В тумане, Андреев Леонид Николаевич, Год: 1902

Леонид Андреев. В тумане
 



 —————————————————————- 
 Оригинал находится здесь: Библиотека. Леонид Андреев. 
 —————————————————————- 




 В тот день с самого рассвета на улицах стоял странный, неподвижный 
 туман. Он был легок и прозрачен, он не закрывал предметов, но все, что 
 проходило сквозь него, окрашивалось в тревожный темно-желтый цвет, и свежий 
 румянец женских щек, яркие пятна их нарядов проглядывали сквозь него, как 
 сквозь черный вуаль: и темно и четко. К югу, где за пологом туч пряталось 
 ноябрьское низкое солнце, небо было светло, светлее земли, а к северу оно 
 спускалось широкой, ровно темнеющей завесой и у самой земли становилось 
 изжелта-черным и непрозрачным, как ночью. На тяжелом фоне его темные здания 
 казались светло-серыми, а две белые колонны у входа в какой-то сад, 
 опустошенный осенью, были как две желтые свечи над покойником. И клумбы в 
 этом саду были взрыты и истоптаны грубыми ногами, и на сломанных стеблях 
 тихо умирали в тумане запоздалые болезненно-яркие цветы. 
 И сколько ни было людей на улицах, все торопились, и все были сумрачны 
 и молчаливы. Печален и страшно тревожен был этот призрачный день, 
 задыхавшийся в желтом тумане. 
 В столовой уже пробило двенадцать часов, потом коротко отбило половину 
 первого, а в комнате Павла Рыбакова было темно, как в сумерках, и на всем 
 лежал отраженный, исчерна-желтый отсвет. От него желтели, как старая 
 слоновая кость, тетради и бумаги, разбросанные по столу, и нерешенная 
 алгебраическая задача на одной из них со своими ясными цифрами и 
 загадочными буквами смотрела так старо, так заброшенно и ненужно, как будто 
 много скучных лет пронеслось над нею, желтело от него и лицо Павла, 
 лежавшего на кровати. Крепкие, молодые руки его были закинуты за голову и 
 обнажились почти до локтя, раскрытая книжка, корешком вверх, лежала на 
 груди, и темные глаза упорно глядели в лепной раскрашенный потолок. В 
 пестроте и грязных тонах его окраски было что-то скучное, надоедливое и 
 безвкусное, напоминавшее о десятках людей, которые жили в этой квартире до 
 Рыбаковых, спали, говорили, думали, делали что-то свое — и на все наложили 
 свою чуждую печать. И эти люди напоминали Павлу о сотнях других людей, об 
 учителях и товарищах, о шумных и людных улицах, по которым ходят женщины, и 
 о том — самом для него тяжелом и страшном,- о чем хочется забыть и не 
 думать. 
 — Скучно… Ску-у-чно!- протяжно говорит Павел, закрывает глаза и 
 вытягивается так, что носки сапог касаются железных прутьев кровати. Углы 
 густых бровей его скосились, и все лицо передернула гримаса боли и 
 отвращения, странно исказив и обезобразив его черты, когда морщины 
 разгладились, видно стало, что лицо его молодо и красиво. И особенно 
 красивы были смелые очертания пухлых губ, и то, что над ними по-юношески не 
 было усов, делало их чистыми и милыми, как у молоденькой девушки. 
 Но лежать с закрытыми глазами и видеть в темноте закрытых век все то 
 ужасное, о чем хочется забыть навсегда, было еще мучительнее, и глаза Павла 
 с силою открылись. От их растерянного блеска в лице его появилось что-то 
 старческое и тревожное. 
 — Бедный я малый! Бедный я малый!- вслух пожалел он себя и повернул 
 глаза к окну, жадно ища света. Но его нет, и желтый сумрак настойчиво 
 ползет в окна, разливается по комнате и так ясно ощутим, как будто его 
 можно осязать пальцами. И снова перед глазами развернулся в высоте потолок. 
 Карниз потолка был лепной и изображал русское село: углом вперед 
 стояла хата, каких никогда не бывает в действительности, рядом застыл мужик 
 с приподнятой ногою, и палка в руках была выше его, а он сам был выше хаты, 
 дальше кривилась малорослая церковь, а возле нее выпирала вперед огромная 
 телега с такой маленькой лошадью, как будто это была не лошадь, а гончая 
 собака. И морда у нее была острая, как у собаки. Потом опять в том же 
 порядке: хата, большой мужик, церковь и огромная телега, и так кругом 
 комнаты. И все это было желтое на грязно-розовом фоне, уродливое и скучное, 
 и напоминало не деревню, а чью-то печальную и лишенную смысла жизнь. 
 Противен был мастер, который лепил деревню и не дал ей ни одного дерева. 
 — Хоть бы завтракать скорее!- прошептал Павел, хотя ему совсем не 
 хотелось есть, и нетерпеливо повернулся на бок. При движении книга 
 свалилась на пол и листы ее подвернулись, но Павел не протянул руки, чтобы 
 поднять ее. На корешке золотом по черному было напечатано: ‘Бокль. История 
 цивилизации’, и это напоминало о чем-то старом, о множестве людей, которые 
 испокон веков хотят устроить свою жизнь и не могут, о жизни, в которой все 
 непонятно и совершается с жестокой необходимостью, и о том печальном и 
 давящем, как совершенное преступление, о чем не хотел думать Павел. И так 
 захотелось света, широкого и ясного, что даже заломило в глазах. Павел 
 вскочил, обошел валявшуюся книжку и начал дергать драпри у окна, стараясь 
 раздвинуть их как можно шире. 
 — А, черт!- ругался он и отбрасывал материю, но, тяжелая, она тупо 
 падала назад прямыми и равнодушными складками. Внезапно устав и потеряв всю 
 энергию, Павел лениво отодвинул ее и сел на холодный подоконник. 
 Туман стоял, и небо за серыми крышами было желто-черное, и тень от 
 него падала на дома и мостовую. Неделю тому назад выпал первый непрочный 
 снег, растаял, и с тех пор на мостовой лежала липкая и серая грязь. Местами 
 мокрые камни отражали черное небо и блестели косым и темным блеском и по 
 ним, вздрагивая и колыхаясь, катились экипажи. Грохота наверху не было 
 слышно,- он замирал в тумане, бессильный подняться над землею, и это 
 бесшумное движение под черным небом, среди темных, промокших домов, 
 казалось бесцельным и скучным. Но среди идущих и едущих были женщины, и их 
 присутствие давало картине сокровенный и тревожный смысл. Они шли по 
 какому-то своему делу и были, казалось, такие обыкновенные и незаметные, но 
 Павел видел их странную и страшную обособленность: они были чужды всей 
 остальной толпе и не растворялись в ней, но были как огоньки среди тьмы. И 
 все было для них: улицы, дома и люди, и все стремилось к ним, жаждало их — 
 и не понимало. Слово ‘женщина’ было огненными буквами выжжено в мозгу 
 Павла, он первым видел его на каждой развернутой странице, люди говорили 
 тихо, но, когда встречалось слово ‘женщина’, они как будто выкрикивали 
 его,- и это было для Павла самое непонятное, самое фантастическое и 
 страшное слово. Острым и подозрительным взглядом он прослеживал каждую из 
 женщин и смотрел так, будто она вот сейчас подойдет к дому и взорвет его со 
 всеми людьми или сделает что-нибудь еще более ужасное. Но когда он случайно 
 наткнулся взором на хорошенькое женское личико, он весь подтянулся, сделал 
 красивое и привлекательное лицо и приказал глазами, чтобы она обернулась, 
 взглянула на него. Но она не обернулась, и опять в груди стало пусто, темно 
 и страшно, как в вымершем доме, сквозь который прошла угрюмая чума, убила 
 все живое и досками заколотила окна. 
 — Ску-у-чно!- протяжно сказал Павел и отвернулся от улицы. 
 В столовой, рядом, давно уже ходили, разговаривали и стучали посудой. 
 Потом все затихло, и послышался хозяйский голос Сергея Андреича, отца 
 Павла, горловой, снисходительный басок. При первых его округлых и приятных 
 звуках будто пахнуло хорошими сигарами, умной книгой и чистым бельем. Но 
 теперь в нем было что-то надтреснутое и покоробленное, словно и в гортань 
 Сергея Андреича проник грязно-желтый, скучный туман. 
 — А юноша наш еще изволят почивать? 
 Ответа матери Павел не слыхал. 
 — И к обедне в училище, конечно, ходить не изволили? 
 Ответа опять не было слышно. 
 — Ну, конечно,- продолжал отец с насмешкою,- обычай устарелый и… 
 Окончания фразы Павел не слыхал, так как Сергей Андреич повернулся, но 
 было сказано, вероятно, что-нибудь смешное, и Лиля звонко захохотала. Когда 
 отец Павла имел против него какое-нибудь тайное неудовольствие, он бранил 
 его за то, что в праздники он поздно встает и не ходит к обедне, хотя сам к 
 религии был совершенно равнодушен и не был в церкви около двадцати лет,- с 
 тех пор как женился. И с самого лета, когда они жили на даче, он имел 
 что-то против Павла, и тот думал, что он догадывается. Но теперь угрюмо 
 решил: 
 — Пусть его! 
 Взяв со стола тетрадку, он сделал вид, что читает. Но глаза его 
 враждебно и сторожко были направлены к столовой, как у человека, который 
 привык скрываться и постоянно ждет нападения. 
 — Позовите Павла!- сказал Сергей Андреич. 
 — Павел! Павлуша!- позвала мать. 
 Павел быстро встал и, вероятно, сделал себе очень больно: он 
 перегнулся, лицо его исказилось гримасой страдания, и руки судорожно 
 прижались к животу. Медленно он выпрямился, стиснул зубы, от чего углы рта 
 притянулись к подбородку, и дрожащими руками оправил куртку. Потом лицо его 
 побледнело и потеряло всякое выражение, как у слепого, и он вышел в 
 столовую, шагая решительно, но сохраняя в походке следы испытанной жестокой 
 боли. 
 — Что делал?- коротко спросил Сергей Андреич: у них не принято было 
 здороваться по утрам. 
 — Читал,- так же коротко ответил Павел. 
 — Что? 
 — Бокля. 
 — То-то, Бокля,- сказал Сергей Андреич, с угрозою, через пенсне, глядя 
 на сына. 
 — А что?- решительно и вызывающе ответил Павел и посмотрел отцу прямо 
 в глаза. 
 Тот помолчал и многозначительно бросил: 
 — Ничего. 
 Тут вмешалась Лилечка, которой стало жаль брата: 
 — Павля, ты вечером будешь дома? 
 Павел молчал. 
 — Кто не отвечает, когда его спрашивают, тот обыкновенно называется 
 невежей. Как ваше мнение на этот счет, Павел Сергеевич?- спросил отец. 
 — Охота тебе, Сергей Андреич!- вмешалась мать.- Ешь, а то котлеты 
 простынут. Какая ужасная погода, хоть огни зажигай! И не знаю, как я поеду. 
 — Буду…- ответил Павел Лилечке, а Сергей Андреич поправил пенсне и 
 сказал: 
 — Меланхолии этой я не выношу, мировой скорби… Порядочный мальчик 
 должен быть бодр и весел. 
