Леонид Андреев
Леонид Андреев
Валя
Валя
——
Другие редакции и варианты
Другие редакции и варианты
ТЕКСТОЛОГИЧЕСКИЕ ПРИНЦИПЫ ИЗДАНИЯ
ВАЛЯ
ВАЛЯ
ЧА
ВАЛЯ
Валя, Андреев Леонид Николаевич, Год: 1899
Время на прочтение: 42 минут(ы)
Валя сидел и читал. Книга была очень большая, только наполовину меньше самого Вали, с очень черными и крупными строками и картинками во всю страницу. Чтобы видеть верхнюю строку, Валя должен был протягивать свою голову чуть ли не через весь стол, подниматься на стуле на колени и пухлым коротеньким пальцем придерживать буквы, которые очень легко терялись среди других похожих букв, и найти их потом стоило большого труда. Благодаря этим побочным обстоятельствам, не предусмотренным издателями, чтение подвигалось с солидною медленностью, несмотря на захватывающий интерес книги. В ней рассказывалось, как один очень сильный мальчик, которого звали Бовою, схватывал других мальчиков за ноги и за руки, и они от этого отрывались. Это было и страшно и смешно, и потому в пыхтении Вали, которым сопровождалось его путешествие по книге, слышалась нотка приятного страха и ожидания, что дальше будет еще интереснее. Но Вале неожиданно помешали читать: вошла мама с какою-то другою женщиной.
— Вот он! — сказала мама, глаза у которой краснели от слез, видимо недавних, так как в руках она мяла белый кружевной платок.
— Валечка, милый! — вскрикнула женщина и, обняв его голову, стала целовать лицо и глаза, крепко прижимая к ним свои худые, твердые губы. Она не так ласкала, как мама: у той поцелуи были мягкие, тающие, а эта точно присасывалась. Валя, хмурясь, молча принимал колючие ласки. Он был недоволен, что прервали его интересное чтение, и ему совсем не нравилась эта незнакомая женщина, высокая, с костлявыми пальцами, на которых не было ни одного кольца. И пахло от нее очень дурно: какою-то сыростью и гнилью, тогда как от мамы всегда шел свежий запах духов. Наконец женщина оставила Валю в покое и, пока он вытирал губы, осмотрела его тем быстрым взглядом, который словно фотографирует человека. Его коротенький нос, но уже с признаками будущей горбинки, густые, не детские брови над черными глазами и общий вид строгой серьезности что-то напомнили ей, и она заплакала. И плакала она не так, как мама: лицо оставалось неподвижным, и только слезы быстро-быстро капали одна за другою — не успевала скатиться одна, как уже догоняла другая. Так же внезапно перестав плакать, как и начала, она спросила:
— Валечка, ты не знаешь меня?
— Нет.
— Я приходила к тебе. Два раза приходила. Помнишь?
Может быть, она и приходила, может быть, и два раза приходила,— но откуда Валя будет знать это? Да и не все ли равно, приходила эта незнакомая женщина или нет? Она только мешает читать со своими вопросами.
— Я твоя мама. Валя! — сказала женщина.
Валя с удивлением оглянулся на свою маму, но ее в комнате уже не было.
— Разве две мамы бывают? — спросил он.— Какие ты глупости говоришь!
Женщина засмеялась, но этот смех не понравился Вале: видно было, что женщина совсем не хочет смеяться и делает это так, нарочно, чтобы обмануть. Некоторое время оба молчали.
— Ты уже умеешь читать? Вот умница!
Валя молчал.
— А какую ты книгу читаешь?
— Про Бову-королевича, — сообщил Валя с серьезным достоинством и с очевидным чувством уважения к большой книге.
— Ах, это должно быть очень интересно! Расскажи мне, пожалуйста,— заискивающе улыбнулась женщина.
И снова что-то неестественное, фальшивое прозвучало в этом голосе, который старался быть мягким и круглым, как голос мамы, но оставался колючим и острым. Та же фальшь сквозила и в движениях женщины: она передвинулась на стуле и даже протянула вперед шею, точно приготовилась к долгому и внимательному слушанию: а когда Валя неохотно приступил к рассказу, она тотчас же ушла в себя и потемнела, как потайной фонарь, в котором внезапно задвинули крышку. Валя чувствовал обиду за себя и за Бову, но, желая быть вежливым, наскоро проговорил конец сказки и добавил:
— Все.
— Ну, прощай, мой голубчик, мой дорогой! — сказала странная женщина и снова стала прижимать губы к Валиному лицу.— Скоро я опять приду. Ты будешь рад?
— Да, приходите, пожалуйста,— вежливо попросил Валя и, чтобы она скорее ушла, прибавил: — Я буду очень рад.
Посетительница ушла, но только что Валя успел разыскать в книге слово, на котором он остановился, как появилась мама, посмотрела на него и тоже стала плакать. О чем плакала женщина, было еще понятно: она, вероятно, жалела, что она такая неприятная и скучная,— но чего ради плакать маме?
— Послушай,— задумчиво сказал Валя,— как надоела мне эта женщина! Она говорит, что она моя мама. Разве бывают две мамы у одного мальчика?
— Нет, деточка, не бывает. Но она говорит правду: она твоя мама.
— А кто же ты?
— Я твоя тетя.
Это явилось неожиданным открытием, но Валя отнесся к нему с непоколебимым равнодушием: тетя так тетя — не все ли равно? Для него слово не имело такого значения, как для взрослых. Но бывшая мама не понимала этого и начала объяснять, почему так вышло, что она была мамой, а стала тетей. Давно, давно, когда Валя был совсем маленький…
— Какой маленький? Такой? — Валя поднял руку па четверть аршина от стола.
— Нет, меньше.
— Как киска? — радостно изумился Валя. Рот его полуоткрылся, брови поднялись кверху. Он намекал на беленького котенка, которого ему недавно подарили и который был так мал, что всеми четырьмя лапами помещался на блюдце.
— Да.
Валя счастливо рассмеялся, но тотчас же принял свой обычный суровый вид и со снисходительностью взрослого человека, вспоминающего ошибки молодости, заметил:
— Какой я был смешной!
Так вот, когда он был маленький и смешной, как киска, его принесла эта женщина и отдала, как киску, навсегда. А теперь, когда он стал такой большой и умный, она хочет взять его к себе.
— Ты хочешь к ней? — спросила бывшая мама и покраснела от радости, когда Валя решительно и строго произнес:
— Нет, она мне не правится! — и снова принялся за книгу.
