ВЪ СТОЛИЦ.
(ОТРЫВКИ ИЗЪ ПОВСТИ).
ВЪ СТОЛИЦ.
(ОТРЫВКИ ИЗЪ ПОВСТИ).
1.
II.
III.
IV.
——
В столице, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1867
Время на прочтение: 55 минут(ы)
Въ Петербург есть очень много домовъ, гд вы встртите изящное общество, изящную обстановку, изящные разговоры, изящный столъ и, тысячу лтъ ломая голову, не поймете, изъ какихъ средствъ изящные хозяева этихъ домовъ достигли этого изящества. Встрчая въ ихъ кругу юнаго князя Душкина и ловкаго барона Швальбе, секретаря при посольств какого-то герцогства, записаннаго въ готскй альманахъ дворянскихъ фамилй, вы начинаете считать достопочтенныхъ хозяевъ аристократами высшаго полета вы, при первомъ удобномъ случа, говорите въ аристократическомъ кругу стараго князя Душкина объ этихъ милыхъ, любезныхъ людяхъ. Но каково же должно быть ваше изумлене, когда старый князь Душкинъ насмшливо прищуритъ свои, и безъ того насмшливые, холодные, свинцовые глаза и, пожавъ плечами, скажетъ: ‘извините, я не имю удовольствя ихъ знать. Даже самая ихъ фамиля какъ-то ускользнула изъ моей памяти. Впрочемъ и немудрено, въ старости помнишь, что было за сто лтъ, а какой нибудь вчерашней комеди и названя не припомнишь.’ Вы начинаете чувствовать, что вы промахнулись, что ваши любезные, милые знакомые составляютъ для аристократи неизвстное племя, столь же неизвстное, какъ людоды какого нибудь острова Фиджи. Вы бьете себя мысленно по лбу, обзываете свою приличную особу неприличнымъ именемъ ‘телятины’, каетесь за свою несообразительность и припоминаете только теперь, что у вашихъ знакомыхъ на серебр, на каретахъ, на печатяхъ нтъ даже фамильнаго герба, а просто виднется шикарный, по своей неразборчивости, вензель изъ славянскихъ буквъ, что уважаемый вами хлбосолъ и его супруга воспитывались въ казенныхъ учебныхъ заведеняхъ, а не дома, не подъ надзоромъ трехъ гувернантокъ и двухъ гувернеровъ, что они не имютъ входа ко Двору, что ихъ лакей носитъ общую всмъ лакеямъ простыхъ смертныхъ гороховую ливрею, постоянно украшивающую собою церемоню чиновничьихъ и купеческихъ свадебъ, что, наконецъ, все это ясно доказываетъ ихъ неаристократическое происхождене, и вамъ длается ясною, какъ самый ясный лтнй день, ихъ принадлежность къ мру биржи, спекуляцй, торговыхъ сдлокъ и капитала. На музыкальномъ вечер биржевого маклера Размннаго, постоянно дающаго въ течене пяти или шести послднихъ лтъ музыкальные вечера, гд собираются лучше зазже артисты и куда недопускаются армейске офицеры, вы тонко справляетесь о размрахъ денежныхъ длъ безпокоющаго васъ изящнаго знакомаго.
‘Какя у него тамъ дла! восклицаетъ Размнный.— Эти аристократы продаютъ свое наслдственное, а не акцями живутъ.’ Въ эту минуту вы изображаете своею особою восклицательный и вопросительный знаки, и сомнительно смотрите съ одной стороны на брилланты супруги изящнаго господина, съ другой на его свободное обращене съ юнымъ княземъ Душкинымъ и барономъ Швальбе. Вамъ кажется, что Размнный сейчасъ же шепнетъ вамъ: ‘а вдь это просто оконныя стекла на ней!’ Вы ждете, что вотъ-вотъ юный князь Душкинъ нагло скажетъ изящному господину: ‘ну довольно шутить Васька, прикажи-ка подавать мн карету!’ Но все идетъ по старому: брилланты и признаются за брилланты, свободное обращене съ княземъ и остается свободнымъ. Васъ подмываетъ желане поговорить посерьезне съ княземъ и барономъ о вашихъ общихъ знакомыхъ.
— Далеко пойдетъ нашъ милый Василй Павловичъ, говорите вы имъ про изящнаго господина.— Въ министры смотритъ.
— Ну, не такую нужно голову, чтобы изъ его круга далеко пойдти, двусмысленно и колко улыбается князь.
— Однако его связи обширны, вы сами такъ коротко сошлись съ нимъ,— добиваетесь вы разршеня загадки.
— Да, у него прехорошенькая жена, смется князь, вставляя въ глазъ стеклышко и разсматривая жену вашего общаго знакомаго.
Баронъ Швальбе вклеиваетъ тоже какую-то французскую фразу, но вы, къ величайшему своему горю, не понимаете ее, такъ какъ на его французскомъ язык одинаково выговариваются je и chez, faim и femme, что заставляетъ васъ предполагать, будто баронъ видитъ возможность утолять свой голодъ у изящнаго господина и въ тоже время вамъ чудится, будто ему нравится жена этого господина. Въ конц концовъ вы начинаете слдить за каждымъ взглядомъ этой жены, глядите на нее подозрительными глазами, отыскиваете во всемъ ея существ какое-то пятнышко, еще невидимое для вашего глаза, но уже угаданное вашимъ свтскимъ чувствомъ. Горе ей, если она лишнй разъ взглянетъ на кого нибудь при васъ! Уловивъ этотъ взглядъ, вы вдругъ повеселете, и изъ вашей груди вырвется многозначительное, страшное, роковое ‘а!’
Обды же и музыкальные вечера продолжаются, въ ожидани этого а! по прежнему, князь Душкинъ, баронъ Швальбе и вы сами обдаете, наслаждаетесь музыкой, любезничаете, танцуете въ дом изящныхъ знакомыхъ и, мало по малу, перестаете тревожиться, когда васъ спрашиваютъ:
— Да что онъ такое?
— А чортъ его знаетъ, отвчаете вы,— у него жена хороша.
— Аа!!
Вы ни на что не намекаете этою фразою, вы ни на кого не клевещете ею, вы просто выражаете этимъ свое мнне о красот такой-то личности, потому что можно же сказать, не клевеща на ближнихъ, не оскорбляя ихъ, что у такого-то есть прекрасная картина, чудесная лошадь, красавица собака? Отчего же нельзя сказать, что у такого-то хороша собою жена?..
Таковъ былъ домъ Виктора Владимровича Доброво. Въ немъ все блестло заманчивостью новой игрушки,— мебель, серебро, обои, разговоры, сами хозяева и ихъ гости. Каждый гость былъ невиданною игрушкою, по крайней мр, для его жены, Катерины Ивановны.
— Это, мой другъ, такой-то, а это моя жена, говаривалъ Доброво при каждомъ посщени того или другого лица, и Катерина Ивановна, какъ дитя, радовалась ‘игрушк,’ разсматривала эту ‘игрушку’, длала о ней свои заключеня и иногда мшала имена этихъ ‘игрушекъ’. Такъ иной еще плохо говорящй ребенокъ называетъ солдатика собакой.
Первый балъ въ дворянскомъ собрани былъ тоже невиданною игрушкою для Катерины Ивановны, и она сама, въ свою очередь, была такою же невиданною игрушкою для собраня. Ее боле всего занималъ ея новый бриллантовый фермуаръ,— собране не замчало его, какъ вещь давно знакомую всмъ, и занималось боле всего тмъ, что было подъ нимъ. Разбитый на ноги графъ Баумгрилле осклабилъ свои единственные два зуба улыбкой удовольствя, увидавъ Катерину Ивановну, провожаемую съ балу десяткомъ молодежи, и попросилъ ея мужа познакомить его съ него. Онъ былъ ей представленъ и, всю дорогу, она хохотала надъ его единственными двумя зубами…
— Право, я не знаю, что ты могла найти смшнаго въ такой почтенной, достойной уваженя особ, удивлялся Викторъ Владимровичъ смху жены.
— Помилуй, эти клыки… Ха, ха, ха!…
— Вотъ это-то и дурно, что пручили васъ въ институт смотрть только на вншность. Вы готовы хвалить каждаго негодяя, дурака за хорошеньке глазки, да за блые зубы….
Катерина Ивановна хотла посмотрть на мужа посерьезне, но вспомнила клыки Баумгрилле, и засмялась снова.
На слдующй балъ графъ Баумгрилле искусно устроилъ свидане Катерины Ивановны съ своею женою такимъ образомъ, что ни графиня не была подведена къ Катерин Ивановн, ни Катерина Ивановна къ графин, но об сошлись какъ-то случайно, неожиданно, на средин залы. Ловкй маневръ былъ устроенъ такъ, по той причин, что безобразная, старая графиня, по своему положеню въ свт, не могла подойти первая къ какой нибудь madame Доброво, а madame Доброво, по своей поражающей, выходящей изъ ряду вонъ красот, могла пробить себ путь въ свт и безъ покровительства какой нибудь знаменитой (по лтамъ свтской жизни) графини Баумгрилле. Здсь красота выскочки сравняла ее съ безобразною извстностью.
— А съ вами графиня, кажется, уже знакома, сказалъ, осклабляя свои два зуба, Баумгрилле, Виктору Владимровичу, представивъ его жену графин.
— Да, поклонился Доброво, мы…
— Мы знакомы, прервала его графиня, увидавъ утвердительный поклонъ Доброво, и по ея язвительнымъ, тонкимъ губамъ пробжала дкая усмшка, ясно говорившая, что графиня подумала: ‘да, голубчикъ, я видала тебя, когда ты таскался съ бумагами къ моему мужу, и много подобныхъ теб гусей я видала, голубчикъ,— ты не первый…’
Викторъ Владимровичъ почувствовалъ это, хотя и не подозрвалъ, что графиня очень неразборчива на выраженя въ бесдахъ съ самой собою. Но онъ, въ тоже мгновене поспшилъ уврить себя, что онъ бывалъ въ дом графини не только по дламъ, но и какъ гость, какъ знакомый, и, утшившись этою мыслью, которой самъ не врилъ, снова улыбнулся привтливою улыбкою.
— Ты отплатишь ей когда нибудь визитъ? спросилъ Баумгрилле жену по уход новыхъ знакомыхъ.
— Да, если не забуду, когда поду мимо ихъ дома, равнодушно отвтила жена.
— Вы намрены сойдтись съ Доброво? спросилъ какой-то гвардеецъ графиню.
— Сойдтись! переспросила графиня и пожала плечами.— Она будетъ на. нашемъ балу. Вы знаете мое пристрасте къ хорошенькимъ ненужностямъ. Кстати, видли вы мою новенькую собачку?
— Нтъ-съ.
— Чудесное созданье! Я и ее покажу вамъ во время нашего бала.
ГраФиня съ саркастическою усмшкою кивнула головой, и отошла отъ гвардейца.
— Ха, ха, ха, разразился онъ смхомъ.
— Что съ тобой? спросилъ его стоявшй вблизи прятель.
— Графиня Баумгрилле будетъ показывать на своемъ балу свою новенькую собаченку и… Ха, ха, ха, захохоталъ онъ снова, увидавъ проходившихъ мимо Катерину Ивановну и ея мужа.— Я и ее вамъ покажу, и ее, c’est adorable! Ха, ха, ха, заливался гвардеецъ.
Что вы думаете, когда видите человка въ тонкой батистовой манишк? Не то-ли, что у него подъ ней надто плохое блье, что у него нтъ средствъ носить лучшее блье и есть непреодолимое желане, по крайней мр, хоть на однихъ видныхъ мстахъ, показать образчикъ того сорта полотна, въ который ему хотлось бы нарядить свою особу? Не чувствуете ли вы всю неизмримую глупость этого человка, прикрывшаго грубую дерюгу батистовой заплатой? Кого онъ обманываетъ? Или онъ хочетъ обмануть себя? Но какъ же обмануть себя? И не составляетъ ли именно эта батистовая заплата для него источникъ вчныхъ тревогъ и волненй, не боится ли, не трепещетъ ли онъ каждую минуту, что гд нибудь высунется ея предательскй клочекъ обличитель, не видитъ ли онъ въ ней, и только въ ней одной, ‘удостоврительнаго свидтельства въ своей бдности?’ Но сколько тысячъ человкъ изъ насъ имютъ подобныя манишки, какъ усердно изобртаемъ мы новые сорты подобныхъ манишекъ!
