Николай Александрович БЕРДЯЕВ
Николай Александрович БЕРДЯЕВ
В. ВИНДЕЛЬБАНД. НОРМЫ И ЗАКОНЫ ПРИРОДЫ[792]
Примечания
Примечания
В. Виндельбанд. Нормы и законы природы, Бердяев Николай Александрович, Год: 1905
Время на прочтение: 28 минут(ы)
Свобода — свобода воли! Вот великая проблема современного человечества, над которою бьется мысль лучших людей, — самая популярная проблема, та, которая в душе каждого человека хоть когда- нибудь да всплывала и путем внутреннего беспокойства приводила его к философским размышлениям.
Могу ли я то, что я должен? — Вот вопрос! Я чувствую в себе принуждение, по которому, подобно тому, как камень следует закону тяжести, необходимо и неизбежно образуются мои представления, желания, чувства, и я ношу в себе сознание закона, по которому я должен думать, хотеть, чувствовать. Как относятся друг к другу это принуждение и этот закон, — как они могут быть соединены и какой смысл имеет их совместное существование? Если все во мне необходимо должно было произойти так, как произошло, то чего же хочет от меня повелевающий закон? Если он требует того же, что и необходимость, то зачем же требовать того, что и так само собою произойдет? Если же он требует чего-то другого, то какой смысл имеет требовать того, что не может произойти?
Но если одинаково лишено смысла предписывать как то, что и без того произойдет, так и то, что все равно произойти не может, то отсюда, прежде всего, следует, что о ценности этого закона и о его сколько-нибудь понятном значении может быть речь только при том предположении, что среди необходимых естественных функций психической жизни есть могучие способности, которые призваны к выполнению закона. Это называют свободой, и, после того, как мы пришли к этому постулату путем того или иного хода мыслей, было бы, конечно, напрасным трудом приводить его в связь с другими предпосылками нашего научного миропонимания.
Везде, в тысяче вариаций, вырастает проблема из того сознания двойного законодательства, которому подчинена наша духовная жизнь, с одной стороны, законодательство необходимо и естественно происходящего, с другой стороны, должного и идеально предназначенного. Только когда вошла в сознание идея божественного повеления, идея греха как его нарушения, когда была сознана противоположность естественного и божественного ‘порядка’, только тогда и поднялась со всеми своими многочисленными разветвлениями проблема свободы, о которой древняя философия ничего не знала, и с тех пор уже никогда не исчезала из кругозора европейских народов.
Это коренится в чувстве ответственности. Не будь его, было бы невозможно придти по чисто теоретическим основаниям к допущению функции, отклоняющейся от закона причинной обусловленности наших душевных состояний. Теперь приложим к душевной жизни ту постоянно встречающуюся в обыденной жизни и необходимую для всякого практического мышления аксиому, что из одинаковых причин вытекают одинаковые действия. Во всяком расчете, предполагающем, что люди, с которыми мы имеем дело, при определенных условиях будут определенным образом поступать, мыслить, чувствовать и хотеть, мы пользуемся этою аксиомой, вопреки всем искусным утверждениям, это есть единственное основание нашего общения с людьми, так же как и со всеми другими вещами, это есть вера, вследствие которой самый закоренелый скептик сторонится взбешенного врага, так же как падающего камня. Правда, даже при самом точном знании законов душевной жизни мы не в состоянии принять в соображение тонкие уклонения индивидуальной жизни, легкие повороты внутренних переживаний, но кто же желает точно определить путь корабля, который мы отправляем по волнующемуся морю, или высчитать, как распределяется в пространстве играющий газ, подымающийся из полного кубка? И все-таки мы принимаем для этих физических процессов сплошную зависимость от тех самых законов, действительность которых мы констатировали на грубых изолированных примерах, и приписываем невозможность их полного истолкования только большему разнообразию условий, которых мы не в состоянии уследить. Теоретически дело обстоит так же точно и в психической области: и здесь знаем мы, частью путем практического знания людей, частью путем научного опыта, множество основных положений, которые мы приобрели благодаря простоте наблюдаемых случаев или экспериментальным методом изоляции. Они, может быть, не так точны, как наше формулирование физических законов, и, может быть, в большей степени, чем последние, являются лишь грубым приближением к настоящему положению вещей. Но наша неспособность объяснить с помощью этих положений все разнообразие душевной деятельности, с чисто теоретической точки зрения, так же мало, как и в упомянутых случаях внешних явлений, может расшатать аксиоматическую ценность закона причинности, на которую опирается всякое объяснение в науке и всякое ожидание в практической жизни, и привести нас к допущению полного таинственного перерыва в причинном ряду.
Это исходит исключительно из потребности спасти ценность и разумность того закона, подчиненность которому и ответственность перед которым мы чувствуем, что не имело бы никакого смысла, если бы тут не было отличия от причинной необходимости, которой подчинено закономерное движение нашей духовной жизни. Таким образом, перед нами неизбежно стоит трудная альтернатива: или крепко держаться за научную аксиому и тогда отказаться от ценности закона, или принять закон и, как соответствующую ему способность, свободу, но таким образом подвергнуть сомнению ценность научной аксиомы. Всегда выступает то противоречие между ‘потребностями сердца’ и предпосылками и выводами научного исследования, которое представляется существенным для новейшей мысли. Даже такая осторожная и в метафизическом отношении невинная попытка, как попытка Канта устранить трудности при помощи допущения умопостигаемого характера, тоже не могла в равной степени избежать обе опасности.
Популярное воззрение знает проблему свободы исключительно с моральной её стороны. В этой области каждый сознает систему предписаний, которые он должен был бы исполнить и от которых действительный процесс его желаний и действий более или менее отклоняется. Но нужно обратить особенное внимание на то, что для широкой массы только в этой области чувство ответственности приобретает значение во всем его объеме. Это чувство, под влиянием наших гражданских учреждений, с одной стороны, и наших религиозных убеждений — с другой, растет вместе с чувством страха перед неприятными последствиями, которые в гражданском и божественном порядке являются наказанием за нарушение закона. Поэтому научное рассмотрение, по которому волевые решения и действия людей по непреложным законам необходимо должны так совершаться, как это и есть в действительности, приносит горькое чувство от непонятной несправедливости, что кто-нибудь наказывается за то, чего он иначе не мог совершить.