Валя считал инцидент исчерпанным, но ошибся. Эта странная женщина с лицом, таким безжизненным, словно из него выпили всю кровь, неизвестно откуда появившаяся и так же бесследно пропавшая, всколыхнула тихий дом и наполнила его глухой тревогою. Тетя-мама часто плакала и все спрашивала Валю, хочет ли он уйти от нее, дядя-папа ворчал, гладил свою лысину, отчего белые волоски на ней поднимались торчком, и, когда мамы не было в комнате, также расспрашивал Валю, не хочет ли он к той женщине. Однажды вечером, когда Валя уже лежал в кроватке, но еще не спал, дядя и тетя говорили о нем и о женщине. Дядя говорил сердитым басом, от которого незаметно дрожали хрустальные подвески в люстре и сверкали то синими, то красными огоньками.
— Ты, Настасья Филипповна, говоришь глупости. Мы не имеем права отдавать ребенка, для него самого не имеем права. Неизвестно еще, на какие средства живет эта особа с тех пор, как ее бросил этот… ну, да, черт его возьми, ты понимаешь, о ком я говорю? Даю голову на отсечение, что ребенок погибнет у нее.
— Она любит его, Гриша.
— А мы его не любим? Странно ты рассуждаешь, Настасья Филипповна,— похоже, что сама ты хочешь отделаться от ребенка…
— Как тебе не грешно!
— Ну, ну, уже обиделась. Ты обсуди этот вопрос хладнокровно, не горячась. Какая-нибудь кукушка, вертихвостка, наплодит ребят и с легким сердцем подбрасывает к вам. А потом пожалуйте: давайте мне моего ребенка, так как меня любовник бросил, и я скучаю. На концерты да на театры у меня денег нету, так мне игрушку давайте! Нет-с, сударыня, мы еще поспорим!
— Ты не справедлив к ней, Гриша. Ведь ты знаешь, какая она больная, одинокая…
— Ты, Настасья Филипповна, и святого из терпения выведешь, ей-богу! Ребенка-то ты забываешь? Тебе все равно, сделают ли из него честного человека или прохвоста? А я голову свою даю на отсечение, что из него сделают прохвоста, ракалью, вора и… прохвоста!
— Гриша!
— Христом богом прошу: не раздражай ты меня! И откуда у тебя эта дьявольская способность перечить? ‘Она такая одино-о-кая’,— а мы не одиноки? Бессердечная ты женщина, Настасья Филипповна, и черт дернул меня на тебе жениться! Тебе палача в мужья надо!
Бессердечная женщина заплакала, и муж попросил у нее прощения, объяснив, что только набитый дурак может обращать внимание на слова такого неисправимого осла, как он. Понемногу она успокоилась и спросила:
— А что говорит Талонский?
Григорий Аристархович снова вспылил.
— И откуда ты взяла, что он умный человек? Говорит, все будет зависеть от того, как суд посмотрит… Экая новость, подумаешь, без него и не знаем, что все зависит от того, как суд посмотрит. Конечно, ему что,— потявкал-потявкал, да и к сторонке. Нет, если бы на то моя воля, я бы всех этих пустобрехов…
Тут Настасья Филипповна закрыла дверь из столовой, и конца разговора Валя не слыхал. Но долго еще он лежал с открытыми глазами и все старался понять, что это за женщина, которая хочет взять его и погубить.
На следующий день он с утра ожидал, когда тетя спросит его, не хочет ли он к маме, но тетя не спросила. Не спросил и дядя. Вместо того оба они смотрели на Валю так, точно он очень сильно болен и скоро должен умереть, ласкали его и привозили большие книги с раскрашенными картинками. Женщина более не приходила, но Вале стало казаться, что она караулит его около дверей и, как только он станет переходить порог, она схватит его и унесет в какую-то черную, страшную даль, где извиваются и дышат огнем злые чудовища. По вечерам, когда Григорий Аристархович занимался в кабинете, а Настасья Филипповна что-нибудь вязала или раскладывала пасьянс, Валя читал свои книги, в которых строки стали чаще и меньше. В комнате было тихо-тихо, только шелестели переворачиваемые листы да изредка доносился из кабинета басистый кашель дяди и сухое щелканье на счетах. Лампа с синим колпаком бросала яркий свет на пеструю бархатную скатерть стола, но углы высокой комнаты были полны тихого, таинственного мрака. Там стояли большие цветы с причудливыми листьями и корнями, вылезающими наружу и похожими на дерущихся змей, и чудилось, что между ними шевелится что-то большое, темное. Валя читал. Перед его расширенными глазами проходили страшные, красивые и печальные образы, вызывавшие жалость и любовь, но чаще всего страх. Валя жалел бедную русалочку, которая так любила красивого принца, что пожертвовала для него и сестрами, и глубоким, спокойным океаном, а принц не знал про эту любовь, потому что русалка была немая, и женился на веселой принцессе, и был праздник, на корабле играла музыка, и окна его были освещены, когда русалочка бросилась в темные волны, чтобы умереть. Бедная, милая русалочка, такая тихая, печальная и кроткая. Но чаще являлись перед Валей злые, ужасные люди-чудовища. В темную ночь они летели куда-то на своих колючих крыльях, и воздух свистел над их головой, и глаза их горели, как красные угли. А там их окружали другие такие же чудовища, и тут творилось что-то таинственное, страшное. Острый, как нож, смех, продолжительные, жалобные вопли, кривые полеты, как у летучей мыши, странная, дикая пляска при багровом свете факелов, кутающих свои кривые огненные языки в красных облаках дыма, человеческая кровь и мертвые белые головы с черными бородами… Все это были проявления одной загадочной и безумно злой силы, желающей погубить человека, гневные и таинственные призраки. Они наполняли воздух, прятались между цветами, шептали о чем-то и указывали костлявыми пальцами на Валю, они выглядывали на него из дверей темной комнаты, хихикали и ждали, когда он ляжет спать, чтобы безмолвно реять над его головою, они засматривали из сада в черные окна и жалобно плакали вместе с ветром.
И все это злое, страшное принимало образ той женщины, которая приходила за Валей. Много людей являлось в дом Григория Аристарховича и уходило, и Валя не помнил их лиц, но это лицо жило в его памяти. Оно было такое длинное, худое, желтое, как у мертвой головы, и улыбалось хитрою, притворною улыбкою, от которой прорезывались две глубокие морщины по сторонам рта. Когда эта женщина возьмет Валю, он умрет.
— Слушай,— сказал раз Валя своей тете, отрываясь от книги.— Слушай,— повторил он с своей обычной серьезной основательностью и взглядом, смотревшим прямо в глаза тому, с кем он говорил,— я тебя буду называть мамой, а не тетей. Ты говоришь глупости, что та женщина— мама. Ты мама, а она нет.
