А. И. Богдановичъ
‘Въ Туман’ Андреева и ‘Одна за многихъ’.
‘Въ Туман’ Андреева и ‘Одна за многихъ’.
‘В Тумане’ Андреева и ‘Одна за многих’, Богданович Ангел Иванович, Год: 1908
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Годы перелома (1895—1906). Сборникъ критическихъ статей.
Книгоиздательство ‘Міръ Божій’, Спб., 1908
Наибольшее вниманіе читателей и критики привлекалъ въ истекшемъ году молодой писатель Л. И. Андреевъ. Три изданія въ одинъ годъ, рядъ критическихъ статей, хвалебныхъ и бранчивыхъ отзывовъ, шумъ около каждой имъ написанной вещи (‘Бездна’, ‘Мысль’)— все выставило его на первый планъ, и новое его произведеніе ‘Въ туман’, только что появившееся въ ‘Журнал для всхъ’, даетъ новый поводъ для шума около его имени, новую пищу цнителямъ и противникамъ этого выдающагося таланта. И дйствительно, ‘Въ туман’ такое произведеніе, которое способно расшевелить даже очень хладнокровнаго и безчувственнаго читателя. И содержаніе, одинъ изъ самыхъ жгучихъ вопросовъ вообще, а въ наше время получившій еще особое значеніе, благодаря обостренію вопросовъ личной морали, и обработка, вполн достойная вопроса, все это длаетъ новое произведеніе г. Андреева достойнымъ всяческаго вниманія.
Но прежде чмъ высказать нкоторыя мысли по этому поводу, мы коснемся другого произведенія — иностраннаго автора, скрывающагося подъ псевдонимомъ ‘Vera’, ‘Одна за многихъ’, которое одновременно вышло у насъ въ нсколькихъ переводахъ. Шумъ, поднятый имъ у себя на родин, въ веселой и гршной Вн, перекатился и къ намъ, и нельзя не признать, что поводовъ для него ‘Одна изъ многихъ’ даетъ достаточно. То, что побудило насъ сопоставить два произведенія столь различныя, какъ увидимъ, по существу, заключается въ общности не темы, а того вопроса, который остановилъ на себ вниманіе этихъ авторовъ. Вопросъ этотъ — вопросъ половой этики, но темы у того и другого автора различны.
‘Одна изъ многихъ’ — это новая попытка дать свое ршеніе вопроса объ обязательности добрачнаго цломудрія для мужчины, какъ оно обязательно для женщины. Это не новое освщеніе вопроса, возбужденнаго Бьернсономъ въ его драм ‘Перчатка’, но вопросъ здсь поставленъ рзче и ршительне. Героиня Бьернсона отказываетъ жениху, узнавъ о его добрачной связи съ женщиной. ‘Одна изъ за многихъ’ кончаетъ съ собой, не будучи въ силахъ вынести мысли, что ея избранникъ не чистъ физически, имлъ связь съ женщиной безъ любви. ‘Я не могу стать твоею! Я употребила вс усилія воли на то, чтобы заполнить раздляющую насъ пропасть. Напрасно. Я не въ состояніи побороть своихъ чувствъ. Съ тобой моя жизнь должна была бы погрязнуть въ вчной лжи’.
Чтобы понять этотъ вопль оскорбленной чистоты, необходимо познакомиться подробне съ жизнью героини, которая рекомендуетъ себя, какъ одну изъ многихъ, приносящую себя въ жертву за многихъ. Ея дневникъ, оставленный ею въ даръ ея жениху, даетъ намъ представленіе о ней, какъ о двушк изъ обычнаго мщанскаго круга со всми его узкими взглядами на жизнь, долгъ, добродтели и пороки. Она хочетъ выйти замужъ не иначе, какъ по любви, и страшно возмущается своей подругой, которая ‘продала себя’ ради хорошей партіи человку, уже пожилому, пожившему, но богатому. Ея отецъ и мать, напротивъ, вполн одобряютъ такую партію и ссылаются на свой примръ. Но героиня уже тронута высшими потребностями жизни. Не не удовлетворяетъ сытая, обезпеченная жизнь, въ которой такъ мало мста чувству, уму, словомъ душ, и все посвящается Мамону. ‘Я испытываю ужасъ передъ болотомъ, передъ низиной. Я хочу вдыхать свжій, чистый, прозрачный воздухъ высотъ. Я хочу попытаться стать собой, я хочу возвратить своей личности всю кристалличность ея собственныхъ исконныхъ свойствъ… У меня несчастный характеръ, продуктъ обезпеченной сытой жизни. Ни желаній, ни радости! Въ довольств и изобиліи чахнетъ, истощается энергія души. Силы слабютъ безъ напряженія. Плугъ ржаветъ въ сара. Поэтому я часто говорю себ: если бы я была поставлена въ необходимость работать, если бы нужда вогнала меня въ работу, если бы мн была знакома забота о завтрашнемъ дн, можетъ быть, я была бы свже, здорове, радостне… А это сытое довольство въ вчной неудовлетворенности, эта буржуазная фанатическая приверженность къ комфорту, они убиваютъ не только способность къ серьезной работ, но даже самое стремленіе къ ней’. Она жалуется дале на одиночество въ семь, гд ей чужда вся основа окружающей жизни. Даже любимый человкъ, ея Георгъ, избранникъ ея сердца, не понимаетъ ея, и она справедливо жалуется на обычное мужское пренебреженіе къ запросамъ женщины на высшую жизнь. Ее смущаютъ и возмущаютъ стремленія мужчины слить женщину со своимъ ‘я’, сдлать ее лишь частью его, ‘орудіемъ своей власти, обстановкой своего комфорта’.
