VAE VICTIS 1).
VAE VICTIS 1).
Софья Ковалевская.
‘Сверный Встникъ’, No 4, 1892
Vae victis, Ковалевская Софья Васильевна, Год: 1889
Время на прочтение: 11 минут(ы)
1) Печатаемый отрывокъ представляетъ собою введеніе къ большому беллетристическому произведенію, задуманному покойной С. В. Ковалевской (извстнымъ профессоромъ математики при Стокгольмскомъ университет), но, къ сожалнію, прерванному смертью автора. Ред.
Снгъ падаетъ беззвучно, однообразно, безостановочно. Большія пухлыя хлопья его спускаются такъ быстро и мрно, такъ переполняютъ собою воздухъ, что глазъ уже не въ состояніи отличить ихъ другъ отъ друга. Кажется, будто одна сплошная, пуховая масса соединяетъ блую землю съ низко, низко повисшимъ надъ нею свтловато-срымъ небомъ. Гд кончается земля, гд начинается небо — различить трудно. На разстояніи двухъ шаговъ ничего не видать. Не видать даже громаднаго, вкового еловаго лса, разросшагося на много сотенъ верстъ въ окружности. Этотъ лсъ съ его мачтовыми деревьями слился съ окружающимъ воздухомъ въ одно безформенное цлое. Въ лсу еще тише, еще мертвенне, чмъ въ пол. Снжные сугробы растутъ въ немъ все выше и выше. Голые стволы совсмъ занесены снгомъ, могучія втви поднимаются, будто съ самой земли. Порой, толстый, какъ бревно, еловый сукъ, не выдержавъ навалившаго на него груза, надломится и полетитъ внизъ. Но не слышно ни треска, ни шума отъ его паденія: всякій звукъ мгновенно замираетъ въ масс падающаго снга, точно въ мягкой пуховой подушк. Всякая жизнь въ лсу замерла и застыла. И время какъ будто перестало идти. Срый тусклый день переходитъ незамтно въ срую, снжную ночь. Перемны почти нтъ, все тотъ-же матовый, ничего не освщающій, фосфорическій свтъ отъ мрно-летящаго снга. Снгъ все падаетъ и падаетъ, и конца ему не предвидится. Но вотъ мало-по-мало начинаютъ мельчать блыя хлопья. Уже не срый, удушливый пуховикъ спускается съ неба на землю, а только легкія, игривыя, безпокойныя снжинки вьются въ воздух, кружатся, догоняютъ и перегоняютъ другъ друга, словно затяли между собою какую-то сложную безконечную игру. Сплошная завса, застилавшая вс предметы, рдетъ, обнаруживая постепенные переходы отъ плотной фланели къ легкому, полупрозрачному газу. Хотя ночь на двор, а все же силуэты лсныхъ великановъ въ ихъ снжномъ убор обрисовываются ярко и отчетливо. Небо уже не однообразно срое, какъ прежде. Оно точно поднялось выше, общій фонъ его просвтллъ и на этомъ фон выступаютъ теперь темныя, почти черныя пятна. На земл ничто не шелохнется, за то въ верхнихъ слояхъ воздуха воюютъ сильныя теченія. Темныя пятна на неб въ безостановочномъ движеніи, они постоянно мняютъ форму, принимаютъ самыя причудливыя очертанія и быстро, быстро плывутъ по небу, точно ихъ гонитъ и разрываетъ на части какая-то невидимая сила. И вотъ внезапно у одного изъ этихъ пятенъ зазолотились края, само оно разступилось и изъ середины его выплыла луна, яркая и круглая, какъ громадный совиный глазъ. Теперь темныя пятна таютъ, какъ воскъ, съ каждой минутой ихъ становится меньше, вотъ исчезло наконецъ и послднее. Небо, еще недавно столь близкое къ земл, теперь ушло куда-то высоко, высоко, на невообразимое разстояніе. Глазъ теряется въ неизмримой дали и жутко становится, глядя вверхъ и не видя надъ собой ничего кром безграничнаго пространства, залитаго яркимъ луннымъ сіяніемъ. Морозъ усиливается и снжные сугробы покрываются тонкою серебристою ледяною корою. Все блеститъ и искрится. Въ воздух носятся миріады крошечныхъ снжинокъ, которыя точно не хотятъ угомониться. Каждая сіяетъ, какъ алмазъ, и словно тшится, подставляя мсяцу грани своихъ причудливыхъ микроскопическихъ кристалликовъ. Въ лсу по прежнему ничто не шевелится, но это уже не та гнетущая, мертвенная тишина, какъ прежде: все въ немъ только притаилось, чего-то ожидая, къ чему-то готовясь. И вотъ изъ лсной чащи выходитъ на полянку сама старушка зима. Полно, точно-ли она старушка! И къ чему это на нее клевещутъ? Вдь это высокая, мощная женщина удивительной, своеобразной красоты. Она вся, съ ногъ до головы, укутана блымъ, парчевымъ покровомъ. Одно лицо ея открыто, лицо строгое, задумчивое, словно выточенное изъ матово-блой слоновой кости. Каждое движеніе ея полно величаваго, торжественнаго спокойствія. Она идетъ на самую середину поляны и останавливается, скрестивъ на груди блыя руки, поднявъ кверху свои чудныя, темносинія очи. Изъ очей ея льются во вс стороны синеватые, фосфорическіе лучи, неизвстно, отражаютъ-ли они въ себ сіяніе мсяца или сами свтятся этимъ удивительнымъ, холоднымъ огнемъ. Мнимая старушка не сводитъ взора съ залитаго сіяніемъ небеснаго свода и погружается въ неторопливую, созерцательную думу, думу спокойную и безстрастную, точь въ точь дума жвачнаго животнаго. Лицо ея какъ разъ носитъ то выраженіе, какое встрчаешь на буддійскихъ идолахъ: видно въ немъ и презрительное состраданіе ко всему, что несетъ бремя жизни, и безропотное подчиненіе предвчному року и торжественное, неторопливое выжиданіе неизбжно грядущей нирваны.
Морозъ все крпнетъ. Воздухъ такъ прозраченъ и чистъ, что малйшій шорохъ слышенъ на громадномъ разстояніи. Подчасъ словно ружейный выстрлъ прогремитъ надъ лсомъ — это треснуло старое дерево отъ мороза. Эхо повторитъ выстрлъ разъ пятнадцать и наступившая затмъ тишина покажется еще торжественне, еще страшне. Но вотъ раздался громкій, отчаянный, голодный вой: огромный срый волкъ, ощетинившись отъ холода, спустивъ къ земл грязновато-срый хвостъ и щелкая большими крпкими зубами, показывается на полян. На голосъ его откликнулись другіе волки. Въ разныхъ частяхъ лса слышенъ теперь тотъ же отчаянный вой, съ каждой минутой все ближе и ближе. Еще мгновеніе и внезапно, словно волшебствомъ, выростаетъ изъ земли нсколько такихъ же голодныхъ волковъ. Они окружаютъ перваго волка, словно предводителя. Въ лсу имъ нечмъ теперь поживиться, поэтому вся голодная, хищная стая тянется вонъ изъ лса, поближе къ людскому селенью, не попадетсяли тамъ на зубъ какая добыча.