Роль такой батистовой манишки у Доброво играла изящность вншней стороны его дома, его гостей, его манеръ. Подъ этой манишкой таилось нчто другое, очень грубое. Оно усердно скрывалось отъ постороннихъ людей, и посторонне люди еще усердне докапывались до него. Никому, даже и Катерин Ивановн, не были извстны матеральныя средства Виктора Владимровича, и это безпокоило всхъ, за исключенемъ каретниковъ, портныхъ и другихъ ремесленниковъ, имвшихъ дло съ Викторомъ Владимровичемъ, хотя, можетъ быть, они-то именно и имли боле всхъ другихъ людей основаня безпокоиться на этотъ счетъ. Сверхъ того у Доброво была мать. Сынъ отлично одвалъ старуху, въ церкви у нея было опредленное мсто, гд ставился стулъ и разстилался коврикъ. Она раздавала гроши нищимъ, милостиво разговаривала съ сторожемъ, съ благодарностью принимала даровую просфору и, выходя отъ обдни, кланялась безчисленному множеству знакомыхъ по церкви, всегда готовыхъ проводить ее до кареты, чтобы поднять носъ передъ тми, кому некого провожать до каретъ. Эта старуха родилась въ конур отца — дворника, вышла замужъ изъ палатъ отца почетнаго гражданина. Она едва знала грамоту, но ей казалось, что она отлично образована, такъ какъ у ея покойнаго мужа и у ея еще здравствовавшаго сына собирались отлично образованные люди. Она была пятымъ колесомъ въ колесниц этихъ трехъ близкихъ ей существъ, но она показывала всмъ, кому могла, и можетъ быть увряла даже себя, что она играла и играетъ очень важную роль въ родныхъ гнздахъ.
— Когда я у батюшки конторою управляла, начинала она разговоръ съ новой личностью и, если ее слушали, по цлымъ часамъ передавала свои воспоминаня о ведени конторскихъ длъ, о дружб ея батюшки съ архереемъ еодосемъ, говорившемъ, что ея батюшка могъ бы любой епархей управлять, о томъ, какъ это было ей лестно, такъ какъ дла велись собственно ею, и о другихъ тому подобныхъ и не мене интересныхъ событяхъ минувшаго. Доброво не разрушалъ ея мечтанй. Онъ не ршался и выгнать ее вонъ, но просто сказалъ ей:
— Пожалуйста, не говорите вы объ управлени конторой. Что кому за дло до этого?
Съ этого времени старуха стала жаловаться на боль въ ногахъ и, повидимому, вполн была довольна новою темою безконечныхъ вздоховъ и описанй болзни, такъ какъ слушатели невольно проникались участемъ, слыша, что у старухи здсь стрляетъ, тутъ колетъ, а вотъ тамъ такъ ноетъ, такъ ноетъ, что свта божьяго не видать,— и, судорожно скрывая звоту, предлагали расказчиц руку, если ей было нужно дойдти отъ дивана до дверей.
— Что это вы все о своихъ ногахъ толкуете, вдь это тоску наводитъ, сказалъ Доброво, и посовтовалъ матери сидть въ своей комнат, если она больна.
Съ этого времени старуха не появлялась между гостями, но только изрдка, во время собранй у сына, рисковала медленною, разслабленною походкою протащиться черезъ гостиную и, кивая головой тмъ и другимъ изъ знакомыхъ, говорила, махая рукой:
— Совсмъ расклеилась, совсмъ расклеилась, батюшка, не могу даже и посидть съ вами.
Знакомые поддерживали ее подъ руку и доводили до дверей.
— Спасибо, спасибо вамъ, говорила она.— Ужь видно не долго мн бродить по блу свту.
Вс приходили въ уныне, а Доброво косился и чутко слушалъ, не скажетъ ли мать какой нибудь чепухи, не заговоритъ ли объ управлени батюшкиной конторой или о болзни своихъ ногъ съ людьми, занятыми послдней рчью Жюля Фавра противъ Луи-Наполеона и распоряженями Линкольна относительно южанъ. Старуха приходила въ свой уголъ и говорила какой нибудь горничной или знакомой, посщавшей ее съ черной лстницы:
— Не могу я съ ними сидть, а ужь какъ упрашиваютъ, какъ жалютъ. И что я имъ? Ужь не пара, кажется, молодежи дура-старуха…
— Ахъ, что вы, матушка! восклицала собесдница, думая, про себя: ужь дйствительно дура ты старая, только что вотъ у тебя въ сундук-то хотлось бы знать.— Да вы, матушка, добавляла она вслухъ,— всхъ молодыхъ за поясъ заткнете.
— Ну нтъ, не то теперь время, а вотъ, когда я у батюшки конторой управляла…
Дале шелъ обычный, длинный, предлинный разсказъ…
Старуха любила читать газеты и иногда, въ тсномъ семейномъ кружк, толковала о прочитанномъ.
— Да кто этотъ Жюль-то Фавръ? спрашивала она у сына во время обда.
— Адвокатъ, отвчалъ Викторъ Владимровичъ, и поспшно начиналъ разговоръ съ своимъ единственнымъ гостемъ.
— Это тоже, что у насъ стряпчй, выходитъ?
— Почти, вскользь отвчалъ Доброво изъ приличя.
— Такъ чего же его не посадятъ въ тюрьму за такя рчи? Удивляюсь я, право, что тамъ за люди, съ этакой мелюзгой справиться не могутъ, говорила старуха.
Викторъ Владимровичъ смотрлъ въ тарелку, гость кусалъ губы, а старуха продолжала соображать, въ комнат воцарялась неловкая тишина…
Тяжелымъ бременемъ лежало это существо на плечахъ Доброво. Это понимали вс и тщетно старался онъ говорить при разговор о матери: ‘да вотъ мы съ матушкой все не можемъ за-границу собраться, а ей нужно бы, она все хвораетъ’. Слушая эту фразу, люди думали, что сынъ радъ бы отправить мать не за границу Росси, но за границу мра сего, гд нтъ ни батюшкиныхъ конторъ ни больныхъ ногъ, и всхъ мучилъ вопросъ: почему онъ держитъ ее у себя? Прислуга, съ свойственнымъ ей цинизмомъ, говорила, что не будь у старой барыни кованаго сундука и ее вытурили бы изъ дома…
Старуха берегла этотъ сундукъ пуще глаза, никому не довряла отъ него ключей, никому не говорила, что въ немъ есть, и при перездахъ на новыя квартиры заботилась пуще всего объ немъ, такъ что его отправляли обыкновенно не на возу, а перевозили въ коляск вмст съ старухой. Чтобы въ немъ ни было, но мы можемъ сказать одно, что между другими сокровищами тамъ, вроятно, лежалъ дорогой для старухи ключъ отъ сыновней привязанности и сыновняго уваженя Доброво… А еще что? Да можетъ быть больше ничего, вдь и передо мной она не открывала своего сундука.
