Вадим Новогородский, Жуковский Василий Андреевич, Год: 1803 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 12 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ВСТНИКЪ
ЕВРОПЫ
издаваемый
Николаемъ Карамзинымъ.

ЧАСТЬ XII.

N 23 и 24

МОСКВА, 1803
Въ Университетской Типографіи,
у Люби, Гарія и Попова.

http://az.lib.ru

Вадимъ Новогородскій (*):

(*) Молодой Автоpъ этой пiecы и мой пpiятeль, Г. Жуковcкiй, извcтeнъ Читатeлямъ Встника по Грeевой Элегiи, имъ перeведенной. — К.

Безмолвныя дубравы, тихія долины, обители меланхоліи! къ вамъ стрeмлюсь душею, пвецъ Природы, незнаемый славою! Сокройте меня, сокройте! Радости міра не прельщаютъ моего cердца! радости міра тлнны, быстры какъ тни облака, носимаго вихремъ! — Подъ кровомъ неизвстнымъ, на лон Природы, пускай расцвтетъ и увянетъ жизнь моя! Гордый и славный не постятъ моей хижины, взоръ ихъ отвратится съ презрніемъ отъ скромной обители пустынника, но бдный и гонимый рокомъ приближатся къ ней съ тихимъ восторгомъ благодарности, но сирота забвенный благословитъ ее, но добрый, чувствительный мечтатель, другъ міра и добродтели, найдетъ въ ней щастіе, неизвcтное гордымъ и славнымъ. Благословляю тебя, жилище спокойствія и свободы! Теките мирно, дни моей жизни! да грозная буря не помрачитъ васъ, будьте ясны какъ чистое небо въ красот весенней, цвти веселіе по слдамъ вашим, ваши слды да не будутъ ужасны, какъ слды льва разъяреннаго на пескахъ пустынной Сары! —

Божество сердецъ непорочныхъ, уединеніе! да оснятъ меня твои Кипарисы, задумчивый мракъ ихъ да погрузитъ мою душу въ маланхолію! Здсь, на брег рки, медленно ліющейся и шумящей, воздвнгну теб олтарь изъ дерна, и въ часы торжественнаго безмолвія Природы буду мечтать о жизни, смотря на тихія волны, угасающія съ вечернимъ солнцемъ. Здсь моя скромная Муза робко будетъ звучать на лир, обвитой цвтами, посвященной свобод и добродтели. Здсь воображеніе будетъ воспламенять мою дупіу, и ночь въ угрюмомъ величіи непримтно пролетать надъ главою моею! Здсь радостный образъ мирнаго щастія плнитъ меня своимъ призракомъ, и пепелъ протекшихъ радостей оживится моими слезами сладкими, посвященными воспоминанію, и тни сокрытыхъ во гроб, услышавъ мой голосъ, ихъ призывающій, покинутъ безмолвныя жнлища праха, соединятся со мною оставленнымъ, и будутъ сопутниками, друзьями души моей въ уединенномъ странствіи.

