H. А. Лейкинъ
Въ вагон.
В вагоне, Лейкин Николай Александрович, Год: 1874
Время на прочтение: 5 минут(ы)
H. А. Лейкинъ. Веселые разсказы. Санктпетербургъ. Изданіе книгопродавцевъ Колесова и Михина. 1874.
OCR Бычков М. Н.
Въ начал апрля я возвращался по Николаевской желзной дорог, въ вагон 3-го класса, изъ Тосны въ Петербургъ. Публика въ вагон была самая разнообразная, но всего больше было рабочаго народа: плотниковъ, штукатуровъ, каменьщиковъ. Все это хало въ Петербургъ, на лтніе заработки. Были также и женщины, въ тулупахъ и въ салопахъ, бъ байковыхъ платкахъ и въ вязаныхъ косыночкахъ, съ ребятами на рукахъ и безъ ребятъ. халъ съ нами и неизбжный рыжебородый монахъ, отъ котораго, вмсто розоваго масла и ладана, несло сапожнымъ товаромъ. Монахъ сидлъ впереди меня, спиной ко мн. Противъ него помщалась молодая баба, въ нагольномъ тулуп к съ ребенкомъ въ рукахъ. Ребенокъ то и дло плакалъ, баба то и дло совала его въ пазуху тулупа и кормила грудью или-же устроивала ему постель изъ подушки, при чемъ совала его на руки монаху. Монахъ морщился, вздыхалъ, но молча бралъ ребенка.
— Трудно съ ребенкомъ-то?.. вымолвилъ онъ, наконецъ, чуть-ли не въ пятый разъ принимая его на руки.
— И не говори!.. махнула руками баба.— Съ самой Твери маюсь. Зубы у него, что-ли?.. Хоть-бы благословилъ ты его, такъ авось лучше…
— Не рукоположенъ… отвчалъ монахъ и вздохнулъ.
Баба не поняла отвта и продолжала:
— Вотъ ладонки такія иногда у васъ, у чернецовъ, бываютъ, что наднешь ты на него, — онъ и спитъ какъ убитый… Отъ мощей, что-ли…
Ребенокъ проснулся, заревлъ и протянулъ ручки съ бород монаха.
— Бери, бери… заговорилъ монахъ, подавая баб ребенка.
— Ахъ, ты, Господи! Опять проснулся! Ужъ не кольнуль-ли ты его чмъ?..
— Чмъ-же кольнуть-то мн?..
Ребенокъ продолжалъ плакать. Баба взяла его отъ монаха и принялась укачивать, жужжа надъ его ухомъ, но ребенокъ не унимался.
— Нтъ-ли четочекъ? Дай его позабавить?
— Въ мшк подъ лавкой…
— Экой ты какой! Монахъ и безъ четокъ…
Баба подняла ребенка дыбкомъ и, тряся его передъ клобукомъ монаха, заговорила:
— А вотъ будешь ревть, такъ попъ-отъ тебя и возьметъ, возьметъ да състъ. Вишь, у него колпакъ-отъ какой! Возьми ручкой да и потереби… Вотъ, молъ, теб, дядька, вотъ, молъ…
Ребенокъ на минуту умолкъ и протянулъ руку къ клобуку, но тотчасъ-же опять заплакалъ, такъ какъ монахъ отстранилъ его рукой.
— Надъ ангельскимъ чиномъ шутокъ шутить нельзя… Кощунство… сказалъ монахъ.
— Нтъ, ужъ видно опять грудью кормить придется. Изсосалъ всю… проговорила баба, съ сердцемъ распахнула на груди тулупъ и принялась кормить ребенка. Тотъ умолкъ.
— Суета суетъ всякая!.. вздохнулъ монахъ и, увидя у женщины открытую грудь, прибавилъ:— прикрой наготу-то…
Баба улыбнулась, выставила рядъ блыхъ зубовъ и поправила на груди рубашку. Черезъ нсколько времени монахъ ткнулъ пальцемъ въ ребенка и спросилъ:
— Мальчикъ или двочка?…
— О, Господи! Да нешто по облику-то не видишь, что мальчикъ? Впрочемъ, гд-жъ вамъ… вы монахи… и баба опять улыбнулась.
