В ЗИМНИЕ ДНИ
(ПИСЬМО С ПОЗИЦИЙ)
В ЗИМНИЕ ДНИ
(ПИСЬМО С ПОЗИЦИЙ)
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
В зимние дни, Юровский Леонид Наумович, Год: 1917
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Юровский Л. Н. Впечатления. Статьи 1916-1918 годов
Сост., предисл. и коммент. А.Ю. Мельникова.
М., 2010.
После обеда садились за пульку. Некоторое время спорили о том, играть ли с разбойником, или без разбойника, и как вести запись, с ответственным или с простым вистом. Потом, условившись, посылали в канцелярию за листом писчей бумаги, аккуратно прикрепляли его кнопками к столу и тщательно расчерчивали карандашом. Затем тянули карты из колоды, распределяли места и усаживались. Играли сосредоточенно и долго, коротая зимние дни, дни позиционной войны, однообразной и скучной.
В шестом часу темнело, и зажигали большую лампу с белым абажуром, дёшево купленную в Коломне при распродаже реквизированных в бесхозяйных лавках товаров. К 7-ми часам кончали и звали вестовых: ‘Эй, орлы, подавайте ужин!’. И если повар Фурман, chef de la cuisine de la batterie, присылал в каком-нибудь виде солонину, — а это очень уж часто случалось в последнее время, — то кто-нибудь из более молодых, помнящих песни военного училища, затягивал на опереточный мотив: ‘Как хороша во всяком виде солонина, ах, солонина, ах солонина’ и т.д.
А после ужина наш ‘старик’ — немолодой прапорщик, о котором утверждают, по-видимому, преувеличивая его действительный возраст, что он призывался ещё в первую Отечественную войну, — предлагал: ‘А что бы нам попробовать в стуколку, или в девятый вал, или в железку, врежем?’. И если не находил сочувствия, садился играть с Евгеньичем в ‘безик’, игру спокойную, но более скучную, чем какое-либо занятие из всех придуманных человечеством. Таково по крайней мере моё мнение, по существу, это, конечно, дело вкуса, я же лично безика не люблю.
Утром один из нас уходил на наблюдательный пункт, остальные же вставали поздно и занимались немногими делами, писали письма или гуляли до обеда.
В эти тоскливые дни и долгие ночи, когда промерзали тонкие стены нашей халупы и приходилось сверх двух одеял накрываться шинелью и меховой курткой, а часто днём стоял густой зимний туман и поднималась снежная вьюга, в эти дни и ночи большим утешением служила захватывающая красота окружающей горной природы. Слава Богу, что нас послали зимовать в Карпаты, иначе можно было бы стосковаться совсем. А здесь, в предгорьях, высоты — около 1000 метров, подальше, в руках австрийцев, но в пределах нашего горизонта — даже до 1000, здесь чудесные виды на горные хребты и долины: тесную долину, поросшую лесом и широкую долину быстрой горной реки, текущей до Станиславова и дальше, в этой долине много деревень, частью в наших, частью в неприятельских, частью в ничьих руках. Мы стоим далеко от противника, и в нейтральной зоне между передовыми заставами бродят наши и его разведчики. Иногда удаётся поймать нескольких человек пленных, иногда перебежчики приходят сами, пользуясь тем, что уйти и придти здесь очень легко, недавно наши разведчики отправились в нейтральную деревню, зашли в халупу, а там сидит мадьяр за столом и пьёт молоко, поздоровались и взяли его с собой.
Днём понемногу стреляют наши взводы, выдвинутые вперёд, в горах гулко раздаются разрывы шрапнели, и эхо много раз повторяет знакомый звук. Иной раз встретятся партии пехотных разведчиков и затеют ружейную перестрелку. Даже наступления изредка бывают в скромном масштабе небольшой горной войны. Случается, что мы читаем о них в сообщениях штаба и улыбаемся друг другу, как авгуры.
Наш наблюдательный пункт очень высоко: шутка ли для полевых артиллеристов 795 метров! И даже настоящей дороги до вершины нет. Утром, когда светает, выезжаешь верхом в сопровождении разведчика и поднимаешься по крутой тропинке. Налёт не любит горных прогулок: шагать в гору, имея в седле человека весом в 5 пудов, очень тяжело, а в горном пейзаже мой конь не усматривает, по-видимому, никакого толку, он фыркает и напряжённо дышит в трудных местах, и если мечтает о чём-нибудь, так, вероятно, о возвращении домой и о куске сахара, который он получит, когда подъём будет закончен.