 — Нельзя, чтобы всегда было весело,- ответила Лилечка, которой всегда 
 было весело. 
 — Я не требую, чтобы люди насильно веселились. Ты отчего не ешь? Тебя 
 спрашиваю, Павел! 
 — Не хочу. 
 — Отчего не хочешь? 
 — Аппетита нет. 
 — А вчера где вечером был? Шатался? 
 — Дома был. 
 — То-то, дома! 
 — А где же мне быть? — дерзко спросил Павел. 
 Сергей Андреич ответил с ядовитою вежливостью: 
 — Откуда же мне знать все места,- он подчеркнул слово ‘места’,- 
 которые изволит посещать Павел Сергеевич? Павел Сергеевич взрослый, у Павла 
 Сергеевича скоро усы вырастут, Павел Сергеевич, может, и водку пьет,- почем 
 я знаю? 
 Завтрак продолжался молча, и все, на что падал свет из окна, казалось 
 желтым и странно угрюмым. Сергей Андреич внимательно и испытующе глядел в 
 лицо Павла и думал: ‘И под глазами круги… Но неужели это правда, и он 
 близок с женщинами — такой мальчишка?’ 
 Этот странный и мучительный вопрос, продумать который до конца у 
 Сергея Андреича не хватает силы, явился недавно, летом, и он живо помнит, 
 как это произошло, и никогда не забудет. За маленьким сарайчиком, где была 
 густая трава и белая березка бросала прохладную синюю тень, он случайно 
 увидел надорванный и скомканный листок бумаги. Было в этом листке что-то 
 особенное и тревожное: так рвут и комкают бумаги, которые возбуждают 
 ненависть и гнев, и Сергей Андреич поднял ее, расправил и посмотрел. Это 
 был рисунок. Сперва он не понял, улыбнулся и подумал: ‘Это Павлов рисунок! 
 Славно он рисует!’ Потом повернул бумагу боком и ясно различил 
 безобразно-циничную и грязную картинку. 
 — Что за гадость!- сказал он сердито и бросил бумажку. 
 Минут через десять он вернулся за нею, понес ее к себе в кабинет и 
 долго рассматривал, стараясь решить едкую и мучительную загадку: рисовал ли 
 это Павел, или кто-нибудь другой? Он не мог допустить, чтобы такую грязную, 
 пошлую вещь мог нарисовать Павел и, рисуя, знать все то развратное и 
 мерзкое, что в ней было. В смелости линий видна была опытная и развращенная 
 рука, без колебаний подходившая к самому сокровенному, о чем неиспорченным 
 людям стыдно думать, в старательности, с какой рисунок исправлялся резинкой 
 и подцвечивался красным карандашом, была наивность глубокого и 
 бессознательного падения. Сергей Андреич смотрел и не верил, чтобы его 
 Павел, его умный и развитой мальчик, все мысли которого он знает, мог 
 своею-рукою, загорелою рукою крепкого и чистого юноши, рисовать такую 
 гадость и знать и понимать все то, что он рисует. И так как очень было 
 страшно думать, что это сделал Павел, то решил, что это кто-нибудь другой, 
 но бумажку спрятал. И когда увидел Павла, соскочившего с велосипеда, 
 веселого, живого, еще полного чистых запахов полей, по которым он носился,- 
 он еще раз решил, что это не Павел сделал, и обрадовался. 
 Но радость скоро прошла, и уже через полчаса Сергей Андреич смотрел на 
 Павла и думал: кто этот чужой и незнакомый юноша, странно высокий, странно 
 похожий на мужчину? Он говорит грубым и мужественным голосом, много и жадно 
 ест, спокойно и независимо наливает в стакан вино и покровительственно 
 шутит с Лилей. Он называется Павлом, и лицо у него Павла, и смех у него 
 Павла, и когда он обгрыз сейчас верхнюю корку хлеба, то обгрыз ее, как 
 Павел,- но Павла в нем нет. 
 — А сколько тебе лет, Павел?- спросил Сергей Андреич. Павел засмеялся. 
 — Старик уже я, папаша! Скоро восемнадцать. 
 — Ну, делегат еще до восемнадцати,-поправила мать.- Еще только шестого 
 декабря будет восемнадцать. 
 — А усов нет!- сказала Лиля. 
 И все стали шутить, что у Павла нет усов, и он притворялся, что 
 плачет, а после обеда налепил на губу ваты и говорил старческим голосом: 
 — А где моя старуха? 
 И ходил как расслабленный. И тут еще Лиля заметила, что Павел что-то 
 особенно весел, после чего Павел нахмурился, снял усы и ушел в свою 
 комнату. И с тех пор Сергей Андреич искал прежнего милого, хорошо знакомого 
 мальчика, натыкался на что-то новое и загадочное и мучительно недоумевал. 
 И еще новое узнал он тогда в Павле: то, что сын его постоянно 
 переживает какие-то настроения: один день бывает весел и шаловлив, а то по 
 целым часам хмурится, становится раздражителен и несносен, и хоть и 
 сдерживается, но видно, что страдает от каких-то неведомых причин. И было 
 очень тяжело и неприятно видеть, что близкий человек печален, и не знать 
 причин, и от этого близкий человек становился далеким и чужим. Уже по 
 одному тому, как входил Павел, как он без аппетита пил чай, крошил пальцами 
 хлеб, а сам смотрел в сторону, на соседний лес, отец чувствовал его дурное 
 настроение и возмущался. И ему хотелось, чтобы Павел заметил это и понял, 
 какую неприятность делает он отцу своим дурным настроением, но Павел не 
 замечал и, кончив чай, уходил. 
 — Куда ты?- спрашивал Сергей Андреич. 
 — В лес. 
 — Опять в лес!- сердито замечал отец. 
 Павел слегка удивлялся: 
 — А что? Ведь я каждый день в лес хожу. 
 Отец молча отвертывался, а Павел уходил, и по его широкой, спокойно 
 колышущейся спине видно было, что он даже не задумался о том, почему 
 сердится отец, и совсем забыл о его существовании. 
 И уже давно Сергей Андреич хотел решительно и откровенно поговорить с 
 Павлом, но слишком мучителен был предстоящий разговор, и он откладывал его 
 со дня на день. А с переездом в город Павел стал особенно мрачен и нервен, 
 и Сергей Андреич боялся за себя, что не сумеет говорить достаточно спокойно 
 и внушительно. Но в этот день, за долгим и скучным завтраком, решил, что 
 сегодня же поговорит. ‘Быть может, он просто влюблен, как влюблены бывают 
 все эти мальчишки и девчонки,- успокаивал он себя.- Вон и Лилька влюблена в 
 какого-то Авдеева, а я и не помню, какой он. Кажется, гимназист’. 
 — Лиля! Авдеев сегодня будет?- спросил Сергей Андреич с усиленным, 
 подчеркнутым равнодушием. 
 Лиля испуганно взмахнула длинными ресницами, выронила из рук грушу и 
 прошептала: 
 — Ax!..- Потом полезла под стол за грушей, и когда вернулась оттуда, 
 то была вся красная, и даже голос ее был как будто красный.- Тинов будет, 
 Поспелов будет… и Авдеев тоже будет. 
 В комнате Павла стало немного светлее, и лепная деревня на потолке 
 выступила резче и глядела с тупым и наивным самодовольством. Павел сердито 
 отвернулся и взял книжку, но скоро положил ее к себе на грудь и стал думать 
 о том, что сказала Лилечка: гимназистки придут. Это значит, что придет и 
 Катя Реймер — всегда серьезная, всегда задумчивая, всегда искренняя Катя 
 Реймер. Эта мысль была как огонь, на который упало его сердце, и со стоном 
 он быстро повернулся и уткнулся лицом в подушку. Потом, так же быстро 
 приняв прежнее положение, он сдернул с глаз две едкие слезинки и уставился 
 в потолок, но уже не видел ни большого мужика с большой палкой, ни огромной 
 телеги. Он вспомнил дачу и темную июльскую ночь. 
 Темная была эта ночь, и звезды дрожали в синей бездне неба, и снизу 
 гасила их, подымаясь из-за горизонта, черная туча. И в лесу, где он лежал 
 за кустами, было так темно, что он не видел своей руки, и порой ему 
 чудилось, что и самого его нет, а есть только молчаливая и глухая тьма. 
 Далеко во все стороны расстилался мир, и был он бесконечный и темный, и 
 всем одиноким и скорбным сердцем чувствовал Павел его неизмеримую и чуждую 
 громаду. Он лежал и ждал, когда по тропинке пройдет Катя Реймер с Лилечкой 
 и другими веселыми и беззаботными людьми, которые живут в том, чуждом для 
 него мире и чужды для него. Он не пошел с ними, так как любил Катю Реймер 
 чистой, красивой и печальной любовью, и она не знала об этой любви и 
 никогда не могла разделить ее. И ему хотелось быть одному и возле Кати, 
 чтобы глубже почувствовать ее далекую прелесть и всю глубину своего горя и 
 одиночества. И он лежал в кустах, на земле, чужой всем людям и посторонний 
 для жизни, которая со всею своею красотою, песнями и радостью проходила 
 мимо него,- проходила в эту июльскую темную ночь. 
 Он долго лежал, и тьма стала гуще и чернее, когда далеко впереди 
 послышались голоса, смех, хрустение сучков под ногами, и ясно стало, что 
 идет много молодого и веселого народа. И все это надвигалось толпою веселых 
 звуков и стало совсем близко. 
 — Ох, батюшки!- говорила Катя Реймер густым и звучным контральто.- Да 
 тут голову расшибешь. Тинов, светите! 
 Из тьмы пропищал странный и смешной голос полишинеля: 
 — Спички потерял, Катерина Эдуардовна! 
 Среди смеха прозвучал другой голос, молодой и сдержанный бас: 
 — Позвольте, Катерина Эдуардовна, я посвечу! 
 Катя Реймер ответила, и голос ее был серьезный и изменившийся: 
 — Пожалуйста, Николай Петрович! 
 Спичка сверкнула и секунду горела ярким, белым светом, выделяя из 
 мрака только державшую ее руку, как будто последняя висела в воздухе. Потом 
 стало еще темнее, и все со смехом и шутками двинулись вперед. 
 — Давайте вашу руку, Катерина Эдуардовна!- прозвучал тот же молодой, 
 сдержанный бас. 
 Минута тишины, пока Катя Реймер давала свою руку, и затем твердые 
 мужские шаги и рядом с ними скромный шелест платья. И тот же голос тихо и 
 нежно спросил: 
 — Отчего вы так грустны, Катерина Эдуардовна? 
 Ответа Павел не слыхал. Идущие повернулись к нему спиною, голоса сразу 
 стали глуше, вспыхнули еще раз, как умирающее пламя костра, и потухли. И 
 когда казалось, что ничего уже нет, кроме глухого мрака и молчания, с 
 неожиданной звонкостью прозвучал женский смех, такой ясный, невинный и 
 странно-лукавый, как будто засмеялся не человек, а молодая темная береза 
 или кто-то, прячущийся в ее ветвях. И точно разбегающийся шепот шмыгнул по 
 лесу, и все выжидающе смолкло, когда мужской голос, как золото, мягкий, 
 блестящий и звонкий, запел высоко и страстно: 
 — Ты мне сказала: да — я люблю тебя!.. 
