Быховский Н. Я.
Быховский Н. Я.
В успокоенной России
В успокоенной России
(Из дорожных впечатлений)
жур. ‘Современник’ — No 2 — 1913
В успокоенной России, Быховский Наум Яковлевич, Год: 1913
Время на прочтение: 34 минут(ы)
Дело было в начале марта этого года. Поезд шел из Брянска на Москву. Вагон третьего класса был переполнен, главным образом, крестьянами и рабочими. Стояла оттепель, и по этой причине в вагоне нанесли массу черной, липкой грязи. Весеннее солнце обдавало нас целыми струями яркого света. Разговор происходил между двумя крестьянами, познакомившимися тут же в вагоне. Один из них более пожилой, в свитке, говорил с малорусским акцентом, другой молодой лет 30-ти — одет более по-городскому, сел в Брянске.
— Тоже в Москву, должно, едете? — спрашивает более пожилой.
— В Москву, — отвечает со вздохом другой.
— Первый раз, аль бывал уже там?
— Нет, не первый раз, только прежде ездил туда на заработки, только на зиму, бывало, а теперь еду совсем туда на волю Божью.
— Должно место хорошее нашли? — допытывался старший. — А я вот к куму еду, сторожем там служить на заводе.
— Кабы место было, а то никакого нет, — ответил более молодой, по видимому, занятый своими мыслями и не воспользовавшийся последней фразой своего спутника, чтобы в свою очередь задать и ему несколько вопросов.
— Должно никуда, кто — ж, як не вона, гонит нашего брата?
— Не при чем жить стало… отец все порешил… А хозяйство было не хуже, чем у людей. Слава Богу всего было, — ответил он, как бы отдаваясь уносившим его воспоминаниям о недавнем прошлом.
— Как так отец все порешил? — спросил удивленно первый.
— Так, просто, все порешил, да и только… Значит закон такой вышел, дозволяет… Жили по — людски. Было у нас 9 дес. земли, три коня, две коровы, были свиньи, овечки и все, как у добрых людей. А семья у нас отец — вдовец да нас два брата. Я при хозяйстве жил, а меньшой в солдатах был, недавно вернулся.
— Как же это все — таки, чтобы отец все порешил? Жили, жили вместе при одном хозяйстве, жили, и вот тебе на, порешил. А вы то где были?
— Вишь отец то часто запивал у нас, а тут года пошли плохие, на все надо, а добывать копейку трудно… Попрекали мы его часто, что он не в дом несет, а все из дому тащит… коли совсем плохо приходилось, я зимой в Москву отлучался… все больше на черной работе. А он чем дальше, тем все пуще пить стал. Ну, часто мы спорили, но все — ж до драки али до чего — нибудь нехорошего никогда у нас не доходило. Боже сохрани. Так попрекнешь, попрекнешь, да и оставишь, все — ж отец не кто — либо… Брат из службы то — ж писал ему: ‘Пожалей нас, отец, образумься, потому трудно брату Ивану приходится’, то бишь мне значит.
— Ну, он что — ж? — выразил свое нетерпение собеседник, заинтересованный рассказом.
— Известное дело, как трезвый, стыдно делается, молчит, по хозяйству малость занимается, а как выпивши — и море по колени. Ну, да все бы ничего. Думал, вот скоро брат придет со службы, уймем мы его вдвоем, хозяйство совсем заберем в наши руки, а ты по стариковскому делу, сиди на печи, ешь хлеб, грей ноги, да Богу молись… Да вот пошла это у нас катавасия насчет выделов. Поднялась суматоха в селе, не приведи Господь. С этого и началось… Много тут греха и разорения было…
— Он, вероятно, вздумал из общества выделиться или на хутор переселиться? — вставил и я свою реплику в этот разговор, который успел заинтересовать меня. Мне хотелось несколько более выяснить характер раскрывавшейся предо мной донной из бесчисленных драм современной крестьянской жизни. Ведь мы теперь менее, чем когда — либо, знаем что — нибудь о том внутреннем процессе разложения, который происходит теперь в недрах народной жизни. Более, чем когда — либо, деревня отделена от интеллигенции китайской стеной всяких рогаток и препон, а стоны, раздающиеся оттуда, заглушаются барабанным боем торжествующих землеустроителей.
— Дело, вишь, было так, — объяснил рассказчик. — Пошел это, значит, слух, что будут мужицкую землю межевать по дворам, какой значит, у тебя есть надел, тот на тебя и запишется, отрежут тебе, значит, в одно место твой надел и больше до обчества не касайся. Тут тебе и вековать, здесь тебе и усадьба, и поле, и луг, и выгон, и все. НУ, сначала этому не поверили. Потом приехал земский, начал уговаривать поделиться да укрепиться: так и так — мол, лучше вам будет, коли укрепитесь, каждый сам себе хозяин, а у кого есть лучшее дело на примете, тот и продать может свою землю, потому закон теперь и это дозволяет, а податей с него уже не будут взыскивать. Спервоначалу, значит, все обчество в один голос — не хотим, не выгодно нам делиться, кабы у нас большие наделы, а то и так сидеть не на чем, то же и насчет скотины, коли обчественного выгона не будет.
— Вот и у нас то же говорили, вмешался в разговор старик-крестьянин, с седой козлиной бородкой, сидевший прежде в другом отделении вагона и, повидимому, тоже заинтересовавшийся рассказом на знакомую ему тему.
— Тут земский и почал, и почал ездить. Укрепляйтесь, говорит, да и только, иначе хуже будет. А не хотите всем обчеством делиться, пусть каждый, кто желает выделиться отдельно, подаст мне заявление, мы его сами выделим и нарежем ему землю без согласия обчества. Ну, некоторых и взяло сомнение. У которых больше было земли от прежней раскладки, те и говорят: — ‘Чего мы будем ждать, давайте нам нашу часть, мы желаем вон из обчества, нам так еще и лучше’… Мужики на них же кольями, ‘Вы что, говорят, креста на вас нет, хотите мир обидеть, с вас свалка полагается, а вы хотите мирскую землю на шармака взять’. Дошло тут и до драки: одному выдельцу голову прошибли, двух из наших в тюрьму забрали потом за это самое… Потом явились, которые и отродясь почти в деревне не были, а все больше в Брянском на заводах были, али в Москве в услужении и тоже говорят обчеству: — ‘Давай нам наши наделы’. Мир опять в один голос: ‘Не дадим выделять, хотите жить у нас — живите, потеснимся, а место каждому найдется, на которого душа числится, а выделяться не смей’. Они к земскому: земский говорит: ‘Я сам вас выделю, потому такое ваше право, закон такой вышел’. Ну и началось тут, не приведи Господи: споры, ссоры, драки, один супротив другого идет. Ну, выделили их насильно от обчества, а наделы то у них закупили наибольшие богатеи наши, у которых деньжата велись. Значит, ни тебе, ни мне, ни обчеству, ни нам.
— Ну, как же так, ни тебе, ни мне? — вмешался в разговор еще один пассажир, по-видимому, какой-то приказчик. — Чай не даром-то они землю богатеям отдавали: перепало, должно быть, немало и на их долю.
— Перепало-то, перепало, что и говорить, да не больно много. Которые даже по 40 руб. десятину продавали. Ему-то все равно даремное. Разве он когда видал свой надел? Кабы он покопался бы, да помучился около своей земли, как мы, то он знал бы цену ей. А то ему что, — лишь бы продать да скорей уйти, пока башку не раскроили в деревне, ну, и продают за бесценок, лишь бы купили. Есть и такие, что и пропивали свои наделы, есть такие, что и от нужды продали, а потом по миру.
— А как же ваше-то хозяйство отец порешил? — снова задал вопрос пожилой крестьянин с малорусским акцентом, завязавший этот разговор и, повидимому, желавший направить рассказчика к первоначальной нити рассказа.
