В Великом посту
В Великом посту
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
В Великом посту, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1938
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Коровин К.А. ‘То было давно… там… в России…’: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 2. Рассказы (1936-1939), Шаляпин: Встречи и совместная жизнь, Неопубликованное, Письма
М.: Русский путь, 2010.
Ровно и протяжно гудит колокол на колокольне в Кремле:
К нам, к нам, к нам…
Покаянный звон.
Пост Великий.
На Балчуге, у Москворецкого моста,— Грибной рынок.
Огромная толпа, серая и пестрая,— деревенские торговцы. Лохматые лошаденки привезли из деревни на санках бочки с грибами, капусту, огурцы. Мужики, бабы, тулупы, цветные платки отражаются в лужах мостовой.
Москва-река набухла, в полыньях. Горит на весеннем солнце пестрая толпа.
Пахнет весной, кислой капустой, квасом, пряниками медовыми. Пьют сбитень с имбирем. Грешники горячие в масле, а за ‘шпитательным’ домом видна голубая даль.
Весна, весна! Солнце радостью светит! И блестят церкви московские золотыми маковками.
И так радостно в душе.
А на столе — черный хлеб, грузди, рыжики, волвянки, кочанная капуста с постным маслом хрустит на зубах.
— Ешь потише — пост держишь.
А колокол медленно звонит:
К нам, к нам…
— Берегись!.. — кричит толстый кучер,— и проезжает на вороных.
— Бахрушин говеть поехал… — говорит кто-то. — Миллионщик!
— Чего ‘миллионщик’, все равно помрет. На кой? С собой туды не возьмешь…
Весна! Как-то не думаешь про ‘туда’. В весне — жизнь живая. Не думаешь о смерти.
А Василий Княжев, рыболов — мой слуга и приятель,— показывает мне бамбуковые удилища и говорит:
— Гляньте-ка, погиб-то какой. Эх, водить-то рыбину хорошо. Недели через две на Сенеже жор щучий будет. В пуд щучину сдержит.
И видится мне озеро Сенеж, Олений Остров, зеленые камыши, просохшая дорога. Озеро большое. Радостное, весеннее утро, приятель Андрей Иванович Бартенев, поплавки из лебединых перьев, ровная поверхность озера. И так хочется уйти из Москвы в ту даль весеннюю, голубую, на простор — на озеро.
— Василий, где у меня охотничьи сапоги?
— Сейчас погляжу.
Василий из чулана вытаскивает рыжие грязные сапоги.
— Ишь ты,— говорю,— грязные, сухие… Эх, Ленька не вычистил. Высохли все.
— Ему неколи,— говорит Княжев, недолюбливающий Леньку. — Он ведь на гитаре все ‘Пташечку’ учит. Всю зиму с гитарой займается, а не может одолеть. И-и…их, когда вас дома нет, все время на гитаре, поет: ‘Спрятался месяц за тучку, дайте же мне вашу ручку…’ Молодой, в охоте, девье в глазах-то вертится. Помню, без вас: звонок, а пришел Федор Иванович. Ведь это кто? Царь прямо. Спрашивает:
— Василий, это кто там поет?
— Ленька.
— Ах, сукин сын,— говорит,— и ушел.
— Василий, у Боголюбова, где река Нерль в Клязьму входит,— место хорошо. Вот лед пройдет — поедем туда. Сомы там в восемь пудов есть. Вот бы поймать.
— Что же, можно. На жареного воробья надо ставить али утку. Только одно опасно: этакий-то чертила утопит, ежели с лодки. Меня на Новенькой мельнице этакий-то топил… За ногу ухватил, так я за ольшину, за сучья ухватился, а то бы… А мельник, Николай Осипович, говорил: ‘Это не сом, а водяной. Он у меня здесь житель, под кожухом’. Вот я этому не верю, а хоша видал разок, на Голубихе, ночью… Помните, там, у кожуха, где судаков пымали. В камышах девку я видел ночью. Хороша! Месяц светит, а она плещется. Я напугался. Один ведь! Сказал: ‘Свят, свят’ — она и пропала.
— На кой ты черт ей нужен, подумаешь, красавец какой!— сказал приятель мой Василий Сергеевич. — А ты говеешь?
— Говею,— ответил Василий.
— А водяных вспоминаешь. У тебя в голове-то нечисть. Скажи-ка попу — водяного видел, так он тебе покажет…
— Чего покажет?— отвечает Василий. — Ничего не покажет. Шел я исповедаться, ну, значит, дожидаюсь, черед ведь на Страстной. Много нас. Ну, как пришел, он, значит, голову-то накрыл, спрашивает: ‘Пьешь, ударяешься в пьянство?’ Я думаю: ‘Ишь ты, знает… Сказал, знать, кто’. Боле ничего не спрашивал. ‘Ступай’,— говорит.
