В трясине болотной
В трясине болотной
I
I
II
II
III
III
В трясине болотной, Гнедич Петр Петрович, Год: 1886
Время на прочтение: 25 минут(ы)
Пётр Петрович Гнедич
В тёплую. светлую июньскую ночь, на огромном балконе Палкинского трактира, том балконе, что выходит прямо на Невский и, держась на чугунных столбах, нависает над широким тротуаром, за небольшим круглым столиком сидело два господина: один — красивый дородный мужчина лет пятидесяти, с грудой седых трёпаных волос и роскошною бородой, другой — гораздо его моложе, немного подслеповатый, бледный, с жидкою бородёнкой, в золотом пенсне, плохо державшемся на носу. Первого звали Адриан Фёдорович Ракитин, он был когда-то далеко небезызвестен в литературном мире, но теперь уже лет восемь, десять не писал, и о нём почти забывали. Другой — был редактор одного из петербургских журналов, Виктор Алексеевич Веркутов.
Они только что приехали с железной дороги: были на открытии загородного театра. Ракитин очень мало знал Веркутова. Но в театре кресла их пришлись случайно рядом. После второго антракта они разговорились, сели после спектакля в одно купе и приехали наконец сюда ужинать. Как это часто бывает при первой встрече людей из пишущего круга, разговор принял хотя и самые узкие рамки, но тем не менее не обрывался ни на минуту. Цензурный комитет, редакционные сплетни, газетные перебранки, всё это, выплывая одно за другим, давало темы. Ещё в вагоне беседа их приняла этот характер, и дачник-немец (вероятно со Святой забравшийся в свою летнюю резиденцию) с большим любопытством настораживал уши, когда в разговоре выпрыгивало какое-нибудь известное литературное или административное имя. Впрочем, говорил по преимуществу редактор, выслеживавший тонким нюхом натасканного сеттера всю дичь, носившуюся в журнальной атмосфере. В вагоне он ещё несколько сдерживался, но тут, когда он попал в эту привычную обстановку фрачных лакеев, щёлкавших пробок и ароматического пара всяких яств, речь его полилась потоком…
— Вы говорите, — энергично возражал он совершенно спокойно курившему Ракитину, который ничего не говорил, — вы говорите: читать! Да разве я могу прочесть всю труху что каждый день приходит из провинции? Рву и швыряю в корзинку, не читая! Я наверно знаю, что перлов там нет и быть не может… Если же из сотни мелочишек я одну сносную заимствую, так разве она вознаградит меня за то потерянное время, пока я читал девяносто девять бумажонок годных только для корзинки?.. Таланты в провинции! Скажите!.. Да с чего им быть там? Вы скажите, ну скажите: кой чёрт занесёт талант в Чебоксары или в Конотоп? Совсем не та почва!..
Он выпучил глаза и ужасно посмотрел чрез очки на собеседника, словно вызывая его на какое-нибудь утвердительное или поощрительное междометие. Но Ракитин рассеянно взглянул на него и уставился опять на шершавый затылок какого-то чахоточного господина, евшего за соседним столом пожарские котлеты. Он так давно отстал ото всей этой сутолоки журнального мира, что она вовсе его не интересовала. Он думал о чём-то совсем другом, и если не хотел прервать клокочущего потока речей Веркутова, то должно быть из лени: его утомил и гром поезда. и оркестр, и толпа, и пение.
— Все так делают, все! — кипятился тот. — Покойный Некрасов моею собственною, моею собственною рукописью форточку затыкал, да-с! А уж если он так делал, нам и Бог велел. Да что мы, наконец, каторжные что ли? Ведь если нам читать, перечитывать да отвечать на все письма, — министерство придётся целое учреждать при каждой редакции. Надо, батенька, знать как дело поставлено, а потом обвинять нас. А надувальства, мошенничества, выдавание чужих произведений за свои? Ну что тут говорить о провинции, когда своих собственных, постоянных сотрудников опасаешься: продадут, подлецы, за грош… Ведь это всё шушера такая…
— Зачем же вы их принимаете? — спросил Ракитин, пуская клубы дыма и продолжая смотреть мимо.
Веркутов развёл руками.
— Люди с дарованием, батенька, — они нужны! Всё это голь, рады примазаться ко всякой дряни в клубе, чтобы их ужином накормили, да две, три бутылочки поставили. А как его к себе не пустишь, когда у него всегда целый короб новейших скандалов! И он живёт этим, и я живу, он меня кормит, а за это я его кормлю. Это водовозные клячи: без них нельзя жить, и ездить на них надо, и бить для острастки, и прикармливать…
Ракитин на этот раз поднял на него глаза.
— Как ‘бить’?
Веркутов точно несколько сконфузился.