Такое же противоречие между законом и естественною необходимостью, к сознанию которого в нравственной области каждый приходит под влиянием гражданской и религиозной ответственности, существует и в других областях, но об этом мало кто знает. И относительно представлений, при помощи которых мы думаем познать мир, психология нам показывает, что их элементы и соединения, так же как чувство уверенности, которое соединяется с некоторыми из них, являются необходимым продуктом психического механизма. Но кто ищет истины, тот чувствует себя ответственным за свои представления, тот знает, что и в этой сфере есть система предписаний, которые он должен выполнить и от которых действительный процесс его мысли более или менее отклоняется. Так что и здесь действительности, обусловленной естественною необходимостью, противопоставляется сознание правил, которые определяют ценность того, что мыслилось по причинной необходимости. Так же обстоит дело и в эстетической области. Способ, которым наше чувство одобряет или не одобряет окружающий мир, будь то продукт природы или человеческой деятельности, всегда является результатом закономерной связи. Но кто верит в идеал красоты, тот знает, что только известного рода созерцания должны были бы ему нравиться, а что другие, которые, может быть, действительно, нравятся ему под влиянием вытекающего из естественной необходимости возбуждения некоторых чувств, не должны были бы нравиться: он противопоставляет и здесь нормальный способ чувствовать тому, который есть в действительности.
Для развитого культурного человека существует не только нравственная, но также логическая и эстетическая совесть. Он делает себя ответственным не только за свою волю и действия, но также за свои мысли и чувства, он укоряет себя за ошибку мысли и за отсутствие вкуса не менее, чем за нравственное упущение, он сознает долг как для своей воли и действий, так и для своей мысли и чувства, и он знает, он чувствует с болью и стыдом, как часто необходимый ход нашей внутренней жизни нарушает этот долг.
Можно даже сказать, что только в этой логической и эстетической форме чувство ответственности выступает в чистом виде: оно здесь является не чем иным, как сознанием, что мы подчинены закону и что от его выполнения зависит ценность нашей деятельности. Тут само собой отпадает чувство страха (или, что означает то же самое, надежда на награду), с которыми у огромной массы людей соединяется моральная совесть: за нарушение логического или эстетического долга не следует ни гражданского наказания, ни угрозы религиозной веры, ни непосредственно ощущаемого вреда. Именно поэтому нет более действительного педагогического средства для облагораживания этической совести и для воспитания её в направлении чистого, свободного от всяких эвдемонистических рассуждений чувства долга, как возбуждение логической и эстетической совести. Моральное действие интеллектуального и эстетического образования заключается, главным образом, в том, что человек научается признавать над собой норму, имеющую независимое от его желаний значение, и не смотрит больше украдкой на выгоды и убытки, которые являются результатами выполнения или невыполнения этой нормы: то, что он узнал из других областей, само собой переносится для него и на моральную жизнь.
Во всяком случае, ясно, что антагонизм естественного и нормативного законодательства, на котором покоится этическая проблема свободы, точно таким же образом повторяется и в логической и эстетической области: во всех трех случаях мы имеем противоположность между повелением и психологическою необходимостью. Чтобы обработать эту проблему, нужно широко её рассмотреть, должен быть вообще поставлен вопрос, какой смысл имеет ставить психические функции людей между двумя различными закономерностями.
Прежде всего, нужно ясно установить различие тех точек зрения, с которых можно утверждать ценность обеих систем. Психологические законы суть законы природы, т. е. те общие суждения о последовательности душевных переживаний, в которых мы познаем сущность душевной деятельности и из которых мы в состоянии выводить отдельные факты душевной жизни. Установление этого закона произошло из чисто теоретического интереса и с чисто теоретическим правом. Как и вообще закон причинности есть не что иное, как ассерторическое [793] (утвердительное) выражение для нашего постулата объяснения, не что иное, как ‘аксиома понятности природы’, так и частное применение, которое мы отсюда делаем в области душевной деятельности, — в науке и практической жизни, — вытекает из нашей потребности выводить частное из общего и в этом общем видеть определяющую силу для единичного. Здесь не место обосновывать эту высшую предпосылку всякого научного объяснения и повседневного мышления, это дело целой системы теории познания. Весь аппарат, который для этого должна была бы доставить логика, может привести только к тому, что будет обнаружена непосредственная ясность этого положения даже на тех представлениях, которые, казалось бы, еще противоречат, и будет показано, что с его устранением была бы исключена всякая возможность успешного размышления над связью вещей в нашем эмпирическом мире. Другого ‘доказательства’ закона причинности нет и быть не может: ведь любой из многочисленных примеров, которыми он подтверждается в каждый момент нашей эмпирической жизни, сам основан на каком-нибудь применении принципа причинности. Поэтому для научного исследования нет надобности обосновывать значение закона причинности в познании душевной жизни, это само собою разумеется. Закон причинности был бы уничтожен, лишь только в ходе эмпирических фактов было бы допущено явление, которое не было бы закономерным результатом своей причины. Поэтому, в науке о душевной жизни может идти речь только о том, чтобы определить особенные формы, в которых тут проявляется причинная необходимость.
Итак, психологические законы есть принципы объяснительной науки, из которых должно быть выведено происхождение отдельных фактов душевной жизни. Они выставляют, согласно с основным убеждением, без которого не может быть никакой науки, общие положения, вследствие которых каждый отдельный факт душевной жизни необходимо должен был сложиться так, как сложился. Психология объясняет своими законами, как мы действительно думаем, чувствуем, хотим и действуем.
‘Законы’ же, которые мы находим в нашем логическом, этическом и эстетическом сознании, не имеют ничего общего с теоретическим объяснением тех фактов, к которым они относятся.
Они лишь говорят, каковы должны быть эти факты, чтобы они были общеобязательно истинными, добрыми и красивыми. Итак, это не законы, по которым события должны объективно совершаться или субъективно пониматься, это — идеальные нормы, по которым оценивается значение того, что необходимо произошло. Эти нормы суть правила оценки.
Если мы таким образом посмотрим на эту противоположность, то выясняется, что обе закономерности, которым подчинена ваша психическая жизнь, рассматривают этот общий объект под двумя совершенно различными точками зрения и не имеют никакой надобности сталкиваться. Для психологической закономерности душевная жизнь есть объект объясняющей науки, для нормативной закономерности логического, этического и эстетического сознания та же самая душевная жизнь есть объект идеальной оценки. Законы природы дают нам возможность понять факты, нормы же дают нам возможность их одобрить или не одобрить. Законы природы принадлежат разуму, образующему суждение, нормы же — разуму, образующему оценку. Норма никогда не может быть принципом объяснения, так же как закон природы не может быть принципом оценки.
Из всего вышесказанного можно сделать двоякий вывод. С одной стороны, ясно, что нормативная и психологическая закономерность не могут быть тожественны друг с другом. Логический принцип, нравственный закон, эстетическая норма не являются такими естественными законами мысли, воли и чувства, чтобы по ним действительный процесс, процесс душевной жизни, при всех условиях действительно совершался. Но, с другой стороны, также невозможно, чтобы обе закономерности, относящиеся к одному и тому же объекту, были бы toto caelo [794] отличны друг от друга и ни в каком отношении не сходились бы. Совесть не может требовать того, что невозможно в естественной необходимости душевной жизни и что ею совершенно исключается. Между этими двумя крайностями, полным тожеством и полным различием, нужно искать отношение между нормами и законами природы.