— Как пошла эта суматоха насчет выделов отец еще больше пьянствовать начал, — продолжал рассказчик. — То на свои пьет, то макарыч с кем — нибудь пьет по случаю продажи земли, а то и просто пропивает с кем — нибудь мирскую землю, которая досталась богатею. Ну, известно, порядочный человек не позарится на такую водку: ‘чтоб вас пиявки пили’, скажет и уйдет от греха, а ему нипочем, лишь бы выпивка. Тут т другие такие пропащие есть. Стал я его все чаще стыдить и совестить, совестно, говорю, пред людьми, чай, мы не кто-нибудь, а тоже хозяева, как другие. А он и давай говорить, что вот мол, возьму да и продам землю. Кто мне, говорит, запретит: Теперь я один хозяин тут, такой закон теперь есть. Ну, я думаю, что все это с пьяных глаз. А он все больше: ‘продам, да продам, я хозяин, такой закон есть’. А я говорю: ‘не может быть такого закона. Мы с братом тут с малых лет работаем, а ты при старухе то, значит, когда мать наша покойница жила, уже восьмой год, как померла, тоже больше все пьянствовала. А сколько я зимних заработков пересылал сюда, и все на хозяйство пошло, да ты еще забирал да пропивал. Не можешь ты этого продать, потому тут все наше трудовое’. А он все свое: ‘продам, да продам’. Потом слышим, впрямь отец землю продает мельнику Кузьмичу — такой богатый у нас мужик есть, — пояснил рассказчик. А отца все подговаривают: продай да продай надел, что тебе смотреть на сынов, они и так проживут, пойдут на заводы, али в Москву, и там найдут себе хлеба, чай, не маленькие. А ты коли продашь землю, да деньги получишь, то ты жениться еще можешь, за тебя любая девка тогда пойдет, возьмешь в аренду мельницу и будешь жить припеваючи. Нашлась тут и бабенка такая, вдовая, которая начала все хвостом вертеть около отца, говорить, продашь землю, возьмешь в аренду мельницу, поженимся и будем жить господами. Ну старик еще больше замутился.
— Ну, уж если баба вмешалась, да еще молодая, то и старику трудно устоять, сказал, осклабя зубы, пассажир, напоминавший по виду приказчика. Рассказ, принимавший все более серьезный оборот, заинтересовал очень многих пассажиров, тесным кольцом окруживших рассказчика.
— Я вижу, дело в серьез идет, — продолжал крестьянин, как бы не обращая внимания на неуместную попытку шутить, — еду к земскому. Так и так, мол, отец совсем распился, хочет землю продать Кузьмину, а я с братом-солдатом должны тогда по миру идти. А хозяйство наше нашими мозолями нажито больше. Пожалейте, ваше благородие, не допустите греха, говорю. — А что-ж, отец твой исправный был мужик, недоимки за ним нет? — спрашивает земский. А я отвечаю: ‘Недоимки нет, потому я все сам из своих трудов платил’. Ну, хорошо, говорит, я разузнаю. Потом приехал земский, расспросил Кузьмина и еще кой-кого из его же друзей-приятелей и призывает меня. ‘Ну, говорит, расспросил я мужиков про твоего отца. Что-ж, мужик как мужик, хоть и пьет, да все вы ведь пьяницы. А что надел хочет продать, так это потому, что хочет мельницу арендовать. Ну, что-ж, это его дело, теперь каждый может по-своему жить, как ему любо. Я не могу ему запретить землю продавать’. ‘Ваше благородие, говорю, да ведь это-ж разбой. Разве есть такой закон, чтобы нас по миру пускать? Работали, работали мы с братом, дня и ночи не знали, а теперь куда же я денусь с детьми? Вы думаете, ваше благородие, говорю, он мельницу в аренду возьмет? Пропьет он эти деньги и сам по миру пойдет’. А тут и отца привели, вытрезвили немного, должно быть, друзья-приятели. Отец и говорит земскому: ‘Сыны меня обижают, хочу на старости спокою, продам надел, возьму мельницу и заживу помаленьку’. ‘Ну, видишь, говорит земский, что-ж я тут могу поделать, на то его воля. Теперь такой закон, что старшой хозяин, а если, значит, он хочет переменить свою жисть на более спокойную, то я запретить ему в этом не могу’. Да как же, говорю, ваше благородие, ведь это наше трудовое, ведь отец, чай, уж столько лет по-людски не работает, а все больше из дома тащит в казенку, тут все наши мозоли да труды. При чем же брат будет, что царю теперь служить? Ваше благородие, говорю, где же слыхано, чтобы был такой закон? ‘Ничего, говорит, не могу поделать, его право, он старший в семье. Проси, говорит, отца»…
— Ну, и права теперь вышли, — не мог удержаться от восклицания один из слушателей, повидимому , рабочий лет 25.
— Вижу, совсем пропадать приходится… Вот такая напасть… Хотел на коленях отца молить, не губи ты нас, хочешь, пить дам, телку продам и дам, опять-таки зимой на заработки пойду и пришлю, пей, коли хочешь, только ради Бога не губи ты нас всех, подожди хоть продавать, пока брат придет со службы… А старика-то и след уже простыл, увели, значит, друзья-приятели опять к мельнику… Две недели там жил, да все дельце и обделали, как есть по форме… Я тем часом в город ездил, по начальству ходил жаловаться, никакого толку…
— Почему же он землю-то продал? — полюбопытствовал кто-то из слушателей.
— Да совсем пустяк взял, по условию было 300 рублей за 9 десятин, а сколько он на руки получил, нам и неизвестно, потому все время пьянствовал, в город ездил с мельником, там немало провел, ну, потом бабенке той, говорят, то-ж досталось кое-что.
— А как же насчет женитьбы-то? Зажили, небось, припеваючи новобрачные на мельнице, — пробовал опять неуместно сострить господин, смахивающий на приказчика. Однако, рассказчик, подавленный, должно быть, тяжестью нахлынувших на него горьких воспоминаний, не обратил внимания на игривый тон этого вопроса и серьезно ответил:
— Да где уж тут женитьба, так просто зря попутали старика.
— Ну, а мельницу-то он взял в аренду, аль тоже все только для обману? — спросил еще кто-то из присутствовавших.
— Да, даст он ему мельницу в аренду… гляди… Чай мельница ему хороших пять сотенных в год доходу дает. Откуда бы он и деньги собрал, чтобы эту самую землю закупать… Этот самый Кузьмин не у нас одних надел закупил… Еще у него сын есть, рядчиком по кирпичной работе в Орле занимается. Ну, вместе они хороших десятин 70 купили у мужиков нашей обчественной земли.
— Вот и всюду теперь оно так, — опять вставил старик-крестьянин с козлиной бородкой, все время внимательно слушавший эту горькую быль, — от бедного плывет, к богатому идет. У нас тоже много этой мирской земли к богачам перешло… Все скупают…
— А вы откуда будете, дедушка? — полюбопытствовал я узнать.
— А мы из Смоленской губернии, Рославльского уезда.
— В газетах как-то писали, что у вас там много народу на хутора идет, — продолжал я расспросы.
— Одно время по дурости, а наиболее из обману, которые пошли, да потом и сами не рады: перво-на-перво от обчества отбились, а обчество к себе уж и не пускает. Ты уж теперь как знаешь, коли захотел от обчества отойти, акромя того в издержки вошли, процент большой надо платить, а земли то повернуться негде… Какой тут, прости Господи, хутор на пять десятинах… Ну, известное дело, у кого земли побольше, да кто побогаче — живет барином, да такому и на селе хорошо. Ну, которые, значит, побились-побились, да и совсем решиля (так в тексте) хозяйство, а которые и теперь мучаются… Ну, и злость теперь от всего этого в народе! Как есть, как в священном писании сказано: ‘И пойдет брат на брата, сын на отца’… И что только будет, — со вздохом закончил он!..
— Чем же все-таки у вас кончилось, — обратился опять крестьянин с малорусским акцентом, желавший, по-видимому, скорее узнать конец.
