В стране Тамерлана и жаркого солнца, Саркизов-Серазини Иван Михайлович, Год: 1929 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 15 минут(ы)

И. Саркизов-Серазини
В стране Тамерлана и жаркого солнца

С 22 иллюстрациями

МОСКВА 1929 ЛЕНИНГРАД

Оглавление

Предисловие

I. Туркестан — страна воспоминаний.— Дорога.— Волга.— Ночная песня.— Оренбургские степи.— Миражи.— Аральское море.— Пустыня Кара-Кум.— Река Сыр-Дарья.— Киргизские собаки.— Вершина Казы-Курт — место остановки ковчега Ноя.— Ташкентский оазис

II. Ташкент.— Ночной город.— Азия и Европа.— Музеи.— История страны.— Современная культура.— Уличные сценки.— Прогулки по европейскому городу

III. Туземный Ташкент.— Урда.— Видения средневековья.— Базар.— Чай-хане.— Аш-хане.— Шайхантаурская мечеть.— Мазар Хазрет-Мира.— Легенда об Александре Македонском.— Мадраса Кукол-Даша.— Мадраса Ахрар-Вали.— Царская мечеть.— Горлинки.— Улицы.— Гробница Хазрет Имам.— Азисы

IV. Контрасты.— Мечеть Деванаи-Бухсармаз.— Клуб Рахат-Бахча.— Новая молодежь — Узбечка.— ‘Самара’.— Народ-лирик.— Умирающий ислам.— Наркомания, — Чилим.— Наша.— Бани.— ‘Гидра’.— Дороги.— Дастархан.— Узбекский дом

V. Дорога в Фергану.— Кокандский оазис.— Коканд.— Кизыл чай-хане.— Улицы.— Дворец хана Худояра.— Зобная болезнь.— Джума-мечеть.— Мадраса Мадали-Хана.— Молитва

VI. Хлопок.— Рисовые ноля.— Ст. Маргелан.— Ночь в Скобелеве.— Город-сад.— Басмачество.— Кишлак Ирмазар.— Союз ‘Кощчи’.— Малярия, — Борьба с нею, — Пендинка.— Персидский тиф.— Андижан.— Сообщения.— Базар.— Мадраса Махмуд-Ал и.— Дервиши.— Город Ош.— Соломонов трон.— Верблюд.

VII. По Фергане.— Ворота Тамерлана.— Самарканд.— Могилы прошлого.— Скорпион.— Кара-курт.— Регистан.— Мадраса Улуг-Бег.— Шир-Дор.— Мадраса Тилля-Кори.— Вибн-Ханым.— Шах-Зинда.— Могила пророка.— Поющие дервиши.— обсерватория Улуг-Бега.— Могила Даниила.— Дорога в Ходжа-Ахрар, — Могила повелителя.— Улицы и базары.— Самарканд в праздник

VIII. По Бухарской Республике.— Ст. Каган.— Город мертвых.— Стены.— Ослы.— Сценки бухарской жизни.— Бухарские женщины.— Базар.— Достопримечательности Бухары.— Регистан.— Дворец.— Ришта.— Вечер у Ляби-Хауза.— Евреи.— Отъезд

Предисловие

Мало кто знает о нашей Индии, о Средней Азии с ее историческими памятниками, городами тысячелетней давности, с незабываемыми ландшафтами страшной пустыни Кара-Кум, зеленеющими оазисами цветущей и высочайшими вершинами Тянь-Шаня.

Яркое солнце, безоблачное сапфировое небо, изумительные краски садов и полей, старинные овеянные легендами мазара, Мадраса и надгробия времен Тимура, население, сохранившее черты и особенности, свойственные таинственному для европейца Востоку, ростки новой жизни, пробивающиеся скзозь вековечную дремоту и фанатизм отсталых масс этой далекой окраины Союза — властно привлекают внимание туриста.

С каждым годом на Восток устремляются тысячи людей с единственным желанием видеть сказочную страну фаянсовых мечетей — источник вдохновения поэтов и художников, и каждому путешественнику, едущему туда, небезынтересно будет ознакомиться с характером страны, бытом населяющих ее народов и наиболее замечательными памятниками прошлого.

Мои очерки и стремятся притти на помощь туристу, пожелавшему на лето расстаться с облачным и хмурым небом Севера и направляющемуся в страну Тамерлана и жаркого солнца.

