В стороне от жизни, Прохоров-Риваль Владимир Алексеевич, Год: 1886 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 45 минут(ы)

ВЪ СТОРОН ОТЪ ЖИЗНИ
РАЗСКАЗЪ.

Было девять часовъ вечера. Качаевъ шелъ по одной изъ главныхъ улицъ Москвы. Когда онъ проходилъ мимо переулка, оттуда быстрыми шагами вышла молодая, скромно-одтая двушка, лтъ двадцати, и, преградивъ Качаеву дорогу, схватила его за рукавъ пальто.

— Ради Бога, проводите меня!..— проговорила она дрожащимъ голосомъ.

— Что такое?.. Что случилось?..— торопливо спросилъ Качаевъ.

— Вотъ они… пристаютъ!..

И она указала въ темную глубину переулка. Тамъ виднлись три мужскія фигуры, которыя стояли теперь на мст.

— Я шла… они пристали… Я не знала, что длать… Ради Бога!..

Фигуры повернули назадъ и утонули въ темной дали.

— Успокойтесь!— проговорилъ Качаевъ.— Успокойтесь!.. Я васъ довезу домой…

— Ахъ, нтъ!— быстро проговорила она.— Я бы васъ просила… если это не трудно… пшкомъ…

— Пойдемте пшкомъ!— Онъ улыбнулся, подумавъ: ‘Капиталовъ, врно, нтъ, а на чужой счетъ не хочетъ’…

Они пошли рядомъ по троттуару.

Осенняя мгла висла въ воздух. Дождя не было, но туманная сырость пронизывала насквозь. Фонари свтили тусклыми пятнами. По мостовой гремли экипажи. Троттуары также еще не опустли: масса прохожихъ наполняла ихъ. Многіе магазины были еще открыты и бросали на улицу полосы свта.

Пройдя молча нсколько шаговъ, Качаевъ заговорилъ.

— Вы гд живете?— спросилъ онъ.

— Недалеко, за бульваромъ,— пояснила двушка и добавки быстро:— можетъ быть, я васъ задерживаю?..

Онъ отвчалъ:

— Нисколько! Мн все равно!..

Въ эту минуту они поровнялись съ широкими окнами яркоосвщенной булочной. Облитые свтомъ, они взглянули другъ на друга.

Качаевъ только усплъ замтить общій обликъ ея недурного личика, съ быстрыми темными глазками. А она его разсмотрла ясне. Прежде всего, ей бросилось въ глаза выраженіе мертвящей скуки, вявшее и отъ его умнаго, но вялаго взгляда, и отъ улыбки, которая въ это мгновеніе была у него на блдныхъ губахъ, и вообще отъ каждой черты его изжелта-блднаго, худощаваго лица, съ рзкими очертаніями носа и рта, съ небольшой, черной, начинавшей уже сдть, бородой и съ усами, слегка порыжвшими отъ табачнаго дыма. Потомъ она замтила одну прядь волосъ, которая выбилась у него изъ-подъ мягкой пуховой шляпы, слегка сдвинутой назадъ, прядь эта была совсмъ сдая.

‘Да онъ уже старикъ!’ — подумала она и, чтобы не молчать, проговорила:

— Ужасно, право! У насъ женщин нельзя пройти по улиц… Безобразіе!.. Такіе нахалы!..

Чувствуя себя обязаннымъ поддержать разговоръ, онъ отвчалъ:

— Да…

И потомъ, точно вытягивая изъ себя слова, добавилъ:

— Нахаловъ много!.. Не надо рисковать!..

— Что же длать-то?!— заговорила она: — нельзя же постоянно имть провожатыхъ! Я живу одна… Была у знакомыхъ, теперь возвращаюсь домой… Кажется, еще не поздно! И вдругъ эти… Я ужъ къ вамъ и бросилась: вы мн показались…

Она смутилась и замолкла.

Онъ улыбнулся.

— Показался скромнымъ?— спросилъ онъ.

— Если хотите,— да, именно скромнымъ. Или, лучше сказать, порядочнымъ!.. Человка сразу узнать можно: видно…

— Въ самомъ дл?— съ добродушной ироніей спросилъ онъ.— Вы узнаете человка съ перваго взгляда?

— Ну, не совсмъ можно узнать, а все-таки… видно…

— Врьте мн, что какъ есть-таки ничего не видно!— проговорилъ Качаевъ.— И пять лтъ человка знаешь, да и то… Вообще, я вижу, что вы очень скоры на заключенія!— съ новой усмшкой закончилъ онъ.

Она оживилась.

— Не говорите этого!— быстро возразила она.— Я не знаю, какъ и почему, но я всегда скоро опредляю людей, и мн не приходилось ошибаться! Вотъ вы, напримръ, простите безцеремонность… васъ сразу видно.

Онъ заинтересовался.

— Неужели?.. Никакъ не ожидалъ!

— Да! Прежде всего, вы — желчный человкъ! Вы скучаете!.. Вы, наврное, не служите… чиновникомъ. Вы — учитель, или… можетъ быть, профессоръ… писатель… Правда?

— Не угадали! Впрочемъ, мою профессію вы ни за что не опредлите…

Она задумалась, съ улыбкой на губахъ.

Онъ ждалъ, поглядывая на нее.

— Ну, механикъ!— проговорила она, сама же разсмялась и пояснила:— конечно, опредленно указать трудно! Но вообще, вы… человкъ либеральной профессіи!..

‘Ого!’ — подумалъ онъ про себя, услышавъ ‘мудреное слово’, и отвчалъ:

— И тутъ не угадали! Впрочемъ, такъ какъ угадать вамъ не удастся, то я самъ скажу:— у меня нтъ никакой профессіи.

— Какъ?!

— Такъ! Я ничего не длаю.

— Вы?!

— Да, я! Чему вы такъ удивляетесь?

— Не похожи вы…

Она не договорила.

— На кого?

— На… на праздныхъ людей.

— А вы очень презираете праздность?

Въ тон его опять прозвучала добродушная иронія. Но она не замтила этого и отвчала горячо:

— Что же можетъ быть хуже?!.. Я вдь не врю, что вы такой, потому такъ прямо и говорю… Праздный человкъ не иметъ права на жизнь… Впрочемъ, что это я!— точно спохватилась она.— Вы сами это знаете!..

Она даже слегка обидлась.— ‘Что это, онъ меня экзаменуетъ, что ли?’ подумала она.

А онъ отвчалъ серьзно:

— Представьте же себ, что я дйствительно праздный человкъ! Хоть вы и не врите, а это такъ! Я ничего не длаю и не хочу ничего длать!.. И въ этомъ теперь моя профессія!— съ кривой усмшкой заключилъ онъ.

Она подняла на него глаза. Ей послышалась какая-то больная нотка въ его тон. Выраженія его лица ей не было видно: онъ не смотрлъ на нее.

Разговоръ оборвался. Качаевъ какъ будто досадовалъ на себя, а она немного смутилась.

Они вышли къ бульвару.

Переская бульваръ, Качаевъ умышленно прибавилъ шагу. Его дама едва поспвала за нимъ. За бульваромъ, въ одномъ изъ переулковъ, была ея квартира. Дойдя до своихъ дверей, она остановилась.

— Я здсь живу,— проговорила она.— Благодарю васъ, что проводили!

И посл паузы добавила какъ-то несмло:

— Не зайдете ли когда-нибудь ко мн?

Качаевъ молча поклонился, приподнявъ шляпу.

— Кстати! Мы, вдь, еще незнакомы! Моя фамилія Николаева! Надежда Дмитріевна!.. А вы?..

— Алексй Ивановичъ Качаевъ!

Она протянула ему руку.

— Право, заходите когда-нибудь!.. Въ будни у меня до пяти часовъ уроки, а вечера свободные, праздники же совсмъ свободные… Заходите!

И уже совсмъ уходя въ дверь, она крикнула еще разъ:

— Такъ я васъ жду!

Качаевъ пошелъ домой. Онъ жилъ недалеко. Два, три переулка, и онъ — дома. Онъ шелъ медленно, засунувъ руки въ карманы пальто и опустивъ голову. Съ нкоторыхъ поръ это сдлалось его постоянной походкой. Есть смыслъ ходить быстро тогда, когда стараешься сберечь время. А Качаевъ не имлъ въ этомъ надобности. Вотъ уже три года, какъ онъ не только не берегъ времени, но даже не зналъ, куда его двать. Онъ не лгалъ Николаевой, когда говорилъ, что его профессія — праздность. Дйствительно, въ теченіе послднихъ трехъ лтъ, онъ ничего не длалъ. Онъ даже нарочно перехалъ изъ Петербурга въ Москву, чтобы быть подальше отъ товарищей, съ которыми прежде работалъ. Они не давали ему покоя. Когда онъ окончательно ршилъ ‘сложить руки’, какъ онъ выражался, они, каждый по своему, стыдили и отговаривали его. Много наслушался онъ звонкихъ и пустыхъ фразъ, много наслушался и искреннихъ увщаній, и кончилъ тмъ, что ухалъ въ Москву, чтобы избавиться и отъ того, и отъ другого.

Въ Москв его никто не зналъ. Онъ нанялъ себ дв комнаты въ глухомъ, малолюдномъ переулк, бывшемъ, въ тоже время, въ двухъ шагахъ отъ одной изъ главныхъ улицъ — явленіе, возможное только въ Москв. Когда ему надодало сидть дома, онъ шелъ бродить по улицамъ. Въ ресторан, гд онъ обдалъ, онъ завелъ знакомство съ однимъ старикомъ изъ отставныхъ военныхъ, жившимъ на скромную пенсію. Съ этимъ старикомъ онъ сходился каждый день за столомъ. Посл обда, сидя за бутылкой пива, старикъ любилъ пускаться въ разсужденія.

Онъ не бранилъ все ‘новое’, но, многое признавая хорошимъ, относительно остального отзывался непониманіемъ.— Можетъ быть, это и хорошо,— говаривалъ онъ:— но не понимаю я того,— видно, старъ сталъ!— Конечно, при этомъ въ его тон сквозило убжденіе, что ‘тутъ и понимать нечего’. Но онъ этого не высказывалъ и былъ сдержанъ, хотя и любилъ иногда похвалить старину и поставить ее въ примръ ныншнему времени.

Качаевъ охотно слушалъ старика. Надо же было говорить хоть съ кмъ-нибудь! А старикъ былъ очень удобенъ: онъ не говорилъ громкихъ фразъ, не взывалъ, не вопилъ, не гремлъ ‘могучимъ словомъ’, а говорилъ мягкимъ тономъ, мрно прихлебывая пиво и попыхивая дрянной сигарой. Кром того, въ его обществ не надо было много говорить: онъ даже не любилъ этого. Достаточно было только изрдка, коротенькими фразами, показывать, что его слушаешь, и съ него было довольно. Совсмъ тмъ, въ рчахъ старика часто слышалась значительная доза желчной ироніи, находившая отзвукъ въ сердц Качаева…

Этотъ старикъ былъ единственнымъ московскимъ знакомымъ Качаева, если не считать его квартирной хозяйки, которая, изрдка встрчаясь съ Качаевымъ на лстниц, очень обязательно сообщала ему о состояніи погоды,— и хозяйской кухарки, которая, подавая Качаеву самоваръ и топя печку, не разъ совтовала барину обзавестись ‘законной супругой’, посл чего, по ея мннію, жизнь барина ‘слаще будетъ’.

Между тмъ Качаевъ жилъ въ Москв уже боле года. Небольшое наслдство, нежданно-негаданно полученное имъ года четыре тому назадъ, давало ему возможность платить за квартиру, обдать каждый день и вообще жить, не нуждаясь, скромной жизнью небогатаго рантье, или пенсіонера, дослужившагося въ мелкихъ чинахъ до ‘полнаго оклада’.

Качаевъ свыкался съ такой жизнью, и только иногда злоба начинала копошиться въ немъ, и тогда противна становилась ему и его квартира, и ресторанный собесдникъ-старикъ, и самая жизнь, безсмысленная и безтолковая. Трудно было ему, въ тридцать-два года, быть вполн довольнымъ такой жизнью, которой довольствуются старики-пансіонеры, полагающіе, что, ‘откатавъ врой и правдой’ положенное число лтъ, они ‘свершили все земное’. И въ минуты разлада со. своей живнъю тяжело становилось Качаеву. Онъ или по нскольку дней не выходилъ изъ своей квартиры, вмсто обда довольствуясь тмъ варевомъ, которое преподносила ему въ такихъ случаяхъ хозяйка, или же, наоборотъ, совсмъ исчезалъ изъ дому на нсколько дней и, по русскому обычаю, разгонялъ тоску въ безшабашномъ разгул, забираясь для этого въ какія-нибудь трущобы, гд, среди гомона пьяныхъ оборванцевъ, подъ звуки гармоники, наигрывающей иной разъ пошло-плясовой, а иной разъ и унылый, за душу рвущій мотивъ какой-нибудь псни, пилъ онъ водку, рюмка за рюмкой, пока не охватитъ его или глупо-пьяное веселье, или же пьяный туманъ не затемнить совсмъ сознанія.

Посл такихъ вспышекъ онъ снова овладвалъ собою, снова возвращался домой, и опять жизнь шла регулярно, включая сюда и неизмнныя бесды со старичкомъ въ ресторан.

И чмъ дальше, тмъ эти вспышки повторялись все рже и рже.

‘Пройдетъ время — совсмъ привыкну!’ — думалъ онъ повременамъ.

А сегодняшняя встрча слегка раздражила его. Онъ уже давно не видалъ людей дла. А въ Николаевой онъ узналъ работающую двушку.

