ВЪ СУЕТ.
ВЪ СУЕТ.
ПОВСТЬ
Николая Дружинина.
Николая Дружинина.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
В суете, Дружинин Николай, Год: 1911
Время на прочтение: 37 минут(ы)
— Это ты-то народъ? Ваше-то превосходительство?
— Мой отецъ плоты гонялъ.
— А ты представитель Псковскія земли. Только какъ же теперь тебя во Псков величаютъ? Господинъ ‘спутатъ’, или по-прежнему: ‘ваше превосходительство’, господинъ судья милостивый? Кстати, ты какъ: за упраздненіе уздныхъ членовъ голосъ подавалъ? Ты за мировыхъ? И еще объясни, другъ почтенный, почему это тебя такъ круто забаллотировали въ ваше кормчее правленіе?
Вихляевъ, на лиц котораго почти явно была написана досада на колючія шутки университетскаго товарища, при послднемъ вопрос Корсарова оживился.
— А видишь ли, это очень злостная интрига октябристовъ. По соглашенію мы должны были подать свои голоса за октябриста, а октябристы обязались подать свои голоса за меня.
— И надули во славу 17 октября?
— Нтъ, не надули, а только къ баллотировк они ушли. Остались только умренные и правые, а противъ нихъ вс изъ господъ оппозиціонеровъ.
— Черныхъ-то воронъ и мало оказалось? Не горюй, Алексаша. Еще выберутъ! Ты человкъ дловой, рабочій, а у васъ тамъ что ни работникъ, такъ кадетъ. Или ужъ, чтобъ тебя утшить, еще съ пятокъ лвыхъ октябристовъ, которые пока не дозрли до почетнаго званія тучковскаго молодца.
‘Политическая’ бесда происходила, въ пустовавшей буфетной зал большого и наряднаго, но далеко не перворазряднаго ресторана, когда-то демократическаго, а теперь пытавшагося перескочить въ дорогіе. Налво отъ большой и широкой лстницы — ‘чертогъ сіялъ, гремли хоры’,— какъ выразился Корсаровъ, когда увлекалъ Вихляева въ пустую комнату, чрезвычайно удививъ тмъ весь персоналъ за буфетной стойкой, его оказалось разъ въ пять больше двухъ постителей, пожелавшихъ поужинать ‘безъ музыки’.
Хоры, дйствительно, гремли. Плъ,— кто въ лсъ, кто по дрова, какой-то итальянскій оперный ансамбль, которому, очевидно, было заказано директоромъ заведенія голосить какъ можно громче. Изъ длинной и высокой залы голоса усердныхъ пвцовъ и звуки инструментовъ врывались, черезъ ‘мраморную’ переднюю съ живорыбнымъ бассейномъ, въ блую буфетную залу.
Вихляевъ не совсмъ понялъ, почему увлекъ его въ такой ресторанъ Корсаровъ, встрченный имъ на необыкновенно чинномъ собраніи у княгини Ипатовой. На собраніи было до того благочестиво скучно, что казалось, будто откровенно звали даже знаменитые старцы и мужи на большихъ портретахъ, украшавшихъ огромную княгинину гостиную. Напрасно однако, Вихляевъ, на радостяхъ, что встртилъ у Ипатьевой настоящаго знакомаго, а не одни ‘имена’,— на выборъ предлагалъ лучшіе рестораны, усердно намекая на полную свою готовность вспрыснуть встрчу.
При этихъ-то тонкихъ намекахъ Корсаровъ и ‘осадилъ’ его въ первый разъ.
— Милый мой,— замтилъ онъ небрежно,— надо со стыдомъ сознаться, я иногда позволяю угощать себя директорамъ банковъ, когда они меня соблазняютъ какимъ-нибудь ‘cru’, не ниже 75 цлковыхъ. Вотъ когда Иванъ Алексевичъ обработалъ казну и дорогое отечество на владикавказскихъ, положивъ себ за смекалку и вхожесть куда слдуетъ, что-то побольше милліона чистоганомъ, я самъ его понудилъ ставить такое ‘magnum’, какого, думаю, въ дйствительности даже и не существуетъ, а только плутъ метръ-дотель Жозефъ росписываетъ его въ ‘спеціальной карт’… А такъ, въ обиход, я по малымъ своимъ достаткамъ, люблю раздлять компанію, но угощеній не пріемлю.
— Знаемъ мы ваши малые достатки!— возразилъ, точно отряхиваясь отъ душа, Вихляевъ.— Сказывали ребята, что за тридцать тысячъ ежегодно.
— Не могу сказать, сколько теперь будетъ,— совсмъ не шутливо, противъ своего обычнаго тона, замтилъ Корсаровъ.— Благодтельный крестьянскій банкъ только что покупаетъ у меня тысячи три десятинъ тамъ, гд Бендеръ пустынны раскаты и бродятъ буйволы косматы, гд до сей поры одн овцы паслись. Но все же — безъ угощенія! Будемъ нмцами.
И чтобы смягчить отказъ, закончилъ:
— Поужинаемъ, какъ старые студенты.
— Но кто бы теб далъ подъ пятьдесятъ!— не безъ зависти проговорилъ Вихляевъ,— замтивъ въ огромномъ зеркал отраженіе своей грузной фигуры и красноватаго, испещреннаго подкожными жилками, лица.
— Сорокъ четыре,— спокойно поправилъ Корсаровъ.— Я университетъ кончилъ на 22-мъ году. А мы не видались не много больше двадцати лтъ.
— А мн сорокъ девятый!— вздохнулъ Вихляевъ, и принялся накладывать Корсарову традиціонной стерляди порусски.
— Но ты еще совсмъ молодецъ!— утшалъ Корсаровъ.— Какъ есть думный дьякъ посольскаго приказа.
— Какимъ втромъ тебя занесло къ княгин? Разв ты къ годамъ извстнымъ благочестивъ сталъ?
— Нтъ, пока къ годамъ извстнымъ я еще только перехожу съ шампанскаго на благоразумное бордо. Да и то не отказываюсь еще отъ иного прочаго. Нтъ, больше для наблюденій… За дамами! прибавилъ онъ, точно нсколько извиняясь.
— По-прежнему — не столь абіе, какъ бабіе?— подхихикнуль Вихляевъ.
И глаза его умаслились.
— Я старый холостякъ, стало быть на полной вол. Но больше именно по части наблюденія. У Ипатьевой меня занимаютъ три-четыре дамы, которыя вообразили себя сначала ужасными патріотками, потомъ страшно религіозными, но при этомъ не утратили еще пріятностей возраста лтъ эт жъ между 20 и 25-ю. Я и просилъ истинно-православнаго Мерзавейчика, котораго впрочемъ, настоящая фамилія Фунтикъ.
Вихляевъ засмялся.
— Серьезно говорю. Когда ему наслдство пришлось получать, такъ онъ оказался (я и дло велъ) изъ славнаго рода Фунтиковъ. Я ему даже говорилъ: Фунтикъ-то красиве Мерзавейчика. Но онъ объяснилъ, что за то Мерзавейчикъ одинъ во всей Россіи, а другой, кажется, только въ Краков есть. Такъ вотъ я и просилъ истинно-русскаго Мерзавейчика, который, между прочимъ, гд-то соборъ на свой счетъ построилъ для духовнаго утшенія не то тунгузовъ, не то лопарей, ввести меня къ досточтимой княгин, гд онъ постоянію вкушаетъ отъ благочестія и высшаго общенія. А предшествовало такой моей просьб весьма серьезное обстоятельство, именно,— одна дама, которая начала уже было меня называть Andr, въ одинъ прескверный вечеръ мн изрекла:
— Вамъ, Андрей Николаевичъ, совершенно не дано проникать въ глубину высокаго сознанія вры и убжденія въ необходимости ежедневныхъ добрыхъ длъ.
Я смиренно сознался, что въ такую глубину проникать мн дйствительно не приходилось. И получилъ совтъ пріобщить свою душу къ собраніямъ просвщенныхъ и освященныхъ, при чемъ указанъ былъ адресъ княгини Ипатьевой, тамъ, дескать, эти собранія для просвщенія и освященія такихъ язычниковъ, какъ я, въ седьмицу дважды происходятъ. Вотъ я и проникаю въ указанныя глубины. Труды самопожертвованія не мало облегчаются тмъ, что и еще дв-три дамы, имющія въ общей сложности возрастъ княгини, также заинтересовались моимъ обращеніемъ, или просвщеніемъ.
— Я тамъ одну даму замтилъ,— задумчиво произнесъ Вихляевъ.— Даже страшно! Ухъ, хороша! На манеръ пушкинской Татьяны.
— Въ черномъ, съ шляпкой изъ лиловыхъ перьевъ? небрежно спросилъ Корсаровъ, вскинувъ, однако, глазами на Вихляева.
— Вотъ именно.