— ну, значит, снял я хлеб по осени, покосил сено, картошку выкопал, что продал, а что оставил на харчи, лошадей продал, потому мои были… Старик-то потом явился, плачет, говорит: ‘Обидел я вас, детки мои, накажет меня Господь на том свете… Попутал нечистый мою совесть’… Достает 60 рублей, говорит: ‘Возьми, что осталось, а то и этого не будет’. А я говорю: ‘Нет, отец, не нужны мне эти деньги. Я уже сам буду промышлять насчет себя, а ты тоже живи, как хочешь… Сбереги, придет брат с солдат, ему понадобятся’. Потом, думаю, надо взять, а то и эти последние пропьет. Старик потом сторожем нанялся… По осени вернулся брат, как увидел, что у нас делается, взяло его крепкое зло, ну, и уложил он отца колом по голове… Теперь в остроге сидит. Ну, я месяца четыре в Брянском побыл, заработал кое-что, а теперь избу продал, поселил семью у соседа, а сам еду в Москву, должности постоянной искать. Потом, значит, и их выпишу, — закончил он свою скорбную повесть.
Финал был столь печален, что ни у кого из присутствовавших не было больше охоты продолжать расспросы. Даже легкомысленный приказчик молча ушел на свое место и начал отыскивать чайник, чтобы на ближайшей большой станции набрать кипятку, молча разошлись на свои места и другие слушатели.
Такова эта совершенно случайно раскрывшаяся передо мною бытовая драма современной деревни, изображенная на фоне нынешней победоносной и ликующей землеустроительной политике. А сколько тысяч, а, может-быть, и десятков тысяч других более или менее аналогичных драм разыгрывается теперь по необъятной России на почве нынешнего землеустройства! Но что значат эти жертвы, эта пыль человеческая, когда дело идет о торжестве принципа единоличной частной собственности, когда поставлена ставка на сильных, в руки которых переходят теперь наделы деревенской бедноты…
С одним из таких ‘сильных’ мне тоже пришлось встретиться по пути.
Около 12 часов дня я сел в вагон на небольшой станции южных железных дорог. Было душно, пыльно и жарко. Поезд несся по гладкой степи, ярко зеленевшей по обеим сторонам пути. Рядом со мной сидел знакомый мой, один из руководителей мелко-кредитного кооператива.
— Вы видите вон того крестьянина, который сел вон там, в заднем отделении вагона около дверей? — обратился ко мне мой знакомый.
Я посмотрел по направлению к двери и увидел корявого мужика с жиденькой седой бородкой, одетого не лучше, чем одеваются на юге крестьяне средней руки.
— Вижу, — сказал я. — А что же в нем интересного?
— Любопытный, знаете, тип по нынешнем временам, имеет больше 200 десятин земли, скупил прямо-таки за ничто чуть не десятка два уже наделов… Он из деревни К., шесть верст от нас. Я его хорошо знаю…Всю деревню держит у себя в руках. Имеет деньги в банке… Знаете, сам неграмотный, а является у нас главным культуртрегером по части агрономии, так сказать, пионер в области агрикультуры. У него вы найдете весь ассортимент земледельческих машин. Бросается на всякую агрикультурную новинку. Недавно американские семена выписал из екатеринославского земства. Сына своего посылал на устроенные земством сельско-хозяйственные курсы. Теперь хочет сам для себя быка симментала завести… Деревня его прямо-таки ненавидит, не раз поджигали и всякий вред причиняют, но ему нипочем… Сам во все вникает, работает у себя, как простой поденщик, в поле или на лугу.
— У него, вероятно, образцовое хозяйство, — полюбопытствовал я.
— Да, хозяйство прекрасное, только все-таки он часть земли своей сдает в аренду крестьянам, видит в этом выгоду.
— Странно, — заметил я. — Если у него двести с чем-то десятин земли, то при желании вести образцовое хозяйство, этого по здешнему южному масштабу, совсем немного. Почему же он, все-таки, отдает в аренду часть своей земли крестьянам?
— Вот, скажите же, находит это, очевидно, для себя выгодным. Теперь, после последних покупок крестьянских наделов, у него, пожалуй, десятин 250 даже с лишним наберется, а под аренду он отдает теперь еще больше, чем прежде, и все мелкими кусками.
— Любопытно, — заметил я.
— А желаете с ним поговорить, я вас сейчас с ним познакомлю. Мы хорошо знакомы. Я его приглашу с нами чай пить и вместе побеседуем.
— Ну, что же, валяйте, мне все равно, а тип, действительно ведь любопытный.
Через несколько минут мы познакомились, пили вместе чай, достав у соседнего пассажира третий стакан, и вели оживленную беседу.
— В город едете, Иван Степанович? — спросил нашего нового компаньона мой знакомый.
— В город. Ничего не поделаешь, надо ехать, — ответил он.
— Что-то часто вы в последнее время туда ездите?
— И не ехал бы, да надо… Дела у нотариуса в банке…
— Я слыхал, будто бы у Семена Галуна купили надел, — правда, аль брехня? — спросил его мой знакомый.
— Купил недавно и у Семена Галуна, и у Щиколков Федота и Герасима, да земли-то у них трясца (он говорил с малороссийским акцентом и пересыпал иногда свою общерусскую речь малороссийскими словами южного говора), всего у трех хозяев и десятка десятин не наберется.
— А по чем покупали?
— По сто десять за десятину, да и расходы мои.
— Ну, это дешево вам досталось, Иван Степанович, — заметил мой знакомый. — У нас теперь ведь до двухсот и выше земля доходит.
— Кому может и дешево, а с них довольно, все равно путевого хозяйства не вели… Я так считаю, — сказал он, как-бы в пояснение своих слов, — земля требует настоящего обращения, а ежели ты не можешь, как быть должно, ладу дать ей, то лучше хоть даром отдай ее, да не ковыряй ее, бедную, напрасно: и тебе и ей легче будет.
— Это вы уж, кажется, напрасно, Иван Степанович, — сказал, как бы возражая ему, мой знакомый. Я ведь их всех хорошо знаю. Галун, действительно, был хозяин и так и сяк, любил водочку зашибать, не всегда во время управлялся с хозяйством, да и то это началось, главным образом, после того, как сына машина задавила в экономии, а что касается Федота Щиколкина, то этот, кажется, даже совсем старательный хозяин был. Если бы брать его Герасим не вздумал продавать свою часть, то Федот никогда, пожалуй, не расстался бы с наделом, хоть и трудно ему приходилось. Конечно, Герасиму совсем не рука была хозяйничать, он все больше в Одессе жил, службу какую-то имел, а Федот — другое дело.
— Дело не в том, что старательный, а в том, что стараться им нечем, — сурово заметил Иван Степанович. — У нас, к примеру, так думают: нет ничего легче, как хлеборобом быть, пошел, поскреб землю, махнул пригоршней и жди от Господа Бога дождика да урожая. А я так думаю, что хлеборобом быть это самое хитрое дело, тут не только надо стараться, но надо еще знать, как к делу подступить, надо науку знать, надо двадцать раз все испробовать, а перво-наперво надо капиталец иметь, чтобы все исправно было.
— Это, конечно, правда, согласился мой знакомый, только, что же делать, если не всякому это под силу?
— Вот то-то и оно-то, и я так понимаю. Взять, например, нашу землю, слава Богу, жаловаться нечего, известное дело, степь, удобрение тебе не надо — сама тянет, а все-таки она фрукт нежный. Чтобы дать ей настоящее обращение, надо ее хорошо поднять, а для этого нужна пара хороших коней, або волов, надо засеять хорошей рядовой сеялкой, да и семенами хорошими, а не пригоршней, как у нас сеют, а ежели ты кукурузу посеял, то надо и культиватором пройтись, або хорошо выполоть ее, и все прочее к примеру. А у него ни того,, ни сего, да и лошаденка одна, а хоть и две, да малюсенькие, так что и пласту поднять не могут, как следует, ну и понятия тоже никакого насчет обращения с землей да с посевом. Ковыряет, как деды да прадеды ковыряли спокон веков. А потом жалуется, что хлеб не родит, что года плохие. А почему, спрошу я вас, у немца года хорошие? Земля одна и та же , а посмотрите на его жито аль на наше крестьянское, або его пшеницу, иль мужицкую. Разница ого-го! Вот я тоже у немцев пример беру.
