С. Елпатьевскій
Въ Туруханскомъ кра
В Туруханском крае, Елпатьевский Сергей Яковлевич, Год: 1897
Время на прочтение: 8 минут(ы)
С. Елпатьевскій. Разсказы. Том 1. С.-Петербург. 1904.
Снгъ утомилъ меня. Какъ застывшее море съ недвижимыми блыми волнами, безконечно развертывалась предо мной снжная пелена Енисея,— томительно однообразная, безотрадно унылая.
Тамъ, т дв тысячи верстъ, которыя я только что сдлалъ по Ангар,— полоса рки еще шире, но тамъ были высокія горы, угрюмыя скалы и суровыя темныя деревья внчали зубчатыя вершины, чмъ дальше ду я внизъ по Енисею, тмъ берега его становятся ниже и очертанія горъ мене рельефны и боле скучны.
Глаза устаютъ и болятъ отъ этой горящей на солнц миріадами искръ, ослпляющей близны снга, а въ уши мечется и стучитъ монотонный печальный звонъ колокольчика, говорящій все о той же безконечной пустын недвижимаго благо моря.
Я очень обрадовался, когда, хавшій со мной засдатель объявилъ, что послдніе четыре станка по Туруханскому округу придется хать по тайг. Уже перемна экипажа и то радовала меня. Мн въ первый разъ приходилось хать въ нарт: слпленная изъ тоненькихъ перекладинокъ на какихъ-то игрушечныхъ полозьяхъ, на столько узенькая, что я еле помстился въ своей медвжьей шуб, эта нарта показалась мн очень оригинальной, а еще оригинальне было то, что приходилось хать безъ кучера и безъ вожжей. Я чувствовалъ себя очень странно въ этой ладь безъ руля и безъ втрилъ, отданной на волю лниво бжавшей мохнатой лошаденки съ короткими ногами, больше похожей на овцу, чмъ на лошадь. Невольно думалось, что со мной произойдетъ, если моей овц угодно будетъ завести меня въ тайгу, вмсто слдующаго станка, и какъ мы съ ней будемъ поступать, если встртимся съ другой такой же овцой и другимъ сдокомъ. Мои размышленія оказались праздными: никакихъ поворотовъ въ тайг не было, мы сразу попали въ глубокій узкій корридоръ между двумя стнами снга, стоявшими выше дуги, настолько высокими, что длались невозможными при самомъ необузданномъ характер легкомысленныя попытки свернуть съ правильнаго пути. Не было основаній бояться и встрчъ,— какъ потомъ оказалось, почти никто и не здилъ по этой дорог, и мстные жители сообщались другъ съ другомъ на лыжахъ короткими таёжными путями. Два-три раза въ зиму промнутъ дорогу обозы съ мерзлой рыбой, направляющіеся изъ Туруханска въ Енисейскъ, по слдамъ одного изъ нихъ мы и хали, разъ въ мсяцъ продетъ почта, изрдка навернется предпріимчивый засдатель, для котораго предварительно нсколько подводъ проложатъ дорогу — вотъ и все. Да и кому здить туда? Тамъ впереди Туруханскъ съ какими-нибудь двумя десятками домовъ, и за нимъ тундра, а дальше океанъ, край міра.
Нашъ поздъ представлялъ довольно оригинальную картину. Впереди халъ старшина, за нимъ засдатель, потомъ я, и арьергардъ составлялъ сотскій съ послдняго станка. Поздъ все растягивался, колокольчики моихъ спутниковъ замирали вдали. Моя нарта безшумно скользила по мягкому снгу, то погружаясь въ глубокій снговой корридоръ, то взбираясь на бугоръ,— такая маленькая лодочка въ этомъ огромномъ океан снгу.
Мн было пріятно хать, и я съ чувствомъ глубокаго отдыха смотрлъ на темную зелень пихтъ, кедровъ и лиственницъ. Деревья стояли огромныя и неподвижныя,— должно быть втеръ давно не заглядывалъ въ тайгу,— обремененныя глыбами пушистаго снга мохнатыя лапы тяжело опустились книзу. Могильная тишина была въ тайг, колокольчикъ звенлъ непривычнымъ для меня какимъ-то пустымъ звукомъ, но и эти звуки были слишкомъ громки для тайги и, казалось, отъ нихъ, раздумчиво колыхаясь въ воздух, медленно падали одинокія блыя снжинки съ мохнатыхъ лапъ.