‘Уроки у нея,— думалъ онъ теперь,— шагая по направленію къ дому.— Хлопочетъ, вроятно, кипятится, пользу хочетъ приносить!’

И въ немъ зашевелилась давно знакомая ему злость.

Ему и досадно, и завидно было.

‘Къ себ зоветъ!— думалъ онъ, уже подходя къ дому.— Да она меня тамъ однми своими надеждами да всякими упованіями изъ себя выведетъ!..’

— Ну ихъ!..

И онъ вошелъ въ квартиру.

II.

Квартира была небольшая, въ дв комнаты, изъ которыхъ одна выходила двумя окнами въ переулокъ, а другая — однимъ окномъ во дворъ. Въ первой комнат стоялъ просторный клеенчатый диванъ, два стола — одинъ весь заваленный книгами, а другой покрытый блой скатертью, безобразно-большое кресло съ истрепанной обивкой изъ пестраго ситца, кривой комодъ со сломанными замками и нсколько тяжелыхъ стульевъ. Другая комната служила спальней. Кровать, ночной столикъ и чемоданъ въ углу — составляли всю ея обстановку. Об комнаты были душныя, низкія, съ плохими обоями и покоробившимся поломъ.

Придя домой, Качаевъ снялъ шляпу и пальто и, оставшись въ темной триковой пар, сильно потертой на локтяхъ и колняхъ, зажегъ лампу и сейчасъ же растянулся на диван, привычнымъ поворотомъ тла, принявъ позу поудобне.

И мысли его невольно опять вернулись въ Николаевой.

‘Что это вздумалось ей меня приглашать?— думалъ онъ.— Не сказали мы съ ней двухъ словъ и вдругъ зоветъ’…

‘Очень нужно!.. И съ чего это она вздумала?.. А, впрочемъ, какое мн дло? Вдь не пойду же я къ ней, въ самомъ дл?!..’

И онъ досадливо повернулся на диван.

Но о Николаевой онъ продолжалъ думать. Эта случайная встрча нарушила его покой. Не то, чтобы на него могло произвести впечатлніе первое хорошенькое личико, которое, такъ или иначе, обратило на него вниманіе,— нтъ! Этого и прежде съ нимъ не бывало,— не могло быть и теперь. Повліяло на него не это, и не это смутило его. Дло въ томъ, что на него повяло чмъ-то прежнимъ, давно забытымъ и схороненнымъ. Не только въ словахъ, но и въ тон рчи, и въ выраженіи глазъ молодой двушки, Качаеву почудилось столько честной энергіи, столько молодой вры въ трудъ, что въ немъ невольно поднялось много воспоминаній. Цлые ряды знакомыхъ лицъ и пережитыхъ событій возстали въ его памяти…

И онъ былъ такимъ. Даже, когда его, ‘по недоразумнію’, за годъ до окончанія курса, удалили изъ университета и изъ столицы, онъ, проживъ ‘вдали’ два года, вернулся оттуда, еще не озлобленный и врующій по старому. Онъ хотлъ работать и врилъ въ пользу труда.

И онъ бросался изъ одной дятельности въ другую.

Искалъ, бился. И посл четырехъ лтъ исканья,— сказалъ себ: ‘Довольно!’

И сложилъ руки.

Онъ не легко пришелъ къ этому ршенію: много мукъ, много горя стоило оно ему, но когда онъ къ нему пришелъ, то пришелъ безповоротно. Сама жизнь привела его къ этому.

Да и кром самого себя онъ видлъ много примровъ. Одни погибали, другіе смирялись, и онъ ихъ встрчалъ потомъ въ собственныхъ экипажахъ.

— Чтожъ, братъ!— говорили одни изъ нихъ, нсколько конфузясь.— Ничего не подлаешь!.. Лучше быть молотомъ, чмъ наковальней!..

А другіе даже не смущались.

— А ты все еще дуришь?!— искренно удивлялись они ему.— Пора бы ужъ бросить!..

И снисходительно улыбались при этомъ.

А когда онъ ‘сложилъ руки’, они же приходили къ нему, говоря:

— Какъ не стыдно!.. Человкъ ты молодой, способный!.. Это нечестно, наконецъ!.. Ты не имешь права!.. Вотъ они, идеалисты-то! Только получилъ средства,— сейчасъ же легъ на бокъ! Ахъ, ты!..

И много говорили ему въ этомъ род. И онъ умлъ сдерживаться и не выгонялъ вонъ этихъ говоруновъ.

Впрочемъ они его меньше мучили, чмъ ‘врующіе’.

Т тоже осуждали его, но честно и прямо.

— Это малодушіе!— кричали они.— Вамъ нужно сейчасъ результатовъ!.. Подождите: пройдетъ время, все успокоится, жизнь пойдетъ нормально, тогда и все будетъ! Нужно терпніе!..

Онъ хорошо зналъ, что и у большинства изъ нихъ не хватитъ терпнія, что и они или съ отчаянія кинутся въ омутъ, или тоже смирятся. Онъ убждалъ ихъ въ этомъ, но они не врили ему и только осуждали его же.

Ему и больно, и жалко было смотрть на нихъ.

И онъ отъ нихъ ухалъ.

Теперь уже боле года онъ не сталкивался съ ними, а вдругъ сегодня, нежданно-негаданно, эта встрча съ Николаевой…

— Да чего же это я о ней думаю?!— уже вслухъ упрекнулъ онъ себя теперь и, вскочивъ съ дивана, слъ къ столу а взялся за книгу.

Но чтеніе не удавалось. По временамъ онъ даже совсмъ отводилъ глаза отъ книги и задумывался…

III.

На другой день, возвращаясь домой посл обда, онъ, повинуясь невольному влеченію, пошелъ по тому переулку, гд была квартира Николаевой. Почти поровнявшись съ ея квартирой, онъ услышалъ, что его кто-то зоветъ.

— Алексй Иванычъ!

Онъ оглянулся.

Его нагоняла Николаева.

— Я увидала, что вы ко мн идете, и окликнула… Я сегодня опоздала: посл урока меня оставили обдать… Идемте!

Онъ отвтилъ ей на пожатіе руки и, не возражая, пошелъ съ ней рядомъ.

— Это очень мило съ вашей стороны, что вы сегодня собрались,— быстро заговорила Николаева.— Мы хоть и случайно познакомились съ вами, но я очень рада васъ видть!..

Вошли въ квартиру.

Николаева занимала небольшую, но опрятную комнату въ нижнемъ этаж. Скромно меблированная, съ однимъ угломъ, отгороженнымъ ширмой, комната эта носила на себ слды присутствія женщины. Несмотря на то, что здсь и помину не было о туалет, духахъ и пудр, а все это замнялось книгами и тетрадками, разложенными и на стол, и на этажерк,— въ самомъ размщеніи вещей, въ манер разставить мебель, во всемъ чуялась женщина.

Еще не стемнло, и срый свтъ осенняго дня наполнялъ комнату, проходя черезъ небольшое окно, украшенное изящно подвязанной, чистенькой занавской. Чистенькіе обои, мебель подъ блыми чехлами, небольшой войлочный коверъ у письменнаго стола и нсколько симметрично развшенныхъ портретовъ по стнамъ — все это придавало комнат уютный видъ.

— Снимайте пальто и садитесь!— пригласила Николаева, сама снимая свой драповый ватерпруфъ и котиковую шапочку.

Усвшись въ кресло, Качаевъ съ удовольствіемъ поглядывалъ кругомъ. На него хорошо подйствовала и обстановка квартиры, и присутствіе этой темнорусой двушки, съ простымъ, но хорошенькимъ русскимъ личикомъ, съ умными глазками и со стройной фигурой, одтой въ темно-коричневое шерстяное платье, скромно, но хорошо сшитое, безъ всякой отдлки, съ узенькимъ блымъ воротничкомъ и рукавчиками.

— Какъ видите, у меня изба не красна углами,— улыбнулась Николаева, занимая мсто противъ гостя.— Не могу, впрочемъ, похвалиться, чтобъ она была красна и пирогами, но чаю мы съ вами напьемся!..

Качаевъ силился что-нибудь отвтить въ тонъ, но кончилъ тмъ, что смолчалъ. Онъ совсмъ отвыкъ отъ общества и теперь проклиналъ себя, зачмъ онъ зашелъ сюда, зачмъ, наконецъ, не возразилъ, когда двушка высказала предположеніе, что онъ идетъ въ ней: онъ вовсе не къ ней шелъ.

‘Пожалуй, вообразитъ, что это я не вытерплъ и на другой же день прибжалъ!.. Какъ это глупо, однако!’

И онъ совсмъ смутился.

Она замтила это, но, не подавая и вида, затяла легкій разговоръ, причемъ больше говорила сама, а Качаеву давала возможность отдлываться коротенькими отвтами.

Потомъ она заговорила о себ, и съ какой-то наивной откровенностью выболтала всю свою біографію.

Отецъ ея былъ военнымъ. Онъ давно умеръ, и ея мать жила гд-то въ провинціи, довольствуясь пенсіей. У нея есть брать. Онъ — студентъ здшняго университета. Она сама кончила гимназію и потомъ была на педагогическихъ курсахъ. Теперь она даетъ частные уроки. Въ работ у нея нтъ недостатка и заработкомъ она довольна. Но ей хочется быть городской учительницей, чтобы учить бдныхъ дтей. Ей общали это мсто къ будущему году. Теперь, чтобы заране примниться къ уровню развитія дтей изъ простонародья, она учитъ двухъ дтей здшняго дворника. Конечно, денегъ она съ нихъ не беретъ, но она, вдь, не изъ-за денегъ и взялась… Когда ей дадутъ мсто городской учительницы, она будетъ вполн счастлива.

— Право, хоть чмъ-нибудь поможешь этимъ бднымъ ребятишкамъ!..— закончила она.— А то бгаютъ они совсмъ какими-то дикарями! Даже жалко смотрть!

— Конечно!— отвчалъ онъ, хотя въ душ ему ужасно хотлось задать ей вопросъ:— а уврены ли вы, что вы сдлаете добро этимъ дтямъ, когда научите ихъ?..

Но онъ удержался и не спросилъ. Во-первыхъ, ему не хотлось сразу высказываться, а во-вторыхъ — хотя онъ самъ не сознавалъ этого — ему жаль было тронуть своимъ скептицизмомъ это врующее, счастливое существо.

А она продолжала свою непринужденную болтовню, нисколько не смущаясь молчаливостью собесдника, который въ душ не могъ не сознаться, что въ сред ‘врующихъ’ и работающихъ ему никогда еще не приходилось видть боле симпатичнаго женскаго существа, говорящаго о своей работ безъ громкихъ фразъ, но и безъ умышленной, дланной простоты, и не бьющаго на эффектъ ни неестественной рзкостью манеръ, ни кричащей небрежностью костюма.

— Однако, что же это я все болтаю о себ!— проговорила она, смясь.— Я отъисповдалась, теперь — ваша очередь! Рекомендуйтесь!

Смущеніе его успло уже пройти, и онъ отвчалъ:

— Извольте!.. Я — полнйшая противоположность вамъ!.. Помните, я вамъ говорилъ вчера, что я ничего не длаю?.. Ну, такъ знайте: я говорилъ вамъ сущую правду.

— Такъ вы, вроятно… помщикъ?— съ дтски-откровеннымъ разочарованіемъ въ тон и въ выраженіи лица спросила она.

Онъ невольно улыбнулся.

— Нтъ, не помщикъ,— проговорилъ онъ.— Но, впрочемъ, если хотите, капиталистъ, потому что живу на проценты съ капитала…

— Вотъ какъ!— не сдержалась она и смолкла.

‘Это совсмъ ребенокъ!’ — сказалъ себ Качаевъ, и въ то же время, повинуясь невольному желанію оправдаться передъ этимъ ребенкомъ,— проговорилъ:

— Только вы не подумайте, что я всегда такимъ былъ!

Она сдлала большіе глаза.

— И я работалъ, было время!— пояснилъ онъ.

— А теперь что же?!..

— Теперь… не врю я въ пользу своего труда, и нахожу, что не стоитъ биться и хлопотать!..

Она встрепенулась.

— Какъ это?— заговорила она.— Что же вы… чмъ же вы занимались?..

— За многое я самъ брался, а о многомъ по другимъ сужу…

Она совсмъ взволновалась.

— Простите, но я совсмъ не понимаю васъ! Я…

— Да и не поймете!..— грустно проговорилъ онъ.— То-есть, когда-нибудь, можетъ, и поймете, но не теперь…

— Почему это?

— А потому, что слишкомъ въ васъ вры много, слишкомъ молоды вы еще, вотъ почему не поймете!.. Да и не дай Богъ понять вамъ!— добавилъ онъ уже про себя.

Она смотрла на него во вс глаза, точно стараясь на лиц его прочесть разъясненіе загадки. А онъ съ минуту молчалъ, опустивъ голову, а потомъ вскинулъ глазами и проговорилъ совсмъ другимъ тономъ:

— Да мы объ этомъ лучше толковать не станемъ! Все равно, не столкуемся! Давайте лучше о другомъ говорить!

— Давайте!— обидлась она, подумавъ про себя:— ‘онъ меня, кажется, за дуру считаетъ!’

Теперь разговоръ повелъ онъ. Заговорили о какомъ-то новомъ роман, печатавшемся въ одномъ изъ ежемсячныхъ журналовъ. Не сошлись во взглядахъ и заспорили.

Она забыла обиду и горячо защищала свое мнніе. Не переставая считать ее ребенкомъ, онъ ей умышленно уступалъ и, заставляя ее высказываться, удивлялся ея развитію. Она не замчала, что, на этотъ разъ, онъ, дйствительно, ‘экзаменуетъ ее, и искренно высказывалась.