— Даже оставя и иночество, у грудныхъ младенцовъ черты лица разницы не составляютъ, — произнесъ монахъ и прибавилъ:— мужъ-отъ у тебя въ деревн, или въ Петербургъ къ нему дешь?
Баба покраснла, потупилась и молчала. Монахъ повторилъ вопросъ.
Баба наклонилась еще ниже и сказала: ‘нтъ у меня: мужа’.
— Давно умеръ? приставалъ монахъ.
Баба опять молчала, но потомъ вскинула на него глаза и проговорила: ‘я не замужемъ…’ Монахъ слегка отодвинулся отъ нея.
— А ребенокъ-то, значитъ, въ блуд?.. пробормоталъ онъ, но тотчасъ-же спохватился и спросилъ:— въ воспитательный везешь, что-ли?..
Баба подняла голову. Глаза ея сверкнули.:
— Чтобъ я своего ребенка да въ воспитательный?… Нтъ. Вдь, чай, я мать, а не зврь… Да и зврь охраняетъ… Съ голоду подохну, а ребенка не кину.
Монахъ заморгалъ глазами и отвернулся. Баба поуспокоилась и продолжала:
— Ты вотъ въ Питеръ-то прідешь, такъ, поди, по купечеству ходить начнешь?.. Поспрошалъ-бы мн кой-гд мстечко. Ты не смотри, что я съ ребенкомъ… я на всякую работу…
Монахъ молчалъ.
— Ты гд остановишься-то? Я-бъ понавдала къ теб… приставала баба.
— Гд остановишься! Мы, какъ птицы небесныя, гд Богъ пошлетъ… отвчалъ монахъ, всталъ съ лавки и переслъ на мсто противъ меня, предварительно спросивъ: ‘можно-ли ссть’.
Подъ лавкой, противъ меня, давно уже храплъ какой-то мужикъ. Садясь на мсто, монахъ толкнулъ его ногами, вслдствіе чего мужикъ проснулся, звонко звнулъ черезъ нсколько времени вылзъ изъ-подъ лавки и, протирая глаза, слъ рядомъ съ монахомъ. Это былъ маленькій, но коренастый мужиченко, въ тулуп и въ засаленномъ картуз съ надорваннымъ козырькомъ, изъ-подъ котораго выглядывали голубовато-срые глаза и торчала рдкая клинистая русая борода. Мужикъ былъ, видимо съ похмлья. Отъ него такъ и било струей водочнаго запаха. Протеревъ глаза и увидавъ рядомъ съ собой монаха, мужикъ тотчасъ-же снялъ картузъ, сложилъ руки пригоршней и, наклоня голову, молча сунулся съ монаху подъ благословенье.
Монахъ слегка отодвинулся.
— Не рукоположенъ, не рукоположенъ… заговорилъ онъ, отстраняя отъ себя рукой голову мужика.
— Благословите, ваше преподобіе! Можетъ, думаете, что пьянъ я, такъ совсмъ напротивъ… приставалъ мужикъ.
— Не рукоположенъ, не посвященъ. Права не имю, зане не іерей… и монахъ еще боле отодвинулся.
Мужикъ не понялъ его словъ.
— А коли такъ, такъ какъ хотите? воля ваша… А только мы къ вамъ со всмъ почтеніемъ и чувствомъ… Мы тоже при вр… пробормоталъ онъ, слегка обидвшись, и началъ звать и крестить ротъ.
Я невольно засмялся и, чтобъ, скрытъ смхъ, тотчасъ вытащилъ изъ кармана портъ-сигаръ, положилъ его себ на колни и, наклонясь надъ нимъ, началъ свертывать папиросу. Мужикъ внимательно слдилъ за работой.
— Эдакая у васъ, ваше благородіе, табачница прекрасная, ей-Богу… проговорилъ онъ наконецъ.— А табакъ, надо полагать, еще лучше этой табачницы. Дозвольте, ваше благородіе, папироску скрутить? Поиздержались насчетъ махорки-то…
— Крути…
Я далъ ему бумажку и табаку. Онъ сталъ длать папиросу, но тотчасъ-же разорвалъ бумагу.