В ста метрах от вершины отдаёшь лошадь ординарцу, и он ведёт её в деревню, а сам поднимаешься до самой вершины, опираясь на ясеневую палку с острым наконечником. Эти палки делает хозяин нашей халупы, старый русин-лесник, состоящий на службе у чешского графа, которому принадлежат леса и охоты в наших местах. Здесь много всякого зверья. Во время прогулки часто встречаешь лисицу, в снегу много следов зайцев и диких коз. Водятся даже кабаны, и ходить в одиночку без оружия в лесу небезопасно. Говорят, что месяца два назад кабан заел в горах запоздавшего казака.
На наблюдательном пункте замаскировано стоит стереотруба, которую наши солдаты называют стерва-труба. На восточном склоне устроена землянка и в ней — стол, два стула и печь, сложенная из кирпичей. Дежурят здесь фейерверкер-наблюдатель и двое телефонистов: их застаёшь уже на месте, когда приходишь наверх. Если погода стоит ясная, глядишь в стереотрубу: на снегу ясно виднеется проволока противника, протянутая во много рядов по склону высокой горы на левом берегу Быстрицы, видны неприятельские землянки, и часто можно наблюдать работы чёрненьких существ на таком расстоянии, что их не обстрелять из наших лёгких орудий. Если же в горах туман, устраиваешься в землянке, читаешь книжку, или ведёшь с дежурными беседу. О чём? О прошлом батареи, о том, как воевали вначале в Люблинской губернии, под Ченстоховом, или на Нареве, об отступлении в 1915 году, о прежних командирах, о наградах — медалях и крестах. О наградах нижние чины говорят очень много. После японской войны установили большие пенсии для награждённых, и теперь стали выдавать награды крайне скупо, если принять масштаб, соответствующий размерам нынешней небывалой по напряжённости войны. Я говорил об этом с опытными, хорошими командирами, и они вполне соглашались со мной. К сожалению, насколько я знаю, никто не поднял громкого и авторитетного голоса за изменение этого порядка.
Когда стемнеет, возвращаешься домой, застаёшь своих за пулькой и, голодный, озябший, набрасываешься на обед, который разогревает всё тот же доблестный Фурман.
Почти всё население, какое было, — кроме мужского, разумеется, — осталось в деревнях. Бабы очень красивы в этой части Галиции, смежной с Буковиной, ходят по праздникам в ярких платьях с бусами и лентами и в белых расшитых полушубках с рукавами или без рукавов. С нашими солдатами установились очень дружеские и весьма интимные отношения: будущее поколение с трудом найдёт своих отцов. Живут не очень сыто, больше кормятся картошкой, а хлеба имеют мало, сахара и вовсе нет. Но попадаются зажиточные семьи, благодаря счастливому стечению обстоятельств сравнительно мало пострадавшие от войны. Ещё до Рождества я жил некоторое время в такой семье.
Хозяйку звали Мария Степанчук. Муж — на войне и старший сын тоже. Но дома остались дочь-работница, сын Михаил, 16-ти, и Василий, 12-ти лет. Есть лошадь, три коровы, больше 20 моргов (10 десятин) земли. Михаил — толковый, хороший малый, он учился до войны в украинской гимназии в Надворной, но не потерял крестьянского облика, крестьянских привычек и способностей к тяжёлому физическому труду. В этом доме есть всё, что нужно, настроение в нём бодрое и весёлое, в нём сохранился мирный уют. Почти целый месяц я прожил у Степанчуков и подружился с ними. Хозяева дорожили спокойным гостем, который в случае надобности мог и вступиться за них, и Мария Степанчук не жалела для ‘пана профессора’ муки, молока, масла и сметаны. И я должен сказать, воздавая по заслугам подданным враждебной нам державы, что нигде и никогда я не ел таких вареников, как в доме пани Марии. Это были чудесные, необыкновенные вареники. Только тут, в скромной деревушке, на склонах лесистых Карпат, я понял, прочувствовал, осознал, почему в нашей литературе вареникам принадлежит столь видное место и убедился, что в суетной человеческой жизни — всюду суетной, и в мире, и на войне — вареники могут явиться источником большого утешения не для одних только украинцев.
‘Русские Ведомости’, 26 февраля 1917 года, No 47, с. 3.
‘После неудачной для нас кампании 1916 г., наши войска заняли линию по Дунаю, Серету и Карпатам и укрепились на ней достаточно прочно’. — Так Антон Иванович Деникин описывал создавшееся на фронте ко времени написания письма Л.И. Юровского положение — ‘Очерки Русской Смуты’, т. 1, вып. 1, ‘Крушение государства и армии. Февраль-сентябрь 1917’, Париж, 1921, с. 169.