Когда онъ уже совсмъ сдавался въ спор, въ дверь постучали.

Онъ поморщился и какъ бы приготовился встать.

Она замтила это и проговорила:

— Это, врно, мой братъ!

И крикнула:

— Войдите!

IV.

Вошелъ молодой человкъ, средняго роста, съ здоровымъ цвтомъ широкаго лица, оттнявшагося небольшой темно-русой бородкой и такими же усами. Одтъ онъ былъ боле чмъ скромно: когда онъ снялъ пальто, то остался въ срой фланелевой блуз, стянутой въ таліи чернымъ ремнемъ, и въ черныхъ суконныхъ брюкахъ, сильно отрепанныхъ внизу.

Увидвъ незнакомое лицо, молодой человкъ уставился на него внимательнымъ взглядомъ своихъ срыхъ глазъ и, проведя рукой по густой шевелюр своихъ волосъ, слегка поклонился.

Качаевъ отвтилъ на поклонъ.

— Мой братъ…— отрекомендовала Николаева вошедшаго.

Качаевъ представился самъ.

Вс сли.

— Ты съ урока?— мелькомъ спросила Надежда Дмитріевна брата.

— Нтъ, отъ товарища… урокъ позже…

— Что ты давно не былъ?

— Времени нтъ!

— А мы, вотъ, заспорили,— начала Николаева и изложила сюжетъ спора.

Разговоръ сдлался общимъ.

Студентъ горячился. Онъ не былъ согласенъ ни съ Качаевымъ, ни съ сестрой. Вообще, по его мннію, романъ безъ тенденціи гроша не стоитъ. Онъ и не думаетъ отрицать искусство, но признаетъ его какъ нчто служебное… Въ конц концовъ, онъ полагаетъ, что романъ, о которомъ идетъ споръ, не стоитъ этого.

— Но позволь!— перебила брата Надежда Дмитріевна.— Во всякомъ случа, этотъ романъ хорошъ: онъ доставляетъ эстетическое наслажденіе, онъ…

— Ну, и носись съ этимъ эстетическимъ наслажденіемъ!— уже крикнулъ Николаевъ.— А мн его не нужно! Мн направленіе давай!

И онъ разразился цлой филиппикой противъ нкоторыхъ беллетристовъ. Надежда Дмитріевна продолжала споръ, но Качаевъ замолкъ. Грустно-ироническая улыбка невольно появилась на его губахъ: эти два юныя существа такъ горячо спорили о значеніи искусства, точно вся жизнь ихъ зависла отъ разршенія этого спора. Они готовы были поссориться.

— Ты ничего не понимаешь!— кричалъ Николаевъ сестр.— Еслибы ты понимала, ты бы не смла такъ разсуждать!.. Теперь не такое время, чтобы…

Она не дала ему договорить.

^:—Во всякое время искусство иметъ свои права!— возразила она.— Романистъ не обязанъ непремнно разршать вопросы!

— Кто же, по твоему, романистъ?— вскочилъ онъ съ мста.— Сказочникъ, что-ли? Старая нянька, которая тшитъ любовь дтей ко всякимъ исторіямъ?!

— Я не говорю этого. ‘Беллетристъ долженъ упражнять въ читател хорошія чувства’!— процитировала она выраженіе одного критика.

— Чепуха! Это слишкомъ неопредленно!

— Напротивъ!..

Споръ грозилъ быть безконечнымъ. О Качаев даже совсмъ забыли. Разговоръ уже далеко ушелъ отъ романа и перешелъ на общіе вопросы… Надежда Дмитріевна почти замолкла, чувствуя себя некомпетентной. Тогда студентъ обратился къ Качаеву и вызвалъ его на разговоръ. Качаевъ сначала отвчалъ односложно, но потомъ его задли за-живое. Его проняли врованія студента, и онъ заговорилъ:

— Дозвольте! Все это прекрасно, но въ комъ вы найдете поддержку? Въ комъ? Вс слишкомъ любятъ свою шкуру и свой карманъ, чтобы хоть чмъ-нибудь рисковать!.. Оглянитесь кругомъ себя!.. Да, наконецъ, вглядитесь внимательне въ вашу среду, въ среду вашихъ товарищей: разв вы не согласитесь, что цлая масса ихъ мтитъ, такъ сказать, въ столоначальники?!

— Чтожъ изъ этого?! Такіе есть везд, но есть и честные люди! Они спятъ теперь…

— Нтъ, не спятъ!— перебилъ Качаевъ.— Не спятъ они, а замерли!.. Они не хотятъ безсмысленно стараться разбить лбомъ каменную стну — вотъ и все!

— Что же, по вашему,— и они свихнулись?

— Нтъ! Просто вс они слушаются разсудка!

— Не разсудочность это, а низость!

Качаевъ вспыхнулъ.

— Послушайте!— возразилъ онъ.— Не говорите такъ! Вы не имете права такъ осуждать. (Онъ даже всталъ съ мста.) Посмотрите на меня! Видите эти сдые волосы? Ну, вотъ! А и не старикъ: мн тридцать-два года. И эту сдину я пріобрлъ, переходя отъ тхъ надеждъ, которыя имете теперь вы, къ тмъ взглядамъ, которые имю теперь я. Врьте, что этотъ переходъ былъ нелегокъ! Вс надежды, одушевлявшія меня, разбились не сразу, а по частямъ, по кусочкамъ. Мн казалось тогда, что это отъ моей души отрывали куски. У меня сердце кровью обливалось! И чмъ меньше надеждъ оставалось у меня, тмъ боле я дорожилъ ими, тмъ боле держался за нихъ, какъ за остатки уходившей жизни!.. И когда эти послднія надежды ушли, тогда я почувствовалъ, что отъ меня жизнь ушла, и я мертвецомъ сталъ… И такихъ, какъ я, не мало. Только одни, въ отчаяніи, въ омутъ кидаются, другіе пускаютъ себ пулю въ лобъ, а большинство стихаетъ и смиряется — и кончаетъ тмъ, что старается пристроиться… А я кончилъ тмъ, что отошелъ отъ жизни въ сторону и, какъ инвалидъ, только смотрю на жизнь, а въ ней участія не принимаю, потому что ни лобъ себ за-даромъ расшибать не хочу, ни бгать, какъ блка въ колес — тоже!..

Въ конц своей рчи, Качаевъ даже задыхался отъ волненія. Его потухшіе глаза снова горли, пряди сдыхъ волосъ упали на лобъ, а на щекахъ проступила. краска.

Договоривъ, онъ, утомленный, опустился въ кресло, и черезъ секунду былъ опять прежнимъ Качаевымъ — вялымъ, сдержаннымъ, съ желчной улыбкой на блдныхъ губахъ.

Ему не сразу отвтили. Его откровенность поразила всхъ. Студентъ совсмъ опшилъ, а Надежда Дмитріевна съ глубокимъ сочувствіемъ, смшаннымъ съ живымъ любопытствомъ, смотрла на Качаева, не спуская съ него взгляда.

Теперь онъ получалъ въ ея глазахъ опредленную физіономію. Если она и не вполн поняла его, то все-таки для нея ясно было, что, до извстной степени, ее не обмануло ея первое впечатлніе. Она рада была, что Качаевъ высказался, не только такъ рада, какъ радуется каждая женщина, когда ей удастся заглянуть человку въ душу, нтъ, кром этого, Качаевъ былъ ей теперь интересенъ, какъ человкъ, много думавшій и много испытавшій. Она сама постоянно пытливо вглядывалась въ окружающія ея явленія, сама много думала, стараясь понять и осмыслить жизнь, составивъ себ опредленные взгляды на вещи, и теперь надялась, что Качаевъ ей поможетъ въ этомъ. Помимо того, когда она узнала, что онъ много перестрадалъ, и поняла, что онъ, конечно, и теперь несчастливъ, то въ ней зазвучали безпредльной жалостью т чуткія струны, которыя такъ отзывчивы въ женской душ на всякое чужое горе и страданіе.

А Николаевъ былъ пораженъ.

— Такъ вотъ вы какой!— въ раздумь произнесъ онъ посл минуты молчанія.

Видимо, его поразили не только слова Качаева, но и самое открытіе, что Качаевъ — такой.

Разговоръ оборвался. И на этотъ разъ Качаевъ первый снова завелъ его. Самымъ простымъ, спокойнымъ тономъ онъ заговорилъ со студентомъ о комъ-то изъ профессоровъ. Братъ и сестра съ удивленіемъ мелькомъ переглянулись, но разговоръ поддержали.

Потомъ Надежда Дмитріевна вышла распорядиться насчетъ чая. Студентъ собрался уходить.

— Подожди,— вернувшись, останавливала его сестра.

— Нельзя: я и такъ ужъ, пожалуй, запоздалъ!

Прощаюсь, онъ крпко пожалъ руку Качаеву и попросилъ:

— Позвольте мн когда-нибудь зайти къ вамъ!

— Сдлайте одолженіе!

И Качаевъ далъ свой адресъ.

Студентъ ушелъ.

Подали самоваръ и лампу.

Надежда Дмитріевна не хотла отпустить Качаева безъ чая. Въ душ она надялась, не заговоритъ ли онъ опять откровенно. Но онъ, вмсто этого, сдлался умышленно разговорчивъ, говоря о пустякахъ и имя въ виду, такимъ образомъ, не дать возможности двушк снова поднять серьезные вопросы. Она дйствительно не ршилась его перебивать, и только, когда онъ уходилъ, особенно убдительно просила, почти умоляла его:

— Пожалуйста же заходите! Будемъ знакомы!.. Я буду ждать!

Онъ общалъ.

На улиц его охватило сыростью. Но онъ не пошелъ домой, а безцльно побрелъ по троттуару. Ему хотлось пройтись, чтобы освжиться.

Повернувъ за уголъ, онъ попалъ въ царство большой улицы. Громъ экипажныхъ колесъ сразу оглушилъ его. Неслись кареты, коляски, дребезжали извозчичьи пролетки. Прохожіе, съ московской безцеремонностью, толкали другъ друга. У дверей кафе-шантана стояла полиція. Въ эти гостепріимныя двери то и дло входили мужскія и женскія фигуры. Нкоторые подъзжали въ экипажахъ. Немного дальше былъ трактиръ. Изъ дверей его несло запахомъ кушаній и слышались звуки ‘машины’. Двери тоже хлопали поминутно. Когда Качаевъ проходилъ мимо нихъ, оттуда вышла подгулявшая компанія молодежи и, толкаясь и пошатываясь, пошла по улиц, нахально заглядывая въ лица встрчавшихся женщинъ. Около магазина блья Качаева обогнали двое, повидимому, влюбленныхъ: ему было лтъ двадцать съ небольшимъ, а она смотрла совсмъ еще ребенкомъ. Глаза ея блестли оживленіемъ. Онъ что-то говорилъ, наклонясь къ самому ея уху, жестикулируя лвой рукой, такъ какъ правая была занята: они шли подъ-руку. Черезъ нсколько шаговъ, Качаевъ наткнулся на оживленный споръ. Дв дамы, подъ охраной кавалера, стояли у витрины перчаточника и горячо спорили о преимуществахъ цвтовъ шведскихъ перчатокъ. Кавалеръ молча покуривалъ сигару, заглядываясь на пробгавшихъ по троттуару модистокъ. Дальше, у темнаго переулка, притаилась баба въ лохмотьяхъ, съ ребенкомъ на рукахъ: она просила милостыню. И надъ всмъ этимъ разстилалось хмурое сентябрское небо, съ мигавшими на немъ звздами, мстами пробившимися сквозь темносрую пелену.

Невыносимая тоска сжала сердце Качаева. Весь этотъ шумъ, вся бготня, вся сутолока бойкой улицы, вмсто того, чтобы развлечь, только раздражали его. Каждый безпечный гуляка, встрчавшійся на пути, и каждый прохожій, шедшій съ дловымъ видомъ, одинаково поднимали въ немъ желчь. Въ каждомъ изъ нихъ въ эти минуты онъ видлъ не просто человка, а частицу той стихійной силы, которая раздавила много жизней,— также и его жизнь,— и еще раздавитъ современемъ жизнь многихъ другихъ, между прочимъ, и его новыхъ знакомыхъ, брата и сестры, если они не смирятся и не станутъ сами бгать и метаться, устроивая только свои личныя длишки, хлопоча только о своихъ личныхъ интересахъ.

‘Впрочемъ я неправъ!’ — остановилъ онъ себя.— ‘Меня не раздавилъ жерновъ жизни: я посторонился!.. Отошелъ къ сторонк!’ — припомнилъ онъ фразу, повторяющуюся чуть не черезъ каждыя десять словъ въ одной изъ пошлыхъ современныхъ комедій-фарсовъ.— ‘Отошелъ!.. Но легко ли мн отъ этого?..’ Нтъ, ему было нелегко. И теперь онъ опять бранилъ себя, что пошелъ къ Николаевой: это напрасно взволновало его.

‘Ушелъ отъ жизни — ну, и сиди въ своемъ углу!’ говорилъ онъ теперь себ. ‘Философствуй съ тми, кто тоже не живетъ, хотя бы потому, что старъ сталъ!’

И онъ вспомнилъ своего старичка-пенсіонера.

‘Вотъ онъ не растревожить, не взволнуетъ! А къ живымъ людямъ и соваться нечего!’

Онъ повернулъ домой. Съ какимъ-то суеврнымъ страхомъ обошелъ онъ переулокъ, гд жила Николаева, и вошелъ къ себ. ‘Довольно! Не пойду я къ нимъ!’

Онъ забылъ, что разршилъ студенту придти къ себ.

