Въ своихъ мстахъ.
Въ своихъ мстахъ.
А. Н. Александровскій.
‘Русское Богатство’, No 8, 1913
В своих местах, Александровский Александр Николаевич, Год: 1913
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Тихо и спокойно везетъ меня пароходъ по нижнему плесу Волги, между Царицыномъ и Сарептой. Я у себя дома, въ ‘своихъ’ мстахъ, знаю каждый уголокъ, чувствую себя частицей окружающей природы. Вотъ огромный отвсный обрывъ, на верху его обнажилось давно кладбище первыхъ поселенцевъ нашего села, когда оно еще стояло на берегу Волги, кости моихъ предковъ торчатъ изъ желтой глины, падаютъ внизъ къ волнамъ рки, въ дтств я осматривалъ эти кости съ однимъ натуралистомъ и онъ удивлялся необыкновенной ихъ величин. Сохранилось преданіе, что основателю нашего села Бекетову посылали съ войны плнныхъ солдатъ великановъ, во времена Бекетова была Семилтняя война и весьма возможно, что мы находили кости саженныхъ нмецкихъ гвардейцевъ, у прямыхъ потомковъ которыхъ до сихъ поръ еще сохранилась фамилія ‘Саксоновыхъ’. Около самой Сарепты находятся заброшенныя минеральныя воды, куда въ начал прошлаго вка съзжались больные и до двадцатыхъ годовъ числился приставленный къ нимъ казенный врачъ. Мы знали мсто послдняго сраженія Пугачева съ правительственными войсками, мсто, гд была его ставка, знали мсто, гд зарыты его клады, я даже скрывать это мсто не стану,— оно на старомъ степномъ поповомъ покос,— но только не совтую никому трудиться: покажется плита съ собакой, и будетъ эта плита все глубже и глубже уходить въ Землю, и останется кладоискатель съ пустыми руками.
Изъ отошедшихъ людей нашего села мн особенно ясно вспоминается нын высокій красивый старикъ съ сдыми и длинными волосами, котораго мой отецъ звалъ ‘декабристомъ’. Декабристъ въ ранней молодости былъ сапожникомъ. 14 января 1825 года онъ тачалъ сапоги вмст съ товарищемъ гд-то недалеко отъ Сенатской площади, при первыхъ звукахъ выстрловъ сапожники побросали свою работу и побжали смотрть ‘парадъ’, раздался залпъ картечи, мозги товарища шлепнулись о стну, кругомъ повалился народъ, декабристъ остался цлъ. Картечный залпъ миновалъ мозги декабриста и далъ имъ вполн опредленное направленіе. Декабристъ узналъ точнымъ образомъ, что господа офицеры волю крпостному народу требовали, пришли не съ просьбою, а съ грозьбой, и полки съ собой привели, полки привели съ ружьями, а пушки забыли: пушками ихъ и перестрляли, а которые остались, тхъ либо перевшали, либо въ Сибирь сослали.
Волю народу офицеры требовали за двнадцатый годъ. Императоръ Александръ Благословенный за отраженіе непріятеля и спасеніе отечества благодарность всему народу россійскому опубликовалъ, а ужь, извстное дло, царское спасибо только вольный человкъ можетъ получить, а не рабъ. Сенатъ же черезъ три дня посл царской благодарности выказалъ невжество: напечаталъ отъ себя указъ, по которому крпостныхъ людей по прежнему можно продавать и семьями, и враздробь, какъ угодно. У декабриста была записана, и царская благодарность, и сенатскій указъ.
Императоръ Александръ Благословенный, по словамъ декабриста, обидлся на такое невжество и былъ скорбенъ до самой смерти,
При новомъ император господа офицеры, которые крестьянъ жалли, шли потому съ грозьбою, чтобы лучше могъ Николай Павловичъ съ сенатомъ справиться,— Съ ними, сами видите, но попишешь — вся армія за нихъ!
А сенатъ не будь плохъ, да за пушки, — послалъ своихъ офицеровъ, и били тогда и по коню, и по оглобл.
Съ сенатомъ справился, да и то съ большимъ трудомъ, Александръ Николаевичъ, возвратившій изъ Сибири декабристовъ: какъ ни какъ, а волю онъ все-таки добылъ.
Декабристъ гд-то долго служилъ при химической лабораторіи, любилъ длать разныя ‘изобртенія’, которыя у него выходили не очень удачно, длалъ духи изъ богородской травы, варилъ мыло. Своими не очень удачными опытами онъ подорвалъ въ моихъ глазахъ всякое уваженіе къ химіи, за то высокимъ уваженіемъ къ человческой личности пробудилъ во мн человка,
Пароходъ приближается къ сиротской пристани, посл нея начинается знаменитый сарептскій перекатъ. Быстро опустилась южная ночь, все водное пространство впереди покрыто разноцвтными огнями: блые, красные и зеленые цвта фонарей образовали венеціанскую ночь на границ Саратовской и Астраханской губерній.
Пароходъ будетъ стоять около конторки, пока не проврятъ фарватеръ, — дло-не новое, въ прежнія времена это было даже пріятно, потому что да конторк собиралось всегда интересная компанія, которая обсуждала вопросы, представляющіе чуть ли не міровое значеніе.
Ддушка Егор разсказывалъ здсь о послднемъ канадскомъ поход, который продолжался семь лтъ и кончился взятіемъ въ плнъ Шамиля.
Семь лтъ въ казармахъ не ночевали, за семь лтъ семь разъ сыты были, никакихъ отступленій, никакой заминки, покажутъ аулъ въ поднебесныхъ горахъ:— Бери, ребята!— И лзли, и брали, и бда тому, кто шелъ на попятный,— никому не спускали, никому не прощали: отъ черкеской пули, бжитъ, свою получаетъ… Не было отступленій, на настоящей войн такъ и слдуетъ: русскій солдатъ даетъ присягу биться, не щадя живота, до послдней капли крови. Москву безъ боя сдали, на вки себя осрамили. Передраться хорошенько, да и по домамъ,— кто попалъ подъ картечь, кто себ на печь, а мужику легость: солдатъ по казармамъ йи корми, пушекъ и ружей не покупай, за порохъ не плати, потому что вс ужъ удовлетворились: у всхъ и бока болятъ, и рыло въ крови, все, какъ слдуетъ. Теперь войны нтъ, а вмсто войны выдумали играть въ свои козыри:
— Я подъ тебя мелеёнъ солдатъ!
— Бью и наваливаю еще мелеёнъ!
— Бью и наваливаю новую пушку!
— Бью и наваливаю новый порохъ!
— Сидятъ и пугаютъ другъ друга, а мужики за все отдувайся, за все плати: жмутъ, жмутъ мужика, а дойдетъ дло до драки, сейчасъ начинаютъ придумывать какъ бы нее по-нищенски (‘нишшэнски’) кончить! изъ мужика-то безъ отраженій сухимъ манеромъ больше крови выточатъ, чмъ въ самую что ни на есть кровопролитную войну.
Такъ говорилъ когда-то ддушка Егоръ и нтъ его больше теперь на сарептской конторк, и декабриста тоже давнымъ-давно нтъ, и забыли ихъ вс.
Меланхолично вздыхаетъ пароходъ около пристани, везд тихо, только изъ салона перваго класса слышны звуки піанино,— кто-то играетъ ‘Манчжурку’: мотивъ веселый, задорный, легкомысленный мотивъ ‘канальи’ вдругъ переходитъ въ смхъ сквозь слезы, за которымъ слышны рыданія:— ‘отъ Тюренчена…’ — чуть-чуть напваетъ свжій молодой голосъ, а дальше ничего не слышно…
— ‘Засуличъ въ страх, въ одной рубах!..’— слышится снова среди звуковъ ‘Манчжурки’, среди смха сквозь слезы.
Миръ твоему праху, ддушка Егоръ, что ты не слышишь этой музыки,
На палуб парохода появляется мой односельчанинъ: сдыя кудри, свободная поступь, блая рубашка, подпоясанная ремнемъ, на которомъ виситъ въ ножнахъ ножъ, блые портки, шерстяные чулки, поршни, въ рукахъ корзинка съ раками, въ общемъ видъ патриція.
— Ваше благородіе, раковъ не угодно ли?— обращается патрицій къ капитану, который весь ушелъ въ заботы по части изслдованія фарватера.
— Отстань, братецъ,— я самъ скоро, какъ ракъ, на мели сидть буду!
Взоры патриція замчаютъ мое присутствіе:
— Да вдь это никакъ ты?
— Я — самый!
— А помнишь, какъ у васъ мерина украли?
— Какъ не помнить, а у васъ кобылу!
Наши лица расплываются отъ пріятныхъ улыбокъ.
— Караулили, караулили, а они и сперли,— продолжаетъ мой соотечественникъ, имени котораго я не скрываю: его зовутъ Яковомъ.
— И теперь воруютъ?
— Сколько хошь… Не умютъ, попадаются, потому и воровъ стало много. Который человкъ съ умомъ, тотъ не воруетъ, а работаетъ, не попадается: набьетъ мошну, передъ нимъ и шапочку скидаваютъ, а за неумнье дерутъ со шкуры ременье: умлый воръ сидитъ въ своихъ каменныхъ палатахъ, а неумлый — въ казенныхъ. Ты что же,— прибавляетъ Яковъ — ай помирать въ своихъ мстахъ пріхалъ?
— Поживу еще,— говорю я, а самому вдругъ страстно захотлось слиться съ родной природой. Что жь, и умереть не страшно, уснуть, успокоиться среди четырехъ блыхъ досокъ, въ песчаной ям на Клюн, среди чабра и богородской травки.
— Въ Сарепт вотъ все по хорошему хоронили,— всхъ подъ рядъ и надъ каждымъ одинаковый камень,— говоритъ Яковъ — а теперь вздумали по-господски,— памятники ставятъ! Чудаки!
Съ Яковомъ мы старые товарищи. Въ шестидесятыхъ годахъ я учился съ нимъ въ школ моего отца: корень ученія и плоды его были сладки, читать учились по звуковой метод,— скоро, весело и безъ хлопотъ, одинъ только Яковъ представлялъ оппозицію: онъ являлся въ школу съ дореформеннымъ букваремъ и размалеванной указкой и среди интересныхъ школьныхъ занятій шепталъ неистово: буки азъ — ба, вди азъ — ва, глаголь азъ — га и т. д., искренно считалъ себя самымъ образованнымъ человкомъ въ школ, а подъ старость держитъ себя важне всякаго заслуженнаго профессора, хотя грамоту до сихъ поръ разбираетъ съ большимъ трудомъ.
— Ну, какъ живемъ? Новенькаго что?— спрашиваю стараго товарища.
— Да что? Празднованіе было: шапку Напаліёну назадъ въ Умерику посылали.
— Шапку?
— Да. Когда Напаліёнъ-атъ бжалъ изъ Москвы, казакъ въ его пикой шибанулъ и шапку съ его сшибъ. Пріхалъ Наполіёнъ домой безъ шапки.
— Куда двалъ шапку?— Потерялъ.— Поди ищи!— Гд мн ее искать!— Безъ шапки ты не Напаліёнъ,— ступай на островъ Воблу
Посидлъ Напаліёнъ на остров Вобл, кругомъ расширяемость синяя, ни черта не видать, соскучился, взялъ лодку, перехалъ на берегъ, собралъ войско и пріхалъ палить изъ пушекъ въ Севастополь:— отдай шапку!
— Пошелъ вонъ!
Пріхалъ Напаліёнъ, несолоно хлебавши, домой безъ шапки, а тамъ ужь вмсто него волостного старшину выбрали, вс въ мужики перешли, землю передлили, пашутъ, любо весело смотрть: плодится мужикъ по блу свту, а барину и ходу нту. Ну, думаютъ, переведутся теперь господа дворяне, послали шапку Напаліёну, — иди, добывай царство, жалуй мужиковъ въ дворяны! А Напаліёнъ-атъ, братецъ ты мой, ужь тамъ, за тридевять земель, въ этой самой… въ Умерик, торговлишкой занялся, тмъ да смъ, при большомъ капитал, ну, да и лта чать не прежнія,— не знай ужь, пойдетъ добывать царство, ай нтъ…
— Ау насъ, братъ, у самихъ таки дла подошли, что хоть всмъ хать въ эту самую Умерику, — помолчавъ, продолжалъ Яковъ — нтъ житья въ своихъ мстахъ: земля не родитъ, со всхъ сторонъ утсненіе, везд подай, — такая жись, хоть живой въ гробъ ложись. Которые были въ солдатахъ у японца, самого японца одобряютъ, но только климатъ у него, говорятъ, плохой, да и самому японцу тсно, Китай, говорятъ, тотъ грязный,— возьметъ себ котелъ, положитъ туда крысу дохлую, лягушку, заправитъ все рисой, сваритъ и жретъ, да и Китая этого, говорятъ, тоже расплодилось, какъ вшей на гашник, самому тсно. Больше некуда податься, какъ въ Умерику!
— У насъ теперь молоднякъ какъ почнетъ щепаться, какъ почнетъ щепаться,— земля трещитъ (Яковъ говоритъ: ‘шшэпацца, трэшшытъ, въ слов ‘свое’ звукъ е совсмъ не смягчается), а куда у ихъ дло клонитъ, не разберешь: пока первыя слова запоминать станешь, они ихъ натрясутъ, какъ изъ мшка гороху. Ничего не поймешь со старой-то головой!
— Плохо, значитъ, живется?
— Хуже некуда!..
Помолчали. Вздыхалъ пароходъ, вздыхала лнивыми всплесками Волга. Степной втерокъ наносилъ сухой запахъ полыни — горькой травы.
— Тутъ вотъ намъ, братъ, одинъ странникъ прошеніе накаталъ, важнющее прошеніе: не знай только какому начальству послать! У насъ вдь какое начальство, — прочитаетъ, въ карманъ положитъ: сла баба на чело, не сказала — ничево.
— Что за прошеніе? О чемъ?
— На-ко вотъ, почитай-кось.
Яковъ вынулъ изъ-за пазухи большой листъ, сложенный въ восьмушку. Развернулъ, читаю:
— О непредопредленіи аборигену никакихъ вивисекцій и о предоставленіи ему права бытія въ передовыхъ полчищахъ европейской цивилизаціи.
— Ты понимаешь что-нибудь, Яковъ?
— Гд тамъ понять,— не нашего ума дло, ты дальше читай, про кошку,— тамъ, братъ, все прописано! Про кошку читай…
Въ прошеніи, дйствительно, весьма витіеватымъ слогомъ разсказывалось, какъ нужда, голодъ, холодъ и побои заставили кошку покинуть насиженное мсто на печк и искать себ другое убжище, кошка пристроилась на другомъ мст хорошо, но ей все-таки захотлось вернуться къ себ и она умираетъ на своей печк. Крестьянину (‘аборигену’) такъ же трудно разставаться съ насиженнымъ мстомъ, какъ кошк, его нужно уберечь,— спасти отъ эмиграціи въ Америку.
— Это онъ больно ловко… про кошку-то,— заговорилъ растроганнымъ голосомъ Яковъ.— Кошку жалко съ печки прогнать, а не токма что мужика въ Умерику! Легко сказать!
Около насъ образовалась кучка слушателей, собралось много пароходныхъ матросовъ.
— Балакирь,— говоритъ одинъ изъ нихъ Якову — ты бы лучше повару поскоре раковъ-то снесъ, а то уйдемъ сейчасъ!
Яковъ заторопился и побжалъ съ корзинкой въ камбузъ.
— Оно, конешно, и то сказать,— продолжаетъ матросъ — кому-нибудь да доходить нужно, не все такъ-то жить, волкомъ взвоешь!
Послдніе свистки парохода, послднее прощаніе съ Яковомъ, мы осторожно плетемся черезъ перекатъ. Пахнулъ втерокъ, донесся привтъ родной степи,— запахъ полыни, съ этимъ запахомъ у меня съ дтства соединяется представленіе о тняхъ моихъ предковъ, которые заселили двственную степь, не особенно давно освободившуюся отъ морского покрова. Плнные семилтней войны, турецкихъ войнъ, французы двнадцатаго года, пугачевцы, украинцы, мордва и всякій бглый народъ — все объединилось, перемшалось на маленькой точк нашей обширной страны, вцпилось, впилось въ окружающую природу и теперь съ ужасомъ видитъ, что связь съ землею слабетъ и все, что такъ прочно смшалось, будетъ снова разбросано во вс стороны, какъ уже и разбросало немногочисленную интеллигенцію нашего села передъ началомъ семидесятыхъ годовъ. Прежде на наши степи и съ Западной, и съ Восточной Европы силой сгоняли меньшаго брата — пролетаріата, теперь изъ той же Западной и Восточной Европы надвигается своей волей старшій братъ — капиталистъ и загребаетъ въ свои лапы и степь, и воды, и ндра родного моего угла и со всми удобствами неоспоримаго хозяина, усаживается на ше моего простодушнаго и покорнаго односельчанина. Безропотно почти пріемлетъ онъ новое иго… Лишь порой тшитъ себя мечтами о далекой и таинственной Умерик, да возлагаетъ упованія на прошенія… И ждетъ чего-то…
Снова повяло степной полынью… Передо мною тни нашихъ предковъ, близкія, родныя… Шепчутъ мн эти тни:— Никого мы отсюда не пустимъ, всхъ у себя успокоимъ, вс вы наши, вс вы родные!..