Въ этомъ микроскопическомъ мр, гд люди требуютъ комедй и играютъ ихъ сами, Катерин Ивановн, какъ мы видли, жилось нескучно. Жизнь была, повидимому, такъ полна содержанемъ, захватила такое широкое пространство въ своемъ течени, что не оставляла ни на минуту человка одного въ жертву праздной скук. Новый балъ, первое представлене неигранной пьесы, заказъ платья для предстоящаго вечера въ собрани, хлопоты по устройству оффицальнаго обда, интересный романъ, толки о газетныхъ извстяхъ, пикантныя выходки однихъ ближнихъ на счетъ другихъ ближнихъ, наконецъ даже смшная старуха, мать мужа, съ своими наивностями,— все это занимало Катерину Ивановну, и какъ-то странно, какъ-то мелочно казалось ей житье невсты ея брата, Лизаветы Васильевны Глазовой, которую она иногда посщала, чтобы сдлать удовольстве брату, жившему въ то время въ деревн. Въ этомъ жить-быть было что-то слиткомъ будничное, прозаическое, даже мщанское, вс появлявшеся здсь люди хлопотали только о хлб, и съ чувствомъ грусти прислушивалась Катерина Ивановна къ разговорамъ этого кружка.
— Достала ли работу Тибенькова? спрашивала какъ-то Лизавета Васильевна у одного изъ своихъ хорошихъ знакомыхъ, Семенова.
— Достала.
— Ну, значитъ, перебьется покуда. А что Лобковъ?
— Чортъ дернулъ его сойтись съ спекуляторами, за переводъ денегъ не отдаютъ шельмецы. Жрать нечего. Вчера книги сбылъ.
Воцарилось тяжелое молчане. Катерина Ивановна попробовала заговорить о литератур, потомъ о театр, и увлеклась воспоминанями о послднемъ спектакл. Лизавета Васильевна слушала ее молча и, кажется, думала совсмъ о другомъ.
— А вотъ у насъ такъ свои драмы разыгрываются, и денегъ за смотрнье платить не нужно, неожиданно процдилъ сквозь зубы Семеновъ.
Разговоръ прервался. Катерин Ивановн стало какъ-то неловко, ей было досадно на безцеремонность Семенова. Черезъ нсколько минутъ она ухала домой, и всю дорогу жалла о своемъ брат, Ван, которому суждено жить въ этой жалкой сред съ жалкими стремленьицами и узенькимъ кругозоромъ. Посл одного изъ подобныхъ визитовъ, которые были очень рдки, она прхала домой какъ-то необыкновенно торопливо, и поспшно вошла въ залу.
— Витя, братъ прхалъ, сказала она, и въ туже минуту воскликнула: — Ваня, да ты уже здсь, а я такъ спшила.
Викторъ Владимровичъ прилично случаю улыбнулся, Иванъ Ивановичъ пожалъ руку сестры. Начались толки.
— Я узнала о твоемъ прзд у Лизы, говорила сестра.— Ну, что наши?
— Хандрятъ.
— Гд вы остановились? спросилъ Викторъ Владимровичъ, желая изъ приличя предложить Ивану Ивановичу перехать на время къ нимъ.
— Въ семейств моей невсты.
— Мм… почему-то смшался приличный Доброво и поспшно всталъ.— Вы меня извините, я уду на полчаса по дламъ. Надюсь, что вы пробудете у насъ до вечера.
— Нтъ-съ. Съ часъ, можетъ быть, посижу.
Викторъ Владимровичъ откланялся.
— Такъ я тебя и отпущу, воскликнула Катерина Ивановна, обращаясь къ брату.
— Нужно побывать у товарищей.
— Врно кому нибудь хлба недостало, разсмялась Катерина Ивановна въ отвтъ на слова брата.
— Какъ хлба недостало?
— Да, Ваня, ты меня извини, но мн право смшно, что въ кругу Лизы только и толкуютъ о рубляхъ и о хлб.
— Чтожь тутъ смшнаго? Объ этомъ везд толкуютъ.
— Знаю. Но не объ одномъ этомъ толкуютъ друге, иные говорятъ и о другомъ. Знаешь ли, мн становится иногда скучно у нихъ, такъ и напоминаютъ эти толки о хлб нашъ деревенскй домъ, гд только объ д и думали.
— Нашла сходство! Тамъ людямъ да въ горло не шла, а тутъ люди не знаютъ, гд пайдти кусокъ хлба.
— Да чтожь они не служатъ?
— Ты бы поискала имъ хорошихъ мстъ!.. Однако, мн пора хать, нечего золотое время терять. Зазжай, если хочешь, въ воскресенье, ко мн на свадьбу. Не опоздай только, я въ два часа внчаюсь.
Въ обращени Ивана Ивановича съ сестрою былъ какой-то холодный, отчасти пренебрежительный тонъ. Они не видались давно, веселая болтовня писемъ Катерины Ивановны убдила ея брата въ томъ, что она неисправима, и онъ не считалъ нужнымъ серьезно убждать ее въ чемъ бы то ни было. Его немного барская натура не была способна къ откровенности, расходясь съ человкомъ во взглядахъ, онъ длался съ нимъ холоденъ, но оборвать связи или перетянуть человка на свою сторону не могъ.
Черезъ недлю, посл своего прзда въ городъ, Иванъ Ивановичъ женился, мсяца черезъ два онъ пристроился при редакци одной газеты и зажилъ той тихой жизнью, на какую былъ способенъ по своему мягкому податливому характеру. Вокругъ него собирался кружокъ молодежи, онъ давалъ ей по возможности работу, работалъ самъ для газеты, не мирился съ обществомъ, но мирился съ своей судьбою и радовался, что въ его дом собираются честные люди. Иногда онъ зазжалъ для чего-то къ сестр, иногда она зазжала къ нему, оба были довольны исполненемъ обряда родственныхъ свиданй, хотя и не чувствовали въ этомъ никакой необходимости,— они могли видться чаще, могли видться рже — и все-таки никто не замтилъ бы отъ этого никакой перемны. Однажды выдался такой день, что Катерина Ивановна не знала, какъ бы его убить (а таке дни въ послднее время являлись все чаще и чаще), вслдстве этаго она ршилась захать къ брату. Въ его маленькой квартирк она застала совершенно незнакомую ей личность. Это былъ человкъ лтъ двадцати восьми или девяти, красивый и мужественный, его загорлое лице было холодно и спокойно. Подобная отталкивающая холодность и спокойстве могли бы очень непрятно подйствовать на встрчнаго, если бы на лбу незнакомца не было слдовъ двухъ, трехъ морщинъ, говорившихъ о чемъ-то тяжеломъ, пережитомъ имъ. Разговоръ шелъ о разныхъ разностяхъ, Лизавета Васильевна сообщала гостю о событяхъ послдняго времени, точно это существо явилось съ того свта, и потому не знало ничего о происходившемъ на земл въ послднй годъ. Мало по малу разговоръ коснулся лицъ, знакомыхъ и Катерин Ивановн, и сдлался общимъ. Лизавета Васильевна хвалила знакомую ей молодежь за трудолюбе.