VI.

А студентъ явился на другой же день вечеромъ.

Уже совсмъ стемнло. Качаевъ зажегъ свою низкую кабинетную лампу и слъ къ столу съ книгой. Ламновый свтъ освщалъ только столъ и пятномъ падалъ на полъ. Но комната была погружена во мракъ.

Въ дверь постучали.

— Войдите!— крикнулъ Качаевъ, снимая ламновый абажуръ.

Усилившійся свтъ ударилъ прямо въ лицо вошедшему.

Качаевъ узналъ его: это былъ Николаевъ.

— Я вамъ не помшаю, если посижу у васъ немного?— спросилъ тотъ, не снимая еще пальто и стоя въ выжидательной поз.

— Нисколько!— отвчалъ Качаевъ и подумалъ про себя: ‘Какъ онъ, однако, поторопился!’

Николаевъ снялъ пальто, пожалъ руку Качаеву и слъ вмст съ нимъ къ столу.

На улиц стояла мгла и завывалъ втеръ, бросая въ окна цлыя массы мелкаго, холоднаго дождя.

— Какова погодка-то!— проговорилъ Качаевъ.

— Да…— мелькомъ отвтилъ студентъ и продолжалъ:— А я къ вамъ, Алексй Ивановичъ, по поводу вчерашняго разговора…

Качаевъ поморщился.

— Вчера мы не договорили какъ-то… Я бы хотлъ по-обстоятельне поговорить съ вами…

Качаева стала разбирать злость.

‘Что онъ, за поученіями, что-ли, во мн пришелъ?’ мелькнуло у него въ голов, и онъ взглянулъ на своего гостя.

Но въ выраженіи лица Николаева было столько чего-то хорошаго, честнаго, что злость мигомъ стихла въ сердц Качаева, и онъ отвчалъ:

— Извольте, поговоримъ! Хотя едва-ли… едва-ли мы поймемъ другъ друга.

Тогда Николаевъ заговорилъ. Онъ высказывалъ свои надежды… Качаевъ опровергалъ ихъ. Николаевъ защищался, какъ могъ и какъ умлъ, горячился, доказывалъ, ссылался на исторію… Качаевъ доказывалъ примрами, захватывая ихъ изъ жизни. Онъ вызвалъ въ своей памяти множество случаевъ… Объ однихъ онъ слышалъ, другіе совершились при немъ, а въ нкоторыхъ онъ принималъ личное участіе… Разбитыя, изломанныя жизни, разрушенныя врованія, безсильная злоба и отчаяніе — вотъ результаты, къ которымъ приводили эти случаи…

Говоря, Качаевъ и самъ взволновался. Иронически-сдержанный тонъ его уступалъ мсто желчной горячности. Подъ-конецъ онъ уже съ какой-то больной злобой разбивалъ своего собесдника, гадко радуясь, что разрушаетъ его надежды.

— Если врить вамъ, то что же длать-то?..— спросилъ, наконецъ, Николаевъ, какъ-то безсильно опустивъ руки.

— Не знаю!— пожалъ плечами Качаевъ.

— Но вы сами…

— Я?!.. Я похоронилъ себя вотъ здсь, въ этихъ двухъ комнатахъ,— вотъ что я сдлалъ!

— Да не всякій же можетъ это!.. Да, наконецъ, разв это идеалъ?..

— Кто-жъ вамъ говоритъ, что я хочу себя выставить идеаломъ?!. Я — одинъ изъ раздавленныхъ, одинъ изъ калкъ — и только!

— И вы этимъ разсужденіемъ себя оправдываете?..

— И не думаю! Да, вотъ что, юноша!— поднялся Качаевъ со стула.— Оставьте вы это! Вашими воззваніями вы меня, все равно, не проймете: правъ я или неправъ — я отдаю отчетъ передъ своей совстью… Требовать отъ меня дятельности — это все равно, что заставлять неврующаго молиться. Какъ тамъ, такъ и тутъ, пользы ждать нечего!.. Пусть мн вернутъ мой прежній оптимизмъ, тогда я опять прежній буду!.. А пока этого нтъ, до тхъ поръ я буду сидть сложа руки, потому что, по моему, это все-таки честне, чмъ ‘пристроиваться’!.. Поняли?

Николаевъ не отвчалъ. Засунувъ руку въ карманъ, а другою теребя бороду, онъ задумчиво ходилъ взадъ и впередъ по комнат.

Качаевъ тоже смолкъ и снова слъ на мсто, машинально перелистывая страницы лежавшей передъ нимъ книги.

— Наконецъ, журналистика…— посл долгой паузы выговорилъ Николаевъ.

— Журналистика?!..— встряхнулъ Качаевъ своей сдой головой.— Да что вы, ребенокъ, что-ли?.. Въ журналистик на два, на три честныхъ шопота приходится цлый громъ проданныхъ подлыхъ голосовъ! Нравы кабака и кафе-шантана перешли теперь въ журналистику и душатъ въ ней все честное и правдивое!.. Честные голоса едва слышны! Да и что изъ того, что они слышны?! Разв журналистика вліяетъ у насъ на жизнь?! Эхъ! Да что говорить! Вглядитесь вы да вдумайтесь-ка во все получше!..

— Но вдь это все временно…

— Да?.. Вы думаете?.. Чтожъ, можетъ быть, это и временно, а дальше иначе будетъ: похуже немного.

— А я думаю иначе. Я…

— Ну, если вы думаете иначе, то и поступайте сообразно съ этимъ!— уже крикнулъ Качаевъ: — а меня въ поко оставьте!..

— Я васъ не понимаю!— слегка покраснлъ Николаевъ.— Выясненіе взглядовъ…

— Такъ, такъ!— перебилъ Качаевъ съ горькимъ смхомъ.— Да поймите вы, наконецъ, что я не хочу никакихъ разговоровъ, никакихъ выясненій! Въ томъ-то и горе, что для меня все слишкомъ ясно! Вы скажете, что я могу ошибаться?.. Можетъ быть. Но я-то самъ не допускаю этого… А эта болтовня, что ‘выясненіями’ называется, изъ меня вс жилы вытягиваетъ. Вы думаете, что я такъ, по капризу, все бросилъ?.. Такъ знайте, что нтъ, не по капризу! Вы, вотъ, мн сейчасъ журналистику въ носъ сунули… Знайте же, что я самъ работалъ въ журналистик, и бросилъ, потому что понялъ, что не стоитъ, смысла нтъ теперь бумагу-то марать!.. И запомните вы, что вообще я не по капризу все бросилъ, а сознательно! И если я ошибаюсь, то… ну, потому, что-ли, что у меня голова неправильно устроена, думаетъ не такъ! Но не передлаете же вы мн мою голову-то?!.. Голову не передлаете, а измучить меня — измучаете!.. Оставьте! Не троньте вы меня!..

Послднія слова Качаевъ проговорилъ слабо, едва слышно, задыхаясь и отмахиваясь рукой. На лиц его отражалось страданіе, и, договоривъ, онъ откинулся на спинку стула, сжавъ себ голову обими руками.

Николаевъ смутился. Онъ не ожидалъ этого. Передъ нимъ былъ если и не правый, то, во всякомъ случа, измученный человкъ.

— Алексй Ивановичъ!— мягко началъ тогда онъ, близко подойдя къ Качаеву.— Вы извините меня! Я не хотлъ… вы… мн больно было слышать все это… вотъ я васъ и разстроилъ! Вы простите!

Качаевъ встрепенулся.

— Что вы это, батенька?!..— заговорилъ онъ, привтливо глядя на молодого человка и протягивая ему об руки.— Что вы?!.. Разв вы виноваты, что я боленъ?!. Вдь я совсмъ боленъ… душой и нервами…— пояснилъ онъ съ насильственной улыбкой:— ну, вотъ, и того… разстроился.

Онъ снова замолкъ и снова устало откинулся на спинку стула.

— Я вижу это… понимаю…— проговорилъ Николаевъ.— Я лучше уйду!— вдругъ точно спохватился онъ.— Вы отдохнете!..

И, не дожидаясь отвта, онъ взялся за пальто.

Качаевъ его не удерживалъ, и всталъ его проводить.

— А что, Алексй Ивановичъ, когда-нибудь зайдете къ сестр, а?..

— Хорошо… хорошо…

На прощанье Николаевъ сжалъ руку Качаева обими руками.

Когда дверь за ушедшимъ заперлась, Качаевъ рухнулся въ кресло.

— Зачмъ все это, зачмъ?.. простоналъ онъ вслухъ, безсильно уронивъ голову на грудь.

VII.

Прямо отъ Качаева Николаевъ бросился къ сестр.

Всю дорогу, какъ живой, стоялъ передъ нимъ образъ Качаева, съ его страдальческимъ лицомъ и ранней сдиной, серебрившей его волосы. Николаевъ чувствовалъ у него что-то точно оторвалось отъ сердца и какая-то пустота образовывалась въ немъ. Онъ не соглашался съ словами Качаева, отстаивалъ свою вру и готовъ былъ отстаивать ее еще. Но то, чего не сдлали слова Качаева, то сдлалъ тонъ его словъ, его утомленный, прерывающійся голосъ, его горячая вспышка, окончившаяся полнымъ упадкомъ силъ, и вообще вся его нервность и болзненность. Все это поразило Николаева, какъ-то подавило его и заставило обратить большее вниманіе на слова Качаева.

— Онъ говоритъ: ‘вглядться, вдуматься’. Чтожъ, я буду вглядываться, буду думать… И вс его слова побольше взвшу. Самъ-то только онъ, бдняга, что будетъ длать?!.. Разв можно такъ жить, какъ онъ живетъ? Разв можно долго стерпть такую жизнь?..

И образъ Качаева все больше и больше рисовался молодому человку въ страдальческомъ ореол мученичества.

VIII.

Надежда Дмитріевна сидла за чаемъ, когда къ ней вошелъ братъ.

— Что съ тобой, Борисъ?— съ безпокойствомъ спросила она.

— А что?

— Да ты чмъ-то разстроенъ, взволнованъ?!..

— А отъ Качаева,— кратко отвчалъ Борисъ Дмитріевичъ, точно этимъ было все сказано.

— Ты былъ у Качаева?— оживилась двушка.— Ну, говори же, разсказывай, что онъ тамъ?

— Несчастный онъ человкъ, вотъ что!— со вздохомъ проговорилъ юноша, садясь къ столу.

Двушка слегка вздрогнула, но молчала, зная, что братъ если началъ говорить, то самъ все доскажетъ.

— Онъ совсмъ мертвый человкъ,— продолжалъ, между тмъ, Николаевъ.— Сегодня мы много говорили, много спорили, и онъ высказался!.. Я одного не понимаю, какъ у него хватаетъ силы жить?.. Вотъ слушай!..

И Николаевъ передалъ сестр подробности своего разговора съ Качаевымъ.

— Кончилось тмъ,— заключилъ онъ,— что бдняга чуть не упалъ въ обморокъ.

— Значитъ, онъ, въ самомъ дл, боленъ?— озабоченно спросила двушка.

— А то какъ же?!— не безъ досады отвчалъ студентъ,— Я думаю, если человкъ столько переиспыталъ да такъ перемучился, такъ здоровымъ не будетъ! У него, можетъ быть, въ душ, что называется, живого мста не осталось!.. Я и то кляну себя, что погорячился, увлекся споромъ, ничего не замчалъ и разстроилъ его… Впрочемъ, зато я узналъ много такого, о чемъ стоитъ подумать!— точно про себя проговорилъ Николаевъ и продолжалъ:— Съ нимъ надо не спорить и не тревожить его, а прежде всего надо ему покой дать, какъ инвалиду… Если-бы ты его сегодня слышала и, главное, видла бы, какъ онъ говорилъ — ты бы тогда это поняла… Этотъ человкъ — сила, но только сломленная сила!..

Студентъ смолкъ. Видимо, онъ чисто-юношески увлекся Качаевымъ. Нечего и говорить, что сестра сочувствовала ему.

— Слушай, Борисъ!— попробовала возразить она:— неужели для него все кончено?

— Чтожъ? Не думаешь ли ты, что разными уговариваньями можно вернуть ему силы?..

— Нтъ, но…

— Что?

— Онъ совсмъ одинъ, да?

— Какъ это?— Я не понимаю…

— У него нтъ ни семьи, ни родныхъ?..

— Насколько я могъ судить изъ тхъ отрывковъ сегодняшняго разговора, когда онъ говорилъ о себ, я заключаю, что онъ одинъ… Три года тому назадъ, его сестра умерла въ чахотк… Но и она послднее время жила далеко отъ него…

— Знаешь, Боря, мн кажется, что еслибы онъ не былъ одинъ…

— Что еще?!— перервалъ Николаевъ.— Небось, ты думаешь, тогда лучше было бы?.. Брось ты эта сентименты, Надя! Стыдно! Человкъ, такъ сказать, вру въ жизнь потерялъ, а ты тутъ объ одиночеств! Еслибъ онъ живымъ человкомъ былъ, такъ и одиночество — вздоръ: нашлись бы близкіе люди, родные по духу! А если заживо схоронилъ себя человкъ, то никакая дружба, никакая любовь не вызоветъ его къ жизни! Вздоръ это! Тутъ дло не въ одиночеств.

Двушка не возражала. Но она думала свое.

Чай пили почти молча, изрдка перекидываясь отрывочными замчаніями, причемъ Надежда Дмитріевна мелькомъ спросила, гд живетъ Качаевъ.

Посл чая Борисъ собрался уходить.

— Да, Надя!— сказалъ онъ, прощаясь съ сестрой.— Много мн сказалъ сегодня Качаевъ, очень много!.. И надъ его словами надо подумать!..