— Почему? — вспыхнула Настасья Филипповна, как девочка, которую похвалили.
Но вместе с радостью в ее голосе слышался страх за Валю. Он стал такой странный, боязливый, боялся спать один, как прежде, по ночам бредил и плакал.
— Так. Я не могу этого рассказать. Ты лучше спроси у папы. Он тоже папа, а не дядя, — решительно ответил мальчик.
— Нет, Валечка, это правда: она твоя мама.
Валя подумал и ответил тоном Григория Аристарховича:
— Удивляюсь, откуда у тебя эта способность перечить!
Настасья Филипповна рассмеялась, но, ложась спать, долго говорила с мужем, который бунчал, как турецкий барабан, ругал пустобрехов и кукушек и потом вместе с женою ходил смотреть, как спит Валя. Они долго и молча всматривались в лицо спящего мальчика. Пламя свечи колыхалось в трясущейся руке Григория Аристарховича и придавало фантастическую, мертвую игру лицу ребенка, такому же белому, как те подушки, на которых оно покоилось. Казалось, что из темных впадин под бровями на них глядят черные глаза, прямые и строгие, требуют ответа и грозят бедою и неведомым горем, а губы кривятся в странную, ироническую усмешку. Точно на эту детскую голову легло смутное отражение тех злых и таинственных призраков-чудовищ, которые безмолвно реяли над нею.
— Валя! — испуганно шепнула Настасья Филипповна. Мальчик глубоко вздохнул, но не пошевелился, словно окованный сном смерти.
— Валя! Валя! — к голосу Настасьи Филипповны присоединился густой и дрожащий голос мужа.
Валя открыл глаза, отененные густыми ресницами, моргнул от света и вскочил на колени, бледный и испуганный. Его обнаженные худые ручонки жемчужным ожерельем легли вокруг красной и полной шеи Настасьи Филипповны, пряча голову на ее груди, крепко жмуря глаза, точно боясь, что они откроются сами, помимо его воли, он шептал:
— Боюсь, мама, боюсь! Не уходи!
Это была плохая ночь. Когда Валя заснул, с Григорием Аристарховичем сделался припадок астмы. Он задыхался, и толстая, белая грудь судорожно поднималась и опускалась под ледяными компрессами. Только к утру он успокоился, и измученная Настасья Филипповна заснула с мыслью, что муж ее не переживет потери ребенка.
После семейного совета, на котором решено было, что Вале следует меньше читать и чаще видеться с другими детьми, к нему начали привозить мальчиков и девочек. Но Валя сразу не полюбил этих глупых детей, шумных, крикливых, неприличных. Они ломали цветы, рвали книги, прыгали по стульям и дрались, точно выпущенные из клетки маленькие обезьянки, а он, серьезный и задумчивый, смотрел на них с неприятным изумлением, шел к Настасье Филипповне и говорил:
— Как они мне надоели! Я лучше посижу около тебя.
А по вечерам он снова читал, и, когда Григорий Аристархович, бурча об этой чертовщине, от которой не дают опомниться ребятам, пытался ласково взять у него книгу, Валя молча, но решительно прижимал ее к себе. Импровизированный педагог смущенно отступал и сердито упрекал жену:
— Это называется воспитание! Нет, Настасья Филипповна, я вижу, тебе впору с котятами возиться, а не ребят воспитывать. До чего распустила, не может даже книги от мальчика взять. Нечего говорить, хороша наставница.
Однажды утром, когда Валя сидел с Настасьей Филипповной за завтраком, в столовую ворвался Григорий Аристархович. Шляпа его съехала на затылок, лицо было потно, еще из дверей он радостно закричал:
— Отказал! Суд отказал!
Брильянты в ушах Настасьи Филипповны засверкали, и ножик звякнул о тарелку.
— Ты правду говоришь? — спросила она задыхаясь.
Григорий Аристархович сделал серьезное лицо, чтобы видно было, что он говорит правду, но сейчас же забыл о своем намерении, и лицо его покрылось целой сетью веселых морщинок. Потом снова спохватился, что ему недостает солидности, с которою сообщают такие крупные новости, нахмурился, подвинул к столу стул, положил на него шляпу и, видя, что место кем-то уже занято, взял другой стул. Усевшись, он строго посмотрел на Настасью Филипповну, потом на Валю, подмигнул Вале на жену и только после этого торжественного введения заявил:
— Я всегда говорил, что Талонский умница, которого на козе не объедешь. Нет, Настасья Филипповна, не объедешь, лучше и не пробуй.
— Следовательно, правда?
— Вечно ты с сомнениями. Сказано: в иске Акимовой отказать. Ловко, брат,— обратился он к Вале и добавил строго-официальным тоном, ударяя на букву о: — И возложить на нее судебные и за ведение дела издержки.
— Эта женщина не возьмет меня?
— Дудки, брат! Ах, забыл: я тебе книг привез!
Григорий Аристархович бросился в переднюю, но его остановил крик Настасьи Филипповны: Валя в обмороке откинул побледневшую голову на спинку стула.
Наступило счастливое время. Словно выздоровел тяжелый больной, находившийся где-то в этом доме, и всем стало дышаться легко и свободно. Валя покончил свои сношения с чертовщиной, и когда к нему наезжали маленькие обезьянки, он был среди них самый изобретательный. Но и в фантастические игры он вносил свою обычную серьезность и основательность, и когда шла игра в индейцы, он считал необходимым раздеться почти донага и с ног до головы измазаться краскою. Ввиду делового характера, приданного игре, Григорий Аристархович счел для себя возможным принять в ней посильное участие. В качестве медведя он проявил лишь посредственные способности, но зато пользовался большим и вполне заслуженным успехом в роли индейского слона. И когда Валя, молчаливый и строгий, как истый сын богини Кали, сидел у отца на плечах и постукивал молоточком по его розовой лысине, он действительно напоминал собою маленького восточного князька, деспотически царящего над людьми и животными.
Талонский пробовал намекать Григорию Аристарховичу о судебной палате, которая может не согласиться с решением суда, но тот не мог понять, как трое судей могут не согласиться с тем, что решили трое таких же судей, когда законы одни и там и здесь. Когда же адвокат настаивал, Григорий Аристархович начинал сердиться и в качестве неопровержимого довода выдвигал самого же Талонского:
— Ведь вы же будете и в палате? Так о чем толковать,— не понимаю. Настасья Филипповна, хотя бы ты усовестила его.