— Хорошо немцам, когда у них по сто, по двести и даже больше десятин. А что может сделать наш крестьянин, когда у него всего-то три десятины на двор. И у вас Иван Степанович, дело обстояло бы не так, если бы у вас не было столько земли, сколько вы имеете. Когда есть на чем, да есть с чем, то можно и хозяйничать, как следует, а на ладони даже самый лучший агроном не нахозяйничает, — возразил на это мой знакомый.
— Что верно, то верно, — ответил ‘любопытный тип’. — Я против этого и не говорю. Я только говорю, что ежели ты не можешь дать земле настоящего обращения, то лучше брось ее, а то все будешь пенять на Бога да чесать потылицу.
— Однако, я слыхал, что вы тоже отдаете в аренду свою землю этим же крестьянам, — заметил я с своей стороны.
— Совершенно верно, — ответил он, — мне почему же не отдать ее, хотя бы в аренду, ежели я получаю от нее ту же пользу? Многие из немцев тоже теперь отдают в аренду тому ж, ежели им не дать в аренду, они злобу большую иметь будут против меня, все будут говорить, что утеснение им делаешь, да мешаешь им на свете жить, шкоду всякую будут делать, чтобы мне напакостить. Ну, я говорю: хотите берите в аренду, я вам не мешаю.
— А по чем вы отдавали десятину в этом году? — спросил мой знакомый.
— По 28 и по 29 рублей.
— Что и говорить, — сказал опять мой знакомый, — цена совсем хорошая. У нас по 23 да по 25 рублей брали. Трудненько должно приходится теперь арендаторам. Ведь землю же надо обработать, засеять своими семенами, снять урожай, смолотить, свезти и продать. Удивительно даже, какая им выгода арендовать!
— Думаю, что так-таки никакой выгоды нет, только он своей дурацкой башкой понять этого не может, потому и берет. Вы думаете, я им не говорю? — двадцать раз им говорил: на кой черт вам эта аренда, только даром ноги и руки бьете да скотину мучаете, а пользы ведь вам никакой? — А они все-свое: ‘Голубчик Иван Степанович, пожалуй, отпусти три, або пять десятинок, утеснение большое, трудно иначе обойтись’. Ну, на бери, ежели тебе уж так хочется, будто так не труднее еще ему.
— Круто, круто приходится теперь арендаторам, — как бы про себя заметил мой знакомый. — Еще хорошо если урожай, а чуть засуха, ну, и пропадай, ведь деньги теперь все больше вперед берут, а уже если не все, то хоть половину вперед.
— Обязательно, а то разве можно иначе по теперешним временам? — подтвердил ‘тип’.
— Ну, вот видите, — сказал мой знакомый.
— Вот я и хочу, чтобы они, наконец, поняли, что нет никакой выгоды от аренды, ежели он не может по настоящему хозяйство вести, — сказал Иван Степанович энергичным тоном. Побьются, побьются, еще несколько лет, да и бросят, ну, а если охота тебя разбирает, что ж, дело твое, бери, арендуй, только давай мне, сколько я положу, сколько мне значит полагается, — поспешил он поправиться.
— Допустим, что они, наконец, убедятся в крайней невыгодности для них арендовать землю по столь высоким ценам, вставил и я от себя. Но ведь они прибегают к аренде вовсе не потому, что это занятие им особенно нравится, а потому, что своей земли, должно быть, очень мало. Что же вы все-таки порекомендуете им делать, если они не могут просуществовать своим малым наделом?
— А я такого мнения, — ответил он, — что ежели земли у тебя мало, и достатка нет, и порядка ты не можешь дать своему хозяйству, то беспременно надо жисть свою переменить, надо тебе другого дела поискать, аль к другому наняться в работники… Свет велик, дела повсюду, сколько хочешь…
Наступило тягостное молчание. Минуты две мы все молча пили чай.
— А много вы в последнее время земли прикупили у крестьян? — спросил у него мой знакомый.
— Вместе с сыном десятин более полусотни купили… Вот тоже, — продолжал он после некоторой паузы, — ругают меня на селе, что землю надельную покупаю. Что же, не я, так другой купит, лучше вам будет что-ли? Я-ж не хожу к ним кланяться: ‘продайте мне вашу землю’, сами предлагают. Кто лучшую цену даст, да наличными выложит… А кто вам не дает покупать? Покупайте вы, сколько раз говорил я нашим мужикам на селе. — Опять-таки и по правилам все делаю, закон такой есть — ну, и покупаю, а не было закона, ну, и не покупал тогда. У меня все правильно, чтобы значит, не порушинки.
— Ну, вам то хорошо, Иван Степанович, известно, — ответил мой знакомый, — что продают все больше от нужды или же продают такие, которые давно уже забросили свое хозяйство, кто давно то земли отошел, и кому она недорога. А купить ее много охотников нашлось бы, нечем купить, а вы всегда наличные выложите.
— Совершенно правильно. Это такое дело, как будто на базаре. Ежели я что покупаю, я не спрашиваю продавца зачем он продает, когда эта самая вещь может и ему самому понадобилась-бы, то-ж и ему нет дела, зачем я покупаю, дал хорошую цену, ну, и продает… Я так думаю, ежели у тебя руки слабые, нечего тебе и удерживать землю при себе, все равно толком с ней не справишься и пользы тебе не будет…
Куда ни кинь, знаете, все больше земля теперь в слабых руках, ни доходу, ни порядку настоящего нет. Вот и надо ее собрать, значит, чтобы в хороших руках была, надо, чтобы и ей, и тебе лучше было. Оно, знаете, совершенно правильно, сделали, что теперь нет больше запрета покупать наделы, жаль только, что все еще до конца не дошли, затруднения все-таки есть, — нельзя купить, сколько хочешь. Но уж коли пошли, дойдут до конца, — трудна беда начало, — сказал он с некоторым одушевлением. — Теперь надо полагать, соберется она в хороших руках, а то все больше зря скребли ее бедную…
— А что, по вашему, все-таки лучше: самому хозяйничать в настоящее время, или отдавать землю в аренду крестьянам? — спросил я.
— По-моему земля должна давать доход и хороший доход, — сказал он, налегая на последние слова, — потому, во-первых, она мне денег стоит, а во-вторых, потому, что сила у нее есть, способна она доход дать. Ежели я могу от аренды выручить, что мне полагается, ну, что ж, мне еще лучше, хлопот меньше. Только по всему видать — недолго это протянется, не по силам им по плате за хорошим хозяйством поспевать, устанут. И теперь уже чуть тянут, а чем дальше, все труднее будет, потому что, чем дальше, наука все больше узнает, все новые машины выходят, и все больше доход от хорошего хозяйства растет, а у них-то ничего этого нет, акромя своей пятерни. Поэтому самому я и не отдаю всей своей земли в аренду. Не хочу запускать и своего хозяйства, чтобы потом, когда им надоест, не надо было начинать мне свое хозяйство опять все сначала.
Разговор еще некоторое время продолжался на эту тему, но самая существенная часть его была уже исчерпана. Пустым оказался и большой эмалированный чайник, который мы успели втроем опорожнить.
На одной из небольших промежуточных станций я встал, так как мне дальше предстоял путь на лошадях.
Горячее южное солнце высоко стояло в небе и беспощадно поджаривало грешную землю. Было около трех часов дня. Впереди расстилалась безбрежная, ровная степь, на которой-то там, то сям виднелись древние курганы скифских могил. Я ехал по почтовому тракту. По обеим сторонам дороги тянулись неровные, низковатые посевы ячменя и пшеницы, густо поросшие овсюгом, местами то там, то здесь на полях виднелись большие плеши. Редкие и тощие колосья робко выглядывали на таких плешах из-под земли, как будто стыдясь показаться на свет Божий.