И. Саркизов-Серазини

0x01 graphic

I

Туркестан — страна воспоминаний.— Дорога.— Волга.— Ночная песня.— Оренбургские степи.— Миражи.— Аральское море.— Пустыня Кара-Кум.— Река Сыр-Дарья.— Киргизские собаки.— Вершина ‘Казы-Курт’ — место остановки ковчега Ноя.— Ташкентский оазис.

1

Когда в темные зимние дни долго не видно солнца или в слякотную осень с тоскою начинаешь следить за низенькими серыми облаками, нависшими над крышами столицы, невольная грусть охватывает сердце, а где-то в глубине сознания начинают возникать картины прошлого.

И чем сильнее льет осенний дождь, чем пронзительнее воет мятель и хлопьями снега ударяет в замерзшие окна, тем ярче воспоминания, тем красочнее встают перед глазами куски далекой жизни.

Возбужденная фантазия широкими мазками рисует полотна картин, где все искрится, блещет, звенит, цветет, радуется или молчит и где ослепительное солнце жаркими лучами ложится на бесконечные степи, обширные, как обширен океан, таинственные, как таинственна девственная природа, нетронутая руками человека.

И вновь тогда начинаешь переживать минуты радости и восхищенья перед величием природы, перед творчеством космических сил, взгромоздивших снеговые горы на пути степного моря, прорезавшего его мутными потоками широких рек, украсившими цветущие долины чащею садов, городами с памятниками глубокой древности.

В ушах опять звенит урчание арыков, напоенных прозрачной, холодной водою, опять слышится тоскливая песня узбека, усевшегося на спину равнодушного осла, шопот молящихся, распростертых на тканных коврах, плач горлинок, стонущих под каменными сводами мечетей.

Далекий Восток с его своеобразной жизнью, с романтикой прошлого, чудесами настоящего, с памятниками, видавшими зачатки давно исчезнувших культур и цивилизаций, с народами, сохранившими в чистоте обычаи веков и тысячелетий, страна жгучего солнца, вновь зовет под успокаивающую тень густозеленого карагача (вяз), к прохладе вечерних часов на берегу арыка, к покою ковров чайхане или под защиту тяжелых каменных аркад Мадраса — свидетелей славы хромого Тамерлана.

И в такие минуты, когда мысли устремляются за пределы времени и мест, когда начинаешь вторично переживать недавние часы восторга, не так грустно становится при шуме однообразного журчания воды, льющейся с крыш, и не часто вздрагиваешь при вое бури, взметнувшей снеговые столбы до самых окон.

Вот в этих воспоминаниях о времени, оставленном где-то далеко за пределами столицы, в повторных ощущениях знакомых переживаний, радующих новизною восприятий, рождающих заглохшие порывы, забытые стремления, и лежит особенность туризма, смягчающая иногда и тоску будничного дня, и плач ветра, и надоедливый вой мятели.

И против воли вспоминаешь уральские предгорья, оренбургские степи, сапфировое море, затерявшееся в зыбучих песках, вспоминаешь мрачную заполненную скелетами павших людей и верблюдов пустыню Кара-Кум, снеговые вершины Ала-Тау, оазисы Ферганы и Коканда, мавзолеи Бухары, мечети Самарканда.

Эти воспоминания — надежда на будущее! Они — источники грядущих скитаний.

2

Мне много раз приходилось писать о красотах Крыма, о грандиозном величии Кавказа, о величавом покое Волги — великой русской реки, медленно скатывающейся к песчаным берегам голубого Каспия. Неоднократно я звал нашу молодежь, наших туристов отдаться во власть очарования дремучих лесов севера, степных, зеленеющих просторов живописной Украины и никогда, ни одним словом, я не упоминал о стране солнца, стране причудливых сказаний и мифов, о стране памятников мирового значения, стране гор, степей, долин, пустынь, оживленных оазисов, погребенных городов, о стране спокойного созерцания, вековой мудрости, родоначальнице исчезнувших культур, где свет жарких лучей спорит с красками природы, где поются страстные песни, слагаются стихи, полные глубокого лиризма, где все, что видит глаз путешественника, незабываемо интересно, часто непонятно, грандиозно, успокаивающе.

Я не писал о нашей Индии,— о Туркестане! Я, как и большинство русских путешественников, объехавших полмира, не знал Ферганы, не знал Бухары, не знал Средней Азии, все время представлявшейся мне заброшенным куском огромного материка, где нет красоты, где много болезней и где отсутствует радость неожиданного изумления перед творчеством природы и человека.