— Вы не подумайте, Адриан Фёдорович, что я принадлежу к числу тех… что я их когда-нибудь… Но ведь каждый из них непременно битый. Кто-нибудь, когда-нибудь да побил их… Я уж удостоверяю вас в этом, как ответственный редактор…
Господин за соседним столом сердито постучал ножом по стакану и, сердито глядя на подбегавшего и согнувшегося ‘человека’, ещё более сердито спросил себе чаю с лимоном. ‘С лимоном’ он сказал так строго и так сдвинув брови, что лакей даже споткнулся, опрометью бросившись к двери.
— Ведь этой шушеры в прежнее ваше время не бывало, — продолжал ответственный редактор. — Она завелась вот за последнее время при развитии журналистики. Это совсем новые типы. Многие из них, особенно из поэтов, чёрт знает, что такое: не то неудавшийся актёр, не то подмастерье фотографа… Я их к себе в кабинет и не пускаю. Расписывается там у секретаря, получает деньги… Ведь кто их разберёт, может и стащит что-нибудь… хоть журнал или книжку… словно по ошибке пальто своё переменит: у него на беличьем меху, а он бобровую, да енотовую шубу тащит, чтобы хотя день в порядочном платье походить…
— Послушайте, а как её фамилия? — внезапно спросил Ракитин.
— Чья? — несколько опешил редактор.
— Этой певицы, сегодняшней дебютантки?
— А-а!.. Эрде.
— Она немка?
— Чисто русская. Её фамилия просто Дементьева, а зовут Раисой. Инициалы её Р. Д., ну и вышел псевдоним Эрде.
— Вы, кажется, знаете её.
— Знаю, она зимой в зале Кононова пела.
— Она незамужняя?
— Нет, девочка совсем. Она с отцом живёт. Тёмненькая личность, какой-то отставной учитель танцевания.
— Она премилая. В глазах огонёк, жизнь…
— Эге! — прищёлкнул языком редактор, — вы ещё не угомонились… Хотите познакомлю? Выпьемте только ещё джинджеру.
Ракитин как-то неопределённо тряхнул волосами. Веркутов подозвал лакея и велел налить ещё по рюмке. Тот осторожно наклонил белый кувшинчик с пёстрой этикеткой и стал цедить густую, как масло, золотистую жидкость. Ракитин давно не пил и чувствовал, что выпил много. Окружающие предметы как-то странно рябили в глазах, ощущение от сигары было какое-то новое, на улице колёса шумели тоже совсем по новому, не так как всегда, даже у редактора лицо сделалось совсем другое.
— Серьёзно: она вас интересует? — спросил Веркутов.
— Да, — ответил Ракитин, прямо смотря ему в глаза, — и даже очень…
— Вы не женаты?
— К чему этот вопрос?
— Если вздумаете ухаживать, так поосторожнее: отец как раз женит, это такая шельма.
— Да я ухаживать не намерен.
— Ну и ладно!.. А знаете с этим джинджером хорошо бы миндального пирожного, а? Человек, миндального пирожного, живо!
Тот сверкнул фалдочками, звякнул балконною дверью и торопливо пробежал к буфету. Шершавый господин встал из-за стола, грозно кивнул головой лакею и направился было к выходу, да вдруг заметил Веркутова. Лицо его мгновенно осклабилось и от глаз во все стороны пошли сборки, точно с боков носа у него были стягивающие тесёмки. Он подошёл и протянул редактору руку.
— Трапезуете? — спросил он, радостно хихикая.
— Трапезую, — ответил Веркутов, даже не привстав.
— Верно с открытия?
— С открытия.
Тот собрал сборки, хихикнул, шлёпнул редактора по плечу, помялся на месте, посмотрел на Ракитина, внезапно вытащил из кармана часы с дыркой на верхней доске, посмотрел на них, забеспокоился и стал прощаться.
— Вот вам тоже сотрудник и вдобавок фельетонист в одной большой газете, — проговорил Веркутов, когда тот скрылся за дверью. — Смотрите какой общипанный, а между тем как все его боятся, как за ним ухаживают! Ездил он на открытие волжского моста корреспондентом, так ему чуть ни отдельный поезд на железных дорогах отводили. Боятся ужасно всяких обличений… Не выношу этих пошлостей! Я сам всегда еду по железным дорогам инкогнито.
Он это сказал так просто и искренне, как мог сказать разве император, путешествующий под чужим именем.
— И знаете что смешно, — продолжал он, — ведь он тщательно скрывает, что работает в моём издании. Больше того, если вы со стороны начнёте выспрашивать, а что, мол, вы работаете у Веркутова, он трижды отречётся от меня. А вот деньги берёт, не отрекается.