Стр. 35. ‘А после ужина наш ‘старик’, — немолодой прапорщик, о котором утверждают, по-видимому, преувеличивая его действительный возраст, — что он призывался ещё в первую Отечественную войну, — предлагал: ‘А что бы нам попробовать в стуколку, или в девятый вал, или в железку, врежем?’ — Ср. фрагмент беседы Бориса Романова с генералом Викторином Михайловичем Молчановым в январе 1970 года о довоенной Императорской Армии:
Р.: Говорят, что среди офицеров было много карточных игроков?
M.: A где этого не было? Играли мы, я и сейчас люблю играть.
В.М. Молчанов. Последний белый генерал, Москва, ‘Айрис-Пресс’, 2009, с. 39.
Любовь к игре в карты сохранилась у В.М. Молчанова и в эмиграции. По свидетельству С.П. Петрова ‘живя в Сан-Франциско, генералы Молчанов, Пучков, Петров и полковник Ефимов составляли ‘квартет’ старых бойцов, которые часто любили собираться и вместе проводить время, обсуждая былое. Молчанов, Пучков и Ефимов регулярно играли в винт, в том время как мой отец предпочитал шахматы’. — В.М. Молчанов, Последний белый генерал, Москва, ‘Айрис-Пресс’, 2009, с. 373.
Вот и Л.И. Юровский ‘предпочитал шахматы’, сидя в большевистской тюрьме вместе с другим экономистом, Н.Д. Кондратьевым. См. Н.Д. Кондратьев, ‘Суздальские письма’, ‘Экономика’, 2004, с. 241 (письмо Н.Д. Кондратьева жене от 1 сентября 1933 года: ‘В шахматы… если и играю иногда с Леон. Наумов., то очень редко’).
Стр. 35. chef de la cuisine de la batterie (фр.) — повар батареи. Использование этого французского выражения в сочетании с рассказом о солонине, часто присылаемой поваром Фурманом, передаёт иронию, которая нередко встречается в газетных статьях Л.Н. Юровского. Изысканная французская кухня и солонина соотносятся, как лёд и пламень.
Стр. 36. ‘…и улыбаемся друг другу, как авгуры’. Авгуры — коллегия гадателей в Древнем Риме. Авгуры гадали по птицам. ‘Плутовство здесь было обычным. Подчас римляне дивились, как может авгур на авгура смотреть без смеха. ‘Смех авгура’ стал поговоркой о людях, которые знают кое-что о проделках друг друга.
Святая дружба, глас натуры.
Взглянув друг на друга потом,
Как цицероновы авгуры,
Мы рассмеялися тайком…
(А.С. Пушкин, Черновые строфы к ‘Путешествиям Онегина’)
Впрочем, сами римляне чаще упоминали в этой поговорке не авгуров, а гаруспиков — гадателей по внутренностям животных’. — М.Л. Гаспаров, Капитолийская волчица. Рим до цезарей, Москва, ‘Фортуна ЭЛ’, 2008, с. 81. М.Л. Гаспаров, вероятно, имеет в виду следующий фрагмент одного из трактатов Cicero (Цицерона) De Divinatione, (II, XXIV, 51-52): VЙtus autem illud Catonis admodum scitum est, qui mirari se aiebat, quod non rideret haruspex, haruspicem cum vidisset. Quota enim quaeque res evenit praedicta ab istis? Aut, si evenit quippiam, quid adferri potest cur non casu id evenerit? — ‘Хорошо известны давние слова Катона, который говорил, что удивляется, как может удерживаться от смеха один гаруспик, когда смотрит на другого. Много ли известно случаев, когда предсказанное гаруспиками событие состоялось? А если и состоялось когда-нибудь (что можно допустить), то почему нельзя считать это случайным совпадением?’ (‘О дивинации’, II, XXIV, 51-52) — перевод М.И. Рижского.
Сегодня выражение ‘улыбка авгуров’ переделано в соответствии с современными реалиями. См. фрагмент из романа популярного (по большей части книгой ‘Здесь курят’) в сегодняшней России американского писателя Кристофера Бакли, в котором говорится о беседе католического кардинала и протестантского проповедника: ‘Они сознавали, что в них обоих есть нечто комичное: церковный аналог знаменитой истории о скептике, сказавшем, что не понимает, почему два психиатра, встретившись на улице, не разражаются хохотом’. — К. Бакли, День бумеранга, Москва, издательство ‘Иностранка’, с. 277.