
— Меня вызвали родственники, есть какое-то спешное дело.
— Это та прелестная девочка и красивая дама, с которыми я вас видела в Грин-парке?
— Да, но что с вами случилось после субботы?
— Я находилась в состоянии, в котором даже сама о себе ничего не знаешь. Это болезнь, посещающая меня очень часто, и против нее нет лекарства, — грустно ответила Дэзи.
— И меня в эти дни разъедали скука и безразличие. Я не выходил из дому, ни с кем не видался и не работал, мною овладело безволие, и все время я дрожал в каком-то беспокойстве, ожидая каждую минуту несчастья. Так, должно быть, чувствуют себя деревья перед ударом молнии. Отвратительное состояние!
— А теперь вам лучше?
Она пожала ему руку и заглянула в глаза так глубоко и близко, что он невольно отодвинулся.
— Нет, нет, — горячо возразил он. — А может быть, виноват во всем климат? Ведь все время идет дождь, холод, туман, и так изо дня в день! Это может довести до отчаяния! А может быть, солнце погасло и мы уже никогда не дождемся тепла и света?
— Ностальгия по солнцу.
— Уеду на материк, непременно уеду! Дольше такого я не выдержу. Убегу куда глаза глядят!
И вдруг он замолчал, смущенный такой неожиданной вспышкой своей откровенности.
— На юге весна уже в полном разгаре!
— Какое мне до этого дело? — резко возразил он, не уловив в ее тоне удивительной мягкости и тоски.
— Таким ароматом дохнули на меня вдруг апельсиновые рощи, так засверкали голубые моря!
Он быстро наклонился к ней, глаза ее застыли, устремленные куда-то вдаль, и было в них как бы сияние этих желанных морей, а по губам скользила бледная мечтательная улыбка. Вдруг он все понял.
— Жду, жду, жду, — шептал он все тише, и в голосе его была безумная радость, надежда и счастье.
— Помнишь? — губы ее дрогнули, и звук ее слов был удивительно нежен.
— Я готов хоть сейчас!
Экипаж остановился перед гостиницей.
— Завтра! — крикнула она ему, прощаясь, с улыбкой, полной тайного обещанья.
Долго прислушивался он к шуму удалявшегося экипажа.
— Завтра! — повторил он, чувствуя, как с его души слетает бессилие, подобно старой изношенной одежде, а в сердце разгорается пламя восторга. Он не стал ждать лифта и буквально летел по лестнице, подхваченный крыльями радости. Иногда он останавливался восторженно восклицал:
— Завтра! Завтра!
Ада встретила его бледная и смущенная:
— Вандя больна.
— Вандя?
Его сразу отрезвило это неожиданное известие.
— Заболела в субботу, сразу же после возвращения из парка. Врачи никак не могут определить болезни. У нее ничего не болит, она только жалуется, что всякий раз, когда засыпает, ей является та рыжая дама, которую мы тогда встретили, и смотрит на нее ужасным взглядом. Вандя с криком вскакивает с кровати. При одном упоминании о ней дрожит от страха. Вот это-то и странно, что температура у нее нормальная. Но я, кажется, знаю источник ее болезни! — шепнула Ада с глубоким убеждением.
Робко и беспомощно взглянул он в ее грустное лицо.
— Это она ее сглазила.
— Кто? — и он невольно оглянулся вокруг.
— Этот рыжий вампир, эта ужасная незнакомка.
— Дэзи? — Он отшатнулся, пораженный ужасной мыслью. — Не может быть! Человек, когда боится, теряет способность ясно смотреть на вещи! Это совершенно невероятно! — торопливо говорил он, чтобы заглушить звук произнесенного имени.
— Я глубоко убеждена в этом. Не знаю только, зачем и за что? Пусть будет проклята эта злая и подлая сила, пусть будет проклята! — грозно повторила Ада, и в глазах ее сверкнула молния глубокой ненависти. — Но я своего ребенка защищу, хотя бы ценой собственной гибели. В чем виновата Вандя? Это меня так мучит, что я не могу успокоиться. А тут, как нарочно, и тебя столько дней не видела, — с упреком сказала она, поднимая на него глаза, полные слез.
— Я тоже был болен, сегодня я первый раз после той субботы вышел из дому. Лихорадочный бред, — поспешно заметил Зенон.
— Да, ты бледен, у тебя очень плохой вид. В этом должна быть какая-то таинственная связь с болезнью Ванди. Не смейся над моими подозрениями: страх часто имеет ясновидящие глаза. Может быть, она и тебя сглазила!
Его охватила ледяная дрожь, в мозгу пронеслись странные ассоциации.
— Пойдем, и Бэти здесь! Она приходит каждый день и сидит у кровати Ванди. Милая, славная девушка!
Зенон молчал: предположения Ады пробудили в нем сильное беспокойство.
— Тебе было очень плохо?
Она поглядела на него с нежной заботливостью.
— У меня был острый приступ меланхолии, и несколько дней я метался в бессильной муке. Не было даже сил прийти к тебе.
— Почему же я не могу быть всегда с тобой?
— Я думал об этом, я знаю, ты бы меня защитила от моих терзаний! Ты одна! — горячо произнес он, но сейчас же подавил в себе готовое сорваться с уст признание, так как перед ним встало грозное лицо Дэзи.
— Что тебя мучит, скажи, ты ведь знаешь, я готова все для тебя сделать.
— Когда-нибудь скажу тебе! Скажу, убегу под твою защиту, и ты меня спасешь, снимешь с меня тяжесть греха. Мне надо окончательно решиться на что-то.
— Ты пугаешь меня!
Ее сильно обеспокоил мрачный взгляд Зенона.
— Ада, мы ждем! — крикнул Генрих из другой комнаты.
Они вошли в гостиную. Генрих сидел у камина, Бэти шла им навстречу.
— Вандя жалуется, что вы ее забыли!
Она поздоровалась с Зеноном холодно и сдержанно. Девочка лежала в кровати как увядший цветок, с усилием протягивая ему маленькие худые ручки.
— И мама вас ждет, и папа, и мисс Бэти ждет! Все ждем, а дядя не приходит, — шептала она с упреком.
Нежный жалобный голосок и худое личико ребенка так растрогали Зенона, что он едва сдержал слезы. Он погладил ее по растрепавшимся светлым волосам и стал весело рассказывать о разных делах, которые его задержали. Девочка выслушала внимательно и ответила очень серьезно:
— Ладно, дядя, но теперь вы должны навсегда с нами остаться! Мама сказала, что, как только я поправлюсь, мы поедем домой, и вы с нами.
