Валерий Брюсов, Пильский Петр Мосеевич, Год: 1920

Мемуары
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Скачать в PDF

Петр Пильский.

1.

Валерия Брюсова я знал еще на гимназической скамье. Он был старше меня, учился у Льва Поливанова, сколачивал литературные объединения, увлекал равных, увлекал младших, увлек меня. В его ‘Дневниках’ мое имя упоминается на первой же странице — имя мальчика Пильского. Потом мы с Брюсовым расходились, снова сближались, жизнь разводила нас на целые годы, пока, наконец, не развела совсем и навсегда, прилепив Брюсова к большевизму, меня перенеся за русский рубеж.
Но ту пору, когда я, мальчишка, увидел Брюсова, я помню и сейчас, как вчерашний день.

2.

Москва.
90-е годы…
Крепкий серебряный мороз. Белые улицы.
И на Цветном бульваре белый дом с широким, по-московски, двором, с широкими воротами, с белым надворным флигелем.
‘Дом купца Якова Брюсова’.
В надворном флигеле живет семья Брюсовых. Одна из комнат занята библиотекой. Как странно для будущего символиста: сверху донизу она вся состоит из переплетенных томов, на корешке которых золотом сияет: ‘Отечественные записки’!
В этот флигель, в эту комнату гимназиста Валерия Брюсова по субботам будут приходить юные, зеленые, безусые участники длинных вечерних бесед, члены литературного кружка.
Как много будет споров, сколько жара, какая пылкость надежд, сколько юной дерзости.

3.

Это была Москва кружков. Это была эпоха кружков. Каких? Всяких! Но чаще всего и больше всего литературных. О, конечно, были экономические, были научные, но это — единицы среди десятков общественно-литературных, а среди них самый молодой — наш — кружок, собирающийся на Цветном бульваре. Зачинатели же его — я и он, Валерий Брюсов, четырнадцатилетний ученик гимназии Поливанова, литературный революционер всего класса, вечный оппонент своего директора.
Не курьез ли — в гимназии литературного ортодокса, в гимназии ‘знаменитого Льва Поливанова’ — вдруг вырастает Валерий Брюсов.
— ‘Декадент’! ‘Символист’! ‘Безумец’!

4.

Но и там, в гимназии, он все-таки на лучшем счету. Если не первый, то из первых. Брюсов везде должен быть первым! Его упорная настойчивость, его воля, его неуклонность, его трудолюбие, его сдержанность и эта внутренняя страстность, эта рассудочность и особенно его расчетливость, его умение все взвесить и вымерить, этот драгоценный талант, подаренный ему вместе с молоком матери, с кровью отцов, эти навыки предков-купцов, — о, какую огромную и верную, какую незаменимую услугу окажут они этому холодному безумцу, этому размеренному новатору, этому дисциплинированному мэтру!
Честолюбец без азарта, победитель без порыва, необжигающий вихрь, море с застывшими валами, утопленная мыслью страсть, — Валерий Брюсов станет премьером в поэтическом хоре новой России, как первым, как душой он стал в маленьком, юном нашем литературном кружке на Цветном.

5.

Стал и остался!
Мы мечтали как дети, мы мечтали о многом, фантазировали, опрокидывали вчерашний день, строили воздушные замки будущего, затевали, горели, спорили… О, как много горели! О, как много и горячо препирались! О чем только не мечтали, чего только не собирались сделать!
Как увлекались искусством диалектики! Все мы будто готовились в литературные прокуроры. Еще бы! На скамье приговоренных нами сидела вся последняя литература той современности, вся журналистика, все ежемесячники того тихого, того страшного времени!..

6.