— Она на пушкинскую Татьяну еще и тмъ походитъ, что у нея мужъ-генералъ, котораго задла, къ собственному ея удивленію, японская граната, залетвшая въ тылъ какой-то нашей манчжурской позиціи. Впрочемъ, куда онъ собственно былъ при этомъ раненъ, такъ и осталось неизвстно. Какъ человкъ благовоспитанный, онъ даже и супруг, говорятъ, не показывалъ. Но на томъ сходство и кончается… Въ двичеств баронесса Шиллингфюрстъ была не бдной русской двой, а очень богатой, также баронессой Патенгроссъ.
— Ба!— хлопнулъ себя Вихляевъ по ‘депутатскому лбу’, которымъ онъ втайн очень гордился. То-то я все разглядывалъ что-то знакомое! Ну, какже! Изъ-за баронессы Патенгроссъ утопился въ озер молодой латышскій поэтъ и журналистъ Фризоль. Громкая была исторія. Будто бы баронесса къ поэту, который сказать правду, очень красивый былъ малый, весьма снисходила. Въ Ревел, Риг и Юрьев объ этомъ много шушукались, когда Фризоль почему-то утонулъ въ одномъ изъ озеръ, на которое и я зжалъ бывало для охоты.
Корсаровъ очень внимательно посмотрлъ на стараго товарища, вдругъ сдлавшагося для него интереснымъ, какъ разъ тогда, когда Корсаровъ уже задумывался, не проститься ли ему съ псковичемъ, мало улучшившимся въ своемъ жанр отъ того, что его послали ‘представительствовать’ за старый Псковъ.
— О чемъ-же именно… шушукались, какъ ты выразился?
— Въ баронскихъ кругахъ только губы поджимали, когда кто заводилъ рчь объ исторіи баронессы Патенгроссъ. Толковали, будто ‘подлый’ латышъ, отличавшійся не только красивой физіономіей, но и поэтическимъ даромъ, пользовался полной симпатіей баронессы, которую потомъ поспшили выдать замужъ. А Фризоль утопился.
— Озеро глубокое?
Вихляевъ изумился такому вопросу и отвтилъ также вопросомъ:
— Ужъ не хочешь-ли ты сказать, что его утопили? Просто, рехнулся парень, когда баронесса ршила выйти за какого-то пожилого вдовца.
— За Шиллингфюрста. Истинно-русскій нмецъ, у котораго только и интересна, что его рана. Да и ту онъ никому не показываетъ.
Сколько за время бесды выпито было вина, показали сорвавшіяся у Вихляева слова:
— А баронесса теб, Андрей Николаевичъ, не декламировала: ‘но я другому отдана и буду вкъ ему врна’?
Корсаровъ сначала хотлъ разсердиться, обрзать ‘епутата’, но только разсмялся.
— Въ конфиденты захотлось, Алексаша? Изволь, утшу: декламировала. Я вдь не Фризоль, Франзоль или Мозоль, какъ бишь, это ты назвалъ имя латышскаго Шиллера?
— Однако, просвщать-то и освящать тебя пробуютъ?..
Корсарову совсмъ уже не поправился настойчивый допросъ и онъ только замтилъ, разсматривая стаканъ съ ‘неизбжнымъ’, какъ онъ выражался, шампанскимъ.
— А самъ-то ты, любезный народный представитель, зачмъ попалъ на это радніе?
— Да все нашъ духовный вождь Маркеллъ усовщевалъ — сходите, да сходите, для подъема духа. А вдь правду сказать — это прямо на пьянство подзуживать. Посл подобнаго просвщенія можно ли безъ хорошей выпивки обойтись? Наши-то, что тамъ сегодня присутствовали, такъ въ одномъ ландо и двинулись, да еще двое на извозчик какъ-бы конвоирами. И не понимаю я васъ, господа петербуржцы, а вашихъ дамъ въ особенности!
— Что-же непонятнаго?
— Да у насъ такихъ юродивыхъ во Псков — сколько пожелаешь. Ну, грязный, ну, противный, вонючій… Такъ, вдь, кто слушаетъ, ахаетъ, охаетъ, и всмъ нутромъ восхищается? Бабы, мщанки, изъ купчихъ даже и то уже не Богъ всть сколько на эту приманку клюютъ. А у васъ — княгини, графини, мужи совта и разума, въ первые классы записанные. И стоитъ передъ ними препоганнйшій мужиченка, что въ двухъ словахъ три лжи распуститъ, и только на каждую декольтированную грудь глазища коситъ, и вопіетъ нахалище: ‘Сестры и братія, плоть плотно убивается. Аще плоть истощена, ту и благовстіе мирное и незлобивое!..’ Экую новость, подумаешь, у Боккачіо скралъ! Такъ вдь Боккачіо шутки шутилъ и скандальничалъ. А этотъ спасаетъ. И развсили уши, и восклицаютъ: ‘Ахъ, плоть! Ахъ, убьемъ плотъ плотью и будемъ совершенны’. Что-же, сдлайте одолженіе — тутъ и самъ юродивый, и господа кавалеры изъ собственнаго общества. Только мигни!
— Дружище Александръ Федоровичъ, а вдь ты, позволь теб доложить, объ этомъ предмет совсмъ какъ какой-нибудь соціалъ-абрекъ разсуждаешь! Что если на твоихъ ‘скамьяхъ’ про такое вольномысліе провдаютъ, а?
— У меня жена чрезъ такого-же юродиваго сбжала,— угрюмо отвтилъ Вихляевъ.
Корсаровъ конфузливо сжался. ‘Кто-жъ тебя зналъ?’ — подумалось ему съ досадой.
— Признаюсь, я самъ никакъ не могъ уразумть, какъ это умныя изъ нашихъ дамъ поддаются на эти слова лукавствія, выкрикиваемыя какими-то Пьерами Амьенскими изъ Чухломы и Сиволдая — да не только изъ-за монденства, но иногда и по увлеченію!
— Экстазы!— криво усмхнулся Вихляевъ.— Это у насъ историческое столько же, сколько и истерическое. ‘Накатываетъ’ — разв это не русскій гипнозъ?
— Такъ то у хлыстовъ и посл общихъ радній, когда одинъ другого заражаетъ экстазомъ. А тутъ придетъ какой-нибудь слюнявый и плюгавый, набормочетъ что-то такое и ему самому, пожалуй, невдомое, и глядишь: таютъ дамы! Одна такая барынька, очень милая и очень даже, если хочешь, не глупая, сама мн потомъ признавалась: ‘ничего не понимаю, что со мной длается, а тянетъ, тянетъ и тянетъ. И совсмъ было уже онъ ко мн дотянулся, все проповдуя объ убіеніи плоти плотью, да только пахнуло отъ него какъ-то особенно мерзкимъ потомъ, ну и ‘отшибло’ меня’.
— А есть которые англійскими духами душатся,— замтилъ серьезно Вихляевъ, точно вспомнивъ что.
— Иногда и на томъ же они проваливаются,— засмялся его собесдникъ, снова наливая стаканы.— Вотъ та же самая моя пріятельница, что приглашала меня проникнуть въ глубину сознанія о необходимости ежедневныхъ добрыхъ длъ, сказывала мн, что когда впервые увидала знаменитаго царевокшайскаго Акакія, такъ весь вечеръ, пока онъ у Ипатьевой ‘глаголалъ’, только хихикала въ муфту, благо она у нея такая, что туда полъ-Акакія спрятать можно.
‘Очень ужъ смшной! Худенькій, черненькій, маленькій, ручки точно у двочки, а голосъ протодіаконскій и какъ махнетъ онъ, въ ораторскихъ жестахъ рукавомъ, такъ оттуда прямо струя въ носъ, да какихъ духовъ! Самыхъ модныхъ, хотя къ благочестію и экстазу совсмъ неподходящихъ бы, казалось, потому что Phull Nana называются: за маленькій флакончикъ въ англійскомъ магазин семь съ полтиной берутъ. И вотъ ветъ онъ словесами и этимъ Phull Nana, а мн расхохотаться хочется. Такъ что когда онъ ко мн посл ‘бесды’ подошелъ и сообщилъ, что про меня очень отъ княгини ‘наслышамшись’, такъ я ему только прямо въ ангельскую рожу бросила: ‘духи ваши я знаю и сама люблю’!
— Острая у тебя пріятельница, Андрей Николаевичъ.
— Да ужъ, чего остре. Вотъ можно сказать — и шило бретъ. Совсмъ на осу похожа — я отъ такихъ талій вообще въ задумчивость впадаю. А скажетъ словечко… уважитъ, нечего и спорить.
— Такъ и проникаешь въ глубину сознанія?
— Какое! На мели сижу!— разсмялся Корсаровъ, уже не разсердившись на этотъ разъ на Вихляева за настойчивость вопросовъ.
‘Такъ у нея былъ господинъ Фризоль? Это меня, die schne Helene, нсколько оріентируетъ — на счетъ вашей святости’.