Это легче всего найти, если мы перейдем от запутанных случаев собственной оценки индивидуума к простым явлениям, в которых один оценивает действия другого. Целая масса идейных элементов, напр[имер], определенный круг опытов, является общею для различных людей. Но все-таки переработка последних в обобщающий взгляд бывает у различных людей очень различна. Последовательный ряд, в котором каждый приобретал свой опыт, интерес, с которым он относился к одному или другому, уверенность памяти, степень осторожности размышления, способность к комбинированию, — все это различно у различных индивидуумов, и отсюда достаточно выясняется, почему, при полной однородности психологических законов образования представлений, из одинаковых элементов вытекают очень различные результаты. Все те процессы ассоциации, которые совершаются у отдельных людей, связаны со своими временными результатами естественной необходимостью. Но только одна из этих связей имеет ценность в качестве верной, только одна соответствует норме мышления. Возможно, что необходимый процесс приводит к этой правильной связи у многих из этих индивидуумов, а возможно, что и ни у кого. Так мало психологическая необходимость заключает в себе нормативную и может решать в соответствии с нормой, так мало, с другой стороны, естественная закономерность может исключать возможность выполнения нормы. Между всею массой ассоциаций представлений только немногие имеют ценность в качестве нормативных. Естественный процесс может соответствовать норме, но не обязательно должен соответствовать. Бывают даже такие нормы необходимой связи представлений, которые имеют своим необходимым результатом заблуждение. С тою же естественною необходимостью, с которою один думает правильно, другой думает неправильно.
Все это само собой понятно, но нужно особенно помнить, что это так, для того чтобы правильно сформулировать искомое отношение. Выставляемые логическим сознанием правила мышления не могут быть признаны ни тождественными с законами ассоциации представлений вообще, по которым всякое мышление должно происходить, ни совершенно от них отличными: они суть особенный вид связи, который в необходимом естественном процессе может быть наряду с другими и отличается от них по своей нормативной ценности. От особенных условий, при которых происходит всякая функция мышления, зависит, возникает ли в отдельных случаях нормальный способ ассоциации или другой какой-нибудь. Отличным примером этого отношения может быть случай обобщения. Необходимость ассоциативного процесса приводит к тому, что два представления, которые были только соединены друг с другом в сознании, так связываются, что потом воспроизводят друг друга. Отсюда вытекает в качестве закономерного следствия, что кто узнал вновь содержание одного из представлений, вместе с тем всегда после этого ожидает и другого, т. е. он обобщает однажды бывшее существование в последовательность. В логической совести европейских народов только постепенно было сознано, что естественная необходимость обобщающей ассоциации допустима лишь при совершенно определенных условиях, т. е. нормальна, и теория индукции есть не что иное, как напоминание о том способе обобщающей ассоциации, который должен быть общеобязательной нормой для каждого.
Таким образом, выясняется, что происходящий по психологическим законам механизм представлений, пока в нем сознание норм не сделалось еще действительным, очень далек от того, чтобы быть основанным на правильном мышлении. Он заключает в себе, по крайней мере, столько же побуждений к заблуждению, как и к истине, и если подумать о том, что в большинстве случаев из массы ассоциативных возможностей только одна соответствует норме, то становится понятно, почему в этом предоставленном самому себе механизме ложное гораздо правдоподобнее истинного. Ложное заключение происходит с тою же необходимостью, как и верное: но из тех же посылок возможно только одно правильное заключение, ложных же очень много. Истина есть единственный белый шар между многими черными.
Так же точно дело обстоит в этической и эстетической области. Всякое волевое решение с вытекающими из него действиями со стороны происхождения есть феномен, естественно обусловленный законами мотивации, и также присутствие и сила отдельных действующих при этом мотивов всегда есть причинно необходимое следствие в общем течении жизни индивидуума или в настоящем её состоянии. Но этот взгляд на естественную необходимость волевой деятельности нисколько не мешает оценке, согласно которой только та деятельность признается законною, в которой перевешивают определенные мотивы. В массе действительных волевых решений есть такие, в которых так называемые ‘моральные’ мотивы определяют решение, но больше таких, в которых побеждают противоположные мотивы. Одни происходят с такою же естественною необходимостью, как и другие, но этическая оценка одобряет одни и осуждает другие. Я прекрасно понимаю, как один человек, вследствие счастливой натуры, правильного воспитания и благосклонной судьбы необходимо приходит к тому, чтобы действовать нравственно, и как так же необходимо другой, вследствие диких предрасположений, вредных влияний и тяжелых условий жизни, делается преступником. Но этот взгляд на естественную необходимость обоих процессов нисколько меня не удерживает от того, чтобы характер и действия у одного определять как хорошие, а у другого — как дурные. И здесь, следовательно, выясняется, что из огромной массы волевых действий, которые по закону мотивами могут быть и действительно бывают, существует лишь ограниченное число таких, которые соответствуют нормативному сознанию, нравственной совести. Повеления последних суть только известные формы мотивации, которые могут быть вызваны закономерным естественным процессом, но очень редко действительно вызываются.
Само собой понятно также, что удовольствие или неудовольствие, которое мы испытываем от какого-нибудь предмета природы или искусства, всегда есть взаимодействие, которое, хотя и очень сложным, но необходимым способом составляется из ряда отдельных чувств, порождаемых развитием нашей жизни. Но эстетическое сознание, в противоположность гедонистическому, существует лишь постольку, поскольку некоторые из всех необходимых чувств в качестве нормальных противопоставляются случайным потребностям индивидуума. Значит, и эстетическая норма есть один из многих возможных способов чувствовать, которые делаются возможными вследствие необходимого процесса душевной жизни, и у отдельных индивидуумов, смотря по обстоятельствам, осуществляются или подавляются.
Вследствие этого, нормы совершенно отличны от законов природы, но они не противопоставляются последним в качестве чего-то чужого и далекого, каждая норма есть скорее такой способ соединения психических элементов, который при подходящих условиях может быть вызван необходимым, закономерным процессом душевной жизни, как и многие другие, как и противоположные. Норма есть определенная, вызванная естественными законами душевной жизни форма психического движения. Так, закон мышления (на языке логики) есть определенный способ соединения элементов представления, к которому может привести естественное течение мышления, согласно с данными в индивидууме условиями, а может и не привести. Так, всякий нравственный закон есть определенная форма мотивации, которая может быть реализована вследствие общих наклонностей индивидуума, естественного течения волевой деятельности, но может быть также нарушена. Так, всякая эстетическая норма есть определенный способ чувствовать, который, согласно с восприимчивостью отдельных людей, может явиться, но может не явиться и быть вытеснен другими.