Виноват ли я был в своем неведении?

Когда у меня возникла мысль о поездке на Восток, я не мог найти работ, посвященных Туркестану!

Предлагались книги, описывающие Алтай, Крым, Волгу, Кавказ, Сахалин и даже Командорские острова, и не было ни одной современной работы, знакомившей туриста с республиками Азии.

Таинственный Восток оставался для меня той неисследованной землей, куда с колебаниями устремляешься в путь и кажешься самому себе современным аргонавтом, отправляющимся за приключениями.

Таким Восток продолжает оставаться и сейчас для многих тысяч туристов, знающих о Туркестане столько же, как и об островах Полинезии.

Этим обстоятельством и можно объяснить, что в день отъезда в мои чемоданы укладывались ненужные вещи, а слух улавливал заботливые советы опечаленных друзей.

А в самом деле, что если половина страхов, рожденных полным незнанием Азии, окажутся действительными?

А что если дорогой хватит солнечный удар? Укусит скорпион или смертельный паук ‘кара-кум’, проникнет в мускулы бухарская ‘ришта’, ужалит малярийный комар, захватит дизентерия, разовьется на лице знаменитая ‘пендинка’?

Сколько раз потом, бродя по кишлакам и полям Туркестана или валяясь под тенью густокронных карагачей, смеялся я над страхами своих добрых друзей и очень жалел, что их нет около меня. Они убедились бы в неосновательности тревожных опасений.

Сведенная до минимума малярия, редкость заболевания ‘риштой’, отсутствие дизентерии и других заразных болезней, о чем говорят цифры статистики, приводимые научными работниками и тропическим Институтом в Бухаре, подтверждались личными наблюдениями и расспросами врачей и моих новых знакомых в различных местах Туркестана.

Но в тот день, когда я вступал под высокие своды Казанского вокзала и ждал очереди на посадку в вагон, я не был спокоен. Я не без зависти смотрел на шумную дачную толпу, переливающуюся по обширному вокзалу с букетами цветов в руках, радостную, беспечную, не думающую о будущих опасностях, и в моем сердце начинала рождаться тревога малодушия.

И чем ближе часовая стрелка приближалась к отходу поезда, тем сильнее сжималось сердце!

Наконец протяжно простонал вокзальный колокол, зашумели носильщики, заволновались отъезжающие.

Длинной зеленой линией стали у перрона классные вагоны, с выстроившейся в дверях кондукторской бригадой.

Нерешительно вошел я в купе, наполненное пассажирами. Шум вокзальной суеты начинал заражать нетерпеливым ожиданием отъезда, забывался страх и неопределенность будущего. Знакомишься с соседями, мечешься без толку по вагону, кричишь, когда нужно молчать, молчишь, когда нужно кричать, давишь чьи-то ноги, чтобы просунуть голову в окно и послать последнее ‘прости’ друзьям и знакомым.

Второй звонок. Усиливающаяся суета. Стонущая сирена паровоза. Вздрагивание вагонов, ускоряющий бег по стальным путям к Востоку. Взгляд в сторону перрона, с уменьшающимися силуэтами людей, машущими платками, и минутное сожаление. О чем? О столице? Об оставленной комнате, отравленной испарениями собственного тела? О делах, которым никогда не будет конца? О знакомых, которые надоели за осень и зиму?

Нет, конечно, нет! Какое счастье расстаться с городом на летнее время и уехать за тысячи верст от привычной жизни!

3

В воспитательном значении туризма убеждаешься по мере движения к Востоку.

В этом отношении путь от Москвы до Ташкента интересен своей занимательной разнообразностью, калейдоскопичностью.

Березовые перелески, сосновые леса, жнивья золотистой ржи московских и рязанских полей, пахотные угодья приволжских степей, десятки больших и малых рек, цветные сарафаны, кумачевые рубашки, певучие голоса крестьян, табуны коней, пасущихся на заливных лугах привлекают общее внимание пассажиров, выглядывающих из окна вагона. С обеих сторон от пути вырастают города с маковками золоченных куполов, села с белеющими на горизонте колокольнями, дымящиеся трубы фабричных корпусов.