Ракитин погасил докуренную сигару. Ему лень было встать с места и в то же время хотелось поскорее добраться до постели. Если бы можно было лечь вот здесь на балконе, на открытом воздухе, он бы с радостью это сделал и тотчас же заснул бы в этом утреннем холодке под грохот катившихся экипажей.
— Когда же вы меня с ней познакомите? — спросил он, пересиливая дремоту.
— Да если хотите, завтра.
— Завтра? Где?
— Она будет у меня.
Ракитин поморщился. Но то чтоб ему не хотелось зайти к Веркутову, а просто ему не нравилась мысль: с какой стати милая розовая девочка поедет к этому козлу, что сидит тут, смакуя ликёр и тряся бородёнкой?
— Она обещала быть у вас?
— Да. Отец хотел её прислать, благодарить меня.
— За что?
— За то, что был на дебюте, обещал похвалить её.
— Да за что же тут благодарить?
Веркутов пожал плечами.
— Так всегда делается, эту моду они взяли с французских актрис, которые всегда благодарят рецензентов. Это глупо, но до известной степени располагает к актрисе.
— Даже к плохой?
— Даже к плохой. Ну, обойдёшь её в рецензии, скажешь вообще об исполнении, разве уж ошикают если со скандалом, так заметишь, что артистка местами провела роль неровно… Нельзя, батенька, в нашем журнальном механизме так всё одно за другое и цепляется: друг без друга не проживёшь.
— В котором же часу к вам заходить?
— Приходите к завтраку. Может быть и она подоспеет к этому времени. Там и познакомитесь. Только, повторяю, ухаживать не советую.
Ракитин встал, подошёл к перилам балкона, перегнулся и посмотрел влево, вдоль улицы. Вытянутый словно по струнке Невский замирал пред утром. Недвижимые фиолетовые громады домов знакомою проспективой убегали на северо-запад, туда, к этому розовому фону неба, на котором призрачным силуэтом рисовался тонкий шпиль Адмиралтейства. Даже городовые ушли с перекрёстка Литейной и Владимирской — спать куда-нибудь на тумбу под ворота.
— Не пора ли? — спросил он своего собеседника.
— Да пожалуй пора, — согласился тот и велел подать счёт. — Вы не находите, что джинджер отрезвляет? — спросил Веркутов.
— Не нахожу, — ответил Ракитин, чувствуя, что язык поворачивается далеко не с такою свободой, как всегда.
— Положительно отрезвляет, — подтвердил Веркутов и взял по ошибке, вместо своей, его шляпу, но тотчас же заметил и переменился.
Когда Ракитин, раздевшись, лёг в постель и закрыл глаза, перед ним вдруг выступила опять загородная сцена, с красными подборами занавесей и пёстрою обстановкой. В ушах опять раздался мотив оперетки и с таким ясным, отчётливым пиликаньем скрипок и густыми хрюканьями контрабаса. Опять запел нарумяненный, освещённый рампой хор, и опять она, как живая, явилась пред ним.
Это была девушка лет восемнадцати, с носиком слегка вздёрнутым, бледненькая, с чёрными роскошными волосами и глазками, как угли сверкавшими из-под бровей. Она так просто, мило, немножко робея, вышла в своём блестящем костюме. Ей начали аплодировать. Особенно хлопал из боковой ложи слева какой-то моряк в белой фуражке, он даже за барьер перегибался. Она слегка улыбалась и кланялась, да не головой, а как дети всем корпусом, и это удивительно мило выходило. Потом она запела. Голосок у неё был звонкий, плохо поставленный, но сильный. Она брала больше манерой и наивностью. Когда она, окончив, перешла на разговорную речь, вышло ещё милее. Она так непринуждённо, так просто и так грациозно говорила, точно она не первый день была на подмостках, а всю свою жизнь так болтала, в этой мишуре, с подведёнными бровями. В ней было что-то свежее, непочатое. Ракитин смотрел на неё и чувствовал. что ему на душу веет весной, такою мягкою, душистою. Самые далёкие, забытые впечатления вдруг поднялись откуда-то и светлыми тенями заносились вокруг него… Только зачем она завтра поедет в эту пошлую редакционную трущобу? Какое отношение может иметь эта миленькая, маленькая девочка к площадной печати? Неужели и она должна гнуться, подличать пред ней?
Эти мысли его возмущали. Нервное сердцебиение мешало ему спать. Он повёртывался, качаясь в металлической сетке своей кровати. В голове всё путалось. Соображения, что он завтра её увидит, очень утешали его, хотя он положительно не мог понять, зачем ему, отживающему и седому, нужно это знакомство.