Но она любитъ его, любитъ сильно, страстно, и мысль о полномъ единеніи наполняетъ ее блаженствомъ. Осуществленію его мшаетъ пока необезпеченность Георга. И вотъ приходитъ минута, когда онъ получаетъ мсто адъюнкта въ университет, вс препятствія благополучно устранены, и наша парочка почти наканун свадьбы, какъ вдругъ и происходитъ катастрофа. Однажды, возвращаясь съ женихомъ изъ театра, они встрчаютъ женщину, видъ которой смутилъ Георга. На вопросъ, что съ нимъ, и почему эта встрча его такъ смутила, Георгъ признается, что у него нсколько лтъ тому назадъ была связь съ нею. Такое признаніе вызвало вполн естественное чувство, ‘смшанное изъ отчаянія, разочарованія, злобы и ревности’. ‘Онъ такъ часто клялся мн въ томъ, что никогда до меня не любилъ ни одной женщины. Я слпо увровала въ это и считала его неспособнымъ сойтись съ женщиной безъ любви… какъ другіе… безъ любви! Въ этомъ столько низкаго и и отвратительнаго’. Георгъ, пользуясь этимъ моментомъ, раскрываетъ ей всю свою прошлую жизнь, которая, какъ и у огромнаго большинства людей его среды. была далеко не безупречна,— и ужасъ невсты возрастаетъ. ‘Онъ велъ половую жизнь большинства мужчинъ. Легко разрываемыя связи, не закрпленныя никакими узами чувствъ, оплачиваемая любовь съ ея неразборчивыми животными инстинктами, — жизнь, въ которой расточалось самое высокое. Онъ отшвырнулъ отъ себя свою чистоту, какъ грязный лоскутъ бумаги. Онъ никогда и не звалъ цны этой чистоты. Онъ ни разу не подумалъ о томъ, что существо, которое когда-нибудь отдастся ему съ полной, чистой преданностью, можетъ потребовать отъ него этой чистоты’.
Посл этой знаменательной минуты въ душ героини начинается мучительная борьба. Она заноситъ въ дневникъ рядъ вполн врныхъ мыслей о необходимости одинаковой морали для мужчины и женщины, возмущается условіями добрачной жизни большинства мужчинъ, отмчаетъ, что въ обезпеченныхъ кругахъ это встрчается чаще, чмъ въ бдныхъ, гд мужчины женятся раньше.
Все это много разъ говорилось и раньше, и пока мы не узнаемъ ничего, что противорчило бы правд. Наступаетъ, однако, моментъ, когда героиня должна и для себя ршить вопросъ, какъ же ей быть съ открывшимся фактомъ, какъ поступить въ своемъ личномъ дл. Георгъ кается, взываетъ къ ея великодушію, говоритъ, что раскаяніе очищаетъ душу, что ‘жизнь, полная самопожертвованія, можетъ искупить прошлое’. Въ отвтъ Вра бросаетъ ему холодную сентенцію: ‘Раскаяніе не поможетъ, если чистота потеряна’. И окончательно добиваетъ его вопросомъ: ‘Могъ ли бы ты жениться на проститутк?’ ‘Онъ взглянулъ на меня испуганно и тихо покачалъ головой. А я молчала и подумала про себя: ‘Вс эти мужчины нисколько не лучше проститутокъ’. Онъ, должно быть, понялъ мои мысли, потому что вдругъ какъ-то съежился, точно отъ удара’.
Борьба кончается катастрофой: Вра не можетъ пересилить, съ одной стороны, отвращенія при мысли о прежней жизни своего будущаго мужа, съ другой — ею овладваетъ отчаяніе, что она не можетъ совладать со своимъ чувствомъ къ нему. ‘Я не могу обманывать человка, котораго люблю больше всего на свт. Не могу я также броситься въ его объятія съ чувствомъ физическаго отвращенія. Я не могу жить съ нимъ… подъ гнетомъ неизгладимаго, унизительнаго воспоминанія о его прошломъ. Но я отъ этого люблю его не меньше. И именно потому, что я не могу жить съ нимъ… и не могу жить безъ него… я избираю послдній путь’.
Ршивъ покончить съ собой, Вра утшаетъ себя сознаніемъ, что ‘люди, которые со своими загрублыми взглядами смялись надъ моими мыслями, какъ надъ неисполнимыми фантазіями, мужчины, которые — не безъ скрытаго сознанія своей вины — глумились надо мной… перестанутъ на минуту смяться, когда узнаютъ о моей участи. И не одна чистая, тонко чувствующая женщина… пойметъ мои страданія — можетъ быть, сама испытаетъ и переживетъ ихъ… И если бы мн удалось положить хоть одинъ камешекъ въ дивное зданіе боле чистаго, цломудреннаго будущаго… то я считаю, что не слишкомъ дорого плачу за это цной моей жизни’.
