В тумане
В тумане
(На ‘Петре Первом’. Эскиз)
(На ‘Петре Первом’. Эскиз)
I
I
II
II
III
III
IV
IV
V
V
VI
VI
VII
VII
В тумане, Оленин-Волгарь Петр Алексеевич, Год: 1904
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Пётр Алексеевич Оленин
Небо ясно и усыпано звёздами: они как-то особенно живо мерцают в этом ранний, предутренний час… На юго-востоке горит яркий Юпитер точно маленький электрический фонарик, Сатурн, его близкий сосед, кажется небольшой звёздочкой по сравнению с блестящим Юпитером, красавцем всего неба. Ближе к востоку звёзды бледнеют, точно заволакиваемые какой-то прозрачной дымкой. Довольно высоко поднялся туманный ‘воз’ — Плеяды. Над ними краснеет Альдебаран. А с другой стороны льёт потоки света белая Вега.
Удары колёс гулко раздаются в ночном воздухе. Пароход, точно живое существо с двумя ярко горящими глазами — одним красным, другим зелёным, — режет набегающие волны и оставляет за собой беловатый пенистый след, освещённый кормовыми огнями, он идёт полным ходом к Каптарской воложке.
Пароход кажется очарованным существом: на палубе не видно толкущихся пассажиров. Все спят. Только старичок машинист. утомлённый своей вахтой, уныло бродит от среднего люка до кухни, поглядывая мимоходом на мерно работающую машину. Он ждёт — не дождётся зари, которая принесёт ему смену и сон.
Пассажиры спят. Кому посчастливилось занять целую скамью, тот развалился на ней и беззаботно похрапывает. Другие, которым не хватило отдельных мест, свернулись, как кому пришлось, на палубе: кто примостился у товара, кто на сходнях, сложенных близ сухопарника: там пароходный ‘тропик’ и поэтому тёплое это местечко особенно облюбовывается женщинами и стариками: ‘пар костей не ломит’ — особенно в нынешнее лето, ничем не отличающееся от самой заправской осени.
Матросы, утомлённые недавней работой, порядочно намявшей им спины и намозолившей руки, улеглись, как только ‘отвалили’ от Чебоксар, и теперь блаженствуют. Только вахтенные дремлют на своих постах, даже в дремоте, смыкающей минутами глаза, чутко прислушиваясь к каждому звуку. Иные из них, чтоб не задремать совсем, перебрасываются между собой отрывочными фразами.
Молодой, ловкий багажный, которому плохо спится по ночам от привычки к беспокойству и которого в ‘конторе’ прозвали за расторопность ‘битка?’ (очень лестное на Волге прозвище), тихо разговаривает с кем-то около иллюминатора машины. Ему ложиться ‘не стоит’ — скоро пристань и новая суетня, поэтому он рад скоротать время и разогнать навязчивый сон.
В штурвальной рубке бодрствует ‘вахта’. Горячий Иван Акимович — лоцман продолжает свой постоянный, неоконченный с начала навигации разговор со своим братом, ‘помогателем’ Яковом. Хотя оба они сроднились с Волгой, на которой прошла вся их молодость, тем не менее мысли их постоянно уносятся далеко-далеко, в приокскую губернию, а разговор вертится вокруг да около деревенской жизни, крестьянского обихода. По тому одушевлению, с которым они относятся к этому далёкому быту, видно, что душа их постоянно там, на привольных окских покосах, на родных пашне и жниве…
Я уверен, что они никогда не ‘уйдут’ совсем в деревню, так как их закабалила и сроднила с собой Волга, и до старости, думаю, плавать им по её широкому раздолью, и, однако, чувствуется, что они не порвали и не порвут никогда связи с далёкой своей деревней, и будет им эта деревня милее больших богатых городов, которые являются для них ‘пристанями’.
Здесь, на Волге, они точно переживают ‘свою’ деревенскую летнюю страду. Серьёзный, с доброй улыбкой на лице, ‘Японский зять’ — штурвальный из флотских — добродушно прислушивается к их тихому разговору и вставляет изредка меткие, чисто русские замечания — находчивые, как пословицы… ‘Японским зятем’ его прозвали оттого, что когда-то, во время долгой стоянки в Нагасаки, он по нашему предположению наверно женился ‘по японскому закону’ на какой-нибудь маленькой японочке.
‘Японский зять’ отрицает это обстоятельство, но однако хитро посмеивается в бороду.
Благодаря своей серьёзности, ‘Японский зять’ кажется человеком бесстрастным, знающим только своё колесо. О деревне он редко заговаривает и более интересуется всеми проходящими пароходами… ‘А ведь это ‘Кинешма’ идёт?’ — скажешь ему, вглядываясь в какой-нибудь показавшийся вдали буксирный пароход. »Кинешма’… ‘Кинешма’, — тихо ответит он, — ‘Сотрудником’ только зовут’… ‘Эх, ведь! — все пароходы спознал наш ‘Японский зять’, — заметит Иван Акимович, — а ну-ка, Яков, махни ему влево… Ой, и тошна дорога!’