— Не говори, пожалуйста, съ такимъ пафосомъ объ этой молодежи, сказала ей Катерина Ивановна.— Старики побольше ихъ работаютъ, я это знаю по Вит, а эти больше проповдуютъ о труд, вотъ какъ Андреяновъ проповдывалъ.
— Чтожь изъ этого? Андреяновъ не составляетъ всей молодежи, возражала Лизавета Васильевна,
— Конечно не составляетъ, но подобныхъ ему очень непривлекательныхъ личностей много. Вотъ и любимый твой шутъ Семеновъ….
— Онъ не шутъ, рзко произнесъ незнакомый Катерин Ивановн человкъ.— Шутовствомъ не накормишь себя, не поднимешь на ноги брата. Тутъ нужно что нибудь побольше шутовства.
Катерину Ивановну немного покоробило отъ этой рчи, не слишкомъ приличной для перваго знакомства.
— Ну, не шутъ, такъ еще хуже,— пьяница, раздражилась она.
— Вы, врно злы на этихъ людей, такъ и даете имъ клички негодяевъ и пьяницъ. А еслибы кто нибудь изъ тхъ, кого вы любите, нажился взятками, или прхалъ домой пьянымъ изъ собраня, то вы врно сказали бы про перваго, что онъ пользуется безгршными доходами, а про второго, что онъ подкутилъ. Только выраженя благородныя.
Катерина Ивановна закусила губу, вспомнивъ, что ея мужъ живетъ на неизвстныя ей средства и два раза въ недлю возвращается домой подкутившимъ. Она разсердилась на незнакомаго ей гостя и мысленно назвала его грубяномъ, мужикомъ, не предполагая, что онъ привелъ свои примры безъ всякаго умысла обидть ее лично.
— Ну, да что вы не толкуйте, а я все-таки не упаду на колни передъ вашей молодежью, сказала она съ гримасой.
— И я не надаю передъ ней на колни. Тутъ дло идетъ не о томъ, у кого нужно валяться въ ногахъ. Везд свое хорошее, везд свое дурное. А и сердиться на молодежь за то, что Андреяновъ баклушникъ, или за то, что бдный Семеновъ пьетъ,— я не стану. Этакъ мн пришлось бы бросить камнемъ и во всхъ молодыхъ женщинъ за то, что вотъ вы, напримръ, принадлежа къ молодому поколню по лтамъ, ненавидите молодежь и не считаете необходимымъ жить на трудовыя деньги. Все дло среды, воспитаня, развитя. Бросивъ камень въ молодыхъ женщинъ за вашу ненависть къ молодежи, я попалъ бы имъ, пожалуй, и въ Лизавету Васильевну, которая вотъ и теперь считаетъ за лучшее шить чужое платье, а не бить баклуши, подобно намъ съ вами.
— Вы это называете битьемъ баклушъ? А можетъ быть я начала разговоръ, чтобы вы меня убдили въ истин своихъ взглядовъ, сдлали своею сторонницею, улыбнулась Катерина Ивановна.
— Для чего-же? холодно спросилъ незнакомый человкъ.— Не все-ли равно для меня, такъ или иначе будете вы смотрть на дло?
— Однако вс люди съ убжденями вербуютъ себ адептовъ.
— То есть помощниковъ, ну а вы-то плохой помощникъ были бы для насъ. Намъ нужны работники и работницы, а къ этому нужна привычка.
— Вы изгоняете ученика, пришедшаго къ вамъ учиться,— съ иронею воскликнула Катерина Ивановна,— и онъ уйдетъ въ лагерь вашихъ противниковъ, примкнетъ къ старикамъ.
Она мелькомъ взглянула въ зеркало на свое молоденькое личико и улыбнулась при мысли, что она будетъ принадлежать къ числу стариковъ и старухъ. Незнакомецъ, повидимому, не любившй ни барынь, ни кокетливыхъ фразъ, ни битье баклушъ, нахмурилъ брови и взялся за фуражку.
— Это вы отъ меня пускаетесь въ бгство? спросила, смясь, Катерина Ивановна.
Незнакомецъ хотлъ было сказать: что ты на шею-то вшаешься ко мн?— но удержался и, сухо раскланявшись съ нею, пожалъ руку Лизаветы Васильевны и вышелъ.
— Вотъ зврь-то, воскликнула Катерина Ивановна посл его ухода.
— Это Бурнаковъ. Онъ добрый и честный человкъ, отвтила Лизавета Васильевна.— Я ему многимъ обязана. Онъ доставлялъ мн работу до моего замужества, заботился обо мн. Онъ всмъ намъ помогалъ…
— Вотъ ужь не думала я, чтобы онъ могъ о комъ нибудь заботиться, онъ кажется такимъ черствымъ.
— Онъ очень практиченъ, но не черствъ. Правда, онъ пальца о палецъ не стукнетъ для человка, не разсчитавъ прежде, можно ли пособить или нтъ.
— То есть, если кто нибудь будетъ тонуть, то онъ сперва станетъ расчитывать шансы успха и ршится на спасене ближняго, когда тотъ уже захлебнется?
— Ну, этого-то я не думаю, а все-таки онъ говоритъ, если не умешь плавать, то не бросайся спасать утопающаго, чтобы не утонули два человка вмсто одного.
Катерина Ивановна вздрогнула, услышавъ это черствое, безпощадное правило.
— Съ этими правилами героевъ не выйдетъ, сказала она съ отвращенемъ, и въ тоже время, неизвстно почему, подумала: а какое у него геройское лицо!