И критика!..
Да! Да!
Нам, новаторам, нам, юным паладинам, казалось — и небезосновательно! — что первым сраженным врагом должна пасть критическая бастилия.
— Ничего огульного! — кричали мы. — Мы требуем доказательств! Пусть будет критика как одна длинная цепь теорем!
Пусть текст ее идет с доказательством. Пусть каждая из них замыкается победным: ‘Что и требовалось доказать’!
— Мы требуем математической точности! Мы требуем геометрической доказательности!
Так формулировали мы нашу задачу. И — о, как близко, как точно, как полно отвечало это душе Брюсова, этой душе теоретика, душе вычислений и цифр, душе выкладок, вычерченной и холодной душе теоремника, мраморному богу размеренных звуков, уравновешенному диалектику, точному, предусмотрительному, осторожному!

7.

Уже тогда, уже там, в этой далекий Москве, он встает на фоне кружка как олицетворение воли, как последовательная и неумолимая рассудочность.
Смысл. Точность. Весы. Меры. Счет. Предусмотрительность. Цифры. Рro и contra. Спокойствие и настойчивость.
Я помню как сейчас его слегка наклоненную упрямо голову, глаза, в раздумье глядящие куда-то вниз, его задержанный притушенный короткий смех и порядок в днях, и порядок на полках книг, и порядок в его комнатах, и чистоту и опрятность его тетрадей.

8.

Всегда он был неожидан в одном в своем упорстве, в своем уменье осуществлять и достигать. Всегда он был тем, кто побеждает. Он был тем, кто преодолевал. Сколько раз, расставшись на время, — на праздники или каникулы, — я поражался какой-нибудь новой внезапностью. Скрытно от всех, вдали от самых близких и внимательных глаз он тихо, неслышно вдруг изучит новый язык. Окружит себя новыми книгами, окунется в библиотеки спиритов, зачитается Кантом, поплывет в волне нового метафизического увлечения, новых авторов, удивляя и заинтересовывая, — какое трудолюбие, сколько настойчивости, сколько сил преодоления! Сколько готовности непрерывно испытывать себя, непрерывно сражаться с трудностью, непрерывно преступать чрез препятствия, радоваться своей вооруженности и упрямству, стремиться, идти и достигать!

9.

Вдруг итальянский язык…
— Я изучаю итальянцев!..
— С каких пор, Валерий Яковлевич?
— Да уже с полгода!..
Когда он начал? Когда осилил? Как?
Но у Брюсова уже новое.
— Ах, если б вы знали, какие новые перспективы мне открыл Верлен. Прочтите сейчас же! Через некоторое время:
— В пятницу не могу… по пятницам у нас спиритические сеансы…
— Где? Какие сеансы?
Оказывается, давно уже Брюсов сидит над Бутлеровым и Аксаковым, над спиритами, — и даже подписался на журнал ‘Ребус’.
Ни уследить, ни поспеть, ни заметить! Какие-то зигзаги, повороты, скачки, вихри, молнии.
Из всех увлечений Брюсова есть одно настоящее:
— Книга!
Из всех честолюбий у него самое огромное:
— Знать!
Из всех желаний самое сильное:
— Быть первым!
Из всех видений мира, как и из всех привязанностей, самым неотступным у него было:
— Я.
Из всех имен существительных собственных одно — он всю жизнь был готов писать с огромной буквы:
— Брюсов!

10.

Кто был в кружке? Гимназисты, школьники, ученики. Из студенчества — двое-трое. С литературой спаяли себя потом совсем немногие: Брюсов, я и еще Миролюбов, автор ‘Лествицы’, напечатанной в одной из голубых книжечек, первых вестников русского символизма. Кружок менялся. В него приходили новые, его покидали прежние, но неизменным оставался один Брюсов.
Отсюда вышло русское ‘декадентство’, здесь начались его сборники, сюда посыпались удары нападающих и полетели камни врагов.
Редактором, основоположником, головой, душой, упрямым и неустающим сердцем всего дела стал, был и остался все он же, Валерий Брюсов, но…

11.