Сонъ спалъ на деревьяхъ, дремучій сонъ съ тяжело закрывшимися вками, съ безсильно повисшими руками, съ мертвенно неподвижнымъ лицомъ, онъ медленно спускался съ деревьевъ на тихо перебиравшую ногами лошадь, на покачивавшагося въ нарт человка. Какъ мимолетныя сновиднія, мелькаютъ блыя, бле снга, куропатки, он подбгаютъ къ самой нарт и удивленными глазами смотрятъ на очевидно непривычную для нихъ картину.
Время отъ времени глаза открываются и лниво смотрятъ кругомъ. Вспоминается гд-то виднный итальянскій пейзажъ. Огромные сугробы, какъ т блыя скалы, и надъ ними высоко возносятся темныя купы хвой, какъ т кудрявыя вершины итальянскихъ пиній, увнчивающихъ блыя скалы, а надъ всмъ этимъ горячее синее небо… Должно быть тамъ также воздухъ жжетъ и трудно дышать…
А колокольчикъ все звенитъ пустынно и глухо, и тишина становится все тише, а блый сонъ надвигается все ближе и ближе.
И тянутся въ голов мысли медленныя, холодныя мысли:
— Неужели есть другая жизнь? неужели есть мста, гд собираются сотни тысячъ людей, и они борются, волнуются, страдаютъ, гд есть острые вопросы, побдные гимны? Какъ это странно… Такъ вдь все просто, такъ тихо и… и такъ холодно. О чемъ? Зачмъ?
Колокольчикъ странно заволновался и замолчалъ, я невольно вздрогнулъ и открылъ глаза: такая жуткая, страшная тишина настала въ тайг. Деревья какъ-то сразу выросли и окружили меня, грозныя и молчаливыя, и угрюмо протянули ко мн свои мохнатыя, засыпанныя снгомъ лапы. Лошадь оступилась съ дороги и нырнула въ блую стну. Легкій, какъ пухъ, снгъ засыпалъ ее сверху, и она безсильно боролась, словно попала въ болотную трясину. Мн нельзя было вылзти, такъ какъ у меня были обыкновенные валеные сапоги, и мн приходилось терпливо дожидаться хавшаго сзади сотскаго, лошадь послдовала моему примру и, выбравши положеніе поудобне, прилегла на мягкую снговую перину.
Странная фигура, вся обсыпанная снгомъ, съ краснымъ, багровымъ, точно готовымъ лопнуть отъ прилившей крови лицомъ и смерзшимися въ сплошную льдину усами и бородой, долго топталась около лошади, уминая снгъ и помогая намъ выбраться на дорогу. Снова заковыляла лошадь и залепеталъ колокольчикъ свою пустынную, жалкую псню.
Короткій зимній день догоралъ, когда мы пріхали въ деревушку.
Я халъ на эпидемію кори, странную эпидемію, какой мн не приходилось встрчать за все время моей медицинской дятельности. Я объхалъ уже много деревень, и везд оказывалось одно и то же. Повидимому, корь никогда не появлялась въ этой мстности, и жители этихъ деревень, — какъ т дикари одного изъ острововъ Южнаго океана, которымъ европейскій корабль завезъ въ первый разъ корь, — переболли почти поголовно вс: и отцы и матери, и старики и старухи въ 70, въ 80 л. Были нкоторыя основанія предполагать, что кораблемъ явился этапъ, откуда эпидемія была занесена одной поселенческой семьей.
То же оказалось и въ этой деревн,— такъ же поголовно лежащіе старые и малые, биткомъ набившіе жалкія избушки кое-гд съ пузырями вмсто стеколъ и съ неизбжной желзной печкой посредин избы, составляющей такое зло этихъ окраинныхъ глухихъ деревушекъ. Преобладали старики, женщины и дти, мужчины работники, какъ оказалось, давно ушли въ тайгу на пушной промыселъ. Я долго ходилъ по кривымъ закоулкамъ деревни, между сугробами, лежавшими вровень съ крышами, и, наконецъ, съ чувствомъ облегченія спросилъ:
— Ну, а теперь вс?
Ходившая со мной баба, съ знакомъ сотскаго на груди, подняла фонарь къ моему лицу и неопредленно отвтила:
— Да оно, пожалуй, и вс.
— Вс или не вс?— нетерпливо и сердито спросилъ я.