Он заснул на каком-то очень важном соображения, каком — он совершенно забыл, проснувшись на другой день. Но он одевался с радостным сознанием, что сегодня будет что-то хорошее, серенькая полоса жизни прервётся чем-то новым, и это новое наступит, когда он увидит маленькую розовую девочку. Он машинально выпил кофе, машинально прочёл все газеты, что нашлись в газетном ящике между дверей: и также машинально вышел на улицу.
Редакция помещалась неподалёку от него. Конторщик, молодой человек, предложил ему раздеться в прихожей и не без любопытства проследил процесс снимания пальто без посторонней помощи.
— Там никого нет? — спросил Ракитин, кивая головой на дверь.
— Аеров там, — ответил конторщик, хотя Ракитин не знал никакого Аерова.
— А туда можно? — спросил он.
— Можно, туда всех пускают.
Он вошёл в редакционную комнату, обставленную быть может несколько роскошно для редакции, с большим аквариумом у окна, люстрой и коврами. У письменного стола рыночной работы сидел Веркутов, против него помещался кудлатый господин в клетчатом шарфе и нечищеных сапогах. Веркутов вскочил с места и скорчил обрадованное лицо:
— Ну вот! — сказал он. — Исполнили обещание.
Он посмотрел Ракитину прямо в глаза, и глаза его говорили: ‘А актриса-то тебя щипнула, небось я не знаю, что ты не для меня сюда приехал…’
— Садитесь, — предложил он, указывая на кресло и садясь на свой стул пред столом.
Ракитин вопросительно глянул на гостя: кто б это мог быть — метранпаж из типографии или сотрудник?
— Это господин Аеров, — помог его недоумению Веркутов, — один из тех талантливых сотрудников, о которых я вам вчера так много говорил.
Аеров протянул руку с чернильным пятном на указательном пальце и пошаркал ногами под стулом.
— Один из самых талантливых наших сотрудников, — повторил редактор, и лёгкая доза насмешечки зазвучала в его тоне, — пишет прекрасные стихи — на все случаи. Банк лопнет, адвокат проврётся, пьесу ошикают, уж он на другой день и несёт стишки.
‘Талантливый сотрудник’ строго посмотрел на него и попросил папироску.
— Вчера пришла телеграмма, что на Гнилошпальной дороге поезд погиб, из пассажиров уцелел между прочим директор правления этой дороги. У Аерова сегодня уж и готово, послушайте как мило:
Поезд с насыпи свалился,
Кучи, груды мёртвых тел!
Лишь директор ухитрился,
Уцелеть один сумел…
И провал без сожаленья
Поглотил честной народ…
Ах, директоров правленья
И провал-то не берёт!..
— Не правда ли, мило?
Ракитин похвалил.
— У вас Талалаев был? — внезапно спросил Аеров.
— Нет, да я его не знаю.
— Ну так приедет.
— Зачем?
Аеров мрачно стряхнул пепел.
— Он всюду ездит с палкой… бить хочет.
— Кого?
— Редакторов.
Веркутов как-то повёл плечами.
— За что?
— На него пасквиль готовится… то есть не пасквиль… Что-то про него, биографию что ли, печатают… про него и его жену…
Аеров замигал и стал затягиваться…
— Да не тяните вы за душу, — торопил его редактор.
— Он не знает, где ‘это’ появится… ну и ездит теперь по всем редакциям просить, чтобы не печатали…
Веркутов вдруг покатился со смеху и даже по ляжкам себя от удовольствия захлопал.
— Каковы нравы, друг Горацио? — обратился он к Ракитину.
— Кое-где редакторы действуют успешно, — продолжал Аеров тем же невозмутимым тоном.
Веркутов сразу стих, задумался и потёр лоб.
— Хорошо, что вы мне сказали, — сквозь зубы проговорил он, и сощурившись посмотрел на него, — вы не хотите ли черкнуть слова два? — прибавил он.
Аеров ткнул папиросу в пепельницу, быстро встал и словно про себя сказал: ‘Потом сочтёмся’…
— Пройдите в контору, там спросите бумаги и чернил. — вместо ответа сказал Веркутов. — Отца родного жиду заложит и под квитанцию денег займёт, — прибавил он, когда дверь за Аеровым затворилась.
— Какой это Талалаев? — полюбопытствовал Ракитин.
— Бывший конногвардеец, теперь в отставке, известный богач.
— Так за что же на него пасквиль?
— Богат! — решил Веркутов и, позвонив в колокольчик, осведомился, подан ли завтрак. — Пойдёмте заморить червячка, как раз время.
Собственник того издания, где Веркутов состоял редактором, Блюменфест, был в это время с семейством за границей, и без него Веркутов распоряжался как дома, обедая и завтракая в задних комнатах, непосредственно прилегавших к конторе. Небольшой круглый столик был покрыт поверх джутовой скатерти салфеткой с горчичными пятнами. По стенам висели какие-то голые дамы в самых отчаянных ракурсах и с невозможными лядвеями. В углу крякал попугай в огромной клетке. На кронштейнах обнимались нимфы и сатиры. Ракитин отказался от водки, сказав, что он до обеда не пьёт никогда.