Талонский улыбался, а Настасья Филипповна мягко выговаривала ему за его напрасные сомнения. Говорили иногда и о той женщине, на которую возложили судебные издержки, и всякий раз прилагали к ней эпитет ‘бедная’. С тех пор как эта женщина лишилась власти взять Валю к себе, она потеряла в его глазах ореол таинственного страха, который, словно мгла, окутывал ее и искажал черты худого лица, и Валя стал думать о ней, как и о других людях. Он слыхал частое повторение того, что она несчастна, и не мог понять почему, но это бледное лицо, из которого выпили всю кровь, становилось проще, естественнее и ближе. ‘Бедная женщина’, как ее называли, стала интересовать его, и, вспоминая других бедных женщин, о которых ему приходилось читать, он испытывал чувство жалости и робкой нежности. Ему представлялось, что она должна сидеть одна в какой-нибудь темной комнате, бояться и все плакать, все плакать, как плакала она тогда. Напрасно он тогда так плохо рассказал ей про Бову-королевича.
…Оказалось, что трое судей могут не согласиться с тем, что решили трое таких же судей: палата отменила решение окружного суда, и ребенок был присужден его матери по крови. Сенат оставил кассационную жалобу без последствий.
Когда эта женщина пришла, чтобы взять Валю, Григория Аристарховича не было дома, он находился у Талонского и лежал в его спальне, и только его розовая лысина выделялась из белого моря подушек. Настасья Филипповна не вышла из своей комнаты, и горничная вывела оттуда Валю уже одетым для пути. На нем было меховое пальтецо и высокие калоши, в которых он с трудом передвигал ноги. Из-под барашковой шапочки выглядывало бледное лицо с прямым и серьезным взглядом. Под мышкою Валя держал книгу, в которой рассказывалось о бедной русалочке.
Высокая, костлявая женщина прижала его лицо к драповому подержанному пальто и всхлипнула.
— Как ты вырос, Валечка! Тебя не узнаешь,— пробовала она шутить, но Валя молча поправил сбившуюся шапочку и, вопреки своему обычаю, смотрел не в глаза топ, которая отныне становилась его матерью, а на ее рот. Он был большой, но с красивыми мелкими зубами, две морщинки по сторонам оставались на своем месте, где их видел Валя и раньше, только стали глубже.
— Ты не сердишься на меня? — спросила мама, но Валя, не отвечая на вопрос, сказал:
— Ну, пойдем.
— Валечка! — донесся жалобный крик из комнаты Настасьи Филипповны. Она показалась на пороге с глазами, опухшими от слез, и, всплеснув руками, бросилась к мальчику, встала на колени и замерла, положив голову на его плечо,— только дрожали и переливались бриллианты в ее ушах.
— Пойдем, Валя,— сурово сказала высокая женщина, беря его за руку.— Нам не место среди людей, которые подвергли твою мать такой пытке… такой пытке!
В ее сухом голосе звучала ненависть, и ей хотелось ударить ногою стоявшую на коленях женщину.
— У, бессердечные! Рады отнять последнего ребенка!..— произнесла она злым шепотом и рванула Валю за руку: — Идем! Не будь, как твой отец, который бросил меня.
— Бе-ре-гите его! — сказала Настасья Филипповна.
Извозчичьи сани мягко стукали по ухабам и бесшумно уносили Валю от тихого дома с его чудными цветами, таинственным миром сказок, безбрежным и глубоким, как море, и темным окном, в стекла которого ласково царапались ветви деревьев. Скоро дом потерялся в массе других домов, похожих друг на друга, как буквы, и навсегда исчез для Вали. Ему казалось, что они плывут по реке, берега которой составляют светящиеся линии фонарей, таких близких друг к другу, словно бусы на одной нитке, но, когда они подъезжали ближе, бусы рассыпались, образуя большие темные промежутки, сзади сливаясь в такую же светящуюся линию. И тогда Валя думал, что они неподвижно стоят на одном месте, и все начинало становиться для него сказкою: и сам он, и высокая женщина, прижимавшая его к себе костлявою рукою, и все кругом.
У него замерзла рука, в которой он держал книгу, но он не хотел просить мать, чтобы она взяла ее.
В маленькой комнате, куда привезли Валю, было грязно и жарко. В углу, против большой кровати, стояла под пологом маленькая кроватка, такая, в каких Валя давно уже не спал.
— Замерз! Ну, погоди, сейчас будем чай пить. Ишь, руки-то какие красные! Вот ты и с мамой. Ты рад? — спрашивала мать все с тою же насильственною, нехорошею улыбкою человека, которого всю жизнь принуждали смеяться под палочными ударами.
Валя, пугаясь своей прямоты, нерешительно ответил:
— Нет.
— Нет? А я тебе игрушек купила. Вот, посмотри, на окне.
Валя подошел к окну и начал рассматривать игрушки. Это были жалкие картонные лошадки на прямых, толстых ногах, петрушка в красном колпаке с носатой, глупо ухмыляющейся физиономией и тонкие оловянные солдатики, поднявшие одну ногу и навеки замершие в этой позе. Валя давно уже не играл в игрушки и не любил их, но из вежливости он не показал этого матери.
— Да, хорошие игрушки.
Но она заметила взгляд, который бросил Валя на окно, и сказала с тою же неприятною, заискивающей улыбкой:
— Я не знала, голубчик, что ты любишь. И я уже давно купила эти игрушки.
Валя молчал, не зная, что ответить.
— Ведь я одна, Валечка, одна во всем мире, мне не с кем посоветоваться. Я думала, что они тебе понравятся.
Валя молчал. Внезапно лицо женщины растянулось, слезы быстро-быстро закапали одна за другой, и, точно потеряв под собою землю, она рухнула на кровать, жалобно скрипнувшую под ее телом. Из-под платья выставилась нога в большом башмаке с порыжевшей резинкой и длинными ушками. Прижимая руку к груди, другой сжимая виски, женщина смотрела куда-то сквозь стену своими бледными, выцветшими глазами и шептала:
— Не понравились!.. Не понравились!..
Валя решительно подошел к кровати, положил свою красную ручку на большую, костлявую голову матери и сказал с тою серьезною основательностью, которая отличала все речи этого человека:
— Не плачь, мама! Я буду очень любить тебя. В игрушки играть мне не хочется, но я буду очень любить тебя. Хочешь, я прочту тебе о бедной русалочке?..
14 сентября 1899 г.
Л. Н. Андреев. Полное собрание сочинений и писем в двадцати трех томах
Том первый
М., ‘Наука’, 2007
В настоящем издании материалы располагаются хронологически внутри каждого тома по следующим разделам: произведения, опубликованные при жизни писателя, не опубликованные при его жизни, ‘Незаконченное. Наброски’, ‘Другие редакции и варианты’, ‘Комментарии’.