Трогательныя и высокія слова, но… мы думаемъ, что Вра ошиблась. Мы оставляемъ въ сторон ея узко личное чувство, то отвращеніе, котораго она не могла преодолть. Здсь не приходится разсуждать. Возможно,— есть такія тонкія организаціи, которыя, при столкновеніи съ суровыми условіями жизни, не выдерживаютъ и разбиваются, какъ тотъ драгоцнный венеціанскій хрусталь, столь тонкой и изящной работы, что онъ не выдерживаетъ перевозки и имъ можно любоваться только на мст. Но для ‘дивнаго зданія боле чистаго, цломудреннаго будущаго’ требуются боле крпкіе ‘камешки’, способные выдержать борьбу за это будущее, вынести тяжкое давленіе всхъ условій современной жизни, полной лжи, насилія и обмана.
Есть одна грубая, основная ошибка въ размышленіяхъ Вры: она, какъ истый фанатикъ, свела всю жизнь и мораль къ одному догмату — физическая чистота. ‘Раскаяніе не поможетъ, если чистота потеряна’, — такъ ршаетъ именно фанатикъ, посылая другого на костеръ съ святой врой, что огонь лучшее средство въ борьб съ грхомъ или съ тмъ, что онъ считаетъ за грхъ. Распространяя свою мысль, она въ другомъ мст приходитъ къ еще боле ршительному выводу, ‘Индивидуализмъ и принципъ солидарности, вс борющіяся между собой теченія современности идутъ изъ безконечности по разнымъ направленіямъ и стремятся слиться въ одномъ пункт. Я думаю, что этотъ пунктъ находится въ области половой этики, которая наряду съ экономическими вопросами иметъ самое важное и ршающее значеніе для будущаго, и которая неразрывно связана со всми вопросами современности’. Такое сведеніе всей жизни къ половой этик намъ представляется крайностью, которая граничитъ съ болзненностью, мы могли бы сказать почти съ своеобразной эротоманіей.
Въ самомъ дл, попробуемъ немного разобраться въ догмат Вры — половая чистота — главный пунктъ жизни, и кто ее утратилъ, тотъ конченный, погибшій человкъ. Для него, какъ для бдной Маргариты, нтъ спасенія, его долженъ вчно преслдовать голосъ возмущенной совсти: ‘Ты погибъ!’ Высшій судъ, однако, оправдываетъ Маргариту, найдется, быть можетъ, и для нашего гршника, если не оправданіе, то право на помилованіе. Этотъ гршникъ могъ бы указать, что въ громадномъ большинств онъ скоре гршникъ безсознательный, совершающій свое паденіе еще тогда, когда онъ далеко не сознаетъ того, что совершаетъ, когда онъ слишкомъ слабъ и безволенъ, чтобы побороть жгучую силу инстинкта. Онъ могъ бы указать и на уродливо поставленное воспитаніе, на что намекаетъ и сама строгая героиня, занося въ дневникъ справедливыя мысли: ‘свободныя, товарищескія отношенія между лицами разныхъ половъ до сихъ поръ еще клеймятъ, какъ что-то запретное, и этимъ только придаютъ имъ особенную прелесть и длаютъ ихъ чмъ-то соблазнительнымъ и опаснымъ. Боятся, что эта дружба запятнаетъ доброе имя, что болото сплетенъ засосетъ молодую двушку, и ея чистота, высшее сокровище, которымъ она обладаетъ, осквернится подъ вліяніемъ предразсудка… Въ усиленномъ, почти граничащемъ съ безнравственностью, подчеркиваніи чисто полового момента въ отношеніяхъ между мужчиной и женщиной не малую долю вины несетъ эта система разобщенности половъ. Благо тому поколнію, которое когда-нибудь доживетъ до лучшихъ, боле здоровыхъ временъ’. Онъ могъ бы указать и на страшную силу экономическихъ причинъ, все боле и боле удлиняющихъ срокъ вступленія въ бракъ, и на ненормальности въ самой жизни, въ этой нездоровой городской атмосфер, губящей столько чистыхъ и лучшихъ силъ. Но въ конечномъ итог, несомннно, не въ этомъ сила его оправданія.
Физическая чистота, могъ бы онъ сказать, еще не духовная чистота, и мы достаточно пережили, чтобы умть разбираться, гд граница той или другой. Вра, по ея словамъ, поражаетъ, какъ ударомъ, своего жениха словами: ‘могъ ли бы ты жениться на проститутк?’ Художественная литература уже давно дала отвтъ на этотъ вопросъ. Французскій поэтъ ршилъ его въ великолпномъ стих: ‘Моя любовь возвратитъ теб невинность’. У насъ, начиная съ Сони Мармеладовой и до Катюши въ ‘Воскресеніи’, вопросъ этотъ выясненъ и выраженъ съ поразительной тонкостью и глубиной. Вс почти наши великіе писатели коснулись его и дали утвердительный отвтъ, ибо они стояли выше буржуазной морали, на которой въ конц концовъ стоитъ и великолпная въ своей утонченности Вра. Да, буржуазной, какъ и всякая мораль, ставящая субботу выше человка.