— Ну рябиновой, — серьёзно тряся головой предложил редактор, — или оранж-амер? Ну, хотя нюи?..
Он налил ему стакан бургонского и принялся за цыплёнка.
— Должно быть барышня сейчас приедет, — сказал он. — Она сегодня все редакции объезжает. Такое появление своего рода праздник. Хорошенькая женщина в журнальном департаменте — это ужасная аномалия…
Он с ожесточением перегрызал кости, так что попугай каждый раз вздрагивал и однажды даже присвистнул.
— Вы кажется не совсем ясно поняли, что мы говорили о Талалаеве? — спросил Веркутов. — Очень просто: дурак этот ездит по редакциям, потому что над ним подшутил какой-нибудь приятель, написал ему анонимное письмо: вот, мол, тебя обличать хотят. Понятно, он готов тысячу заплатить, чтобы только не напечатали. Глядишь, рублишек триста и в кармане.
— Зачем же ему ездить по разным конторам, если уж он в одном месте заплатил и успокоился?
— А кто ему поручится, что редактор не передаст статейку в другой орган?
— Да ведь это омут какой-то! — невольно вырвалось у Ракитина.
— Омут, — спокойно подтвердил Веркутов, наливая себе нюи и держа бутылку двумя пальцами, чтобы не запачкать горлышко маслом. — Эх, батенька, наша рыночная пресса, ведь это не толстый журнал… Дневи довлеет злоба его…
‘Гонорар хочешь?’ — ни с того ни с сего спросил попугай и, подумав, прибавил: ‘миленький, почеши головку, ну, ну поскорей!’
— Вы от нас отстали, проживая за границей, а вы поплавайте в нашей тине. Чукчи, батенька, чукчи. Уж кажется их-то бы, людей печатного слова и должен бы свет коснуться, а между тем…
Из-за двери выглянул конторщик.
— Спрашивают вас, — проговорил он, протягивая карточку.
Веркутов глянул на билетик, и лицо его просияло.
— Просите, просите, — крикнул он. — Я двери настежь растворю, любуйтесь, — сказал он Ракитину, — это Талалаев.
‘Кто б это мог быть!’ — протяжно и задумчиво заметил попка.
Талалаев был розоватый, пухлый, добродушнейший человек, с круглым, как маленькая картофелина носиком и заплывшими жиром глазками. Ему было очень жарко, и он пыхтел как паровик.
— Вы редактор? Я по делу очень важному и серьёзному, — заговорил он так скоро, что все три фразы сумел сказать как-то одновременно…
— Присядьте, — ответил Веркутов, и сел так, что Талалаев остался совсем на виду у Ракитина, в отворённую дверь.
Талалаев вытер платком мокрое лицо и закачался всем корпусом на диване.
— Вы знаете меня? — внезапно спросил он.
— Слыхал-с…
— Ну, так вот я… — он запнулся, — Вдруг говорят, что вы… то есть не вы. а вообще… будто хотите про меня и жену печатать… про мою жену… печатать.
— То есть что же именно?
Талалаев несколько затруднился, подыскивая выражение. Он покраснел ещё больше. Пот крупными смородинами усеял его лицо.
— Да вообще… Что вот я… жена… и больше ничего.
— Изволите видеть, господин Талалаев, — заговорил мягким, ласкающим голосом Веркутов, — мы если печатаем про кого-нибудь, так не иначе как про людей действительно выдающихся из общего уровня посредственности, про людей так сказать талантливых или хоть чем-нибудь себя заявивших… А ведь согласитесь сами: ни вы, ни ваша супруга…
— Да, да! — обрадовался Талалаев, — я то же говорил! Я говорю: ‘Мы с тобой, Катя, что же!’ она не верит, говорит: ‘Непременно напечатают — всё! как мы прежде, как мы теперь, всё’… И у меня источники есть, и даже достоверные, что именно вы хотите это напечатать…
— Какие же у вас данные?
— Да уж есть.
Талалаев очевидно врал: никаких данных у него не было, он говорил на удачу.
— Голубчик, не печатайте… Если нужно: я всё что нам угодно… ну… я… я…
‘Гонорар хочешь?’ — крикнул попугай, и так громко что Талалаев даже спросил:
— Кто это?..
Веркутов вдруг понизил голос до полушёпота и придвинулся близко-близко к Талалаеву.
Ракитин только руками развёл и ещё раз повторил:
— Чукчи, чукчи!