Вагоны пахнут лесной ягодой, в изобилии покупаемой пассажирами, полевыми цветами, ароматным, свеже-испеченным деревенским хлебом. Рязань, Пенза, Сызрань, Самара, Кинель — вот главные станции на пути к Ташкенту.

От Кинеля начинается великий средне-азиатский, путь, который соединяет Волгу с Каспийским морем через степи и предгорья Туркестана. Долго любуешься Волгой на станции Батраки, прежде чем поезд вбежит на Сызранский мост и загремит колесами по его железным фермам.

Мост значительно устарел. Стонут его ржавые подпорки под тяжестью медленно скользящих вагонов, а у закрытых окон толпятся пассажиры и в молчании глядят, как на спокойной поверхности широкой реки плывет щеголеватый теплоход, окрашенный в ослепительно-белую краску, и приветственно гудит сиреной.

Длинен сызранский мост! Когда глядишь из вагона на текущую под собою Волгу и измеряешь глазами расстояние обоих берегов, невольно удивляешься величине исторической реки, вдоль берегов которой виднеются белые домики, обширные деревни, паруса рыбаков, забрасывающих невод.

Может быть, безбрежный простор широкой водной равнины, уходящей на горизонте в даль приволжских степей, а может быть, отсветы зарниц идущей на горизонте грозы, прямыми полосами падающего дождя затемняющей закат заходящего за самарские возвышенности солнца, пробуждают в вагоне песню.

Она вспыхивает с первым рокотом грозы, с первыми ударами отдаленного грома.

Поют о Стеньке Разине, о волжской вольнице, об остроносых стругах, выплывавших когда-то из-под высоких камышей, видимых нами из окна купе продолжающего бежать по мосту поезда. Поют все — и женщины и молодежь обоего пола, едущая из Москвы в Самару, Оренбург и дальше — поют молодые узбеки-рабфаковцы, возвращающиеся в родные кишлаки Туркестана.

Их гортанные голоса фальшиво перевирают слова знакомых напевов, а глаза блестят огнями неподдельного удовольствия. Гремит гром над крышей. Капли дождя ударяются в окна, а на станции, у которой остановился поезд, в мокром дождевике мечется по перрону усталая фигура дежурного.

Поздним вечером, когда усталые за день пассажиры улеглись спать, я впервые услышал рыдающую мелодию азиатских степей, вполголоса распеваемую загорелым узбеком. Он сидел, поджав под себя ноги, на нижней койке купе и полузакрытыми глазами раскачивался из стороны в сторону.

Было тихо, если не считать ровного дыхания спавших да подпрыгивающих толчков, спешивших к востоку вагонов.

Узбек не произносил слов. Он стонал, как стонет человек от тяжелых переживаний. Он жаловался ночи на тайное горе. И мне захотелось спросить его, о чем тоскует он? Что угнетает его сердце?

Я приподнялся на койке и повернулся к нему, в этот момент открывшему веки опущенных на грудь глаз.

— Послушайте, уртак (товарищ), о чем вы жалостно поете? Нет ли у вас какого-нибудь горя?

Я опустил ноги на пыльные доски вагона и внимательно начал следить за полусонным взором певца, остановившимся на мне.

Он, улыбнувшись, оскалил белые зубы, и, точно нехотя, процедил сквозь губы:

— Зачем горе? Горе не надо! Так поем!

Не глядя больше на меня, он еще тоскливее запел песню песчаных пустынь и фруктовых садов родных кишлаков, которую потом я слышал по всему Туркестану.

4

Ночью проехали станцию Кинель.

Не уменьшая быстрого хода, поезд бежал мимо станционных построек, перепрыгивал через мосты и реки и настойчиво углублялся в пределы Оренбургской губернии, в места недавних боев.

Есть что-то величественное в безжизненных пространствах земли, на которой не видно ни одного холмика, ни кустика, покрытого зеленой листвой, заросшего одной пряной тягучей полынью. Горький запах все чаще и чаще доносился к нам жарким степным ветром и вызывал в горле чувство ответной горечи.

На далеком пространстве земли, окружавшей рельсы, царил невозмутимый покой и стояла сосредоточенная тишина, напоминавшая торжественную замкнутость безмолвствующего океана. Степь — тот же океан, где вместо кораблей — качающиеся караваны верблюдов, вместо чаек — орлы — стервятники, вместо цветущих островов — холмы с надгробными постройками умерших киргизов. Вместо портов — станции, маленькие, скрохмные станции с скуластыми стрелочниками, начальниками в красных фуражках, толпою неряшливых женщин, на ломаном русском языке предлагавших сыр и масло.