Пронзительный, отчаянный волчій вой пробудилъ царицу-зиму изъ ея созерцанія. Не торопясь, какъ бы съ сожалніемъ, отводитъ она глаза съ неба и смотритъ долго и вдумчиво на стаю хищниковъ. Не вынесли волки этого взора. Подъ вліяніемъ чудныхъ голубыхъ лучей, которые исходятъ изъ ея глазъ, кровь ихъ словно застыла въ жилахъ, они уже не ощущаютъ мученій голода. Вмсто того, чтобы выполнить задуманный набгъ на людское жилье, они, покорно поджавъ хвосты, какъ прибитыя собаченки, прилегли къ ея ногамъ. Сидя кругомъ на заднихъ лапахъ, поднявъ острыя морды кверху и уставившись на луну, они начинаютъ теперь выть хоромъ. Но вой ихъ далеко не такъ злобенъ и неистовъ, какъ прежде. Слышатся въ немъ теперь и жалобные протяжные звуки. Онъ сливается въ одно съ лсной тишиной, внося недостававшую дотол ноту въ эту симфонію всеобщаго отреченія отъ жизни. Снова поднимаетъ царица-зима свои синія очи къ небу и снова впадаетъ въ свою неторопливую думу. Чудно и торжественно теперь въ лсу. Нтъ въ немъ ни ропота, ни возмущенія.
Радости на небесахъ,
На земл миръ и благоволеніе.
Долго-ли продолжалось невозмутимое созерцаніе зимы — кто скажетъ? Времени нтъ больше, такъ какъ некому замчать его, да и всякое движеніе прекратилось. Но вдругъ, откуда ни возьмись, потянуло съ юга теплымъ втеркомъ. Втерокъ былъ еще слабенькій, чуть замтный, онъ подползалъ, крадучись, словно воришка. Подъ его затаеннымъ, но все еще горячимъ дыханіемъ, побжала подъ снжнымъ сугробомъ тоненькая, какъ волосокъ, струйка. За первой струйкой показалась вторая, потомъ третья и четвертая, струйки мало-по-малу слились въ ручейки и такихъ ручейковъ зажурчали десятки. Подточенная въ самомъ основаніи, большая снжная глыба внезапно потеряла равновсіе и рухнула бокомъ о землю. Падая, она придавила молодую ель и съ трескомъ поломала ея втви. Большой черный воронъ, спавшій на маковк, грузно поднялся на воздухъ и закаркалъ громко и зловще. По лсу пошелъ шумъ и гамъ. Въ сосдней берлог медвжонокъ проснулся и радостно сталъ будить сонную мать. ‘Матка, матка! Просыпайся скорй! Я сть хочу! Весна пришла!’ закричалъ онъ неистово. Старая медвдица, съ просонокъ, не разобрала хорошенько въ чемъ дло, разсердилась и отвсила сыну звонкую пощечину. ‘Я-те покажу, какъ сть просить!’ прорычала она свирпо. ‘Знай соси свою лапу, да спи! Какая тамъ весна! Богъ знаетъ, придетъ-ли она еще когда-либо! Во всякомъ случа теперь далеко, далеко еще до весны’. Проговоривъ это, она повернулась на другой бокъ и тотчасъ захрапла. Медвжонокъ поворочался, поворчалъ съ минуту и въ конц-концовъ уснулъ. Старая медвдица ошибалась, однако, въ своихъ разсчетахъ. Весна была не за горами. Южный теплый втерокъ становился все смле и шаловливе. Внезапно онъ подкрался къ самому мсту, гд стояла царица-зима, и пахнулъ ей въ лицо своимъ горячимъ дыханіемъ. Пробужденная изъ раздумья, зима оглянулась и увидала предъ собою свою соперницу — весну. Только это была совсмъ не та весна, какую воспваютъ поэты. Это была не та скромная, молодая двушка, увнчанная цвтами, съ невиннымъ, лазоревымъ взоромъ, съ гибкими, полуразвитыми членами, какую такъ любятъ художники. Нтъ, это была полудикая женщина, молодая великанша, съ безпорядочно развивавшимися по плечамъ, рыжими, какъ у древнихъ германцевъ, кудрями. Тигровая кожа обвивала ей бедра, все остальное тло было наго и юные, словно изъ стали вылитые, члены свидтельствовали