Разговор продолжался довольно долго. Попугай раз пять предлагал почесать у него головку. На улице звонили колокольчики трамвая, солнце тёплыми золотыми лучами било через окно на паркет, зацепляя по дороге угол зелёного бархатного стула. Ракитину было как-то не по себе, — да ему всё это время как-то не по себе чувствовалось. Какая-то неуверенность в чём-то, отсутствие почвы под ногами. Он совсем забросил службу, на которую, впрочем, и без того он являлся очень редко, так противно тянулся строго-систематический день, всё надоело: и обеды в ресторанах, и обеды у знакомых. Он хотел ехать за границу, да лень ему было, да и не зачем: всё им в Европе давно видано и перевидано. Ему хотелось каких-нибудь новых, неизведанных впечатлений, и негде было их искать, не от кого ждать… Он именно хотел познакомиться с этою актриской, потому что она ему нравилась, потому что ему казалось, что она быть может хоть на мгновение вырвет его из этой апатии.
Он лениво потягивался в креслах и даже досадовал, зачем ему было приезжать в эту трущобу. Его бесил серый попугай и полушёпот в соседней комнате. Наконец, он не выдержал, схватился за шляпу и в это время увидел в соседней комнате входившую Эрде. Он положил шляпу на место и почувствовал, что очень хорошо сделал оставшись.
Талалаев расшаркался и уехал. Веркутов представил ей Ракитина. Вблизи она была очень хорошенькая, такая свеженькая, молоденькая, душистая. Верхняя часть её лица была в полутени от широкополой шляпы, может быть слишком модной для такой у молодой девушки. Глаза не сверкали как вчера искрами, а сияли таким ровным, лучистым светом. Она конфузилась, что приехала одна, и всё озиралась по сторонам.
— Меня папочка прислал, он велел, чтоб я вас… — начала она, да вдруг поправилась, — я хотела заехать, поблагодарить вас за вашу рецензию… что вы напишете… Вы так хорошо отзывались вчера обо мне.
— Да кто же может про вас дурно отозваться? — возразил Веркутов, — про хорошеньких, молоденьких актрис ни один рецензент дурно не отзовётся.
Она вдруг вспыхнула, кровь горячими потоками залила ей щёки.
— Неужели же я такая бездарность? — сказала она, и слёзы зазвенели в её голосе.
— Сохрани Бог! — воскликнул редактор, ловя её руку и целуя. — Да ведь вы же, наконец, знаете моё мнение о вас. В вас пропасть таланта, бездна. Я уверен, что со временем вы будете украшением нашей казённой сцены. Вот здесь (он показал на Ракитина) — сидит ваш поклонник: он тоже в восторге от вашей игры и вашего голоска.
Она потупилась. Ракитин ласково посмотрел на неё.
— Вы мне ужасно понравились, — подтвердил он. — В вас столько жизни и простоты.
Она покраснела ещё больше.
— Я театральный сторожил, — подтвердил Веркутов, — и я не запомню такого колоссального успеха при дебюте. И одно, одно единственное мнение у всех…
— Ах, ко мне очень снисходительны, очень! — совсем по-детски сказала она. — Вы приедете в воскресенье на второй мой дебют? И вы тоже?
Ракитин сказал, что приедет, и всё смотрел на её маленькое розовое ушко без серьги, что мягко круглилось между крутившихся прядей волос.
— Что ваш папа делает? — полюбопытствовал Веркутов.
— Папочка? Да ничего, как всегда. Ах, как он боялся за мой вчерашний дебют! Он очень добрый. В воскресенье опять будет для него му?ка. А как страшно выходить на большой сцене!.. Я вчера три раза пред спектаклем плакала… Пред самым выходом никак не могу вспомнить первых выходных слов. Режиссёр меня толкает: ‘Выходите’, — а я боюсь. Ужас что такое!.. Вот теперь при одной. мысли меня бьёт лихорадка.
— Не хотите ли нюи? — внезапно предложил редактор.
— Что вы, что вы! — законфузилась она. — Я не пью вина. Да я к вам на минутку, мне пора.
— Посидите, куда вы…
— Нет… я вот вам привезла билет.
Она вынула из крохотного портмоне синенькую бумажку, сложенную вчетверо.
— Вы уж будьте добры приехать: это крайнее кресло.
— Непременно, непременно. Ну что, скажите, антрепренёр ваш?
— Ах, всё тот же!