О ты, незабвенный! ты, увядшій в цвт лтъ, какъ увядаетъ лилія, прелестная, благовонная! гд слды твои въ семъ мір? Жизнь твоя улетла, какъ туманъ утренній, озлащенный сіяніомъ солнца. Ахъ! гд обитаетъ безсмертная, преображенная душа твоя? Куда унесенъ ты смертію неизъяснимою? Гд, гд искать тебя? Восхищенный, щастливый тобою, обнималъ я одну тнь минутную. Руки мои не опустились еще, а тебя нтъ, и уже гробъ твой, безмолвный, непроницаемый, передо мною! Священная тайна Провиднія! чье око дерзнетъ въ сію бездну? Смертный исчезаетъ во мрак! Ему ли вступить во святилище Безконечнаго? ему ли вопрошать Неизъяснимаго? — Но горесть, сія жестокая, сія непреклонная, вырываетъ стоны изъ слабаго сердца! — Да не оскорбится Милосердіе безпредльное: вся душа моя устремлена къ сему невозвратному, навсегда улетвшему щастію! Ахъ! гд сіе время наслажденій мирныхъ и безмятежныхъ? Куда двалось сердце, которое любило меня любовію чистйшею, мучилось моимъ страданіемъ, восхищалось моимъ блаженствомъ! Гд мой товарищъ на пути неизвстномъ? Гд другъ мой, съ которымъ я шелъ рука въ руку, безъ робости, безъ трепета, съ безпечнымъ, вecлымъ спокойствіемъ? — — Все исчезло! Никогда, никогда не встртимся въ семъ мір. О другъ мой! ты не усыплешь цвтами уединеннаго пути моего, твой милой голосъ не прольетъ отрады въ мою душу. Вотще потусклые взоры мои будутъ искать тебя въ минуту страшную, когда смерть повлечетъ меня ко гробу, вотще буду простирать холодную руку, чтобы въ послдній разъ ощутить біеніе твоего сердца: тебя не будетъ! не примешь моего вздоха, не отпустишь меня съ миромъ — ты упредилъ меня, щастливецъ! Рука утшительной дружбы закрыла глаза твои, рука нжная благословила тебя охладвшаго и безчувственнаго. А я, нещастный, я разлученный съ тобою въ ршительной часъ сей — не слыхалъ твоихъ стоновъ, не облегчилъ боренія твоего съ смертію, не зрлъ, какъ посыпалась земля на безвременный гробъ твой и навки тебя сокрыла! Покойся, милый, священный пепелъ! Не уже ли рука Провиднія, милосердая, благодатная, могла угасить навки свтило души прелестной? Ахъ, нтъ! пускай отецъ и друзья терзаются надъ гробомъ нечувствительнымъ, пускай умоляютъ его возвратить свою добычу! Тнь веселая и мирная! ты наслаждайся безпримснымъ блаженствомъ, носись невидимо надъ нами, простирай къ намъ руки съ высотъ эира — — — мы твои, твои несомннно!

Въ сей тихой обители сокроется жизнь моя, въ сей тихой обители воздвигну памятникъ теб незабвенному. Я не зрлъ твоей могилы, въ отдаленномъ краю осыпаетъ ее весна цвтами — но тнь твоя надо мною, она собесдница безмолвныхъ часовъ моихъ, yезримый хранитель моего сердца! — Такъ! въ ея священномъ присутствіи, прахомъ твоимъ любезнымъ, драгоцннымъ остаткомъ милой жизни, клянусь быть другомъ добродтели. Грознымъ и разъяреннымъ да узрю тебя предъ собою, естьли порокъ услышитъ хвалу мою, и гордый возвеселится моимъ униженіемъ. Тихая Муза моя непорочна, какъ сама Природа: не броситъ цвтовъ на стезю недостойнаго, въ внц изъ розъ и втвей дубовыхъ, она скитается по тихимъ дубравамъ и съ томнымъ журчаніемъ потоковъ соединяетъ свои псни простыя, нестройныя.

Теб, увядшій на зар прелестной, теб посвящаетъ она первый звукъ своей лиры (*)! Тихой мсяцъ таится въ дым облаковъ прозрачныхъ. Рка шумитъ. Все покойно! Задумавшись, опирается Муза на камень, обростшій мохомъ, и легкою рукою играетъ на лир. Я пою: эхо раздается, рощи, одтыя мракомъ, пробуждаются, и робкая лань трепещетъ на брег рки, невидимо журчащей въ кустарник.

(*) Ciя трогательная дань горестной дружбы пpинeceна Авторомъ памяти Андрея Ивановича Туpгeнeва, недавно умершаго молодаго человка рдкихъ достоинствъ. — К.

Книга Первая.

Оживись, пепелъ протекшаго! Тни Героевъ и великихъ, возстаньте изъ гробовыхъ развалинъ! Явитесь, явитесь при блеск мсяца въ грозномъ величіи! Дерзаю пть вашу славу, дерзаю сыпать цвты на мшистые камни могилъ вашихъ.