Чем южнее вбегала дорога в глубину азиатских степей, тем реже становились станции, меньше толкалось людей, грустнее делался ландшафт окружавшей поезд природы и степь постепенно переходила в пустыню. Уже давно перестало слышаться пение перепелов и колокольчатая трель жаворонков. Песни наших певцов остались там, за широкой Волгой, на полях, благоухавших скошенным сеном.

Раскаленным шаром вставало и заходило солнце за степь и не давало вздохнуть нам полной грудью. Задумчиво глядело синее небо на редкие юрты киргизов-кочевников, на караваны важных верблюдов, испуганно озиравшихся по сторонам, и не было на нем ни дождевых туч, ни легких, играющих с лазурью облаков.

Солнце, к которому мы так взывали в Москве с ее вечными дождями, жгло беспощадно, а тонкая пыль несущаяся из-под колес поезда, белым слоем ложилась на постель, на еду, на вещи, окрашивая волосы у пассажиров в серый цвет. С каждым часом приближавшим нас к сердцу Азии, зной увеличивался, растительность делалась беднее, песок сменялся озерцами, пыль нестерпимо сушила горло.

А степь попрежнему кружилась с нами в упорной настойчивости, все чаще выростали вдоль рельс стоянки кочевников, кибитки, покрытые кошмою, глиняные зубчатые башенки — места погребений киргизов.

И часто среди дня, когда утомленный зноем солнца, воспаленный взор устремлялся вдаль, он на горизонте видел рождение миражей. Голубые озера, причудливые острова, покрытые чудеснейшей листвой и деревьями, напоминавшими пальмы, вставали вдали волшебной обманчивой сказкой.

Чувствовалась прохлада озер, глаза следили за стадами гигантских верблюдов, пившими прозрачную воду, а тени деревьев длинными, колеблющимися зигзагами падали на выжженные пространства безжизненной степи. И обманутый пустыней, невольно открывался рот, чтобы зысохшими губами уловить свежесть далекой листвы, прохладу берегов изумрудных озер.

Эти миражи часто рождает воздух степей!

И привыкаешь к фантастическим причудам насыщенной зноем атмосферы и даже не веришь глазам, когда в рамке оранжевых берегов чудесным сапфиром всплывет над горизонтом Аральское море и оживают красками воды безмолвные пески великой пустыни.

— Это мираж! — кричали мы друг другу и долго не верили, что волны, набегавшие на расположенный вблизи берег, пароходы, пускавшие из труб клубы черного дыма, парусные суда, качавшиеся на горизонте, лодки, сброшенные в кучу у навесов, сделанных из камыша — не творчество коварного солнца, неба и воздуха, а действительность.

Поезд тормозит бег колес. В окно кричат на разных языках ловцы, предлагающие копченые судаки, лещ, сазан, воблу и жерех.

Вдоль полотна важно ступает караван верблюдов. Впереди на поджарой лошади скачет киргиз и приветливо машет руками. Мы отвечаем, смеемся, испытываем какую-то внутреннюю необходимость стряхнуть с себя разнеживающую истому и солнечное утомление.

Поезд стоит дзадцать минут. Против окон движутся волны, беспокойные, шумливые. Брызги пены летят на опрокинутые килем вверх лодки и соленой влагой обдают рыбаков, забрасывающих в воду сети. Свежий морской ветер входит в купе вагонов и духота дня сменяется приятной прохладой. Стонут нетерпеливые звонки и ке хочется расставаться с кусочком земли, оживленным неугомонным прибоем.

Очень красиво Аральское море, смягчающее тоску степей. Красив цвет его вод, гигантской лазурью сверкающих в пустыне. Декоративные берега с широкой оранжевой отмелью. А сотни верблюдов, движущихся по тракту в страшную степь Кара-Кум, переносят нас в библейскую обстановку — на берег Мертвого моря.

В последний раз смотрим мы на волнующий горизонт, на места, где жил в изгнании великий Шевченко и тосковал по полям своей любимой Украины:

Прощай, убогий Кос-арале,

Нудьгу заклятую мою

Ты разважав такы два лита.

Спасиби, друже!..

5

И вновь пустыня, временами степь, заросли извитого, змеевидного саксаула — единственного топлива городов Туркестана.