Корсаровъ былъ и не глупый, и не дурной человкъ, не слишкомъ себялюбивый и довольно твердо себ усвоившій, что самое правдивое въ жизни чаще всего неправдоподобно. Онъ одинаково и врилъ и не врилъ въ женскую порядочность. Одинаково допускалъ и лживость самой опредленной и рзкой сплетни о какой-либо изъ петербургскихъ дамъ, какъ и то, что самая тонная Матрона можетъ въ своемъ прошломъ имть нсколько ‘ташей’, какъ коверкалъ онъ французское слово. Репутація Елены Николаевны Шиллингфюрстъ стояла очень высоко, и Корсаровъ на этой дам ожегся очень чувствительно для своего самолюбія. Можетъ быть именно все-таки поэтому и поврилъ онъ такъ сразу въ ‘латышскаго Шиллера’, въ чемъ и самъ себя не безъ досады поймалъ. Обыкновенно онъ былъ осторожне и сдержанне въ своихъ мысляхъ и догадкахъ.
И многіе это цнили, въ томъ числ и дамы.
‘Установимъ юридическій фактъ’,— продолжалъ онъ разговоръ съ самимъ собой на другое утро, которое пришлось на праздникъ и потому не было отнято длами и кліентами. Корсаровъ поджидалъ къ завтраку ту самую ‘осу’, которая упрекала его въ неспособности проникнуть въ глубины сознанія о необходимости ежедневныхъ добрыхъ длъ. Еще разъ придти на завтракъ въ хорошо знакомую ей квартиру ‘оса’ согласилась, но при этомъ ршительно заявила:
— Ab, mais ni — ni! C’est fini, inmi vieux!
‘Это еще мы посмотримъ’,— философски подумалъ Корсаровъ и заботливо приготовилъ все, какъ любила ‘оса’, вотъ уже съ годъ залетавшая къ нему. ‘Я такъ привыкъ… и потомъ — съ Еленой Николаевной выйдетъ-ли что въ серьезъ?’
Мысли его гораздо больше были направлены къ ‘пушкинской Татьян’, носившей званіе баронессы Шиллингфюрстъ.
‘Такъ у нея все-таки былъ латышскій Шиллеръ, который чрезвычайно галантно утонулъ въ озер. Это юридическій фактъ. Врне, даже два юридическихъ факта. О роли латышскаго Шиллера, можно бы правильне судить, если бы также разршался и юридическій и физіологическій вопросъ: былъ-ли у Елены Николаевны добрачный ребенокъ, или нтъ? Тогда я, пожалуй, окончательно понялъ бы, утопился-ли господинъ Фризоль, или его окунали дольше, чмъ удобно для человческаго дыханія? Въ прибалтійскихъ захолустьяхъ это еще недавно случалось!’
Корсаровъ закурилъ, удобне расположился въ своемъ широкомъ, съ высокой спинкой кресл, и продолжилъ свои размышленія:
‘Для меня несомннно одно, что сама Елена Николаевна тутъ не причемъ. Никакой ‘преступной тайны’ на ея душ нтъ, въ этомъ я чмъ угодно поручусь. Но любила-ли она, или только любили ее, и она позволяла любить? Вотъ это, мудрый Эдипъ, разрши, когда можешь!
‘Я думаю — скоре только позволяла. Мать у нея была русская, стало быть, она, по-крайней мр, на половину me slave. Баронское презрніе къ латышамъ могло и не имть для нея такой обязательной геральдической силы.
‘А за то, чтобы это все узнать, я очень дорого бы далъ… хотя почему, собственно?
‘Ужъ, конечно, не я сталъ бы колебать положеніе баронессы. Вотъ только моему маленькому дружку — ‘ос’ шепнуть словцо, завтра-же полъ-Петербурга съ радостью узнало-бы ‘исторію баронессы’.
И Корсаровъ философски замтилъ: ‘а мн-то какая отъ этого радость будетъ?’ Потомъ довольно энергично себя выбранилъ: ‘какая-же, однако, вы дрянь становитесь, милйшій мой Андрей Николаевичъ, когда хоть на секунду допускаете себя до сквернйшей мыслишки — ‘взять да шепнуть’.
Онъ посмотрлъ на огромные бронзовые часы, украшавшіе его длиннйшій рабочій столъ, заваленный бумагами, и пробжалъ взглядомъ по надписи на нихъ темнозелеными буквами. Сбоку ему было видно только ‘solvet saeclum ‘m favilla’. Часъ свиданія съ ‘осой’ прошелъ уже полчаса назадъ. ‘Ну, теперь, она минутъ черезъ десять влетитъ!’
И она на самомъ дл ‘влетла’, и весь большой кабинетъ Корсарова сразу наполнился шумомъ, очень похожимъ на осиное жужжаніе. Шумъ юбокъ, смхъ, быстрый говоръ, русскія и французскія слова — все это такъ и повисло и закружилось въ воздух.
Анн Васильевн Черницкой шелъ 23-й годъ, три года она была замужемъ, и всего только съ третьимъ измняла мужу, который не имлъ ничего противъ, чтобы жизнь ихъ шла и вмст, и совершенно раздльно. Съ беременности — ‘первой и послдней’, какъ торжественно общала Анна Васильевна — онъ вернулся ‘къ своей старой толстой дур’, по ея же выраженію, не совсмъ, впрочемъ, справедливому. Мужъ сталъ цнить въ жен больше веселаго и забавнаго товарища ‘куда угодно’, чмъ жену, и не мшалъ Анн Васильевн благоприлично творить все, что ей вздумается, какъ она не мшала ему также ни въ чемъ, даже была мила съ его ‘толстой дурой’. Единственный ихъ ребенокъ сданъ былъ матери мужа, съ которой невстка умла ладить. Жизнь Чернецкихъ была одна изъ тхъ петербургскихъ mnages quatre, какихъ даже больше, чмъ знаютъ самые освдомленные. Съ Корсаровымъ она сошлась легко и быстро, главнымъ образомъ по той уважительной причин, что исчерпала весь интересъ для с.ебя отъ предыдущаго романа, героя котораго она выбрала, по ея собственному признанію новому другу, только за толстоту: ‘Чтобы и у меня былъ толстый дуракъ, какъ у мужа толстая дура. Хотла разгадать, что тутъ за прелесть!’
Теперь она отзывалась о своемъ бывшемъ обожател:
— Подушка противная!
И съ Корсаровымъ, который былъ ни толстъ, ни тонокъ, именно больше всего по этой причин она и утшалась отъ постигшаго ее разочарованія.
Сама Чернецкая точь-въ-точь напоминала осу. Живая, остроумная, искренняя, ненавидящая всякаго сорта pruderie, задававшая на высокочинныхъ ‘собраніяхъ избранныхъ’ у княгини Ипатьевой вопросы врод того, кто преимущественно спасется, блое или черное духовенство, протоіерей или архимандритъ,— Анна Васильевна съ хорошимъ мужемъ стала бы отличной, чуткой и искренней женщиной, къ чему у нея были многіе задатки. Но сложилось такъ, что она ‘провождала жизнь’, прямо какъ оса, мечущаяся изъ стороны въ сторону.
— Suis-je en retard?— прощебетала она, направляясь мимо Корсарова къ большому зеркалу, что бы снять шляпку, діаметромъ въ аршинъ.
— Нисколько,— отвчалъ тотъ.— Я такъ и понималъ, что часъ это значитъ безъ двадцати два. Позвольте, теперь даже безъ 22. Аккуратность поразительная.
— Пожалуйста безъ насмшекъ. Я была на засданіи евангелическихъ самаритянъ.
— Позвольте, да вдь это по лютеранской части! А вы столпъ и адамантъ православія?
— Вы не понимаете, что мы устраиваемъ союзъ всхъ, дошедшихъ до глубины сознанія…
— Знаю, знаю, Анна Васильевна. Насчетъ необходимости ежедневныхъ добрыхъ длъ я совершенно согласенъ…
— Pas des obscnits, monsieur! Вотъ вы куда-то вчера исчезли съ вашимъ депутатомъ — воображаю куда!..
— Да, мсто дрянь,— согласился Корсаровъ.— Захотлось студенческія времена вспомнить…
— Dans un tripot?
— Ахъ, Анна Васильевна, какъ вы оскорбляете! Всего-то въ ресторан не перваго сорта.
— И безъ дамъ?
Корсаровъ только усмхнулся.
— Слдовало-бы васъ покарать за ваши ужасныя угрозы, да охоты нтъ, долженъ сознаться. Себ дороже стоить.
— Очень мило сказано! Только, mon pauvre ours, это не поможетъ. Что сказано, то сказано: n-і-ni!
— Да почему, ради великаго Аллаха? Надолъ я вамъ?
— Ничуть! Но я не могу переносить, что вы не чувствуете ко мн ничего — ор-га-ни-чески ничего, проскандировала она,— кром женщины.
— Но, многоуважаемая, не могу-же я органически видть въ васъ мужчину?
— Нтъ, но человка, душу…
Она такъ видимо огорчалась, что Корсаровъ поглядлъ на нее съ искреннимъ удивленіемъ.