о сил и мощи необычайной. Лицо представляло странное противорчіе: верхняя часть его была нжнаго, идеальнаго очертанія, но подбородокъ былъ массивный, почти четырехъугольный и вообще вся нижняя часть лица носила отпечатокъ чего-то хищнаго, почти животнаго. На полныхъ, ярко-красныхъ губахъ блуждала неопредленная, не то насмшливая, не то вызывающая улыбка. Но всего своеобразне были ея глаза: они отливали изумруднымъ огнемъ. Они манили и притягивали къ себ, въ нихъ сказывалась и нжность, и ласка опьяняющая, и безотчетная грусть, и стремленіе къ чему-то далекому, недоступному. По-временамъ однако они точно сжимались, становились совсмъ темными и принимали насмшливое и плотоядное выраженіе, какое бываетъ у старыхъ, сладострастныхъ сатировъ. Весна стояла въ живописно-безпечной поз, опершись одной рукой объ обломокъ скалы, и презрительно оглядывала свою соперницу зиму. Зима увидла весну и ея чудныя, синія очи омрачились скорбью. ‘Зачмъ ты пришла сюда?’ спросила она тихо. Весна ничего не отвтила и продолжала глядть также дерзко и вызывающе. ‘Я знаю тебя!’ продолжала зима своимъ строгимъ, печальнымъ голосомъ. ‘Я знаю, зачмъ ты сюда явилась! Ты притворяешься доброй и нжной, чтобы врне привлечь къ себ и одурачить свои жертвы. И я знаю, что это удастся теб. Он добровольно побгутъ въ твои сти. Бдные, влюбленные дураки! Они будутъ благословлять тебя до конца, пока ты не надругаешься надъ ними, не замучишь ихъ до смерти! Большинство ихъ, даже умирая, сохранитъ свои иллюзіи и будетъ винить всхъ, только не тебя. Лишь немногіе разгадаютъ тебя, когда уже будетъ слишкомъ поздно и въ мигъ просвтлнія, предъ концомъ, увидятъ тебя такою, какой я тебя вижу, такой, какова ты въ дйствительности — сладострастной, вроломной, безпощадной!’ — ‘У тебя только одна и есть охота — творить! И чтобъ удовлетворить ей, ты жертвуешь всмъ и каждымъ. Тамъ, гд есть мсто для одного, ты вызываешь къ жизни тысячу, а что станется потомъ съ созданными тобою, теб нтъ дла! 999 изъ рожденныхъ по недостатку мста обречены на гибель. Но что теб до этого! Теб-бы только творить и созидать! Завтра ты готова сама все растоптать, сама истребить то, что ты создала сегодня. Ты знаешь, что если-бы ты внезапно скинула маску и явилась въ твоемъ настоящемъ вид, вс-бы побжали отъ тебя со страхомъ и отвращеніемъ, но ты умешь притворяться и теб дла нтъ до того, что правда, что ложь. Ты сулишь небывалое счастье, неисчерпаемое наслажденіе, безконечную любовь. Въ сущности-же ты сама надъ всмъ этимъ смешься, ты сама отлично знаешь, что это все басни и небылицы, что счастья нтъ на земл, что любовь пустое слово, что всякій мигъ наслажденія покупается цною собственнаго или чужого страданія. Смерть — вотъ конечная цль всего существующаго, но путь къ этой цли ведетъ черезъ скорбь и муки, и чмъ сильне, чмъ интенсивне жизнь, тмъ больше скорби, больше мукъ. Таковъ предвчный законъ! Можешь-ли ты измнить его? Можешь-ли ты оградить отъ него доврившихся теб простяковъ? Нтъ, ты все это знаешь, но ты знаешь тоже, что если-бы все живущее постигло этотъ законъ, оно содрогнулось-бы отъ ужаса и немедленно сбросило-бы съ себя бремя существованія! Что-же сталось-бы тогда съ твоей страстью творить и созидать? И вотъ, чтобы удовлетворить этому ненасытимому желанію, ты и скрываешь правду, ты и приписываешь себ власть, которой у тебя нтъ, ты и сулишь то, чего дать не можешь’.