Осенній вечеръ ниспускался на землю. Солнце среди разорванныхъ тучь катилось въ шумящее озеро Ладоги. на древней вершин чернаго бора сіялъ послдній лучь его. Втеръ вылъ, озеро вздымалось, мрачныя облака летли, сдые туманы дымились. —

На скат скалы, заростшей кустарникомъ и глубоко вдавшейся въ пространное озеро, стояла хижина, дымъ вылеталъ изъ трубы и разносился бурнымъ втромъ. на порог уединенной хижины сидлъ старецъ. Потусклый взоръ его неподвижно устремился на волны, задумчиво склонялъ онъ голову, какъ лунь сдую, на правую руку, опирающуюся на колно, въ лвой держалъ арфу, борода его и длинные волосы, всклокоченные втромъ, разввались. Часто во взорахъ его мелькало быстрое пламя, и лице мрачное являлось грознымъ и ужаснымъ, часто глубокіе вздохи тснили грудь его, лице опять омрачалось, и взоры снова потухали — онъ ударилъ по струнамъ арфы — сильный, величественный звукъ раздался — струны затрепетали — долго слышалось ихъ томное, умирающее звучаніе — утихли — пустынникъ вздохнулъ, посмотрлъ на вечернее, сумрачное небо, на арфу, вздохнулъ опять — заигралъ и заплъ:

,,Шумите, шумите осенніе втры, чада угрюмаго Позвизда (*)! Обнажайтесь холмы, обнажайтесь дубравы! подымайся листъ изсохшій, столбомъ съ долины! Стелитесь густые туманы! Улети, сокройся, веселое лто, какъ улетло и скрылось мое щастіе! — Давно блетъ зима на глав слабаго старца, давно исчезла крпость его мышцы, и охладвшая кровь не волнуется. Нтъ мирной тни подъ дубомъ, разбитымъ стрлою Перуна, нтъ жизни и радости въ моемъ сердц, увядшемъ какъ листъ осенній!

(*) Борей Славянскій.

Пронеслось оно — пронеслось и сокрылось мое щастіе. Слава дней моихъ улетла, какъ дымъ, унесенный втроvъ. Гд вы, любимцы души моей, чада мужества и брани? Разсяны по лицу земному, или въ могилахъ покоитесь! — Ахъ! блаженны почившіе сномъ безмятежнымъ: обитель ихъ тиха и безмолвна, какъ часъ полуночи въ долин уединенной. Миръ вамъ, сыны праха!

Но горе, горе мн, страннику! Одни втры пустынные, одн волны шумящія со мною бесдуютъ. Сокрылись любимцы души моей, — сокрылись, какъ ясные дни лта. Мечь мой и палица закоснли въ праздности, пыль на щит моемъ и шлем. Угасаю, какъ заря на запад, какъ уголь истлвающій!

А ты, моя отчизна! ты, незабвенная и въ дикой пустын и на краю гроба! куда двалось твое величіе? Почто утратился блескъ твоей славы? Печаль, какъ туманъ, покрываетъ тебя своимъ мракомъ. Не вижу храбрыхъ сыновъ твоихъ: пали могущіе, или сокрылись. Иноплеменники ругаются надъ твоимъ безсиліемъ, иноплеменники терзаютъ тебя, какъ волки хищные свою добычу. Къ теб, обожаемая, къ теб летятъ мои вздохи. По теб унываю, но кто услышитъ мои стенанія? Кто прольетъ отраду въ изсохшее сердце?