Таким образом, все нормы суть особенная форма осуществления законов природы. Система норм делает выбор из бесконечного разнообразия комбинаций, в которых, сообразно с индивидуальными условиями, раскрываются естественные законы психической жизни. Законы логики суть выбор из возможных форм ассоциации представлений, законы этики — выбор из возможных форм мотивации, законы эстетики — выбор из возможных форм деятельности чувства.
Нетрудно также тотчас же выставить принцип, по которому во всех трех случаях происходит выбор из разнообразия необходимых форм развития. Логическая нормальность лишь постольку требуется от деятельности представлений, поскольку она должна выполнить цель — быть истинной. При комбинирующей игре фантазии никто не требует логической связи, и тот, кому вообще или по специальному какому-нибудь поводу безразлично, истинно ли он думает, не принимает во внимание логической закономерности. С капризами мысли, которая не желает связывать себя нормой, имеет, может быть, дело психология, но никогда не логика. Логическая закономерность имеет значение лишь при том предположении, что целью должна быть истина. Общеобязательность, т. е. всеми признаваемая ценность, отличает логические формы мышления от других, возможных в естественном закономерном процессе ассоциации. То же повторяется в этической и эстетической закономерности: и здесь норма имеет лишь смысл мерила для оценки, которая ставит своею целью общеобязательность. Нравственный закон требует такой мотивации, которая с правом может быть признана общеобязательною, эстетическая норма требует возбуждения такого чувства, которое при условии общеобязательности может характеризовать свой объект как красивый.
Что во всех случаях делает норму нормой, это отношение к цели общеобязательности. Не о фактической общеобязательности здесь идет дело — это был бы случай естественной закономерной необходимости, но о требовании всеобщего значения. Нормы — это выражение сознания, ставящего цели. Нормы суть те формы осуществления законов природы, которые должны признаваться при условии общеобязательности как цели. Нормы суть те формы осуществления естественных законов душевной жизни, которые непосредственно очевидно связаны с уверенностью, что эти и только эти формы должны быть реализованы, и что все другие способы, которыми закономерная необходимость душевной жизни приводит к определенным индивидуальным комбинациям, должны быть осуждены вследствие отклонения от нормы.
Итак, нормативное сознание делает выбор из движений душевной жизни, обусловленной естественной необходимостью, чтобы одни одобрить, а другие отвергнуть. Нормативная закономерность и не тождественна с естественной закономерностью, и не противоречит ей: она есть выбор из обусловленных естественной закономерностью возможностей, Нормативное сознание логической, этической и эстетической совести не требует ни того, что и как произойдет, ни того, что совсем произойти не может: оно одобряет одно из всего происходящего, чтобы остальное отбросить.
Если нормы предоставляют выбор из массы естественных возможностей, то очень легко привести в связь этот взгляд с методом рассмотрения, который привел в современных объяснительных науках к блестящим результатам. Что норма должна быть обязательна, это представляется эмпирическому сознанию как непосредственная очевидность, которая абсолютно не может быть доказана, но просто только может быть допущена. Но что нормы фактически обязательны, что они признаются и кладутся в основание действительной оценки, это вопрос факта эмпирической душевной жизни. Этот факт подобно всякому другому должен быть объяснен: поэтому фактическое признание норм можно было бы рассматривать как продукт процесса подбора.
Само собой понятно, по психологическим законам течения представлений и чувств, что делаются объектом одобрения те формы деятельности, которые вследствие естественного повторения и привычки чаще встречаются и приобретают более широкое значение, чем другие. Незаметное накопление впечатлений, как тихо действующая привычка, делает для нас милыми те или другие из наших отправлений. Если бы оказалось, что привычка к нормальному мышлению, воле и чувству полезна в борьбе за существование, что таким образом индивидуум, который вследствие естественной привычки всегда действует в соответствии с логическими, этическими и эстетическими нормами, имел бы большую надежду на выживание, перенесение и наследование своей привычки, то таким образом выяснилось бы, что развитие человека все более должно было бы вести к ограничению естественного процесса нормальными формами и значит к фактическому признанию последних. Не может быть никакого сомнения, что развитой человек культуры совсем иначе понимает и признает логическую, этическую и эстетическую совесть, чем дикарь или ребенок, которые без сопротивления предоставляются всему разнообразию процесса природы, часто даже вообще без всякого сознания нормы. И является вопрос: если нормы представляют подбор из естественных возможностей, может ли это различие быть истолковано теорией подбора в том смысле, что привычка к норме полезна в борьбе за существование?
Для логической нормы это, кажется, может быть доказано. Правильное мышление несомненно есть залог успеха в состязании индивидуумов. Ошибочное заключение, ложное ожидание, происходящее от слишком быстрого обобщения, могут иметь в практической жизни очень опасные последствия. Наша власть над людьми, так же как над природой, как это часто уже приводилось, гораздо менее опирается на физическую силу, чем на знание, и, кто привык правильно мыслить, тот окажется в общественной борьбе сильнейшим и выживающим, он будет мысленно видеть свой род развивающимся в своих потомках посредством наследования и подражания, и таким образом a priori можно мыслить развитие общества, в котором под влиянием естественного подбора все более будет укрепляться привычка к нормальному мышлению. Ясно, конечно, что нормальное мышление имеет второстепенное значение в общественной борьбе наряду с другими свойствами, которые нужно искать главным образом в сфере воли и рабочей силы, но это, хоть и небольшое, но все-таки преимущество, которое может дать перевес в обстоятельствах. Также в борьбе народов интеллигентность, т. е. способность к правильному мышлению, является существенным фактором в решении вопроса о силе. Но все-таки было бы заблуждением, если бы в этом хотели видеть самое главное. Наоборот, можно указать много таких фактов в истории, что именно образованные народы подпадают под гнет интеллектуально неразвитых, и что только потом победитель поступает в школу побежденного. Интеллектуальный элемент, как шанс в жизненной борьбе, все-таки не имеет достаточного значения, чтобы всегда быть решающим. В общем все-таки исторический процесс представляет решительный прогресс в отбрасывании ложных и в признании правильных форм мышления. В качестве удивительного примера можно здесь опять-таки привести ту утонченность индуктивного метода, которая была достигнута в короткую историю логической совести европейских народов: не может быть никакого сомнения, что в среднем в этом отношении мы гораздо правильнее думаем, чем греки.