Я измучился, ходя по деревн, былъ страшно голоденъ и давно думалъ о пельменяхъ, съ которыми ждалъ меня засдатель на възжей квартир.
— Болзнь-то не эта,— нершительно отвчала баба. Тунгусишка тутъ одинъ изъ тайги вышелъ… Баба его пропадать хочетъ. Какъ ужъ вы, ваше благородіе?
— Гд она?
— У меня же на задворкахъ.
Я страшно разсердился, такъ какъ приходилось возвращаться чуть ли не на конецъ деревни.
— Чего же вы тогда-то не сказали, какъ я у васъ былъ?
— Думала, ваше благородіе, вы для этой болзни, для сыпухи…
Въ глубин двора, отдльно отъ избы, маленькая постройка, очевидно, предназначенная не для жилья,— что-то въ род бани или зимняго помщенія для молодыхъ телятъ. Небольшая квадратная комната, очень низкій потолокъ, земляной полъ, голыя стны съ торчащимъ изъ пазовъ мохомъ. Посредин старая ржавая желзная печка, накаленная докрасна, съ многочисленными дырами въ труб, въ которыя тоненькими струйками сочился дымъ, синимъ облакомъ стоявшій подъ потолкомъ. Какой-то ночникъ чуть свтился и тоже дымилъ на стол. Спиной ко мн стоялъ молодой парень въ красной старой рубах и обдиралъ шкуру съ распластаннаго на стн соболя, при моемъ вход онъ обернулся и посмотрлъ на меня испуганными глазами. Среди тхъ инородческихъ лицъ, изъ которыхъ состояло населеніе этой глухой окраины, я не призналъ бы въ немъ тунгуса. Немножко уже прорзъ глазъ, немножко черне и жестче падавшіе прямыми космами на виски волосы — вотъ и все.
У стола стояла двочка съ изрытымъ оспой лицомъ лтъ десяти и какъ зврекъ поблескивала на меня блками своихъ темныхъ глазъ, больную я не разсмотрлъ сначала. Въ углу были придланы козла, покрытыя шкурой сохатаго и сверху медвжьей шкурой, въ огромной шерсти которой еле виднлась какая-то куча лохмотьевъ.
Провожавшая меня баба быстро заговорила молодому парню по-тунгусски, тыкая пальцемъ на меня, на больную и на походную аптечку, которую я держалъ въ рук.
Тунгусъ подошелъ къ козламъ и разбудилъ жену. У ней было худое и истощенное, но прекрасное и совершенно интеллигентное лицо. Я не знаю — должно быть смерть эта великая уравнительница классовъ, сословій, состояній и національностей, должно быть она стерла узкіе углы, смягчила тунгусскія черты и положила на лицо печать человческой скорби и страданія. Большіе черные лучистые глаза смотрли на меня взволнованно и испуганно. Я видлъ, какъ упорный тревожный взглядъ слдилъ за мной, пока я разспрашивалъ при посредств хозяйки — тунгусъ ни слова не говорилъ по-русски — о начал и теченіи болзни. Больная вздрогнула и отодвинулась, когда я съ молоточкомъ въ рукахъ подошелъ къ ней и слъ на постель, чтобы выстукивать и выслушивать. Она вся была такъ испугана и такъ дрожала, что я остановился и просилъ хозяйку разъяснить, что я ничего худого съ ней длать не буду, а хочу только узнать, какая у нея болзнь.
Хозяйка долго говорила, но больная продолжала дрожать, какъ въ лихорадк, ея глаза расширились отъ ужаса, она все отодвигалась къ стнк, и я невольно началъ гладить ея волосы и говорить, какія приходили на умъ ласковыя слова, совершенно забывши, что она не понимаетъ ихъ. Понемногу она успокоилась, но и то при всякомъ удар молоточка ея худенькое легонькое тло все вздрагивало, и когда я наклонился, чтобы приложить ухо, въ глазахъ ея снова мелькнуло выраженіе ужаса.
Правое легкое было разрушено, она вся горла въ жару, и сердце билось слабо и учащенно. И вдругъ я почувствовалъ какъ дв сухія горячія руки крпко взяли меня за голову и приложили мое ухо къ правой сторон груди, гд хрипло и клокотало то злое и страшное, что вселилось въ несчастное измученное тло, и все росло и ширилось и раздирало грудь, потомъ переложили мою голову на лвую сторону, гд какъ птичка въ клтк, видящая предъ собою врага, въ страшномъ изнеможеніи билось и трепеталось испуганное и обезсиливающее сердце.