Основной текст устанавливается, как правило, по последнему авторизованному изданию с учетом необходимых в ряде случаев исправлений (устранение опечаток и других отступлений от авторского текста). Если произведение при жизни Андреева не публиковалось, источником текста является авторская рукопись или авторизованный список, а при их отсутствии — первая посмертная публикация или авторитетная копия с несохранившегося автографа. При наличии вариантов основной текст печатается с нумерацией строк.
При просмотре источников текста регистрируются все изменения текста: наличие в нем авторской правки, а также исправления других лиц.
В случае искажения основного текста цензурой или посторонней редактурой восстанавливается первоначальное чтение, что оговаривается в комментарии. Очевидные же описки и опечатки исправляются без оговорок.
Незавершенные и не имеющие авторских заглавий произведения печатаются с редакционным заголовком, который заключается в угловые скобки (как правило, это несколько начальных слов произведения).
Авторские датировки, имеющиеся в конце текста произведений, полностью воспроизводятся и помещаются в левой стороне листа с отступом от края. Даты, вписанные Андреевым в начале текста (обычно это даты начала работы) или в его середине, приводятся в подстрочных примечаниях.
Независимо от наличия или отсутствия авторской даты в письмах письмо получает также дату редакторскую, которая всегда ставится в начале письма, после фамилии адресата и перед текстом письма. Рядом с датой указывается место отправления письма, также независимо от его наличия или отсутствия в тексте письма. Редакторская дата и указание на место отправления выделяются курсивом. Письма, посланные до 1 февраля 1918 г. из-за рубежа или за рубеж, помечаются двойной датой. Первой указывается дата по старому стилю.
Подписи Андреева под произведением не воспроизводятся, но приводятся в ‘Комментариях’. Под публикуемыми текстами писем, текстами предисловий и деловых бумаг подписи сохраняются.
Письма печатаются с сохранением расположения строк в обращении, датах, подписях.
Иноязычные слова и выражения даются в редакционном переводе в виде подстрочных примечаний под звездочкой и сопровождаются указанием в скобках, с какого языка сделан перевод: (франц.)., (нем.) и т.п.
Тексты приведены в соответствие с современными нормами орфографии, но при этом сохраняются такие орфографические и лексические особенности языка эпохи, которые имеют стилистический смысл, а также языковые нормы, отражающие индивидуальное своеобразие стиля Андреева.
Сохраняются авторские написания, если они определяются особенностями индивидуального стиля. Например: галстух, плеча (в значении ‘плечи’), колена (в значении ‘колени’), снурки (в значении ‘шнурки’), противуположный, пиеса (пиесса), счастие и т.п.
Не сохраняются авторские написания, являющиеся орфографическими вариантами (при наличии нормативного написания, подтвержденного существующими авторитетными источниками): лице (в значении ‘лицо’), фамилиарный и т.п., а также специфические написания уменьшительных суффиксов имен собственных (Лизанка, Валичка, Маничка) и написание с прописной буквы названий дней недели, месяцев и учреждений (Июль, Суббота, Университет, Гимназия, Суд, Храм и т.п.).
Пунктуация, как правило, везде приведена к современным нормам, а при необходимости исправлена (прежде всего это касается передачи прямой речи). В спорных случаях в подстрочных примечаниях может быть дан пунктуационный вариант.
Не опубликованные при жизни автора произведения даются с сохранением следов авторской работы над текстом, как и самостоятельные редакции (см. ниже).
Текст, существенно отличающийся от окончательного (основного) и образующий самостоятельную редакцию, печатается целиком. Таковым считается текст, общее число разночтений в котором составляет не менее половины от общего объема основного текста, либо (при меньшем количестве разночтений) текст с отличной от основного идейно-художественной концепцией, существенными изменениями в сюжете и т.п.
При подготовке текста, отнесенного к редакциям, должны быть отражены все следы авторской работы над ним.
В случаях, когда этот текст представляет собой завершенную редакцию, он воспроизводится по последнему слою правки с предшествующими вариантами под строкой. В случаях, когда правка не завершена и содержит не согласующиеся между собой разночтения, окончательный текст не реконструируется, а печатается по первоначальному варианту с указанием порядка исправлений под строкой.
В подстрочных примечаниях редакторские пояснения даются курсивом, при цитировании большого фрагмента используется знак тильды (~), который ставится между началом и концом фрагмента.
Слова, подчеркнутые автором, также даны курсивом, подчеркнутые дважды — курсивом вразрядку.
В подстрочных примечаниях используются следующие формулы:
а) зачеркнутый и замененный вариант слова обозначается так: Было:… В случае, если вычеркнутый автором текст нарушает связное чтение, он не воспроизводится в примечании, а заключается в квадратные скобки непосредственно в тексте,
б) если заменено несколько слов, то такая замена обозначается: Вместо:… — было …,
в) если исправленное слово не вычеркнуто, то используется формула: незач. вар. (незачеркнутый вариант),
г) если слово вписано сверху, то используется формула: … вписано, если слово или группа слов вписана на полях или на другом листе, то: … вписано на полях: … вписано на л. …, если вписанный текст зачеркнут: Далее вписано и зачеркнуто …
д) если вычеркнутый текст не заменен новым, используется формула: Далее было:… , если подобный текст является незаконченным: Далее было начато:…
е) если рядом с текстом идут авторские пометы (не являющиеся вставками), то используется формула: На л. … (на полях) — помета:…
ж) если цитируемая правка принадлежит к более позднему по сравнению с основным слою, то в редакторских примечаниях используются формулы: исправлено на или позднее (после которых приводится более поздний вариант). Первое выражение обычно используется при позднейшей правке непосредственно в тексте, второе — при вставках на полях, других листах и т.п. (например: … — вписано на полях позднее),
з) если при правке нескольких грамматически связанных слов какое-либо из этих слов по упущению не изменено автором, то оно исправляется в тексте, а в подстрочном примечании дается неисправленный вариант с пометой о незавершенной правке: В рукописи:… (незаверш. правка),
и) если произведение не закончено, используется формула: Текст обрывается.
В конце подстрочного примечания ставится точка, если оно заканчивается редакторским пояснением (формулой) или если завершающая точка имеется (необходима по смыслу) в цитируемом тексте Андреева.
Внутри самого текста отмечены границы листов автографа, номер листа ставится в угловых скобках перед первым словом на данном листе. В необходимых случаях (для понимания общей композиции текста, последовательности разрозненных его частей и т.п.) наряду с архивной приводится авторская нумерация листов (страниц), при этом авторская указывается после архивной, через косую черту, например: (л. 87/13). При ошибочном повторе номера листа после него ставится звездочка, например: (л. 2*).
Редакторские добавления не дописанных или поврежденных в рукописи слов, восстановленные по догадке (конъектуры), заключаются в угловые скобки.