Мы прорезаем ‘злую пустыню’, ‘черные пески’ — Кара-Кум!

Знаете ли вы, что собою представляет местность, проклятая людьми, покинутая животными, страшная в своей протяженности, коварно-изменчивая, засыпающая песками труд человеческих рук — его возделанные поля, его жилища?

Сколько городов погребено под движущими ‘барханами’ каракумских песков, сколько цветущих оазисов засыпал песчаный прибой, рожденный пустынным океаном?

Предания кочевников, история прошлого с ужасом вспоминают о победе стихии. Колеблющаяся поверхность песков, подобно волнам моря, то взметающая барханы на высоту сорока футов, то образующая впадины на месте холмов и до сих пор пугает людей суеверным страхом. Белеют на солнце кости павших животных, противные беркуты равнодушно поворачивают головы в сторону вагонов. Осторожно пройдет караван, держась на виду полотна железной дороги. В этой пустыне становится еще жарче и солнце представляется ярким шаром, перекатывающимся по желтоватому дну голубой чаши.

Каждый час рождаются и исчезают миражи, а горизонт пустыни заливается водами несуществующего в природе океана. Фата-моргана скрашивает томительные часы зноя и привлекает к себе общее внимание своей удивительной фантастикой.

И, точно утомленный безотрадной картиной каракумских песков, железнодорожный путь начинает уклоняться к востоку, к берегам крупнейшей реки Средней Азии, к источнику жизни, питающему начинающие встречаться оазисы, станции, окруженные зеленой листвою — к Сыр-Дарье.

От Казалинска до Перовска на протяжении почти 200 верст, параллельно железнодорожному пути, течет эта крупнейшая степная магистраль, берегами которой любуешься из вагона.

Нам видна грязная, мутная вода, высокие камыши — рассадники комара и малярии, родина диких кабанов и разнообразной дичи.

Изрезанный, подмытый водою берег то сближается с бегущим вперед поездом, то уходит от него в сторону и искрится изумрудной окраской буйной травы, не боящейся зноя жаркого солнца. И начинаешь убеждаться в великом значении воды для края, где летом месяцами нет дождей и где солнце беспрерывно извергает на землю несметное количество своей энергии.

Песчаные дали сменяют рисовые поля, залитые водою, зеленые посевы хлеба, фруктовые деревья и тонкие извивающиеся во все стороны арыки, несущие мутную, но драгоценную воду. Тучи диких гусей, журавлей и цапель то взлетают над зелеными оазисами, то важно переступают по затопленным посевам риса.

Звенят голоса обрабатывающих поля крестьян, среди которых видны русские и туземные лица. На станциях — разнообразие пищи: сытные пироги, жареная птица и сравнительная прохлада в купе, когда поезд бежит параллельно садам и лесочкам.

И так до Перовска, до огромного оазиса, потонувшего в чаще пирамидальных тополей. Красивы эти стройные деревья на фоне глинобитных зданий и стен. Что-то роднит их с далекими украинскими собратьями, так же склоняющими свои верхушки над мазанными мелом хатами и садиками с цветущей вишней.

Чувствуется Азия, куда стремилось сердце непоседливого туриста!

На станциях почти не видно европейских лиц. Их еще меньше за Перовском.

В песчаных далях кызыл-кумских степей, сменяющих двухсотверстный оазиз, все чаще встречаются надгробия киргизов, памятники погребального культа неизвестных народов, а со стоянки кочевников навстречу поезду мчатся одичавшие собаки.

На них изучать условные рефлексы, описанные Павловым! Шум паровоза привлекает внимание киргизских псов, как условные звонки при научных опытах. Собаки знают, что пассажиры добры. Высунув язык, они бегут за поездом и отстают от нас, получив подачку хлебом. Это своеобразнее попрошайничество диких киргизских собак, умильно поглядывающих в окна вагонов — единственное развлечение пассажиров на четвертые сутки пребывании в пути.

Со станции Байга-Кум, на восточном горизонте появляются низкие очертания северной оконечности хребта Кара-Тау. Мрачные отроги Тянь-Шанских гор, приближаясь к нам начинают у г. Туркестана занимать северную и восточную часть небосклона. Не хочется уходить от окна вагона. Степь убежала в тысячи верст, оставшиеся за четырехдневным перегоном, а впереди радость долгожданных мечтаний, сердце таинственного Востока!