Ни слова не отвтила весна на сдланные ей упреки, она упорно глядла въ землю, будто ничего не слыхала. Зима продолжала: — ‘Знаешь-ли ты, въ какомъ положеніи я нашла этотъ лсъ при моемъ появленіи? Всюду валялись полуживые трупы, всюду слышались вопли и стоны. Тутъ билась и трепетала муха въ стяхъ паука, медленно, капля за каплей высасывавшаго изъ нея жизненные соки. Тамъ валялась и корчилась въ мукахъ зеленая стрекоза, у которой жукъ оторвалъ часть туловища. Не говорю уже о тхъ миріадахъ существъ, которыя погибли прежде, чмъ развиться. Ими усыпана была земля, они являлись нмой уликой твоего вроломства! Сколько труда стоило мн прибрать этотъ лсъ, прикрыть твое безобразіе чистою, блоснжною пеленой, утишить страданіе и примирить вс эти неразумныя твари съ ихъ участью. Я поступала не такъ, какъ ты! Я черезчуръ честна и слишкомъ горда, чтобы лгать и обманывать. Я не разсказывала имъ сказокъ, я не морочила ихъ несбыточными надеждами, я говорила имъ правду, одну суровую правду: смерть, всюду смерть! Нтъ иного исхода, нтъ иного убжища! И я старалась примирить ихъ съ этой правдой, сдлать для нихъ переходъ отъ жизни къ смерти какъ можно легче и безболзненне. Я приготовила имъ мягкую постель, я усыпляла ихъ нжно и ласково, какъ усыпляетъ мать больного ребенка. Я дала имъ ту единственную форму наслажденія, которая доступна на земл и не покупается цною страданія: сонъ и сладкія виднія’.
Весна молчала по прежнему, а зима приходила все въ большее и большее негодованіе и продолжала осыпать свою соперницу упреками. ‘Тебя’, говорила она, ‘злая обманщица весна, тебя восхваляютъ за нжность и доброту, а меня называютъ холодной и злой! А между тмъ, кого-же я завлекла, кого погубила? Т, которые обращаются ко мн, находятъ у меня врный пріютъ, я успокоиваю ихъ на моей груди. Убаюканные мною, погруженные въ тихія безмятежныя грезы, которыя становятся все туманне и безформенне, они постепенно и незамтно приближаются къ роковому переходу отъ бытія къ небытію. Ты-же толкуешь о вчной жизни! А знаешь-ли ты, въ чемъ заключается она, эта вчная жизнь? Я постигла, я разгадала эту великую тайну! Сдлать жизнь подобною смерти, слить бытіе съ небытіемъ въ одно неразрывное цлое, такъ чтобы не было ни рзкихъ границъ, ни внезапныхъ переходовъ — вотъ она вчная жизнь! Она безконечна, такъ какъ ей нтъ предла, никогда нельзя сказать: вотъ теперь, въ этотъ мигъ, кончилось существованіе, началась смерть’. ‘Посмотри, полюбуйся на мое царство!’ продолжала зима. Она навела свои синія очи на окружающій лсъ и лучи, исходящіе изъ ея глазъ, такъ и залили его свтомъ.