Слова, чтение которых предположительно, сопровождаются знаком вопроса в угловых скобках.
Не разобранные в автографе слова обозначаются: <,нрзб.>,, если не разобрано несколько слов, тут же отмечается их число, например: (2 нрзб.).
Все явные описки, как правило, исправляются в редакции без оговорок, так же как и опечатки в основном тексте. Однако если попадается описка, которая имеет определенное значение для истории текста (например, в случае непоследовательного изменения имени какого-либо персонажа), исправленное редактором слово сопровождается примечанием с пометой: В рукописи: (после нее это исправленное слово воспроизводится). В случае если отсутствует возможность однозначной корректной интерпретации слова или группы слов, нарушающих связное чтение текста, такие слова не исправляются и сопровождаются примечанием с пометой: Так в рукописи.
В Полном собрании сочинений Л.Н. Андреева приводятся варианты всех авторизованных источников.
Варианты автографов и публикаций, как правило, даются раздельно, но в случае необходимости (при их незначительном количестве и т.п.) могут быть собраны в одном своде.
Основные принципы подачи вариантов (печатных и рукописных) в данном издании таковы. Варианты к основному тексту печатаются вслед за указанием отрывка, к которому они относятся, с обозначением номеров строк основного текста. Вслед за цифрой, обозначающей номер строки (или строк), печатается соответствующий отрывок основного текста, правее — разделенные косой чертой — варианты. Последовательность, в которой помещается несколько вариантов, строго хронологическая, от самого раннего к самому позднему тексту. Варианты, относящиеся к одному тексту (связанные с правкой текста-автографа), также, по мере возможности, располагаются в хронологическом порядке (от более раннего к более позднему), при этом они обозначаются буквами а.… б.… и т.д.
В больших по объему отрывках основного или вариантного текста неварьирующиеся части внутри отрывка опускаются и заменяются знаком тильды (~).
Варианты, извлеченные из разных источников текста, но совпадающие между собой, приводятся один раз с указанием (в скобках) всех источников текста, где встречается данный вариант.
В случаях, когда в результате последовательных изменений фрагмент текста дает в окончательном виде чтение, полностью совпадающее с чтением данного фрагмента в основном тексте, этот последний вариант не приводится, вместо него (в конце последнего воспроизводимого варианта) ставится знак ромба (0). При совпадении промежуточного варианта с основным текстом используется формула: как в тексте.
Рукописные и печатные источники текста каждого тома указываются в разделе ‘Другие редакции и варианты’ сокращенно. Они приводятся в перечне источников текста в начале комментариев к каждому произведению. Остальные сокращения раскрываются в соответствующем списке в конце тома.
Справочно-библиографическая часть комментария описывает все источники текста к данному произведению. Порядок описания следующий: автографы и авторизованные тексты, прижизненные публикации (за исключением перепечаток, не имеющих авторизованного характера). При описании источников текста используется общая для всего издания и конкретная для данного тома система сокращений.
При описании автографов указывается: характер автографа (черновой, беловой и т.п.), способ создания текста (рукопись, машинопись и т.п.), название произведения (если оно отличается от названия основного текста), датировка (предположительная датировка указывается в угловых скобках), подпись (если она имеется в рукописи). Указывается местонахождение автографа, архивный шифр и — если в одной архивной единице содержится несколько разных автографов — порядковые номера листов согласно архивной нумерации (имеющая иногда место нумерация листов иного происхождения не учитывается).
После перечня источников могут следовать дополнительные сведения о них:
1. Отсутствие автографа, которое обозначается формулой: ‘Автограф неизвестен’.
2. Информация о первой публикации (если она имеет отличия от основного текста, перечисленные ниже), которая обозначается формулой ‘Впервые:’, после которой дается сокращение, использованное в перечне ‘Источники текста’, с необходимыми дополнениями:
а) название произведения, отличное от названия основного текста (включая подзаголовки),
б) посвящение, отсутствующее в основном тексте,
в) подпись при первой публикации (если это псевдоним или написание имени и фамилии отличается от обычного, например: ‘Л.А.’).
3. Сведения об основном тексте и сведения о внесенных в этот текст исправлениях в настоящем издании (обозначаются формулой: ‘Печатается по …, со следующими исправлениями по тексту …’, после которой следует построчный список внесенных в основной текст исправлений, а также цензурных и других искажений, конъектур с указанием источников, по которым вносятся изменения).
(л. 27)
Валя сидел и читал. Книга была очень большая, только наполовину меньше самого Вали, с крупными1,2 очень черными строками. Чтобы видеть первую сверху строку, Валя должен был протягивать стриженую голову чуть ли не через весь стол3, становиться на стуле на колена и пухлым коротеньким пальцем придерживать буквы, которые очень легко терялись среди других очень похожих букв, и найти и(х) потом стоило большого труда. Благодаря этим побочным обстоятельствам, чтение подвигалось медленно, несмотря на захватывающий интерес книги. В ней рассказывалось, как один очень сильный мальчик, которого звали Бова, схватывал других мальчиков за ноги и за руки, и они от этого отрывались. Это было и страшно, и смешно, и потому в пыхтении Вали, которым сопровождалось его путешествие по книге, слышалась нотка приятного страха и ожидания того, что дальше будет еще интереснее. Но Вале помешали читать: вошла мама с какою-то другою женщиною.
— Вот он! — сказала мама, глаза у которой были красными от недавних слез4.
— Валечка, милый! — вскрикнула женщина и, обняв его голову, стала целовать лицо и глаза5. Валя, жмурясь, молча принимал эти поцелуи. Он был недоволен, что ему помешали читать, и ему не нравилась эта незнакомая женщина, высокая, с костлявыми руками. И пахло от нее6 (л. 28) какою-то сыростью и гнилью, тогда как от мамы всегда пахло духами. Наконец женщина оставила Валю в покое и, пока он вытирал губы, пристально смотрела на него. Его коротенький нос, но уже с признаками будущей горбинки, и густые брови над черными задумчивыми глазами, и общий вид суровости7 что-то напомнили ей, и она заплакала.
— Валечка, ты не знаешь меня?— Нет.
— Я приходила к тебе. Два раза приходила. Помнишь?
Может быть, она и приходила, может быть, и два раза приходила, — но откуда Валя будет знать это8? И не все ли равно, приходила эта незнакомая женщина или нет? Она только мешает читать с своими вопросами.
— Я твоя мама, Валя, — сказала женщина.
Валя с удивлением оглянулся на свою маму, но ее в комнате уже не было.
— Разве две мамы бывает? — спросил он. — Какие ты глупости говоришь.