— Анни, другъ мой,— сказалъ онъ обхватывая ее за осиную талію и привлекая къ себ,— что съ вами?
— Что со мной?— Мн надоло, Андрей Николаевичъ, быть публичной женщиной.
— Какой негодяй посмлъ вамъ сказать что-нибудь подобное?
— Какой негодяй! Я, я сама! Я не хочу! И я пришла вамъ сказать, что сколько бы вы на что-нибудь ни разсчитывали, этого не будетъ, не будетъ!
— Чтобъ васъ успокоить, допустимъ, что я ршительно ничего не жду отъ васъ, кром разсказа, какъ вы собственно пришли къ героическому ршенію?…
Она подозрительно на него посмотрла и замтила съ явнымъ недовріемъ, не столько къ его намреніямъ, сколько, гораздо скоре, къ причинамъ, родившимъ вдругъ такую корректность и умренность:
— Очень что-то на васъ не похоже.
— Согласитесь, по крайней мр, что не больше непохоже, чмъ принятое вами ршеніе — на васъ.
— Очень жаль, что вы вчера исчезли съ депутатомъ, а не остались послушать еще одной рчи. Говорилъ она.
— Изъ чрева китова?
— Удивительно остроумно! Нтъ, изъ Лебедяни.
— Лебедянь славится конской ярмаркой — такъ учили мы въ географіи.
— А теперь и оной. Вотъ первый разъ, что я поняла силу восторженнаго слова.
— Каковъ онъ на видъ, этотъ лебедянскій она?— осторожно спросилъ хозяинъ.
— Спокойный, старый, лысый, съ задушевнымъ голосомъ.
— Что значитъ: спокойный? Это не такъ понятно, какъ лысый.
— Это значитъ: онъ не нервируетъ. У княгини это первый такой. Т все громы и молніи мечутъ, а этотъ точно на исповди говоритъ. Такъ просто, задушевно. Совсмъ не прибгаетъ къ вашимъ ораторскимъ пріемчикамъ…
— Да когда-же вы меня, Анна Васильевна, въ ораторахъ слышали?
— Кажется, было время, я отъ васъ деклараціи получала.
— Да разв тамъ были ‘пріемчики’?
— А то нтъ? Думали, я такъ уши развсила и глаза завсила, что ничего и не замчала?
— Жаль,— нсколько холодно сказалъ онъ,:— что вы сочли это только за ‘пріемчики’. Но не въ этомъ дло. Какъ же ораторствуетъ, что глаголетъ вашъ лебедянскій она, незнакомый съ чревомъ китовымъ, но прельщающій дамъ у Ипатьевой?
— Вотъ насколько я поняла.
Каждый грхъ надо не только перестрадать, но чтобы онъ самъ перестрадался. Онъ такъ и спросилъ прямо: ‘не замчаетъ ли каждый изъ насъ, что посл грхопаденія каждой человческой душ становится грустно? Это — грусть по утраченному спокойствію и равновсію.
— За исключеніемъ птуха, omne animal triste post… Это очень давно сказано, и не философомъ, а медикомъ.
— Я не понимаю вашей латыни, но догадываюсь, что тутъ какая-нибудь гадость! Въ грусти посл грхопаденія есть уже задатокъ нравственнаго совершенствованія. Но этого еще мало. Очень мало. Необходимо вникнуть во вс обстоятельства и условія грхопаденія, какъ, почему и зачмъ…
— Даже и зачмъ?!
— Да, и зачмъ оно произошло. Необходимо мысленно очиститься во всхъ шагахъ, во всхъ ошибкахъ. Необходимо себя убдить, что если позволяешь себ вожделть при одномъ взгляд или заочно, то это уже начало неизбжнаго грха во всей его сил и во всемъ его ужас.
— Эдакій пакостникъ,— хладнокровно замтилъ Корсаровъ.— Очевидно любитъ обсмаковать все происшествіе.
Анна Васильевна даже подскочила въ кресл:
— Вы не понимаете, Андрей Николаевичъ, какъ вы меня отталкиваете этой жалкой низменностью всхъ вашихъ мыслей! А я именно поняла, что все-то, ршительно все мы длаемъ, не отдавая себ никакого отчета, и потому-то все такъ и выходитъ…
— Одно грхопаденіе?
— Да все паденія, паденія. И самое ужасное, что по совсти мы должны отвчать: и сама не знаю, сама не понимаю, какъ все это случилось! ‘Остановись на зацпочк’,— говоритъ она.— И какъ это врно, врно!
— У Толстого лучше,— хладнокровно опять замтилъ Корсаровъ.— ‘Коготокъ увязъ и всей птичк пропасть’.
— Именно! Но если мы будемъ слдить за зацпочками, или, если хотите, за своими коготками, тогда мы будемъ всегда въ дйственномъ состояніи добродтельной предосторожности и легче воздержимся отъ грха.
— Въ дйственномъ состояніи предосторожности? До сихъ поръ я полагалъ, что предосторожность — состояніе пассивное, а ‘дйственна’ — сторона нападающая. Но слушаю дальше.
— Соблазнъ, однако, со всхъ сторонъ. Мы падаемъ и падаемъ. Смертный грхъ приводитъ отъ этого въ безконечное отчаяніе.
— Очень утшительно.
— Но если соблазны и паденія неизбжны и неотвратимы, необходимо создать вокругъ своей души постоянную пелену раскаянія и благочестивыхъ размышленій.
— Не кажется вамъ, Анни, что это нсколько похоже на календарь скоромныхъ и постныхъ дней, на росписаніе скоромнаго и постнаго стола?
— Никакого календаря, никакого росписанія! Понимаете ли вы, должна быть постоянная пелена раскаянія!
— Что-жъ, будемъ гршить случайно. А пелену уступаю вамъ въ полную собственость.
— Ваши неприличныя шутки только укрпляютъ меня въ моей ршимости, Андрей Николаевичъ. Для васъ я все та же ничтожная, бездушная женщина, созданная для вашего развлеченія. Вы не желаете задуматься, что, вдь, и я человкъ. А я вамъ повторю сто разъ: я не хочу быть больше нечестной, публичной женщиной.
‘День окончательно испорченъ’,— ршилъ про себя Корсаровъ.— Пойдемте завтракать. Я имю сдлать вамъ одно предложеніе.
Столовая была у Корсарова комнатой, гд всего дольше засиживались и хозяинъ, и гости. Кром одного, свтлаго, уголка у большого окна, выходившаго на балконъ, все остальное занимала тяжеловсная левитоновская мебель, въ левитоновскомъ же вкус,— какъ насмшливо говорилъ самъ хозяинъ:— ‘По-моему, это варяжскій стиль. У Рюрика, Синеуса и Трувора скопировано’.
Свтлый уголокъ, гд любила сидть въ гостяхъ и Анна Васильевна, былъ изъ свтлаго англійскаго клена, легкій, изящный, съ модернистскими стульями и очень хорошими англійскими гравюрами на простнкахъ. Визави съ гигантскимъ слоноподобнымъ буфетомъ и тяжелымъ, на драконовыхъ рзныхъ ножкахъ столомъ на 48 кувертовъ, свтлый уголокъ выступалъ яркимъ и веселымъ контрастомъ.
На маленькомъ стол въ ‘свтломъ углу’ была накрыта закуска — все, что любила гостья. Анна Васильевна, даже при всей серьезности своего новаго настроенія, не могла не улыбнуться заботливости Корсарова.
— Даже и поджареныя съ пармезаномъ устрицы!— промолвила она, переходя къ этому своему любимому блюду. Корсаровъ налилъ ей въ маленькую рюмку на высокой граненой ножк какой-то совсмъ ужъ необыкновенной эссенціи, клятвенно завряя, что это не водка.
— Можетъ и не водка, но все же дьявольскій напитокъ!— сказала она, почувствовавъ, какъ хлебнула какого-то остраго яда, отъ котораго пошла по тлу истома.
Хозяинъ только улыбнулся и предложилъ для освженія іоганнисбергера съ мудреной подлинной этикеткой, украшенной гербомъ Меттерниховъ, на бутылк.
Они перешли къ большому столу, гд священнодйствовала уже не очень старая и не очень молодая экономка съ пышнымъ бюстомъ, въ черномъ барежевомъ плать, очень важная и тонная.
‘Свидтельница моей безпутной жизни’!— рекомендовалъ ее Корсаровъ наиболе близкимъ собутыльникамъ. Свидтельница она была, во всякомъ случа, до крайности молчаливая, такъ что Анна Васильевна привыкла уже, чтобы завтракъ или обдъ проходилъ безъ единаго слова со стороны ‘свидтельницы’.
И на завтракъ также были поданы любимыя блюда Анны Васильевны. ‘На этотъ счетъ онъ прямо дуся!’,— сказала она сама себ, не пояснивъ, однако, какъ ненуждающееся въ поясненіи, на какой счетъ Корсаровъ ‘не дуся’.