И она вдруг рассказала про антрепренёра анекдот весьма двусмысленного свойства, но рассказала с таким невинным, детским видом, что вышло даже мило. Да и самое лучшее что в ней было, это какая-то детская чистота. Грех не мог коснуться её: она, казалось, вся была соткана из этой чистоты и свежести…
Ракитин воротился домой под странным впечатлением. Давно уж этого с ним не было. Он видел второй раз эту девочку. Ничего умного, выдающегося она не сказала, а между тем в ней было что-то такое, что заставляло о ней думать и думать постоянно. Чем-то милым, давно отжитым пахнуло. Молодые, горячие грёзы растут и крепнут. Глаза застилаются словно дымкой, на лоб надвигаются складки, и дышится как-то чаще, порывистее, чем всегда. Комната окрасилась радужным цветом, и блеск его так и остался. Волшебный фонарь, неведомо какой и откуда, наводил свои узорные тени всюду, куда ни упадал его взгляд. И так хорошо-хорошо стало…
Он страдал полным сознанием одиночества, тем сознанием, которое охватывает человека, привыкшего с детства к семейной жизни и осуждённого на одинокую старость. Точно он брошен, забыт всеми. Где, куда девались те люди, что составляли когда-то жизнь его, радости, горе? Их словно ветер развеял. Нет их, — и так пусто, так пусто вокруг. Он рвался куда-то, к какому-то свету, к какому-то выходу. Когда он в первый раз увидел Эрде, ему показалось что-то похожее на проблеск вдали. Он отлично сознавал, что ничего особенного в ней нет: она не особенно хороша, вероятно не умна и уж конечно лишена всякого образования. И всё-таки, несмотря на эту логику, его манило, влекло к ней…
Он поехал на её второй дебют. В душном театре было очень гадко, после летнего прозрачного вечернего света невыносимо скверно чадила керосиновая рампа. Оставалось удивляться, как могла сойтись эта разномастная толпа в этот барак, чтобы дышать воздухом, пропитанным углекислотой и копотью, вместо того чтобы гулять в душистом парке. Взвизгивание скрипок и красная колыхавшаяся занавесь могли быть милы разве одним завсегдатаям оперетки, которые, вытянув непомерные воротнички, стояли у барьера первого яруса, громко разговаривая и посматривая в ложи подмалёванных барынь, выставивших себя на выставку. Публика входила довольно лениво, словно делала кому одолжение своим присутствием. Кривоногий капельдинер нахально отрывал уголки билетов. ‘Ну, я приехал потому, что она мне нравится, — думал Ракитин, — а этот весь сброд здесь зачем?’
Он терпеливо поворачивал голову направо и налево. Маленький, седенький старичок, редактор большой политической газеты, прошёл во второй ряд и тотчас заговорил с полковником, который, мило осклабившись, наклонился к нему с высоты гренадерского роста. Известная драматическая ingnue [наивная, простодушная — фр.] поместилась в ложе с каким-то солидным господином, обладателем непомерных усов. Мохнатый капельмейстер вертелся на стуле и поглядывал на публику. Впечатление давалось не то клуба, не то балагана, не то какого-то провинциального захолустья. Во всяком случае, всем было очень скучно, все чего-то ждали, что их может развеселить, только уж отнюдь не той оперетки, которую собрались слушать.
Сотрудник в клетчатом шарфе подошёл к Ракитину почему-то в резиновых калошах, хотя погода была совершенно сухая.
— А я не знал, что вы любитель Буффа, — сказал он, хотя решительно не мог знать и противного. — Скажите, чем вчера кончилась история с Талалаевым?
— А право не знаю, — ответил Ракитин.
— Я думаю, Веркутов сорвал шерсти клок, так и надо с паршивых собак. Это коровы дойные: кто может тот и дои, и дои их.
— Что он вам сделал? За что вы на него так озлоблены?
— На Талалаева? Капиталист — брюхач! Всех бы их, собачьих детей, в бараний рог!
Ракитин оглянулся, ему очень не нравился жаргон собеседника, особенно здесь, в театре.
— А если бы вы случайно сделались капиталистом, так и вас туда же?
‘Сотрудник’ изумлённо посмотрел на него.
— Да откуда же мне сделаться капиталистом, что вы бредите! — возразил он, и мягко ступая калошами, отошёл куда-то в сторону.
В антракте Веркутов дотронулся до плеча Ракитина.
— Пойдёмте к ‘папочке’.
У выхода из театра в сад их дожидался старичок лет за пятьдесят, гладко бритый, с улыбающимся ртом и двумя чёрными зубами любопытно выглядывавшими оттуда. Глаза у него были серенькие, масленые. Ходил он приятно пошаркивая и изгибаясь, как в старину ходили в контрдансе. От него сильно пахло камфарой: должно быть сюртук его висел где-нибудь в шкафу, тщательно запакованном от моли. Он совсем расплылся от восторга, когда его представили Ракитину.