Женщина засмеялась, но этот смех не понравился Вале: видно было, что женщина не хочет смеяться и делает это так, нарочно. Некоторое время оба молчали.
— Какую ты книгу читаешь?
— Про9 Бову-Королевича, — ответил Валя с серьезным достоинством.
— Ах, это, должно быть, очень интересная книга. Расскажи мне, пожалуйста, — заискивающе улыбнулась женщина.
(л. 29) Вале опять не понравилась эта улыбка — чему она улыбается? — и заискивающий тон, но, желая быть вежливым, он начал рассказывать. Однако женщина совсем не слушала его. Валя видел <,это>, и рассказывал медленно и вяло.
— Ну прощай, мой голубчик, мой дорогой, — прервала его эта странная10 женщина и стала снова целовать. — Скоро я опять приду. Ты будешь рад?
— Да, приходите, пожалуйста, — вежливо попросил Валя и, чтобы она скорее ушла, добавил:11 — я буду очень рад.
Посетительница ушла, но только что Валя успел найти слово, на котором он остановился, как вошла мама, посмотрела на него и тоже стала плакать. Это становилось скучно.
— Послушай, — сказал Валя: — как надоела мне эта женщина. Она говорит, что она моя мама. Разве две мамы бывает?
— Нет, деточка, не бывает. Но она говорит правду: она твоя мама.
— А кто же ты?
— Я твоя тетя.
Это было неожиданное открытие, но Валя отнесся к нему совершенно спокойно: тетя так тетя, не все ли равно? Для него, как для взрослых, слово12 не имело такого значения. Но бывшая мама, а теперь тетя думала иначе и начала объяснять, почему так вышло, что она была мамой, а стала тетей. Давно, давно, когда Валя был совсем маленький…
— Какой маленький? Такой? — Валя поднял руку на четверть аршина от стола.
(л. 30) — Нет, меньше.
— Как киска? — спросил он с радостным изумлением, тараща глаза. Он намекал на беленького котенка, которого ему подарили.
-Да.
Валя счастливо засмеялся и с положительностью взрослого человека добавил: — какой я был смешной!
Так вот, когда он был маленький и смешной, как киска, его принесла эта женщина и отдала, как киску, навсегда. А теперь, когда он стал такой большой и умный, она хочет взять его себе.
— Ты хочешь к ней? — спросила бывшая мама и радостно засмеялась, когда Валя ответил решительно:
— Нет. Она мне не нравится, — и снова принялся за книгу.
Валя считал инцидент исчерпанным, но он ошибся. С этого самого дня, как его посетила эта странная женщина, бывшая его мамой, в доме началось что-то нехорошее. Тетя-мама часто плакала и спрашивала, хочет ли <,он>, к женщине, дядя-папа часто хмурился, ласкал Валю и, когда мамы не было в комнате, также13 спрашивал, не хочет ли он к той женщине. Однажды, когда Валя уже лежал в своей кроватке, но еще не спал, дядя и тетя разговаривали о нем и о женщине. Дядя говорил сердитым басом, от которого дрожали хрустальные подвески в люстре.
— Ты, Н<,астасья>, Ф<,илпповна>,, говоришь глупости. Мы не имеем права отдавать ребенка. Для него самого не имеем права. Она женщина темная, я не (л. 31) знаю, на какие она живет средства, с тех пор как ее бросил этот… ну знаешь. Мальчик погибнет у нее.
— Она его любит.
— А мы его не любим? Странно ты рассуждаешь, Н<,астасья>, Ф<,илипповна>,, ты точно сама хочешь отделаться от ребенка…
— Как тебе не грешно, Коля.
— Ну, ну, уж обиделась14. Нет, это черт знает что такое. Какая-нибудь кукушка, вроде этой госпожи, наплодит ребят и с легким сердцем подбрасывает его к вам. А потом — пожалуйте: давайте мне моего ребенка. Да что это, котенок, что ли? Да и к котенку привыкаешь. Любовник бросил,— так ей ребенка теперь давайте! Нет, матушка, мы еще поспорим!
— Ты несправедлив к ней. Она такая15 несчастная, больная.
— Ты, Н<,астасья>, Ф<,илипповна>,, и святого из терпения выведешь, ей-богу. А ребенка, ребенка ты-то забываешь? Тебе все равно, сделают ли из него хорошего человека или прохвоста? А я тебе говорю, что не я буду, если она не сделает из него прохвоста, мерзавца, вора, как его папенька.
— Коля!
— Христом-богом прошу, не раздражай ты меня! И откуда у тебя эта дьявольская способность перечить? ‘Она такая одинокая’ — а мы с тобою… не одиноки? Нет, ты просто не любишь Валю и хочешь от него отделаться.
Н<,астасья>, Ф<,илипповна>, заплакала, и муж попросил у нее прощения, заметив, (л. 32) (что) он старый дурак, на слова которого не следует обращать внимания. Постепенно Н16<,астасья>, Ф<,илипповна>, успокоилась и спросила:
— А что говорит Полонский?
Н<,иколай>, К. снова рассердился.
— Ах, эти мне пустобрехи! Говорит: все будет зависеть от того, как суд посмотрит. Без него, умницы, не знали, что все зависит от того, как суд посмотрит. И чему этих ослов только учат, удивляюсь! Ему что, потявкал, потявкал, да и к стороне. А тут вот где это сидит, — Н<,иколай>, К ткнул себя в грудь.
— П<,олонский>, человек хороший.
— Кто ж говорит, что плохой! И я говорю, что хороший. Только всех бы этих хороших да на одну осинку — жаль, никакая осина не выдержит.