Сервировавъ кофе въ серебряныхъ чашечкахъ, экономка удалилась.
Корсаровъ испросилъ разршеніе закурить сигару, да и сама Чернецкая попробовала зажечь египетскую папироску съ золотымъ мундштукомъ, но, впрочемъ, скоро бросила эту попытку, закашлявшись.
— Такъ вотъ, многоуважаемая Анни, я имю вамъ сдлать нижеслдующее предложеніе. Безъ всякой, собственно, съ моей стороны вины я отлученъ вами, такъ сказать, отъ вашей очаровательной милости. Я не вижу никакой вины за собой въ томъ, что ни на волосъ не врю въ чепуху, которой вы вс увлекаетесь у Ипатьевой. Для меня дло очень просто. И княгиню, и васъ, да и не только княгиню съ вами, а и другихъ, морочатъ самые настоящіе шарлатаны, далеко даже не перваго сорта. Вы мн, въ ‘сейчашнемъ’ вашемъ настроеніи, ни за что не поврите, чтобы я ни говорилъ. Шутка ли, до какихъ эксцессовъ вы дошли, когда ршаетесь о себ самой такъ непростительно мыслить и выражаться. Вамъ кажется очень просто такъ порвать, какъ вы воображаете. Я на это не согласенъ, очень надюсь на честность, правдивость и независимость вашей натуры и ставлю условіемъ, чтобы до окончательнаго ршенія — продолжать намъ, или разойтись,— сдланъ былъ бы и ршительный опытъ.
— Какой еще?
— А вотъ какой. Съ вашимъ спокойнымъ, старымъ, лысымъ, задушевно-голоснымъ оной изъ Лебедяни, который, не нервируетъ и пр. Извольте испросить у него отдльной и приватной благочестивой бесды въ свободной обстановк, и тогда сразу станетъ ясне дня: вы ли, моя многоуважаемая, въ большихъ дурочкахъ…
— Андрей Николаевичъ!!
— Да, да, мой другъ, я вдь жду, что именно вы сами себя такъ назовете. Или же я окажусь,— надо оговориться: къ величайшему своему изумленію,— завзятымъ пессимистомъ, не умющимъ разглядть… жемчужнаго зерна.
— Очень любезно для Ипатьевой и всхъ насъ.
— Вы-то и исключаетесь: на вашъ острый умъ прямо какое-то затменіе ниспустилось. Такъ вотъ, опытъ состоится съ полнйшимъ неограниченнымъ довріемъ къ вамъ. Какъ вы скажете, такъ и будетъ! Проявитъ лебедянскій она ожидаемыя вами святость, благочестіе и воздержаніе, ваша взяла и весь я въ вашей милости. Проявитъ онъ, какъ я думаю и жду, совсмъ нчто иное, тогда ужъ вы меня… послушаетесь. Замтьте, я васъ не къ какому-нибудь царевокшайскому Акакію посылаю. У того манеры общеизвстныя. Я васъ прошу объ испытаніи единственнаго и несравненнаго, какъ вы сами изволили сказать, оны изъ Лебедяни. Въ немъ, по вашимъ словамъ, такой живой источникъ добродтели, что прямо даже изумительно, какъ это онъ еще состоитъ въ какихъ-то партикулярныхъ дятеляхъ, а не прикрылъ оныя свои добродтели боле подходящимъ одяніемъ.
— Потому что онъ не ищетъ ничего земного!— убжденно провозгласила Анна Васильевна.
— Вотъ я только и желаю имть чрезъ васъ и отъ васъ достоврное сему свидтельское показаніе.
— Искушеніе св. Антонія?
— Вотъ и объясните, гд онъ: ошую или одесную, козлище или овна избранная.
— А вамъ не совстно посылать меня… на такую пробу?
— Очень даже совстно. Да что подлаешь, когда вы такъ поставили, что по живому мсту безъ ножа ржете.
— А что, Andr… если… и я… тоже… искушусь?..
— Съ такимъ?! Съ лысымъ-то! О, Алли! Ршительно не допускаю. И, наконецъ, гд же оно, все ваше священнодйственное настроеніе?! Нтъ, другъ мой. Это вы мн ни въ чемъ не врите и браните за маловріе, но я отъ васъ жду только искренняго слова. То, что вы на мой счетъ ршили и высказали, обязываетъ васъ самихъ. Или докажите, или капитулируйте. Вы и никто другой, какъ вы, заставили меня все поставить на карту. И ужъ каково же зато послднее изъ униженій: или лебедянскій она, или — благодарю покорно!— вашъ покорный слуга Андрей Николаевичъ Корсаровъ.
— Не стыдно вамъ длать такія безумныя сравненія?
— Вотъ и извольте убдиться, такъ-ли ужъ они безумны? А затмъ, сказать по всей правд, на міру и смерть красна. Дожили, можно сказать. Я, Анна Васильевна, никогда не придерживался такихъ героическихъ или рыцарскихъ чувствъ и воззрній, будто въ любовныхъ турнирахъ, или пантомимахъ любви, всегда и обязательно берутъ верхъ и въ преферанс оказываются люди, давшіе себ трудъ родится благородными. Я очень хорошо знаю, что рдко въ какой еще другой области демократизація сдлала больше успховъ. Между прочимъ, извините, но мн искренно кажется, что самое погубительное сословіе въ Петербург по двической части — военные писаря. Но это лишь къ слову. Однако, какова бы ни была до сихъ поръ конкурренція между аристократическими и демократическими птухами, этого еще не бывало! Чтобы ‘кавалеры’ должны были совершать куропаткинскіе маневры передъ ‘орателями’ на благочестивыя темы, чтобы женъ-премьерами стали подрясники, да еще фальшивые и облыжные. Чтобы Царевококшайскъ, Чухлома, Лебедянь насылали къ намъ разстригъ, распоповъ, иноковъ изъ-подъ ракитова куста, и ‘сіи Клеопатры Невы’ томно заслушивались вщаній, которыми они гудятъ по образцу длинныхъ комаровъ, — нтъ, этого не бывало, но къ сожалнію, сейчасъ это явь, это быль, это не анекдотъ, но фактъ и даже не фактъ, но подлинное происшествіе нашихъ благополучныхъ дней. Вонъ у пріятеля жену съ псковскаго двора его свели. Такъ это, по крайней мр, было дло провинціальное. А петербургскія дйства! Нтъ, Анна Васильевна, я васъ слезно умоляю, сдлайте опытъ! Я вамъ готовъ процыганить — ‘успокой ты меня безпокойнаго!’ Ршите начисто, безжалостная и непреклонная: что есть она изъ Лебедяни — столпъ и адамантъ, или прехитро и съ отвагой объегориваетъ дамъ изъ благочестнаго салона княгини Ипатьевой, такъ сказать — внучекъ приснопамятный, кавалерственной двицы, графини Анны Алексевны Орловой-Чесменской, зрвшей неизреченное чудо претворенія фотіевской плоти въ фотіевскую душу. Когда и вы даже, даже вы, моя милая и острая оса, занесли вашу хорошенькую ножку на путь этихъ соловьевъ-разбойниковъ въ костюмахъ столь же собственнаго изобртенія, какъ и ихъ благочестіе, тогда я требую опыта, ршительнаго и доказательнаго. Какъ ома неврный, требую…
— Да довольно, наконецъ, Андрей Николаевичъ! Что за краснорчіе! Будетъ вамъ и опытъ, когда вы такъ желаете. Правду сказать, вы и меня смутили, мн и самой интересно. Только, я уврена, вы жестоко осрамитесь.
Дача спускалась къ Невк тремя терассами: блою, синевато-лиловою и совсмъ у воды — красною,— вс изъ нарциссовъ, гіацинтовъ и тюльпановъ.
Былъ еще только конецъ выдавшагося на рдкость теплаго апрля, на островахъ было еще, особенно по ночамъ, и сыро, и холодно, и туманно. Большинство дачъ только еще чинились и прихорашивались. Но Елена Николаевна едва-ли и сама могла бы вполн удовлетворительно объяснить, почему она любила перезжать на свою дачу, правда очень теплую и съ двойными рамами, еще тогда, когда никто изъ людей ея круга, не покушался перебраться на Каменный, а изъ служилыхъ семей — на Елагинъ острова. Раннія утра иногда выпадали, правда, великолпныя и апрль въ Петербург за послдніе годы бывалъ тепле, солнечне, суше мая, или по крайней мр первой половины мая.
Дача принадлежала ей. Нсколько десятилтій продержавшись въ род Патенгроссъ, она перешла Шиллингфюрстамъ, какъ приданое Елены Николаевны.
Андрей Николаевичъ въ хорошей коляск, нанимаемой помсячно и не похожей на ‘экипажъ съ биржи’, халъ на обдъ къ Шиллингфюрстамъ, и неотвязно повторялъ мысленно, къ большой собственной досад:
— А у нея былъ господинъ на ‘золь’, Фризоль, Франзоль или Мозоль, какъ тамъ его!