Но не странно ли опять: начал он все же не со стихов. Да, я хорошо помню многое, хорошо помню его первые литературные опыты, хорошо помню его как юного автора небольших трактатов, автора кружковых статей, диалектика, полемиста, апологета, но Брюсов-поэт, Брюсов-стихотворец, Брюсов-новатор, нет! такой Брюсов мне не приходит на память… нет! Такого Брюсова мои воспоминания не хранят. Во всяком случае, его первой напечатанной вещью были две статьи о…
О… конском спорте! О… тотализаторе!..
Ах, об этом непременно нужно рассказать! Непременно!
Слушайте же!

12.

Однажды — ‘во едину от суббот’ — я пришел на Цветной бульвар, к Брюсову, — и горячо, волнуясь, с жаром он сообщил мне чрезвычайное известие.
Он сообщил мне, что попал на скачки. Это было, конечно, удивительно. Но вслед за этим я узнал, что Брюсов открыл новую истину. О, конечно, математическую истину! Что же еще мог и всегда желал открывать Валерий Брюсов, как не формулу, как не новый тезис, как не теорему?
— Я пришел к заключению, что бега и победа лошади могут быть уложены в строго математическую формулу. И я вывел ее…
— ??
— Да, да, — продолжал Брюсов. — Коль скоро нам даны быстрота, т. е. обычная скорость пробега, расстояние, грунт — формулу найти легко и естественно. И я ее нашел.
— И что же?
— И опубликовал!..
И смотря в мое удивленное лицо, с коротким своим всегдашним смешком он объяснил:
— Я написал статью и отнес ее в ‘Конскую охоту’ (еженедельник, посвященный бегам и скачкам). Там приняли и напечатали.
Он помолчал. Прошелся по комнате и продолжал:
— Но потом я увидел, что поспешил. В формулу вкралась неточность: не все было принято во внимание, и формула оказалась неполной. Тогда я написал новую статью. Предложил новое определение и опять отнес…
— Туда же?
Он пожал плечами.
— Конечно, нет! Что же за смысл — одних и тех же читателей заставлять следить за нашими ошибками. Вторую статью я сдал уже в ‘Конский спорт’.
— И?..
— И там приняли и напечатали, и вот, открыто поле для математической полемики о бегущих лошадях.

13.

Как это похоже на него!
И эта математическая формула, и эта любовь к спору и журнальным дуэлям, и это упрямство в темах, это уменье сосредоточить свою мысль на пустяке как на серьезном, и это вечное желание быть в центре внимания, эта способность заставлять говорить о себе, эта беспокойная жажда шума вокруг.
Ему было тогда лет 16. Он был юноша.
Но горячая волна честолюбца уже тогда захлестывала его, и он плыл в ней, не умея, не желая, не пробуя справиться с ней, единственно ей сладко и безвольно, покорно и радостно уступая, — как во всем этом виден, слышен, угадан Брюсов — с кричащим началом его литературной дороги, с его громкой и колючей популярностью, с его неугомонностью, с этим неизменным желаньем быть вечно отдельно, в стороне от толпы, но и от близких, но и от литературных друзей, идти под напряженным взором людей, под их удивленным взглядом, под шепот молвы, в грохоте битв, по дороге несогласий, среди полемических стрел, дерзая, напрягаясь, изобретая, — с вызовом, но без веры, с внешней логикой, но без привязанностей, со страстями без нежности…
Брюсов! Брюсов!

14.

Преодолевающий и побеждающий, он всегда умел ставить цели.
Расчетливый, он умел находить к ним прямые пути.
Потомок сильного московского купечества: он всегда был экономным, был упорным, знал практичность, дружил с жизнью не меньше, чем с мечтой.
Дальновидный, он ставил себе ясные задания, а больше всего боясь растерянности, был холоден и осмотрителен.
При своем уме, настойчивости, проницательности он вырастил в себе дипломатическую способность огибать опасности, оценивать людей, пользоваться средствами, разгадывать окружающих, не поддаваться обольщениям, не отдаваться никаким чарам.
Было и есть в нем что-то скрытое, затаенное, горделивое.
Было и есть в нем что-то чужое и удаленное, — неоткровенный человек и неоткровенный автор, одиночка, отшельник и скрытник!
В этом его сила личности, в этом его слабость поэта!
Да, поэт — всегда раскрытость, поэт — самоотдача, поэт — оголенная грудь и оголенное раненое сердце, поэт — разверстая душа мира, и он всегда самая полная правда, и самый полный крик боли, и самый полный стон любви, и самый горячий исповедник своих грехов и напастей, и ужаса, и восторгов!..