— Что же ему говорить? Ведь и так видно каждому, что ты пьешь.
— Что ж, пью! Велик грех, что ли? И курица пьет. Вы тоже пьете.
— Ну нет, в посту-то я хочу бросить пить,— сказал Василий Сергеевич.
— Я всегда в Боголюбове, на родине, говею. В монастыре. Ох, строги монахи. Помню, попал на одного. Он меня по требнику… ‘Блудишь?’ — спрашивает. ‘Ничего подобного’,— отвечаю. ‘Любостяжатель?’ — ‘Ничего подобного’. — ‘Завиствуешь?’ — ‘Никому не завидую’. — ‘Чревоугодник?’ — ‘Ничего подобного’,— говорю. Что ни спросит — не согласен. Он смотрит на меня: ‘Ты, знать, не праведник ли,— говорит,— будешь? Ну, говори, в чем грешен’. А я растерялся и не знаю, что сказать. ‘Ну ладно, ступай, праведник, а то у меня черед большой’.
Вот теперь тоже поеду. Каждый день думаю о грехах, никак придумать не могу. Говорю жене: ‘Ольга, напомни грехи, что сказать попу — не знаю’. А она: ‘Колбасу-то копченую ты ел в посту, в ‘Яр’ ездил к Соловальникову?’ — ‘А я ездил деньги с него получать’. — ‘Пьян приехал?’ А как вы от него трезвый придете… Не пей — он денег не заплатит. Я тут ни при чем… ‘А к Матрене приставал?’ — ‘Ничего подобного, она сама ко мне приставала’.
В прошлом посту тоже ездил в Боголюбово говеть. Монастырь. Страстная неделя. Я-то говею, а уж река Нерля прошла, весна, удочки расставил. Со мной пристав отставной тоже ловит. Ну, и Ольга со мной. Смотрю, монах идет тоже на мост рыбу ловить. Лицо хмурое, брови вниз, глаза черные, смотрят так серьезно… У меня поплавок ушел. Я это подсек, смотрю — здорова попалась — налима поймал. Ольга схватила подсачком. Налим — фунтов на шесть. Вот радость! А Ольга-то и говорит: ‘Уху сделаю’. И старика-пристава зовет: ‘Приходите к нам уху есть’. Половили еще немного — пристав леща поймал. Ольга говорит: ‘Вот и жареное с кашей, хорош лещ — язык проглотишь…’ Ну, значит, у меня уха, лещ. Пристав-то вдовый старик, тоже говеет. Так это выпили по рюмочке, по другой. Спрашиваю: ‘Собираетесь ко всенощной? У кого завтра в грехах каяться будете?’ — ‘Да вот,— отвечает,— у этого, у Варфолома, что на мост приходил рыбу ловить. Строг очень’.
И я к нему попал. Он прямо меня насчет женского пола:
— Говеешь?— спрашивает. — Это кто с тобой на мосту была, веселая такая, на Страстной-то неделе уху хлебать спешит да леща с кашей?.. Чревоугодие!.. В Страстной Четверг?..
Я говорю:
— Жена моя.
— Жена ли?— спрашивает.
— Не жена еще,— говорю,— а венчаться будем на Красной горке.
— То-то… Говеешь ты не всерьезе. И на уху бросаетесь. Сладостоежки! В четверг Страстной росины маковой во рту быть не должно — хлеб да вода. Вот что.
А я и скажи:
— Вы сами рыбу-то ловили…
— Ловил. Так на розговенье. А ежели невеста твоя, то не называется жена. Не жена она тебе. Женой-то не называют невесту. В голове-то у тебя — путаница греховная…
— Вот пробирал — строгий! Потом обошелся, бросил пугать.
Василий усмехнулся и продолжал:
— Приходи,— говорит,— к вечеру на праздник, там за мостом, на Клязьме-реке,— яма глубокая. С бережку, где Нерль-то в Клязьму входит,— там мы с тобой и поудим. Судачков возьмем. Хороши судачки. Ты и невесту захвати. Я пристава позову. Разварного судака сделаем. Ну, и разговеемся! Правильно. А в Четверг-то чревоугодить уху налимью да леща с кашей не надо бы… Ну да Бог простит!..
В Великом посту — Впервые: Возрождение. 1938. 11 марта. Печатается по газетному тексту.
‘шпитательный’ дом — см. прим. к с. 679 кн. 1 наст. изд.