В то время как вряд ли может подвергаться сомнению интеллектуальный прогресс на заметном протяжении истории человеческого рода, этический прогресс, конечно, гораздо более оспаривался, и во всяком случае он не так очевиден, как первый. С этим согласуется то, что объяснение этического прогресса путем теории подбора невозможно. И действительно нравственность не есть преимущество в борьбе за существование, наоборот, она вредна, по крайней мере, поскольку дело идет о борьбе индивидуума. Благонамеренные изречения, как, напр[имер], ‘честный человек свое возьмет’ и тому подобные, не соответствуют действительности. Нравственность есть ограничение мотивации, нравственный человек не может применять большую часть тех средств, которые без сомнения находятся в распоряжении у безнравственного. Никакой естественный процесс не связывается с безнравственностью, как необходимое следствие ослабления других, интеллектуальных или физических орудий власти. Там, где у нравственного человека исчерпываются все средства, которые безнравственный тоже в состоянии применять, безнравственный имеет в своем распоряжении еще массу средств, которые первому воспрещены совестью. Поэтому, где нравственный и безнравственный человек ведут борьбу, там — ceteris paribus [795] — безнравственный имеет большие шансы на победу. Прежде всего нужно уяснить себе, что действовать нравственно вовсе не есть средство сделаться счастливым и сильным, нет ничего более бессмысленного, чем предприятие тех моралистов, которые хотят внушить человеку, что он поступает умнее всего, когда подчиняет себя нравственной норме: они ежедневно опровергаются опытом. Поэтому не может быть и речи о том, что признание норм нравственного сознания осуществляется посредством естественного подбора. Скорее, наоборот, исторический опыт показывает, согласно с вышеприведенным наблюдением, что всякое замкнутое в себе общество тем более нравственно дичает, чем старше оно становится, и историческое человечество давно было бы уже совершенно чуждо нравственному сознанию, если бы оно от времени до времени не обновлялось еще неиспорченным сознанием свежих народов. Как по отношению к индивидуумам, так по тем же основаниям имеет значение и по отношению к отдельным политическим и социальным силам то положение, что нравственные намерения не являются преимуществом в борьбе за существование, и на истории пламенной борьбы нашего времени это обстоятельство делается ясно. А где целые народы борются друг с другом, там имеют значительное преимущество те нации, которые сохранили нравственные добродетели, преданность отдельных людей общему, отсутствие эгоизма, подчинение, повиновение, чувство долга и самообладание. В борьбе народов за существование нравственность есть решающая сила. Вследствие этого, в течение тысячи столетий противоположные события, которые разыгрываются между индивидуумами, все выравниваются и совесть опять вступает в свои права [796].
Наконец, еще иначе обстоит дело, если рассматривать эстетическую жизнь с точки зрения исторического развития. В этой области, несомненно, может быть констатировано поступательное развитие. Нервы человечества сделались тоньше и чувствительнее. Современный человек стоит перед явлениями природы с гораздо более чистым чувством, чем прежде, и та же история искусства показывает, что хотя бывали в промежутке столетия регресса и не все искусства одинаково могли усовершенствоваться, в общем все-таки со времени греков и до нашего времени есть значительно большая утонченность. Но прежде всего в устройстве повседневной жизни, во взгляде на неё, несомненно, обнаруживается большее повышение эстетических потребностей и эстетической восприимчивости. Человечество научилось чувствовать с бо льшим вкусом. И все-таки вряд ли можно думать, что эта привычка к более тонким чувствам, это очищение от первоначального отсутствия вкуса было продуктом естественного подбора, потому что и здесь трудно усмотреть, каким образом лучшая восприимчивость эстетического чувства, как такового, могла бы быть хоть малейшим преимуществом в борьбе за существование. Кто не чувствует грубости и низости и не боится их, тот, поэтому, в повседневной жизни не хуже, чем всякий другой, но кто их знает, тот является потерпевшим и отодвинутым на задний план, где непонимание беззаботно может занять много места. Также в отношениях между народами эстетические наклонности не являются орудием в борьбе за существование: из опыта известно, что утонченность нравов и тонкий художественный вкус со временем ведут к опасности изнеженности.
Итак, одним естественным подбором нельзя объяснить того, что все разнообразие согласных с законами природы функций душевной жизни человека все более и более, казалось бы, ограничивается теми, которые в качестве норм обладают ценностью идеальной общеобязательности. В чисто органических явлениях можно еще понять, что необходимый естественный процесс сам в течение времени выбирает между своими продуктами, вследствие чего остаются только жизнеспособные и целесообразные типы. В психической области нормальность и жизнеспособность не в такой степени совпадают друг с другом, здесь то, что соответствует цели общеобязательности, не есть именно то, что приспособлено к поддержанию и споспешествованию её носителя по сравнению с другими в борьбе за существование.
Если все-таки сознание норм, не повышая эмпирической жизнеспособности и самосохранения носителя, в историческом движении человечества не только сохраняется, но и по мнению некоторых, усиливается, углубляется и утончается, то это должно покоиться на прямой и самостоятельной, от посторонних влияний независимой силе, которая присуща сознанию норм, как таковому, и которая раз она вошла, поднимает последнее до психологического могущества, которое выступает новым фактором в ходе душевной жизни. Только так можно понять истинную сущность и психологическое значение норм.
До сих пор последние представлялись нам только как принципы оценки, под которыми мы понимаем сравнение, одобрение или порицание одним ставящим цели сознанием деятельностей другого или нескольких других. Это та же оценка, как если мы ясную или дождливую погоду определяем как благоприятную или неблагоприятную для предварительно поставленной нами цели — урожая хлеба. Когда мы судим о правильности или ложности чужих представлений, то совершенно безразлично, выучил ли этот другой эти представления или сам пришел к ним, безразлично, каким именно образом он к ним пришел, безразлично, хотел ли он найти таким образом истину или нет. Когда мы оцениваем характер человека, обнаруживающийся в решениях воли и действиях, как добрый или злой, то для нас опять-таки безразлично, как он пришел к такому характеру, к такому преобладанию того или другого мотива, мы просто одобряем или порицаем за то, что это так или не так. Если мы высказываем чувство удовольствия от какого-нибудь произведения искусства, то мы этим только констатируем, что последнее соответствует нашей эстетической потребности, нормальному способу чувствовать, и мы при этом не спрашиваем, как художник начал работу, чтобы нам доставить такое удовлетворение.