 Так ослепительно-ярок, так полон живой силы был этот голос, что 
 зашевелился, казалось, лес, и что-то сверкающее, как светляки в пляске, 
 мелькнуло в глазах Павла. И снова те же слова, и звенели они слитно, как 
 стон, как крик, как глубокий неразделимый вздох. 
 — Ты мне сказала: да — я люблю тебя!.. 
 И еще и еще, с безумной настойчивостью, повторял певец все ту же 
 короткую и долгую фразу, точно вонзал ее во тьму. Казалось, он не мог 
 остановиться, и c каждым повторением жгучий призыв становился сильнее и 
 неудержимее, уже беспощадность звучала в нем — бледнело чье-то лицо, и 
 счастье так похоже становилось на смертельную тоску. 
 Минута черного молчания — далекий, тихо сверкающий, загадочный, как 
 зарница, женский смех,- и стихло все, и тяжелая тьма словно придавила 
 идущих. Стало мертвенно-тихо и пусто, как в пустом пространстве, на тысячу 
 верст над землей. Жизнь прошла мимо со всеми ее песнями, любовью и красотой 
 — прошла в эту июльскую темную ночь. 
 Павел поднялся из-за кустов и тихо прошептал: 
 — Отчего вы так грустны, Катерина Эдуардовна?- и тихие слезы 
 навернулись на его глазах. 
 — Отчего вы так грустны, Катерина Эдуардовна?- повторял он и без цели 
 шел вперед, во тьму крепчавшей ночи. Раз он совсем близко коснулся дерева и 
 остановился в недоумении. Потом обвил шершавый ствол рукою, прижался к нему 
 лицом, как к другу, и замер в тихом отчаянии, которому не дано слез и 
 бешеного крика. Потом тихо отшатнулся от дерева, которое его приютило, и 
 пошел дальше. 
 — Отчего вы так грустны, Катерина Эдуардовна?- повторял он, как 
 жалобную песню, как тихую молитву отчаяния, и вся душа его билась и плакала 
 в этих звуках. Грозный сумрак охватывал ее, и, полная великой любви, она 
 молилась о чем-то светлом, чего не знала сама, и оттого так горяча была ее 
 молитва. 
 Уже не было в лесу покоя и тишины: дыхание бури колыхнуло воздух, и 
 сдержанно зарокотали вершины, и сухим смешком побежал по листьям ветер. 
 Когда Павел вышел на опушку, ветер чуть не сорвал с него шапку и властно 
 ударил его в лицо холодом, свежестью и запахом ржи. Было величественно и 
 грозно. Сзади черной и глухо стонущей массой вздымался лес, а впереди 
 тяжелая и черная, как мрак, принявший формы, надвигалась грозовая туча. И 
 под нею расстилалось поле ржи, и было оно совсем белое, и оттого, что оно 
 было такое белое среди тьмы, когда ниоткуда не падало света, рождался 
 непонятный и мистический страх. А когда вспыхивала молния и облака 
 вырисовывались тонкой встревоженной грудою теней, на поле от края до края 
 ложился широкий золотисто-красный огонь, и колосья бежали, склонив головы, 
 как испуганное стадо,- бежали в эту июльскую грозную ночь. 
 Павел поднялся на высокий вал, распростер руки и точно звал к себе на 
 грудь и ветер, и черную тучу, и все небо, такое прекрасное в своем огненном 
 гневе. И ветер кружился по его лицу, точно ощупывая его, и со свистом 
 врывался в гущу податливых листьев, а туча вспыхивала и грохотала, и, низко 
 склонившись, бежали колосья. 
 — Ну, иди! Иди!- кричал Павел, а ветер подхватил его слова и свирепо 
 втискивал их обратно в его горло, и среди грохота неба не слышно было этих 
 мятежных и молитвенных слов, с которыми маленький человек обращался к 
 великому неизвестному. 
 Это было летом, в июльскую темную ночь. Павел глядел в потолок, 
 улыбался умиленною и гордою улыбкой, и на глазах его выступили слезы. 
 — Какой я стал плакса!- прошептал он, качая головой, и наивно, 
 по-детски вытер пальцами глаза. 
 С надеждою обернулся он к окнам, но оттуда угрюмо и скучно смотрел 
 грязный городской туман, и все было от него желтое: потолок, стены и 
 измятая подушка. И вспугнутые им чистые образы прошлого заколыхались, 
 посерели и провалились куда-то в черную яму, толкаясь и стеная. 
 — Отчего вы так грустны?- говорил Павел, как заклинание, как мольбу о 
 пощаде, но бессильна она была перед новыми, еще смутными, но уже знакомыми 
 и страшными образами. Как гнилой туман над ржавым болотом, поднимались они 
 из этой черной ямы, и разбуженная память властно вызывала все новые и новые 
 картины. 
 — Не хочу! Не хочу!- шептал Павел и метался и корчился от боли. 
 Опять дачу увидел он, но только был день — странный, нехороший и 
 жуткий. Было знойно, и солнце светило, и пахло откуда-то тревожною гарью, а 
 он прятался в прибрежных кустах и, дрожа от страха, смотрел в бинокль, как 
 купаются женщины. И ярко-розовые пятна их тел увидел он, и голубое небо, 
 казавшееся красным, и себя, бледного, с трясущимися руками и испачканными в 
 земле коленями. Потом каменный город увидел он и снова женщин, равнодушных, 
 усталых, с наглыми и холодными глазами. В глубину прошлого уходила вереница 
 их раскрашенных и бледных лиц, и мелькали среди них усатые мужские 
 физиономии, бутылки пива и недопитые стаканы, и в каком-то чаду кружились, 
 танцуя, освещенные тени, и назойливо бренчал рояль, выбрасывая тоскливые, 
 назойливые звуки польки. 
 — Не хочу!- тихо, уже сдаваясь, шептал Павел. 
 А воспоминания врезались в его душу, как острый нож в живое мясо. И 
 все были женщины, их тела, лишенные души, отвратительные, как липкая грязь 
 задних дворов, и странно-обаятельные в своей нескрываемой грязи и 
 доступности. И всюду они были. Они были в циничных, едких, как купорос, 
 разговорах и бессмысленных анекдотах, которые он слышал от других и сам 
 рассказывал так мастерски, они были в рисунках, которые он рисовал и 
 показывал со смехом товарищам, они были в одиноких мыслях и сновидениях, 
 тяжелых, как кошмар, и притягательных, как он. 
 И, как живая, как то, что никогда не может быть забыто, встала перед 
 ним ночь — угарная, чадная ночь. В эту ночь, два года тому назад, он отдал 
 свое чистое тело и свои первые чистые поцелуи развратной и бесстыдной 
 женщине. Ее звали Луиза, она была одета в гусарский костюм и постоянно 
 жаловалась, что у нее лопаются рейтузы. Павел почти не помнит, как он был с 
 нею, и помнит хорошо только свой дом, куда он вернулся поздно, незадолго до 
 рассвета. Дом был темен и тих, в столовой стоял приготовленный для него 
 ужин, и толстая котлета была покрыта слоем белого застывшего жира. От пива 
 его мучила тошнота, и когда он лег, лепной потолок, скудно озаренный 
 свечой, заколыхался, завертелся и поплыл. Он несколько раз выходил, 
 пошатываясь, стараясь не шуметь и цепляясь за стулья, и пол под 
 непривычными босыми ногами был страшно холодный и скользкий, и от этого 
 необычайного холода становилось особенно ясно, что давно уже ночь и все 
 тихо спят, а он один ходит и мучится болью, чуждою всему этому чистому и 
 хорошему дому. 
 Павел с ненавистью оглядел свою комнату и противный лепной потолок и, 
 покорный перед нахлынувшими воспоминаниями, отдался их страшной власти. 
 Он вспомнил Петрова, красивого и самоуверенного юношу, который 
 совершенно спокойно и без страсти говорил о продажных женщинах и учил 
 товарищей: 
 — Я никогда не позволю себе целовать продажную женщину. Целовать можно 
 только тех, кого любишь и уважаешь, но не эту дрянь. 
 — А если она тебя целует?- спрашивал Павел. 
 — Пусть!.. Я отвертываюсь. 
 Павел горько и печально улыбался. Он не умел поступать так, как 
 Петров, и целовал этих женщин. Его губы касались их холодного тела, и было 
 однажды,- и это страшно вспомнить,- он, со странным вызовом самому себе, 
 целовал вялую руку, пахнувшую духами и пивом. Он целовал, точно казнил 
 себя, он целовал, точно губы его могли произвести чудо и превратить 
 продажную женщину в чистую, прекрасную, достойную великой любви, жаждою 
 которой сгорало его сердце. А она сказала: 
 — Какой вы лизун! 
 И от нее он заболел. Заболел постыдною и грязною болезнью, о которой 
 люди говорят тайком, глумливым шепотом, прячась за закрытыми дверьми, 
 болезнью, о которой нельзя подумать без ужаса и отвращения к себе. 
 Павел вскочил с постели и подошел к столу. Там он передвигал бумаги, 
 тетради, раскрывал их, опять закрывал, и руки его дрожали. А глаза его 
 боком, напряженно, вглядывались в то место стола, где заперты были и сверху 
 тщательно заложены бумагами принадлежности для лечения. 
 ‘Если б у меня был револьвер, я сейчас же застрелился бы. Вот в это 
 место…’- подумал он и приложил палец к левому боку, где билось сердце. 
 И, сосредоточенно глядя перед собою, думая о том, у кого из товарищей 
 можно достать оружие, он дошел до измятой постели и лег. Потом он задумался 
 о том, сумеет ли он попасть в сердце, и, раскрыв куртку и рубашку, стал с 
 интересом разглядывать молодую, еще не окрепшую грудь. 
 — Павел, отвори!- услыхал он за дверью голос Лилечки. 
 Испуганно вздрогнув, как он пугался теперь всякого неожиданного звука 
 и крика, Павел быстро оправился и нехотя открыл задвижку. 
 — Чего тебе?- хмуро спросил он. 
 — Так, поцеловать тебя. Зачем ты постоянно запираешься? Боишься, что 
 украдут? 
 Павел лег на постель, и Лилечка, сделав безуспешную попытку присесть 
 около него, сказала: 
 — Подвинься! Какой злой: не хочет сестренке места дать. 
 Павел молча подвинулся. 
 — А мне сегодня скучно,- сказала Лилечка,- так, что-то нехорошо. 
 Должно быть, от погоды: я люблю солнце, а это такая гадость. Кусаться от 
 злости хочется. 
 И, осторожно гладя его по стриженой и колючей голове, она заглянула 
 ему нежно в глаза и спросила: 
 — Павля! Отчего ты стал такой грустный? 
 Павел отвел глаза и бросил сумрачный ответ: 
 — Я никогда веселым и не был. 
 — Нет, Павля, ведь я же знаю. Это ты с тех пор, как мы с дачи 
 переехали. От всех прячешься, никогда не посмеешься. Танцевать перестал. 
 — Глупое занятие… 
 — А прежде танцевал! Ты хорошо мазурку танцуешь, лучше всех, но и 
 остальное тоже хорошо. Павля, скажи, отчего это, а? Скажи, голубчик, милый, 
 славный, хороший! 