Посреди скалъ уединенныхъ и безплодныхъ увяну въ горестномъ одиночеств, земля не покроетъ костей моихъ, другъ славы не поститъ моей могилы. Набжитъ горный втеръ, и прахъ мой разсется, пропадутъ слды мои, какъ лучи вечерніе на облакахъ летящихъ!’——

Старецъ замолчалъ, звуки арфы его исчезли въ пространномъ воздух мракъ всюду царствовалъ, и озеро невидимо iумло. Долго, уныло задумавшись, сидлъ пустынникъ, и слушалъ свисты втра, наконецъ всталъ и ушелъ въ хижину. Яркой огонь, пылавшій на очаг, освщалъ ея стны, почернвшія отъ дыму, и багровое сіяніе проливалось сквозь узкое окно и отверстія худой двери на мрачную зелень и кустарники, со всхъ сторонъ окружавшіе хижину. Старецъ повсилъ арфу на стну, подл доспховъ военныхъ — щита, панцыря, меча и шлема — покрытыхъ ржавчиною и паутиною, придвинулъ къ огню сосновой отрубокъ, служившій ему стуломъ, слъ и началъ грть свои руки. Дымъ волновался какъ паръ и выходилъ въ узкое отверстіе, на средин потолка оставленное. Старецъ былъ задумчивъ, мраченъ, молчаніе царствовало въ хижин, только изрдка прерывалось оно шумомъ втра и печальнымъ крикомъ сверчка. — Вдругъ послышался шорохъ — дверь застучала. — ,,Впустите странника, потерявшаго дорогу!’ сказалъ голосъ. Вся внутренность старца содрогнулась: языкъ незабвенной, языкъ милой родины, поразилъ слухъ его, долго внимавшій однимъ волнамъ и втрамъ. Со всею живостію молодыхъ лтъ, онъ бросился къ двери, оттолкнулъ ее — и незнакомый юноша, прелестный какъ Дагода, величественный какъ Свтовидъ, съ лукомъ въ рук, съ колчаномъ за спиною, представился его взорамъ (*). Изумленный, долго не могъ онъ произнести ни одного слова, и быстрыми глазами смотрлъ на пришельца. Позволь, добрый пустынникъ — сказалъ юноша такимъ голосомъ, отъ котораго запылала вся душа старца— позволь провести ночь въ твоей хижин. Я заблудился, на двор темно и холодно. —,,Благословляю приходъ твой, незнакомецъ! войди, согрйся. Никогда еще голосъ человка не веселилъ меня въ сей дикой пустын. Давно сердце мое не трогалось разговоромъ дружелюбнымъ. Благословляю тебя, странникъ! прижмись къ моей груди!’.— Молодой незнакомецъ кинулся обнимать его съ такимъ живымъ, исrреннимъ чувствомъ, что пустынникъ на минуту забылся — вообразилъ себя въ объятіяхъ милаго сына. —,,Сядь къ огню, доброй юноша!’ сказалъ онъ: мой ужинъ простъ и невкусенъ, постеля жестка и неспокойна, но ты усталъ и голоденъ’ — и юноша, ослабивъ тетиву своего лука, и снявъ съ плечь колчанъ, туго набитый стрлами, слъ подл очага, на которомъ блестящее пламя разввалось и дрова трещали. Старикъ между тмъ приготовилъ простый ужинъ изъ плодовъ лсныхъ и сушеной рыбы составленной, разослалъ на полу медвжью кожу, и сказалъ своему постителю: ,,Вотъ все, чмъ богата моя хижина. Утоли свой голодъ и успокойся.’ Незнакомецъ поблагодарилъ гостепріимнаго пустынника, насытился, пожелалъ ему доброй ночи, и бросясь на медвжью кожу, скоро заснулъ глубокимъ сномъ. —

(*) Дагода Зефиръ, Свтовидъ богъ свта и брани, которому покланялись Славяне острова Рюгена.