Особенно важно для моральной области констатировать то обстоятельство, что совершающаяся согласно с нормами оценка просто констатирует согласие или различие между нормой и тем, что подлежит оценке, и что мы испытываем удовольствие от этого согласия, даже когда оно само собой произошло без всякого сознания нормы. Это имеет значение для теоретической оценки, но для эстетической это в известном смысле особенно важно. Если кто-нибудь сделал какое-нибудь открытие путем случайной комбинации идей, исключительно следуя бессознательному механизму собственного течения представлений, то это должно быть признано истинным совершенно независимо от того, сознавал пи он при этом нормы, на которых должен быть основан его результат. Чувство удовольствия от произведения искусства — о таковом от красивой природы пока еще нет речи — совершенно не зависит от того, работает ли художник с сознательным следованием эстетическим правилам, на выполнении которых покоится красота впечатления. Наоборот, эстетическое наслаждение потерпит, конечно, только ущерб, если каким-нибудь образом становится заметно сознательное соблюдение правил, и оно наивысшее, когда согласованность произведения с нормой представляется непосредственно вытекающею из естественной необходимости гениального творчества. Но это имеет значение и в области нравственности, хотя здесь это может быть подвергнуто сомнению. Образ действия ‘прекрасной души’, которая, не справляясь с сознательными мотивами, просто следуя своим чистым, благородным мотивам, непосредственно выполняет требования нравственного закона, очень далек от того, чтобы быть нравственно ‘индифферентным’, как это утверждает Кант, и более всего является объектом высшего нравственного наслаждения. Наша нравственная потребность не требует, чтобы сознание нравственной нормы при всех условиях было причиной действий, она требует только, чтобы процесс мотивации соответствовал нравственной максиме, и мы всегда одобряем выполнение этого требования, безразлично, выполняется ли оно особенным сознанием нормы или чуждою рефлексии естественною необходимостью. Хорошим мы называем того, который хочет так, как этого требует нравственный закон, а ясно ли он сознает закон как норму и максиму, это имеет лишь второстепенное значение.
Но этою оценкой чужой деятельности со стороны ставящего цели сознания отнюдь не ограничивается значение норм. Они развиваются, прежде всего, как самооценка индивидуума. То, что мы требуем от других, мы должны и от себя требовать. Хотя бы наш собственный ход представлений совершался согласно с нашими личными интересами, склонностями и способностями, мы все-таки допытываемся, соответствует ли он логической норме истины, наша собственная волевая деятельность, с какою бы неизбежной необходимостью она ни происходила, подлежит суду совести, которая измеряет её нравственною нормой. Что художник творит, что наслаждающийся этим творением чувствует, то оценивает он перед эстетическою нормой, как верное или ошибочное.
В эстетической области значение нормы исчерпывается этою ретроспективною оценкой собственной или чужой деятельности и её объектов и продуктов. Сущность эстетического наслаждения, так же как и художественного творчества, заключается в непосредственности и отсутствии рефлексии, и то и другое должно соответствовать норме, хотя не создаваясь и не определяясь сознательно ими. Ничего не было бы более смешного, как желать при помощи напоминания об эстетических законах сознательно регулировать чувства, посредством которых мы воспринимаем впечатление от прекрасной и возвышенной природы или художественного произведения. Давать и для чувств мерило правильности и общеобязательности с эстетической точки зрения, — желать правильно чувствовать, это — nonsens. Нельзя намеренно иметь хороший вкус. Конечно, в общем, можно себя эстетически воспитать посредством серьезного проникновения в лучшие образцы искусства и привычки созерцать прекрасное и возвышенное, но нельзя намеренно приготовляться к отдельному впечатлению, сознательно помня об эстетических нормах. Хотя это и пытается сделать педантический критик, но ео ipso [797] он уничтожает эстетическое созерцание. И самый верный признак недостаточности художественного призвания — это когда посредственность или дилетант при работе сам себе ставит правила, чтобы по ним творить. Великий художник не знает этих правил, он сам их создает. С бессознательною необходимостью творит он согласно с нормами, которые впервые сознаются под влиянием его труда им самим и теми, которые наслаждаются потом. Так требует особенная природа эстетической функции, производящей, так же как и воспроизводящей, — о чем здесь может быть только упомянуто без ближайшего рассмотрения. Но на этом именно покоится то, что в эстетической области норма не может быть не чем иным, как принципом оценки, и что не может быть и речи о сознательном содействии нормы ни в эстетическом творчестве, ни в эстетическом наслаждении.
Совершенно иначе обстоит дело в двух других областях. То, что в чувствах исключается самою природой предмета, то в мысли и в воле не только возможно, но даже в большинстве случаев предписывается. Рождение наших представлений в наших волевых решениях должно быть регулировано размышлением, которое делает сознание нормы определяющим и, может быть, решительным моментом в возникновении того, что должно произойти согласно с целью. Логическая и этическая совесть имеют значение не только принципов ретроспективной оценки того, что уже произошло без их влияния, они могут быть определяющими силами душевной жизни.
Ценность логического закона не исчерпывается тем, что он есть правило, по которому я в состоянии оценивать как истинный и ложный ход моих и чужих представлений, когда они уже протекли. Когда я размышляю о том, чтобы найти истину, то сознание логического закона является для меня принципом произвольного расположения моих представлений и их соединения, определяющегося истиной, как целью. Кто пришел к сознанию логической нормы, тот в состоянии намеренно думать согласно ей. Всякое методическое исследование, как оно определяется в науке, есть регулированное целью достижения истины, намеренное создание понятий, суждений и заключений, последовательность и соединение которых определяется сознанием логических норм.
Особенно явственно это выступает в нравственной области. Конечно, возможно, что кто-нибудь без всякой мысли об этических максимах, исключительно вследствие существующего у него отношения мотивов, хочет того, чего требует нравственный закон: такой человек некоторым образом получит больший выигрыш. Но надежнее с точки зрения нравственной нормальности тот, кто сознательно усвоил себе этическую норму и у которого это сознание нормы является самым сильным, определяющим волевое решение, мотивом. Сознание долга само в состоянии быть побудительною причиной и в качестве такового перевешивать в борьбе мотивов. В этом случае этическая норма является не только принципом оценки, но также силой в жизни воли.
Итак, логические и этические нормы у целесообразно действующего, свободно думающего и сознательно хотящего индивидуума могут быть основаниями, определяющими соединение представлений и решение воли. И они не только это могут, но даже должны в большей или меньшей степени, всякий раз как они входят в сознание. Представление всякой нормы влечет за собой чувство, что по ней должен совершаться действительный процесс, будь то мышление или воля. С сущностью сознания нормы непосредственно, очевидно, связан род психологической необходимости следовать ей. Кто пришел в сознание логического закона, у того есть также желание в соответствующих случаях думать так, а не иначе. Кто сознал нравственный закон, частную или общую этическую максиму, тот, вследствие этого, чувствует побуждение сделать его мотивом своей воли. Кто признает норму как таковую, тот этим самым убежден, что он, как все другие, должен по ней поступать. Если уже всякая норма влечет за собой непосредственную очевидность, с которою она необходимо обязательна для каждого, как только она ясно и строго сознана, то всякое логическое или этическое правило, поскольку оно вошло в индивидуальное сознание посредством собственного размышления или чужого влияния, тем самым будет основанием, определяющим мышление или волю. Но интенсивность, с которою оно действует, совершенно отличается в зависимости от условий индивидуального сознания: последняя может быть столь слаба по сравнению с другими побуждениями и привычками, что, несмотря на сознание нормы, ход психической жизни совершается так, как и без него, она может приобрести значение, посредством которого хоть в некотором отношении, препятствуя или способствуя, содействует результату хода представлений и обдумывания мотивов, и она может быть, наконец, столь решительная, что только одна определяет результат. Все множество различий, которое представляется между отдельными людьми в отношении их способности к правильному мышлению и их нравственной зрелости, может быть сведено на то отношение, в котором у отдельных лиц развились нормы в качестве побудительных причин по сравнению с другими мотивами мышления и воли.