 И она поцеловала его в щеку, около покрасневшего уха. 
 — Не трогай меня!.. Отойди!..- и, поведя плечами, тихо добавил:- Я 
 грязный… 
 Лилечка засмеялась и, щекоча за ухом, сказала: 
 — Ты чистенький, Павля! Помнишь, как мы с тобою вместе в ванне 
 купались? Ты был беленький, как поросеночек, такой 
 чистенький-чисте-е-нький! 
 — Отойди, Лилечка! Пожалуйста! Ради Бога! 
 — Не отойду, пока ты не станешь веселый. У тебя около уха маленькие 
 бачки. Я сейчас только увидела. Дай, я поцелую их! 
 — Отойди, Лиля! Не трогай меня! Говорю я тебе,- глухо говорил Павел, 
 пряча лицо,- я гря… грязный… Грязный!- тяжело выдохнул он мучительное 
 слово и весь, с головы до ног, содрогнулся от мгновенно пронесшегося и 
 сдержанного рыдания. 
 — Что с тобою, Павля, родной?- испугалась Лилечка.- Хочешь, я папу 
 позову? 
 Павел глухо, но спокойно ответил: 
 — Нет, не надо. Ничего со мною. Голова немного болит. 
 Лилечка недоверчиво и нежно гладила стриженый и крутой затылок и 
 задумчиво смотрела на него. Потом сказала безразличным тоном: 
 — А вчера о тебе Катя Реймер спрашивала. 
 После некоторого молчания Павел, не обертываясь, спросил: 
 — Что спрашивала? 
 — Да так, вообще: как ты живешь, что делаешь, почему никогда не 
 придешь к ним. Ведь они тебя звали? 
 — Очень ей нужно… 
 — Нет, Павля, не говори! Ты ее не знаешь. Она очень умная и развитая и 
 интересуется тобою. Ты думаешь, она только танцы любит, а она много читает 
 и кружок для чтения хочет устроить. Она постоянно говорит мне: ‘Какой умный 
 твой брат’. 
 — Она кокетка… и дрянь. 
 Лилечка вспыхнула, гневно оттолкнула Павла и встала. 
 — Сам ты дурной, если так говоришь. 
 — Дурной? Да. Что же из этого?- вызывающе сказал Павел, злыми и 
 блестящими глазами глядя на сестру. 
 — То, что не смеешь так говорить! Не смеешь!- крикнула Лилечка, вся 
 красная, с такими же злыми и блестящими глазами. 
 — Нет, ведь я дурной!- настаивал Павел. 
 — Грубый, несносный, всем отравляешь жизнь… Эгоист! 
 — А она дрянь, твоя Кать… Катя. И все вы дрянь, шушера! 
 У Лилечки сверкнули слезы. Взявшись за ручку двери, она подавила дрожь 
 в голосе и сказала: 
 — Мне жалко было тебя, и оттого я пришла. А ты не стоишь этого. И 
 никогда больше я к тебе не приду. Слышишь, Павел? 
 Крутой затылок оставался неподвижен. Лиля гневно кивнула ему головою и 
 вышла. 
 Выражая на лице полное презрение, точно в дверь вышло что-то нечистое, 
 Павел тщательно закрыл задвижку и прошелся по комнате. Ему было легче, что 
 он обругал и Катю и Лилечку и сказал, какие они все: дрянь и шушера. И, 
 осторожно прохаживаясь, он стал размышлять о том, какие все женщины дурные, 
 эгоистичные и ограниченные существа. Вот Лиля. Она не могла понять, что он 
 несчастен, и оттого так говорит, и обругала его, как торговка. Она влюблена 
 в Авдеева, а третьего дня был у них Петров, и она поругалась с горничной, 
 потом с матерью за то, что не могли найти ее красной ленточки. И Катя 
 Реймер такая же: она задумчивая, серьезная, она интересуется им, Павлом, и 
 говорит, что он умный, а придет к ним тот же Петров, и она наденет для него 
 голубенькую ленточку, будет причесываться перед зеркалом и делать красивое 
 лицо. И все это для Петрова, а Петров — самоуверенный пошляк и тупица, и 
 это известно всей гимназии. 
 Она чистенькая и только догадывается, но не позволяет себе думать о 
 том, что существуют развратные женщины и болезни — страшные, позорные 
 болезни, от которых человек становится несчастным и отвратительным самому 
 себе и стреляется из револьвера, такой молодой и хороший! А сама она летом 
 на кругу носила платье декольте, и когда ходит под ручку, то близко-близко 
 прижимается. Быть может, она уже целовалась с кем-нибудь… 
 Павел сжал кулаки и сквозь зубы прошептал: 
 — Какая гадость! 
 Наверное, целовалась… Павел не осмеливается даже взглянуть на нее, а 
 она целовалась, и, вернее всего, с Петровым,- он самоуверенный и наглый. А 
 потом когда-нибудь она отдаст ему и свое тело, и с ним будут делать то же, 
 что делают с продажными женщинами. Какая мерзость! Какая подлая жизнь, в 
 которой нет ничего светлого, к чему мог бы обратиться взгляд, отуманенный 
 печалью и тоскою! Почем знать, быть может, и теперь, уже теперь, у Кати 
 есть… любовник. 
 — Не может быть!- крикнул Павел, а кто-то внутри его спокойно и 
 злорадно продолжал, и слова его были ужасны: 
 ‘Да, есть, какой-нибудь кучер или лакей. Известны случаи, когда у 
 таких чистых девушек были любовники лакеи, и никто не знал этого, и все 
 считали их чистыми, а они ночью бегали на свидание, босыми ногами, по 
 страшно холодному полу. Потом выходили замуж и обманывали. Это бывает,- он 
 читал. У Реймеров есть лакей, черный и красивый малый…’ 
 Павел резко поворачивается и начинает ходить в другую сторону. 
 Или Петров… Она вышла к нему на свидание, а Петров — он наглый и 
 смелый — сказал ей: ‘Тут холодно,- поедемте куда-нибудь в тепло!..’ И она 
 поехала. 
 Дальше Павел думать не может. Он стоит у окна и словно давится желтым 
 отвратительным туманом, который угрюмо и властно ползет в комнату, как 
 бесформенная желтобрюхая гадина. Павла душат злоба и отчаяние, и все же ему 
 легче, что он не один дурной, а все дурные, весь мир. И не такой страшной и 
 постыдной кажется его болезнь. ‘Это ничего,- думает он,- Петров был два 
 раза болен, Самойлов даже три раза, Шмидт, Померанцев уже вылечились, и я 
 вылечусь’. 
 — Буду такой, как и они, и все будет хорошо,- решил он. 
 Павел попробовал задвижку, подошел к столу и взялся за ручку ящика, но 
 тут ему представились все эти глубоко запрятанные инструменты, склянки с 
 мутною жидкостью и желтыми противными ярлыками, и то, как он покупал их в 
 аптеке, сгорая от стыда, а провизор отвертывался от него, точно и ему было 
 стыдно, и как он был у доктора, человека с благородным и необыкновенно 
 чистым лицом, так что странно даже было, что такой чистый человек принужден 
 постоянно иметь дело с нечистыми и отвратительными болезнями. И протянутая 
 рука Павла упала, и он подумал: 
 — Пусть!.. Я не стану лечиться. Лучше я умру… 
 Он лег, и перед глазами его стояли склянки с желтыми ярлыками, и от 
 них понятно стало, что все дурное, что он думал о Кате Реймер,- скверная и 
 гадкая ложь, такая отвратительная и грязная, как и болезнь его. И стыдно и 
 страшно ему было, что он мог так думать о той, которую он любил и перед 
 которой недостоин стоять на коленях, мог думать и радоваться своим грязным 
 мыслям, и находить их правдивыми, и в их грязи черпать странную и ужасную 
 гордость. И ему страшно стало самого себя. 
 ‘Неужели это я, и эти руки — мои?’- думал он и разглядывал свою руку, 
 еще сохранившую летний загар и у кисти испачканную чернилами. 
 И все стало непонятно и ужасно, как во сне. Он как будто первый раз 
 увидел и комнату свою, и лепной потолок, и свои сапоги, упершиеся в прутья 
 постели. Они были франтовские, с узкими и длинными носками, и Павел 
 пошевелил большим пальцем, чтобы убедиться, что в них заключена его нога, а 
 не чужая. И тут убедился, что это он, Павел Рыбаков, и понял, что он 
 погибший человек, для которого нет надежды. Это он думал так грязно о Кате 
 Рей-мер, это у него постыдная болезнь, это он умрет скоро-скоро, и над ним 
 будут плакать. 
 — Прости меня, Катя!- прошептал он бледными пересохшими губами. 
 И он почувствовал грязь, которая обволакивает его и проникает 
 насквозь. Он начал чувствовать ее с тех пор, как заболел. Каждую пятницу 
 Павел бывает в бане, два раза в неделю меняет белье, и все на нем новое, 
 дорогое и незаношенное, но кажется, будто весь он с головою лежит в 
 каких-то зловонных помоях, и когда идет, то от него остается в воздухе 
 зловонный след. Каждое маленькое пятнышко, оказавшееся на куртке, он 
 рассматривает с испугом и странным интересом, и очень часто у него начинают 
 чесаться то плечи, то голова, а белье будто прилипает к телу. И иногда это 
 бывает за обедом, на людях, и тогда он сознает себя таким ужасающе 
 одиноким, как прокаженный на своем гноище. 
 Так же грязны и мысли его, и кажется, что, если бы вскрыть его череп и 
 достать оттуда мозг, он был бы грязный, как тряпка, как те мозги животных, 
 что валяются на бойнях, в грязи и навозе. И всё женщины, усталые, 
 раскрашенные, с холодными и наглыми глазами! Они преследуют его на улице, и 
 он боится выходить на улицу, особенно вечером, когда город кишит этими 
 женщинами, как разложившееся мясо червями, они входят в его голову, как в 
 свою грязную комнату, и он не может отогнать их. Когда он спит и бессилен 
 управлять своими чувствами и желаниями, они огненными призраками вырастают 
 из глубины его существа, когда он бодрствует, какая-то страшная сила берет 
 его в свои железные руки и, ослепленного, изменившегося, непохожего на 
 самого себя, бросает в грязные объятия грязных женщин. 
 ‘Это оттого, что я развратник,- с спокойным отчаянием подумал Павел.- 
 Да недолго им быть,- скоро застрелюсь. Повидаю сегодня Катю Реймер и 
 застрелюсь. Или нет: я только из своей комнаты послушаю ее голос, а когда 
 меня будут звать — не выйду’. 
 Тяжело волоча ноги, как больной, Павел подошел к окну. Что-то темное, 
 жуткое и безнадежное, как осеннее небо, глядело оттуда, и казалось, что не 
 будет ему конца, и всегда было оно, и нет нигде на свете ни радости, ни 
 чистого и светлого покоя. 