— Ужь тонка больно. Не на папироску эту бумагу, а барышнямъ на платье…
Я далъ-было ему другой листикъ, но онъ отказался, поискалъ что-то на полу, нашелъ кусочекъ газетной бумаги, разгладилъ его, свернулъ изъ него папироску и, закуривъ ее, сказалъ:
— Хорошъ табакъ, но слабъ больно, — не забираетъ.— Вотъ, когда мы въ Питер, такъ все трехкоронный забираемъ. Пять копекъ картузъ. Вотъ табакъ, такъ табакъ! Совсмъ ядъ! Что больше куришь, то больше хочется.
— А ты питерской?
— По лтамъ въ Питер живемъ, а по зимамъ у бабъ, въ деревн, на печи валяемся. Мы костромскіе будемъ, отъ Нерехты пятнадцать верстъ.
— А по какой части?
— Штукатуры. Дозвольте, ваше благородіе, окошечко отворить? Сплюнуть хочется.
— Плюй на полъ.
— Неловко, ваше благородіе, неравно васъ оплюешь… Вдь нашему брату, коли ужь курить, такъ и плевать надо, а то скусу настоящаго нтъ.
Онъ открылъ окно, съ наслажденіемъ затягивался папиросой и далеко-далеко сплевывалъ.
— Теперь прідешь въ Питеръ, такъ сейчасъ на постоялый и завтра работу искать? спросилъ я.
— Зачмъ на постоялый? Зачмъ работу искать? У насъ и фатера своя есть, и работа завсегда есть. Мы артелью живемъ. Теперь ужь наши, поди, мстахъ въ трехъ подрядились.
— А велика ваша артель?
— Человкъ тридцать, а ино и больше бываетъ. Матку держимъ, стряпуху, значитъ. Она насъ и обошьетъ, и обмоетъ, и состряпаетъ намъ.
— Неужто одна на всхъ управится?
— Управится. Чего ей не управиться? Баба здоровенная, молодая, стъ въ волю…
— И красивая баба?
— Ничего. Съ ды гладкая, грудастая.
— Поди, за ней молодые-то парни въ артели ухаживаютъ.
— То есть какъ это?
Мужикъ вытаращилъ глаза.
— Ну, не пріударяютъ за ней? поправился я.
— Зачмъ ее ударять, мы ее любимъ и даже балуемъ: то по гривеннику сложимся и платокъ подаримъ, то по копйк на орхи, либо на подсолнухи дадимъ, а то вдругъ бить!.. Ты посмотри матка-то какая! Пава-павой! Нигд не заколупнешь.
Мужикъ даже какъ будто обидлся. Мн досадно стало, что онъ не понимаетъ меня и я старался поправиться.
— Ты все не такъ понимаешь меня. Ну, не трогаютъ ее у васъ?
— Я теб, говорю, если ее кто тронетъ, такъ мы сами всякаго тронемъ!
Я начиналъ бситься.
— Опять все не то… Ну, не цалуютъ ее у васъ? — пояснилъ я ему.
— Ахъ, да… ты насчетъ заигрыванья? Нтъ, у насъ на этотъ счетъ бда! Ни въ жизнь! Сейчасъ штрафъ… Какъ застанемъ кого — сейчасъ съ того четверть водки штрафу и посл шабаша выпьемъ. У насъ на этотъ счетъ строго… и ахъ, какъ строго!
— Но вдь все-таки случается-же?
— Какъ не случаться, случается. То сами застанемъ, то она намъ нажалуется. И ужь тогда хоть ты въ кровь расчешишь, а коли виноватъ, такъ ставъ четверть!
— Ну, вотъ видишь: объ этомъ я и спрашивалъ. И часто вамъ это угощеніе достается?
— Часто. А то какже? Вдь у насъ артель. Мы водки-то, почитай, сами и не покупаемъ, — все штрафная.
Прислушивавшійся къ нашему разговору монахъ улыбнулся.
— Значитъ, каждый день разршеніе вина и елея, — проговорилъ онъ, но тотчасъ-же спохватился, перекрестился и прибавилъ: Господи, прости мое согршеніе!
Поздъ тихо подъзжалъ къ станціи. Его тормозили. Мужикъ поднялся съ мста, нахлобучилъ на голову картузъ и, роясь въ карман, сказалъ:
— Пойдти да выпить малость на пятачокъ, а то со сна-то какъ будто что-то знобить стало…