Старикъ сидлъ задумавшись надъ спящимъ незнакомцемъ, душа его была въ волненіи, сладкія, долго молчавшія струны въ ней оживились. Очарованный взоръ его не могъ отвратиться отъ соннаго полубога, небрежно передъ нимъ простертаго. Сіе лице выразительное, запечатлнное добродушіемъ, сей взглядъ быстрый, пылающій, темнорусые волосы, мягкіе какъ шелкъ, и кудрями по плечамъ разсыпанные, величественный станъ, высокая, блая грудь, нжный и мужественный голосъ — все вмст производило неизъяснимое дйствіе надъ сердцемъ пустынника. Темное воспоминаніе минувшаго погружало его въ тихую меланхолію, казалось, что вся протекшая слава, вс протекшія радости и горести заключены были въ одномъ очаровательномъ образ, въ образ незнакомца, которой такъ безмятежно покоился. Онъ пожиралъ его глазами, сердце его трепетало и блезы градомъ катились. Время быстро и непримтно мчалось. Огонь на очаг погасъ, мерцали одни уголья, и блднымъ, трепещущимъ блистаніемъ озаряли мрачную хижинку — то гасли, то опять оживлялись — наконецъ все исчезло, глубокая тьма и безмолвіе воцарились, и погруженный въ мысли старецъ ничего не чувствовалъ: душа его летала надъ безднами протекшаго. Вдругъ мелькнула заря: онъ опомнился, осмотрлся — незнакомецъ еще спалъ, но утро уже цвло на восточномъ неб и ночь стремилась къ западу.

Онъ вышелъ изъ хижины — все блистало, все было великолпно. Не осталось ни одного слда ночной непогоды. Утихшее озеро алло, берега, озаренные и спокойные, изображались въ немъ, какъ въ зеркал, и трепетали, какъ скоро мгновенный втерокъ пролеталъ надъ тихою водою, и къ ней прикасался. на восток парило солнце, голубые, отдаленные лса, возвышаясь одинъ надъ другимъ, подобно огромному, необозримому амфитеатру, были покрыты свтлым, прозрачнымъ туманомъ. —

Съ мирною, обновленною душею стоялъ пустынникъ на утес, и безмолвно восхищался великолпнымъ зрлищемъ. Изумленный, растроганный, онъ долго искалъ причины сей непонятной радости, которая такъ быстро пролилась въ его сердце, — искалъ напрасно. Сей незнакомый, величественный странникъ своимъ явленіемъ очаровалъ вс предметы, передъ нимъ разсянные, чувство новаго, сильнаго бытія пробудилось въ немъ и пылало.

Наконецъ отворилась дверъ хижины — полубогъ явился, оживленный, украшенный мирнымъ спокойствіемъ. Юношеское пламя играло на щекахъ его, смятые, густые волосы вились и развивались, на быстрыхъ глазахъ мелькали еще леікіе оттнки сна. — — Онъ подошелъ къ пустыннику съ онымъ яснымъ плняющимъ взоромъ, которой потрясаетъ сердце, и подалъ ему руку. Они обнялися, пожелали другъ другу пріятнаго утра. ,,Сонъ твой былъ сладокъ и спокоенъ, молодой незнакомецъ,’ сказалъ пустынникъ:,,живость и свжесть блистаютъ на лиц твоемъ. Я внутренно веселился, когда ты спалъ — такъ тихо и безпечно. Печаль и заботы неизвстны твоему сердцу. Завидная участь! А я, пустынный обитатель утесовъ, я въ первой разъ еще вижу красное утро въ семъ безмолвномъ уединеніи. Семь лтъ, продолжительныхъ и мрачныхъ, сокрылись, не оставивъ ни единого слда радости въ душ моей. Приходъ твой, странникъ, оживилъ ее, какъ ливень весенній изсохшее дерево. Давно, давно я не былъ такъ щастливъ, такъ веселъ!’

Юноша, которой совсмъ уже изготовился въ путъ, опершись на лукъ свой, пристально смотрлъ на старца, нжное состраданіе въ глазахъ его блистало. Ты ошибся, пустынникъ — сказалъ онъ: — и мн достался мой удлъ печали, молодость не защитила меня отъ горя, пасмурно утро моей жизни! Такъ же, какъ и ты, скрываюсь въ пустын, какъ и ты,оставленъ я міромъ! Уединенной гробъ отца, изгнанника, убитаго печалью, составляетъ все мое богатство. Не зови меня щастливцемъ, не завидуй моему щастію. — —