Вопросъ этотъ, какъ ни кажется онъ самой Вр новъ и глубокъ, въ сущности ршенъ давнымъ давно, и ршеніе это гласитъ, что не тлесная чистота есть главное, а духовная. ‘Не то, что въ уста, а то, что изъ устъ’ грязнитъ человка, Спору нтъ, счастливъ и достоинъ всяческой зависти и уваженія, кто суметъ подняться до пониманія истинной духовной чистоты, сохранивъ въ тоже время и тлесную. Таковъ великій идеалъ свободной личности, который лишь смутно мерещится бдной Вр, но до котораго она тмъ не мене не додумалась. Въ противномъ случа она бы поняла, что ея искренно кающійся женихъ, готовый цлой жизнью, ‘полной самопожертвованія’, искупить свою вину, гораздо выше и чище теперь, чмъ когда онъ былъ еще тлесно непороченъ, какъ новорожденный младенецъ.
Трудной и тяжкой дорогой ошибокъ и паденія покупаемъ мы право на высшій судъ и высшее пониманіе жизни, и Вра, безповоротно осудившая эту жизнь, не иметъ этого права. Безполезна ея жертва, не вытекающая изъ сознанія необходимости и блага ея для другихъ. Легко судить такъ тому, кто самъ не пережилъ ни ошибокъ, ни паденій, кто изъ узенькаго круга личной жизни не выходилъ на арену житейской борьбы, полную труда, столкновеній и неврныхъ дйствій. Вра не выдержала перваго, далеко не самаго тяжкаго удара, какіе наноситъ подчасъ безпощадная судьба, и доказала своей легкомысленной смертью только полную свою негодность къ жизни. Она, можно сказать, переросла ту буржуазную сферу, которая ее окружаетъ, но не могла достигнутъ высшей, подняться на ‘высоту, гд свжій, чистый, прозрачный воздухъ’. Она прочувствовала, поняла и справедливо осудила мораль ‘низинъ’, ‘болота’, гд превосходно чувствуютъ себя ея родители, противящіеся ея стремленіямъ къ браку по любви. Но у нея не хватило ни ума, ни силы воли довершить разрывъ съ низиной, отбросить всякую догматику, вс путы, связывающіе нравственную личность, мшающіе ей ‘сорвать вс покрывала съ наготы души, вс оковы свободнаго саморазвитія’, какъ она мечтала въ начал своего дневника. Тогда она поняла бы, прежде всего, что ее отдляетъ отъ Георга больше всего его непониманіе ея, какъ женщины, желающей быть не только его женой, но прежде всего свободной личностью. На это непониманіе она жалуется какъ-то мимоходомъ, вскользь, не придавая ему особаго значенія. Тогда какъ для насъ здсь лежитъ корень ея несчастья. Если бы ея женихъ былъ выше по уму, по чувству, по стремленіямъ въ свободной жизни, онъ понялъ бы ея отвращеніе къ его тлесному проступку и сумлъ бы ее поднять на ту высоту, съ которой этотъ проступокъ показался бы ей печальной необходимостью, въ то же время способствовавшей и ему, и ей постичь высшую, духовную чистоту. Въ томъ и несчастье ея жизни, что Георгъ — чистйшій мщанинъ въ душ, для котораго его адъюнктство на первомъ план, а она, Вра,— какъ жена, равное ему и сознательное существо, жена не любовница, а товарищъ и другъ въ борьб,— только придатокъ къ ‘обстановочк’. Мужественно переживъ это первое разочарованіе, она поняла бы и другую истину, что въ жизни не все ршается половой этикой, какъ ни важна послдняя сама по себ. Порвавъ съ моралью низинъ, по которой всякія человкъ долженъ приспособляться къ жизни, она выступила бы на путь приспособленія жизни къ себ, такъ чтобы ея свободная личность могла порвать оковы и стать сама собой.
Но для нмецкой Вры и то уже огромный шагъ впередъ, что она заговорила о равноправности этической. Вдь до сихъ поръ нмецкая женщина еще почти не вышла изъ круга понятій ‘дльной хозяйки’ (tchtige Hausfrau), и мы понимаемъ, что протестъ Вры вызвалъ такой негодующій шумъ въ нмецкомъ буржуазномъ обществ. Какъ можетъ двушка говорить о такихъ вещахъ, требовать одинаковой морали для мужчины и женщины, осудить безповоротно мужчину за потерю цломудрія?! Это былъ несомннный скандалъ въ благородномъ семейств. Но чего мы никакъ не можемъ понять, такъ это протестовъ, раздающихся противъ разсказа г. Андреева ‘Въ туман’, въ которомъ затронутъ тоже важный вопросъ, лучше сказать, рядъ вопросовъ, связанныхъ тоже съ половой моралью. Страннымъ кажется намъ этотъ протестъ посл хотя бы ‘Крейцеровой Сонаты’. Какъ тогда негодующіе критики огуломъ ршили, что Позднышевъ психопатъ, маніакъ, эротоманъ, типъ, достойный Крафтъ-Эбинга, такъ и теперь въ геро разсказа ‘Въ туман’, бдномъ Павл Рыбаков хотятъ видть патологическаго субъекта, вырожденца и маніака.