Попробуйте заговорить с ‘Японским зятем’ про море: он словно оживится как-то особенно: сейчас заметно, что он помнит и не разлюбил море, и с особым смаком выговаривает чужеземные названия мачт, рей, снастей… Так и кажется, что он до сих пор любит их… Черта эта — любовь к морю — редкая в среднерусском крестьянине, который с детства относится как-то враждебно к нему, неведомому, чуждому, грозному…
— Эх, в море бы ушёл! — бормочет ‘Японский зять’, потягиваясь всем своим крепким телом, — в море, в Индейский океан… Что Волга! Нешто сравнять!
— За чем же дело стало?
— Восемь ртов у ‘Японского зятя’, — отвечает за него Иван Акимыч, — в деревне-то мал мала меньше… Ой, и тошна ему дорога…
Так как ‘Японский зять’ остался в душе моряком на всю жизнь, то его не удовлетворяют волжские порядки, и за это матросы его недолюбливают: ‘что у нас: во флоте, что ль?..’ Но он не любит потакать и не отвечает на эти ‘пустые слова’…
Русский матрос редко когда знает, где он плавал: конечно, он помнит важнейшие пункты — Сингапур, Нагасаки, Сандвичевы острова, Шанхай… Но чужой мир мало оставляет ему впечатлений. Так и ‘Японский зять’… Бывало, разговоришься с ним: ‘Дерева там невиданные, — вспоминает он, — китайцы с косой, ровно бабы, ходят… а ничего, народ обходительный, работящий… вот и японцы тоже… А ещё плыли мы, плыли: по обеим сторонам горы, да горы, а течение-то быстрое, и на горах снег… И стужа там стоит, да ветра?… Самое дикое место’… Вероятно, это он рассказывал про грозный Магелланов пролив…
Небо быстро начало светлеть… Звёзды точно гаснут одна за другой… Вдали, за Каптарской воложкой, виднеется что-то белое: это туман бесформенными массами заволакивает Волгу.
— Не иначе как стоять нам, — говорит Иван Акимыч.
— Незадача, братец ты мой, — поддакивает Яков.
Незадача общая усугубляется для этой вахты тем, что ей бы сменяться через час, а тут вот стой, да сколько простоишь — Богу известно! И сон, и отдых отсрочиваются на целые часы!
Пароход идёт близко к берегу: воложка узкая. Слева — крутой берег, поросший густым лесом, на нём постройки завода, справа — остров… Вот и место, где затонула несчастная ‘Вятка’ благодаря халатности путейского надзора… Песка не видно: над ним лёг туман точно белый саван, скрывший и берег и Волгу.
— Тошна дорога! — говорит Иван Акимыч.
Проходит несколько минут. Повернув вправо к выходу из воложки, пароход вступает в полосу тумана. Сперва ещё можно различить неясные очертания левого берега да огни бакенов, светящие точно сквозь полотно.
Раздаются два ‘предупредительных’ свистка. ‘Тихий ход!’ — летит команда в машину.
Пароход начинает идти медленней, точно ощупью пробирается он вперёд.
— Намётку надо, — говорит себе в бороду ‘Японский зять’.
По сигналу выбегает ‘на верх’ матрос и идёт к носу. ‘Не маячит! — слышен его крик… — Не маячит’…
— Яков, как можно гляди где столб, — приказывает Иван Акимыч, — как столб — так корму по нём поставим…
— Авось, дальше-то нет тумана, — выражает неуверенную надежду Яков, — только бы это место пройтить…
— Дожидайся, — бесстрастно замечает ‘Японский зять’, — нет, брат, видно люди за тебя поспят…
Предупредительные свистки быстро следуют один за другим. Далеко ли, близко ли — в тумане звук не верен — глухо раздаются ответные свистки, пароходов, также попавших в ‘туман’.
— Это Волжский, а другой Булычёв, аль Якимовский, — говорит ‘Японский зять’, прислушиваясь, — где-то ‘Анюта’ наша застряла?..
— Сюда же придёт, — резонно замечает Иван Акимыч про нашего ‘попутчика’, пароход другой компании, с которым нам тягаться не под силу.
Туман становится гуще: точно молоко разлито в воздухе. В десяти шагах ничего не видать. Лёгкой дымкой ползёт туман подле парохода, тонкими струйками забирается даже к нам на верх и ‘курится’ по палубе. Дышишь чем-то влажным, влажное украдкой забирается за воротник. Вверху небо совсем светлое. На востоке, где уже, верно, встало солнце, на том месте, где ему надо быть — красноватое расплывшееся пятно. ‘Восемь… восемь’, — возглашает намётчик. Пароход подвигается вперёд самым тихим ходом… Густые звуки свистков теряются, точно тонут в сплошном тумане.