— Непременно поедем вместе, — подтвердил он, растроганный ее щебетанием.
— И прямо домой! Мне что-то надо вам сказать, дядя, по секрету, только никому ни-ни!
Он дал ей торжественное обещание хранить тайну, Вандя обняла его за шею и прошептала:
— Когда дядя не приходит, мама плачет. Я часто видела. — Она откинулась на подушку и, взяв его за руку, продолжала серьезно: — Мама совсем одна. Папа постоянно болен, а я ведь тоже не могу ей помочь. Маме очень тяжело. Вы понимаете, дядя? — прибавила она.
Как дороги ему стали в этот миг ее золотистая головка и умные голубые глаза! В нем вспыхнула внезапно проснувшаяся отцовская любовь, ему захотелось говорить ей слова, полные нежности, любви и заботы. Он обнял ее и стал горячо целовать, а Вандя, взволнованная этой неожиданной лаской, гладила рукою его лицо и шептала, восхищенная и счастливая:
— Дядя такой добрый, такой милый, такой — мой!.. Как папа!
— Как папа! — невольно повторил Зенон, опускаясь на стул.
— В самом деле, дядя, в самом деле! — щебетала девочка, не отпуская его руки.
Зенон радостно слушал эти признания, но в то же время понимал, что ему никогда не придется называть ее своим ребенком.
Девочка вдруг понизила голос и таинственно произнесла:
— Знаете, дядя, Швипс приходит ко мне каждую ночь.
Он вопросительно поглядел на нее, не понимая, о ком идет речь.
— Это моя собачка. Мама говорит, что она мне только снится, но она в самом деле приходит, впрыгивает на кровать и лижет мне руки, пока я ее не поглажу, а потом свертывается в белый клубок и засыпает. А иногда она играет со мной, — хватает башмаки, прыгает через стулья, прячется, стоит на задних лапках. Странно только, что она никогда не лает и не визжит. Правда, я не знаю, куда она днем пропадает. Я везде искала ее, а может быть, мама нарочно велит ее прятать?.. Сегодня ночью… когда пришла та рыжая, я на нее натравила Швипса. Маме я не сказала, потому что знаю, что нельзя людей собаками травить… Но я так ужасно ее боюсь, что не могла выдержать… Я указала на нее Швипсу глазами и говорю: возьми ее! Он бросился на нее и так гонял ее по всей комнате, так гонял, так грыз, что она пригрозила мне и убежала.
— Может быть, она больше не придет, — пробормотал Зенон, пораженный ее рассказом, тем более что Вандя рассуждала вполне трезво.
— Я буду на нее всегда науськивать Швипса, раз она такая подлая! — сердито говорила девочка. — Знаете, дядя, она приходит, садится вот здесь, где вы теперь сидите, и смотрит на меня таким ужасным взглядом. Я закрываю глаза, прячу голову под подушку и все-таки вижу, как она на меня смотрит. Мне становится так страшно, со мной что-то такое происходит, чего я не умею вам рассказать. Я не могу ни пошевелиться, ни позвать маму, ничего не могу сделать, — беспомощно развела она руками. — И зачем она меня пугает? — жалобно простонала Вандя, пугливо прижимаясь к Зенону.
— Не бойся, она уже не придет… и не надо об этом думать.
Вошла Ада и пригласила его пить чай.
— Мама, дядя теперь будет приходить каждый день!
Когда он, прощаясь, целовал ее, она шепнула ему на ухо:
— А то перестану дядю любить!
Он еще раз поцеловал ее и вышел.
— Мисс Бэти уже уехала. Она не хотела вам мешать, к тому же очень торопилась домой, так как у мистера Бертелета сегодня опять припадок, а Джо куда-то уехал.
Зенон и не заметил отсутствия Бэти, поглощенный мыслью о состоянии Ванди. Воцарилось тяжелое беспокойное молчание. Ада ежеминутно заглядывала в комнату больной, а Генрих, измученный и слабый, только вздыхал и бросал робкие взгляды на Аду и Зенона.
— Вандя мне все рассказала, даже о собачке. Я ничего не могу понять. Она вполне разумна, отлично понимает свое состояние и совершенно уверенно рассказывает невероятные вещи. Точно какая-то галлюцинация наяву. А может быть, это какой-то самогипноз? Ничего не понимаю.
— Для меня все совершенно ясно. Я вам уже говорила.
— Да, но рыжая незнакомка и ее злые, околдовывающие глаза — это не факт, а только ваше предположение.
— Может быть… А все-таки над нами нависло что-то таинственное… Я чувствую ее злое влияние… Но откуда пришло несчастье? Кому мешает наше тихое существование? Это меня ужасно мучит.
— Если даже все так, как вы предполагаете, то тайна останется неразгаданной.
— Прежде всего следует преодолеть эту злую, жестокую силу.
— Завтра привезу доктора, который занимается гипнотизмом.
— Для Ванди самым лучшим было бы вернуться домой, — робко проговорил Генрих.
— И я чувствую себя здесь гораздо хуже. Лондон для нас вреден.
— А доктор советовал ехать на юг. Вчера я получил письмо от одной знакомой из Сорренто, — там уже весна и тепло. Что вы думаете об этом?
Зенон невольно повторил слова, недавно произнесенные Дэзи:
— Таким ароматом дохнули на меня апельсиновые рощи, так засверкали голубые моря!..
Аду удивил чужой, тоскливый звук его голоса.
— Мне вспомнились какие-то стихи, — поспешно добавил он, ловя ее напряженный, подозрительный взгляд, и, переменив тон, стал их горячо уговаривать ехать на юг.
— Но ведь и вы поедете с нами? — поймала его на слове Ада.
Он обещал не задумываясь, так как в этот момент желал этого от всей души.
— Бэти сегодня говорила, что они окончательно раздумали ехать на материк. Объясняла это болезнью отца, но у них там что-то случилось. Она становится с каждым днем все грустнее. Мне ее ужасно жалко.
— Ее жизнь очень тяжела. Тетки невыносимы.
— Теперь она очень огорчена состоянием своего брата. Из ее недомолвок я поняла, что они опасаются, как бы он не сошел с ума. Может ли это случиться? Вы ведь его хорошо знаете.
— Трудно сказать что-нибудь наперед, но он занимается вопросами, которые очень часто приводят к безумию.
— Бэти говорила, что и вы посещаете спиритические сеансы.