— Онъ и не любитъ героевъ, какъ неестественныя явленя, вызываемыя неестественнымъ положенемъ обществъ.
— Однако и безъ нихъ нельзя обойдтись.
— Конечно? Это и онъ признаетъ. Въ прошломъ году ему даже пришлось поплатиться за свое геройство. Мы годъ не видали его.
— Аа! Въ каменномъ идол сказалось сердце!
Лизавета Васильевна разсмялась.
— Чему ты смешься, Лиза?
— Ты, душа моя, дала ему кличку, которою онъ обозначаетъ всхъ васъ, богатыхъ женщинъ.
— Ну, ужь мы-то не каменные идолы!
— По его выходитъ такъ. Ихъ, говоритъ онъ, одваютъ, поятъ, кормятъ на свой счетъ мужья, братья, отцы, и въ нихъ никогда не пробуждается ни малйшаго чувства горечи или стыда передъ тмъ, что он принимаютъ эти жертвы, иногда стоящя и поту, и крови, и чести…
— Почему онъ знаетъ, что не пробуждается? раздражительно замтила Катерина Ивановна.— Что онъ за сердцевдъ? Вс они такъ про другихъ судятъ!
— Но, другъ мой, богатыя женщины принимаютъ жертвы, имя всегда возможность не принимать ихъ,— значитъ имъ это прятно. Кто же заставилъ бы ихъ длать непрятное имъ?
Катерина Ивановна опустила голову и сконфуженно начала перебирать бахрому широкой ленты отъ кушака. Лизавета Васильевна продолжала шить и не замтила этого, но черезъ четверть часа ее внезапно поразило длившееся молчане, она взглянула съ удивленемъ на Катерину Ивановну, оставившуюся въ томъ же положени глубокаго раздумья. Катерина Ивановна инстинктивно почувствовала этотъ пристальный взглядъ, тряхнула головой, какъ бы желая стряхнуть что-то давившее ее, и встала.
— Куда ты? Подожди Ваню, онъ скоро будетъ сказала Лизавета Васильевна.
— Нтъ, мн что-то не по себ, отвтила Катерина Ивановна и провела рукой по лбу.
— Голова болитъ?
— Нтъ… да… такъ что-то…
Лизавета Васильевна покачала головой, проводила невсту и снова принялась за работу.
Графъ Баумгрилле чаще другихъ постителей появлялся въ гостиной Катерины Ивановны. Это была странная, оригинальная личность. Отъ своихъ сверстниковъ по лтамъ, по положеню въ свт, но мсту въ балетахъ онъ отличался очень рзко. Те подбивали себя въ приличныхъ мстахъ ватою, раскрашивались карминомъ, блилами и черною краской, рядились въ парики, набивали ротъ вставными зубами,— онъ же ничего этого не длалъ и являлся въ полномъ блеск своего старческаго безобразя, съ желтой, сухой кожей, съ рзко выдававшимися костями и осклаблялъ свои единственные два желтые клыка, когда про его лицо говорили его же словами: ah, c’est une belle laideur! Катерина Ивановна иногда едва сдерживала свой смхъ при вид его лица, иногда же невольно заслушивалась рчей старика. Часто, облокотясь на каминъ, онъ бросалъ свои остроты, насмшки и сарказмы знакомымъ, часто вызывалъ неудержимый хохотъ мткой обрисовкой какого нибудь событя или лица, еще чаще пугалъ своимъ безпощаднымъ презрнемъ къ лучшимъ стремленямъ человческой личности. Катерина Ивановна назвала однажды при немъ кого-то честнымъ.
— Что же онъ очень глупъ или очень сытъ? спросилъ Баумгрилле.
Какъ-то разговоръ зашелъ о смерти одного великаго моралиста.
— Я его видлъ только разъ, ввернулъ Баумгрилле свое словцо,— это было въ тотъ вечеръ, когда его били за передернутую карту.
О произведеняхъ русской литературы онъ отзывался слдующимъ образомъ:
— Это все переводы, лучше переведены на русскй языкъ съ иностранныхъ языковъ, худше съ русскаго.
Разъ онъ злословилъ одну женщину, Катерина Ивановна вступилась за нее.
— Клеймить другихъ легко, сказала она.
— Напротивъ того, это просто невозможно, отвтилъ Баумгрилле.— Клеймо человкъ всегда кладетъ на себя самъ, общество только, изъ чувства самосохраненя, старается замтить, кто уже заклеймилъ себя и кто еще не усплъ.
О любви онъ говорилъ съ полнымъ презрнемъ:
— Красота, молодость, честность тутъ ненужны,— нужны только деньги и умъ.
— Однако деньгами купить не всякаго можно, возражали ему.
— Я этого и не говорю, осклаблялъ онъ свои клыки,— но тщеславнымъ очень лестно, если ихъ полюбитъ сильный умъ, тутъ самолюбе заставитъ забыть самую безобразную вншность. Ну, а подленькихъ всегда купить можно…
Слушая подобныя выходки, Катерина Ивановна желала понять, что въ нихъ таилось,—сильный ли умъ, обширная ли начитанность или просто высокомрное, циническое презрне ко всему окружающему. Но всякомъ случа ее забавлялъ старикъ, а забавляться было необходимо нужно, такъ какъ ей начинала немного надодать однообразная, даже въ самомъ своемъ разнообрази, жизнь: сегодняшнй балъ походилъ на вчерашнй, новый скандалъ на старый, послдняя рчь Жюля Фавра, Тьера на прошлогоднюю, а впереди стояли еще многе, несчитанные годы съ тми же балами, скандалами и рчами Жюля Фавра, Тьера или кого нибудь другого. Чего же было нужно еще? Катерина Ивановна не могла отвтить на это, но она уже понимала, что то, чмъ она живетъ, ей не нужно и могло бы существовать, не сдлавъ ее боле несчастною. Разъ она не похала на балъ, провела вечеръ за книгою, на другой день она не замтила въ себ отъ этого никакой дурной перемны. Другой разъ ей передали не во время, а только черезъ недлю, объ одномъ скандалезномъ происшестви и она пила, ла и была по обыкновеню въ хорошемъ расположени духа въ эту недлю. Былъ еще случай, что ей не подали газетъ съ парламентскими рчами и громящими фельетонами, и она вспомнила объ этомъ только на драгой день при вид газеты въ рукахъ мужа. Что же это за необходимыя потребности жизни, безъ которыхъ можно обойдтись? Гд же лучшая жизнь? Въ молодой головк снова начали роиться вопросы…
Въ начал зимы 1862 года у графа Баумгрилле былъ балъ. Катерина Ивановна, по совту мужа, появилась на этомъ балу вся въ бломъ. По его же совту, она не надла ничего изъ своихъ золотыхъ вещей, кром простенькихъ серегъ, состоящихъ изъ двухъ крупныхъ бриллантовъ. Эта простота произвела желанное впечатлне на общество. Общество увидало, что такой красавиц, какъ madame Доброво, не нужко украшенй и удивлялось ей, какъ удивлялась когда-то провинцяльная публика, глядя на нее въ тотъ достопамятный день, когда съ нею познакомился Викторъ Владимровичъ. На другой день, посл бала, Катерина Ивановна сидла съ своимъ мужемъ за чайнымъ столомъ, въ своей роскошной столовой. Мужъ пробгалъ глазами столбцы только-что полученныхъ газетъ, изрдка прихлебывая чай. Наконецъ онъ отложилъ въ сторону газету.