15.

Вот кто не вышел готовым из морской пены, кто не родился в сорочке поэта, кого Бог скупо поцеловал при появлении на свет. Брюсов делал себя и сделал. Брюсов самовытачивался. Брюсов рос. От голубых и дерзких незрелых юношеских ‘Символистов’ через ‘Tertia Vigilia’ к вершине достижений — какой сложный, кропотливый, упорный, всегда невидный труд.
Он не летел, а шел, он мерно двигался к заветной цели и он пришел к ней, премьер, мэтр, холодный наставник целого поколения поэтов, суровый сеятель, пестун и открыватель, — открыватель новых стран поэзии и ее новых созвучий, искатель жемчуга, рог, скликавший своих, учитель, собравший вокруг себя церковь поющих апостолов, ученый эстетик, оставивший для назиданий свои послания к иноверным и прихожанам ‘храма сего’, свои теоретические изыскания, образчики, собрания ритмов и рифм, размеров и опытов, исследования о русских поэтах, исследования о науке стиха, переводные образцы иностранных авторов, целую проповедь эстетизма и критики в своем ежемесячнике ‘Весы’ …Кто не помнит их? Кто не брал в руки эти тонкие, эти опрятные, эти строгие, как их редактор, книжечки со знаком ‘весов’ на обложке? ‘Весы’…

16.

Вызовы, дерзость, претенциозность, глупая юность — где вы? ушли и сникли!..
‘Весы’ — серьезны, ‘Весы’ — педантичны, ‘Весы’ — аккуратны и точны, — живое изображение своего создателя и редактора!
Они в меру суховаты и безмерно академичны. Они явно высокомерны в своей уединенности и непохожести.
‘Весы’ — это Брюсов.
Брюсов — это ‘Весы’.
Ступайте на Театральную площадь, в Москву, поднимитесь со стороны узкого двора на высокий этаж, войдите в дверь, где надпись ‘Весы’, в эти две маленькие комнаты… осмотритесь!
Как все затейно-незатейливо!
Вот часы на камине, небольшие, изящные, но несовременные. Это — antiquitИ, как antiquitИ — стихи Мих. Кузмина, как роман редактора ‘Огненный ангел’.
Аккуратно сложенные столбики книг ‘Скорпиона’, нарочито и подчеркнуто эстетического издательства.
Взгляните на стену.
Здесь висит портрет Валерия Брюсова, работа Врубеля… какой меткий, какой охватывающий душу портрет!
В нем все: сдержанность, сила и замкнутость, чувственность отдельных черт, мечтательный взгляд и упругость, и эти сложенные по-наполеоновски руки, и этот неизменный черный сюртук Валерия I, как был неизменным серый у Наполеона I.
‘И черный походный сюртук’.
И везде одна черта: какая-то нескрываемая сухость выражения лица. Да, есть что-то и всегда было в этом человеке замершее, неживое, притушенное, приспущенное, негнущееся.
Было в нем, было в его литературных делах и в его книгах, и в книжном облике его стихов, в преподавательском тоне его статей, его ‘поучений’, во всем!..

17.