О, я былъ великій шаманъ! Сердце стало биться ровне, грудь дышала легче, крупныя капли пота выступили на лбу, а блестящіе лучистые глаза, все еще испуганные, но благодарные смотрли то на меня, то на молоточекъ, который я положилъ на столъ. А молодой тунгусъ съ молящимъ выраженіемъ въ глазахъ, все говорилъ и говорилъ. Мн не нужно было хозяйки, чтобы понять, что говорилъ онъ мн. Онъ указывалъ рукой на полуободранную шкуру соболя и на другія три шкуры, висвшія рядомъ, и говорилъ, что онъ отдаетъ ихъ мн, онъ махалъ рукой въ окно по направленію простиравшейся отъ самаго окна тайги, говоря, что онъ принесетъ оттуда еще много соболей, и черно-бурую лисицу, и голубого песца, если я спасу его жену, и мн не нужно было никакихъ словъ, когда я видлъ, какъ онъ, наклоняясь, крпко прижималъ руку къ сердцу, а любящая пара глазъ съ печальнымъ и ждущимъ выраженіемъ смотрла на меня. Онъ такъ огорчился, когда я отказался взять его соболей, что я долженъ былъ общать ему, что въ слдующій разъ привезу много хорошихъ лкарствъ и тогда возьму его подарки.
Онъ продолжалъ говорить, пока я развшивалъ порошки и объяснялъ хозяйк, какъ нужно принимать ихъ. Благодарные,— я хотлъ бы сказать, счастливые — лучистые глаза смотрли на меня съ медвжьей шкуры. Когда я уходилъ изъ избы, тунгусъ провожалъ меня до двери, а двочка попрежнему стояла у стола и угрюмо смотрла какъ волченокъ, поблескивая блками своихъ темныхъ глазъ.
— Сврь, сврь, а чусьвуетъ!— говорила, провожая меня по улиц съ фонаремъ баба.
Сознавая свою принадлежность къ доминирующему племени, она относилась свысока и презрительно къ своимъ жильцамъ, хотя ея широкія скулы, узенькіе глазки и короткія ноги и суконный языкъ говорили о несомннномъ родств съ ними.
— Изъ тайги принесъ хозяйку-то. На лыжахъ, на рукахъ все несъ, ужъ сколько времени не знаю,— говорила она тмъ же ломаннымъ русскимъ языкомъ.— Тоже жалютъ… Сколь у него соболей-то было — фершалу отдалъ, нарочно изъ волости выписывалъ. Сказывалъ, и въ тайг-то что шамановъ перепробовалъ. Откуда то изъ дальней тундры набольшаго ихняго вывозилъ. Не помогли видно, онъ и понесъ къ намъ.
— Неужели это ихъ дочь? спросилъ я, вспоминая молодыя лица тунгуса и тунгуски и рзко отличающееся отъ нихъ лицо двочки.
— Въ дочки взяли… въ тайг нашли, Юрачка она, должно быть бросили ее, больную въ восп на стойбищ, видли — лицо-то искорежено, они и набрели на нее и приняли въ дти, значитъ…
Я возвращался ночью. Въ тайг было жутко, деревья стояли тревожно и настороженно. Блдный серпъ луны испуганно смотрлъ сквозь темныя мохнатыя лапы, снгъ странно синлъ, тни протянулись между деревьями, сплетались, расходились и длинными темными рядами ложились на синемъ снгу. Смутный шорохъ несся къ тайг, крутясь въ воздух и поблескивая въ свт луны падали безчисленныя снжинки. Кто-то былъ въ тайг, кто-то разбудилъ ее.
Чудится въ тайг…
Безшумно скользя лыжами по мягкому снгу, быстро движется человкъ, одтый въ оленьи шкуры. Не отставая, спшитъ за нимъ на лыжахъ также одтая въ оленьи шкуры маленькая дтская фигурка. Тотъ, передній, бережно несетъ въ рукахъ завернутую въ медвжью шкуру драгоцнную ношу. Деревья тревожно слдятъ за ними, изъ-за темныхъ лапъ испуганно смотритъ мсяцъ, длинныя тни бгутъ за лыжами, снгъ сыплется сверху, а изъ глубины медвжьей шкуры смотрятъ на меня большіе, черные, лучистые глаза, напуганные, жалующіеся, молящіе меня о жизни.