— Меня интересует этот род помешательства. Я был на нескольких заседаниях и видел необыкновенные вещи, которых мой ум и моя воля не могут принять, но которые все-таки являются действительным фактом. Впрочем, я не углубляюсь в исследование этого вопроса, и все эти фантастические явления собираю только как материал, который мне со временем пригодится.
— Я бы боялась сеансов и тех чудес, которые там происходят. Я убеждена, что во всех этих делах скрывается дьявол, который искушает человеческие души чудесами, гипнотизирует обещанием переступить порог н е п о с т и ж и м о г о и увлекает в бездну.
— Что вы этим хотите сказать?
— Хотя бы то, что человек сходит с ума. Я боюсь этих темных сил. Может быть, ад существует не только в нашем суеверии и страхе. Мне кажется, что за пределами нашего сознания лежит темная бездна, в которой обитают какие-то ужасные чудовища, какие-то таинственные существа, невообразимые ларвы. И кто раз поддастся любопытству и заглянет туда, тот должен будет погибнуть. Я глубоко верю в Бога, люблю солнце и дневной свет, люблю жизнь и боюсь всего, что не из этого мира.
— И вы совершенно правы! — подтвердил Зенон, не желая продолжать этот разговор.
— Милые мои, уже очень поздно, — воскликнул Генрих.
— Два часа! Простите, я убегаю!
— Значит, мы не будем теперь ждать вас понапрасну?
— О, нет, нет! И доктора привезу после обеда! — крикнул он, уже выходя.
Выйдя из гостиницы, он остановился, всматриваясь в пустую дождливую улицу. Вдруг подъехал экипаж, и со звоном опустилось окно в дверцах.
— Скорее, холодно! — прозвучал чей-то знакомый голос.
— Вы здесь? — воскликнул Зенон, узнав Дэзи.
— Я ждала вас.
— Меня? Меня? — он не мог поверить, и его удивление перешло в неожиданный испуг. Он отступил назад, как перед привидением, но чья-то белая рука увлекла его в карету, дверь захлопнулась, и экипаж покатил так плавно, точно летел по воздуху.
— Мисс Дэзи? — спрашивал Зенон, приходя понемногу в себя.
— Завтра уже стало сегодняшним днем! — зазвучал ее тихий голос.
— И вы меня ждали?
Она была плотно укутана в шубу, и только когда они проезжали мимо фонаря, он видел ее большие яркие глаза.
— Так это сегодня?
Собственный голос показался ему совершенно чужим. Он наклонился к ней, от нее исходил такой жар, что он весь задрожал и уже смело стал искать ее руку, придвигаясь ближе, пытался даже обнять ее, но как-то не мог этого сделать, точно их разделяло бесконечное пространство. А может быть, он делал все это только в мечтах?..
Он что-то говорит… Или спрашивает о чем-то? И что она отвечает ему? Блещут молнии, раздаются удары грома, точно говорит сам Бог! Какая же это тайна связывает их навсегда? Нет, он не может вспомнить, никогда не вспомнит!.. Небо ли вдруг ему открылось? Такая радостная тишина охватила сердце!.. Отлетели все мелочи жизни, и вот они вспыхивают пламенным кустом среди неизмеримого пространства, и солнечный круговорот уносит их по путям вечности… Ее ли губы напоили его этим безумием? Ее ли обнаженные руки так сковали его пламенными оковами? Точно смерть убаюкала его и окунула в забытье. Какое блаженство — быть и не чувствовать своего существования! Пламенеть и не знать о самом себе! Падать в бездну и всплывать на волнах счастья!
Еще один поцелуй! Еще одно объятие! Еще один взгляд! Пить блаженство всем своим существом становится воплощенным счастьем! Петь немой гимн победной радости! Кто могущественнее тебя, царь страха и смерти!
Любовь ли это? Это радостный взрыв двух солнц, утопающих друг в друге в таинственный момент сочетания… Возникновение звезд в бесконечности…
Дэзи! Дэзи!
Уже ничего нет, кроме совершенного счастья.
Она! Я! И ты, Мститель! Ослепленные любовью глаза сеют пламя, и из него вырастают млечные пути, космическая пыль, бесконечные цепи жизней! Из зениц Бафомета родится душа и, как молния, несется, прорезая века, чтобы со временем снова в ‘нем’ утонуть. Рожденная в ‘нем’, она становится ‘им’! Совершает таинственный круг и возвращается к предвечному источнику!
О, Дэзи! Дэзи!
Мы искали друг друга с первых дней сотворения мира! Мы томились друг по другу еще вначале, еще в ‘нем’!
Неужели это только сон? Если да, пусть продолжается, пусть снится вечно, вечно!
Вихрь каких-то воспоминаний начинает проноситься в мозгу… Он узнает, понимает, и душа его полна презрения.
Это был я! Отвратительная человеческая форма — это был я?
Засверкали в тумане какие-то жизни, какая-то действительность, жалкий, печальный человеческий муравейник. Стон несется от них, жалобный стон и проклятья. Роса их слез падает ему на глаза и просачивается в сердце едким страданием.
Дэзи, Дэзи!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Зенон быстро сомкнул глаза, неприятно пораженный утренним светом. Мысль его медленно подымалась как бы из глубокой бездны, тяжело работала, искала во мраке, трепетала в муке, разбивалась о туманные стены обманов, прорывалась сквозь рой привидений и тоскливо, печально выходила на дневной свет. Сердце снова начинало дрожать в страхе, сознание просыпалось и спрашивало:
‘Что же это было?’
Его привел в сознание звук собственного голоса, и он снова открыл глаза.
Серое туманное утро вползало в комнату, улицы уже шумели обычным ритмом движения.
‘Такой же день, как и вчера. Дождь, холод и скука! А то?’
В памяти его проносились какие-то смутные, бессвязные воспоминания, с каждым моментом все более бледные, призрачные и неуловимые.
Зенон вскочил с кровати и старался вспомнить, когда и каким образом он вернулся домой.
‘Я ехал с Дэзи, — напрягал он рассеянную память, — но потом? Что со мною было потом?’
Непроницаемая стена туманных, неуловимых призраков встала в его мозгу. Он помнил разговор с Адой, помнил рассказ Ванди, помнил все, вплоть до того момента, когда сел в экипаж, но дальше был непреодолимый мрак, ночь, горевшая ослепительными молниями страха.
Вошел служитель и принес вместе с чаем пакет от фирмы Кука, которая извещала его, в котором часу уходит поезд в Дувр, сообщала название парохода и номер каюты.
— Мисс Дэзи дома? — спросил он, опомнившись.
— Сейчас к ней прошли мисс Блаватская и мистер Смит.
— А мистер Джо еще не приходил?