Такъ ли это однако?
Редакція журнала Міръ Божій, потому-ли, что его читаютъ преимущественно молодые люди — не знаю, часто получаетъ разные запросы отъ молодежи, въ числ ихъ есть одинъ, который упорно повторяется изъ года въ годъ. И въ настоящій моментъ предо мною лежитъ письмо ‘студента варшавскаго университета’ съ просьбой — указать, есть ли въ Россіи общество для ‘нравственнаго усовершенствованія’. Пишущій добавляетъ, что ‘такое общество помогло бы мн въ борьб… съ порокомъ проституціи’. Такія письма это своего рода вопль измученной въ непосильной борьб души, и разсказъ г. Андреева — отвтъ на этотъ вопль, и чудная иллюстрація къ нему.
Въ туманный и слякотный день, столь хорошо знакомый каждому жителю столицы, Павелъ Рыбаковъ, юноша, оканчивающій гимназію, валяется въ своей комнат на кровати и мучится тяжелыми думами и еще больше тяжелыми воспоминаніями. ‘— Скучно… Скучно! — протяжно говоритъ Павелъ, закрываетъ глаза и вытягивается такъ, что носки сапогъ касаются желзныхъ прутьевъ кровати. Углы густыхъ бровей его скосились и все лицо передернула гримаса боли и отвращенія, странно исказивъ и обезобразивъ его черты, когда морщины разгладились, видно стало, что лицо его молодо и красиво. И особенно красивы были смлыя очертанія пухлыхъ губъ, и то, что надъ ними по-юношески не было усовъ, длало ихъ чистыми и милыми, какъ у молоденькой двушки. Но лежать съ закрытыми глазами и видть въ темнот закрытыхъ вкъ все то ужасное, о чемъ хочется забыть навсегда, было еще мучительне…’
Онъ подходитъ къ окну. но и здсь то же мучительное и ужасное, о чемъ ему не хотлось бы думать, опять властно вторгается въ его душу. Онъ видитъ въ туман смутныя фигуры людей, очертанія домовъ, и все кажется такимъ ‘безцльнымъ и скучнымъ’. ‘Но среди идущихъ и дущихъ были женщины, и ихъ присутствіе давало картин сокровенный и тревожный смыслъ. Он шли по своему длу и были, казалось, такія обыкновенныя и незамтныя, но Павелъ видлъ ихъ странную и страшную обособленность: он были чужды всей остальной толп и не растворялись въ ней, но были какъ огоньки среди тьмы. И все было для нихъ: улица, дома и люди, и все стремилось къ нимъ, жаждало ихъ — и не понимало. Слово ‘женщина’ было огненными буквами выжжено въ мозгу Павла, онъ первымъ видлъ его на каждой развернутой страниц, люди говорили тихо, но когда встрчали слова ‘женщина’, они какъ будто выкрикивали его,— и это было для Павла самое непонятное, самое фантастическое и страшное слово’…
Въ этихъ сжатыхъ образахъ предъ нами вырисовывается типичное настроеніе юноши въ періодъ критическаго возраста, когда природа рзко подчеркиваетъ впервые принадлежность пола и его властные порывы. Настроеніе Павла Рыбакова осложнено рядомъ мучительныхъ мыслей и воспоминаній: онъ… боленъ, заразился одною изъ обычныхъ болзней, и мысль, что онъ навсегда загрязненъ и болзнью, и сопровождающимъ ее развратомъ, послдствіемъ котораго она явилась, перепутываются съ воспоминаніями недавняго прошлаго, когда онъ еще былъ чистъ и невиненъ. И эти-то сладкія сами по себ воспоминанія о первой юношеской любви получаютъ невыносимую остроту отъ контраста съ настоящимъ, когда онъ чувствуетъ ‘грязь, которая обволакиваетъ его и проникаетъ насквозь’, какъ ему кажется. Сестра его ждетъ къ себ въ гости подругъ,— гимназистки придутъ. ‘Это значитъ, что придетъ и Катя Рейнеръ — всегда серьезная, всегда задумчивая, всегда искренняя Катя Рейнеръ. Эта мысль была какъ огонь, на который упало его сердце, и со стономъ онъ быстро повернулся и уткнулся лицомъ въ подушку. Потомъ, также быстро принявъ прежнее положеніе, онъ сдернулъ съ глазъ дв дкія слезинки и уставился въ потолокъ… Онъ вспомнилъ дачу и темную іюльскую ночь.