И, нахлобучивъ шляпу на глаза, Николаевъ вышелъ изъ комнаты.

IX.

Морозило. Полдень былъ ясный, и солнце ярко било въ окна квартиры Качаева. Боле блдный, чмъ обыкновенно, со слдами безсонницы на лиц, совсмъ одтый, лежалъ онъ навзничь на диван, засунувъ руки подъ голову. На стол стоялъ потухшій самоваръ и валялась раскрытая книга. Недопитый стаканъ остывшаго чаю стоялъ тутъ же.

Уже боле двухъ часовъ прошло съ тхъ поръ, какъ Качаевъ всталъ съ постели. Во всю ночь онъ спалъ всего какой-нибудь часъ. Къ утру у него разболлась голова, и онъ всталъ, одлся, веллъ подать чай и слъ къ столу съ книгой. Книга эта — одинъ изъ недавнихъ переведенныхъ французскихъ романовъ — была на-дняхъ взята имъ изъ библіотеки. Вообще, послднее время, онъ читалъ преимущественно повсти и съ особеннымъ удовольствіемъ хватался за т произведенія, которыя далеки отъ русской ‘современности’. Читая ихъ, онъ отдыхалъ душой, на время забывая дйствительность. Онъ даже въ душ завидовалъ писателямъ-художникамъ. Онъ находилъ, что какъ ни тяжела окружающая ихъ дйствительность, но они могутъ жить сносно: не имя своей жизни — они могутъ жить жизнью своихъ героевъ. Въ самомъ творчеств есть наслажденіе, а кром того, служа искусству, служишь обществу. Разсуждая такъ, Качаевъ даже самъ пробовалъ писать романъ. Но ничего не вышло. Прежде всего, Качаевъ былъ совсмъ не художникъ, и самъ понималъ это. Кром того, желая романомъ доказать свои взгляды на текущую жизнь, Качаевъ рисковалъ никогда не увидть своего романа въ печати: приходилось касаться слишкомъ многаго… И, написавъ три главы, онъ забросилъ эту работу. Къ этому, конечно, не мало побудилъ его и вопросъ ‘зачмъ?’ — вопросъ, который послднее время преслдовалъ его постоянно. ‘Не стоитъ!’ было всегдашнимъ отвтомъ на этотъ вопросъ. Этотъ же отвтъ поршилъ и съ романомъ. ‘Зачмъ?’ Зачмъ писать романъ?.. Для того, чтобы доказать читателю, что не стоитъ работать, не стоитъ биться, что надо ‘махнуть рукой’? Да еслибъ даже и удалось доказать это, то къ чему это поведетъ? ‘Зачмъ?’

— Не стоитъ!— опять-таки отвтилъ себ Качаевъ, и романъ былъ заброшенъ.

Желаніе взяться за романъ было послдней вспышкой жизни въ умирающемъ. На этомъ все покончилось. Теперь ужъ не было никакихъ желаній. Человкъ умеръ.

Впрочемъ иногда что-то шевелилось въ немъ. Это ‘что-то’ — была злоба.

Вчера, напримръ, посл ухода Николаева, злоба страшно разбушевалась. Качаевъ злился на себя. Онъ не могъ себ простить, что способенъ еще волноваться.

‘Зачмъ я спорилъ съ такой горячностью? Къ чему это? Стоитъ-ли?..’

Онъ полагалъ, что не стоитъ. Конечно, эти воспоминанія о прошломъ, это ковырянье въ трудно-заживляемыхъ ранахъ души и выставка ихъ на показъ, заставляли органически волноваться. Но Качаевъ не хотлъ и этого. Даже этого онъ не хотлъ себ позволить.

‘Пора совсмъ успокоиться!.. Пусть все идетъ мимо меня…’

Этого онъ и хотлъ добиться. И злился, когда замчалъ, что это не удается. Злился и проклиналъ онъ себя

Сегодня, во время безконечной ночи, онъ даже дошелъ до того, что злился на себя за свою злобу.

‘И злости не должно быть!’ кричалъ онъ про себя. ‘Ничего не должно быть!..’

И теперь, лежа навзничь на диван, онъ еще разъ это подумалъ.

‘Надо, необходимо надо совсмъ смирить себя!’

Именно ‘смирить’. Онъ такъ и подумалъ. Смирить и заморить въ себ все, что еще до сихъ поръ трепещетъ и даетъ себя чувствовать.

‘Это необходимо!’

‘Зачмъ?’ — вдругъ явился опять вопросъ.— ‘Ну, удастся все это, все замретъ, затихнетъ, страданій и волненій не будетъ. А потомъ что?’

Этотъ вопросъ молніей прорзалъ мозгъ Качаева.

‘Потомъ что’?’

Онъ даже приподнялся на диван, съ испуганнымъ лицомъ и весь похолодвъ.

‘Ну, ну!..’ пыталъ онъ самъ себя:— ‘потомъ что?..’

Потомъ остается личная жизнь.

И только?

Да, и только.

Такъ неужели три года безпощадной ломки своей души приведутъ только къ тому, что сравняешься со ‘шкурными людьми’?..

‘А то къ чему-же?!.. Къ чему же другому можетъ привести систематическое стремленіе убить въ себ человка?!..’

Качаевъ обмеръ. Его охватило ужасомъ. На мгновеніе ему даже показалось, что онъ теряетъ разсудокъ. Какъ?!.. Онъ столько времени ломалъ себя, передлывалъ, трудился надъ собой, и ему ни разу не пришло въ голову, что онъ только тшился мыслью, что ‘сторонится отъ жизни’, что дйствительно ‘посторониться отъ жизни’ нельзя, что онъ только обманывалъ себя надеждой, что не ‘пристроился’ какъ другіе, и что поэтому выше, лучше ихъ…

Теперь онъ мгновенно понялъ, что онъ тоже ‘пристроивался’, только на другой ладъ.

‘И т, другіе — тоже, можетъ быть, ломали себя, тоже мучились и потомъ ужъ стихли!..’

Такъ неужели онъ этого хочетъ?..

Да, онъ идетъ къ этому. Только аппетиты у него скромне. Другіе, смирившись, ищутъ ‘мстечекъ’ и ‘окладовъ’, а онъ довольствуется своимъ ‘капитальцемъ’. Разница — только въ размрахъ…

Боже, какъ гадокъ сталъ онъ себ въ эти минуты!.. Жгучій стыдъ охватилъ его. Онъ даже невольнымъ движеніемъ закрылъ себ лицо руками, точно боясь смотрть вокругъ себя. Отвращеніе къ самому себ овладло имъ всецло. Онъ готовъ былъ, еслибы могъ, раздавить, заплевать себя… Ему ужъ стало даже казаться, что онъ не ошибался, а сознательно ломалъ комедію, рисовался передъ самимъ собою, обманывалъ самъ себя.

‘Что же, или дальше, убивай въ себ человка!’ — говорилъ онъ теперь себ.— ‘Старайся!.. А когда совсмъ замретъ въ теб душа, тогда устроивай свое счастье!’

И новая мысль поразила его. Онъ отнялъ руки отъ лица.

‘Да разв я могъ бы устроить свое личное счастье?’

Нтъ, не могъ бы. Не могъ бы потому, что душа его слишкомъ изныла и изболла. Не могъ бы потому, что сердце его истерзалось муками. Для счастья нужна любовь къ жизни, нуженъ интересъ къ ней, а что же въ жизни онъ можетъ любить и чмъ онъ можетъ интересоваться, когда отъ всего, что онъ цнилъ, онъ отказался, и вс чувства, которыя были ему дороги, онъ заглушилъ въ себ?.. Разв явятся новые кумиры, и новыя чувства къ нимъ родятся въ пустой груди…

Но какія?..

Въ самомъ дл, какія?.. Выборъ не великъ: или погоня за богатствомъ и вообще ‘положеніемъ въ обществ’, или тихое, уютное ‘семейное гнздышко’, со всми его аттрибутами…

Къ чему-жъ бы онъ пристроился?’

И онъ сразу, всмъ существомъ своимъ, почувствовалъ, что ни къ чему: ни къ тому, ни къ другому. Почему? А потому, что никогда ни къ тому, ни къ другому, его не тянуло, а теперь слишкомъ ужъ долго и сильно боллъ онъ другой любовью, слишкомъ перемучился за другіе идеалы…

‘Старъ я, чтобы новыхъ боговъ заводить!’ — подумалъ онъ.

И онъ былъ правъ. Кто рано начинаетъ ‘смиряться’, тому легче передлывать себя на новый ладъ, а кто много и долго ‘терплъ за вру’, тотъ разв только вмст съ сердцемъ вырветъ ее изъ груди… И не найдетъ ужъ потомъ онъ новое сердце, чтобы новаго бога имъ любить, а такъ и останется съ пустотой въ груди…

И если и будетъ потомъ еще жить, то жить изо дня въ день, безсмысленно, безтолково, безъ всякихъ надеждъ, стремленій и желаній. А безъ этого нтъ счастья. Безъ этого жизнь мертва.

И Качаевъ понялъ, что только такой, мертвой, жизни онъ можетъ теперь добиться.

Это сознаніе его облегчило. Онъ настолько еще ‘человкъ былъ’, что обрадовался, когда понялъ, что, опуская руки и отказываясь отъ борьбы, онъ этой цной не покупаетъ себ счастье, а только хочетъ покоя… А счастья для него нтъ. Покой же… но это — покой мертвеца…

Итакъ, онъ умираетъ… Онъ умретъ нравственно, душевно… Ну, а что же длать съ физической жизнью, которая будетъ все-таки шевелиться, будетъ заявлять свои права?..

Убить и ее!

Этотъ отвтъ показался Качаеву какимъ-то неожиданнымъ голосомъ со стороны,— такъ чуждъ онъ былъ до сихъ поръ этой мысли. Боже мой! это такъ просто, такъ коротко… Не надо ни ломать себя, ни терзаться…

‘Одинъ кинжала лишь ударъ’… припомнились ему слова Гамлета.

Да. Одинъ ударъ или одинъ нажимъ револьверной пружины… Какъ скоро… и, вмст съ тмъ, какъ глупо!.. Человкъ боролся, мучился, хлопоталъ, метался — и все для того, чтобъ самому же ‘поставить надъ собой крестъ’, сознавая отлично, что ничего ты въ жизни не сдлалъ, и сколько еще ни хлопочи и ни бейся, и дальше ничего не сдлаешь, а потому покончи-ка лучше свое безполезное болтанье изъ стороны въ сторону… Покончи… перестань метаться… Успокойся!..

‘Да! это будетъ ужъ совсмъ спокойствіе!’ — съ нехорошей улыбкой сказалъ себ Качаевъ.

Онъ даже теперь удивлялся, почему раньше такая простая мысль, такой простой исходъ — не приходили ему въ голову.

‘Прежде, положимъ, была вра въ пользу своей жизни… Ну, а потомъ, теперь-то что?..’

Онъ не нашелъ отвта.

‘Но если это раньше не приходило ему въ голову, то теперь пришло, значитъ, теперь исходъ найденъ?’

‘Да, найденъ!’

И, сказавъ себ это, онъ сейчасъ же опять-таки какъ-то органически почувствовалъ, что сказалъ неправду: ему ясно стало, что если умомъ онъ и пришелъ къ выводу, что ‘надо кончить’, но все-таки этого онъ не сдлаетъ. Онъ до того это отлично чувствовалъ, что даже самъ удивился. Ни сомнніямъ, ни колебаніямъ, не было мста.

‘Я этого не могу!’

Это не онъ сказалъ себ, а это какъ-то само сказалось.

‘Не могу… но почему же?’ — спросилъ онъ тогда себя.

И онъ началъ копаться въ своей душ, чтобы отыскать причину. Ему хотлось узнать, инстинктъ ли только самосохраненія говоритъ въ немъ, или что-нибудь другое, высшее.

‘Если у человка ничего не осталось въ жизни, то что же можетъ удерживать его?..

Конечно, ничто, кром инстинкта. Но, въ данную минуту, ему почему-то казалось, что не одинъ инстинктъ въ немъ говоритъ, а и еще что-то. И вотъ это ‘что-то’ ему и хотлось разыскать.

Насколько могъ и умлъ, онъ распластывалъ передъ собой свою душу, стараясь найти, нтъ ли гд тамъ чего-нибудь, не заронилась ли тамъ гд-нибудь хоть искорка какой-либо надежды.

Но нтъ! Тамъ было пусто и мертво.

И вдругъ, неожиданно, безпричинно какъ-то, мелькнулъ передъ нимъ ласковый взглядъ Надежды Дмитріевны. Туманно и смутно мелькнулъ онъ сначала, но потомъ все ясне и ясне вырисовывался въ его воображеніи. Затмъ явилось передъ нимъ и все личико двушки, а наконецъ и вся она, съ ея молодой, безъискусственной граціей движеній, такая, какою онъ видть ее, когда былъ у нея и когда она съ такимъ сочувствіемъ (онъ замтилъ это и только сейчасъ уличилъ себя въ этомъ), съ такой лаской глядла на него. Вотъ именно такою она и явилась теперь передъ нимъ, точно отвтъ на его вопросъ.

Конечно, это могло быть не отвтомъ, а случаемъ, но все-таки это удивило Качаева.

‘Чтожъ это такое?’ опшилъ онъ. ‘Неужели?!..’

И онъ громко и злобно разсмялся надъ самимъ собой.

‘Этого бы еще недоставало!.. Ха, ха, ха!.. Да нтъ! Вздоръ это! Конечно, вздоръ!.. Надо мн просто выйти на улицу, пройтись немного, освжиться… А то, пожалуй, я тутъ, чортъ знаетъ, до чего додумаюсь…*

Онъ вскочилъ съ мста и взялся за пальто.