— О нет, мистер Джо очень болен. Мистрис Трэси говорила, что…
— Можете идти! — резко сказал Зенон, проследив его взгляд, обращенный с глупой улыбочкой на лежавшую на диване шаль. Это была индийская шаль, переливавшаяся всеми красками, пропитанная запахом фиалок, а рядом лежали белые, немного измятые перчатки.
‘Дэзи! Да, это ее вещи! — Он наслаждался чудным запахом. — Какая-то ошибка!’
Зенон завернул шаль и перчатки в бумагу и, написав несколько препроводительных слов, отослал пакет с горничной. Затем позвонил по телефону знакомому врачу-гипнотизеру насчет Ванди и собирался уже уйти из дому, когда в глаза ему снова бросилось письмо Кука.
‘Поезд уходит в 10 часов… Дувр… ‘Калибан’.
Он читал медленно, как бы желая закрепить эти слова в неподатливой памяти, но не мог понять, куда это он собирался ехать и зачем. Бросив с досадой бумагу на стол, он вышел.
В коридоре его встретила горничная с письмом Дэзи.
— Мисс уже ушла?
— Мисс больна, уже несколько дней она не выходит из дому.
Зенон снисходительно улыбнулся, выслушав эту ложь. В письме Дэзи приглашала его к чаю, а в приписке благодарила за присланную шаль.
‘В пять часов у Дэзи, в семь у Ванди с доктором, а в десять отходит поезд’, — подумал он и пошел к Джо.
‘Калибан’, странное название парохода’, — подумал он вдруг.
Малаец открыл дверь, сверкнув белками глаз, и куда-то исчез. Квартира была почти не освещена, шторы опущены, и в сером сумраке как привидение блуждал Джо. Он ходил сгорбленный, с трудом передвигаясь, иногда останавливался и с напряженным вниманием глядел в одну точку, невнятно бормотал какие-то слова и продолжал ходить из комнаты в комнату.
— Джо! Джо!
Но он не слышал и продолжал ходить. Зенон крепко сжал ему руку и крикнул на ухо:
— Джо, проснись, ради Бога!
Тот прижался к нему и безжизненно спросил:
— Скажи мне, где я, собственно говоря, нахожусь? — И стал пристально смотреть на Зенона.
Тот отшатнулся, не выдержав его безумного взгляда.
— Где я? — повторил он тише и спокойнее.
— Рядом со мной. Мы стоим вместе. Чувствуешь мою руку?
— Да… но… Где мы? Посредине комнаты или там, у стены?
— Посредине комнаты.
— А там ты ничего не видишь?
— Уверяю тебя, что в комнате, кроме нас двоих, никого нет.
— Странно… Теперь никого нет… А только что… А ты уверен, что ты со мной говоришь?
Зенон поспешно поднял шторы, и день проник в комнату широкой струей света. Джо, ослепленный, отвернулся, но через мгновение стал подозрительно озираться и временами, как бы видя что-то страшное, весь сжимался, застывал на миг, глаза его закатывались и горели зловещим блеском безумия.
— Джо! — В голосе Зенона звучало глубокое сострадание.
— Это ты, Зен, я знаю, — проговорил тот, как бы пробуждаясь от летаргического сна.
— Что с тобой? Ты болен?
— Нас только двое здесь? — поднял он на Зенона мутные глаза.
— Сейчас открою окна, сам убедишься.
Вскоре вся квартира была залита светом и влажным холодным воздухом. Монотонно стучал дождь, и булькали водосточные трубы. Джо завернулся в плед, выглянул в окно, высунул даже голову под дождь и, немного успокоившись, сел рядом с Зеноном, который сказал:
— У тебя нервы совсем расшатались.
— Возможно! Я несколько дней не выходил из дому, а паровое отопление ужасно плохо на меня действует.
— Все решили, что ты заболел.
— Я был очень занят.
— А дома беспокоятся о тебе, — осторожно начал Зенон.
— Кто? — спросил Джо отрывисто и резко.
— Отец, Бэти, тетки, наконец, друзья.
По мере того как Зенон перечислял, Джо менялся на глазах, лицо его стало мрачным и злым, и он с ожесточением закричал:
— Никого не помню и не знаю!
— Я говорю о твоей семье, — пояснил Зенон, думая, что тот его не понял.
— У меня нет семьи, я уже избавился от этого вампира! Порвал все узы! Меня больше ничто не связывает с жизнью, на днях я уезжаю навсегда из Европы. Я свободен, не надо мне ни родины, ни семьи, ни друзей! Омою тело в священных водах Ганга, а душу затоплю в созерцании. Там до меня не дойдет отвратительный визг человеческого стада. Я так ужасно страдал здесь! Но я пересилил подлый инстинкт жизни, пересилю и самое жизнь. Я страдал за ваши грехи, молился, бичевал себя, но теперь точно знаю, что вас ничто не спасет! Вы прокляты! Богоубийцы! Поклонники зла! Прокляты, прокляты, прокляты!
Он кричал, охваченный безумным порывом страдания, ужаса и ненависти.
— Ты пришел смущать меня? — обратился он к Зенону — Пришел искушать? Прочь отсюда, посланник сатаны, прочь! — взревел он, наступая на него с горящими глазами.
Зенон невольно попятился назад, не зная, что делать.
Вдруг Джо остановился, смертельно побледнел и как бы окаменел на месте.
Зенон бросился к нему, но не в силах был сдвинуть его с места. Джо застыл и как бы прирос к полу. Он стоял неподвижно, как дерево, ко всему безучастный, глаза погасли, лицо его выражало исступленное блаженство.
— Ему нельзя мешать, — сказал малаец, позванный Зеноном, и стал поспешно закрывать окна и занавешивать их тяжелыми гардинами.
Зенон был так поражен, что не понимал его слов.
— Он сам очнется — может быть, через несколько часов, может быть, завтра. Он теперь беседует с Богом, и если ему помешать, он может убить одним взглядом. Иногда он поднимается на воздух, и тогда слышится музыка и пение, — шептал с глубокой верой малаец, затем он поставил перед Джо зажженную кадильницу, столб беловатого дыма поднялся и наполнил комнату ароматным облаком.
Малаец проводил Зенона в комнату, отделанную желтым шелком, и, указывая на множество разбросанных предметов и открытые сундуки, сказал:
— Мистер Джо велел отослать отцу все эти вещи и деньги.
— Уезжаете? — спросил наконец Зенон, понемногу приходя в себя.
— Уже куплены билеты в Бомбей, на пароход в отделении для груза, а оттуда Будда доведет нас до Великого Пути.