Конца разговора Валя не слышал, так как Н<,астасья>, Ф<,илипповна>, затворила дверь из спальни, но заснул еще не скоро, стараясь понять, что это за женщина, которая хочет взять его17 и погубить. На следующий день он с утра ожидал, когда тетя спросит его, хочет ли он ехать к маме, но тетя не спросила. Не спросил и дядя. Вместо того оба они смотрели на Валю так, точно он очень сильно болен и скоро должен умереть, ласкали его и привозили большие книги с раскрашенными рисунками. Женщина более не приходила, но Вале начало казаться, что она караулит его около дверей и, как только он18 начнет переходить порог, схватит (л. 33) его19 и унесет в какую-то черную, страшную даль, где кишат чудовища. По вечерам, когда Н<,иколай>, К. занимался в кабинете, а Н<,астасья>, Ф<,илипповна>, читала, Валя также читал свои книги, в которых строки стали чаще и меньше. В комнате было тихо-тихо, только шелестели переворачив<,аем>,ые20 листы да изредка доносился басистый кашель дяди. Лампа ярко освещала стол с пестрою бархатною скатертью, но углы комнаты21 были полны тихого, таинственного мрака. Там стояли большие цветы с причудливыми листьями и корнями, вылезающими наружу, и чудилось, что между ними шевелится что-то большое и темное. Валя читал. Перед его расширенными глазами проходили страшные, красивые и печальные образы, вызывавшие жалость и22 любовь, но чаще всего страх. Он любил бедную русалочку, которая так любила красивого23 принца, что пожертвовала для него и сестрами, и глубоким, спокойным океаном, а он не знал про эту любовь, потому что русалочка была немая, и женился на другой веселой принцессе, и на корабле играла музыка, и окна его были освещены, когда русалочка бросилась в темные волны, чтобы умереть. Бедная русалочка, такая тихая, печальная и кроткая! Но чаще являлись перед ним злые, страшные люди-чудовища. Они летали на своих колючих крыльях в темную ночь куда-то, и воздух свистел над их головами, и глаза горели, как уголья. А потом их окружали другие такие же чудовища, и тут начиналось что-то таинственное, страшное. Острый, как нож, смех, продолжительные крики, кривые полеты, как у летучей мыши, страшная дикая пляска при колыхающемся, багровом свете факелов, и человеческая (л. 34) кровь, и мертвые, бледные головы с черными бородами. Все это были проявления одной таинственной и страшной силы, желающей погубить человека. Они наполняли воздух, прятались между цветами и шептали о чем-то и указывали пальцами на Валю, они выглядывали на него из дверей темной комнаты, хихикали и ждали, когда он ляжет спать, чтобы безмолвно реять над его головою, они24 засматривали в25 черные окна и жалобно плакали вместе с ветром. И все это злое, страшное принимало образ той женщины, которая приходила за Валей. Много людей приходило в дом Н<,иколая>, К. и уходило, и Валя не помнил их лиц, но это лицо жило в его памяти. Оно было такое длинное, худое, желтое, как у мертвой головы26, и улыбалось хитрою, притворною улыбкою, от которой прорезывались две глубокие морщины по сторонам рта. Когда эта женщина возьмет Валю, он умрет.
— Слушай, — сказал однажды Валя своей тете, с обычной серьезною основательностью и прям<,ым>, взглядом, прямо в глаза тому, с кем он говорил: — слушай, я тебя буду назьюать мамой, а не тетей. Ты говоришь глупости, что та женщина — мама. Ты мама, а она нет.
— Почему? — вспыхнула Н<,астасья>, Ф<,илипповна>,, как девочка, которую похвалили. Но вместе с радостью в голосе ее слышался страх за Валю: он стал такой странный, боязливый. Боялся спать один, как прежде, по ночам вскрикивал.
— Так. Я не могу этого рассказать. Ты лучше спроси у папы. Он тоже папа, а не дядя, — задумчиво ответил мальчик.
(л. 35) — Нет, Валечка, это правда: она твоя мама. Валя подумал и ответил тоном Н<,иколая>, К.:
— Удивляюсь, откуда у тебя эта способность перечить!
Н<,астасья>, Ф<,илипповна>, рассмеялась, но, ложась спать, долго говорила с мужем, который бурчал, как турецкий барабан, ругал пустобрехов и кукушек и потом вместе с женою ходил смотреть, как спит Валя. Они долго и молча всматривались в лицо спящего мальчика. Пламя свечи колыхалось в трясущейся руке Н<,иколая>, К. и придавало страшную игру лицу спящего. Казалось, что из темных впадин под бровями на них смотрят черные упорные глаза, прямые и задумчивые, и требуют ответа27, и губы кривятся в странную, ироническую усмешку.
— Валя! — испуганно шепнула Н<,астасья>, Ф<,илипповна>,. Мальчик вздохнул, но не пошевелился, точно скованный
сном смерти.
— Валя! Валя! — к голосу Н<,астасьи>, Ф<,илипповны>, присоединился густой и дрожащий голос мужа.
Валя открыл глаза, моргнул от света и вскочил на колена, бледный и испуганный. Его маленькие худые ручонки обвились вокруг шеи Н<,астасьи>, Ф<,илипповны>,, и он шептал, пряча голову:
— Боюсь, мама28, боюсь, не уходи!
Это была плохая ночь. Когда Валя успокоился, с Н<,иколаем>, К. сделался припадок29 астмы. Он задыхался,30 и толстая, белая грудь судорожно поднималась и опускалась под ледяными компрессами. Только к утру он успокоился3!, и Настасья Филипповна заснула с мыслью, что муж ее не переживет (л. 36) потери ребенка.
После семейного совета, на котором было решено, что Вале нужно меньше читать и больше видеться с другими детьми, к нему начали привозить детей. Но Валя32 сразу не полюбил этих детей, глупых33, шумных, крикливых, неприличных. Они ломали цветы, прыгали по стульям и дрались, а он, серьезный и задумчивый, смотрел на них с неприятным изумлением, шел к Н<,астасье>, Ф<,илипповне>, и говорил:
— Как они мне надоели. Я лучше посижу около тебя.
А по вечерам он снова читал, и когда Н<,иколай>, К., ласково бунча об этой чертовщине, от которой не дают опомниться ребятам, пытался взять у него книгу, Валя молча прижимал ее к себе — и педагог ретировался и сердито упрекал жену:
— Это называется воспитание: нет, матушка, я вижу, тебе лучше с котятами возиться, чем ребят воспитывать. Не можешь даже книги от мальчишки взять.
Однажды, когда Валя сидел за завтраком с Н<,астасьей>, Ф<,илипповной>,, в столовую влетел Н<,иколай>, К. и34 еще из дверей радостно35 крича<,л>,:
— Отказал! Суд отказал!
Н<,астасья>, Ф<,илипповна>, побледнела и уронила ножик.
— Ты правду говоришь? — спросила она, задыхаясь.
Н<,иколай>, К. сделал сердитое лицо, чтобы видно было, что он говорит правду, но сейчас же забыл о своем намерении и расплылся в широкой улыбке. Потом опять спохватился, что ему недостает солидности, с (л. 37) (которой) сообщают такие важные новости, нахмурился, подвинул36 к столу стул, положил на него шляпу и, видя, что место занято, взял другой стул. Усевшись, он посмотрел на Н<,астасью>, Ф<,илипповну>,, потом на Валю, не сводивших с него глаз, подморгнул Вале на жену, а жене подморгнул на Валю и только после этого необходимого введения заявил:
— Я всегда говорил, что Полонский умница, которого на козе не объедешь. Нет, Н<,астасья>, Ф<,илипповна>,, не объедешь: шутки!
— Значит, верно?