 — Хоть бы света!- говорит Павел с тоскою и, как последнюю надежду, 
 вспоминает дневник. Он также далеко спрятан и не раскрывался с тех пор, как 
 Павел заболел: когда мысли грязны и человек не любит себя, своей радости и 
 своего горя — ему не о чем писать в дневнике. Осторожно и нежно, как 
 больное дитя, Павел берет дневник и ложится с ним на кровать. Тетрадь 
 красиво переплетена, и обрез бумаги золотой, сама белая, чистая, и на всех 
 исписанных страницах нет ни одного грязного пятна, Павел осторожно и 
 почтительно перелистывает ее, и от блестящих, туго гнущихся страниц пахнет 
 весною, лесом, солнечным светом и любовью. 
 Тут рассуждения о жизни, такие серьезные и решительные, с таким 
 множеством умных иностранных слов, что Павлу кажется, будто не он писал их, 
 а кто-то пожилой и страшно умный, тут первый трепет скептической мысли, 
 первые чистые сомнения и вопросы, обращенные к Богу: где ты, о Господи? Тут 
 сладкая грусть неудовлетворенной и неразделенной любви и решение быть 
 гордым, благородным и любить Катю Реймер всю долгую жизнь, до самой могилы. 
 Тут грозный и страшный вопрос о цели и смысле бытия и чистосердечный ответ, 
 от которого веет весною и солнечным блеском: нужно жить, чтобы любить 
 людей, которые так несчастны. И ни слова о тех женщинах. Только изредка, 
 как отражения черной тучи на зеленой и смеющейся земле,- короткие, 
 подчеркнутые и односложные заметки: тяжело. Павел знает их тайный и 
 печальный смысл, обегает их глазами и быстро перевертывает страницу, 
 которая опозорена ими. 
 И все время Павлу казалось, что это писал не он, а другой какой-то 
 человек, хороший и умный, он умер теперь, этот человек, и оттого так 
 многозначительно все им написанное, и оттого так жаль читать его. 
 И тихая жалость к умершему человеку наполнила его сердце, и первый раз 
 за много дней Павел почувствовал себя дома, на своей постели, одного, а не 
 на улице, среди тысяч враждебных и чуждых жизней. 
 Уже темнело, и погас странный, желтоватый отблеск, окутанная туманом, 
 неслышно вырастала долгая осенняя ночь, и, точно испуганные, сближались 
 дома и люди. Бледным, равнодушным светом загорелись уличные фонари, и был 
 их свет холоден и печален, кое-где в домах вспыхнули окна теплым огнем, и 
 каждый такой дом, где светилось хоть одно окно, точно озарялся приветливой 
 и ласковой улыбкой и становился, большой, черный и ласковый, как старый 
 друг. 
 Все так же катились, колыхаясь, экипажи и торопливо двигались 
 прохожие, но теперь как будто у каждого из них была цель: скорее прийти 
 туда, где тепло, и ласковый свет, и ласковые люди. Павел закрыл глаза, и 
 ему живо представилось то, что он видел перед отъездом с дачи, когда один, 
 вечером, он ходил гулять: молчаливые осенние сумерки, вместе с пушистым 
 дождем падающие с неба, и длинное, прямое шоссе. Своими концами оно утопало 
 в ровной мгле и говорило о чем-то бесконечном, как жизнь, и по шоссе, 
 навстречу Павлу, быстро двигались два жестянщика, запряженные в маленькую 
 повозку. Повозка слабо погромыхивала, жестянщики напирали грудью и быстро 
 шли, в такт помахивая головами, а далеко перед ними, почти на горизонте, 
 светлой и яркой точкой блистал огонек. Одну минуту они были возле Павла, и, 
 когда он обернулся, чтобы поглядеть им вслед, шоссе было безлюдно и темно, 
 как будто никогда не проходили здесь люди, запряженные в тележку. 
 Павел видел шоссе и сумерки, и это было все, что наполняло его мысли. 
 Это была минута затишья, когда мятежная, взволнованная душа, истощенная 
 попытками выбиться из железного круга противоречий, легко и неслышно 
 выскользнула из него и поднялась высоко. Это был покой, и тишина, и 
 отрешение от жизни, что-то такое хорошее и грустное, чего нельзя передать 
 человеческою речью. Больше получаса сидел Павел в кресле, почти не 
 двигаясь, в комнате стало темно, и светлые пятна от фонарей и еще от 
 чего-то заиграли на потолке, а он все сидел, и лицо его в темноте казалось 
 бледным и непохожим на обычное. 
 — Павел, отвори!- послышался голос отца. 
 Павел вскочил, и от быстрого движения та же острая и резкая боль 
 захватила ему дыхание. Перегнувшись, прижав похолодевшие руки к запавшему 
 животу, он стиснул зубы и мысленно ответил: ‘Сейчас’,- так как заговорить 
 не мог. 
 — Павлуша, ты спишь? 
 Павел открыл. Сергей Андреич вошел, немного смущенно, немного 
 нерешительно, но в то же время властно, как входят отцы, которые сознают 
 свое право — когда угодно войти в комнату сына, но вместе с тем желают быть 
 джентльменами и строго чтут неприкосновенность чужого жилища. 
 — Что, брат, спал?- мягко спросил Сергей Андреич и неловко в темноте 
 похлопал Павла по плечу. 
 — Нет, так… дремал,- неохотно, но так же мягко ответил Павел, еще 
 полный тихим покоем и неясными грезами. Он понял, что отец пришел к нему 
 мириться, и подумал: 
 ‘К чему все это?’ 
 — Зажги, пожалуйста, лампу!- попросил отец.- Только и спасения от 
 тумана, когда огни зажгут. Весь день сегодня нервничаю. 
 ‘Извиняется…’- подумал Павел, снимая стекло и зажигая спичку. 
 Сергей Андреич сел в кресло у стола, поправил абажур, и, заметив 
 тетрадку с надписью: ‘Дневник’, деликатно отложил ее в сторону и даже 
 прикрыл бумагой. Павел молча наблюдал за движениями отца и ждал. 
 — Дай-ка спичечку!- попросил Сергей Андреич, доставая папиросу. Спички 
 у него были в кармане, но ему хотелось доставить сыну удовольствие услужить 
 ему. 
 Он закурил, взглянул на черный переплет Бокля и начал: 
 — Я радикально не согласен с Толстым и другими опростителями, которые 
 бесплодно воюют с цивилизацией и требуют, чтобы мы вновь ходили на 
 четвереньках. Но нельзя не согласиться, что оборотная сторона цивилизации 
 внушает весьма,- он поднял руку и опустил ее,- весьма серьезные опасения. 
 Так, если мы посмотрим на то, что делается теперь хотя бы в той же 
 прекрасной Франции… 
 Сергей Андреич был умный и хороший человек и думал все то, что думали 
 умные и хорошие люди его страны и его времени, учившиеся в одних и тех же 
 школах и читавшие одни и те же хорошие книги, газеты и журналы. Он был 
 инспектором страхового общества ‘Феникс’ и часто уезжал из столицы по его 
 делам, а когда бывал дома, то ему едва хватало времени повидаться с 
 многочисленными знакомыми, побывать в театре, на выставках и ознакомиться с 
 книжными новостями. При всем том он улучал время побыть с детьми, особенно 
 с Павлом, развитию которого, как развитию мальчика, придавал особенное 
 значение. Кроме того, с Лилей он не знал, о чем говорить, и за это больше 
 ласкал ее. Павла он не ласкал, как мальчика, но зато говорил с ним, как с 
 взрослым, как с хорошим знакомым, с тою только разницей, что никогда не 
 посвящал разговора житейским пустякам, а старался направить его на 
 серьезные темы. Поэтому он считал себя хорошим отцом, и когда начинал 
 разговаривать с Павлом, то чувствовал себя как профессор на кафедре. И ему 
 и Павлу это очень нравилось. Даже об успехах Павла в училище он не решался 
 расспрашивать подробно, так как боялся, что это нарушит гармонию их 
 отношений и придаст им низменный характер крика, брани и упреков. Своих 
 редких вспышек он долго стыдился и оправдывал их темпераментом. Он знал все 
 мысли Павла, его взгляды, его слагающиеся убеждения и думал, что знает 
 всего Павла. И он был очень удивлен и огорчен, когда вдруг оказалось, что 
 Павел — не в этих убеждениях и взглядах, а где-то вне их, в каких-то 
 загадочных настроениях, в каких-то омерзительных рисунках, о происхождении 
 которых необходимо требовать отчета. Рано или поздно — но необходимо. 
 И теперь он говорил очень умно и хорошо о том, что культура улучшает 
 частичные формы жизни, но в целом оставляет какой-то диссонанс, какое-то 
 пустое и темное место, которое все чувствуют, но не умеют назвать,- но была 
 в его речи неуверенность и неровность, как у профессора, который не уверен 
 во внимании своей аудитории и чувствует ее тревожное и далекое от лекции 
 настроение. И нечто другое было в его речи: что-то подкрадывающееся, 
 скользящее и беспокойно пытающее. Он чаще обыкновенного обращался к Павлу: 
 — Как ты думаешь, Павел? Согласен ли ты, Павел? 
 И необыкновенно радовался, когда Павел выражал согласие. Он точно 
 нащупывал что-то своими белыми и пухлыми пальцами, которые двигались в такт 
 его речи и угрожающе тянулись к Павлу, к чему-то осторожно и хитро 
 подкрадывался, и те слова, которые он говорил, были словно широкая 
 маскарадная одежда, за которой чувствуется очертание других, еще неведомых 
 и страшных слов. Павел понимал это и со смутным страхом глядел на спокойно 
 блестевшее пенсне, на обручальное кольцо на толстом пальце, на 
 покачивающуюся ногу в блестящем сапоге. Страх нарастал, и Павел уже 
 чувствовал, уже знал, о чем заговорит сейчас отец, и сердце билось у него 
 тихо, но звонко, как будто грудь была пустая. Широкая одежда колыхалась и 
 спадала, и жестокие слова судорожно рвались из-под нее. Вот отец кончил 
 говорить об алкоголиках и закурил папиросу слегка дрожащею рукою. 
 ‘Сейчас!’- подумал Павел и весь сжался, как сжимается в своей клетке 
 черный ворон с подбитым крылом, к которому протянулась сквозь дверцу чья-то 
 огромная растопыренная рука. 
 Сергей Андреич тяжело передохнул и начал: 
 — Но есть, Павел, нечто более страшное, чем алкоголизм… 
 ‘Сейчас!’- подумал Павел. 
 — …более ужасное, нежели смертоубийственные войны, более 
 опустошительное, нежели чума и холера… 
 ‘Сейчас! Сейчас!’- думал Павел, сжимаясь и чувствуя все свое тело, как 
 оно чувствуется в ледяной воде. 
 — …это разврат! Тебе, Павел, приходилось читать специальные книги по 
 этому интересному вопросу? 
 ‘Застрелюсь!..’- быстро подумал Павел, а вслух спокойно и с приличным 
 интересом сказал: 
 — Специальных нет, но вообще-то да, кое-что встречалось. Меня, папа, 
 очень интересует этот вопрос. 
 — Да?..- Пенсне Сергея Андреича блеснуло.- Да, это страшный вопрос, и 
 я убежден, Павел, что участь всего культурного человечества зависит от того 
 или иного решения его. Действительно… Вырождение целых поколений, даже 
 целых стран, психические расстройства со всеми ужасами безумия и маразма… 
 Так вот… И наконец бесчисленные болезни, разрушающие тело и даже душу. 