‘Темная была эта ночь, и звзды дрожали въ синей бездн неба, и снизу гасила ихъ, подымаясь изъ-за горизонта, черная туча. И въ лсу, гд онъ лежалъ за кустами, было такъ темно, что онъ не видлъ своей руки, и порой ему чудилось, что и самого его нтъ, а есть только молчаливая и глухая тьма. И далеко во вс стороны разстилался міръ и былъ онъ безконечный и темный, и всмъ одинокимъ и скорбнымъ сердцемъ чувствовалъ Павелъ его неизмримую и чуждую громаду. Онъ лежалъ и ждалъ, когда по тропинк пройдетъ Катя Реймеръ съ Лилечкой и другими веселыми, беззаботными людьми, которые живутъ въ томъ чуждомъ для него мір и чужды для него. Онъ не пошелъ съ ними, такъ какъ любилъ Катю Реймеръ чистой, красивой и печальной любовью, и она не знала объ этой любви и никогда не могла раздлить ее. И ему хотлось быть одному и возл Кати, чтобы глубже почувствовать ея далекую прелесть и всю глубину своего горя и одиночества. И онъ лежалъ въ кустахъ, на земл, чужой всмъ людямъ и посторонній для жизни, которая со всею своею красотою, пснями и радостью проходила мимо него,— проходила въ эту іюльскую темную ночь.
‘Онъ долго лежалъ, и тьма стала гуще и черне, когда далеко впереди послышались голоса, смхъ, хрустніе сучковъ подъ ногами, и ясно стало, что идетъ много молодого и веселаго народа. И все это надвигалось толпою веселыхъ звуковъ и стало совсмъ близко.
‘— Охъ, батюшки!— говорила Катя Реймеръ густымъ и звучнымъ контральто:— да тутъ голову расшибешь. Тиновъ, свтите!
‘Изъ тьмы пропищалъ странный и смшной голосъ полишинеля:
‘— Спички потерялъ, Катерина Эдуардовна!
‘Среди смха прозвучалъ другой голосъ, молодой и сдержанный басъ:
‘— Позвольте, Катерина Эдуардовна, я посвчу!
‘Катя Реймеръ отвтила, и голосъ ея былъ серьезный и измнившійся:
‘— Пожалуйста, Николай Петровичъ!
‘Спичка сверкнула и секунду горла яркимъ, блымъ свтомъ, выдляя изъ мрака только державшую ее руку, какъ будто послдняя висла въ воздух. Потомъ стало еще темне, и вс со смхомъ и шутками двинулись впередъ.
‘— Давайте вашу руку, Катерина Эдуардовна!— прозвучалъ тотъ же молодой и сдержанный басъ.
‘Минута тишины, пока Катя Реймеръ давала свою руку, и затмъ твердые мужскіе шаги и рядомъ съ ними скромный шелестъ платья. И тотъ же голосъ тихо и нжно спросилъ:
‘— Отчего вы такъ грустны, Катерина Эдуардовна?
‘Отвта Павелъ не слыхалъ. Идущіе повернулись къ нему спиною, голоса сразу стали глуше, вспыхнули еще разъ, какъ умирающее пламя костра, и потухли. И когда казалось, что ничего уже нтъ, кром глухого мрака и молчанія, съ неожиданною яркостью прозвучалъ женскій смхъ, и высокій теноръ заплъ широко и открыто:
Разгульна, свтла и любовна,
Душа веселится моя.
Да здравствуетъ Марья Петровна
И… ручка, и… ножка…
‘Ея’ пронеслось высоко и радостно, и тяжелая тьма словно придавила идущихъ. Стало мертвенно тихо и пусто, какъ въ пустомъ пространств, на тысячу верстъ надъ землей. Жизнь прошла мимо со всми ея радостями, пснями, красотою,— прошла въ эту іюльскую темную ночь.
‘Павелъ поднялся изъ-за кустовъ и тихо прошепталъ:
‘— Отчего вы такъ грустны, Катерина Эдуардовна? — и тихія слезы навернулись на его глазахъ.
,,— Отчего вы такъ грустны, Катерина Эдуардовна?— повторялъ онъ и безъ цли шелъ впередъ, во тьму крпчающей ночи. Разъ онъ совсмъ близко коснулся дерева и остановился въ недоумніи. Потомъ обнялъ шершавый стволъ рукою, прижался къ нему лицомъ, какъ къ другу, и замеръ въ тихомъ отчаяніи, которому не дано слезъ и бшенаго крика. Потомъ тихо отшатнулся отъ дерева, которое его пріютило, и пошелъ дальше.
‘— Отчего вы такъ грустны, Катерина Эдуардовна?— повторялъ онъ, какъ жалобную псню, какъ тихую молитву отчаянія, и вся душа его билась и плакала въ этихъ звукахъ. Грозный сумракъ охватывалъ ее, и, полная великой любви, она молилась о чемъ то свтломъ, чего не знала сама, и оттого такъ горяча была ея молитва’…
Съ величайшей неохотой прекращаемъ эту выписку,— до того прекрасно это чарующее описаніе юношеской первой любви, первыхъ грезъ и тревогъ переполненнаго сердца, которое, кажется, вотъ-вотъ разорвется и изойдетъ въ невыносимо сладостныхъ мукахъ. И кто не переживалъ ихъ въ свое время, не знаетъ лучшей странички въ скучной и утомительной книг жизни. Но кто не переживалъ ихъ?!.