И как не почувствовать страниц далекой истории, когда поезд минует станцию Тимур, вблизи которой лежат развалины древнего города Отрары, место смерти грозного Тамерлана?

А вот насупился Казы-Курт и смотрит своей вершиной на далекий мир, к которому чувствует презрение старика, удостоившего чести задержать на своей вершине Ноев козчег.

Казы-Курт — место ‘отдыха’ библейского Ноя. Об этом вам подробно расскажут старики всего Туркестана, если вы усомнитесь в истине их слов, то охотно пропоют сказание своих дедов, в котором подробно описано не только путешествие библейского Одиссея, но и перечислены звери, якобы находившиеся на борту судна. Проходит дорожная усталость. Глаза не отрываются от развертывающейся панорамы.

Со станции Арысь, от которой отходит ветка в Пришпект, ландшафт местности вновь меняется. Появляются вблизи полотна дороги предгорья, а на горизонте встают массивы гор, увенчанные снегом.

Железнодорожная линия подымается на перевал Сары-Агач, отрог Ала-Тау хребта Казы-Курт, окаймляющего с севера и востока возвышенность, занятого Ташкентским оазисом. Подъем на этот хребет и спуск в долину р. Джига происходит не без усилий со стороны всего поездного состава. Ослабевшие от долгой тряски вагоны, жалобно поскрипывают, переваливая Сары-Агач, а со станции Келес, точно по мановению палочки кудесника, спустившегося в долину из своих ледяных чертогов, построенных на вершине легендарного Казы-Курт, еще резче изменяется вся картина незнакомого края.

Двадцать верст, остающихся отсюда до Ташкента — это двадцать верст сплошных зеленеющих полей, быстрых арыков, фруктовых деревьев и грядок огорода.

Нежно, убаюкивающе журчат воды снеговых вершин и глетчеров Ала-Тау, сжатые оросительной сетью сотен арыков, и шум девственных вод, оплодотворяющих жирную землю, радостной симфонией входит в окна вагонов. Многочисленные мосты, виадуки, сифоны, насыпи, семафоры, каналы, сменяют друг друга, и куда ни взглянешь — всюду сады, деревья, гнущиеся от массы плодов, рисовые и хлопковые поля, согнутые силуэты бронзовых узбеков и песня, такая же тоскливая, за сердце хватающая, как услышанная однажды в купе вагона.

После уральских степей, после желтеющих песков Кара и Кызыл-Кума, после многочасового ожидания скорее увидеть сердце огромного края — преддверья молодых республик, недавно возникших в этой отдаленной части Советского Союза, забызаешь и жгучую ласку жарких лучей, и духоту вагонов, и мелкую пыль, покрывшую пол, стены, купе и наши чемоданы.

Точно в последнем усилии закончить трехтысяче-верстный пробег от Москвы до Ташкента, торопится поезд вперед, и крики пронзительного свистка привлекают внимание сотен узбеков, выглядывающих из-за глиняных стен цветущих садов. Колеса громыхают по железному мосту, перекинутому через арык Бое-Су и реку Салар, извилистую, мутную. Слева видна ‘гидра’ — значительнейшая в крае гидростанция. В стороне высокие тополя, зеленые ряды деревьев и низенькие мазанки туземцев.

Солнце давно скатилось за румяный безоблачный горизонт. На быстро потемневшее небо вползли яркие звезды с месяцем, изогнувшимся в острый серебряный серп.

Вдоль полотна железной дороги зажглись красные, зеленые огни, а впереди огромным гигантским заревом огней загорелся темный небосклон с чернеющими аллеями гигантских тополей и прячущимся за ними городом.

Я не вижу силуэтов больших зданий, церквей, мечетей.

Город скрыт скалами. Он спрятался от взоров приезжих и глядит на вас огнями ярко освещенного перрона и толпою молчаливо стоящих людей, одетых в пестрые халаты.

Опять знакомая суета, крики носильщиков, радостные восклицания, любопытные взгляды, рукопожатия.

Меня встречают мои ученики узбеки- ‘чайковцы’ {Так называют в Москве слушателей кинематографических курсов имени Чайковского.}и мой друг — единственный на весь туркестанский край инженер-узбек Сеид Ходжаев. Через несколько минут мы все едем по освещенным улицам Ташкента, и я удивляюсь ночному оживлению широких городских проспектов,

II

Ташкент.— Ночной город.— Азия и Европа.— Музеи. История страны.— Современная культура.— Уличные сценки.— Прогулки по европейскому городу.