До хозяйки и до обда приходилось пройти черезъ разговоръ съ ея боевымъ супругомъ, который былъ раненъ куда-то: исторія не опредлила еще съ точностью, изъ какого именно мста на своемъ крупномъ тл доблестный нмецкій баронъ пролилъ кровь за возлюбленное русское отечество.
Шиллингфюрстъ уважалъ Корсакова, какъ человка солиднаго и серьезнаго. Видть Корсарова. ему было несомннно пріятне, чмъ обычныхъ друзей Елены Николаевны, какую-то странную и необыкновенную ‘молодежь’, изъ которой впрочемъ, иные числили за собой по 15—20 лтъ успховъ въ литератур и искусств. И въ силу этого душевнаго предпочтенія, Корсаровъ сразу сталъ жертвой барона, какъ только проникъ на дачу Елены Николаевны.
— Прошу, многоуважаемый, пригласилъ баронъ.— Есть четверть времени до обда и мы можемъ попозировать.
Мужъ Елены Николаевны выражался нсколько витіевато, хотя и безъ всякаго нмецкаго акцента.
— Я самъ давно хочу васъ, баронъ, разспросить, какъ вы были ранены. Это грустное дло?
— Самое грустнйшее, отвтствовалъ баронъ, ничуть не уклоняясь отъ непріятной, казалось бы, и неудобной для него темы. Очевидно онъ былъ безусловно спокоенъ заране, что корректность удержитъ гостя отъ какой-бы то ни было просьбы о демонстраціи раны, полученной барономъ на служб дорогой родин.— Я сейчасъ вамъ разскажу этотъ историческій эпизодъ.
Дло было такъ. Въ начал кампаніи у насъ очень презирали японскую кавалерію и на Шахэ мы за это жестоко заплатили. Однимъ отрядомъ командовалъ японскій принцъ Каницъ. О, очень блестящій принцъ. У него на р. Тайцзыхэ было шесть эскадроновъ, противъ которыхъ стоялъ заслонъ изъ 18 сотенъ сибирскихъ казаковъ. Вы скажете мн, что 18 сотенъ могли не только разбить или отбить 6 эскадроновъ, но могли ихъ окружить, или взять въ плнъ, или уничтожить? О, да, если бы казачье начальство не прозвало, какъ совы. Вышло совсмъ наоборотъ. Казаки сосредоточились на сверномъ берегу Тайцзыхэ, чтобы помшать японцамъ перейти рку, но допустили ихъ занять высоты на южномъ берегу рки. Эти высоты были на ружейномъ выстрл отъ расположенія русскихъ войскъ. Что-же длаетъ блестящій принцъ Капилъ? Онъ маневрировалъ, маневрировалъ, да незамтно и поставилъ шесть пулеметовъ на высокомъ, крутомъ отрог, вдававшемся въ рку, и около полудня вдругъ засыпалъ пулями два нашихъ батальона, которые какъ разъ только сли за обдъ. Въ одно мгновеніе сотни солдатъ были убиты. Уцлвшіе въ паник бросились спасаться отъ невидимаго разстрла. Черезъ минуту пулеметы принца Каница были наведены на наши цпи въ окопахъ на маленькой горк, стоявшія къ отряду Каница тыломъ и стрлявшія въ другую сторону, на Бенсиху. Стрлки также не могли разобрать сначала, откуда ихъ поражаютъ. Огненный дождь лился какъ изъ тучи — и дв бригады наши поспшно отступили отъ 6 японскихъ эскадроновъ! Это намъ стоило тысячи трехсотъ убитыхъ и раненыхъ солдатъ.
— При этомъ случа и я былъ раненъ,— мрачно заключилъ баронъ Шиллингфюрстъ.— Когда я потомъ встртилъ ген. Самсонова въ Петербург, я ему при всхъ сказалъ: это вы, генералъ, подвели насъ подъ разстрлъ.
Баронъ воздержался добавить, что хорошо было извстно Корсарову отъ другого участника трагедіи на Тайцзыхэ,— что самъ Шиллингфюрстъ, несмотря на свою рану, развилъ при отступленіи скорость совершенно равную той, съ какой отъ Тюренчена ускакалъ ген. Засуличъ. Это, впрочемъ, не помшало барону, ни получить высшее военное отличіе, ни искренно считать себя доблестнымъ слугой ‘нашей святой матушки Россіи’, кровью запечатлвшимъ свою врность долгу. Корсаровъ зналъ, что этотъ ратный подвигъ возвышалъ мужа въ глазахъ Елены Николаевны, и не разъ со злости подумывалъ разсказать ей, какъ было дло, но всякій разъ устыжался. Любезный баронъ своей предобденной ‘козеріей’ привелъ Корсарова въ самое дурное настроеніе и онъ пасмурно поздоровался, какъ съ хозяйкой, такъ и съ сопровождавшими ее къ столу ‘эстетами’. Такъ называлъ Корсаровъ состоявшихъ при баронесс трехъ или четырехъ молодыхъ людей, изъ которыхъ, однако, по крайней мр, двое вполн выглядли его ровесниками. Бесды ихъ, протекавшія въ рафинированныхъ опредленіяхъ искусствъ всхъ видовъ, за единственнымъ исключеніемъ искусства любить, по строжайшему желанію Елены Николаевны, которую вс они ‘боготворили’, были глубоко противны Андрею Николаевичу, пожалуй,— не меньше даже священныхъ собесдованій у княгини Ипатьевой. И онъ самымъ ршительнымъ образомъ отъ нихъ уклонялся, тогда какъ съ Еленой Николаевной, въ отсутствіи ‘эстетовъ’, бесдовалъ довольно охотно на т-же самыя темы, и даже удивлялъ ее иногда начитанностью.
Какъ всегда, онъ внимательно оглядлъ ея лицо, сегодня даже внимательне, чмъ всегда. Несмотря на обычное спокойствіе этого прекраснаго лица, Елена Николаевна показалась Корсарову какъ-бы встревоженной. Большіе серьезные глаза ея, какъ-будто дольше обыкновеннаго остановились на его лиц и точно она хотла прочесть въ немъ что-то ей важное и нужное.
— У насъ сегодня обдаетъ еще одинъ депутатъ, сказала она мужу ровнымъ голосомъ.— Я его знала въ молодости (баронъ при этомъ незамтно окинулъ жену взглядомъ), встртила у Ипатьевой и пригласила къ намъ. Да вотъ и онъ.
Вихляевъ входилъ въ гостиную и былъ какъ будто чмъ-то смущенъ.
‘Когда-же они еще у Ипатьевой встртились?’ — мелькнула въ голов Корсарова мысль, и онъ слегка насторожился. Но поздоровался онъ съ Вихляевымъ дружественно, и только улыбнулся, когда супругъ хотлъ ихъ познакомить:
— Мы университетскіе товарищи, баронъ.
Вихляевъ, кажется, не совсмъ разсчитывалъ его встртить.
Андрею Николаевичу показалось, что у депутата есть къ баронесс какое-то личное дло.
За обдомъ, занятый своими мыслями и догадками, Корсаровъ говорилъ мало. Ораторствовали больше ‘эстеты’, которымъ баронъ и баронесса вжливо подавали реплики, что со стороны барона несомннно было самопожертвованіемъ. Вихляевъ и совсмъ почти отмалчивался. Раза два-три онъ серьезно посмотрлъ на товарища, но при этомъ не длалъ никакого ‘масонскаго знака’, какъ опасался почему-то Корсаровъ. Слушалъ онъ выспреннюю болтовню ‘эстетовъ’ также съ невозмутимостью воспитаннаго человка. ‘Вотъ теб и сынъ плотовщика! Ай да псковское превосходительство!’ — подумалъ про себя Корсаровъ. На нсколько словъ, обращенныхъ къ нему Еленой Николаевной, Вихляевъ отвчалъ съ изысканной вжливостью, не подкрашенной никакимъ оттнкомъ, по которому возможно было бы уловить хотя нкоторую разгадку интересовавшаго Корсарова вопроса — какимъ образомъ и для чего Вихляевъ былъ ‘допущенъ къ столу?’
А ‘допущенъ’ былъ псковскій депутатъ довольно просто. На одномъ утреннемъ собраніи у княгини, на которомъ Корсаровъ не былъ, и на которомъ, какъ онъ тоже еще не зналъ, елейно-ораторствовавшему он Чернецкая изложила просьбу о приватномъ ея поученіи, на что получила охотно данное согласіе,— Елена Николаевна, въ перерыв, за чашкой чая, спросила у случайно подошедшаго Вихляева, знаетъ-ли онъ -скій уздъ? Вихляевъ отвчалъ, что, какъ охотникъ, знаетъ уздъ вдоль и поперекъ и много разъ охотился тамъ и на озерахъ. Лицо Елены Николаевны осталось мраморно-спокойно при этихъ словахъ Вихляева и совсмъ уже онъ удивился, когда она такимъ-же ровнымъ голосомъ сказала ему:
— Съ однимъ изъ этихъ озеръ связана трагическая исторія. Тамъ утонулъ молодой, очень талантливый поэтъ Фризоль. Я его когда-то читала. Надо вамъ сказать, что я понимаю по латышски, потому что до института жила среди латышскаго населенія, у меня даже няня была латышка.