 Ты, Павел, даже представить себе не можешь, что это за скверная штука такая 
 болезнь. Один мой товарищ по университету — он пошел потом в 
 военно-юридическую академию, некто Скворцов, Александр Петрович,- заболел, 
 будучи на втором курсе, и даже несерьезно заболел, но так испугался, что 
 вылил на себя бутылку керосину и зажег. Насилу спасли. 
 — Он теперь жив, папа? 
 — Конечно, жив, но страшно обезображен. Так вот… Профессор Берг в 
 своем капитальном труде приводит поразительные статистические данные… 
 Они сидели и разговаривали спокойно, как два хороших знакомых, 
 попавших на очень интересную тему. Павел выражал на лице изумление и ужас, 
 вставлял вопросы и изредка восклицал: ‘Черт знает, что такое! Да неужели 
 твоя статистика не врет?’ И внутри его было так мертвенно-спокойно, как 
 будто не живое сердце билось в его груди, как будто не кровь переливалась в 
 его венах, а весь он был выкован из одного куска холодного и безучастного 
 железа. То, что он думал сам о грозном значении своей болезни и своего 
 падения, грозно подтверждалось книгами, в которые он верил, умными 
 иностранными словами и цифрами, непоколебимыми и твердыми, как смерть. 
 Кто-то большой, умный и всезнающий говорит со стороны об его гибели, и в 
 спокойном бесстрастии его слов было что-то фатальное, не оставлявшее надежд 
 жалкому человеку. 
 Был весел и Сергей Андреич: смеялся, закруглял слова и жесты, 
 самодовольно помахивал рукою — и со смятением чувствовал, что в правде его 
 слов таится страшная и неуловимая ложь. С подавляемою злобою он поглядывал 
 на развалившегося Павла, и ему страшно хотелось, чтобы это был не хороший 
 знакомый, с которым так легко говорится, а сын, чтобы были слезы, был крик, 
 были упреки, но не эта спокойная и фальшивая беседа. Сын опять ускользал от 
 него, и не к чему было придраться, чтобы накричать на него, затопать 
 ногами, даже, быть может, ударить его, но найти что-то нужное, без чего 
 нельзя жить. ‘Это полезно, то, что я говорю: я предостерегаю его’,- 
 успокаивал себя Сергей Андреич, но рука его с жадным нетерпением тянулась к 
 боковому карману, где в бумажнике, рядом с пятидесятирублевой бумажкой, 
 лежал смятый и расправленный рисунок. ‘Сейчас спрошу, и все кончится’,- 
 думал он. 
 Но тут вошла мать Павла, полная, красивая женщина, с напудренным лицом 
 и глазами, как у Лилечки: серыми и наивными. Она только что приехала, и 
 щеки и нос ее от холода краснели. 
 — Ужасная погода!- сказала она.- Опять туман, ничего не видно. Ефим 
 чуть не сбил кого-то на углу. 
 — Так ты говоришь, семьдесят процентов?- спрашивал Павел отца. 
 — Да, семьдесят два процента. Ну, как у Соколовых?- спросил Сергей 
 Андреич жену. 
 — Ничего, как всегда. Скучают. Анечка слегка больна. Завтра вечером 
 хотят к нам. Анатолий Иванович приехал, тебе кланяется. 
 Она довольно оглядела их веселые лица, дружественные позы и потрепала 
 сына по щеке, а он, как всегда, поймал на лету ее руку и поцеловал. Он 
 любил мать, когда видел ее, а когда ее не было, то совершенно забывал об ее 
 существовании. И так относились к ней все, родные и знакомые, и если бы она 
 умерла, то все поплакали бы о ней и тотчас бы забыли — всю забыли, начиная 
 с красивого лица, кончая именем. И писем она никогда не получала. 
 — Болтали?- весело оглядывала она отца и сына.- Ну я очень рада. А то 
 как неприятно, когда отец с сыном дуются. Точно ‘отцы и дети’. И обедню ему 
 простил? 
 — Это от тумана…- улыбнулись Сергей Андреич и Павел. 
 — Да, ужасная погода! Точно все облака свалились на землю. Я говорю 
 Ефиму: ‘Пожалуйста, тише!’ Он говорит: 
 ‘Хорошо, барыня’,- и гонит. Где же Лилечка? Лилечка! Зовите ее 
 обедать! Господа отцы и дети, в столовую! 
 Сергей Андреич попросил: 
 — Одну минуту. Мы сейчас. 
 — Да ведь уже семь… 
 — Да, да. Подавайте! Мы сейчас. 
 Юлия Петровна вышла, и Сергей Андреич сделал шаг к сыну. Так же 
 невольно Павел шагнул вперед и угрюмо спросил: 
 — Что? 
 Теперь они стояли друг против друга, открыто и прямо, и все, что 
 говорилось раньше, куда-то ушло, чтобы больше не вернуться: профессор Берг, 
 статистика, семьдесят два процента. 
 — Павел!.. Павлуша! Мне Лилечка сказала, что ты чем-то расстроен. И 
 вообще я замечаю, что ты в последнее время изменился. Нет ли у тебя 
 неприятностей в училище? 
 — Нет. Ничего со мною. 
 Сергею Андреичу хотелось сказать: ‘Сын мой!’- но показалось неловко и 
 искусственно, и он сказал: 
 — Мой друг!.. 
 Павел молчал и, заложив руки в карманы, глядел в сторону. Сергей 
 Андреич покраснел, дрожащею рукою поправил пенсне и вынул бумажник. 
 Брезгливо, двумя пальцами он вытащил смятый и расправленный рисунок и молча 
 протянул его к Павлу. 
 — Что это?- спросил Павел. 
 — Посмотри! 
 Через плечо, не вынимая рук из карманов, Павел взглянул. Бумажка 
 плясала в пухлой и белой руке Сергея Андреича, но Павел узнал ее и весь 
 мгновенно загорелся страшным ощущением стыда. В ушах его что-то 
 загрохотало, как тысячи камней, падающих с горы, глаза его точно опалил 
 огонь, и он не мог ни отвести взгляда от лица Сергея Андреича, ни закрыть 
 глаза. 
 — Это ты?- откуда-то издалека спросил отец. 
 И с внезапной злобой Павел гордо и открыто ответил: 
 — Я!.. 
 Сергей Андреич выпустил из пальцев рисунок, и, колыхаясь углами, он 
 тихо опустился на пол. Потом отец повернулся и быстро вышел, и в столовой 
 послышался его громкий и удаляющийся голос: ‘Обедайте без меня! Мне 
 необходимо съездить по делу’. А Павел подошел к умывальнику и начал лить 
 воду на руки и лицо, не чувствуя ни холода, ни воды. 
 — Замучили!- шептал он, задыхаясь, пока высокая струя била в глаза и 
 рот. 
 После обеда, часов в восемь, к Лилечке пришли гимназистки, и Павел 
 слышал из своей комнаты, как они пили в столовой чай. Их было много, они 
 смеялись, и их звонкие, молодые голоса звенели друг о друга, как крылья 
 играющих стрекоз, и было похоже не на комнату в осенний ненастный вечер, а 
 на зеленый луг, когда солнце смотрит на него с полуденного июльского неба. 
 И басисто, как майские жуки, гудели гимназисты. Павел чутко прислушивался к 
 голосам, но среди них не было полнозвучного и искреннего голоса Кати 
 Реймер, и он все ждал и вздрагивал, когда заговаривал кто-нибудь новый, 
 только что пришедший. Он молил ее прийти, и раз случилось, что он совсем 
 ясно услыхал ее голос: ‘Вот и я!..’- и чуть не заплакал от радости, но 
 голос смешался с другими и, как ни напрягал он слух, больше не повторялся. 
 Потом в столовой стихло, и глухо заговорила прислуга, а из залы принеслись 
 звуки рояля. Плавные и легкие, как танец, но странно скорбные и печальные, 
 они кружились над головою Павла, как тихие голоса из какого-то чужого, 
 прекрасного и навеки покинутого мира. 
 Вбежала Лилечка, розовая от танцев. Чистый лоб ее был влажен, и глаза 
 сияли, и складки коричневого форменного платья будто сохраняли еще следы 
 ритмических колыханий. 
 — Павля! Я не сержусь на тебя!- сказала она и быстро горячими губами 
 поцеловала его, обдав волною такого же горячего и чистого дыхания.- Пойдем 
 танцевать! Скорее! 
 — Не хочется. 
 — Жаль только, что не все пришли: Кати нет, Лидочки нет, и Поспелов 
 изволил уйти в театр. Пойдем, Павля, скорее. 
 — Я никогда не буду танцевать. 
 — Глупости! Пойдем скорее! Приходи,- я буду ждать. 
 У дверей ей стало жаль брата, она вернулась, еще раз поцеловала его и, 
 успокоенная, выбежала. 
 — Скорей, Павля! Скорей! 
 Павел закрыл дверь и крупными шагами заходил по комнате. 
 — Не пришла!- говорил он громко.- Не пришла!- повторял он, кружась по 
 комнате.- Не пришла! 
 В дверь постучали, и послышался самоуверенный и наглый голос Петрова: 
 — Павел! Отвори! 
 Павел притаился и задержал дыхание. 
 — Павел, будет глупить! Отвори! Меня Елизавета Сергеевна послала. 
 Павел молчал. Петров стукнул еще раз и спокойно сказал: 
 — Ни у свинья же ты, братец! И молодо-зелено… Катеньки нет, он и 
 раскис. Дурак! 
 И Петров смеет говорить своими нечистыми устами: ‘Катенька!’ 
 Выждав минуту, когда в зале снова заиграли, Павел осторожно выглянул в 
 пустую столовую, прошел ее и возле ванной, где висело кучею ненужное 
 платье, отыскал свою старенькую летнюю шинель. Потом быстро прошел кухню и 
 по черной лестнице спустился во двор, а оттуда на улицу. 
 Сразу стало так сыро, холодно и неуютно, как будто Павел спустился на 
 дно обширного погреба, где воздух неподвижен и тяжел и по скользким высоким 
 стенам ползают мокрицы. И неожиданным казалось, что в этом свинцовом, 
 пахнущем гнилью тумане продолжает течь какая-то своя, неугомонная и бойкая 
 жизнь, она в грохоте невидимых экипажей и в огромных, расплывающихся 
 светлых шарах, в центре которых тускло и ровно горят фонари, она в 
 торопливых, бесформенных контурах, похожих на смытые чернильные пятна на 
 серой бумаге, которые вырастают из тумана и опять уходят в него, и часто 
 чувствуются только по тому странному ощущению, которое безошибочно 
 свидетельствует о близком присутствии человека. Кто-то невидимый быстро 
 толкнул Павла и не извинился, задев его локтем, прошла какая-то женщина и 
 близко заглянула ему в лицо. Павел вздрогнул и злобно отшатнулся. 
 В пустынном переулке, против дома Кати Реймер, он остановился. Он 
 часто ходил сюда и теперь пришел, чтобы показать, как он несчастен и 
 одинок, и как подло поступила Катя Реймер, которая не пришла в минуту 
 смертельной тоски и смертельного ужаса. Сквозь туман слабо просвечивали 
 окна, и в их мутном взляде была дикая и злая насмешка, будто сидящий за 
 пиршественным столом оплывшими от сытости глазами смотрел на голодного и 
 лениво улыбался. И, захлебываясь гнилым туманом, дрожа от холода в своем 
 стареньком пальтишке, Павел с голодною ненавистью упивался этим взглядом. 