6

Утомляет ли дорога туриста от Москвы до Ташкента? За редким исключением — нет. Путь настолько разнообразен и интересен, что утомляешься скорее от калейдоскопической быстроты сменяющихся впечатлений, чем от пятидневного пребывания в вагоне. Этого утомления не чувствуешь даже тогда, когда с жадным любопытством бродишь по широким улицам Ташкента и присматриваешься к новой жизни, к толпе, не похожей на уличные потоки Москвы и Ленинграда. —Обстоятельному знакомству не только с Ташкентом и его окрестностями, но и с жизнью населения, я обязан своим друзьям ‘чайковцам’ — Мир-Юсупову и инженеру Ходжаеву.

И каждый турист, который хотел бы ознакомиться не только с внешне-показной стороной Туркестана, но и проникнуть за ограду туземного дома, должен заручиться содействием коренных жителей края, потому что никакие музеи не дадут того, что видишь собственными глазами.

Нетерпеливость, свойственная каждому путешественнику, не дала мне возможности спокойно отдохнуть в комнате, предоставленной друзьями. И мы втроем покидаем дом, в котором так трудно дышать от духоты и зноя.

Мы идем по ярко освещенным улицам, заполненным нарядной толпою женщин, молодежью обоего пола, через сады и садочки, уставленные многочисленными столиками, с вкусно пахнущими блюдами и бутылками с пивом.

Со всех сторон слышны звуки оркестров, треск барабанов. Где-то вдали не то пели, не то выли, не то жалобно причитали и звенели посудой.

Гул многочисленных голосов смешивается с дружными аплодисментами, а сквозь просветы деревьев, прятавших за своей листвой оживленные ресторанчики, приветливо сверкали разноцветные фонарики и огнями ламп точно манили нас на освещенные аллеи густого сада.

Ночной Ташкент оглушил меня звуками шумной жизни. Где же молчаливая, задумчивая, дремотная Азия?

Я вижу толпы узбеков, занявших несколько столиков и внимательно слушающих скрипки дамского оркестра. Они хлопают в ладоши и запивают шашлык, поданный на вертеле, холодным пивом.

По аллеям — парочки молодежи, на скамейках — отдыхающие. Много узбечек с открытым лицом, с черными смоляными косами. Толпа движется, живет, волнуется, смеется, и невольно удивляешься ее чисто внешней деликатности, отличающей ее от толпы севера. Не слышно ругани, грубых оскорблений. Женщины удивительно красивы и изящны.

В глубине сада, под защитой павильонов, с вьющимся виноградом по стенам — отдельные пары, а вокруг мощного, гигантского карагача (вяза), на скамейке, окружающей его многовековый ствол, сидят седобородые старики, пришедшие сюда из своих махалля {Туземные кварталы.} посмотреть на жизнь широких улиц, на Европу, вторгшуюся в сердце Азии.

Удивленный неожиданным зрелищем ночного веселья, проходил я вдоль широких улиц с светящимися вывесками кинематографов, ресторанов, фруктовых лавок, киосков, продававших прохладительные напитки. Я двигался мимо шикарных параконных фаэтонов, предлагавших прокатить на ‘гидру’ — место любовных свиданий, а в голове вертелась неотвязная мысль: стоило ли ехать из Москвы сюда, чтобы быть свидетелем бестолковой суеты, мало чем отличающейся от улиц городов остального Союза.

И слыша, как в звуки европейских оркестров, в пошленькие напевы избитых вальсов врываются удары тамбуринов туземного оркестра, игравшего модернизированные мелодии столичных кафешантанов, я досадливо пожимал плечами и торопился уйти от кусочка жизни, опостылевшей на Севере.

Где же Азия, так знакомая по моему скитанию в Турции? Что-то роднило ночную какофонию веселившегося Ташкента с беснованием Перы и Галаты — предместий Константинополя. Там на виду молчаливого Стамбула шумная Европа создала свои дворцы, отели, кафешантаны и в тихие босфорские ночи

И. Саркизов-Серазини В стране Тамерлана и жаркого солнца

Предисловие

I

1

2

3

4

5

II

6

Читайте также:

И. Саркизов-Серазини
В стране Тамерлана и жаркого солнца