— У озера теперь, кажется, памятникъ надъ тломъ Фризоля. Тамъ, помнится, какая-то длинная надпись въ стихахъ. Но я, надо признаться, по латышски знаю только нсколько комнатныхъ словъ.
— А у васъ нтъ знакомаго въ той мстности?— спросила Елена Николаевна.— Наше бывшее имніе продано и мн не къ кому теперь обратиться. А я хотла бы знать, что соотечественники написали про своего поэта.
Вихляевъ выразилъ тогда надежду, что ему удастся списаться съ кмъ-нибудь, и теперь дйствительно привезъ баронесс текстъ надписи на могил Фризоля. Переводъ также былъ ему присланъ, но Вихляевъ не нашелъ въ надписи ничего особеннаго, да къ тому-же баронесса сказала ему, что понимаетъ по-латышски. Онъ, поэтому, отдать переводъ не нашелъ нужнымъ. Посл обда баронесса повела его осматривать дачу и садъ, такъ какъ Вихляевъ былъ у нея въ первый разъ, и безпрепятственно получила интересовавшія ее свднія. Супругъ, Корсаровъ и три ‘эстета’ играли въ это время въ винтъ не по очень маленькой и не по очень большой, какъ полагается ‘въ приличномъ дом’. Воинственный баронъ отмнно дорожилъ, чтобы во всемъ и всегда было въ его дом благоприлично, кончая манерами большого ‘тигроваго’ дога, съ которымъ онъ не разставался на своихъ прогулкахъ для моціона. Слегка прихрамывая отъ своей манчжурской раны, генералъ былъ все-таки хорошій ходокъ и ежедневно отмривалъ своимъ ровнымъ военнымъ шагамъ ‘съ десятокъ километровъ’, какъ онъ выражался.
Какъ показалось Андрею Андреевичу, къ вечернему чаю баронесса вышла блдне обыкновеннаго, но, по обыкновенію, невозмутимо-спокойная. Движенія ея были еще боле плавны и медлительны. Въ прекрасныхъ срыхъ глазахъ нельзя было прочесть ничего.
Только по уход гостей, когда баронъ приблизился къ ней для прощальнаго поцлуя въ лобъ передъ отходомъ на свои половины, (что исполнялось въ вид неукоснительнаго обряда ежедневно) и какъ бы мимоходомъ спросилъ, что ей за охота была вспоминать ‘про ту гадкую исторію’, да еще передъ господиномъ депутатомъ, который Богъ всть еще кто, въ прекрасныхъ глазахъ Елены Николаевны зажглась такая холодная, стальная ненависть, что манчжурскій герой поспшилъ ретироваться еще быстре, чмъ шесть лтъ тому назадъ отъ драгунъ блестящаго японскаго принца Каница.
Баронесса проводила его взглядомъ, въ которомъ не было уже ничего, кром полнйшаго презрнія. Потомъ опустила свою гордую, красивую голову. Она не заломила рукъ, не распустила и не растрепала своихъ черныхъ волосъ, не издала ни одного восклицанія, или стона, не сдлала ни одного порывистаго движенія.
Но на сердц ея лежала безысходная гложущая тоска. Она думала:
— Дочь моя, несчастная дочь моя! Я и не знала, что ты осталась жива, ты, сирота еще не родившаяся, дитя любви, приведшей твоего отца въ холодную воду того дальняго и безвстнаго озера, около котораго, мы встрчались.
Она взяла записку, привезенную ей Вихляевымъ, въ которой тотъ ничего не нашелъ. А тамъ стояли жестокія слова: ‘Ты нашелъ раннюю смерть, обманутый. Мы воспитаемъ твою дочь въ любви къ теб и въ ненависти къ тмъ, кто тебя погубили’.
— Ребенку теперь пойдетъ двнадцатый годъ. Скоро онъ начнетъ понимать, кого и за что ему надо — вспоминать и любить, вспоминать и ненавидть. Ему никто не разскажетъ, что его мать уврили въ смерти ребенка. Ему никто не скажетъ, что она сама была жертвой касты, средневковой морали. Кто бы изъ всхъ знающихъ ее въ Петербург поврилъ, что у нея такое прошлое?
Мысль больно ее ужалила. Въ рукахъ чужого, дальняго, съ которымъ у нея нтъ и ничего не можетъ быть общаго, осталась улика прямо противъ нея.
Если бы Вихляевъ ничего не понялъ, разв не пойметъ, наврное, Корсаровъ?
Она устало поглядла вокругъ. Ей казалось, что все рушится.
— Установимъ еще одинъ юридическій фактъ,— самому себ сказалъ поздно ночью, почти подъ утро, Корсаровъ.— У нея былъ не только господинъ Фризоль, каковой весьма благородно утопился въ озер, но была и дочь. Это несомннно новый варіантъ Татьяны. Непреоборимая врность манчжурскому барону посл преоборенной двической любви.
Корсаровъ забралъ въ свою коляску Вихляева съ дачи Елены Николаевны, пожертвовалъ еще однимъ ужиномъ съ псковскимъ депутатомъ, и съ перваго взгляда на записку, безъ спора и противорчій переданную ему Вихляевымъ, понялъ почти все, что пережила Елена Николаевна посл злополучнаго обда.
— А мн-то какой во всемъ этомъ ‘антиресъ’?— Онъ, точно дразня кого-то, выговорилъ ‘антиресъ’, а не интересъ. И самъ подвелъ итогъ:
— Да ровно никакого. Къ цензорамъ нравственности я отнюдь не причисляюсь. Если манчжурскій баронъ зналъ двическую исторію своей жены, значитъ — не въ добродтели Елены Николаевны было дло. Если не зналъ и посл свадьбы не догадался, было бы глупо просвщать его чуть не двнадцать лтъ спустя. Роль, во всякомъ случа, не для меня. Вообще, со всхъ точекъ зрнія, если я на что-нибудь и могу претендовать, такъ разв на то, что многоуважаемая баронесса отнеслась ко мн немилосердно.
Андрей Николаевичъ отъ самого себя ничуть не скрывалъ, что эта неудача его сильно и глубоко задвала. Конечно, это не мшало продолжать связь съ Чернецкой. Какъ женщина, Чернецкая ему слишкомъ нравилась и слишкомъ забавляла переливами своихъ чувствъ, мыслей, своей вчной суетливостью по поводу и безъ повода. Къ тому же, онъ и въ Чернецкой разглядывалъ не только женщину, которую ‘можно полюбить’, если соблюдать приличіе. Особаго значенія покаянному порыву Анны Васильевны, положимъ, онъ не чувствовалъ себя способнымъ придавать, да къ тому-же самымъ искреннимъ образомъ презиралъ то ‘теченіе’, съ которымъ этотъ покаянный порывъ былъ связанъ. Но все-же никогда за время ихъ связи онъ ршительно ничмъ не выказалъ, что можетъ отнестись къ ней пренебрежительно по существу, или, тмъ боле, съ намреніемъ оскорбить, хотя бы и вжливымъ, приличнымъ по вншности образомъ. Однако, возможно, что объ этой связи догадывалась Елена Николаевна. Тогда имлъ ли онъ право претендовать, что она холодно отнеслась къ его исканіямъ? Къ поклоненію своей красот она привыкла съ самаго своего появленія въ Петербург, съ перваго года замужества, дйствительно устроившагося какъ у пушкинской Татьяны: ей вс были жребіи одинаково равны, а баронъ, который, сидя тогда на генералъ-маіорскомъ жаловань и, обремененный долгами длалъ бракомъ съ нею выгодную операцію, имлъ, по крайней мр, то достоинство, что во вс отношенія къ невст и жен внесъ методическую корректность. Единственный намекъ, какой онъ позволилъ себ на исторію съ Фризолемъ, случайно ему ставшую извстной и выдвинувшую его претендентомъ на руку единственной дочери стараго богатйшаго барона Патенгросса, заключался въ словахъ, коротко сказанныхъ невст посл оффиціальнаго объявленій помолвки:
— Когда вы сами захотите мн что-нибудь сообщить, я къ вашимъ услугамъ. До того, позвольте дать вамъ увреніе, я никогда не позволю себ коснуться чего бы то ни было, кром фактовъ, извстныхъ намъ обоимъ.