— Куда едете? Куда? — все еще не мог понять Зенон.
— Я только тень его, иду, куда он идет.
Малаец говорил так серьезно, что Зенон должен был поверить ему, и тем больший охватил его испуг.
‘Надо спасать Джо’, — решил он и позвонил прислуге.
Отослав длинную депешу к Бертелет, он велел пригласить мистера Смита, который, к счастью, оказался дома и сейчас же явился. Он выслушал Зенона с величайшим сочувствием, но не мог все-таки удержаться от сектантского злорадства:
— Ушел от нас, и вот грустные результаты! ‘По плодам узнаете их’. Вот куда ведет своих поклонников эта дьяволица.
— О ком вы говорите?
— О мисс Дэзи! Мы с Блаватской были у нее. Она нам чистосердечно призналась, что служит ‘ему’… — И он суеверно пошевелил пальцами, как бы рассыпая по полу соль.
— Меня гораздо больше интересует состояние больного, — ответил Зенон, совершенно разбитый.
— Я бы хотел его видеть, может быть, он уже проснулся?
Они отправились к Джо, тот неподвижно стоял на прежнем месте, едва видимый среди кадильного дыма и весь покрытый светящейся росой.
Мистер Смит задрожал от страха.
— Но избави нас Бог от лукавого… — бормотал он, поспешно отступая в желтую комнату. — Он находится в состоянии полной каталепсии. Надо ждать пока сам проснется. Я думаю, что потом его нельзя будет оставлять одного.
— Да, я жду прибытия его родных. А может быть, отвести его в больницу?
— Это не болезнь, это нечто худшее.
Зенон опустился на стул, терзаясь все сильнее, а мистер Смит глубоко задумался и, шагая по комнате, невольно ощупывал взглядами предметы. Его сухие, костлявые пальцы сладострастно скользили по шелковой материи и прикасались к бронзовым изваяниям.
— На всех путях жизни таится безумие, — произнес вполголоса Зенон, как бы в ответ на свою мысль.
— Но на том пути, по которому пошел Джо, оно постигнет всякого. Когда-то я шел по этому пути, но меня спасло чудо, я отступил перед бездной.
— Значит, вы вышли из состава Общества?
— Я говорил о том пути, по которому пошел Джо. Это путь отрицания дьявольской гордыни. Путь взбунтовавшихся. Наши пути диаметрально противоположны, мы верим в Бога — они Ему противятся. Мы любим людей и работаем ради их спасения, а они презирают и ненавидят человека. Они проклинают жизнь, хотят ее уничтожить. Свое гордое ‘я’ они противополагают всему миру. И прежде всего я должен вам заметить, что спиритизм является религией, утверждающей бессмертие всего живого. Мир — это мечта Бога о Самом себе… — разглагольствовал мистер Смит, переходя к изложению сложной теории семи кругов познания, семи сфер и всего теософского апокалипсиса.
— Но вернемся к вопросу о Джо, — быстро переменил он разговор, заметив утомленное лицо Зенона. — Я утверждаю, что его погубила мисс Дэзи.
— А потом вы станете доказывать, что она — воплощение Бафомета.
— Да, я утверждаю это! — Он пошевелил пальцами и, придвигаясь ближе, зашептал ему почти на ухо: — Ведь он является в каких угодно видах. Вы думаете, что Ба — это только пантера? Или, например, это раздвоение Дэзи? Я сам видел, как она пришла на сеанс к Джо, разговаривал с ней, она стояла с нами в цепи, а затем, уйдя раньше других с сеанса, я застаю ее за разговором с мистрис Трэси, в обществе которой она провела все то время, которое продолжался сеанс. Разве это все не доказывает того, что я говорю? Подобных фактов я мог бы привести очень много. Например, последние несколько дней она была больна, и мы точно знаем, что она не выходила из квартиры, и в то же время ее видели в разных концах города. Я передаю вам совершенно достоверные, проверенные факты.
Зенон вонзил в него взгляд и стал внимательно слушать.
— Это вампир! — произнес мистер Смит с торжественной таинственностью. — Она принимает какой угодно облик, чтобы свободно охотиться за человеческими душами. А может быть, она и не существует вовсе как человек? Может, это только временное воплощение ‘его’ воли. Да, да, очень может быть, что это только ‘его’ тень, бессмертная тень зла и греха… Одинокий в бесконечности, низвергнутый на дно векового мрака, непокорный и ненавидящий Высший Свет, он, как коршун, протягивает когти, чтобы захватить власть над миром, и привлекает к себе безумные возмущенные души, чтобы со временем во главе этих отверженцев вступить в последний бой с Богом. Я верю, настанет время, когда заколеблется весь мир до основ, погаснут звезды, превратятся в пыль солнца и планеты и закипит неумолимый бой от края до края вселенной. Но я также верю, что сатана будет низвергнут во прах, что будет сломлена его гордыня. Бог из хаоса создаст новые миры. Земля станет новым, радостным Иерусалимом, и освобожденный от греха человеческий род снова запоет Осанну! Чистые безмерные души наполнят вселенную, и все небо огласится счастьем вечного пребывания в Боге. Я твердо в это верю и также твердо знаю, что Дэзи — посланница ‘того’. И я уверен, что здесь кто-то умрет, кто-то с ума сойдет, кто-то погибнет из-за нее и ради ‘того’.
Зенон, казалось, не понял предостережения, всецело поглощенный тем, что он услышал о раздвоении Дэзи. Спиритические теории мистера Смита были ему скучны, но это неожиданное подтверждение его подозрений, которые Зенон глубоко скрывал даже от самого себя, потрясло его.
— И видели ее одновременно в различных местах? — спрашивал он, желая еще раз услышать это.
— Уверяю вас!
Мистер Смит стал поспешно приводить новые факты. Зенон уже не слушал его, углубившись в свои воспоминания. Он теперь и сам припомнил нечто подобное. И то первое свое удивление, когда, оставив Дэзи на сеансе, он встретил ее в коридоре, и она шла с противоположной стороны! И сцену бичевания! И эту вчерашнюю встречу. Ведь он два раза ее видел, разговаривал с ней, сидел рядом, чувствовал ее близость, а в это время она была у себя в квартире.
Что это значит? Как это соединить? Возможно ли это? Он боялся сделать окончательный вывод, связать все факты в одну цепь.
Он зажег папиросу, поглядел на Джо, обменялся еще несколькими словами с мистером Смитом и, стараясь думать спокойно, опять углубился в воспоминания.