‘Ха, ха, ха!.. Вотъ нелпость-то! Ха, ха, ха!..’

Опять онъ вслухъ смялся надъ собой, но въ то же время не могъ не чувствовать, что въ его сердц длалось что-то странное, непривычное: какое-то живое ощущеніе шевелилось въ немъ. Онъ чувствовалъ это, но не хотлъ замчать и не спускалъ съ лица дланной улыбки, точно стараясь обмануть кого-то.

‘Вздоръ!’ — проворчалъ онъ, наконецъ, еще разъ, и, совсмъ одвшись, пошелъ къ дверямъ.

И здсь, у самаго порога, наткнулся на почтальона. Почтальонъ передалъ письмо и скрылся.

‘Отъ кого это?’ — удивился Качаевъ.

Онъ отвыкъ получать письма. Перехавъ въ Москву, онъ нарочно не далъ никому адреса.

‘Нашли! Разыскали!’ — не безъ досады подумалъ онъ.

Письмо было городское, съ адресомъ, написаннымъ женской рукой. Качаевъ какъ-то нахмурилъ брови и вскрылъ конвертъ. Развернувъ письмо, онъ прежде всего взглянулъ на подпись. Тамъ ясно и четко стояло: ‘Надежда Николаева’.

Что-то точно запрыгало въ груди Качаева, но онъ заставилъ себя подумать:

‘Та-акъ!.. И она вслдъ за братцемъ!..’

Но, когда онъ читалъ письмо, у него дрожали руки.

‘Алексй Ивановичъ!— писала Николаева.— Вчера мы съ братомъ долго говорили о васъ. Онъ мн все разсказалъ, весь разговоръ съ вами. Притомъ онъ очень досадовалъ на себя, что васъ обезпокоилъ и разстроилъ. Онъ сказалъ, что вы нездоровы.

‘Алексй Ивановичъ! Позвольте мн придти къ вамъ! Я съ вами не буду говорить о томъ, что васъ можетъ разстроить, а только такъ немного посижу у васъ, пока не надомъ. Скажу вамъ правду: хотя мы съ вами познакомились совсмъ неожиданно и видлись всего два раза, но въ вашемъ обществ я чувствую себя очень хорошо. Пишу вамъ это прямо и безъ церемоніи: вы — такой человкъ, съ которымъ можно быть откровенной.

‘Жду отвта’.

Ниже прилагался письменный адресъ.

Качаевъ перечелъ письмо нсколько разъ, не сходя съ того мста, гд засталъ его почтальонъ.

Наконецъ, онъ точно очнулся.

‘Вотъ-те-и-на!..’ — растерянно вздохнулъ онъ и потомъ снова заставилъ себя подумать: ‘Наивность какая!.. Ужъ не женишка ли барышня себ подцпить хочетъ?.. Можетъ, работать-то надоло, такъ муженекъ требуется?!..’

Это было уже гадко. И Качаевъ самъ сейчасъ же это понялъ.

Потомъ, не снимая пальто, съ неестественно-сосредоточеннымъ лицомъ, подошелъ онъ въ письменному столу и слъ въ кресло.

‘Отвтить надо’,— подумалъ онъ.

Ему почему-то даже и не пришло въ голову, что письмо можно оставить вовсе безъ отвта.

‘Что же ей написать?’

И въ первую минуту онъ даже разсердился на себя за этотъ вопросъ.

‘Уже размякъ!’ — стыдилъ онъ себя.— ‘Что отвтить?! Дура пишетъ глупости, а я еще раздумываю, что отвтить?.. Ужъ не въ любовь ли вамъ, Алексй Ивановичъ, поиграть желательно?.. Этого бы еще недоставало!’

И опять неестественный, натянутый смхъ, и опять въ сердц что-то странное.

‘Однако надо же писать!’

Онъ взялся за перо.

‘Милостивая Государыня, Надежда Дмитріевна!’ — началъ писать онъ.— ‘Признаюсь, я крайне удивился’…

Въ это мгновеніе опять за него выглянуло откуда-то личико двушки. И ему показалось, что на глазахъ ея слезы…

Онъ смялъ начатое письмо и бросилъ его подъ столъ.

‘Ну, что же, зови ее, приглашай, начинай романъ!’ — злобствовалъ онъ надъ собой.— ‘Мерзость какая!’

И онъ снова началъ письмо прежняго содержанія, и снова не дописалъ его и, смятое, бросилъ подъ столъ.

И вдругъ ему припомнилась сцена изъ какого-то романа, гд влюбленный юноша такимъ образомъ мучится надъ письмомъ къ своему ‘предмету’.

‘Да, ну-же, ршайся!’ — какъ капризный мальчикъ дергалъ онъ самъ себя за свои сдые волосы.— ‘Ну-же!..’

А ощущеніе жизни все сильнй и сильнй шевелилось въ его сердц и нешутя давало себя чувствовать. Неопредленное желаніе чего-то живого, волнующаго — охватывало организмъ. Качаевъ не могъ дать себ отчета, что это было съ нимъ, но онъ чувствовалъ, что, противъ воли его разсудка, вся душа его участвуетъ въ разршеніи вопроса объ этомъ письм,— душа, которая почуяла тутъ ожиданіе могущей явиться жизни, ожиданіе чего-то, что хоть на время, но оживить и согретъ все и дастъ всему жизнь. И противъ воли его разсудка все существо его точно проснулось и требовало этой жизни.

Да жизнь ли это?..

Это возраженіе было уже слабо. И тогда, весь охваченный мгновеннымъ туманомъ, сжимая себ лобъ рукой, Качаевъ написалъ:

‘Приходите!’

И выронилъ перо,— точно усталъ.

Потомъ мгновенно, мелькомъ, явилась у него мысль изорвать письмо, уничтожить это написанное слово… но, вмсто этого, онъ вложилъ письмо въ конвертъ, наклеилъ марку, торопливо набросалъ адресъ и, точно боясь, что разсудокъ вернетъ свою силу и помшаетъ ему, торопливо кинулся къ дверямъ, чтобы послать письмо въ ящикъ.

Только у дверей онъ пріостановился. Какая-то тнь мгновенно пробжала по лицу его, сейчасъ же исчезла, и онъ чуть не бгомъ бросился искать дворника и приказалъ ему скорй опуститъ письмо.

Вернувшись потомъ въ комнату, Качаевъ съ какимъ-то недоумніемъ посмотрлъ вокругъ себя, сдавленный вздохъ вырвался изъ его груди, и онъ вслухъ проговорилъ:

— Н-ну!.. Самъ я себя не понимаю!..

И въ давно небываломъ волненіи заходилъ по комнат.

Сумерки сгущались. Медленно, плавно уходилъ короткій осенній день. Углы комнаты давно уже утонули во мрак, и только у самыхъ оконъ еще лежали полосы свта. Втеръ тоскливо вылъ въ труб какими-то ноющими переливами. На улиц уже горли фонари, желтыми пятнами выдляясь на темно-сромъ фон наступающаго вечера.

Качаевъ еще не зажигалъ огня. Онъ сидлъ у окна, облокотившись на подоконникъ, и машинально глядлъ прямо передъ собой, уставившись глазами въ свтящуюся точку, видную въ окн противоположнаго дома.

Уже вторыя сутки прошли съ тхъ поръ, какъ онъ написалъ Надежд Дмитріевн: ‘приходите!’. Отправивъ письмо, цлый день онъ былъ какъ помшанный. Цлый день онъ растерянно глядлъ вокругъ себя, цлый день не могъ взяться ни за книгу, ни за ду. То онъ, какъ очумлый, недвижно сидлъ на одномъ мст, то вдругъ вскакивалъ на ноги и начиналъ метаться по комнат, наморщивая лобъ и потирая его рукой, точно желая собраться съ мыслями, привести ихъ въ порядокъ. Потомъ снова садился на мсто и снова опять вскакивалъ.

Изъ дому онъ не выходилъ. Когда кухарка принесла ему обдъ, онъ даже не притронулся къ нему и, нетерпливо выслушавъ по этому поводу соболзнованіе добродушной бабы, поторопился выпроводить ее и заперъ за ней дверь.

По его разсчету, Николаева должна была получить письмо въ тотъ же день, къ вечеру. И вотъ, какъ только наступилъ вечеръ, Качаевъ сталъ совсмъ выходить изъ себя отъ волненія. Мысленно рисовалъ онъ передъ собой выраженіе личика двушки, когда она получитъ письмо. Сначала безпокойство, опасеніе, а потомъ восторгъ…

Такъ подумалъ было онъ, но сейчасъ же остановился.

‘Чтожъ это? Ужъ не воображаю ли я, что она въ меня влюбилась?..’

Онъ уличилъ себя. Дйствительно, совершенно безсознательно въ немъ создалась увренность въ чемъ-то подобномъ. И, понявъ это, онъ сейчасъ же пристыдилъ себя. Потомъ, по привычк, усвоенной имъ за послднее время, онъ началъ копаться въ своей душ, чтобы понять, откуда взялась эта увренность. Неужели она основалась на письм? Но разв письмо говорить о любви? Разв содержанію этого письма нельзя придать тысячу разныхъ значеній? Да, наконецъ, разв есть смыслъ предположить любовь посл двухъ свиданій?..

И, къ своему удивленію, на послдній вопросъ онъ отвтилъ себ утвердительно: если на него повліяли эти два свиданія, то разв не могли они повліять на нее?..

И вдругъ онъ точно спохватился: разв самъ-то онъ влюбленъ?..

До сихъ поръ онъ и мысленно не произносилъ про себя этого слова. Онъ не называлъ того, что творилось въ его душ. И только сію минуту названіе этого чувства неожиданно вырвалось у него. До сихъ поръ онъ не сознавалъ, что съ нимъ длается, чуялъ, что длается что-то странное, но, не вполн сознавая его, не могъ съ нимъ и бороться. Теперь же ему вдругъ все стало ясно. А опредливъ свое чувство, онъ получилъ откуда-то силы для борьбы съ нимъ.

‘Такъ вотъ она, любовь-то!..’ подумалъ онъ про себя, точно остановившись передъ какимъ-то невиданнымъ звремъ.

До сихъ поръ онъ не зналъ любви. Была въ его жизни одна двушка, съ которой онъ былъ ‘роднымъ по духу’, рядомъ жилъ, вмст учился, вмст читалъ, мечталъ и надялся, и потомъ близко сошелся съ нею. Онъ былъ съ ней друженъ и принималъ это за любовь. Но это не было любовью: сначала они вмст обдали, потому что это было удобне, вмст записывались въ библіотек, потому что это было экономне, и, наконецъ, сошлись вмст… потому что оба были молоды.. Выборъ ихъ остановился другъ на друг потому, что они знали другъ друга больше, чмъ кого-нибудь, потому что свыклись другъ съ другомъ и, наконецъ, даже отчасти, пожалуй, потому, что жили рядомъ.

Это не было любовью, да и продолжалось недолго: двушка ухала въ другой городъ, и связь лопнула. Качаевъ поскучалъ немного, но потомъ нашелъ друга въ лиц одного товарища.

Съ тхъ поръ онъ не зналъ ничего и похожаго на любовь И вдругъ, теперь, когда онъ самъ считалъ себя мертвымъ человкомъ, въ немъ явилось это живое чувство.

И опредливъ и назвавъ его, Качаевъ въ ту же минуту ршилъ вытравить его изъ сердца. Ему и смшно, и досадно было. Онъ самъ засмялся надъ собой. Онъ даже вдругъ подошелъ къ зеркалу: ему хотлось теперь посмотрть свое лицо. Ему казалось, что на лиц его долженъ былъ лежать отпечатокъ ‘этой глупости’. Но, сколько онъ ни разсматривалъ себя, онъ не замтилъ никакой перемны: зеркало не передаетъ мелкихъ оттнковъ въ выраженіи глазъ.

Потомъ онъ сталъ обдумывать, что ему длать. Письмо было написано, такъ что она, вроятно, придетъ. Послать телеграмму съ отмной приглашенія было бы глупо: это значило бы придать значеніе всей этой исторіи. А этого Качаевъ не хотлъ. Онъ, даже самъ не сознавая этого, за себя боялся: ему хотлось уврить самого себя, что все это — пустяки, глупость. Онъ даже доказывалъ себ это на разные лады.

Между прочимъ его поражало, что, насколько онъ помнилъ, посл двухъ свиданій съ Надеждой Дмитріевной, онъ, казалось, не вынесъ особенныхъ впечатлній, или, по крайней мр, не сознавалъ ихъ. И потомъ, когда онъ думалъ уже о смерти, вдругъ явившійся въ воспоминаніи образъ — разомъ, точно волной, охватилъ его своими чарами.

‘Но теперь… довольно!’ — ршилъ онъ.

Больше онъ не дастъ себ воли. О, у него есть характеръ!..

‘Но какъ бы то ни было, а двушка придетъ… Чтожъ, надо только приготовиться къ встрч!..’

И онъ заране обдумалъ, какъ ее встртить. Онъ будетъ вжливъ — и только. Разговоръ онъ постарается держать на пустякахъ. Онъ даже не позволитъ ей прикоснуться къ своему душевному міру. Всякую попытку въ такомъ род (а попытки эти будутъ онъ увренъ въ этомъ) онъ остановитъ въ самомъ начал. Онъ ясно поражеть ей, что и не думаетъ говорить съ ней откровенно,— онъ оттолкнетъ ее своей холодной замкнутостью. Онъ сдлаетъ видъ, что совсмъ не понялъ или (и это еще лучше!) не обратилъ вниманія на тонъ ея записки. Онъ принялъ эту записку за простое желаніе познакомиться.