И можно ли считать бднаго Павла патологическимъ субъектомъ за то, что сопоставленіе этого чуднаго момента, какой мы переживаемъ только разъ въ жизни, съ тягостной минутой паденія, когда впервые онъ почувствовалъ всю силу животнаго, скрытаго въ немъ, и все безсиліе свое сладить съ нимъ одинъ на одинъ,— доводитъ его до другого отчаянія, мрачнаго, безъисходнаго, когда мысль о смерти является отраднымъ избавленіемъ отъ невыносимой муки. Напротивъ, Павелъ Рыбаковъ въ обоихъ случаяхъ вполн типичный, нормальный юноша, какихъ по меньшей мр 99 на 100. Онъ нисколько не испорченный, въ корень порочный юноша, хотя и палъ физически, хотя рисуетъ отвратительныя циничныя картинки, приводящія въ ужасъ и недоумніе его отца. Его случай вовсе не клиническій, и разсказъ г. Андреева — не иллюстрація къ душевной патологіи Крафтъ-Эбинга. Павелъ Рыбаковъ — нашъ сынъ, какихъ огромное большинство, и его печальная исторія съ ея трагическимъ концомъ — великолпная картина нашихъ нравовъ.
Разв это не типичнйшая картина отношеній отца и сына въ тотъ моментъ, когда Павелъ Рыбаковъ мучится сознаніемъ ужаса своего положенія, обуреваемый воспоминаніями съ одной стороны, съ другой отчаянными мыслями о безъисходности своего физическаго и душевнаго состоянія? Какъ далеки и чужды эти два человка, которые, однако, ближе всего должны бы быть другъ другу! Отецъ чувствуетъ, что съ сыномъ что то неладно, но не знаетъ, какъ подойти къ нему, какъ спросить его о самомъ главномъ, о томъ, что мучитъ и терзаетъ того. Превосходно изобразилъ художникъ настроеніе обоихъ въ сцен ‘умнаго’ разговора между отцомъ и сыномъ, разговора, который еще больше удаляетъ ихъ другъ отъ друга. Въ конц наступаетъ одинъ моментъ, когда оба чувствуютъ, что одно слово — и ледъ растаетъ, и юноша на родной груди выплакалъ бы, съ крикомъ, съ рыданіями, свою мучительную тайну, нашелъ бы совтъ, поддержку и надежду. Но мигъ этотъ блеснулъ, какъ молнія, и исчезъ, и опять въ туман отецъ и сынъ не видятъ другъ друга. Великолпно это ‘другъ мой’, которымъ заканчивается разговоръ, вмсто просившагося на уста отцовскаго теплаго и любовнаго призыва ‘сынъ мой’. И этотъ брезгливо протянутый скабрезный рисунокъ, найденный отцомъ, и вопросъ отца, ‘откуда-то издалека’: ‘это ты’?
‘Замучили!’ — съ воплемъ вырывается изъ истомленной души Павла посл этого разговора,— и затмъ онъ словно летитъ въ бездну, катится съ горы все быстре и быстре, подхваченный нестерпимымъ, все наростающимъ порывомъ отчаянія, вплоть до послдней катастрофы, ужасной сцены борьбы и смерти въ истомъ логов разврата.
Повидимому, эта, именно, сцена и вызываетъ наибольшія нареканія на автора своимъ реализмомъ съ одной стороны, съ другой — недостаточной психологической обоснованностью. Начнемъ съ послдняго упрека, котораго мы совершенно не раздляемъ. Въ настроеніи несчастнаго юноши, въ которомъ онъ уходитъ изъ дому, гд все гнететъ его, усиливая его отчаяніе, вы уже чувствуете неизбжность трагическаго конца. Онъ уже не вернется назадъ, если его не спасетъ чудо, но чудесъ въ наши дни не бываетъ, а на улиц большого города онъ встрчаетъ именно то, что послужило началомъ его паденія и что неизбжно должно было довершить его гибель. Поразительно врна эта сцена, когда Павелъ въ туман, уже во власти чудовища, охватившаго его своими цпкими лапами, бродитъ подъ окнами дома своей ‘чистой любви’ и упивается злобными представленіями, какъ бы встртила его она, его, развратнаго, грязнаго, зараженнаго, какъ онъ думаетъ, неизлчимой, ужасной болзнью. Онъ ясно видитъ Катю Реймеръ: ‘какъ она, чистая и невинная, сидитъ среди чистыхъ людей и улыбается, и читаетъ хорошую книгу, и ничего не знаетъ объ улиц, въ грязи и холод которой стоитъ погибающій человкъ. Она чистая и подлая въ своей чистот, она, быть можетъ, мечтаетъ сейчасъ о какомъ-нибудь благородномъ геро, и если бы вошелъ къ ней Павелъ и сказалъ: ‘Я грязенъ, я боленъ, я развратенъ, и оттого я несчастенъ и умираю, поддержи меня!’ — она брезгливо отвернулась бы и сказала: ‘Ступай! Мн жаль тебя, но ты противенъ мн. Ступай!’ И она заплакала бы, она, чистая и добрая, она заплакала бы… прогоняя. И милостынею своихъ чистыхъ слезъ и гордаго сожалнія она губила бы того, кто просилъ ее о человческой любви, которая не оглядывается и не боится грязи’.
Только представимъ себ эту больную душу, уже помутнвшій отъ ужаса умъ и воображеніе, юное, возбужденное, рисующее въ изступленіи картины, одна другой ужасне и печальне, и мы поймемъ, что все послдующее развертывается съ неумолимой неизбжностью. Въ представленіи своемъ отвергнутый той, которая сіяетъ для него и въ эту минуту, какъ ‘чистйшей прелести чистйшей образецъ’, смертельно оскорбленный ея ‘горделивой милостыней’, онъ идетъ за первой встрчной падшей женщиной. ‘И съ вжливостью, въ которой былъ вызовъ, насмшка и слезы смертельнаго отчаянія, онъ сказалъ:
‘— О, божественная! вы такъ хотите моихъ страстныхъ ласкъ?
‘Женщин показалось обидно…’
Здсь мы прекращаемъ выписки, ибо пришлось бы выписать всю заключительную сцену, чтобы шагъ за шагомъ показать, какъ психологически врно прослжена художникомъ вся исторія катастрофы, ея постепенное приближеніе, наростаніе и страшный конецъ.
Да, описаніе здсь реально, до того художественно-правдиво, что минутами испытываешь такое ощущеніе, какъ будто самъ при этомъ присутствуешь. И не намъ возмущаться реализмомъ, въ которомъ нтъ ничего смакующаго, специфическаго, что такъ нравится многимъ, а есть только правда жизни, въ данномъ мст неизбжная.
Павелъ Рыбаковъ погибъ, и художникъ изобразилъ въ превосходной картинк исторію его паденія и гибели. Но зачмъ онъ взялъ такой сюжетъ? Какъ смлъ онъ коснуться такъ безцеремонно той стороны жизни, о которой не принято говоритъ… Въ гостиныхъ? Конечно, но русская литература никогда и не была ‘салонной’.
Общество — вотъ чей судъ былъ важенъ, и его приговоръ, мн кажется, можетъ быть только одинъ: художникъ за свою смлость заслуживаетъ высшей благодарности. Ибо если бы это было иначе, общество дйствительно уподобилось бы той Кат Реймеръ, какъ ее представляетъ себ Павелъ Рыбаковъ въ моментъ полнаго отчаянія: ‘чистая и подлая въ своей чистот’. И какъ Катя Реймеръ въ дйствительности совсмъ не такова и не такъ отнеслась бы къ злополучному Павлу, такъ и общество, конечно, не можетъ не задуматься надъ представленнымъ ему изображеніемъ гибели хорошаго юноши, не сладившаго съ собой. Для всякаго отца и матери этотъ разсказъ — угроза и предостереженіе. Не вс, конечно, товарищи Павла Рыбакова, имя же имъ легіонъ, гибнутъ такъ жалко. Но сколько мукъ ими переживается, сколько исковерканныхъ характеровъ, болзненныхъ послдствій получается отъ того, что мы неискренни и неправдивы и сами съ собой, и съ своими дтьми. Почему родители, какъ этотъ отецъ въ разсказ — послдніе, къ кому обращаются ихъ дти въ трудныя минуты? И почему, какъ этотъ отецъ, они, даже догадываясь о какой-то трагедіи въ душ сына, не умютъ просто, по-человчески подойти къ нему, проявить ту любовь, ‘которая не оглядывается и не боится грязи’?
Мы, не колеблясь, отвчаемъ на эти вопросы — потому, что мы неискренни и боимся правды. Мы бродимъ ‘въ туман’, сумрачные и молчаливые, и охотне вримъ, что все обстоитъ благополучно, хотя и знаемъ, что это ложь, радуемся туману, который скрываетъ правду… Но если мы на минуту станемъ искренни и правдивы, мы должны быть благодарны художнику, который смло разсялъ туманъ и заставилъ насъ заглянуть хоть въ одинъ уголокъ жизни, гд далеко не все обстоитъ благополучно.
И не героини-проповдницы тлесной чистоты, какъ перваго и главнаго условія счастья и нравственности жизни, внесутъ въ этотъ уголокъ освжающую атмосферу. Напротивъ, своимъ фанатическимъ credo — ‘раскаяніе не поможетъ разъ чистота потеряна’, он могутъ только толкнуть безвозвратно на путь разврата несчастныхъ гршниковъ, именно, скоре несчастныхъ, чмъ порочныхъ, и еще мене неспособныхъ возстать изъ бездны паденія и очиститься. Что потеряно, то потеряно,— спору нтъ. Но нтъ паденія, для котораго не было бы спасенія. Для этого, прежде всего, нужна любовь, ‘которая не оглядывается и не боится грязи’.
Нужно помнить еще старое и мудрое правило,— гони природу въ дверь, она войдетъ въ окно. И вспомнивъ, широко и настежь открыть ей и двери, и окна чтобы въ затхлую среду современной семьи вошла свтлая, вчно радостная, цломудренная природа, внеся туда и свою свжесть, и свою чистоту. Путемъ совмстнаго воспитанія, товарищеской жизни, въ дружной работ бокъ-о-бокъ, наши юноши и двушки помогутъ другъ другу сохранить свою чистоту и создадутъ то цломудренное будущее, о которомъ мечтала Вра. Побольше доврія къ юности, побольше уваженія къ ней и, главное правды и искренности въ отношеніяхъ,— и будущее это не такъ ужъ далеко.
Январь, 1908 г.