— Очень, очень рад знакомству, — каким-то носовым голосом заговорил он, вроде того как говорят заспавшиеся, только что проснувшиеся люди. — Моя дочь должна считать за честь… Вот господин Веркутов был настолько благосклонен, что соблаговолил отозваться сегодня о моей дочери в самых лестных выражениях…
Он всё шаркал и даже немного приседал.
— Я так забочусь, так, знаете, принимаю к сердцу её карьеру. Ведь кроме её у меня никого нет.
Он вынул платок и собирался заплакать, но это у него не вышло, и он вместо того высморкался.
— И вдруг сегодня в газете такой по-охвальный отзыв господина Веркутова. Я был тронут, тронут до глубины души.
Он поймал руку Веркутова и стал с остервенением её трясти, схватя в обе ладони. Веркутов принял это как должную дань и даже не улыбался…
— Я это ценю, я сам был артистом, — продолжал ‘папочка’, серьёзно закрыв глаза и покачивая головой, — двадцать лет слишком прослужил на императорской сцене. Я знаю, что значит рецензия, я её ценю.
Он ещё раз дёрнул Веркутова за руку и переменил тон.
— Вам не угодно ли заглянуть в уборную к Раиньке? Вы ей не помешаете, она к этом антракте не переодевается.
Он повёл Ракитина и редактора полутёмными сенями и какими-то закоулками на сцену. На лице его была написана снисходительная радость, точно гувернёр детям собирался показать фокус. Пред жёлтенькою дощатою дверью он остановился, стукнул в неё два раза сухою костяшкой указательного пальца и прислушался.
— Entrez! [*] — раздался чей-то бас.
[*] — Здесь: Входите!
В маленькой уборной, напоминавшей стойло, пред складным зеркалом, вокруг которого на столе разложены были принадлежности гримировки в стеклянных баночках с мельхиоровыми крышками, стояла в розовеньком коротеньком платьице Рая. Тугой корсажик стянул донельзя её маленькую гибкую талию, из-под юбочки выглядывали две крошечные ножки в ажурных чулках. Она держала в руках заячью лапку и хохотала над черноусым красивым брюнетом, у которого весь нос был в краске.
— Смотрите, ха-ха! — кричала она, — у князеньки нос какой, нос!
Князенька улыбался очень глупо, но не без достоинства, указывая этим, что если он и позволяет так обращаться со своею физиономией, то к этому принуждает его неизбежное стечение обстоятельств.
— Ах, ах! — забеспокоился папочка, — Раинька, разве так можно!.. Ваше сиятельство извините её…
— Ничего, ничего, — слегка вздыхая ответил тот и вытер нос полотенцем, вероятно, находя что при посторонних ему неприлично быть в таком виде.
— А я опять!.. — порывалась к нему Рая.
— Рая! — строго заметил папочка и нахмурился, — Рая, ты переходишь границы…
Рая стихла и начала здороваться с вошедшими.
— Вы, ваше сиятельство, помажьте носик кольдкремом, — советовал папочка, — а то так не отстанет. Вот неугодно ли из этой баночки?
Князь начал намазывать свой носик, из которого могло выйти по крайней мере три обыкновенные носа и который очевидно был кавказского происхождения. Папочка деятельно помогал ему в этой операции.
— Вы сегодня очень милы, — ораторствовал Веркутов, — но в вашей игре мало экспансивности, обратите на это внимание.
Князь натёр себе нос до ярко-багрового цвета. Папочка предложил попудрить, тот отказался.
— Я пойду, — сказал он, обмахиваясь тончайшим батистом, от которого нестерпимо несло пачули. Ему видимо неприятно было присутствие посторонних. — Я пойду, меня ждут. Вы позволите мне в следующий антракт?
— Очень рада, — ответила Рая.
— Вы подумайте о том, что я говорил и дайте ответ что лучше… Ну-с, до свидания.
Он наклонился и поцеловал её руку так крепко, что она даже покраснела.
— Проваливайте! — отрезала она, — вас ждут.
Когда дверь за ним затворилась, папочка так сжал себе руки, что они даже хрустнули.
— Что ты делаешь, Рая!.. — страшным шёпотом заговорил он, поглядывая на дверь с таким видом точно за нею дремал ужасный дракон, которого он боялся разбудить.
— Он мне надоедает, папочка, — не без испуга заговорила та, — всё ходит и ручки лижет.
— Рая, Рая… ты меня губишь…
Он отчаянно качнул головой и ринулся из уборной.
Рая посмотрела ему вслед прищурившись и стала бить носком правой ноги по полу.
— Скажите пожалуйста, отчего все мужчины такая дрянь? — обратилась она к Ракитину.
Тот не ожидал такого вопроса.
— Неужели все?
— Все, все… такая дрянь, такая… Я думала что лучше…
— Если вы судите по князю, то правы, — отозвался Веркутов, — его нельзя пускать на порог.