Знакомство с Дэзи, все, что он о ней слышал, все, что видел, что сам пережил, даже то, что едва промелькнуло в его мозгу, что упало лишь невольной тенью, — все сейчас снова воскресало в нем, он переживал все это заново. Какое-то ясновидение посетило его, он до мельчайших подробностей помнил каждое мгновение и видел все словно на бесконечной ленте синематографа.
‘Вижу, помню и опять ничего не понимаю, — думал он. — Ведь я вижу только факты, только поверхность каких-то случайных реалий, чего-то неизвестного, замечаю только видимые глазу миражи. Но что происходит там, в глубине? Кто является режиссером этих спектаклей? И кто такая эта Дэзи? Какую роль я играю во всем этом?’ — метался он в недоумении.
— Знаете, — обратился он наконец к мистеру Смиту, — меня бы теперь ничто не удивило, даже если бы заговорили человеческим голосом вон те деревья за окнами или вот эти средневековые рыцари сошли с полотна и сели вместе с нами.
Мистер Смит откликнулся торжественным тоном проповедника:
— Все находится в пределах возможного, потому что всякая действительность рождается в нас. Мысль наша также реальна и существует вне нас. Мы — мечта Бога, а мир — наша мечта. Двойственности нет, есть только совершенное единство, вечно волнующееся между двумя полюсами — смертью и жизнью, или между ‘знаю’ и ‘существую’. В природе нет…
— Может быть, это правда, — нетерпеливо перебил его Зенон, которому безумно захотелось убежать от всего этого.
Не дождавшись приезда Бэти, он выбежал на улицу и с радостью утонул в толпе прохожих.
‘Так дальше жить нельзя, нельзя! Я не хочу сходить с ума! — кричал в нем внезапно пробудившийся инстинкт самозащиты. — Вернусь с Адой на родину и забуду обо всем’, — решил он, бесцельно двигаясь туда, куда несла его толпа. Он становился спокойнее, постепенно уходили опасения, забывались пережитые ужасы.
Но в то же время он заметил в людях какую-то странную перемену, которая его обеспокоила. Ему показалось, что лица их — только маски, сквозь которые просвечивало что-то загадочное. Взгляды их были слишком ярки, над головами стояло сияние. И двигались они как-то по-иному, более плавно, словно подымаясь над землей. А шум городских улиц переливался в волнообразную бесконечную мелодию. Каждый голос звучал отдельно, и все вместе составляли хор небесных звуков. Даже стены домов были голубые и подымались высоко к небу. Все, на что он глядел, было также загадочно, везде таилась какая-то иная жизнь, чужая и непонятная, и отовсюду глядела беспокоящая душу тайна.
Он уже ничему не удивлялся, только пугливо думал:
‘А может быть, в самом деле все так, как мне кажется.
Проходя по парку, он остановился и прислушался к шуму деревьев.
‘Что они говорят?’ — он братским взглядом окинул колеблющуюся чащу. Деревья покачивались и как бы пели таинственную вечернюю песнь.
‘Что, что?’ — взволнованно спрашивал он: ему показалось, что эти черные великаны направляются к нему и протягивают ему свои суковатые ветки.
‘Мы никогда, никогда не поймем друг друга’, — печально вздохнул он.
Стая-птиц кружилась над парком, спускаясь все ниже. Зенон почувствовал на лице дуновение их крыльев, видел разинутые клювы и круглые блестящие глаза. Они опустились на землю рядом с ним, несколько птиц село ему на плечи, долго, протяжно каркая. Он прислушивался к их голосам, гладил их по черным блестящим перьям и грустно шептал:
— И здесь та же граница, которую нельзя перешагнуть! Мы бесконечно чужие друг другу!
Вдруг птицы поднялись и, хлопая крыльями, взвились в высоту, понеслись над деревьями, над городом, все выше и выше, а он тоскливо глядел им вслед, пока они не исчезли в сером тумане. Медленные громкие звуки башенных часов вывели его из забытья.
‘Пять часов!’ — Он вспомнил приглашение Дэзи.
Шел он тяжело, стряхивая с себя мечтательное настроение, и был неприятно поражен тем, что все снова обрело обычный, будничный вид. Рассеялся голубой туман, и вокруг пенился и клокотал поток жизни. Зенон вздрогнул от отвращения.
‘А может быть, и в самом деле все именно таково, каким мне теперь кажется’, — думал он, вглядываясь в озабоченные лица прохожих, и везде он видел губы, искривленные страданием, тень жестокости, жадности и эгоизма на многих лицах. А это бесконечное движение! Эти тысячи тысяч, которые топчутся на одном месте, словно в каком-то безумии! Эта дикая борьба всех против всех! Эти бесчисленные орды, постоянно ищущие добычи! Нищета, преступления, разнузданность! Каким ужасным все это теперь ему казалось: и эта неописуемая нищета, и это неимоверное богатство! И эти грязные дома, подобные прогнившим гробам, и это небо, повисшее над ними, как бы насыщенное гноем! Отвратительная, проклятая жизнь!
‘Бежать как можно скорее и как можно дальше!’ — билась в висках радостная, освобождающая мысль. Он снова почувствовал в себе силу, знал, что его ничто не удержит, и уже решился на все.
Он поспешно вернулся домой и узнал, что со второго этажа за ним присылали какие-то дамы.
Зенон неохотно направился туда, предвидя новые неприятные осложнения.
Джо еще не проснулся, но малаец заметил:
— Он уже совсем холодный, так всегда бывает перед пробуждением. И уже не светится. Сейчас должен прийти в себя.
В желтой комнате мисс Долли разговаривала с домашним врачом.
— Ну что, разве я не говорила вам, что это не приведет к добру? — воскликнула она, здороваясь с Зеноном.
— Но это ему теперь не поможет, — ответил он, заглядывая в соседнюю комнату.
— Мистер Смит пошел вас искать у какой-то мисс… не помню имени…
Его задел этот намек, но он довольно вежливо спросил о Бэти.
— Сидит при больном, заупрямилась и не желает его оставить ни на одну минуту.
Зенон нашел ее в темной комнате среди кадильного дыма. Она сидела заплаканная, глядя все время на брата, который стоял по-прежнему сгорбленный, с застывшей улыбкой на лице.
— Это ужасно! Смотрит и ничего не видит! Я говорила с ним, но он не слышит, прикасалась к его рукам — они холодные и окоченевшие, как у мертвеца. Боже мой, Боже мой, — тихо простонала она.
Зенон увел ее в ярко освещенную круглую комнату.
— Что с ним случилось? — спрашивала Бэти, умоляюще сжимая Зенону руки.