Но кто ты, неизъяснимый? воскликнулъ пустынникъ съ видимымъ безпокойствомъ. —Я — Вадимъ…

,,Вадимъ? О Перунъ!… Вадимъ!’ — Разв ты меня знаешь?—,,Мн не знатъ тебя? Сердце мое не обманулось — не обманулось!’ повторялъ старецъ, прижимая ко груди молодаго человка, и смотря ему въ глаза съ восторгомъ: теперь понимаю, отъ чего такая радость, такое волненіе въ душ моей, отъ чего во всю ночь глаза мои не смыкались. Ты, нещастный! ты въ моей хижин, въ моихъ объятіяхъ!— Но знаешь ли, кто передъ тобою? Знаешь ли, кто далъ теб пристанище? кто утолилъ твой голодъ, тебя успокоилъ?… Гостомыслъ!’—

Вадимъ содрогнулся. ,,Ты Гостомыслъ!’ воскликнулъ онъ, упавъ на колна. ,,Ты Гостомыслъ!’ повторилъ онъ, рыдая и прижавъ, лице къ ногамъ пустынника: —,,О жребій человчеекій!’

Нсколько минутъ продолжилось унылое молчаніе. Старецъ, прижавъ ко груди Вадима, осыпалъ поцлуями лице его.—,,Такъ, юноша!’ говорилъ онъ: ,,Гостомыслъ передъ тобою! Славянскій вождь убогій, оставленный, покрытый рубищемъ, передъ тобою! Обними меня, обними какъ сынъ отца обнимаетъ. Твой образъ оживилъ мою душу. Тайное предчувствіе потрясло ее, когда ты вошелъ въ мою хижину, когда устремилъ на меня взоръ. Ахъ! мн казалось, что самъ Радегастъ, товарищъ моей славы, отецъ твой, со всмъ очарованіемъ юныхъ лтъ и красоты цвтущей, стоялъ передо мною! Мечта не обманула меня. Это Вадимъ — живый, украшенный образъ героя, любимца души моей!’

Вадимъ, безмолвный и горестный, мрачными глазами смотрлъ на пустынника. Сердце его разрывалось. Образъ сего человка, пораженнаго рокомъ, но величественнаго на самыхъ развалинахъ величія, приводилъ его въ трепетъ. ,,Ты Гостомыслъ?’ повторялъ онъ —,,ты другъ отца моего? въ сей пустын, въ семъ бдномъ рубищ?’ — И слезы его катилисъ градомъ, и пламенныя уста невольно прижимались къ рук старца. —- Успокойся, Вадимъ! Успокойся, сынъ мой! Теб ли проливать слезы? Меня ли оплакивать? Вадимъ! пощади Гостомысла! Твое сожалніе да не оскорбитъ его! Кто выше бдъ и нещастій, тотъ можетъ ли быть жалокъ? — Скажи, что ужаснетъ мою душу въ сей дикой пустын, гд узы ея вс разорваны и гд самая слава для нее не существуетъ? О сынъ мой! уже нтъ будущаго въ моей жизни: оно исчезло, желанія, надежды не волнуютъ моего сердца — но память протекшаго для меня священна, ему иногда посвящаю горестные вздохи. Погибшая слава, отчизна горестная, и вы, сокрывшіеся друзья мои, по васъ унываю, по васъ льются мои слезы и по васъ терзаюсъ сердцемъ. Но дамъ ли пасть моему духу? Погибнетъ ли мое мужество? Нтъ, Вадимъ! нтъ, другъ мой! Среди утесовъ я свободенъ, среди утесовъ не знаю властелина: кто дерзнетъ пожалть о судьб моей!’

Священный ужасъ таился въ груди Вадима, и взоръ его неподвижно покоился на лиц старца, которое пылало. Въ сію минуту Гостомыслъ, подъ рубищемъ пустынника, подъ сдинами лтъ, казался божественнымъ и грознымъ.