 Он ясно видел Катю Реймер: как она, чистая и невинная, сидит среди чистых 
 людей и улыбается, и читает хорошую книгу, ничего не знает об улице, в 
 грязи и холоде которой стоит погибающий человек. Она чистая и подлая в 
 своей чистоте, она, быть может, мечтает сейчас о каком-нибудь благородном 
 герое, и если бы вошел к ней Павел и сказал: ‘Я грязен, я болен, я 
 развратен, и оттого я несчастен, я умираю, поддержи меня!’- она брезгливо 
 отвернулась бы и сказала: ‘Ступай! Мне жаль тебя, но ты противен мне. 
 Ступай!’ И она заплакала бы, чистая и добрая, она заплакала бы… прогоняя. 
 И милостынею своих чистых слез и гордого сожаления она убила бы того, кто 
 просил ее о человеческой любви, которая не оглядывается и не боится грязи. 
 — Я ненавижу тебя!- шептало странное, бесформенное пятно человека, 
 охваченного туманом и вырванного им из живого мира.- Я ненавижу тебя! 
 Кто-то прошел мимо Павла, не заметив его. Павел испуганно прижался к 
 мокрой стене и сдвинулся только после того, как шаги умолкли. 
 — Ненавижу!.. 
 Как в вате, задыхается в тумане голос. Бесформенное пятно человека 
 медленно удаляется, сверкнула около фонаря металлическая пуговица, и все 
 растаяло, как будто никогда и не было его, а был только мутный и холодный 
 туман. 
 Нева безнадежно стыла под тяжелым туманом и была молчалива, как 
 мертвая, ни свистка парохода, ни всплеска воды не доносилось с ее широкой и 
 темной поверхности. Павел сел на одной из полукруглых скамеек и прижался 
 спиною к влажному и спокойно-холодному граниту. Его прохватила дрожь, и 
 застывшие пальцы почти не сгибались, и руки онемели в кисти и в локте, но 
 ему было противно идти домой: в музыке и в чуждом веселье было что-то 
 напоминавшее Катю Реймер, нелепое и обидное, как улыбка случайного 
 прохожего на чужих похоронах. В нескольких шагах от Павла в тумане смутно 
 проплывали тени людей, у одного около головы было маленькое огненное 
 пятнышко, очевидно, папироса, на другом, едва видимом, были, вероятно, 
 твердые кожаные калоши и при каждом его шаге стучали: чек-чек! И долго было 
 слышно, как он идет. 
 Одна тень в нерешительности остановилась, у нее была огромная, не по 
 росту, голова, уродливых и фантастических очертаний, и, когда она двинулась 
 к Павлу, ему стало жутко. Вблизи это оказалось большой шляпой с белыми 
 загнутыми перьями, какие бывают на погребальных колесницах, а сама тень — 
 обыкновенной женщиной. Как и Павел, она дрожала от холода и тщетно прятала 
 большие руки в карманчики драповой короткой кофты, пока она стояла, она 
 была невысокого роста, а когда села возле Павла, то стала почти на голову 
 выше его. 
 — Молодой красавец, одолжите папироску!- попросила она. 
 — Извините, молодая красавица, я не курю,- развязно и возбужденно 
 ответил Павел. 
 Женщина крикливо хихикнула, ляскнула от холода зубами и дыхнула на 
 Павла запахом вина. 
 — Пойдемте ко мне,- сказала женщина, и голос у нее был крикливый, как 
 и смех.- Пойдемте! Водочкой меня угостите! 
 Что-то широкое, клубящееся, быстрое, как падение с горы, открылось 
 теперь перед Павлом, какие-то желтые огни среди колеблющегося мрака, 
 какое-то обещание странного веселья, безумия и слез. А снаружи его 
 пронизывал сырой туман, и локти коченели. И с вежливостью, в которой были 
 вызов, насмешка и слезы смертельного отчаяния, он сказал: 
 — О божественная! Вы так хотите моих страстных ласк? 
 Женщине показалось обидно, она сердито отвернулась, ляскнула зубами и 
 замолчала, гневно поджав тонкие губы. Ее выгнали из портерной за то, что 
 она не стала пить кислого пива и плеснула из стакана в сидельца, высокие 
 калоши пробились на носках и протекали, и от всего от этого ей хотелось 
 обижаться и кого-нибудь бранить. Павел сбоку видел ее сердитый профиль с 
 коротким носом и широким, мясистым подбородком, и улыбался. Она была как 
 раз как те женщины, что преследовали его, и ему было смешно, и какое-то 
 странное чувство сближало его с ней. И ему нравилось, что она сердится. 
 Женщина повернулась и резко бросила: 
 — Ну? Идти так идти,- какого дьявола! 
 И Павел со смехом ответил: 
 — Вы правы, сударыня: какого дьявола! Какого дьявола нам с вами не 
 пойти, не выпить водки и не предаться изысканным наслаждениям? 
 Женщина высвободила руку из карманчика и немного сердито, немного 
 дружески хлопнула его по плечу: 
 — Мели Емеля — твоя неделя! Ну, я пойду впереди, а вы сзади. 
 — Почему?- удивился Павел.- Почему сзади, а не рядом с вами, 
 божественная…- он немного запнулся:- Катя? 
 — Меня зовут Манечкой. Оттого, что рядом для вас стыдно. 
 Павел подхватил ее за руку и повлек, и плечо женщины неловко забилось 
 об его грудь. Она смеялась и шла не в ногу, и теперь видно было, что она 
 слегка пьяна. У ворот одного дома она высвободила руку и, взяв у Павла 
 рубль, пошла добывать у дворника водки. 
 — Вы же поскорее, Катенька!- попросил Павел, теряя глазами ее контур в 
 черном и мглистом отверстии ворот. Издалека донеслось: 
 — Манечка, а не Катя! 
 Горел фонарь, и к его холодному, влажному столбу прижался щекою Павел 
 и закрыл глаза. Лицо его было неподвижно, как у слепого, и внутри было так 
 спокойно и тихо, как на кладбище. Такая минута бывает у приговоренного к 
 смерти, когда уже завязаны глаза, и смолк вокруг него звук суетливых шагов 
 по звонкому дереву, и в грозном молчании уже открылась наполовину великая 
 тайна смерти. И, как зловещая дробь барабанов, глухо и далеко прозвучал 
 голос: 
 — Вот вы где? А я вас искала-искала… За кого ни хвачусь, все не тот. 
 Уж думала, что вы ушли, и сама хотела уйтить. 
 Павел напрягся, что-то сбросил с себя и выбросил веселый и громкий 
 вопрос: 
 — А водочки-то? Самое главное, водочки! Ибо что такое мы с вами, 
 Катенька, без водочки? 
 — А как вас звать-то? Хотела по имени покликать, да вы не сказали. 
 — Меня зовут, Катечка, немного странно: Процентом меня зовут. Процент. 
 Вы можете звать меня Процентик. Так выходит ласковее, и наши интимные 
 отношения это допускают,- говорил Павел, увлекая женщину. 
 — Такого имени нету. Так только собак зовут. 
 — Что вы, Катечка! Меня даже отец так зовет: Процентик, Процентик! 
 Клянусь вам профессором Бергом и святой статистикой! 
 Двигался туман и огни, и опять о грудь Павла бились плечи женщины и 
 перед глазами болталось большое загнутое перо, какие бывают на погребальных 
 колесницах, потом что-то черное, гнилое, скверно пахнущее охватило их, и 
 качались какие-то ступеньки, вверх и опять вниз. В одном месте Павел чуть 
 не упал, и женщина поддержала его. Потом какая-то душная комната, в которой 
 сильно пахло сапожным товаром и кислыми щами, горела лампада, и за ситцевой 
 занавеской кто-то отрывисто и сердито храпел. 
 — Тише!- шептала женщина, ведя Павла за руку.- Тут хозяин спит, 
 дьявол, сапожник, пропащая душа! 
 И Павлу было страшно этого сапожника, который где-то за занавеской 
 храпел так отрывисто и сердито, и он осторожно шагал тяжелыми мокрыми 
 калошами. Потом сразу глубокая тьма, звук снимаемого стекла и сразу яркий, 
 ослепительный свет маленькой лампочки, висевшей на стене. Внизу под лампою 
 был столик, и на нем лежали: гребешок с тонкими волосами, запутавшимися 
 между зубьями, засохшие куски хлеба, облепленный хлебным мякишем большой 
 нож и глубокая тарелка, на дне которой, в слое желтого подсолнечного масла, 
 лежали кружки картофеля и крошеный лук. И к этому столику приковалось все 
 внимание Павла. 
 — Вот и дома!- сказала Манечка.- Раздевайтесь! 
 Они сидели, смеялись и пили, и Павел одною рукою обнимал полуголую 
 женщину: у самых глаз его было толстое, белое плечо с полоской грязноватой 
 рубашки и сломанной пуговицей, и он жадно целовал его, присасываясь 
 влажными и горячими губами. Потом целовал лицо и, странно, не мог ни 
 рассмотреть его как следует, ни запомнить. Пока смотрел на него, оно 
 казалось давно знакомым и известным, до каждой черточки, до маленького 
 прыщика на виске, но когда отвертывался, то сразу и совершенно забывал, 
 будто не хотела душа принимать этого образа и с силою выталкивала его. 
 — Одно скажу,- говорила женщина, стараясь снять с картошки прилипший к 
 ней длинный волос и изредка равнодушно целуя Павла в щеку маслянистыми 
 губами,- одно скажу: кислого пива пить я не стану. Давай, кому хочешь, а я 
 не стану. Стерва я, это верно, а кислого пива лакать не стану. И всем скажу 
 открыто, хоть под барабаном: не стану! 
 — Давайте петь, Катечка!- просил Павел. 
 — А если тебе не нравится, что я тебе в харю выплеснула, то пожалуйте 
 в участок, а бить себя я не позволю. Характер у меня гордый, и таких-то, 
 как ты, может, тысячу видала, да и то не испугалась,- обращалась женщина к 
 обидевшему ее сидельцу. 
 — Бросьте, Катечка, забудьте!- упрашивал Павел.- Я верю, вы горды, как 
 испанская королева, и прекрасно. Давайте петь! Хорошие песни, хорошие 
 песни! 
 — И не Катечка я, а Манечка. А петь нельзя: хозяин у меня дьявол, 
 сапожник, пропащая душа,- не велит. 
 — Все равно, Катечка ли, Манечка ли. Ей-Богу, все равно,- это говорю 
 тебе я, Павел Рыбаков, пьяница и развратник. Ведь ты меня любишь, моя 
 гордая королева? 
 — Люблю. Только я не позволю называть меня Катечкой,- упрямо твердила 
 женщина. 
 — Ну вот!- качнул головою Павел.- Будем петь! Будем петь хорошие 
 песни, какие поют они. Эх, хорошую я знаю песню! Но ее так петь нельзя. 
