В ТЯЖЕЛЫЙ ЧАС ИСТОРИИ
В ТЯЖЕЛЫЙ ЧАС ИСТОРИИ
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
В тяжелый час истории, Розанов Василий Васильевич, Год: 1904
Время на прочтение: 3 минут(ы)
Розанов Василий Васильевич. Собрание сочинений. Когда начальство ушло…
М.: Республика, 1997.
‘Оболочка рушится, но жив ли дух?’ — вот что хочется спросить при вести о падении Порт-Артура. ‘Дух жив’ — вот ответ, который дают собою, а не словами своими, эти мученики и герои Порт-Артура. Дух русский еще жив, не сломлен, не угнетен, нимало не разбит, а разбитая оболочка его — эта вся полная вещественность войны, наши ‘опоздания’, ‘нехватка посланных вещей’ и т. п., и т. п., только и говорит о ничтожестве и мелкости того материального выражения, который имел доселе наш вечно свежий и несокрушимый дух.
Если бы материальная сторона войны стояла на той же высоте, на какой стоит ее духовная сторона, русские были бы непобедимы! Да русские и доселе непобедимы, на каждом клочке земли, где они стоят — умирая, а не убегая. Но Россия… отступает, потеряла здесь, потеряла в другом месте. Бесславно лежит стальной флот на дне гавани, другие суда разоружены или пленны. Россия и русские — вот что слилось бы! Вот чему слиться бы! ‘Россия для русских’: это пока торговый и промышленный термин: ‘русские’ точно приглашаются ‘в Россию’ открывать лавочки и мастерские, как звал немцев ‘в гости’ Новгород. Но русские хотят (и не вправе ли?) быть не только ‘торговыми гостями’ в России, а стать самою Россиею. ‘Россия — это я, — должен сказать русский народ, а каждый русский, указав на сердце свое, должен быть вправе сказать: ‘здесь бьется одна стодвадцатимиллионная часть России’, а не то чтобы: ‘здесь бьется сердце сапожника Иванова’, ‘это грудь столоначальника Алексеева’, ‘грудь журналиста Петрова’.
Воскресни, отечество! Боже, до чего мы все разбежались по своим конурам и только и мыслим себя по профессиям, рангам, состояниям, почти по кварталам и домам! Пыль! Осталась пыль отдельных человеческих фигурок, а нация — где она? В чем она? Неизмеримый пояс границ в России — и в нем распыленные частицы, эти жалкие ‘обыватели’ (что за термин!!), сидящие в мурьях своих, забитые, глупые почти, с вековыми сплетнями, с вековым навозом злобы, недоразумений, недомоганий около каждой мурьи?! Презренное существование.
Служба и картишки, картишки и служба, еще ухаживанье за женой ближнего. Что же еще? ‘Еще?!!… — Сон после обеда’. ‘Мало, душно!’
— ‘Рюмка водки за обедом… Смирновской, мягкой, как нигде в Европе не выделывается’. Да, водка у нас лучшая в Европе. И сон такой сладкий, как нигде в Европе. И золотые сны?
Позорное существование. Измельчание литературы. Отсутствие науки. Университеты, высшие учебные заведения? Мальчики критикуют профессоров, а профессора заискивают у мальчиков. Что угодно это, а не университет. Он ‘университет’ только по вывеске, по штатам и ‘уставу’, где везде прописано ‘университет’. А по существу так же мало ‘университет’, как, например, и валенки, которые купили, а они ‘не дошли по назначению’, или даже вовсе и не купили, а только ‘в квитанции значится, что купили валенки и послали, а где они — неизвестно’. Так вот и университет: ‘неизвестно’ где он, был основан, вывеску повесили, а его не вышло.
Экзамен японский отбросил нас за 1812 год назад. В течение всего XIX века (сто лет!!) ничего подобного не случалось с Россиею: чтобы воевать 11 месяцев — и ни одного выигранного сражения, ни одного успеха, даже маленького — никакого!! Ничего! Нет России: по крайней мере в чем же проявляется, что она есть? В недошедших валенках? в броненосцах на дне порт-артурской гавани? В бегущем назад уже после прорыва князе Ухтомском? Нет, серьезно: в чем выражается, что Россия — есть?!
России будто нет. А русские? Слишком есть: Кондратенко, Смирнов, милые герои, но им вечная память, они сохранили в нас право гордости. А ведь вчера только были и Смирнов и Кондратенко — ‘обывателями’, без значения, без фигуры в себе. Презренно существование обывателя по ничтожеству жизни его, по ничтожности обстановки его, но каким-то чудом он, слова Богу, жив и даже доблестен и может быть героем!
Мы хотим быть каждый одна стодвадцатимиллионная часть России и чтобы на каждом из нас была одна стодвадцатимиллионная доля святых преданий Руси, ее воспоминаний, от Олега до XIX века, чтобы вокруг каждого пусть одною ниточкою, но было обвито государственное знамя России, которое мы не унизим, как не унизили его Кондратенко, Смирнов и другие вчерашние ‘обыватели’.
Мы не хотим, как немцы в Новгороде, только смотреть из окна, как шумят волны Волхова да собираются бояре и посадник что-то говорит о Новгороде. Мы сами новгородцы, Волхов наш, и Новгород тоже наш. И земля наша русская, сокровище наше, сердце наше, где зарыты наши покойники, над которой мы плакали, о которой мы плакали — наша эта земля! Вот чувство одной стодвадцатимиллионной части русского отечества. Отечество — это мы в массе, сознание это необходимо уже для того только, чтобы масса чувствовала же что-нибудь священное в груди своей, чтобы она не впала в цинизм, хулиганство, лакейщину… А ведь это возможно, возможна и духовная смерть нации, которая паче материальной.
25 декабря.
Снято с набора в ‘Новом времени’ в 1904 г.
С. 30. …при вести о падении Порт-Артура. — 20 декабря 1904 г. была подписана капитуляция крепости Порт-Артур перед Японией.