Только таким образом можно понять, как возможно выполнение норм внутри душевной жизни человека без устранения причинной обусловленности каждой отдельной функции. Без сознательного действия норм казалось бы относительно маловероятным, чтобы механизм сам приводил как раз к тем результатам, которые соответствуют норме. Однако, этот механический ход вещей сам ведет к сознательному воздействию норм, и, после того, как это началось, норма сама становится повелительною и определяющею силой в механическом ходе и приводит совершенно закономерным способом свою собственную реализацию. Этот белый шар сам имеет силу поставить себя так, чтобы его чаще вынимали, чем черные. Логическая и этическая совесть сами являются необходимо действующими силами в ходе психической жизни.
Итак, свобода есть не что иное, как сознание этой определяющей силы, которая делает возможным выполнение сознанной или не сознанной нормы в деятельности мысли и решениях воли. Чувство свободы коренится в совести. Несвободным в мышлении мы называем того, у кого ход представлений до такой степени управляется каким- нибудь впечатлением, предубеждением, привычкой, вялостью или личным интересом, что он не может определить себя логическою нормой, несмотря ни на что. Свободная мысль есть такая, которая, воодушевляясь исключительно стремлением к истине, с ясным сознанием следует логическому закону. Нравственно несвободным мы называем того, кто, несмотря на все знание этических норм, в своих желаниях и действиях до такой степени управляется силой единичных мотивов, страстями и аффектами, что совесть не может сделаться решительною побудительною причиной. Нравственная свобода есть сознательное подчинение всех побуждений признанному нравственному закону. Свобода есть господство совести. То, что одно только заслуживает этого имени, есть определяемость эмпирического сознания нормальным сознанием. Сущность норм можно назвать разумом, не отклоняясь от обычного закрепленного в языке мнения, и тогда результат этого исследования может быть формулирован в следующем положении: свобода есть подчинение разуму.
Такое понятие свободы выставляется здесь, может быть, не в первый раз, но оно развивается как необходимое следствие центрального понятия критической философии, понятия нормы, и в его обусловленном этим отношении к закону природы. Эта свобода не есть таинственная способность что-нибудь делать без причины, она не требует исключения из закономерной связи явлений эмпирической душевной жизни, она скорее есть самый зрелый продукт естественной необходимости, тот, вследствие которого эмпирическое сознание само подчиняется закону нормального сознания. Эта свобода есть автономия, при помощи которой индивидуальное сознание делает максимой своей деятельности им самим познанную и признанную норму. Наконец, это понятие свободы в одинаковой степени соединено с нормативным значением совести и теоретическим значением принципа причинности.
Но не следует ошибаться насчет того, что это детерминистическое понятие свободы часто оспаривалось, потому что она недостаточно справляется с чувством ответственности и с её сущностью. Основание этому нужно искать исключительно в невероятной неясности, которая заключается в понятии ответственности. Если обыкновенно думают, что ответственность предполагает беспричинное, не обусловленное законами природы решение воли, то впадают в совершенно очевидное противоречие.
Ведь абсолютно непонятно, как можно желать сделать ответственным что-то другое, кроме как причину за её действие. Когда ребенок бьет стул, о который он ударился, то этим самым он рассматривает его как причину своей боли. Справедливо мы делаем человека ответственным за то, что он сделал, и моральная ответственность состоит в том, что мы рассматриваем характер как причину волевых решений и действий. В том и заключается боль раскаяния, что мы признаем плохие действия необходимыми последствиями нашего характера, — что мы знаем, что принуждены были так действовать, потому что мы таковы. Если бы в нас что-нибудь произошло, чего мы не были бы причиной, если бы в нас было беспричинное волевое решение, то было бы совершенно непонятно, как нас можно было бы за это сделать ответственными. То, что произошло без причины, было бы абсолютным случаем, и за это уж никого нельзя было бы сделать ответственным. Ответственность имеет силу лишь там, где есть причинное отношение.
Но, говорят, всякий раз, как кого-нибудь делают за что-нибудь ответственным, это покоится на предположении, что он ‘мог бы иначе действовать и хотеть’, что он мог бы выполнить норму, и он осуждается за желание её нарушить. При этом условном наклонении ‘он мог бы иначе желать’ возникает настоящий обман. Ведь это ‘мог бы’ может иметь значение только при следующем условии: ‘если бы он был другим’. Но менее всего этим утверждается, что волевые решения людей определяются исключительно внешними условиями. Против этой инсинуации во имя детерминизма нужно живейшим образом протестовать. Но то, что ‘человеку’ при определенном положении открыто много возможностей действовать или не действовать, имеет значение только для человека как родового понятия, для человека in abstracto: конкретному человеку, индивидууму его решения предписываются устойчивыми мотивами, общею деятельностью воли и чувства, он только тогда мог бы действовать иначе, если бы он был другим. Поэтому именно он ответствен за свои действия, его сущность решает, какое из in abstracto возможных для человека решений будет принято, и об этой сущности как причине его отдельных желаний мы произносим суждение, когда мы делаем его ответственным.
Однако, если ответственность покоится на причинном понимании, то это заключает в себе новые трудности. Ведь, с одной стороны, характер не есть единственная причина поведения, с другой стороны, цепь причин нужно проследить вне характера назад до бесконечности. Наряду с сущностью индивидуального человека нужно сделать в качестве причины ответственным за результаты его действий общее состояние, в котором он находился. Но дальше спрашивается, кто ответствен за ‘характер’, кто является его причиной. В стремлении оставить ответственность на индивидууме думают, что человек ‘ответствен’ за свой характер. Как будто можно себе каким-нибудь образом представить, чем может быть еще индивидуум помимо своего характера! Поэтому нужно себе представлять сущность человека двойственной, чтобы сделать ‘интеллигибельный’ характер ответственным за ‘эмпирический’ и создать способ представления, который абсолютно не соединим с причинным элементом понятия ответственности. Но с другой стороны, в ходе эмпирических событий можно опять проследить зависимость, в которой находится происхождение индивидуального характера от всего состояния общества и этим самым, в конце концов, от общего мирового процесса, и таким образом в заключение ‘ответственным’ будет общество или мировой процесс и в конечной инстанции Божество как его носитель и творец. Видно, что из этого следования за цепью причин можно вывести все точки зрения, которые выступают для решения проблемы свободы и ближайшее развитие которых здесь неуместно.