— Это чьи же хлеба? — спрашиваю я возницу.
— Чьи же будут? Наши, крестьянские, — лаконично отвечает он мне.
— А отчего же это плеши такие большие на полях? — спрашиваю я опять.
— Значит местами вымокло, — слышу я в ответ.
Едем дальше. Вправо от дороги начинаются превосходные посевы ячменя. Стройными, правильными, густыми рядами поднимаются колосья, весело смотрящие вверх. Сразу видно, что работали хорошей рядовой сеялкой. Овсюга почти нет, где-нибудь колосок торчит.
— А это жито чье будет? — спрашиваю я возницу.
— Немецкое, туда влево к балке и колония лежит, — отвечает он.
Так и надо было полагать, думаю я про себя. А вправо, как бы для контраста, все те же ‘крестьянские’ неровные, низковатые и плешивые посевы, засоренные овсюгом.
— Еще в этом году, слава Богу, хлеба дай Бог всякий год, не худшие, — как бы угадывая мою мысль, говорит мне возница. — А то бывает, не дай Бог, от земли не видать.
С левой стороны кончился стройный ячмень, и пошла гигантская кукуруза американских сортов, в междурядьях, что называется, ни соринки, прошлись, повидимому, прекрасным культиватором.
— А кукуруза чья будет? — снова спрашиваю я.
— Тоже ихняя, немецкая, будет, — слышу я в ответ, в котором, впрочем не сомневался.
— А крестьяне у вас не сеют кукурузу? — задал я опять вопрос.
— Не, только так где-нибудь есть, плохо родит она у нас, да и земли мало, то-ж и работы около нее много, — пояснил мне он, немцы — те культутахом работают, а нашему брату руками ее полоть все надо, культутаху купить надобно, а гроши какие у нас!
Солнце по-прежнему немилосердно жгло. По бокам дороги опять потянулись с обеих сторон жидкие засоренные крестьянские посевы. Вдали показалось несколько беспорядочно разбросанных строений, стоящих довольно далеко друг от друга.
— А это что там виднеется впереди, с правой стороны дороги? — спросил я, указывая на видневшиеся строения.
— Это хутора будут, уже никак годов три тому назад перешли сюда из села, тут их три двора.
— Ну и что же, хорошо устроились? Ладно живут? — спросил я.
— Где там, як бедновали, так и теперь бедуют, еще и гирше мабут, ибо от людей отбились и к добру не прибились.
— Что же, не ладится у них хозяйство на новом месте, али как? Может из-за воды бедуют? — снова спросил я.
— Да и из-за воды, а наибольше потому, повернуться негде, земли мало, никак всего десятин по 5-6 на двор. Что с ней сделаешь, скотину нельзя держать, а нетто держи на привязи и куда ни глянь, все плохо. Теперь уже и плачут, да не вернется бачили вочи, що куповали, не черт пхав, сам упав, — сердито сказал он.
— Что же, им не дали разве вспомоществования от казны или от земства? — задал я опять вопрос.
— Мабут давали, та и гроши те пошли прахом, и толку нема, теперь все проценты платят, кажут що и продавать уже будут их по публикации. Да вот подъедем, сами побачите, мимо проезжать. Один хутор как раз на шляху стоит.
Через четверть часа мы были у этого хутора. Одинокая землянка-мазанка с крохотными оконцами стояла почти у дороги. Около нее не было даже признаков сеней. Позади двора возвышался соломенный навес, под которым стоял старенький фургон, тут же помещались плуг и другие сельско-хозяйственные орудия. Около навеса, сбоку, строилось еще нечто вроде сарая или амбара. Больше никаких строений тут не было. За сараем к кольям были привязаны двое довольно тощих поросят. Весь этот хутор имел жалкий вид. На всем лежал здесь отпечаток недоделанности, бедности, неуютности. Вокруг строений были хуторские посевы — ячмень и пшеница, такие же жидкие, приземистые и засоренные овсюгом, как и все прочие крестьянские хлеба.
.. Вот они, столыпинские фаланстеры, которые должны преобразовать всю крестьянскую Россию и сделать ее ‘счастливою’, — подумал я.
— Бачили? — спросил меня возница, когда мы проехали хутор, — вот така и жисть у них. Все они тут такие. Разве у кого земли много, той хорошо живее, ну так тому же и промеж людей на селе добре живется. Должно бить, як нема у тебе ничего, то ты хоть на краю света будь, все равно будешь пропадать, — закончил он сентенцией.
‘Опять какой-нибудь Иван Степанович купит’, — подумал я.
Солнце продолжало по-прежнему печь. Серая пыль проникала в нос, в рот, в уши, казалось, даже в самый мозг. Фигура нового ‘собирателя’ земли, которого я встретил в вагоне, все еще стояла предо мною. В моих ушах все еще раздавалась речь этого пионера агрикультуры и аграрного капитализма в России. Можно было бы подумать, что он прочел то место марковского ‘Капитала’, где приводятся рассуждения капиталиста, доказывающего, что его эксплуатация рабочих не только законна и справедлива, но не имеет также и сколько-нибудь принудительного характера для обладателя рабочей силы. Аргументы и у английского капиталиста-фабриканта и у степного кулака, собирателя крестьянских наделов, почти одни и те же. ‘Это такое дело, как будто на базаре’, припомнилось мне. Что ж, ведь он практически прав: надельная земля, выстраданная вековым народным горем, пропитанная его горьким потом и горячими слезами, и кое-как все же питавшая его до сих пор, теперь выброшена на рынок, на базар, сделалась товаром. ‘Мне нет дела, почему ты продаешь, тебе нет дела, зачем я покупаю’ — все ясно, просто, совершенно обнажено. ‘Лишь бы хорошие деньги взять’. Увы, в данном случае и этого нет, ибо, раз надельная земля уже поступила на рынок, то право покупки этой земли только лицами крестьянского сословия ведет лишь к сужению круга покупателей и понижению цен на крестьянскую землю нередко в 1,5 -2 раза против существующих цен. Между тем, с точки зрения крестьянских интересов, решительно ведь безразлично, купит ли надельную землю какой-нибудь разночинец, или купец, или же ее приобретет какой-нибудь деревенский кулак, вроде вышеуказанного Ивана Степановича, который высасывает из ‘голодной’ аренды полунищих крестьян плату, равную доходу наилучше поставленного интенсивного хозяйства. Пожалуй, последнее еще хуже…
В лице Ивана Степановича мы имеем пред собою ‘собирателя земли’, так сказать, малого полета. Его вожделения пока еще не идут дальше скупки наделов обезземеливающегося крестьянства. Нынешнее аграрное законодательство, объявившее войну крестьянской поземельной общине и превратившее надельную землю в товар, в предмет купли-продажи ‘на базаре’ деревенской нужды, предоставило этим собирателям земли-наделов новые возможности и открыло перед ними широкие горизонты. Продаваемый надел редко когда может миновать его ‘сильных рук’, ибо в этом отношении гарантией для него служит присутствие ‘наличных’ во всякое время и принадлежность к крестьянскому сословию. В деревне он почти монополист. Правда, значительным препятствием для его деятельности является запрещение покупать в одни руки больше шести наделов, но и это препятствие удается разными способами обходить, — покупают, например, на имя каждого члена семьи и т.п. К тому же он несомненно прав, ожидая в более или менее близком будущем устранения и этого последнего препятствия для свободного перехода надельной земли из слабых рук обнищавшего крестьянства в ‘сильные’ руки ‘пионеров’. Он прав, говоря, что в этом отношении ‘трудна беда начало’. Трудно было проломить первую брешь в твердыне крестьянского надельного землевладения, а дальше будет уже легче. Логика вещей заставит сделать последний шаг. Кто сказал А, тот обязательно должен сказать уже и Б. Вместе с тем, будут все больше расти и аппетиты Ивана Степановича на землю, ибо аппетит, как известно, приходит с едой. Пока же он ‘собирает’ надельную землю потихоньку да полегоньку…
Рядом с этим типом, современная русская жизнь выдвинула и другой тип — собирателя земли более крупного масштаба и более высокого полета, для которого скупка наделов по пять да по десять десятин представляет собой слишком маленькое дельце, не заслуживающее серьезного внимания. Здесь горизонты куда шире. Здесь нужны уже не десятки и не сотни десятин, а тысячи и десятки тысяч. Здесь тоже заняты вырыванием земли из ‘слабых’ рук в ‘сильные’, но руки эти уже не те. Это не мозолистые крестьянские руки, ослабевшие от непосильного труда и бесконечной борьбы с нуждой, а нежные и выхоленные дворянские ручки, много веков удерживавшие необъятные пространства земли, сначала благодаря даровому труду рабов, а потом благодаря различным привилегиям и льготам. Именно вот эти необъятные пространства земли, принадлежащей первенствующему сословию, являются объектом вожделений этого другого типа ‘собирателей земли’. Как хищные коршуны, носятся они по всей России с одного конца ее в другой, выискивая, выведывая и вынюхивая, где легче можно поживиться, в каких местах земля эта ‘плохо лежит’, у какого помещика руки более ослабели. Железные дороги уничтожили для них расстояния, почта, телеграф и телефон облегчили возможность разведок и сношений, банки и кредит ускорили совершение сделок. Этот тип совершенно далек от каких-либо агрикультурных намерений. В данном случае учитывается лишь то, что земля находится действительно в ‘слабых руках’ и, следовательно, легко может быть вырвана, что при известной сноровки этот ‘товар’ немедленно же может принести громадный барыш, при продаже его оптом и в розницу, и наконец, что этот товар совершенно исключительный, который тем больше повышается в цене, чем дольше удерживает его у себя, так как народонаселение и нужда в земле с каждым днем увеличиваются, не говоря уже о других факторах, повышающих с течением времени ценность земли, даже без всяких затрат на нее.
На один из таких типов мне тоже пришлось натолкнуться в пути. Это было в начале июля этого года. Поезд шел из Харькова на Москву. Плацкартный вагон третьего класса был переполнен пассажирами. В вагоне было душно, пыльно, грязно. В Харькове единственное освободившееся против меня место на поперечной нижней скамье вагона занял высокий кряжистый старик, купеческой складки. На вид ему можно было дать лет шестьдесят с лишним, а на самом деле, как я потом узнал, ему было уже без малого семьдесят. На нем была одета серая прочная тройка, глаженная рубаха не первой чистоты и поддельная панама. Он вез с собой довольно много вещей, несколько солидных чемоданов, узел с постельными принадлежностями, большой эмалированный чайник, с приспособлением для заварки чая. По всему видно было, что мой новый сосед человек дорожный, совершающий далекие путешествия.
Первое время мы молчали. Я углубился в свежие столичные газеты, он вынул из чемодана целую пачку каких-то планов, начерченных на кальке, разглядывал их и делал какие-то отметки у себя в записной книжечке. Затем он разложил на подушке карту К-ской губернии, при чем опять-таки делал какие-то отметки, то на карте, в разных местах, то у себя в книжечке. Через некоторое время он попросил у меня разрешения воспользоваться газетой и попутно осведомился, откуда и куда я еду и где постоянно живу. Я сказал, и, в свою очередь, узнал, что он живет постоянно в г. Х., Кубанской области, на берегу Азовского моря, а едет в К-скую губернию. Так как нам предстояло ехать вместе почти целые сутки до Москвы, то мы решили чаевать в компании, поочередно отправляясь на станцию за кипятком. За чаем разговорились, как следует. Старик оказался весьма общительным, живым и даже до известной степени остроумным.
— Однако ж, далекое у вас путешествие, — заметил я, — Не даром вы везете с собой все дорожные принадлежности.
— Да путешествие большое, целых шесть суток надо по железной дороге ехать, да там еще на лошадях не мало.
— Утомительно, должно быть.
— Нет, я уже привык. Лишь бы было зачем ехать, а дорога нам не беда. Если дела хороши, то и дальняя дорога на короткую сойдет, а если дела табак, тогда и пять верст за сто покажутся.
— Это, пожалуй, верно. А у вас какие же дела, торговля, вероятно? — решился я спросить, заинтересовавшись моим новым спутником.
— Нет, ответил он, мы по земельной части, землю покупаем там и продаем.
— Специально поэтому и едете туда?
— Исключительно, другого случая нет.
— Что же разве в ваших местах, на Кубани, да и вообще там на юге заниматься этим делом менее выгодно, чем в К-ской губернии, — пытался я расспрашивать далее.
— В наших местах теперь не приступайся к земле, — ответил он. — Конечно, купить можно и у нас, да в 400 рублей десятину уже вогнали, а еще немного дальше, глядите до пяти сотенных догонят.
— Ну, а там, в К-ской губернии почем теперь десятина?
— Там, — усмехнулся он, — там я в прошлом году одно имение купил в северной части губернии, более 10.000 десятин по 12 с полтиной за десятину, да еще как обмеряли потом, то оказалось больше двух сот десятин лишка.
— Неужели земля там так дешева? — изумился я.
— Так дешева, что в наших местах и поверить трудно. Ну, конечно, по двенадцать с полтиной это уж особенно дешево нам досталось — случай, — потом в одном куске, вся огулом продавалась, да и порядочно таки от железной дороги, хотя и при сплавной реке. А по 20-25 р. за десятину очень часто покупаем. По 10 рублей я сам недавно продал одному тамошнему чиновнику 350 десятин с усадьбой, совсем. Ах, и усадьба-ж какая! Это не дом, а прямо-таки палаты царские!
За одну усадьбу в наших местах десятки тысяч можно бы взять… Знаете, как в старину строились помещики, — сказал он, иронически улыбаясь — лесу видимо-невидимо, кирпич тоже свой — ничего не стоит, ну, а работа уж совсем даремная, народу, как скота. Знай только — придумывай да приказывай. Ну и строились. А сколько знаете там всяких других построек, и всему этому, кажется, прямо веку не будет. Амбары, конюшни, например, бревна прямо в обхват. Руби его топором, как от железа отскакивает и теперь еще. А ведь сколько лет, пожалуй, как строилось!
— Что же вы исключительно помещичью землю покупаете?
— Исключительно у помещиков, другой не покупаем.
— И все большие имения или и меньшие также покупаете?
— Исключительно большие, потому маленькие именьица и расчета нет покупать.
— Почему же нет расчета? — удивился я.
— Потому, видите ли, что на маленькое имение в несколько сот десятин, примером, много охотников из тамошних покупателей может оказаться. Какой-нибудь тебе чиновник скопил несколько тысяч и лезет в покупатели. Один для дачи покупает, другой просто сам хочет на старости маленьким помещиком зажить, хозяйством заняться, да геморрой лечить на вольном воздухе. Тоже и крестьяне, которые побогаче, собираются артелями и покупают небольшие имения. Бывает, что и купчик местный приторгуется. Ну, следовательно, конкуренция начинается, нагонять цену на землю. Ну, и Бог с ней, пусть за вами остается. Нам и без того с такой мелочью невыгодно возиться.
— Почему же все-таки невыгодно?
— Потому надо посадить около нее своего человека, да приезжать туда и присматривать. Вот если есть хороший лес там, да не трудно его оттуда выволокти — это еще можно, а так нет расчету, — решительно сказал он.
— А при покупке больших имений разве конкурентов не бывает? — допытывался я, весьма заинтересовавшись этим явлением.
— Тут совсем другое дело. Имения, знаете, там все громадные, есть такие помещики, что больше ста тысяч десятин имеют, едешь, едешь, и конца ему нет, а десять, пятнадцать, двадцать тысяч десятин — совсем не редкость. И продаются они все больше огулом за долги. Чтобы купить такое имение целиком, хотя бы оно и как дешево продавалось, нужен большой капитал. Тут уж, знаете с десятью, пятнадцатью тысячами лучше не подходи, не срамись.