,,Сядемъ’ — продолжалъ старецъ — сядемъ на сей гранитный отломокъ. Утро ясно и тихо: посвятимъ его сладкимъ воспоминаніямъ. Вадимъ! говори мн объ отц твоемъ! — Гд покоится прахъ великаго Радегаста? Въ какой стран потухла жизнь его, славная и нещастная? Какимъ случаемъ заведенъ ты въ сію пустыню?’ —

,,Ахъ!’ — сказалъ Вадимъ, устремивъ задумчивый взоръ на южной берегъ Ладожскаго озера: —,,давно покрыты землею кости отца моего. Тихая могила Радегаста заросла травою и скрыта отъ взоровъ человческихъ. Тамъ, на сей высокой гор, окруженной соснами, опняемой тумящимъ озеромъ, жилъ и угасъ старецъ, изгнанникъ, Герой Славянскій! Мраченъ и печаленъ былъ вечеръ его жизни. Съ веселымъ сердцемъ онъ встртилъ кончину.’ — — —

,,Благословляю тебя, могила моего друга!’ воскликнулъ Гостомыслъ, поднявшись съ гранита и простерши руки въ ту сторону, гд находился гробъ Радегастовъ. — Быстрый, чувствительный Вадимъ бросился на колна, и слезы его на прахъ покатились. Пролетла минута священной горести. Пустынникъ прижалъ ко груди пылкаго юношу, они сли опять на каамень, и Вадимъ продолжалъ:

,,Тамъ гніетъ опуствшая хижина Радегастова. Старецъ, лишенный отчизны, лишенный силъ тлесныхъ и наконецъ зрнія, совершалъ путь свой, не слабя духомъ. Протекли пять лтъ, и ни одна жалоба не вырвалась изъ души его. Три года тому, какъ земля приняла въ свое лоно сего странника, бдами не побжденнаго.— Рука моя закрыла померкшіе глаза Радегаста, рука моя украсила дерномъ священную его могилу. — Мирный сонъ безмолвному праху!’ — Вадимъ умолкъ, снова отеръ слезы, блеснувшія на щекахъ его, и потомъ продолжалъ:

,,Будучи двенадцати-лтнимъ младенцемъ, я скрылся въ пустыню съ отцомъ моимъ. Тамъ, гд шумящій Волховъ съ пнею ввергается въ озеро, и въ немъ исчезаетъ, на крутой гор, во мрак соснъ, построили мы хижину. Съ трудомъ питала насъ рыбная ловля. Радегастовъ мечь, нкогда врагамъ ужасный, рубилъ дрова, на щит раскладывали огонь, а въ шлем варили пищу, время текло, и силы мои развивались. Я стрлялъ изъ лука, прежде въ цль, потомъ въ птицъ, а наконецъ мои стрлы, мткою, сильною рукою пускаемыя, сдлались гибельны для зврей свирпыхъ. Рдко безъ добычи возвращался я къ отцу моему слабому, отягченному болзнію и лтами.

Онъ уіасалъ непримтно, угасалъ, какъ ясный вечеръ на тихомъ неб угасаетъ. Наконецъ глаза его померкли. Я пересталъ удаляться отъ хижины, покинулъ свой лукъ и стрлы, оставилъ охоту и посвятилъ все время свое немощному старцу. Примръ человка, непоколебимаго и твердаго среди волненій жизни, слова его, убдительныя и сильныя, образовали мое сердце: я трепеталъ и хватался за мечь, когда отецъ мой со всею живостію пылкаго юноши говорилъ о слав, о подвигахъ Славянъ храбрыхъ, изображалъ ихъ великодушіе, ихъ врность въ дружб, святое почтеніе къ обтамъ и клятвамъ. Душа моя пламенла, въ восторг я падалъ къ ногамъ Радегаста, и орошалъ ихъ кипящими слезами.— О естьли бы ты могъ вbдть слпаго воина, простирающаго руки къ шумящему Волхову — благословляющаго ту землю, изъ которой изгнали его неблагодарные! —

Часто согртый, оживленный лучами солнца, онъ леталъ мыслію въ протекшее, думалъ о теб, Гостомыслъ, восхищалъ мою душу плнительнымъ изображеніемъ твоихъ доблестей. Я боготворилъ тебя въ пустын. Образъ великаго вождя Славянъ соединялся въ моемъ сердц со всми совершенствами человка. Воображая Гостомысла, я воображалъ Перуна въ его могуществ и блеск.’