‘А что же другое есть въ этой записк?..’ — вдругъ остановилъ онъ себя.

Видимо, онъ продолжаетъ думать, что двушка въ него влюблена. Однако это глупо! Ужъ не видитъ ли онъ чего-нибудь особеннаго въ томъ, что двушка хочетъ придти къ нему, одинокому человку?..

Но вдь онъ иметъ дло не съ институткой, боящейся чихнуть безъ разршенія родителей!

Надежда Дмитріевна живетъ своимъ трудомъ и, конечно, не вращается въ той сред, гд войти въ комнату мужчины считается возможнымъ только при условіи ‘беззавтной’ любви къ нему… Неужели онъ этого не понимаетъ?.. Онъ самъ своимъ воображеніемъ раздулъ значеніе записки.

И ему вдругъ стало стыдно…

‘И что это за пошлый отвтъ: — ‘приходите’! Какое-то снисходительное величіе!.. Это просто невжливо!..’

И у него мелькнула мысль, что, посл такого отвта, двушка, можетъ быть, даже и совсмъ не придетъ.

‘Впрочемъ тмъ лучше!— сказалъ онъ себ.— Вдь я же и хочу, чтобъ этихъ глупостей не было…’

Но онъ сейчасъ же понялъ, что лжетъ. Ощущеніе боли при мысли, что двушка не придетъ, сейчасъ же дало себя замтить.

‘Что же это со мной?’ — обезпокоился онъ опять, и снова заставилъ себя отвтить:— ‘дурь нашла!’

И ршился больше не думать обо всемъ этомъ. Придетъ она — онъ ее приметъ такъ, какъ ршилъ, не придетъ — тмъ лучше: и онъ больше не пойдетъ къ ней.

Но, несмотря на это ршеніе, онъ, проснувшись среди ночи, всталъ и перечелъ записку Надежды Дмитріевны, и хотя, спохватившись, и разсердился на себя за это, но уже не спалъ до утра и цлый день до самыхъ сумерекъ былъ нервно возбужденъ.

И теперь, сидя у своего окна и машинально глядя на окно противоположнаго дома, онъ думалъ о своей ожидаемой гость.

Гд-то скрипнула дверь. Онъ вздрогнулъ и оглянулся. Но это кто-то прошелъ по корридору, и опять все стихло.

‘Когда-же это, наконецъ, она придетъ?!’ — совсмъ ужъ взволновался онъ, вставая съ мста.

Она пришла скоро, черезъ нсколько минутъ. Только онъ усплъ зажечь лампу, потому что совсмъ стемнло, какъ у его двери послышался голосъ:

— Гд здсь живетъ господинъ Качаевъ?

Онъ вздрогнулъ, кинулся-было къ дверямъ, но остановился: онъ вдь ршился быть твердымъ.

Кухарка указала гость входъ. Постучали въ дверь.

— Войдите!— крикнулъ Качаевъ какимъ-то точно сорвавшимся голосомъ.

XI.

Дверь отворилась, и вошла Надежда Дмитріевна.

— Здравствуйте, Алексй Иванычъ!

Качаевъ пошелъ къ ней на-встрчу и какъ-то глядя куда-то въ сторону, протянулъ ей руку.

Не дожидаясь приглашенія, она сняла свой ватерпруфъ и осталась въ томъ же самомъ коричневомъ плать, въ какомъ онъ видлъ ее въ прошлый разъ, и въ котиковой шапочк) изъ подъ которой выбивались мягкіе, слегка вьющіеся волоски.

— Какая у васъ славная квартирка!— непринужденно проговорила двушка, окинувъ глазами комнату.

— Да… небольшая…— какъ-то черезъ силу вытягивая слова, проговорилъ Качаевъ.— Пожалуйста, садитесь!— вдругъ быстро добавилъ онъ, спохватившись, что они все еще стоятъ у дверей.

Надежда Дмитріевна сла на диванъ. Хотя она и старалась держать себя непринужденно, но на лиц ея было замтно смущеніе: ее стсняло волненіе Качаева,— волненіе, которое такъ и бросалось въ глаза.

А онъ слъ вблизи ея на кресло и съ какой-то глупой застнчивостью юноши-подростка разсматривалъ свои руки, не зная, что начать говорить.

— Алексй Ивановичъ! Вамъ, можетъ быть, непріятно мое присутствіе?— услышалъ онъ надъ собой мягкій, ласковый голосъ.

— Нтъ, нтъ! Ради Бога, не думайте этого!— точно испугался онъ, и машинально, безсознательно чуть не взялъ руку Надежды Дмитріевны, и только едва-едва усплъ во время остановиться.

Она сначала удивленно взглянула на него, удивленная его горячностью, но потомъ женское чутье подсказало ей кое-что, и въ углахъ ея губъ мелькнула ласковая улыбка.

— Такъ зачмъ же вы… такой?— проговорила она уже безъ тни смущенія, а даже какъ бы ободряя его своимъ тономъ.

— Я… что же… я ничего…— забормоталъ онъ, и вдругъ, точно собравшись съ силами, съ неестественной развязностью откинулся на спинку кресла, вызвалъ на лиц свою насмшливую улыбку и началъ говорить своимъ всегдашнимъ тономъ, изрдка только точно срываясь и измняя голосъ.

— Я очень радъ васъ видть,— развязно говорилъ онъ.— Только заране васъ прошу не поднимать со мной ‘вопросовъ’. (‘Однако я даже, кажется, дерзокъ!’ — подумалъ онъ про себя)…— Не прикажете ли чаю?..

— Благодарю! Отъ чая я не откажусь, но немного посл, успемъ еще!

Нотка ласковой снисходительности слегка звучала въ тон этого отвта: женщина уже сознала свою силу.

И это сознаніе, сказавшееся въ тон, сразу сбило съ Качаева его развязность, и онъ опять смутился.

— Конечно, успемъ…— опять началъ онъ разсматривать свои руки.— Я только сказалъ (‘Боже!— о чемъ бы это начать говорить?’ — мелькнуло у него въ голов).— Конечно, вечеръ великъ… Ну, что вашъ братъ? Какъ онъ поживаетъ?..— вдругъ спросилъ Качаевъ (‘Это некстати, но все равно!’ — ршилъ онъ мысленно) и уставился глазами на Надежду Дмитріевну.

— Мой братъ,— просто отвчала она:— теперь ходитъ совсмъ растерянный. Сегодня онъ заходилъ ко мн на нсколько минутъ, и я совсмъ его не узнала… Онъ вами бредитъ…— Она улыбнулась.— Вы сильно повліяли на него!— добавила она уже серьзно и какъ будто даже озабоченно.

— Вотъ ужъ этого я не желалъ!— такъ взволновался Качаевъ, что даже смущеніе съ него слетло.— Этого ужъ я не желалъ!.. И говорилъ я не для этого… И къ чему это, право?.. Не надо и затвать со мной такихъ разговоровъ… Я ничего не хочу, я не проповдникъ… Я хочу только покоя, хочу, чтобъ меня не трогали.

— Это самое мн и говорилъ брать,— тихо отвчала Надежда Дмитріевна и добавила:— даже, когда я сказала, что пойду къ вамъ, онъ мн не совтовалъ это длать, говорилъ, что вамъ надо дать покой… Но я думала… надялась, что я васъ не обезпокою?..

Въ тон ея послдняго вопроса слышалась тонкая доля невольнаго, естественнаго кокетства.

‘Вотъ сейчасъ надо ей отвтить на это грубостью и… довольно!’ — сказалъ онъ себ, но вслухъ отвчалъ такъ:

— Конечно, нтъ!.. Что же… чмъ же?..

— Я такъ и думала,— уже совсмъ смло начала она.— Чмъ же, въ самомъ дл, я могу васъ обезпокоить?!.. Объ особенно высокихъ матеріяхъ я съ вами толковать не буду, потому что въ этомъ дл я очень мало понимаю, а по наслышк говорить не люблю.— Она добродушно улыбнулась.— Просто, посижу, поговорю съ вами!.. Можетъ, даже и развлеку немного васъ своей болтовней. Только вотъ вы какой-то… такой… точно недовольный?.. Можетъ быть, я не въ время пришла, а? Скажите правду!

‘Какъ же не во время, когда я цлыя сутки истомился въ ожиданіи?!’ — готовъ былъ крикнуть онъ, но сдержался.

— У меня сегодня вполн свободный вечеръ, съумлъ онъ небрежно отвтить.

Она едва скрыла улыбку,— такъ замтно было, что онъ ломается.

— Вотъ и отлично!— продолжала она:— значитъ, я вамъ не помшала. (‘И зачмъ онъ мучаетъ себя? Къ чему эта борьба?’ — подумала она.)

Они оба смолкли. На этотъ разъ и она не находила словъ для разговора. Случайно глаза ея упали на обложку книги, лежавшей на стол. Она протянула къ ней руку, спросивъ въ полъ-оборота:

— Можно?..

Онъ молча придвинулъ ей книгу.

Это былъ тотъ самый романъ, который онъ читалъ послднее время. Она начала перелистывать книгу, изрдка вскидывая на него глазами. Онъ замчалъ эти взгляды и совсмъ терялся. Но, несмотря на его смущеніе, ему не могло не броситься въ глаза, что она держится съ нимъ теперь совсмъ иначе, чмъ держалась въ прошлый разъ. Не говоря уже про мелкіе оттнки обращенія, которые могли бы даже ускользнуть отъ его вниманія, но и помимо ихъ общій тонъ былъ совершенно другой: въ прошлый разъ она слегка смущалась и робла передъ нимъ, а теперь (онъ не могъ не замтить этого) въ ея обращеніи проглядывало снисхожденіе, и роблъ уже онъ. Какъ только онъ ясно созналъ это, ему стало досадно на себя и захотлось напустить на себя смлости, заговорить развязно и вообще попасть въ свой обыкновенный тонъ, ‘сдлаться самимъ собой’, какъ онъ мысленно выразился. Но онъ упускалъ изъ виду, что если-бы теперь онъ сдлался самимъ собой, то онъ былъ бы способенъ въ безумномъ порыв упасть передъ ней на колни и цловать край ея платья, которое, казалось, такъ шло и къ ея скромному, ласковому личику, и къ ея стройной и мягко-граціозной фигур. Стараясь ‘сдлаться самимъ собой’, онъ, собственно говоря, хотлъ сдлаться такимъ, какимъ онъ былъ. Но это было невозможно. И вотъ онъ продолжалъ сидть съ прежней глупой застнчивостью, съ прежней неловкостью взглядовъ и движеній.

А она вполн понимала его. Съ первой встрчи заинтересованная имъ, со второй — понявшая, что онъ страдаетъ, она, посл разговора съ братомъ, твердо ршила пойти къ нему. Два стимула, такъ часто рождающіе любовь въ женщин,— любопытство къ оригинальному душевному складу человка и желаніе облегчить страдальца — въ данномъ случа оба были на-лицо, и быстро вспыхнуло чувство, противъ котораго простая, неизломанная двушка и не думала бороться, а отдалась на его волю и пошла туда, куда звало ее оно.

Вмст съ чувствомъ явилась и сопровождающая его чуткость, граничащая съ прозрніемъ, чуткость, которая почти всегда просыпается въ сердц женщины, когда его охватитъ любовь. Эта чуткость объяснила двушк и внутренній смыслъ краткой записки, гд стояло только одно слово: ‘приходите!’,— и ту странную манеру держать себя, которую проявлялъ теперь Качаевъ. Все это было для нея ясно и понятно, и если теперь, по временамъ, смущеніе овладвало и ею, то только потому, что ей было неловко за Качаева, что она смущалась его смущеніемъ, входила въ его положеніе и никакъ не могла придумать, чмъ бы облегчить его. И, въ то же время, сердце ея наполнялось радостью отъ сознанія причинъ этого смущенія, которое происходило, (она ясно понимала это) отъ нежеланія Качаева выдать себя передъ ней. Двушка чуяла свою побду и радовалась ей. Но если въ этой радости и была крошечная доля торжества обыкновеннаго женскаго самолюбія, то все-таки большую часть ея составляла радость за Качаева: двушка врила, что теперь она спасетъ Качаева и дастъ ему счастье.

А онъ терялся все больше и больше. Чмъ дальше, тмъ трудне и трудне становилось ему сдерживать и ломать себя, и тмъ сильне и сильне отражалась эта борьба на ея теперешнемъ результат — смущеніи.

Наконецъ, она отложила книгу и, повернувшись въ Качаеву и даже слегка наклонившись къ нему, видимо внезапно ршилась на это-то и заговорила.

— Алексй Ивановичъ,— начала она, умоляя и вмст съ тмъ опять какъ бы ободряя его взглядомъ:— зачмъ вы неискренни со мной, зачмъ вы играете роль?..

Это былъ смлый приступъ. Она сама испугалась, когда сдлала его. Качаевъ могъ даже вспылить въ отвтъ на это. Разв онъ далъ ей право на такой тонъ?!..

Но онъ не вспылилъ. Онъ вздрогнулъ, точно испугался, и какъ-то безпомощно взглянулъ на нее.

— Отвчайте же! Зачмъ?— продолжала настаивать она, ободряя его не только взглядомъ, но и улыбкой.

Но онъ усплъ уже собраться съ силами. Не глядя на нее, онъ отвчалъ:

— Простите, Надежда Дмитріевна, но… я замчаю, что нашъ разговоръ принимаетъ какой-то странный оборотъ и… вообще… вообще я не понимаю… не понимаю цли… Очевидно, между нами существуетъ какое-то недоразумніе, которое… (‘Ну-же, смлй, не мямли!’ — прикрикнулъ онъ на себя)… которое, во всякомъ случа, слдовало бы прекратить…

Онъ постарался кинуть на нее вопросительно-строгій взглядъ, но вмсто этого въ его глазахъ такъ и отразилась его внутренняя, скрытая отъ него самого, боязнь, что вотъ-вотъ она обидится, встанетъ и уйдетъ.

Но она продолжала понимать его, и не обидлась, дотронулась до его руки, лежавшей на ручк кресла, и проговорила:

— Полно вамъ! О какомъ недоразумніи вы говорите?.. Зачмъ вы неискренни, еще разъ повторяю вамъ?.. Вы напускаете на себя… Алексй Ивановичъ! (голосъ ея какъ-то особенно зазвучалъ) — зачмъ вы боитесь себя?.. Вдь я совсмъ понимаю васъ, все понимаю!..

Не давая ей договорить, онъ вдругъ порывисто вскочилъ съ мста, страшно пораженный и испуганный, что она поняла его. Его мгновенно поразила мысль, что двушка наврное смется надъ нимъ, что она не можетъ не смяться, потому что, конечно, смшонъ человкъ съ сдой головой, человкъ, который увряетъ, что онъ ‘отошелъ отъ жизни въ сторону’, и который въ то же время млетъ (онъ такъ и подумалъ: ‘млетъ’ ) въ присутствіи хорошенькой двушки.

И боязнь быть смшнымъ заставила его быть грубымъ.

Онъ сказалъ:

— Изъ уваженія къ вамъ, Надежда Дмитріевна, я еще разъ прошу васъ оставить разговоръ въ такомъ тон: онъ, по моему, даже обиденъ для вашего самолюбія!

Послднюю фразу онъ съумлъ сопроводить иронической улыбкой, которая кое-какъ ему удалась.

А она… еслибъ она его не жалла, то непремнно бы разсмялась,— до того видла она его насквозь. Но женскій тактъ подсказалъ ей, что ‘на сегодня довольно’. И она сама схитрила. Поднявшись, въ свою очередь, съ мста, она сказала:

— Я вижу, что сегодня мы съ вами не сговоримся. Алексй Иванычъ, и потому ухожу…

‘Зачмъ же?’ — чуть не крикнулъ онъ, но закусилъ губы и молча поклонился.

Двушка стала надвать свой ватерпруфъ.

Качаешь стоялъ неподвижно, одной рукой опершись о спинку кресла, а другой вертя часовую цпочку.

‘Ну, что-же, останови ее: видишь, она уходить!’ — такъ и стучало въ голову Качаева.— ‘Подумай только: вотъ, сейчасъ, запрется за ней дверь, и ты останешься опять одинъ въ своей комнат… Совсмъ одинъ!.. Опять холодомъ поветъ на тебя!.. Смотри: вотъ она умышленно долго застегиваетъ пальто: она ждетъ… Протяни къ ней руки, позови ее… Скорй, пока не поздно!’

‘Нтъ, нтъ и нтъ!’ — сказалъ себ Качаевъ и молчалъ, продолжая стоять неподвижно, и теперь даже не могъ уже остановить ее,— такое странное, жгучее наслажденіе доставляла ему та душевная боль, которая его теперь терзала.

‘Вотъ-вотъ… она ужъ совсмъ готова… совсмъ уходитъ’…

Дйствительно, она совсмъ уходила.

— До свиданія,— протянула она Качаеву руку.

— До свиданія!

Самъ не зная почему, онъ даже не подалъ ей руки. Онъ даже замеръ отъ страха, когда сдлалъ это, но все-таки сдлалъ, и въ это мгновеніе больное, жгучее чувство наслажденія еще больше заныло въ его груди.

Не больше двухъ секундъ простояла двушка на мст, какъ бы удивленная сначала, но потомъ, понявъ и тутъ Качаева, ласково посмотрла на него еще разъ и вышла.

Когда она шла по корридору, улыбка счастія играла на ея губахъ.

‘Только зачмъ онъ самъ себя мучаетъ?’ — пожалла она.

Она была уврена, что Качаевъ самъ призоветъ ее опять.

‘А если нтъ?— задала она себ вопросъ, и сейчасъ же отвтила:— тогда я сама еще разъ приду къ нему!’

Что въ этотъ слдующій разъ Качаевъ будетъ другой — двушка ни минуты не сомнвалась.

XII.

Когда дверь за Надеждой Дмитріевной заперлась, Качаева разомъ охватило ощущеніе пустоты. Кром того, ему показалось, что въ комнат стало какъ будто темне. Онъ сейчасъ же сошелъ съ мста и началъ ходить отъ стны до стны, засунувъ руки въ карманы и понуривъ голову.

‘Ну, вотъ, и добился! Ушла!— говорилъ онъ себ.— Радуйся теперь!.. Радуйся же!..’

Онъ мысленно кричалъ на себя. Заставляя себя радоваться, онъ не могъ даже теперь опредленно страдать. Онъ не сожаллъ о сдланномъ и не проклиналъ себя. Ни на одно мгновеніе у него не мелькнуло даже желаніе броситься вслдъ за Надеждой Дмитріевной и вернуть ее. Онъ не страдалъ, не мучился: онъ ощущалъ пустоту — и только.

Когда, находившись вдосталь по комнат, онъ попробовалъ-было, наконецъ, взяться за книгу, то сейчасъ же почувствовалъ, что не можетъ читать, что нечего и думать объ этомъ. Когда, посл этого, онъ попробовалъ было начать копаться въ какихъ-то рукописяхъ, онъ достигъ только того, что переложилъ съ мста на мсто два листа исписанной бумаги и опустилъ руки. Тогда, испуганный своимъ состояніемъ, онъ, самъ не зная зачмъ, взялъ стулъ, слъ возл комода, выдвинулъ верхній ящикъ и сталъ разбираться въ бль. Но и эта возня прервалась въ самомъ начал, и онъ вдругъ, на мгновеніе, выпрямился, какъ-то безпомощно подкинулъ глаза кверху, потомъ закрылъ себ лицо руками и, склонившись головой на край комоднаго ящика, громко, порывисто зарыдалъ…

XIII.

На другой день, вернувшись съ уроковъ, Надежда Дмитріевна получила отъ Качаева такое письмо:

‘Уважаемая Надежда Дмитріевна!

‘Прежде чмъ вы получите это письмо, меня уже не будетъ въ Москв, поэтому я позволяю себ теперь быть вполн откровеннымъ.

‘Не знаю, дйствительно ли вы вполн поняли мое вчерашнее глупое поведеніе, и потому объясняю его вамъ: я люблю васъ, но не хотлъ этого показать и боролся съ самимъ собой. Можетъ быть, вы спросите: зачмъ я это длалъ? Отвчу и на это: потому что не имлъ права поступать иначе. Т.-е., вчера, пожалуй, даже я не потому боролся, такъ какъ вчера я не сознавалъ еще этого ‘неимнья права’ настолько, насколько я его теперь сознаю. Вчера просто разсудокъ говорилъ мн, что я долженъ побдить себя, но почему?— я этого не сознавалъ еще такъ ясно и полно, какъ сознаю теперь, посл безсонной ночи, которою я всю цликомъ посвятилъ думамъ объ этомъ. И теперь я понялъ и осмыслилъ это все. Я не потому бгу отъ васъ, что боюсь за себя, и не потому (я не лзу въ герои!), чтобы я считалъ себя не вправ отдаться своему чувству, потому только, что я, какъ ушедшій отъ жизни человкъ, не имю права и на радости жизни. Нтъ, не потому! Ни то, ни другое не остановило бы меня, потому что слишкомъ сильно и неожиданно это чувство овладло мной,— и не сегодня такъ завтра, я былъ бы совсмъ побжденъ. Нтъ, не въ томъ дло! Просто, я, по счастью, подумалъ о васъ, и въ этихъ мысляхъ о васъ и нашелъ силу для борьбы съ самимъ собою. Я понялъ, что, еслибъ я пришелъ жъ вамъ молить васъ о любви, вы бы ужъ хотя бы изъ-за одной жалости не оттолкнули меня. Подумайте же сами, что тогда было бы?.. Вы — живой человкъ, я — мертвецъ. Въ васъ живетъ вра въ свой трудъ, вы привязаны къ своему длу — я давно ‘сложилъ руки’. Допускаю, что, несмотря на это, первое время наша жизнь могла бы идти сносно. Меня бы оживила ваша непосредственность, ваша здоровая, неизломанная душа, и мн бы казалось, что я ожилъ. Но потомъ? Вы бы работали, а я лежалъ бы на боку… Сами вы согласитесь, что такая жизнь была бы невозможна. Вы приходили бы домой посл работы, и встрчали бы во мн человка, который смотритъ на вашъ трудъ какъ на пустое убиванье времени. Вы говорили бы мн о своихъ надеждахъ и мечтахъ — я бы только смялся и надъ тмъ, и надъ другимъ. Наконецъ, самыя ваши увлеченія злили бы меня,— я бы раздражался, оскорблялъ бы васъ (не удивляйтесь: это непремнно было бы)! Чмъ же бы это все кончилось? къ чему бы привела насъ такая жизнь?.. Или я ушелъ бы отъ васъ, не стерпвъ близости такого чуждаго мн по духу человка, или же (и я думаю, что это врне) я сдлалъ бы васъ такою, каковъ я самъ, т.-е., такою же неврующей. Но ушли ли бы вы тогда тоже ‘въ сторону отъ жизни’, или же, наоборотъ, потерявъ вру, совсмъ бы измнились и… Богъ еще знаетъ, что вышло бы тогда изъ васъ!.. Допуститъ, что вы передлали бы меня,— нельзя! Конечно, это говорю про себя я самъ, но я на досуг такъ привыкъ копаться въ своей душ, что, право, могу врно судить о себ. Впрочемъ, пожалуй, тутъ и спорить-то не о чемъ! Еслибъ я былъ отвлеченный философъ-пессимистъ, разсуждающій о цнности жизни, то ваша любовь могла бы разбить всю мою философію. Но я совсмъ не то. Мой пессимизмъ не сочиненъ и не отъ Шопенгауэра, и не отъ Гартмана заимствованъ, а выношенъ на моей собственной шкур, моей собственной душой выстраданъ, изъ жизни взять и связанъ съ нею. Философы иногда философствуютъ сами по себ, а жизнь свою устроиваютъ тоже само по себ, а я такъ не могу. Съ тхъ поръ, какъ я прочелъ первую дльную и честную книгу, я сталъ болть общественными вопросами, ‘вельтшмерцемъ’ стадъ страдать. Давно во мн этотъ ‘вельтшмерцъ’ сидитъ, и никакой любви его изъ меня выколотить не удастся. Вспышка пройдетъ, душа опять дла запросить, а его нтъ…

‘Впрочемъ зачмъ я это вамъ пишу? Я и не предполагаю, что вы вэдумали бы изъ меня все человческое выколачивать: не такая вы!.. Я хотлъ только сказать, что вры новой въ меня вы не вдохнете, оптимистомъ меня снова не сдлаете, именно потому, что пессимизмъ мой не сочиненный, а выстраданный и изъ живыхъ наблюденій взятый. Всякія ваши увренія я примрами разобью и этими же примрами свое вамъ докажу. А вы мн другихъ примровъ не подберете, потому что нтъ ихъ, и вры своей не докажете, потому что нельзя ее доказать. Ну, и выйдетъ такъ, какъ я говорю: или я уйду отъ васъ, или васъ сгублю, потому что живой съ мертвымъ не уживутся.

‘Все это я написалъ вамъ для того, чтобы пояснить, почему я убгаю отъ васъ и въ чемъ нашелъ силы, чтобы побороть свою дурь.

‘А теперь прощайте, дорогая моя, милая, любимая! Прощайте! Отъ всей души желаю вамъ всякаго счастія!.. Простите, что противъ воли нарушилъ вашъ покой!.. Прощайте!..

‘Алексй Качаевъ’.

А внизу было приписано, очевидно позже и стоя, наскоро, такъ какъ строки шли вкось и были набросаны неразборчиво:

‘А на досуг подумайте, что, просвщая богатенькихъ балбесовъ и балбесинокъ, не культивируете ли вы ‘піявицъ страны родной’?…

‘Привтъ вашему брату!’

——

Почти въ то же время, когда Надежда Дмитріевна читала это письмо, Качаевъ садился въ вагонъ почтоваго позда одной изъ южныхъ желзныхъ дорогъ.

Онъ былъ такой же, какъ прежде, сдержанный, ровный въ движеніяхъ, и только по особенно сильно осунувшемуся лицу его, по воспаленнымъ безсонницей глазамъ да по замтно-прибавившейся сдин и можно было заключить, что за послдніе дни онъ пережилъ много тяжелыхъ минуть

Поздъ тронулся. Качаевъ выглянулъ въ окно на Москву, потомъ провелъ рукой по главамъ и снова откинулся въ глубину вагона, тутъ же почему-то припомнивъ своего знакомца пенсіонера-старичка, о которомъ совсмъ забылъ послднее время. ‘Теперь онъ, вроятно, обдаетъ… Поди, меня поджидаетъ!..’И Качаевъ улыбнулся доброй улыбкой: этотъ старикъ никогда не мшалъ ему быть ‘въ сторон отъ жизни’.

В. Ларинъ.

‘Встникъ Европы’, No 12, 1886

ВЪ СТОРОН ОТЪ ЖИЗНИРАЗСКАЗЪ.

Читайте также:

ВЪ СТОРОН ОТЪ ЖИЗНИ
РАЗСКАЗЪ.