— Не знаю. Мистер Смит вам ничего не говорил?
Этого он больше всего боялся.
— Говорил ужасные, ужасные вещи.
— Спиритический вздор, не надо верить. Бэти, Бэти!
— А если это правда? Если это она виновата?
Зенон понял, о ком она говорит, но не возразил и только спросил уклончиво:
— А что говорит доктор?
— А если она и Вандю околдовала? — продолжала испуганно спрашивать Бэти.
— Я вижу, что Ада поделилась с вами своими предположениями.
— А если это правда? Если правда все то, что говорит мистер Смит? — ужаснулась Бэти. — Я теперь так боюсь каждого нового мгновения, что предпочла бы умереть. Никогда, никогда я не думала… Я чувствую себя такой беспомощной перед несчастьем!
Она заплакала, слезы ручьями лились по бледному, усталому лицу.
Ему было ужасно ее жаль, но он не мог найти в себе ни слова утешения. Он стоял холодный и безучастный.
— Мне было так хорошо… Я так была счастлива… А теперь, теперь… — И она снова залилась слезами, втайне еще надеясь, что, может быть, он заговорит с ней, как раньше, поддержит ее любящей рукой, защитит от несчастья. Но он не пошевелился, оставаясь в странном раздвоении. Ее слезы терзали его душу, он знал, что должен был сделать в это мгновение, знал, что эта беззащитная душа молит его о спасении, но он не смог преодолеть чего-то непонятного в самом себе, что запрещало ему проявить хотя бы малейшее сочувствие. Он физически был не в состоянии сделать ни одного нужного движения. Чувствовал, что совершает подлость и предательство, что оскорбляет Бэти, убивает это благородное, глубоко преданное ему сердце, но победить себя не мог. Тщетно метался он, сдавленный в чьих-то неумолимых когтях, как бы разрываясь надвое.
А из Бэти вместе со слезами уходила и сама жизнь. Она чувствовала, что в эту роковую минуту решается ее счастье, ее будущее. Ее охватила безысходная тоска, она уже не могла ни плакать, ни жаловаться, только выжженные горем глаза говорили без слов о душевной муке.
Зенон, ведя отчаянную борьбу с самим собой, вдруг вскочил с места.
— Что со мной происходит! Бэти, Бэти! — крикнул он, отталкивая что-то от себя. В глазах его были ужас и безумие.
Бэти бросилась к нему и, хотя была смертельно испугана, стала его успокаивать, шепча ему нежные слова. Он взглянул на нее с бесконечным презрением и оттолкнул от себя.
— Зен! — простонала она, отступая перед его диким, безумным взглядом.
К счастью, он быстро успокоился и сел рядом с ней.
— Что с вами случилось? — не смогла удержаться она, чтобы не спросить.
— Какой-то кошмар… Что-то такое, чего нельзя передать…
— То же самое, что было тогда у нас?
— Нет, нет… У меня ужасно расшатаны нервы…
Он испуганно озирался, потом быстро заговорил, как бы желая что-то заглушить в себе. Его слова были сердечны, но это не рассеяло ее опасений и не воскресило умиравших надежд, потому что звучали они холодно и были как птицы, кружащиеся в темноте.
Разговор их был странный, оба они прилагали все усилия, чтобы не показать друг другу трагического раздвоения душ и страха, Бэти трепетала, как испуганная птичка, в голосе ее дрожали слезы и с трудом сдерживаемые рыдания. Но она пересилила свое горе, боясь только за него.
— Вам необходимо на некоторое время уехать, — советовала она ему, как сестра.
— Уеду, отдохну и вернусь с новыми силами, — согласился он.
Разговор прервал малаец, пригласивший их к Джо. Тот неподвижно лежал на кровати, доктор что-то ему делал, после чего Джо открыл глаза, никого, однако, не узнавая. Напрасно пытались с ним заговорить, он никому не отвечал и, улыбаясь, глядел куда-то в пространство.
Было решено, что доктор останется при нем вместе с сиделкой, а на следующее утро, в зависимости от состояния его здоровья, его перевезут в больницу или во дворец Бертелет.
Бэти уехала в совершенном отчаянии. Прощаясь, она просила Зенона не оставлять Джо без внимания.
— До утра буду при нем неотлучно! — искренне заверил Зенон и почти тотчас же забыл о своем обещании. Как только Бэти уехала, он направился к Дэзи, хотя было уже довольно поздно, но, дойдя до ее двери, повернул назад.
— Нет, нет, — повторял он, запершись в своей квартире.
Он стал просматривать лежавшие на письменном столе бумаги и остановился на письме Кука: ‘Поезд отходит в 10 часов… Дувр… ‘Калибан’. Он перечитал это несколько раз и, не понимая, что значат эти слова, машинально оделся и поехал к Аде. Хотел было уже позвонить, как вдруг за дверью зазвучал смех Ванди. Зенон вздрогнул и выбежал на улицу. Он был как мячик, носящийся в темноте, подбрасываемый незримыми руками. Чувствовал, что должен куда-то идти, шел, сам не зная куда и зачем, и, сам не зная почему, возвращался назад. Заходил в различные клубы, здоровался со знакомыми, но везде словно бы искал кого-то и, не находя, поворачивал обратно. И вот он вошел в какой-то театр-варьете. Программа уже началась, гремели ненастроенные инструменты, на эстраде кружилась стая балерин, клоуны хлестали друг друга по щекам, кто-то прыгал с потолка в бассейн, отделявший публику от сцены, а зрители смеялись и аплодировали. Зенон смотрел на все это с недоумением, не понимая, впрочем, где все это происходит, — в нем ли самом или же во внешнем мире. Не успев разобраться в этом, он встал и бросился к выходу, расталкивая людей. В нем звучал чей-то категорический приказ уйти из театра. Некоторое время он стоял на тротуаре, беспокойно озираясь, затем, не зная, что делать, сел в экипаж и, торопя кучера, поехал домой.
Его встретил мистер Смит и произнес очень мрачно:
— Я думал, что уже не дождусь вас!
— Это вы меня звали?
— Не звал, только очень желал, чтобы вы возвратились как можно скорее.
— Так это не вы! Вы были у Джо? Он уже проснулся?
— Я сейчас от него. Его только что отправили в больницу для умалишенных. Да, это так, — добавил он, видя изумление Зенона.
— Джо?! Нет, нет, нет! — закричал в ужасе Зенон.
— С ним был припадок буйного помешательства, и его пришлось отвезти, — грустно подтвердил мистер Смит. — Когда приехали дамы, я отправился вас искать, был даже у мисс Дэзи, застал ее за упаковкой вещей. Она возвращается в Индию.