— Но разве там нет людей с большими капиталами?
— Есть, конечно, есть, хотя и не так уж много, а все-таки конкуренция тут меньше, а часто и даже и вовсе нет.
— Почему же все-таки нет конкуренции? — Не совсем понимаю, — сказал я. — Буду очень признателен, если вы разъясните мне это.
— Будем так рассуждать, — начал он в пояснение мне. — Кто может купить такое большое имение? Помещик, дворянин. Какие же у него деньги! Сколько ему ни подавай, он все промотает, а потому и в долгу, как в шелку, сами продают, а не покупать еще им. Может, конечно, купить еще какой-нибудь важный чиновник из больших тузов, какой-нибудь генерал или министр, скажем, но такие все больше на юг лезут, в Крым, на Черноморское побережье, ну хотя бы Малороссию, в юго-западный край. Какая ему охота сюда на север забираться, в валенках летом ходить? Он и так уже нажил всякие ревматизмы да подагры, в мокром Петербурге. Вот он и норовит все на юг, чтобы потеплее, да поближе ко всяким лиманам, да к теплым водам. Теперь надо еще и то заметить, что евреям и вовсе покупать нельзя земли, это тоже много значит, потому что они большую конкуренцию могли бы сделать. Народ ведь проворный, оборотливый и малым барышом довольствоваться может. Ну, есть купцы с большим состоянием, но купец опасается ухлопать большую сумму в непривычное ему дело, каждый все больше по своей части прет, а таких, которые по земельной части занимаются, еще не так много, а в здешних местах и вовсе мало. Если же наш брат наскочит, мы поладим: сегодня я ему не буду мешать, а завтра он мне. Вот немцы появились, те, действительно, конкуренцию начали делать. Уже был такой случай у меня.
— Как немцы, откуда же там в К-ской губ., немцы? — удивленно спросил я.
— А вот, видите ли, и сюда забираются уже немцы, некоторые даже из наших краев, т. е. с юга. Я уже говорил вам, что в наших местах земля теперь по 400 рублей за десятину пошла и больше даже, тоже и по всему черноморью и по югу. Вот они и продают там свою землю за громадную цену, а тут покупают по 20-25 рублей за десятину. Там продаст свои сто десятин, а здесь купит несколько тысяч, да еще в банке деньги оставит. А если их несколько хозяев, то могут свободно даже и какое угодно имение купить. А ему, немцу, все ведь равно, что на юге, что на севере. Я думаю, — сказал он со смехом, — что если бы его в татары отправить, то он и там бы зажил припеваючи. Дельный народ, что и говорить, ну и живучий. Армяне тоже начали сюда пробираться, тоже все там продают у нас за хорошую цену свою землю, а здесь покупают целые имения на эти деньги.
— Но почему же крестьянский банк не покупает эти имения, если земля здесь продается за бесценок? — снова выразил я свое удивление. — Ведь насколько мне помнится, крестьянское население в этой губернии довольно малоземельное, а нужда в земле здесь среди крестьян, пожалуй, не меньшая, чем в других российских губерниях?
— Крестьянский банк нам не конкурент, — иронически ответил он. — Крестьянский банк и так уж не знает, что ему делать с его землей. Ведь он хоть и покупает, да как покупает? Все больше с протекцией. Ну, и взмылить цену, как можно больше. Потом должен он, стало быть, продать ее. А крестьяне или вовсе не хотят покупать, потому что цена — не подступись, или же и рады бы купить по какой угодно цене, потому жить совсем не на чем, — хоть в какую петлю полезет, — да задаток нужен большой, потому землю в очень большие деньги банк вогнал. А где же такие деньги на задаток достать, да еще наличными? Вот сам банк и нянчится с землей своей. Дальше скажем: ну, достанут мужики деньги на задаток, выскребут из себя, наденут хомут, опять-таки, дальше что. Надо банку большие проценты платить, да и долг понемногу выплачивать, а из чего? Крестьяне тут бедные, заморенные, доход у них маленький, хозяйство плохенькое. Если бы цена дешевле была — другое дело, понемногу, может быть, и очистились бы, а так, прямо таки скажу, невозможно, это — петля им — этот банк. Как продаст банк землю свою крестьянам, так и начинается возня: постоянные недоимки, назначение опять в продажу этой самой земли, отсрочка и т.п. А бывает и так, что назначать в продажу за недоимки никто не покупает, потому что цена очень высокая, и остается земля снова за банком, опять он должен с ней нянчится.
— Так что крестьянский банк с вами совершенно не конкурирует?
— Нет, если мы узнаем, что к какому-нибудь имению приторговывается банк, так мы уже знаем, что тут уже не купить, потому что большая, значит, протекция у помещика.
— Ну, а как же вы поступаете с купленной землей?
— Мы перво-наперво начинаем лес рубить да выволакивать.
— А леса там хорошие?
— Ах, какие леса! — с восхищением воскликнул он. — Все строевой, чудный, вековой лес, деревья в два обхвата! Знаете, даже слеза прошибает — валить жалко.
— Ну, покончите вы с лесом, а дальше что? — все допытывался я , желая уяснить себе полную картину.
— А дальше, — ответил он, — начинаем мы землю продавать по частям. Ну, конечно, когда рубишь лес, так смотришь, чтобы в каждом небольшом участке немного оставить его, иначе совсем землю можно обесценить. Землю продаем мы дешево, наживаем не больше десятка рублей на десятине, а то и меньше, потому что нам есть на это расчет, за лес выручаем порядочно.
— Кто же у нас покупает ее по частям?
— Разные покупатели: чиновники, купцы, а наибольше крестьяне из богатых. Ну, а если нет покупателей, так и подождать можем. Наши деньги и потом возьмем, еще с большими процентами.
— А почему же вы крестьянским обществам не продаете, или просто по несколько десятин отдельным мелким крестьянским дворам? Ведь они дороже дали бы, и вам, пожалуй, это выгоднее было бы.
— Что и говорить, наверно дороже дали бы, да все же нет нам расчету по пустякам возиться. Денег у них нет, придется продавать все больше в долг, иди, возись с ними, а у многих еще и претензии бывают на эту самую землю — злятся. Нет, Бог уж с ними. Покончить сразу самое разлюбезное дело, никаких больше хлопот. Сошлись, продажную сделали и конец, — у тебя земля, у меня деньги. А ежели нет, могу не продавать, подожду, не горит мне, пожалуй, еще и лучше будет потом, больше возьму. Год от года земля должна все больше подниматься в цене, потому что народ множится, а земля все та же. Вот и надо пользоваться случаем и покупать ее теперь, пока она еще в слабых руках, а потом, когда попадает в крепкие руки, уже не выпустят ее… Дудки…
Мне вспомнились слова Ивана Степановича. Деревенский кулак и крупный делец, ворочающий сотнями тысяч, выражались почти одними же словами, только тот говорил о крестьянских руках, а этот о дворянских.
Через некоторое время, когда нам пришлось опять вместе чай пить, я снова возобновил наш прежний разговор.
— Большое у вас дело, но и сложное, — сказал я как бы в виде введения для начала разговора. — А как же вы все-таки узнаете, какой помещик намерен продать свою землю, какое имение назначено в продажу, к какому имению приторговывается крестьянский банк, а к какому нет и все подобное? — спросил я. — Ведь из Кубанской области трудно за этим уследить.
— Дело, разумеется, сложное, что и говорить, потому надо съездить самому, посмотреть хорошенько, другой раз десятки верст по болотам да по кочкам изъездишь, тоже приторговаться, как следует надо, чтобы лишнего не дать. Это вот действительно важное дело, а следить да знать, что где, теперь совсем не трудно, даже из Америки можно: на это есть телеграф, почта, что хочешь. Ну, конечно, и люди у нас там есть свои.
— Так что вы всегда находитесь в курсе дела и заранее осведомлены уже обо всем, что вас интересует там, — сказал я.