— Ты вчера одержала побду, сказалъ онъ, помшивая ложкой въ стакан.
— Надъ кмъ это! спросила, смясь, Катерина Ивановна.
— Надъ нашимъ старикашкой Баумгрилле. Онъ просто очарованъ тобою. Я думаю, сегодня задетъ къ намъ.
— Очень нужно!
— Еще какъ нужно-то, душа моя. Пожалуйста, будь съ нимъ любезна.
— Я, кажется, со всми любезна.
— Да, да, со всми… Но, знаешь, старика надо потшить…
На минуту Викторъ Владимровичъ замолчалъ.
— Ты, дитя мое, началъ онъ ласково,— не все знаешь, что длается кругомъ тебя. Ты живешь, веселишься и не думаешь, что можетъ случиться что нибудь такое, что прерветъ твое веселье. Для того чтобы этого не случилось, нужно беречь, привязывать къ себ извстныхъ людей…
Катерина Ивановна съ изумленемъ поглядла на мужа, и потомъ съ какимъ-то отвращенемъ встала изъ-за стола.
— Ты больше не будешь пить чаю? сухо спросила она.
— Нтъ. Но куда же ты идешь?
— Къ себ иду. Что же здсь сидть?
— Вотъ мило, вы, кажется, изволили надуться. Отчего это?
— Я думаю, ты самъ знаешь, что твои слова отвратительны. Мн совсмъ не хочется играть роль удочки, на которую ловится расположене начальства.
— Экъ какъ въ теб развили воображене-то въ институт! Теб сейчасъ кажутся разные ужасы и драмы. Тебя просятъ быть любезной съ нужнымъ человкомъ, а ты выдумываешь чортъ знаетъ что. Пора выйдти изъ ребячества и понять, что если мы любезны съ ненужными людьми, то тмъ боле должны мы быть любезными съ нужными. Или ты думаешь, что надо ласкать незнакомыхъ, безполезныхъ людей, а если человкъ длаетъ намъ пользу, заботится о насъ, то за это нужно его вытолкать въ шею?
Послдня слова были сказаны насмшливымъ тономъ. Катерина Ивановна безмолвно дослушала ихъ и вышла изъ комнаты. Викторъ Владимровичъ взялся снова за газету и, удобно развалившись въ кресл, сталъ дочитывать новйшя политическя извстя. Его благообразное лицо было безмятежно спокойно, но намъ нельзя было узнать, что длалось внутри этой административной головы, украшенной англйскимъ проборомъ.
Въ тотъ же день, когда Виктора Владимровича не было дома, прхалъ Баумгрилле и веллъ доложить о себ Катерин Ивановн. Въ этомъ визит не было ничего необыкновеннаго, по молодая женщина смотрла въ этотъ день на постителя съ недовремъ и взвшивала каждое его слово. Ее покоробило, когда онъ сталъ разсыпаться передъ него въ любезностяхъ, назвалъ ее восхитительною, воздушною феею, побожился, что еще посл двухъ, трехъ баловъ она сведетъ съ ума петербургское общество и проч. и проч. Все это было кругло и ловко выточено на французскимъ язык и высказано съ такимъ жаромъ, какъ будто у этого человка не было никакого другого дла, боле важнаго и близкаго его сердцу. Хозяйка хмурилась, это не ускользнуло отъ вниманя гостя.
— Не сердитесь на старика, что онъ любуется вашею цвтущею молодостью,— замтилъ Баумгрилле мягкимъ голосомъ. Мн позволителенъ мой восторгъ, я гожусь вамъ въ дды. Сверхъ того вы пробуждаете во мн столько не то тяжелыхъ, не то сладкихъ воспоминанй. Вдь мы старики только прошлымъ и живемъ.
Баумгрилле помолчалъ.
— Кто не живетъ полной жизнью, началъ онъ снова,— тотъ хочетъ по крайней мр видть, какъ живутъ ею друге. Это только и можетъ радовать насъ. За то и отзывается на насъ больне, чмъ на другихъ, когда вдругъ случайно померкнетъ какая нибудь, подобная вашей, цвтущая жизнь… Вдь это мы своихъ дтей хоронимъ?…
Въ голос Баумгрилле звучала какая-то искренняя, тихая грусть. Это изумило и отчасти заинтересовало Катерину Ивановну, незнавшую никакихъ свтскихъ закулисныхъ событй прошлаго, а значитъ и событй изъ жизни Баумгрилле. Молодая женщина вертлась въ свтскихъ кружкахъ, носила приличное своему положеню въ обществ платье, но въ душ она была все тою же неопытною институткою.
— Скажите, вы… вы потеряли кого нибудь изъ близкихъ? спросила она, запинаясь.
— Какъ вамъ сказать, задумчиво проговорилъ Баумгрилле.— Мы не были родными… Но передо мной разцвталъ прекраснйшй цвтокъ. Въ течени десяти лтъ я привыкъ лелять его. Это было прекрасное, нжное создане. Мн думалось, что я, закрывая навсегда свои старые глаза, буду любоваться на его цвтущую весну, благословлять его на жизнь,— и вдругъ простуда, горячка, смерть — и у меня было отнято все… И какъ это все переживаетъ сердце!… Вотъ вдь и живъ, и здоровъ, и снова шатаюсь праздно по гостинымъ.