— Да, она мне говорила об этом.
— Я искал вас и в нашем клубе, а когда вернулся, при Джо не было уже никого, кроме доктора и сиделки. Мы стали пить чай и разговаривали о его болезни, как вдруг раздался крик и треск ломаемой о стены мебели. Бросаемся в спальню, а Джо стоит посредине комнаты, держит в руке стул и защищается от какого-то невидимого врага. Он что-то бессвязно кричал, все яростнее обороняясь. Пришлось созвать всю пансионную прислугу, и еле-еле удалось его обезоружить. Он защищался так отчаянно, что мы должны были надеть на него смирительную рубашку.
— Ужасно, ужасно! — простонал Зенон, с трудом веря тому, что он слышит.
— Я пережил самый тяжелый момент в моей жизни! До сих пор не могу прийти в себя!
— Простите… — Зенон открыл дверь и выглянул в коридор. — Мне показалось, что кто-то постучал.
— Не могу привыкнуть к мысли, что Джо погиб безвозвратно! Доктор не подает никакой надежды. Такой замечательный человек, такой могучий ум, такая высокая душа в сумасшедшем доме!
— Из-за вашего спиритизма.
— Может быть, в этом есть и наша вина, — покорно и с искренним сожалением прошептал мистер Смит, — но главной причиной были все же эти ужасные факирские опыты, которыми он увлекся. Он непременно хотел стать йогом, святым, чудотворцем, чистым духом, желая познать непознаваемое. Его безумие окончательно убедило меня, что такие эксперименты для европейцев пагубны. Всякий, кто этим занимался, или умирал, или терял рассудок. Я мог бы привести много примеров.
— И, несмотря на это, вы не перестаете быть апостолом этих истин, — горько улыбнулся Зенон.
— После того, что случилось, я решил больше не заниматься спиритизмом. Я прозрел и постиг горькую истину, что мы, европейцы, являемся низшей расой, — мы лишь психическая чандала. Только индусы могут перешагнуть за пределы материи и взглянуть в бессмертный лик Вечного Сияния. Они — избранные из избранных! Это души, переживающие свое последнее воплощение. Знаете, вся вера, вся тоска моей жизни умерла сегодня насильственной смертью! Теперь я знаю, что европеец может постичь законы нашей планетной системы, может даже превратить солнце в двигатель для своих фабрик и улететь на звезды, но он никогда не выйдет из границ вещества, никогда его грешные руки не подымут завесы и слепые глаза не увидят Изиды без покрывала. Теперь я знаю: мы, как лишаи на скорлупе мира, обречены на низменное, отвратительное существование, на вечное удобрение этой земли, как черви, роящиеся под ее поверхностью. И действительно, мы недостойны лучшей участи, потому что сумма наших прегрешений превысила даже милосердие Бога. И потому горе тому смельчаку, который святотатственно пожелает перешагнуть заповедный предел! Горе ему стократ! Там на страже стоят безумие и смерть.
В его словах было столько горечи, а в глазах такое отчаяние, что Зенона охватил суеверный ужас. Он беспомощно смотрел на старика, который направился к двери и, обернувшись, еще раз сказал:
— Безумие и смерть!
Едва его шаги затихли в коридоре, как вошел служитель и доложил:
— Чемоданы уже снесены вниз, и лошади ждут! Время ехать на поезд!
Зенон не удивился, теперь точно зная, куда он уезжает и чей голос зовет его постоянно.
Он заметался по комнате, хотел собрать какие-то вещи, что-то искал в ящиках стола, пытался собрать страницы рукописи, но все у него летело из рук, он все забывал, охваченный дикой радостью и сладостной мукой ожидания.
— Сегодня! Сейчас! Немедленно! — он все более терял рассудок. Мираж волшебного счастья наполнил его душу невыразимым восторгом. Он пылал как солнце, рвался туда, откуда звучал для него властный призыв.
— Дэзи, Дэзи! — восторженно звал он, отрешенный от себя и жизни, как бы утопая в бесконечности. — Жду освобождения! Жду, томлюсь и люблю!
Вдруг перед взором его совершенно отчетливо возникла Ада… Он очнулся, и в голове как молния пронеслась неуверенная, робкая мысль:
‘Что со мной происходит?’
Послышался жалобный плач Бэти. Он невольно оглянулся, пытаясь сосредоточиться и думать о самом себе. В голове у него царил хаос образов и мыслей.
‘Дядя такой добрый, такой милый, такой — мой, как папа…’
Кто это щебечет? Чьи это руки обвивают его шею? Чьи это глаза глядят на него с такой безграничной любовью?
Зенон пошатнулся. Неимоверная тяжесть придавила его душу и влекла его вниз, в крикливую, грязную жизнь.
Назад? В оковы повседневности? В неволю постоянных забот, дел и обязанностей? И уже навсегда? ‘Нет, нет, нет! — звучал в нем могучий протест. — Лучше смерть, чем такая жизнь, чем такое рабское существование среди страданий, страха и тьмы!’
‘Безумие или смерть!’ — зазвучал голос Смита жалобным эхом и загудел в мозгу как погребальный звон.
Что делать? Что делать?
Призраки прежней жизни терзали его сердце, вливали в него горький яд беспокойства, страха и неуверенности. Душа его завыла в диком ужасе.
Но властный голос зазвучал в нем опять, заглушая все остальное, заглушая и жизнь и смерть.
Он напрягся в безумной, отчаянной борьбе с самим собой.
Последний миг невольного колебания… борьбы, слабых сожалений и воспоминаний — миг, когда падает подрубленное дерево… И он упал туда, куда его звало предназначение.
— Пусть даже безумие и смерть! Пусть! — бросил он вызов своей судьбе.
…А наутро, перед восходом солнца, ‘Калибан’ вышел из порта в неизвестном направлении.
Реймонт Владислав
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Последний сейм Речи Посполитой, Реймонт Владислав, Год: 1913
  2. Женщина в белом, Коллинз Уилки, Год: 1860
  3. Армадэль. Том 1, Коллинз Уилки, Год: 1866
  4. Сокровище ювелира, Шеноа Август, Год: 1871
  5. Последняя надежда, Мерримен Генри Сетон, Год: 1904
  6. Спор об унтере Грише, Цвейг Арнольд, Год: 1927
  7. Плик и Плок, Сю Эжен, Год: 1830
  8. Гай Маннеринг, или Астролог, Скотт Вальтер, Год: 1815
Электронная библиотека