— Обязательно, — уверенным голосом ответил он. — Да это и вовсе не мудрено, как может показаться с первого начала. Хотите, я вот вам кое-что покажу, и вы тогда сами поймете, что дело это совсем простое.
Он снял с верхней полки чемодан, вынул оттуда довольно объемистую книгу и дал ее мне. Это была ‘памятная книга К-ской губернии на 1912 год, изд. Губернского статического комитета’. В конце этой книги, в алфавитном порядке по уездам, были перечислены все крупные землевладельцы К-ской губ., с обозначением их звания, места постоянного жительства и количества находящейся у них земли. Многие имена из огромного перечня занимавшего, кажется, страниц около 30-40, были подчеркнуты карандашом, а на полях, около цифр, обозначавших количество десятин числящейся за ними земли, стояли какие то отметки и разные записи, ломанными каракулями. Другие имена были отмечены просто кружками и крестиками.
— Вот видите это, — сказал он, перелистывая передо мной этот перечень.
— Вижу, — ответил я, уже догадываясь немного, в чем дело.
— Так вот здесь у меня все обозначено, в каком банке заложено, под которую закладную последний раз деньги взял, который раз назначается в продажу, сколько долгу числится на имении, сам ли желает продать, чтобы себе осталось, хоть немного денег от продажи, или с торгов будет продаваться. Могу даже сказать, что на счет многих из этих лиц мне хорошо известно также, можно ли им надеяться на выручку, с какой-либо стороны, есть ли у них хорошая рука для протекции, чтобы продать имение через крестьянский банк, и все прочее. Вот это, например, видите, — сказал он, указывая мне одну известную в России дворянскую фамилию, за которой числилось, кажется, более 15.000 десятин земли, — так вот эта теперь уже непременно будет продана. Много раз назначали, но теперь уж капут будет… Барыня с двумя дочками все за границей живет, сюда и не показывается, одна из дочек, говорят, немного придурковатая. Сына офицера думали оженить на одной богатой купеческой дочке, года полтора все валандались — тянули канитель, тысяч, говорят, сто приданого на ней было… Ну не выгорело у них дело. Говорят, по любви женился без денег. Значит, крышка, конец, теперь непременно продадут, — закончил он.
Я сидел и молчал, решительно пораженный этой удивительной осведомленностью. Он, оказывается, отлично знал не только материальное положение оскудевших дворян этой губернии, но и интимную жизнь их, так как последняя оказалась тесно связанной с их материальным положением.
— А это вот видите, — указал он мне еще одну довольно известную фамилию, за которой числилось более 25. 000 десятин земли. — Эта вот под тремя закладными уже. Пока старики жили, кое-как удерживали. Теперь года четыре уже, как оба померли. Остались два сына и одна дочка, старая дева. Сыновья чиновниками служат, один в Петербурге, другой в Польше. Любят хорошо покутить и на счет женского пола тоже не дураки. Один из них женился и даже довольно выгодно, говорят за ней имение тысяч в 60 было и денег порядочно, ну да разошлись скоро… Наследники, значит, кругом замотались. Теперь и этому имению обязательно конец будет, если дядя-сенатор не выручит. А как мне известно, то на выручку нет надежды, говорит: ‘достаточно уже выручал я вас’. А если и выручит, то все же не на долго отсрочит… Продадут это имение, скоро, непременно скоро продадут, уж это мы хорошо знаем, — уверенно сказал он.
Эта невероятная осведомленность о всех сторонах даже частной жизни тех лиц, громадные латифундии которых в конце-концов должны были сделаться добычей его предпринимательских аппетитов, меня все больше и больше поражала. Знаете ли вы трижды промотавшиеся, титулованные и нетитулованные потомки промотавшихся отцов, прожигающие свою жизнь, жирующие в салонах, задающие шик по всем заграничным курортам, швыряющие тысячами в дорогих вертепах бомонда, что не мешает вам в то же время зачастую быть вершителями российских судеб, знаете ли вы, думалось мне, что где-то в Кубани какой-то кряжистый, малограмотный купчина следит за каждым вашим шагом, проникает в подноготную вашей интимной жизни, изучает прочность ваших родственных уз и даже учитывает успехи и неудачи ваших сердечных влечений, ваших интимных связей? Знаете ли вы, что все эти сведения ему нужны для того, чтобы точно определить момент ликвидации ваших родовых осиных гнезд, что он в своем прогнозе никогда не ошибается? А общительный спутник мой указывал мне все новые и новые дворянские фамилии и делился подробными сведениями о всех деталях их личной, семейной и даже сословной жизни. Так как дворянские выборы и вся сословная жизнь местного дворянства была у него так же, как на ладони. Потом он продемонстрировал еще предо мною карту той же К-ской губ., на которой в разных местах опять-таки были какие-то заметки и цифры, обозначавшие количества десятин. В одном месте на карте была проведена линия карандашом. Это, оказывается, им был отмечен уже вариант проектируемой еще только железной дороги. Затем он снова принялся перелистывать список землевладельцев. Перед глазами у меня все время мелькали пятизначные цифры: 10.000, 20.000, 30.000 десятин и т. д.
— Однако ж, какая масса еще земли свободной есть! — не мог я воздержаться от восклицания.
— Очень, очень еще много, — ответил он. — Знаете, продолжал он, другой раз подумаешь: переселяются в Сибирь, на Амур, на край света, одним словом, Бог знает куда, а земли под боком еще видимо невидимо. Сколько народа еще можно было бы на ней поселить! Пожалуй, что и не дороже стоило бы, чем переселять их так далеко, если бы, конечно, все правильно шло, да толком.
— А крестьяне, говорите вы, там бедные? — спросил я.
— Очень бедные. О, куда хуже, чем даже у нас на юге живут. У нас, видите ли, хоть земли у мужика мало, но если она уже родит, так уродит! Другой раз и два года будешь жить с одного урожая. У нас ведь степной чернозем, тепло, солнце, хлеба все белые, дорогие, а тут и климат суровый, и хлеба похуже, и урожаи меньшие, а, главное, земли у них мало. С чего же тут сытым быть… Ну, и озлобление среди них большое — не дай Бог, что такое…
— Ужасно, как озлобились, — продолжал он после некоторой паузы. — мы-то что, — наше дело сторона, не с нас это началось, если , стало быть, имение все равно продается, чего же его не купить? Ну не я — другой купит, легче вам будет, что ли? А ведь и нам из-за этого препятствия бывают — потери терпим. Другой раз дешевле участок спускаешь, если крестьяне пользовались им раньше и большую претензию на него имеют. Нет больших охотников покупать такие участки — ну, и спускаешь, лишь бы развязаться. Ведайся ты сам с ними…
— Что же все-таки будет дальше? Чем все это может кончится? — пытался я несколько раздвинуть рамки нашего разговора.
Мой собеседник сразу как то насупился, взглянул на меня несколько недоверчиво и сделался менее разговорчивым. Однако, быть может, для того, чтобы скрыть неловкость неожиданно прерванного разговора, он, подумавши несколько, сказал:
— Думаю, что пока ничего особенного не будет: потому что недавно хорошо проучены были… Ну, а через несколько лет, кто его знает, что будет? Пожалуй, что и худо будет. А в общем нас это не касается. Мы с ним дела не имеем, — сказал он решительным тоном, давая этим понять, что дальнейший разговор в этом направлении ему нежелателен.
Я понял намек и не настаивал. В течение остального пути до Москвы мы еще несколько раз пили вместе чай, при чем компаньон мой, несмотря на седьмой десяток за плечами, пил в прикуску, щелкая сахар, как белка. Разговоры мы вели все более о невинных вещах. За несколько часов до приезда в Москву старик пригласил в нашу компанию какую-то молоденькую петербургскую дамочку, за которой очень сильно таки приударил. Его благоволение к этой дамочке зашло настолько далеко, что на одной из станций он купил для нее у крестьянской девочки букетик полевых цветов за целых… четыре копейки… В Москве мы все расстались.