Отсюда следует, что хотя ответственность во всяком случае предполагает причинное отношение, но отсутствие начала и конца и запутанность каузального процесса открывают двери всяческому произволу, если превратить ответственность в исключительно причинный способ рассмотрения. Последняя скорее во всяком случае заключает в себе оценку, и на этом основано то, что ответственность имеет значение также для неисполнения, для ненаступления определенно го образа действий. Всегда является вопрос, выполнена ли норма или нет, если она не выполнена, то наступает неодобрение, все равно, ничего ли не произошло, или произошло иначе. Но это неодобрение переносится с отдельной функции, к которой оно прежде всего относилось как к нарушению нормы, на того мыслящего, хотящего, чувствующего индивидуума, в свойствах интеллекта, характера и чувств которого осужденная функция имела свою естественную необходимую причину: и в этом перенесении неодобрения с функции на функционирующую личность заключается все то, что мы называем ответственностью.
Но почему не имеет уже никакого понятного смысла — при помощи причинности вывести это перенесение из пределов личности? Основание этого дает нам впервые возможность понять сущность ответственности. Вменение в ответственность есть целесообразная деятельность: её цель — сделать норму господствующею. Если мы сами себя делаем ответственными за что-нибудь, то для того, чтобы норма более ясно сознавалась и таким образом усиливалась в качестве определяющей причины, или непосредственно, как максима сознательного образования нашей логической и этической жизни, или посредственно, как привыкание к правильному и отвыкание от должного, что только и возможно в эстетической области. Когда мы кого-нибудь другого делаем ответственным, то это происходит или путем ограничения в сообщении нашего суждения, которое для него должно иметь то же действие, что и напоминание о норме, или путем грубой педагогики частной и общественной жизни, посредством которой мы неприятное чувство от неодобрения, основанного на нарушении нормы, направляем на виновника осужденного действия, чтобы он научился следовать норме. В последнем отношении вменение есть важное педагогическое средство, посредством которого мы обыкновенно в государственной и частной жизни, пользуясь эвдемонистическим чувством, вызывали любовь к норме и нелюбовь к её нарушителям. Поэтому вменение простирается только на те ‘причины’, в которых норма может быть сознана и может сделаться побудительною причиной последующих функций, т. е. на отдельные личности. Всякое вменение стоит поэтому в середине причинного процесса психической жизни: оно хочет, пользуясь законами природы, оказать влияние на личность, вследствие которого она впредь столь же необходимым образом должна функционировать согласно норме. Оно есть важнейшее средство воспитания и самовоспитания.
Но цель этого воспитания заключается всегда в том, что нормы в конце концов остаются единственною формой, в которой раскрывается естественный закономерный механизм душевной жизни: и частью таким образом, что их выполнение делается само собой понятною привычкой мышления, воли и чувства, частью же таким образом, что логические и этические нормы, как побудительные причины сознания, делаются достаточно сильными, чтобы определять ход мысли и воли. Интеллектуальное образование человека коренилось бы в том, что он совсем не мог бы иначе думать, как согласно с нормой, и что напоминания о логических нормах всегда было бы достаточно, чтобы регулировать ими соединение представлений. Также моральный идеал заключается в том, чтобы нравственный закон сделался ‘естественным законом’ и нашей воли, чтобы необходимость наших побуждений всегда вела нас к воле и поведению, согласному с нормой, и этическая максима при всех условиях была бы решающим для нас мотивом. Наконец, эстетическое воспитание было бы доведено до конца, если бы человек настолько поднялся над грубостью своих побуждений и настолько облагородил бы свои чувства, что всякое его удовольствие и неудовольствие носило бы характер бескорыстной общеобязательности.
Совершенным человеком был бы тот, чья деятельность всегда соответствовала бы норме и имела бы право на всеобщее признание. Этот совершенный человек был бы вместе с тем абсолютно свободным, таким, у которого вся совокупность внутреннего хода жизни определялась бы нормальным сознанием. Свобода не есть сомнительный дар данайцев, какая-то непонятная способность беспричинно и незакономерно бродить туда и сюда, она есть идеал мышления и воли, подчиненных с полным сознанием высочайшей цели. Ее нужно сравнивать не с темной равниною, на которой мы все стоим, а со светлою вершиной, на которую лишь немногие поднимаются.
Великий основатель критической философии, который в совершенстве знал связь понятия нормы с понятием свободы, противополагал царство свободы царству природы. В противовес генетической точке зрения восемнадцатого века, ему, прежде всего, было важно поднять самостоятельно обоснованную ценность норм над течением возникающего и исчезающего. Но он создал этим дуализм, преодоление которого было важнейшею задачей его последователей. Нужно было сделать понятным, как посреди царства необходимости норма может приобрести значение и господство. Легко придти к тому вероятному выводу, что природа, следуя своим законам, производит в заключение что-то от неё отличное, что-то высшее, как будто она ‘пересиливает самое себя’. Этот способ представления, лучше всего выраженный в диалектических понятиях гегелевской системы, встречается также в современных натуралистических воззрениях, типом этого может служить ‘новая вера’ Штрауса, с некоторыми изменениями в способе выражения, но в основании совершенно не изменившимся. В противоположность этому, здесь нужно было бы показать, что нормы сами представляют данную в закономерном ходе душевной жизни возможность и что она становится действительностью через непосредственную очевидность, которая заключается в нормах и делает их определяющею силой в естественном процессе, как только они достигли сознания. Естественная необходимость не изгоняет сама себя, но она разделяется. ‘Разум’ не создается, он уже заключается в бесконечном разнообразии необходимого процесса природы: дело только в том, что он познается и сознательно делается побудительной причиною. Царство свободы среди царства природы есть та провинция, в которой только норма имеет значение, наша задача и наше блаженство в том, чтобы поселиться в этой провинции.
792 Мир Божий. 1902, декабрь, с. 173-195.
О намерении Бердяева перевести книгу Виндельбанда ‘Прелюдии’ см. прим 8* на с. 910.
793 {1*} Согласно определению Канта, ‘ассерторическими называются суждения, в которых утверждение или отрицание рассматривается как действительное (истинное), а аподиктическими — те, в которых оно рассматривается как необходимое’ (Кант И. Критика чистого разума. М., 1994, с. 83).
794 {2*} Букв.: на целое небо (лат.), т. е. очень далеко, очень значительно, очень резко (отстоять, отличаться и т. п.). Выражение из ‘Сатурналий’ Макробия (III, 12, 10).
795 {3*} При прочих равных условиях (лат.).
796 Не могу не отметить, что это место является самым слабым в превосходной статье Виндельбанда, тут талантливый профессор подчиняется влиянию довольно вульгарных воззрений. — Примечание переводчика.
797 {4*} Тем самым (лат.).