‘Сим победиши’!
И в жизни Брюсов победил огромной силой своего огромного себялюбия, какой-то жестокой настойчивостью, упрямой неуклонностью прямого пути, стремлением, пропорциональным достижению, размеренностью и взвешенностью.
От enfant terrible первых дней, от bЙte noire поэзии, от молодого — все же сознательного! — озорства он прошел к ‘постам’, к ‘роли’, к ‘портфелю’ и ‘креслу’.
Когда-то непринятый нигде, никак и никем не приюченный, одинокий, т. е. изолированный автор нагремевшего стихотворения — в одну строчку — (‘О, закрой свои бледные ноги!’) — Брюсов становится литературным редактором академической ‘Русской мысли’.
Никем не знаемый, он переведен в Европе…
Подчеркивающий свою антиобщественность, невхожий никуда, он — председатель Московского литературно-художественного клуба, этого общественно-литературного центра строгой и спаенной очень консервативной столицы…
Начавший печататься в ‘Конской охоте’, продолжавший ютиться в уличном ‘Русском листке’ Казецкого, он становится сотрудником академичнейших ‘Русских ведомостей’.
И выдававший себя капризным врагом дел мира сего, от этих ‘Русских ведомостей’ он в 1914 году едет корреспондентом на войну…
Сколько впечатлений хлынет в его глаза, как содрогнется он! Как запоет под грохот и шум войны его душа, душа поэта!..

18.

Нет, в ‘Русск. Вед.’ корреспонденции стал писать совсем не поэт, о, совсем не ‘певец во стане русских воинов!’ Это были умные, деловитые, холодные заметки о войне, это были прогнозы, это были наблюдения, иногда очень ценные, иногда меткие, но чаще всего теоретические, и тон их был тоже сдержан, краток, сух.
А в феврале 1915 года я встретился в Варшаве и с их автором.
Мы обедали вместе.
Сосредоточенный, спокойный, Брюсов говорил о войне.
Я сказал:
— Какой невиданный материал для будущего исторического романиста.
Он горячо возразил:
— Почему же только для будущего… нет, и для современного!
И снова я узнал Брюсова. Все преодолеваемо! Все достижимо! Все возможно! Все в силах человека, который пожелал! Брюсов-преодоление, Брюсов-упорство, Брюсов-настойчивость был и здесь, в Варшаве, как был он в Москве, остался тем же сейчас, в 1915 году, как был им в 1905 и 1895 годах! Неизменный, неизменный!

19.

А он изменял.
О частых изменах дружбе, о его неверности, лукавстве могли бы рассказать многие. Для меня сейчас этот гордец, хитрец и честолюбец является законченной, вполне уясненной фигурой, давно разгаданной душой. Его переход в коммунистическую партию меня не удивил и не опечалил.
Ее теоретические предпосылки не могли не звучать родственно для общего теоретического склада Брюсова. Ее крикливый шум, настойчивость и напорность могли и должны были найти сочувственные отклики и у Брюсова: он сам всегда хотел шуметь, всегда любил напор и ударность.
Холод, бездушие и схематичность большевицкой практики соответствовали бездушию и холоду всей брюсовской жизни.
‘Мансарда’, Рига, 1931, NoNo 5 — 6.
Впервые опубликовано в журнале ‘Зарницы’ (Кишинев, 1920), конфискованном по выходе.
Републикация: Петр Пильский. Литературные края / Публикация Ю. Абызова // Балтийский архив: Русская культура в Прибалтике. Т. IV. Рига: Даугава, 1999. Составитель Юрий Абызов. С. 240 — 249.
OCR Павел Лавринец ( Балтийский архив) 2006.
Пильский Петр Мосеевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. М. Арцыбашев, Пильский Петр Мосеевич, Год: 1927
  2. Аркадий Аверченко, Пильский Петр Мосеевич, Год: 1929
  3. Распутин, Палеолог Морис, Год: 1923
  4. Летопись театра на Офицерской, Зонов Аркадий Павлович, Год: 1911
  5. Беггров Александр Карлович, Минченков Яков Данилович, Год: 1930
  6. Воспоминания, Оленина Анна Алексеевна, Год: 1884
  7. Автобиография, Анненский Иннокентий Федорович, Год: 1909
  8. На рубеже двух эпох, Соболев Юрий Васильевич, Год: 1930
Электронная библиотека