Тутъ невольный вздохъ вылетлъ изъ груди пустынника. Лице его измнилось, и взоры, печально устремленные въ землю, померкли. Вадимъ продолжалъ:

,,Время текло, дни исчезали. Радегастъ сокрылся изъ моихъ объятій. Далеко отъ взоровъ человческихъ цвтетъ его могила. Мракъ и спокойствіе надъ нею, сонъ почившаго безмятеженъ.

Долго въ тоск сердечной я плакалъ надъ мирнымъ гробомъ. Глыба земли, покрывшая нечувствительной пепелъ, казалась мн оживленною: вечеръ и утро находили меня въ горести. Пустота хижины меня ужасала, безмолвіе лса приводило въ трепетъ, но я не могъ съ ними разстаться, не могъ покинуть того мста, въ которомъ все говорило мн о незабвенномъ. Тнь его носилась надо мною, таинственное молчаніе ночи возвщало ея присутствіе. Въ шорох листьевъ, потрясаемыхъ втромъ, я слышалъ голосъ знакомый, трогающій сердце: воображеніе оживляло передо мною вс предметы.

Прошелъ годъ, прошелъ другой: ничто не возмутило моей пустынной жизни. Мой лукъ и стрлы ужасали зврей, опасности меня веселили. Превозмогать трудности, взбираться на крутизны, прыгать съ утеса на утесъ, почиталъ я великою славою, и симъ ограничивалъ свое честолюбіе. Сердце мое было спокойно, я не думалъ, чтобы сіе спокойствіе когда нибудь могло исчезнуть — оно исчезло. Настала весна, Природа обновилась, а я увялъ. Скука, жестокая, несносная, мною овладла. Безпокойныя желанія во мн пробудились. Я хотлъ дйствовать, но прежняя дятельность казалась мн слишкомъ слабою, единообразною. Слава отца моего, слава Героевъ Славянскихъ явилась предо мною во всемъ величіи. Сей образъ очаровалъ мою душу. Все для меня исчезло. Везд я видлъ воиновъ, везд встрчалъ побдителей. Гонимый воображеніомъ, я бгалъ изъ лса въ лсъ, по скаламъ, по долинамъ, безъ всякой цли: только для того, чтобы не сидть на одномъ мст.

Вчера едва озарилось небо утреннимъ свтомъ, я вышелъ изъ хижины съ лукомъ и стрлами. Гд я бродилъ и какъ здсь очутился, не знаю. Мрачная, бурная ночь застала меня среди утесовъ. Звуки арфы поразили слухъ мой — опомнился, оглянулся, увидлъ огонь, хижину, жилище человка. —— Сердце мое затрепетало, кровь запылала — — — я бжалъ, летлъ. — — — О Перунъ! Гостомыслъ обиталъ въ сей хижин!

Мечты мои были прелестны, восхитительны. Я воображалъ себя гражданиномъ великаго Новаграда, воиномъ, побдителемъ, видлъ Гостомысла въ его величіи, грознымъ полководцемъ, видлъ Славянъ, благословляющихъ память изгнанника Радегаста — видлъ внцы, летящіе къ ногамъ его сына — славу, благоденствіе могущаго народа — ужасъ враговъ его. — — — — Ты плачешь, Гостомыслъ?’

(Продолженіе и конецъ будутъ напечатаны особливо. )

В. Жуковскій.

Указатель къ Встнику Европы 1802—1830

Составил М. Полуденскій

1803.

45. Вадимъ Новогородскій (ч. 12, N 23—24, стр. 211). Повсть В. А. Жуковскаго, непомщенная въ П. С. С., изд. 1849 года

Читайте также: