‘Русские Ведомости‘, 1917:
I. — No 26. 1 фев. С. 2,
II. — No 33. 10 фев. С. 5,
III. — No 38. 16 фев. С. 2-3,
IV. — No 43. 22 фев. С. 6
Федор Крюков
В СУГРОБАХ
I.
II.
III.
IV.
В сугробах, Крюков Федор Дмитриевич, Год: 1917
Время на прочтение: 21 минут(ы)
Мы подъезжали к станции.
Извозчик Илья Романыч, старый знакомый, в письменных сношениях всегда именовавший себя ‘известный вам извозчик судебного следователя’, потому что в слободе был самым почетным клиентом его судебный следователь, — Илья вдруг натянул вожжи у самого переезда через рельсы, тпрукнул и взволнованно сказал:
— Эх, немножко не потрафили, ваше благородие!
— Как не потрафили? В чем? — спросил я встревоженно.
— А свисток-то…
— Ну?
— Чуть-чуть бы пораньше, в самый раз бы сели… Ведь это утренний пошел!.. Вон он угребается как! Минуток бы на десяток раньше побеспокоиться, в самый бы аккурат… Ишь, в рот ему оглоблю!
— Кто ж это знал, что утренний поезд пройдет в восемь вечера? Но через час должен идти почтовый, я его и имел в виду…
— Через час? — Илья Романыч усмехнулся и, приложив палец к одной стороне носа, иронически высморкался. — Дай бог, чтобы к утру…
— Ну!?
— Ей-бо…
Постояли мы перед рельсами в раздумье. Помолчали.
— Повезу вас опять к Михал Михалычу, — сказал Илья. — Попьете себе чайку, в клуб сходите…
— А вдруг и почтовый прозеваем?
— Ни в коем случае! Часиков в двенадцать приедете, и то насидитесь на стулу… Нитнюдь не опоздаете!
Не без колебания отдался я на волю Ильи. Он повез меня в слободу. До двенадцати я просидел у добрых знакомых, на минутку заглянул даже в клуб. В двенадцать приехал на вокзал, маленький, тесный, прокуренный и заплеванный. А в четыре утра пришел ‘почтовый’ — тот самый поезд, которого я по наивности ждал в девять часов вечера…
В купе, кроме меня, вошли еще два пассажира: казачий полковник и господин в бобровой шапке и хорьковом пальто с бобровым воротником — московский адвокат, как потом оказалось. Молча уселись. Полковник крякнул мрачным басом, адвокат желчно огляделся. Видно было, что оба доведены бессильной злобой и раздражением до мрачной меланхолии. Я делал вид, что мне все равно — ничем, мол, не удивишь.
Когда поезд запел колесами по обмерзлым рельсам и тронулся, адвокат судорожно вздохнул.
— Я как будто предчувствовал, — сказал он, глядя на нас со скорбным удовлетворением. — Уезжая, предупредил жену, что могу опоздать… на сутки — на двое…
— Бывает, — с мрачной иронией пробасил полковник, — приятно иногда этак… угадать…
— Не угадал, — вздохнул адвокат. — Сегодня четвертые сутки идут, как мне надо бы в Москве быть. Как раз на сегодня у меня два дела в гражданском отделении назначены… Всё предусмотрел, но такой оказии, признаться, не предполагал…
— Ну, на будущее время предусмотрительнее будете…
— Битых семь часов сидели в этой заплеванной дыре, — злобно тараща глаза, говорил полковник. — Ну видели вы хоть один поезд? Товарный, воинский? Ни одного! Почему же, раз поезд формируется в Царицыне, в 150-ти верстах отсюда, необходимо запоздать ему на семь часов? Ни заносов, ни размывов, дорога — хоть куда…
Не выдержал и я роли объективного созерцателя, стал сетовать не столько на беспорядок, сколько на отсутствие должной предусмотрительности у себя, и с горечью поведал, как мы с Ильей чуть-чуть не ‘потрафили’ в восемь часов вечера на утренний поезд и он, можно сказать, под носом у нас дал свой прощальный свисток…
Донельзя мудрено быть объективным наблюдателем в нынешнее время. Действительность на каждом шагу дает пинки, швыряет, выворачивает карманы, переворачивает привычные представления и вместе душу, оглушает и не дает опомниться. Непостижимо быстрыми скачками человек доводится до состояния тяжелого, тошного угара и ошаления, перестает понимать, изумляться, негодовать — чувствует одно: тупую, безбрежную тоску отчаяния, грызущего бессилия и унижения…
Издали, в стороне от жизни, еще ни то ни се, похоже как будто на прежнее, на старое, привычное, близкое сердцу знакомыми чертами. Из окна вагона можно любоваться классической русской зимой с морозами, со сверкающими снегами, с голубыми тенями, нарядными рощами, запушенными инеем. От накатанной дороги с навозцем, от избушек, похожих на кучи навоза, прикрытые снегом, таких живописных в чередовании темных и белых пятен, веет ‘святою тишиной убогих деревень’. Вот она и опоэтизированная сивка — ‘плетется рысью как-нибудь’, и в дровнишках, полуразвалившись, дымя цигаркой, лежит мужичок в белых валенках… Все — как встарь, привычно-милое, родное…
Но в душе после виденного и слышанного за месяц странствия в родных сугробах тоска безбрежная и неуемная: и дровнишки, и сивка, и мужичок с цигаркой в зубах — далеко уже не те, к которым приросло сердце, — одна оболочка старая, а то, что на старом семинарском языке именовалось ‘субстанцией’, то — иное, новое, и, признаться, мало привлекательное…
Район моих скитаний и наблюдений был невелик и, может быть, слишком мне близок, чтобы я мог говорить о нем спокойно и бесстрастно. Но когда после трех дней вагонного сидения, бесконечных стоянок, пересадок и опозданий я вышел на платформу маленького лесного полустанка и сани заныряли по ухабам лесной дороги, среди гигантских сосен и елей, обсыпанных снегом, в таинственном переплете лунного света и теней, — та же тоска недоумения, которая давила меня в родных степных углах, повисла над душой и тут…
— Я ничего не понимаю теперь, — говорил мне брат, лесничий. — Может, у вас там видней, а тут ничего не разберешь… Грабят — одно несомненно… Взапуски грабят… Кто грабит — видишь. Но кого грабят — не сразу постигнешь. Несомненно — отечество!
— Надо думать, так…
— И законно ведь грабят! Ну какой же грабитель Юдичев, Тихон Васильич? Помнишь его?
— Как же! Это — на тургеневского Хоря похож который?
— Вот-вот…
Отчетливо помню: черная борода по пояс, неторопливая, вдумчивая речь, четыре сына — хорошие ребята, ядреные снохи… Мужичок приятный, степенный, пахнущий навозцем, в порточках, неграмотный…
— Вот у него — пять лошадей. В день он получает на них до сорока рублей, не меньше тысячи в месяц. При расчете просит не давать ему сотенными, а пятисотрублевками… Было нищее село Журиничи, теперь там в сундуках — не менее миллиона… бумажками, конечно…
— А живут по-прежнему?
— Ну, нельзя сказать. Покупают теперь и крупчатку, если найдут где. Спросят с них семьдесят рублей за мешок — ‘давай два мешка’. Без стеснения: достает деньги и платит. Сахар там рубля по два с полтиной — по три за фунт продают — ничего, даже пудами берут. Староста на днях, говорят, пуда три скупил. Он, конечно, на браге выручит свое…
— Ну, а как же, например, учительница изворачивается?
— Изворачивается! Вошла в долги, купила лошаденку, теперь дрова возит в город… Не сама, а мужичок один — у него своих две лошади, ее — третья. За неделю, — говорит, — сорок рублей выручила… А то хоть зубы на полку клади — на одном жалованье-то…
Как принять этот современный экономический переворот? С радостью или огорчением? Мужик как будто ныне ‘ест добры щи и пиво пьет’ — как пел когда-то Державин. Покупает даже крупчатку мешками, сахар — пудами при цене в два с полтиной за фунт… Чем плохо?
Но радости нет в сердце. И чем дальше развертывается передо мной картина современного быта деревенского лесного угла, тем ближе она к тому, что в последний момент расцвело пышным цветом и на родном моем степном черноземе. Те же черты ни с чем не сообразной нелепости, бесстыдного оголения, грабительского азарта, которые сверху донизу прошли по современной русской жизни и окрасили ее густым колером гнилья, продажности и безбрежного развала…
Примелькались ли внешние перемены деревенского быта или стерли первоначальную резкую свою окраску, но они перестали резать глаз. Порой со стороны кажется даже, что все остальное по-старому, жизнь вернулась в проторенную колею, из которой временно была выбита. Но шаг-другой хотя бы по поверхности этой с виду туго сдвигающейся жизни убеждает, что старое — то, чего ‘не поймет и не оценит гордый взор иноплеменный’, — осталось где-то сзади…
В станице — обычная на Святках ярмарка. Она продолжается целую неделю. Казалось бы, в полосу всяких кризисов, продовольственных затруднений, товарных оскудений — что за ярмарка? Чем торговать? Какой может быть товарообмен по нынешним временам?
Но ярмарка была как ярмарка — правда, без каруселей и пряников, однако с нарядами, платками, ситцами, медом, керосином и даже книжками — лубочными, конечно. Продукты местного производства — свиные туши, говядина, резаная птица, масло, пух, перо, щетина, битые зайцы, куропатки, тыквенные семена — всё, как прежде. Много скота, лошадей. Возами, санями заставлены улицы, перекрестки. Как будто реже стали характерные фигуры прасолов и скупщиков, тех оголтелых рвачей с хищными глазами, со свирепо убеждающей, ругательской речью, которые с налета засыпали флегматичного бородача в дубленом тулупе и папахе с красным верхом шумным каскадом прыгающих слов, ласковых и ругательских, умоляющих и издевательских, били-<ударя>ли по рукам, орали, плевались, уходили и снова возвращались. Стало меньше их. Прасол остался солидный, седой, с мягкой речью, с молитовкой, с ласковым присловьем. И, как новость, в качестве скупщиков появились свои, местные люди, попробовавшие удачи, съездившие в Москву и в Питер перед Святками.
— Ну, говори делом?
— Семнадцать с полтиной, — сквозь намерзшие на усах и бороде сосульки спокойно, неторопливо, независимо отвечает дубленый тулуп — не то что раньше: покупатель, бывало, ‘ковыряет’ товары, а продавец спросит четыре рубля за пуд, да и сам испугается своего запроса.
— Ты делом говори: хочешь продать?
Прасол высоко поднимает руку, шлепает по голице продавца и как будто с другого берега реки кричит голосом отчаянной решимости:
— По шестнадцати берешь?
— Семнадцать с полтиной…
— Да буде!
— Чего же буде? В Михайловке надысь по двадцать два отдал.
— Товар не тот!
— А это чем не товар? Гляди: как нарисованная… Это тебе не туша?
Свиная туша, около которой идет торг, грустно оскалив зубы с зажатою в них палкой и картинно опершись обрубленными ногами на грядушку саней, показывает в надрубленном на спине зияющем шраме толстый жировой слой: полюбуйтесь, мол…
— А печенку вынул?
— Неужли ж в ней оставлю?
— То-то… А то она вот 55 копеек фунт приходится, а в ней с полпуда наберется. В мерзлой-то ее не углядишь, а оттает — она и скажется… Ну, по шестнадцати отдавай?
Торг тянется долго, до изнеможения бьются и чуть не расходятся из-за пятачка. Цены — новые, а психология еще старая, и пятак кажется величиной, из-за которой не жаль потерять полчаса времени. И по-старому стоит толпа зрителей и слушателей, любопытствующих, чем кончится дело. Из нее то и дело вылетают острые словечки, подзадоривающие шутки, философские умозаключения, недоуменные вздохи, изумленное почмокивание языком…
— Вот оно, как играет нынче мясцо-то! Хошь — ешь, хошь — гляди, хошь — на семена блюди…
Новые цены все еще кажутся невероятными, ошеломляют. Мысль, привыкшая к старым меркам, не может освоиться с масштабом, меняющимся еженедельно, и своеобразный ‘принцип относительности’ с трудом входит в сознание дубленых тулупов. В шутливых замечаниях чувствуется рядом с иронией над своим положением обладателей дорогого товара и смутная горечь недоумения.
— Ели, не думали, когда по рупь шесть гривен давали за пуд. А теперь как я ее буду есть, хошь она сейчас у меня и не купленная? Раз укусил — и на гривенник! Извольте радоваться… Семьей мы за две недели борова съедим… а он — сто целковых! Шутка сказать…
— Теперь уж не есть — не иначе как продавать…
— Продавать? Продать — блоху поймать, а купить — вошь убить… Вон Карпо осенью продал двух боровов по двенадцати целковеньких, думал: денег бугор нагреб… А сейчас еды решился: цены вон какие, сколько бы денег можно еще забрать?.. В тоску вдался человек, ходит как полоумный…
Жадность, темная, мужицкая, неосмысленная, мелкая жадность изображается в смехотворном виде и высмеивается как будто так же, как и прежде. Тогда она жила как бы гнездами: были скопидомы, сугубо хозяйственные мужички, упорные жрецы накопления, были кулаки, но жила и совесть, имело известную силу сознание греха, на словах нередко повторялся лозунг ‘жить по-Божьи’.
Но что-то произошло — и именно теперь вот, на наших глазах, в наши дни, в переживаемый сейчас момент, — пропала где-то совесть, свиные и волчьи инстинкты затопили все углы жизни, жадность, хватание кредиток, очерствение приняли характер эпидемии и даже в патриархальных уголках, где имели еще действительную силу, например, узы родства, денежный поток прорвал и снес даже эти вековые связи…
— Я к родной сестре в Чигонаки поехал, — говорил мне тут же, на базаре, около свиной туши, в кругу собеседников в дубленых тулупах мой сверстник Николай Михеевич Агеев, старообрядец, хороший, трудолюбивый, хозяйственный казак. — У ней тысячи четыре одной пшеницы, а у нас эти два года вот недород на шее, житный хлебец едим. Ну, хочется иной раз пирожка… Ну, поехал. Ни одной меры не дала! — ‘Ну, продай!’ — ‘Да как же я продам? Какую цену положить?’ И не продала. А знаю, что продает: по два с полтиной — по три за пуд… Ну, а с меня взять эту цену совести не хватает… И не продала!..
— Мамушка теперь, — продолжал он, помолчав, с видимым волнением, — ест хлебец-то, ест и заплачет: ‘У родной дочери не нашлось пирожка-то мне дать!’ А мы отдавали ее четырнадцати лет — корову дали… Родитель лошадь дал…
— Ныне по Писанию не живут, парень, — сказал кто-то из дубленых тулупов.
— Оно и вперед не знали Писания, а жили же, страмоты такой сроду не было… Капитолина под Рождество пришла к Ивану Самохину мучицы попросить к празднику — он четыре рубля спорол с нее за пуд… Че-ты-ре рубля! Это с удов<о>й-то и брать? Сын у ней один-то и есть — мобилизован, его же сын дома прохлаждается, лодырь такой — хоть поросят об лоб бей… А ведь он-то, Иван, у нас титором, Писание знает, заел Писанием меня: ‘Воспу принимаешь, дескать, а мы от воспы откупались, детишек в училище отдал — они там мирщатся’… Все Писанием тычет, а о лихоимцах ведь там, небось, сказано…
За Николаем Агеевым дубленые тулупы, не торопясь, один за другим и как бы нехотя передают другие эпизоды, характерные для новых взаимоотношений в нашем глухом уголке: Нефед просил у брата пшеницы на семена — ни зерна не дал, а амбары засыпаны хлебом, Хритон Савельич продал усть-хоперским казакам по три рубля за пуд не пшеницу, а сор, и то твердил, что уважение делает. Силифан Котенеткин продавал по два, потом стал просить по два с полтиной — дают, запросил по три — и то дают, теперь придержался — ждет, не дойдет ли до пяти рублей пуд, сам муку покупает…
И даже мой работник Ергаков, скопивший 350 рублей, поделился со мной, когда мы шли домой, своими затаенными помыслами. Имел ли он в виду консультацию или хотел намекнуть на возможность компанейских действий, я не догадался.
— Хочу по хуторам проехать, — глядя в сторону, вверх, говорил он мечтательным голосом. — Сейчас в хуторах зерна еще можно поценно набрать…
— На что тебе?
— Намелем мучицы — как на что? Оно к весне — вот поглядите — сколько покупателя у нас проявится, этого голоднищего. ‘Дай, пожалуйста!’ Мука весной обязательно заиграет… А у меня деньги зря лежат все равно. Намелю муки — подходи видаться: рублика по четыре за пуд буду поджикивать — имеет свою приятность!
— Неловко это как будто, — говорю, — для совести-то?
— Другим в совесть, а нам неловко? Достаточно уж хребет-то гнул. От работы, сказано, не будешь богат, а будешь горбат. Люди деньги огребают, а мы гляди?..
Шла и, по-видимому, пришла к завершению своеобразная ‘мобилизация духа’, но не та, к которой тщетно стремились люди, болевшие болью родины, горевшие ее стыдом…
Никакой неожиданности, пожалуй, и нет в той картине, которая теперь развернулась передо мной в родном углу. Время от времени я заглядывал в него, видел разные перемены — всё казалось естественным, объяснимым, было много огорчительного, но было и светлое нечто, хорошее. И все-таки то, что я услышал и увидел в последний свой приезд, поразило меня какою-то безнадежной и черствой оголенностью.
Я очень хорошо помню первые дни и месяцы войны, когда мне пришлось тут же работать над организацией помощи семьям мобилизованных, собирать на раненых, на разные нужды фронта. Не раз до глубины души я был охвачен умилением, и радостью, и верой, видя общую дружную готовность к жертве, к помощи, неожиданный порыв и подъем над буднями, над всей эгоистической и жесткой мелкотой. Даже Иван Сивохин, Харитон Быкадоров и другие сугубо хозяйственные мужички не смели показать себя теми скаредами и пауками, какими всегда были в нутре своем. Был энтузиазм, вселявший уверенность в силе, — без громких слов, без жестов, была молчаливая, с навернувшимися слезами, готовность принести себя в жертву за общее, за родину, за свое национальное лицо…
И еще долго, когда приходилось слышать, читать, быть свидетелем делецкой охоты, воровства, хватаний, продажности, видеть порядки на фронте, созерцать патриотическую деятельность предприимчивых людей из чиновных, инженерных, профессорских, журнальных кругов, — я, приезжая в родной угол, все-таки отдыхал: тут безропотно, честно, готовно несли жертву и была вера, что так надо, что вся Россия напрягает силы ради спасения чести и достоинства русского имени…
Куда все делось? Кто угасил этот прекрасный огонь?.. Но кто-то угасил — несомненно…
Думаю, что на обычный вопрос: каково деревенское настроение? — ныне пришлось бы отвечать коротко, хоть и не совсем ясно и точно: деловое. Деловое — в том особом смысле, когда дИла, творчества, созидательной работы не видать, а суеты, метания, беспокойства — много. Всем стало ‘некогда’, все озабочены, спешат за что-то уцепиться…
Глухая станица, удаленная от железной дороги, затерявшаяся в степи, в самое недавнее время была тихим, патриархальным уголком, жившим неспешною, налаженною веками, монотонною жизнью. В свою пору работали — ‘копались в земле’, — в свою пору отдыхали, съедая продукты трудов своих. Зима была временем бесконечной игры ‘в свои козыри’ и ‘в три листика’, в орлянку. Через край было времени и для созерцательности, для философских умозрений, перебранок, любительских кулачных боев. Не чужды были местным интересам и политические темы — этак за цигаркой, в потребительской лавочке, например, или на бревнах, у плетня, или в гостеприимной избе — притоне картежников и читателей газет.
В волнах табачного дыма из очень подержанного газетного нумера почерпалось все нужное для формирования политической, гражданской мысли: тут было и о Вильгельме, которому, конечно, доставалось на орехи, тут было и об отечественных вершителях судеб — правда, очень коротенькие кончики каких-то оборванных нитей, но и за них можно было ухватиться, судить, рядить, ощупкой находить связь между тревогами и недоумениями своего угла и того целого, что именовалось отечеством. Судили, рядили, зажигались несбыточными упованиями, впадали в уныние… Словом, был интерес к жгучим вопросам современности, не стоявшим в непосредственной близости к будням и обыденной заботе глухого угла.
Конечно, интерес этот и теперь не исчез, но он как будто заслонился другими вопросами — более практического свойства.
Бывало, станичник при встрече непременно прежде всего, несколько кудревато выражаясь, спросит:
— Ну, как там насчет военных действий обстоят дела?
Коснется и внутренней политики:
— А что этого… Как бишь его?.. Штурмова, кажись?.. не сковырнули еще?..
Сейчас же — первый вопрос несколько иного порядка:
— Не доводилось вам слыхать, на гусиное сало как цены? Пуда четыре собрал, думаю повезть…
Деловой зуд — ‘раскопать’, ‘собрать’, ‘скупить’, ‘продать’ — овладел вдруг людьми, которых раньше никак нельзя было представить в подвижной роли торговцев и мелких спекулянтов. Есть у меня приятели-самоучки, любители чтения. Прежде, бывало, заходили за газеткой или для душевного разговора — приятный такой народ, вдумчивый. Светлый. Нынче встретился с одним таким и со второго слова слышу вздох: хорошо бы перехватить где-нибудь на короткое время ‘сотняжки две-три’ да проехать по хуторам масла собрать — ‘на масле сейчас подживаются неплохо’…
— Что это все в торговлю пустились? — спрашиваю.
— Пользуются люди. Поглядишь со стороны: чего же дураком сидеть — и я не хуже их… Действительно, что все рыскатели стали, в коммерцию вдарились. На хуторах теперь из двора в двор идут и идут: нет ли чего продажного? Один за одним. Всё покупают: чулки, варежки, хлеб, сало, кожу, щетину, семечки, телят… всё, всё… Делают дела…
Эта ‘деловая’ волна уже с ноября стала докатываться до меня из родного угла в столицу. Обыкновенно было так. Входила прислуга и таинственным голосом сообщала:
— Опять спрашивает вас человек… В простой одежде. Кушаком подпоясан. Из ваших мест, говорит.
— Ну, ставьте самовар.
Входил подпоясанный кушаком человек из наших мест, молился в угол, приветствовал родным приветствием: ‘Здорово ли себе живете?’
— Как ты сюда попал, Захар Иваныч?
— Да вот… где сроду не был, пришлось побывать. Коммерцией займаемся теперь…
Знаю, что Захар Иваныч по профессии печник, также мастерит и колеса, но коммерческих талантов в нем не подозревали.
— Каким же товаром? Неужели колесами?
— Нет. Чулки, перчатки, варежки…
За чаем, дуя на блюдечко, он рассказывал о дорожных злоключениях и трудностях своего нового промысла. Эта неторопливая повесть переносила воображение в пленительный фантастический мир, с детства знакомый по лубочным повестям о Кузьме Рощине, Ваське Усе, по забытым ныне песням о славных разбойниках…
Едут с товарами в путь из Касимова
Муромским лесом купцы…
Как будто воскресла ныне эта милая старинка, ее патриархальный порядок, первобытные способы товарообмена с неожиданными заставами молодецкими, ‘сарынь на кичку’ и проч.
— Тому дай, другому дай… Весовщику, первым долгом, дали три рубля, чтобы погрузил, не задержал. Но поезд опоздал на семь часов, грузчики ушли, погрузить было некому. Зря деньги бросили. Прождали мы тут три дня… В одиннадцати местах пришлось платить, пока доехали от Себрякова до Петрограда.
— Что же, есть все-таки расчет? — спрашиваю.
— Как же! В первый раз мы с Кириллом Кривовым по 125-ти рублей чистых денег разделили. Это вот мы второй раз уж, с Гришей Кузнецовым. Пришел я к нему, говорю: ‘Моя голова, а твои деньги, давай соберем товару’… Сот шесть пар привезли. Если бы кто по рублю барышка дал, с маху бы отдали…
— У нас сейчас все коммерческой частью занялись. Сало, например. На месте у нас оно 11-12 рублей, а в Козлове, в Царицыне — 25. Ну, накладет наш брат в мешок пуда четыре-пять, везет. Расчет есть. Одно: кондуктора здорово грабят. — ‘Чей мешок?’ — Мой. — ‘Давай пятерку’. Одной бригаде пятерку, другой — трояк, третьей — тоже. Пока до места довезешь — барыши пополам разделишь… А все-таки копейку зашибить можно…
— Куда вы деньги деваете? — шучу я.
— А дороговизьма-то! Не успеешь привезть — они растаяли: мука — три с полтиной пуд, а в Усть-Медведице до четырех с полтиной дошла — вот она куда заполыскивает. Тем только вот и дуемся, что кое-каким товарцем перекинешься… А есть, ушли в стражники — пленных караулить на работах: 60 целковых, казенный харч и одежа… Обувка лишь своя. Сейчас у нас в станице и народу-то мало осталось — все на промыслы пустились…
— А кто же дома работать будет?
— А бог ее знает… Работа-то, она, видишь, эти годы утирала: недород… два года пошеница пустая выходит. А опричь хлеба, копейку сшибить на чем? У кого старый хлебец есть — ну, те нынче гребут деньгу. А наш брат, одиночка, к весне будет зубами щелкать: пирожка-то из пыли не испекешь. Вот она, какая работа наша! Говорится: ‘Бык работает на казака, казак — на быка, и оба они — два дурака’…
Месяц-другой спустя я увидел на месте зарождения коммерческой предприимчивости Захара Иваныча, что насчет отлива народа из станицы в поисках за рублем он не погрешил против правды, но насчет нужды, показалось мне на первый раз, — как будто сгустил краски. В самом деле: куда ни посмотришь — ‘все есть’. Даже обилие как будто, особенно по сравнению со скудостью и трудностью добывания продуктов в Петрограде, например, или по дороге: белый хлеб, всякие мяса, начиная со свинины и кончая индейками, колбасы, ветчина. Цены, правда, ‘уравнялись’, т.е. поднялись до уровня городских и породили даже некоторую трагедию в душах собственников драгоценных продуктов: как самому есть гуся, например, когда знаешь, что с каждым глотком провожаешь в утробу по целому гривеннику? Душа изболит…
Но осмотревшись и прислушавшись к разговорам, толкам, словопрениям и вздохам, я почувствовал за этим внешним обилием, предлагаемым в обмен на рубль, признаки самой подлинной нужды в хлебе насущном: значительная часть населения, здесь вообще не бедного, далекого от нищеты, доедала остатки старого хлеба и к весне готовилась покупать. Многим приходилось покупать и сейчас, а в наших местах самый факт покупки хлеба землеробом уже считается (и есть) признаком острой нужды. И как только выяснилась эта нужда тут, на месте, так и цены на хлеб, лежавший тут же, поднялись до небывалого уровня, и началось обдирание не какого-то неведомого городского потребителя, для которого скупал свиные туши прасол, а своего же брата, соседа и близкого человека.
По осени, когда готовились к поставке хлеба для казны, здесь были выяснены приблизительно запасы старого хлеба — пшеницы, главным образом: ржи в наших местах сеют мало. Новой пшеницы не было — два последние года ее ‘зажигало’ и пшеничные загоны скашивались на корм скоту. Но старых запасов — урожаев 1913 и 1914 годов — было настолько достаточно, что старые цены, выработанные при гр. Бобринском — для Донской области 1 р. 90 коп. за пуд, — в сентябре казались здесь очень не обидными.
Казенные закупки сюда не дошли — далеко от железной дороги, — а твердые цены, принимавшиеся уже за норму в частных мелких сделках, распоряжением г. Риттиха были изъяты из обращения. Прорвались откуда-то частные скупщики ‘по вольным ценам’, набавили гривенничек, потом — другой. Появились покупатели из казаков соседних станиц — мелкие, но немалочисленные. И пшеница ‘заиграла’ в цене. Когда вдова Капитолина перед праздниками пришла к Ивану Сивохину, старообрядческому ктитору и ревнителю старого предания, за мукой, он ‘спорол’ с нее уже 4 руб. за пуд — цену, никогда в наших местах не слыханную и ничем не оправдываемую.
Вдов и ослабевших хозяев с пустыми закромами оказалось немало, Сивохиных — поменьше, и хождение к ним поневоле неизбежно усиливается, а весной еще гуще будет. Ропщут. Негодуют. Более наивные говорят иной раз о Боге, о Писании, о совести и законе. Всем очевидно, что теперь, в полосу единственно зоологического, звериного закона, голого и разнузданного, эти разговоры ни к чему, но как утерпишь?
Попробовал и я, человек не совсем посторонний все-таки родному углу и его волнениям, как-то завести разговор с Сивохиным. ‘Хозяева’ — краткий термин этот присвояется у нас крепким, с запасцем и избытком живущим казакам, в отличие от ‘не-хозяев’, слабых, трудно перебивающихся однокольцев — казаков, сидящих на одном земельном пае, — ‘хозяева’ никогда не казались мне, за очень малыми исключениями, кулаками, пауками и живодерами. Конечно — это порода не из мягких, кремень, жила, но, думалось: если копнуть хорошенько, то могут оказаться и кое-какие элементы совести.
— Как же это, Иван Михайлыч, как будто это не очень законно — по четыре рубля за пуд?
Был этот разговор на перекрестке станичных улиц, в тихий вечерний час. Стояли мы в кругу, человек десяток, обсуждали вопросы войны и внутреннего положения, дошли и до своих домашних нарывов и болестей. Пока шла беседа о далеком — и ‘хозяева’, и ‘однокольцы’ не разноголосили, все одинаково скорбели и качали головами.
Сивохин взглянул на меня ясным, ласковым взглядом и мягким голосом ответил:
— Чегось-то? Это касаемо муки? Да ведь это, Ф.Д., дело добровольное. Я не вынуждал никого: хочешь — бери, не хочешь — как хочешь. Дело полюбовное…
— Да ведь она — удова! — с упреком воскликнул Николай Агеев, имея в виду Капитолину. — Ты понимай сорт людей! Нашел с кого взять…
Сивохин и тут не смутился и, тыча в снег клюшкой, возразил не без язвительности:
— Удова? А ты погляди, как сноха у ней ходит! Калоши… плюшки-рюшки, веечки-подбеечки… Небось, на наряды хватает?
— Ну, и ты не по закону взял, как хошь! — сердито сказал Агеев. — Почему это, Ф.Д., начальство не всматривается? Сахар вот правильно положили: понемногу, а всем есть, и вот какая цена… А то вот ему мука почем обошлась? От силы два, ну, может, два с четвертаком… А он гладит четыре… Это не лихоимство? Сроду страма такого не было! А ведь титор он у нас, по праздникам в церкви слухает, как о лихоимце читают… Ты знаешь, — сурово обернулся он опять к Сивохину, — как у св. Антиоха сказано в слове? ‘Мздоимец, резоимец, и сребролюбец, и грабитель — одна колесница есть четверичная, и кучер у ней сам сатана!’
Стояли в кругу ‘хозяева’ и ‘не-хозяева’. Я смотрел украдкой на хозяев. Сивохин, опираясь на клюшку, слушал терпеливо, умно, не обижаясь. У Филиппа Мишаткина были застланы иронической пеленой маленькие глазки. Василий Прокопов внимательно глядел на валенки горячившегося оратора. Сосед мой, Мосеевич, с широкой, падавшей на тулуп клоками белой пены бородой покряхтывал недовольным, хворым голосом, готовясь возражать.
— Миродеры — сказано правильно! — закончил Николай Агеев свою сердитую речь.
— Он не спал, работал — вот он и с хлебцем! — хворым, но ехидным голосом возражал Мосеевич. — А эти, кто на калоши да на оборки повыгреб из закромов, — им и давай? Нет, сей конопи да тки! Да в поршнях ходи, вот!..
Он показал на свои огромные, неуклюжие ноги в каких-то дреднотах. Ему поддакнул Филипп Мишаткин.
— Какие там калоши? У меня их сроду не было! — кричит Николай. — А вот дошло: или голодный сиди, или грабить иди… Оно и до вас дойдет, погодите: вот еще годок не зародится, и вас за ребро возьмет… Тогда другое запоете… А будете грабить — и на вас найдутся молодцы.
Тихими вечерними сумерками долго и не очень мирно тянулся этот взаимный спор людей, еще вчера, вероятно, близких друг другу, согласно понимавших ‘закон’, совесть, обычную меру вещей. Теперь же они словно внезапно утратили какой-то путеводный фонарь и стукнулись лбами. Взаимно насторожившись, накопляют озлобление и таят какую-то темную, еще не выраженную вслух мысль.
Степная слобода. Значительный хлебный и скотопригонный пункт. До войны она оживлялась лишь осенью, в сезон хлебных ссыпок, в прочие же времена года жила жизнью тихою и неспешною, пощелкивая подсолнушки, резалась в карты, играла на гармошке, по праздникам ходила на станцию и в кинематограф. Теперь тут, как в ином городском центре, — суета круглый год, толкотня: собирают в житницы, складывают в склады, грузят, отправляют. Порой жгут собранное и, как водится, греют руки… Войсковые части, большая бойня, коптильный завод, мельницы, учреждения уполномоченных по разным отделам заготовок, беженские организации… Местный исконный обыватель, хохол-землероб, сменил свитку и штаны с мотней на костюм делового человека российско-американской складки и рядом с наезжими дельцами и рвачами ‘делает дела’…
— Деньги у нас тут сейчас рекой льются, — говорит мой приятель Архипыч, смирный, патриархальный мужичок, печник по профессии.
В горенке у него жарко натоплено, уютно. Сидит он босиком и, почесывая одну ногу другой, повествует эпически спокойным, почти довольным тоном, что для него жизнь подошла тугая: все три сына ушли на войну, самого ‘старость прибила, силами обнищал’… Но многим живется нынче как в сказке.
— Наживаются нынче все… Можно сказать даже, удивительно наживаются. Брехов, купец есть у нас, — может, слыхал?
— Не приходилось.
— Совсем прогорал! Сейчас агромаднейшие деньги зарабатывает… живет, как министер: к чаю у него и пастилы, и конфетов — чего душа просит! — Архипыч восторженно растопырил ладонь. — Сын у него, видишь, заведует там где-то клубом. Ну вот, он ему туда окорока поставляет. Тут они у нас были по 18 руб. пуд, а там по восемьдесят… Расчетец, само собой, есть…
— А провоз?
— Провоз, понятное дело, — беспрепятственный, все документы, накладная — в руках, это там уж сынина забота. Вот оно и сыну выгода, и ему, и клубу. И товар настоящий, добросовестный, не то что заваль какая… Сказать словом, никто не в убытке, не в обиде…
Архипыч рассмеялся ясным смехом: чудно, мол, понять мудрено, а не плохо.
— Ну вот… отвезет партию окороков, там наберет кондитерского товару — он же укладистый, — сюда везет, тоже с барышком сдает. Все это, как говорится, имеет свою приятность…
В слободе — я заглянул в нее мимоездом, мельком, — деловой размах несравненно шире, чем в глухой станице, удаленной на полсотни верст от железной дороги. Делец здесь более шлифованный, смышленый, тертый. Само собой разумеется, что если в глухом деревенском углу разговоры о совести, о стыде кажутся ныне наивностью, то здесь о них и мысли нет, хотя местный делец иногда не чужд бывает патриотической словесности. Но на первом плане — трезвый, деловитый глазомер: есть расчет? — и затем натиск и быстрота действий.
Даже в организациях общественного характера, работающих здесь, пришлось мельком мне услышать некоторое сетование на избыток делецкой энергии, прорывающейся порой среди налаженной работы — деловой, добросовестной, исключающей всякую мысль о растаскиванье отечества по клочкам.
— У нас вот Семен Семеныч… — говорил мне элегическим тоном один из местных кооператоров, — человек-деятель, нечего сказать… И с положением — чиновник, смотритель склада. Когда говорит, в грудь себя бьет: ‘Я, мол, кооператор, с головы до пяток’. А вот атмосфера, что ль, такая, что ангельскую непорочность не соблюдешь, — но напустил он нам тут аромату… Занялись мы поставкой сена — дело чистое, верное. Семен Семеныч во главе орудовал — любо глядеть. В итоге же барыши в свой карман, а убытки на счет потребиловки отнес… Протестовали мы, конечно, а осадок все-таки остался… Проявился тут некоторый Фивейский или Фаворский — черт его знает… Из красных был, говорят, а ныне примазался там где-то и, конечно, всякие нужные бумажки-наряды всегда в руках. Вот и начал сеном спекулировать. Приехал: ‘Можете мне поставить самого лучшего сена по какой угодно цене?’ — Да цена у нас 63 коп. пуд. — ‘Самого лучшего! За ценой не стою!’ — Да ей-богу, не знаем, сколько назначить. — ‘Ну, по рупь двадцать?’ — Хорошо.
— Поставили пять тысяч пудов, а он его в Москве на бега продал по пяти с полтиной. Семен Семеныч даже сна лишился… Поставили второй раз, но тут не выгорело: всю партию на месте реквизировали. Влопались в убыток. Семен Семеныч его на счет потребиловки и записал… Взяли было его в шоры, но он третьим разом дело поправил, умнее поступил: до Коломны довез, а там — гужом…
Если правду говорить, местный делец и рвач младенчески мелок и невинен по сравнению с настоящими шакалами, которые гнездятся выше, ближе к сердцу и голове любезного отечества. И характернее, может быть, для слободы в переживаемый момент не он, старый, знакомый гнойник на истерзанном теле матушки-Руси, а те тихие, скромные, всегда умеренные, законопослушные слободские уголки, которые стоят в стороне от потока мародерства и денежной лавины. В них живет сейчас подлинная боль тревоги, горечь обиды, стыда и негодования за отечество. И питаются эти чувства не только тем, что ежедневно приносит газетный лист и весть, идущая заячьими тропами всяких слухов, но тем ежедневным зрелищем путаницы, бессмыслицы, преступно-расточительных экспериментов, которое происходит на их глазах тут, в степном углу, отражая в малом осколке разбитого стекла безобразие, насыщающее всю атмосферу взбудораженной страны.
Душа болит, болит нестерпимо и у простых, заскорузлых людей, с трудом нащупывающих связь своего угла со всем огромным целым, называемым отечеством, и у людей, которым обобщения и выводы даются сравнительно легко. Большинство из них вчера еще были настроены доверчиво и благонамеренно, никакой склонности к критике, к обличениям не обнаруживали. Ныне же они стоят на той ступени оторопелости и удручения, которая граничит с немотой отчаяния.
— Завязал бы глаза да скрылся бы куда-нибудь… Но куда? Весь корень тут, в родимой земле…
— Что это такое, скажите ради Бога? Промахи? Ошибки? В башке не хватает? Или нарочно? Да и нарочно не сразу так выдумаешь — ‘шиворот-навыворот’…
Торопливо развертывается передо мной, проезжим человеком, мимолетным и случайным посетителем, моток жизненных нитей степного уголка с бесконечной цепью узлов, петель, лабиринтов, в запутанной сети которых оторопелый обыватель потерял все концы, всякое понимание, хлопает горестно себя по бедрам и отдается с упоением бессильным, бесплодным, терзающим излияниям. Всегда премудро умеренный, осторожный, смиренно обходившийся без ‘свобод’, без ‘гарантий’, — теперь, в водовороте переживаемых событий, непосредственными личными потерями, болями и обидами он приведен к горестному сознанию, как он обидно бессилен, забит, затаскан и лишен возможности поднять голос…
Бессильные жалобы, насытившие атмосферу слободской жизни, сопровождали меня и в дороге, в санях, под разноголосое пение ‘поземки’ с утра и до позднего ночлега. Крутилась, шипела, посвистывала певучая белая муть, ползал тонкими струйками холод за плечами, в дремотном сознании кружились ‘бесы’, воспетые великим поэтом, и грузными смоляными каплями падал в шипящий холод грустный бас моего спутника, военного чиновника, местного старого служаки:
— Живешь сейчас, как на торчке на каком сидишь. Все ждешь: вот, мол, проснусь — и нет этого наваждения, не может же без конца оно тянуться…
Он смолкает. Ждет ли ответа или мысленным взором переносится в далекие сферы, которым послал свой вопрос? Вьюга свистит, пылит, шипит. В ее захлебывающихся, издевательских голосах ритмически звенит как будто:
Посмотри, вон-вон играет,
Дует, плюет на меня…
[1] Из стихотворения А.Н. Плещеева ‘Отчизна’ (1862):
Святая тишина убогих деревень,
Где труженик, задавленный невзгодой,
Молился небесам, чтоб новый, лучший день
Над ним взошёл — великий день свободы.
[2] Строка из пятой главы романа в стихах А.С. Пушкина ‘Евгений Онегин’.
[3] Из стихотворения Г.Р. Державина ‘Осень во время осады Очакова’ (1788):
Запасшися крестьянин хлебом,
Ест добры щи и пиво пьет,
Обогащенный щедрым небом,
Блаженство дней своих поет.
[4] Из стихотворения Ф.И. Тютчева ‘Эти бедные селенья…’ (1855):
Не поймет и не заметит
Гордый взор иноплеменный,
Что сквозит и тайно светит
В наготе твоей смиренной.
[5] Титор — искаженное ктитор (греч. ktetor (хозяин) (церк. офиц.) — церковный староста (Ушаков).
[6] Штурмов — по-видимому, имеется в виду Б.В. Штюрмер (1848-1917) — российский государственный деятель. С 1904 член Государственного совета. При поддержке Григорния. Распутина и императрицы Александры Федоровны назначен председателем Совета министров (январь — ноябрь 1916), одновременно министр внутренних дел (март — июль) и министр иностранных дел (июль — ноябрь) (БСЭ).
[7] Строки песни разбойников из повести в стихах ‘Муромские леса’ (1831) Александра Вельтмана:
Время! Веди ты коня мне любимого,
Крепче держи под уздцы…
Едут с товарами в путь из Касимова
Муромским лесом купцы.
[8] Имеется в виду пустая работа (ср.: утереть кому-л. нос, т.е. оставить ни с чем).
[9] А.А. Риттих — административный деятель и писатель, директор департамента государственных земельных имуществ, последний министр земледелия (с янв. 1917) царской России (БСЭ).
[10] Резоимец — стяжатель, ростовщик (Даль).
[11] Потребиловка — магазин потребительского общества, кооперативная лавка.
[12] Из стихотворения А.С. Пушкина ‘Бесы’ (1830).
Оригинал здесь — http://www.fedor-krjukov.narod.ru/Publicist_1917/v_sugrobah.htm