И баронъ Шиллингфюрстъ не только сказалъ это, но и пунктуально сдержалъ — до того случая, когда у него вырвалась тревога за послдствія обращенія Елены Николаевны къ ‘псковскому депутату’, какое она и сама въ сущности находила неосторожнымъ. Но именно потому, что она сама находила свой шагъ, внезапно, безъ размышленій, по какому-то неотразимому влеченію сдланный,— и опаснымъ, и неосторожнымъ, вдвойн неосторожнымъ, потому что она упустила изъ вида близость Вихляева къ Корсарову, Елена Николаевна ощутила острую и щемящую ненависть къ корректному супругу, когда тотъ — въ первый и единственный разъ — сдлалъ ей совершенно врное указаніе. На справедливое опасеніе мужа, вполн отвчавшее ея собственнымъ позднимъ раскаяніямъ, что-то въ глубин ея души отвтило такимъ гнвомъ, такой злобой, не сознаваемой для нея самой до этой минуты, что когда баронъ, точно въ чемъ-то провинившійся, растерянно скрылся, она почувствовала и досаду на себя, и великое презрніе къ супружеской трусости.
А между тмъ — врагъ былъ вовсе не мужъ. Врагъ былъ, случайно напавшій на ея тайну, отвергнутый и оскорбленный Корсаровъ, которому легко было шепнуть два слова какой-либо изъ своихъ пріятельницъ, хотя бы той-же Аил Чернецкой. Имя Елены Николаевны и ея мужа (а еще неизвстно, какъ баронъ посмотритъ на то, что заговорятъ о мотивахъ ихъ брака, чего онъ боялся, кажется, больше всего на свт, такъ какъ очень любилъ, чтобы его почитали образцомъ ‘старинной остзейской рыцарской честности’) — пойдетъ по устамъ всхъ, кому только не лнь будетъ позлословить на счетъ одной изъ самыхъ твердыхъ петербургскихъ репутацій.
Врагъ былъ силенъ. А она ему сама-же вложила въ руки оружіе. Почему надо было ждать, что онъ окажется истымъ джентльменомъ, пойметъ ея мученія и станетъ врнымъ и осторожнымъ хранителемъ доставшейся ему тайны?
Но было и другое, еще боле важное и еще боле мучительное. Была дочь, которая не знала матери и которой не знала мать. Была-ли эта дочь въ живыхъ съ той поры, когда земляки Фризоля соорудили на его могил угрожающую надпись? Если жива, гд и кто воспитываетъ ребенка въ ненависти къ родной матери?
Шли часы за часами безсонной ночи, а Елен Николаевн приходило въ голову только единственное ршеніе, тоже казавшееся безумнымъ,— обратиться прямо къ Корсарову, который наврное все зналъ и обо всемъ догадывался, съ прямой просьбой о помощи, совт и прежде всего о молчаніи. На ту цну, какой все это безошибочно можно было купить, Елена Николаевна не шла, по крайней мр, всей своей душой и всмъ тломъ не желала идти. Годы ‘благо супружества’ давно пріучили ее къ холодной чистот, и не такъ-же вдь ей нравился и не такъ былъ интересенъ Корсаровъ, чтобы ради него, или хотя бы ради совсмъ иного, по съ нимъ, переломала она весь давно установившійся порядокъ и обиходъ своей жизни, да и самую жизнь? И, наконецъ, если бы Андрей Николаевичъ подвелъ ее самымъ осторожнымъ и мягкимъ образомъ къ такой бездн, разв не возненавидла-бы она его и не отомстила бы ему какимъ-нибудь непоправимымъ шагомъ, въ которомъ уже и себя бы не пожалла и поставила ни во что?..
Андрей Николаевичъ Корсаровъ въ эту пору ‘обмозговалъ’, какъ онъ любилъ выражаться, мысли и соображенія, которыя довольно цинично сводились къ вопросу на шутливомъ жаргон:
— А мн-то во всемъ этомъ какой ‘антиресъ’?
По самой своей адвокатской профессіи Корсаровъ былъ хранителемъ многихъ тайнъ, даже важныхъ, даже уголовныхъ, про которыя онъ ради собственнаго успокоенія замчалъ: ‘въ прокурорахъ вдь не состою?’ Хранить одну лишнюю тайну вовсе не составляло для него особаго препятствія, врне, даже вовсе не составляло никакого препятствія. Дло было не въ тайн, вообще, на его адвокатскій взглядъ не такой даже и важной. Дло было въ самой Елен Николаевн Шиллингфюрстъ, которой эта тайна принадлежала и къ которой второй уже годъ обращались мысли и исканія Корсарова. Теперь онъ убдился совершенно случайно, что красавица, отказавшая ему съ ршительной непреклонностью, не была безусловно недоступна — да еще даже кому? Какому-то Фризолю, латышскому Шиллеру, который, конечно, избралъ самую благую участь, когда утонулъ, или утопился въ озер. Что Фризоль могъ быть и утопленъ — этого Андрей Николаевичъ въ конц концовъ ршительно не допускалъ:
— Что за средневковыя драмы наканун XX вка?
Кругъ разныхъ мыслей и разныхъ ршеній Корсарова не завершился чмъ-нибудь врод ‘rocher de bronze’ — почему-то ему нравилось это зазженное выраженіе Вильгельма II,— когда, въ его пріемный адвокатскій часъ, Елена Николаевна вошла къ нему, два дня спустя, съ просьбой, высказанной прямо, откровенно, безъ всякихъ женскихъ недомолвокъ, положить конецъ ея неизвстности.
Корсаровъ вглядлся въ лицо женщины, о которой мечталъ больше и дольше, чмъ о какой-либо другой женщин, и былъ пораженъ тмъ, что лицо Елены Николаевны ни мало не измнилось. Оно было такъ же прекрасно, какъ и прежде, своей прежней холодной красотой. Срые глаза такъ же лучисто глядли изъ-подъ длинныхъ — и очаровательныхъ — рсницъ. Только нкоторая усталость въ лиц и въ движеніяхъ, да больше всего то, что она, Елена Николаевна Шиллингфюрстъ, пришла къ нему, отвергнутому и вышученному неудачному обожателю,— говорило о каменистой дорог, по которой прошла гордая душа этой женщины въ двое послднихъ сутокъ.
— Охъ, черезъ какую крутую горку поднялась она ко мн!— подумалось Корсарову, принимавшему нечаянную гостью съ отмннымъ джентльменствомъ. Предатальскіе огоньки вспыхивали въ его глазахъ, но онъ ‘шелъ въ возжахъ’, какъ самъ чувствовалъ, и былъ этимъ крайне доволенъ.
— Елена Николаевна, я не задамъ вамъ обычнаго адвокатскаго вопроса: ‘чмъ могу служить’? но прямодушно и откровенно скажу, что готовъ и радъ служить чмъ только могу. Предполагаю, вамъ нелегко говорить о многомъ. Пропустите введенія, предисловія. Допустите, что я, смю васъ уврить, совершенно случайно, узналъ то, что должно бы касаться одной васъ. Не будетъ-ли для васъ хотя нкоторымъ, позвольте такъ выразиться, формальнымъ облегченіемъ, если вы сразу скажете только, что я, какъ адвокатъ и человкъ — Корсаровъ подчеркнулъ, человкъ,— могъ бы сдлать для васъ полезнаго. Не ршитесь-ли вы довриться моему искреннему слову, что сейчасъ передъ вами человкъ, ни о чемъ ршительно иномъ не думающій, какъ только о томъ, что вамъ трудно и тяжело.
Она подняла на него свои прелестные срые глаза, потомъ наклонила слегка голову и сказала простымъ и яснымъ голосомъ:
— Найдите мою дочь.
По выраженію его лица она безошибочно догадалась, что онъ ожидалъ всего, кром этого. И хотя онъ самъ позаботился облегчить ей бесду, насколько только онъ предполагалъ это возможнымъ, готовность его, ясно, не шла до такой черты.
— Найдите мою дочь,— повторила она.— Я хотла бы, чтобы вы поврили, что для меня — отсюда все начинается. Вс послдствія такого открытія, какое я же вызвала, противъ меня. Вс они крайне для меня неблагопріятны, можно сказать, даже гибелью мн угрожаютъ. Но я пришла съ вами посовтоваться о томъ, что для меня все, и начало, и конецъ жизни. Андрей Николаевичъ, я отдамъ все, только бы моя дочь не выросла въ ненависти ко мн, ея матери.
Корсаровъ слегка даже покраснлъ. Пошлыя мысли не шли къ этой женской печали. Онъ понялъ, что проиграетъ лично все начисто, если только сойдетъ съ тона, въ какомъ началъ.
— Позвольте заврить, я ни одной секунды не вообразилъ тутъ, въ этихъ вашихъ словахъ, какъ мальчишка, какой-либо промессы. ‘Все’ будемъ понимать, баронесса, какъ исключительно-риторическую фразу. Предположимъ, что я становлюсь съ этой минуты вашимъ повреннымъ. Маленькій вопросъ прежде всего: вашъ супругъ не будетъ протестовать, если я окажусь вашимъ charg d’affaires?
— Баронъ,— сказала она спокойно и ршительно,— одобритъ все, что я сдлаю, и словесно, и формально, и какъ еще понадобится.