Я посылаю разбудить капитана, только на рассвете сменившегося: ему принадлежит право на ‘почёт’ вахты в тумане. Он выходит через минуту, внушительный и серьёзный, пожимаясь от утреннего холода после тёплой каюты. Окинув опытным взглядом старого волгаря окрестность, закутанную в белое покрывало, он соображает несколько мгновений.
— Столб видели? — спрашивает он.
— Видали… Так корму по нём и поставили, — отвечает Иван Акимович.
— Пожалуй, снесло вправо, — замечает капитан.
— Всё может быть… А надо полагать, мы у верхнего красного бакена теперь.
— Семь… Семь с половина-ай! Семь!.. — раздаётся в это время с носа.
— Стоп! — командует капитан.
Пароход по инерции продолжает медленно двигаться.
— Семь с половина-ай, шесть… пять с половина-ай!.. — кричит намётчик.
— Якорь готов? — раздаётся зычный окрик капитана.
— Готов! — отвечает через мгновение матрос с носу.
Пароход в эту минуту останавливается совсем.
— Отдай якорь! — громко кричит капитан.
Тяжёлый якорь полетел в воду, разбрасывая брызги. За ним, с грохотом и лязгом вырывается якорная цепь. Пароход, проплыв несколько секунд назад, останавливается и немного заворачивает корму.
— Держит! — замечает Иван Акимович.
Капитан, оглядев внимательным взором доступное нам пространство и убедившись, что и другие пароходы стоят на якорях и нам неопасны, спускается вниз и велит подать самовар, ему не спать до тех пор, пока солнце не разгонит своими мощными лучами докучный туман.
Мы остаёмся ‘вахтить’…
Медленно идёт час. Мы проводим его в незатейливом отрывочном разговоре, причём он то и дело возвращается к тому, что нам особенно близко в эту минуту: к нашей неожиданной остановке.
Багажный забегает к нам полюбопытствовать, что и как. Я предлагаю ему остывшего чаю, но он благодарит и опять исчезает так же быстро, как и явился: точно спешит куда-то.
— Станет он ‘на воле’ чай пить, — рассуждает ‘Японский зять’, — у него, поди, свой давно заварен… в каюте-то поохотней…
— Мы всё знаем, — вставляет Иван Акимыч, — тоже и ему бы соснуть: не таковский — не уснёт ни в жизнь…
— Здесь что, — говорит ‘Японский зять’, — здесь игрушки… Вот в окиане так туман — беда!.. Потому, главное, ‘определиться’ нельзя. Инный раз сутками туман-то стоит. Вот и на поди! Может, за это время верстов за сто с курса сбились.
— Мудрёного нет, — замечает Яков.
— Главная причина — ко?мпас, — продолжает ‘Японский зять’, — ко?мпас… Вы думаете, он что? Он только показывает где юг, где север, значит, направление какое держать. Ну, а если судно течением там что ли в сторону снесёт: этого ко?мпас твой не может указать.
— Как же тут действуют? — интересуется Иван Акимыч.
— А вот, как знаешь. Натурально, чуть туман рассеется, ждут полдня… в полдень солнце берут… Место, значит, своё чтобы определить.
— Солнце, значит, показывает?..
— Не солнце, инструмент такой есть: секстам прозывается… Им и руководствуют. А пока туман — что хошь делай!.. А якорь отдать, это ещё как Бог даст: инно место глубь страшенная: никакая цепь не хватит…
— Тошна дорога! — замечает Иван Акимович.
Сзади нас раздаётся далёкий свисток, протяжный, густой.
— ‘Анна’ быть надо…
— Не лесопилка ли… Кто знает?..