Отъ большихъ очертаній картины,
До мельчайшихъ стей паутины —
все выступило теперь ярко и отчетливо. ‘Вотъ погляди!’ говорила зима, тутъ въ глухой чащ спитъ цлая семья медвдей. Бокъ о бокъ съ ними, въ дупл этого стараго дуба, устроила свою норку лка, подъ моей охраной ей нечего бояться недобрыхъ сосдей. У корня этого же дуба, подъ теплымъ одяломъ мха, свился цлый клубокъ змй, но ядъ ихъ утратилъ свою силу, переплетшись между собою, он погружены теперь въ сладкія грезы и, не тревожа боле никого своимъ жаломъ, вкушаютъ рдкое блаженство. Даже лягушка, этотъ Іовъ въ цпи мірозданья, и та отдыхаетъ теперь безмятежно въ застывшей тин, не опасаясь тхъ сотенъ враговъ, которые покушаются на ея жизнь. А сколько тутъ въ земл покоится гусеницъ и жучковъ! Ихъ крпкія челюсти не требуютъ себ боле разрушительной работы. Они никому не вредятъ и ихъ никто не трогаетъ. А посмотри на этотъ блый, серебристый коконъ. Не хорошо, думаешь ты, спится въ немъ будущей бабочк? Порой, когда лучъ солнца упадетъ на ея колыбель, по сложеннымъ веромъ на спин, тонкимъ, какъ паутинка, крылышкамъ, пройдетъ легкое трепетаніе. На мгновенье покажется ей, что она уже носится съ цвтка на цвтокъ по душистому лугу. Но розы, которыя мы видимъ во сн, не имютъ шиповъ. За чуднымъ, мимолетнымъ сновидніемъ слдуетъ опять безмятежный покой. А что будетъ съ ней, когда ты разбудишь се, когда ты выманишь ее изъ ея уютной колыбели своими лживыми общаніями любви и свободы? По всмъ вроятіямъ не успетъ она и расправить свои неумлыя крылышки, какъ ее уже подхватитъ на лету хищная птица, крпкимъ клювомъ расклюетъ она ее на куски и каждый кусокъ будетъ сокращаться и трепетать, пока не проглотитъ его жадный птенецъ. А если, но счастливой лучайности, она и избгнетъ этой мучительной участи, что изъ того? Лучше-ли ей будетъ? Часа два полетаетъ она надъ цвтистымъ лугомъ, но розы дйствительности не будутъ ярче тхъ, какія я показала ей во сн. Она узнаетъ опьяняющую страсть, въ которой неизвстно чего больше: наслажденія или страданія. Но крылья ея уже къ закату солнца ослабнутъ и не будутъ боле въ силахъ поддерживать ея отяжелвшее тло. Начнется для нее болзненная, мучительная работа кладки яицъ. На этотъ тяжелый трудъ уйдутъ вс ея жизненныя силы. Кончится онъ, и она едва доползетъ до ближайшей рытвины на пыльной дорог, чтобы протомиться въ ней еще нсколько часовъ, быть можетъ, дней, пока не передетъ ее колесо или не заклюетъ ее птица. Подумай! былъ-ли какой нибудь смыслъ въ ея существованіи? Цльныхъ три года ползала она по земл личинкой, поглотила за это время невроятное количество пищи и причинила тмъ не мало разрушенія. Потомъ соткала она себ мягкій коконъ, чудо искусства и трудолюбія. И все это для чего? Чтобы, опьяненная твоимъ поцлуемъ, попорхать часа два на солнц и затмъ погибнуть позорной, мучительной смертью, истощившись кладкой нсколькихъ десятковъ тысячъ яицъ. Какая ей самой отъ нихъ радость и польза? Вдь она не увидитъ того новаго поколнія, которое вылупится изъ этихъ яицъ. Нтъ, она жила, она работала только для тебя, она была только слпымъ орудіемъ для удовлетворенія твоей страсти — вчнаго творчества! Ты поманила ее наслажденіемъ, заставила ее служить себ, но едва только исполненъ былъ твой завтъ, она утратила для тебя всякій интересъ. Ты оттолкнула ее отъ себя съ отвращеніемъ. А вдь бабочка была твоей любимицей, она — твоя эмблема. Вотъ какъ ты поступаешь даже съ избранными тобою! Вотъ что сулятъ безумцамъ твои поцлуи!’ Пока зима продолжала говорить, весна съ каждой минутой росла все выше и выше. Все порывисте становилось ея дыханіе, яркій румянецъ заливалъ ея щеки и въ глазахъ загорался зловщій, зеленый огонекъ. ‘Послушай! воскликнула зима, одушевляясь все боле и боле’. ‘Уймись ты, наконецъ! Уйди отсюда! Пощади вс эти несчастныя, неразумныя твари! Не буди въ нихъ гибельныхъ для нихъ самихъ инстинктовъ. Вдь я знаю, въ какую бойню, въ какой притонъ разврата превратится мой чистый, мой прекрасный лсъ подъ вяніемъ твоего воспаленнаго дыханья! Голодъ и сладострастіе — вотъ чмъ даришь ты каждаго, кого прижмешь къ своей груди. Разъяренная ими тварь земная приходитъ въ остервенніе. Загорается бой и взаимное поданіе другъ друга. Каждый стремится къ одному: осилить, пожрать ближняго, и все это, чтобы насладиться хотя на мигъ, и затмъ быть уничтоженнымъ въ свою очередь. И это ты называешь жизнью! Нтъ, я не дамъ теб тшиться надъ этими несчастными глупцами! Если ты не уйдешь добровольно, я заставлю тебя уйти силой!’
Царица-зима нахмурила свои строгія брови, распахнула свой пуховый плащъ и вдругъ по лсу замела мятелица и воздухъ наполнился снжными хлопьями. Весна пріосанилась, выпрямилась во весь свой богатырскій ростъ, напрягла свои молодыя, здоровыя легкія и дунула на облпляющую ее со всхъ сторонъ мятель. Развянный ея мощнымъ дыханіемъ снгъ разлетлся въ стороны и въ воздух опять стало свтло и ясно. Замерзлый горный потокъ хрустальнымъ мостомъ перекидывался съ одного обломка скалы на другой. Весна охватила его обими руками, надавила на него грудью, и вдругъ хрустнулъ и надломился ледяной мостъ и освобожденный потокъ радостно зажурчалъ и помчался въ бездну. Алмазныя брызги разлетлись во вс стороны, окружая, словно сіяніемъ, желтокудрую голову молодой великанши. Весна опустилась на одно колно и, припавъ ртомъ къ земл, проговорила: ‘Полно спать! Вставай, просыпайся все, что молодо, все, что жаждетъ жизни и наслажденія, все, что сознаетъ въ себ силу завоевать мсто на земл. Состязаніе открыто! Приходи, записывайся въ ряды, кто хочетъ! Выходи на битву за существованіе!’ Весна говорила шепотомъ, но шепотъ ея страстнымъ трепетаніемъ распространился по всему лсу. Горячей волной прошелъ онъ по земл, разнесся по воздуху и поднялся высоко, высоко, подъ самое небо. Все радостно взыграло, все вдругъ ощутило наплывъ и избытокъ жизни. По обмерзшимъ стволамъ деревьевъ разлился горячій сокъ, заставляя разбухать и надуваться почки. Въ воздух распространился прянный, смолистый запахъ. Снгъ таялъ непомрно быстро. Едва гд выглянетъ черная проталинка,— глядишь — уже выползаютъ на нее изъ-подъ земли, точно торопясь и обгоняя другъ друга, голубые подснжники, желтые крокусы, блые анемоны. На сосднемъ болот тоже все закопошилось. Оттаивая, бухла земля. Радостно заквакала лягушка, сверху въ отвтъ послышался рзкій, голодный крикъ и на неб обрисовался черный треугольникъ: это съ юга прелетли первые весенніе гости — журавли. По всему лсу пошелъ
‘Зеленый шумъ, весенній шумъ’.
Зима закрыла лицо плащомъ и ушла далеко на сверъ, только-бы не видать того, что теперь готовится.
Парижъ, апрль 1889 г.