 Закрой глаза, Катенька, ты закрой глаза, закрой их и вообрази, будто ты в 
 лесу, и темная-темная ночь… 
 — Не люблю я в лесу. Про какой ты мне лес говоришь? Говори так, а не 
 про лес! Ну его к черту! Давай выпьем лучше, и не расстраивай ты меня,- не 
 люблю я этого…- угрюмо говорила Манечка, наливая и расплескивая водку. 
 У нее, очевидно, была одышка, и дышала она тяжело и трудно, как будто 
 плыла по глубокой воде. И губы у нее стали тоньше и слегка посинели. 
 — Темная-темная ночь!- продолжал Павел с закрытыми глазами.- И будто 
 идут, и ты идешь, и кто-то красиво поет… Постой, как это? ‘Ты мне 
 сказала: да,- я люблю тебя!…’ Нет, не могу я, не умею петь. 
 — Не ори, хозяина разбудишь. Какого дьявола! 
 — Нет, не умею я петь. Не умею!- с отчаянием сказал Павел и взялся за 
 голову. 
 Огненные ленты свивались и развивались перед его закрытыми глазами, 
 клубились в причудливых и страшных узорах, и было широко, как в поле, и 
 душно, как на дне узкой и глубокой ямы. Манечка через плечо презрительно 
 смотрела на него и говорила: 
 — Пей, какого дьявола! 
 — Да, я люблю тебя… Да, я люблю тебя… Нет, не умею! 
 Он широко открыл глаза и скрытым огнем их опалил лицо женщины. 
 — Ведь есть же у тебя сердце? Ведь есть, Катечка? Ну так дай мне твою 
 руку! Дай!- Он улыбнулся сквозь навернувшиеся слезы и горячими губами 
 припал к враждебно сопротивлявшейся руке. 
 — Перестань дурить!- гневно сказала женщина и выдернула руку.- 
 Расстроился, слюнтяй! Спать так спать, а не то!.. 
 — Катечка! Катечка!- шептал он умоляюще, и слезы мешали ему видеть 
 сонное и злое лицо, которое с отвращением уставилось на него.- Катечка, 
 голубка моя миленькая, пожалей меня, пожалуйста! Я так несчастен, и ничего, 
 ничего нет у меня. Господи, да пожалей же ты меня, Катечка! 
 Женщина резко оттолкнула его и, шатаясь, встала. 
 — Убирайся к дьяволу!- крикнула она, задыхаясь.- Ненавижу!.. Нализался 
 как сапожник и ломается… Катечка! Катечка!- передразнила она, поджимая 
 тонкие синеватые губы.- Знаю я, какую тебе Катечку нужно. Ну и убирайся к 
 ней! Лижется, а сам: Катечка, Катечка! У-у, мальчишка, щенок, кукольное 
 рыло! Тебя к женщине подпускать не стоит, а тоже: Катечка, Катечка! 
 Павел, опустив голову и покачивая ею, что-то шептал, и стриженый 
 затылок его тихо вздрагивал. 
 — Слышишь, что ли?- крикнула женщина. 
 Павел взглянул на нее мокрыми и незрячими глазами и снова закачался с 
 равномерностью человека, у которого болят зубы,- вправо, влево. 
 Презрительно фыркнув, женщина подошла к кровати и стала оправлять ее. На 
 ходу с нее соскочила бумазейная полосатая юбка, и она ногами отбросила ее. 
 — Катечка! Катечка!- говорила она, сердито комкая подушку.- Ну и иди к 
 Катечке! А меня крестили Манечкой, и таких щенков, как ты, я, может, тысячу 
 видала, да и то не испугалась. Эка! Думает, рубль дал, так я ему всякие 
 фокусы показывать буду. У меня, может, у самой три рубля в шкатулке лежат. 
 Ну иди спать, что ли! 
 Она легла поверх одеяла и с ненавистью глядела на Павла, на его 
 стриженый и крутой затылок, вздрагивавший от плача. 
 — Ух! Надоели вы мне все, черти поганые! Измучили вы меня! Чего 
 ревешь? Маменьки боишься?- говорила она с ленивою и злою насмешкою.- Драть 
 мальчика будут? Боишься, а сладенькое любишь. Любишь… Да. Знаю я вас, 
 Процентов, дьяволов. Свое имя назвать-то стыдно, он и выдумывает. Процент! 
 Чисто собака. А к Катечке своей сопливой пойдет, так уж, конечно, Васечкой 
 велит звать: Васечка, душечка! А он ей: Катечка, ангелочек! Знаю я, хорош 
 мальчик! Тоже — ручку позвольте поцеловать, а как этой самой ручкой да тебе 
 по харе! Не смейся, щенок, не смейся! 
 Павел молчал и тихо вздрагивал. 
 — Ну иди, что ли, спать, тебе говорю! А то прогоню, Бог свят, прогоню! 
 Мне двух целковых не жалко, а издеваться над собой я не позволю. Слышишь, 
 раздевайся! Думает, два рубля дал, так всю женщину и купил. Эка, царь какой 
 выискался. 
 Павел медленно расстегнул куртку и стал снимать. 
 — Не понимаешь ты…- тихо и не глядя, проронил он. 
 — Вот как!- злобно крикнула женщина.- Такая дура, что ничего и понять 
 не могу! А если я к тебе подойду да по харе дам? 
 Из-за перегородки хриплый и раздраженный бас грозно окрикнул: 
 — Машка! Опять, сатана, за свое взялась? Не колобродь, а то живо у 
 меня!.. 
 — Тише ты, дрянь!- прошептал Павел, бледнея. 
 — Я дрянь?- сипела женщина, приподнимаясь. 
 — Ну ладно, ладно, ложись!- примирительно сказал Павел, не сводя 
 горящих глаз с ее голого тела.- Я сейчас, сейчас… 
 — Я дрянь?- повторяла женщина, и задыхалась, и брызгала слюною. 
 — Ну будет, будет!- упрашивал Павел. Пальцы его дрожали и не находили 
 пуговиц, он видел только тело — то страшное и непонятное в своей власти 
 тело женщины, которое он видел в жгучих сновидениях своих, которое было 
 отвратительно до страстного желания топтать его ногами и обаятельно, как 
 вода в луже для жаждущего.- Ну будет!- повторил он.- Я пошутил… 
 — Убирайся вон!- решительно заявила женщина, отмахиваясь рукою.- Вон! 
 Вон! Щенок! 
 Они встретились взорами, и взоры их пылали открытой ненавистью, такой 
 жгучей, такой глубокой, так полно исчерпывающей их больные души, как будто 
 не в случайной встрече сошлись они, а всю жизнь были врагами, всю жизнь 
 искали друг друга и нашли — ив дикой радости боятся поверить себе, что 
 нашли. И Павлу стало страшно. Он опустил глаза и пролепетал: 
 — Послушай же, Манечка. Пойми же наконец!.. 
 — Ага!- обрадовалась женщина, оскалив широкие белые зубы.- Ага! Теперь 
 Манечка стала! Вон! Вон! 
 Она соскочила с постели и, шатаясь, показывая Павлу свой толстый, 
 волосатый затылок, начала поднимать его куртку. 
 — Вон! Вон! 
 — Слышишь ты, дьявол!- крикнул бешено Павел. 
 И тут произошло что-то неожиданное и дикое: пьяная и полуголая 
 женщина, красная от гнева, бросила куртку, размахнулась и ударила Павла по 
 щеке. Павел схватил ее за рубашку, разорвал, и оба они клубком покатились 
 по полу. Они катались, сшибая стулья и волоча за собою сдернутое одеяло, и 
 казались странным и слитным существом, у которого четыре руки и четыре 
 ноги, бешено цеплявшиеся и душившие друг друга. Острые ногти царапали лицо 
 Павла и вдавливались в глаза, одну секунду он видел над собой разъяренное 
 лицо с дикими глазами, и оно было красно, как кровь, и со всею силою он 
 сжимал чье-то горло. В следующую секунду он оторвался от женщины и вскочил 
 на ноги. 
 — Собака!- крикнул он, вытирая окровавленное лицо. А в дверь уже 
 ломились, и кто-то вопил: 
 — Отворите! Дьяволы, анафемы! 
 Но женщина опять сзади накинулась на Павла, сбила его с ног, и они 
 снова завертелись и закружились по полу, молча, задыхаясь, бессильные 
 кричать от бешеной ярости. Они поднялись, упали и опять поднялись. Павел 
 повалил женщину на стол, и под тяжелым телом ее хрустнула тарелка, а возле 
 руки Павла звякнул длинный нож, облепленный хлебным мякишем. Левою рукою 
 Павел схватил его, едва удержал и боком куда-то сунул. И тонкое лезвие 
 согнулось. Он вторично сунул нож, и руки женщины дрогнули и сразу обмякли, 
 как тряпки. Почти выбросив глаза из орбит, она закричала в лицо Павлу 
 хрипло и пронзительно, все время на одной ноте, как кричат животные, когда 
 их убивают: 
 — А-а-а-а! 
 — Молчи!- прохрипел Павел, и еще раз сунул куда-то нож, и еще. При 
 каждом ударе женщина дергалась, как игрушечный клоун на нитке, и шире 
 открывала рот с широкими и белыми зубами, среди которых вздувались пузырьки 
 кровавой пены. Она уже молчала, но Павлу все еще слышался ее пронзительный, 
 ужасный вой, и он хрипел: 
 — Молчи! 
 И, переложив нож из левой руки, мокрой и скользкой, в правую, ударил 
 сверху раз, и еще раз. 
 — Молчи! 
 Тело грузно свалилось со стола и грузно стукнулось волосатым затылком. 
 Павел наклонился и посмотрел на него: голый высокий живот еще вздымался, и 
 Павел ткнул в него ножом, как в пузырь, из которого нужно выпустить воздух. 
 Потом Павел выпрямился и с ножом в руке, весь красный, как мясник, с 
 разорванною в драке губою, обернулся к двери. 
 Он смутно ожидал крика, шума, бешеных возгласов, гнева и мести,- и 
 странное безмолвие поразило его. Ни звука не было, ни вздоха, ни шороха. В 
 часах качался маятник, и не было слышно его движения, с острия ножа спадали 
 на пол густые капли крови,- и они должны были звучать и не звучали. Как 
 будто внезапно оборвались и умерли все звуки в мире и все его живые голоса. 
 И что-то загадочное и страшное происходило с закрытою дверью. Она безмолвно 
 надувалась, как только что проколотый живот, дрожала в безмолвной агонии и 
 опадала. И снова надувалась она, опадала с замирающей дрожью, и с каждым 
 разом темная щель вверху становилась шире и зловещее. 
 Непостижимый ужас был в этом немом и грозном натиске,- ужас и страшная 
 сила, будто весь чуждый, непонятный и злой мир безмолвно и бешено ломился в 
 тонкие двери. 
 Торопливо и сосредоточенно Павел отбросил с груди липкие лохмотья 
 рубашки и ударил себя ножом в бок, против сердца. Несколько секунд он стоял 
 еще на ногах и большими блестящими глазами смотрел на судорожно 
 вздувавшуюся дверь. Потом он согнулся, присел на корточки, как для чехарды, 
 и повалился… 
 В ту ночь, до самого рассвета, задыхался в свинцовом тумане холодный 
 город. Безлюдны и молчаливы были его глубокие улицы, и в саду, опустошенном 
 осенью, тихо умирали на сломанных стеблях одинокие, печальные цветы.