Проходит ещё полчаса. Солнце, должно быть, уже довольно высоко, судя по красному пятну, но туман так густ, что ничуть не рассеивается. Глаза от бездеятельного бодрствования начинают утомляться, и невольная дремота, с которой трудно бороться, одолевает понемногу. Сидишь-сидишь… Мысли блуждают где-то, далеко отсюда… Проносятся отрывки воспоминаний… Как-то забываешься… видишь себя совсем в другой стороне… То представляется зеленеющий лес, пение птиц… С кем-то близким и милым идёшь куда-то… Потом переносишься в город… слышишь шум уличного движения… Пережитое бродит в мыслях… Вздрогнешь — поднимешь отяжелевшие, точно свинцовые веки — оглянешься: тот же туман вокруг, тот же пароход неподвижной массой стоит в его облаках… И опять дрёма уносит мысль в иные края, в иное время… Знакомые лица, точно подёрнутые дымкой, дымкой ‘воспоминания’, встают перед мысленным взором… Чувствуешь странную истому… на плечах точно какая-то тяжесть… и полубодрствующий мозг вызывает разные образы… Какое-то жуткое ощущение во всём теле… Усталая воля хочет направить внимание на близкую действительность, а дрёма не хочет её знать и возрождает в памяти воспоминания… Забываешься, где ты и кто ты… Опять видишь близких людей… Вот-вот хочешь чуть не вслух заговорить с милым, далёким существом… и слова не идут с языка… и опять вздрогнешь… оглядишься, неясно соображая… и видишь — белый туман вокруг… слышишь однообразный, заглушённый стук колёс парохода вдалеке… Это ‘белое наваждение’ странно угнетает мысль… Невольно утомлённое воображение делает разные сопоставления… Белый туман исчезает, и вместо него расстилается белая пелена зимы, покрывшая однообразную равнину с синеющей лентой лесов на горизонте… Далеко-далеко чернеющей цепью тянется обоз по этой равнине… Потом видишь белые причудливые тучи, скользящие одна за другой по склонам пятиглавого Бештау… Вдали белым кружевом сверкает снеговой хребет, далёкое видение полузабытого Кавказа, навсегда врезавшееся в память… А вот на светлом зелёном фоне весеннего леса выделяется белая сельская церковь, над которой синеет безоблачное небо… От белой церкви воображение таинственной властью переносит в знакомую комнату, где стоит белый гроб… и в этом гробу, под белым серебристым саваном лежит та, которая покинула этот мир, покинула, исстрадавшись, всё, что было дорого и близко, для другого, неведомого мира, который так странно-чужд, так загадочно-непонятен человеческому уму… Цветы рассыпаны на белом покрывале… Она точно не умерла, но спит, только странно-спокойно её белое лицо, только грустно сжаты бледные уста и печать нездешнего ‘познания’ уже легла на печальный, страдальческий облик… А за окнами пышно цветёт природа… Точно осыпанные снегом, белеют душистые жасмины, и аромат их, и аромат сирени врывается в комнату.
Белые, белые призраки! Зачем белые туманы навевают вас на мою усталую, одинокую душу?..
Совсем близко слышно хлопанье колёс парохода о воду. Ничего не видать, но на предупредительный наш свисток совсем близко отвечает нам другой, и в ответ ему как эхо доносятся ещё два свистка, заглушённые расстоянием и туманом. Точно разговор пароходов, занесённых в это место…
— Вот и ‘Анна’! — говорит ‘Японский зять’.
— Теперь до самого Нижнего пошла забирать пассажиров, — резонно заключает Иван Акимыч.
— Нешто нам за ‘ей’ угоняться?
В тумане за нашей кормой, совсем близко, выделилась какая-то огромная масса… Вот уже можно различить и трубу, и пролёт… Наконец ‘Анна’ подходит и останавливается совсем рядом с нами, даже немного впереди.
— Аль якоря не положит? — недоумевает Иван Акимыч, — знать, там туман реже…
Выходит капитан и смотрит на нашу соседку. Вот тихо-тихо заработала она колёсами и пошла вперёд.
— Якорь поднимать! — командует капитан.
Заходил ‘шпиль’. У штурвала уже приготовились Иван Акимыч с ‘Японским зятем’. Якорь быстро поднят и выбрана цепь. ‘Вперёд — тихий ход!’ — раздастся команда и пароход плавно двинулся вслед за чуть заметной в тумане ‘Анной’, медленно ударяя колёсами. Через несколько сажень туман стал реже… Вдали довольно ясно видны три парохода: ‘Анна’ и два других и перед ними опять… стена тумана. Экая незадача! Однако мы подвигаемся вперёд. Вот уже мы обошли пароходы и приблизились к новому препятствию. Видя, что мы хотим ‘попытать счастья’, пароходы также, подняв якоря, тронулись за нами. Налево от нас чуть заметен берег: он скорее чувствуется, чем виден. Мы прибавляем ходу и опять врезываемся, как в облако, в туман. Идти нельзя, и мы останавливаемся. Вдруг впереди дуновение ветерка на мгновение раздёрнуло густую завесу, и мы увидели зеленеющий берег и гладь реки.
За кормой у нас показалась ‘Анна’ и, видя, что мы стоим, отдала якорь… Напрасно: мы перехитрили… Ещё несколько сажень и там ‘свободный ход’. Пока ‘Анна’ поднимет якорь, мы уйдём уже далеко.
И капитан командует: ‘Полный ход вперёд!’ Мы уходим и вырываемся через несколько мгновений на простор, на чистую Волгу, точно охваченную лучами солнца…
А наша ‘Анна’ остаётся за белой завесой…
Источник: Оленин П. А. На вахте. — СПб.: Типография П. П. Сойкина, 1904. — С. 17.
OCR, подготовка текста: Евгений Зеленко, июль 2011 г.
Оригинал здесь: Викитека.