Баумгрилле опустилъ голову на грудь. Онъ стоялъ, прислонясь спиной къ камину, засунувъ руку подъ жилетъ. Катерина Ивановна была серьезна и молчала, разсянно глядя на коверъ. Она не видала выраженя лица гостя, но если бы и видла, то едва ли бы съумла прочитать по немъ то, что происходило въ этой старой, хитрой голов.
— Госпожа Бльская, доложилъ лакей.
— Проси, очнулась Катерина Ивановна какъ будто отъ долгаго, тяжкаго сна, и лниво приподнялась съ кресла.
— Прощайте! проговорилъ Баумгрилле, проводя рукой но лбу.— Я нагналъ на васъ скуку, хорошо еще, что не уснули. Не веселы бесды стариковъ, — теперь отдыхайте за толками о модахъ!
— Вы ошибаетесь, это не чувство скуки, пробормотала Катерина Ивановна и пожала руку гостя, голосъ котораго уже дрожалъ его обычной злобной ироней. Его пожате было крпкое, долгое, казалось, онъ благодарилъ за что-то хозяйку. Въ дверяхъ онъ встртился и раскланялся съ госпожео Бльскою.
— Что съ вами? спросила она у Катерины Ивановны посл обычныхъ привтствй.
— А что?
— Вы блдны и въ слезахъ.
Катерина Ивановна вспыхнула и только теперь замтила, что по ея щекамъ катились дв, три слезинки.
— Баумгрилле виноватъ, сказала она, поднося къ лицу платокъ.— Онъ мн разсказалъ грустную исторю… Вы не слыхали, кого онъ потерялъ?
— Я думаю, это и вы слышали.
— Нтъ… Откуда же?
— Откуда? Объ этомъ весь городъ говоритъ. Это скандалъ. Ея фамиля — Гордева… Онъ жилъ съ нею… Онъ бросилъ жену и дочерей для нея…
— Но онъ же живетъ съ ними…
— Да, теперь, съ прошлаго года… Но он были брошены имъ со дня ея смерти… Боже мой, что было въ этотъ день, что было посл… Онъ на улицахъ плакалъ, онъ въ обществ не стснялся говорить: ‘Кто меня полюбитъ?’ Это было что-то такое позорное, такое наглое…
— Но вдь онъ любилъ ее! вырвалось изъ глубины души у Катерины Ивановны.
— Любилъ? холодно пожала плечами Бльская.— Нтъ, онъ по обыкновеню бросалъ перчатку въ лицо своимъ знакомымъ, нарушая ихъ нравственность, ихъ приличя, онъ ехидно радовался, когда общество бгало утшать его въ его безнравственномъ гор, и ехидно смялся, зная, что эти люди боятся потерять одного изъ послднихъ остряковъ, развлекающихъ праздную скуку. Любилъ! Но до Гордевой онъ также любилъ mademoiselle Laurent, и прежде Наташу Толкачеву… И тогда были слезы, и тогда десятки людей своими утшенями какъ бы признавали за нимъ право имть любовницъ при жен… Бдная жена и теперь ждетъ, кто займетъ мсто Гордевой… Желающихъ много…
Въ послднихъ словахъ было что-то, что заставило вздрогнуть Катерину Ивановну. Она страннымъ взглядомъ оглядла комнату, точно боялась, что гд тшбудь за портьерой притаился Баумгрилле и ехидно осклабляетъ свои единственные два зуба, какъ постоянно осклабляются они въ обществ ехидною усмшкою. Въ этой усмшк графа, кром ехидства и насмшливости, обыкновенно выражалось сознане своего умственнаго превосходства надъ всмъ окружающимъ, и вслдстве этого сознаня выражалось въ ней и презрне къ умственному и нравственному убожеству большей части человчества. Катерин Ивановн представлялась теперь въ полномъ блеск и во всей своей сил эта усмшка, и слышался ей, дрожащй внутреннимъ, саркастическимъ смхомъ, голосъ Баумгрилле, шептавшй:
— Глупое дитя! Только такими глупостями и можно вызвать твои слезы!!
Катерина Ивановна негодовала на себя за неумнье жить въ свт, за то, что она поддалась хитрой выходн стараго Донъ-Жуана Баумгрилле и не кстати разчувствовалась, за то, что не умла во время скрыть своихъ непрошенныхъ слезъ и такъ неловко заступилась за графа передъ Бльскою. Еще боле негодовала молодая женщина на мужа, и впервые закралось въ ея душу какое-то непрятное чувство къ нему. Подъ влянемъ этихъ ощущенй она похала къ брату, чтобы разсяться и забыться. У брата сидло нсколько человкъ гостей и шли обычные разговоры о бдности, о трудности свести концы съ концами и не умереть съ голоду.
— Да стоитъ ли столько заботиться, чтобы жить! воскликнула Катерина Ивановна.— Право жизнь такъ пуста, что изъ-за лишняго дня существованя не стоитъ биться.
— Что это ты такъ разочаровалась въ прелестяхъ жизни, или какой нибудь слезный романчикъ прочитала? разсмялся Иванъ Ивановичъ.
— Неужели ты думаешь, что я живу одними романами? обидлась сестра.
— Нтъ, какъ это можно, ты и въ театрахъ драмы смотришь, продолжалъ шутить братъ.
— Да, и на балахъ танцую, и визиты длаю, раздражительно прибавила она и, развернувъ книжку журнала, лежавшую на стол, начала безцльно перелистывать ея страницы. Ей было видимо тяжело и обидно.
— Странный вы человкъ, тихо замтилъ Бурнаковъ Ивану Ивановичу,— жизнь Катерины Ивановны можетъ быть дйствительно невесела. Балы, театры, романы, все это кажется веселымъ, а въ конц концовъ можетъ нагнать и скуку на свжаго человка.
— Да, толкуйте, разсмялся Яценко,— идеализируйте людей, жалйте ихъ, что они пляшутъ до усталости, бдняжки!
Катерина Ивановна оставила книгу и обратилась къ Бурнакову.
— Вотъ вы это понимаете, начала она.— Но я вдь не объ одной своей жизни говорю, я говорю, что жизнь вообще очень скучна.
— Ну, этого нельзя сказать, отвтилъ Бурнаковъ.
— Значитъ вы не знаете, что такое скука?
— Не знаю.
— Чтоже вы длаете, чтобы избжать ее? Это интересно знать.
Катерин Ивановн дйствительно было интересно знать это, она хотла добиться прямого отвта на счетъ того, какъ устроить жизнь такъ, чтобы избжать скуки.
— Живу, отвтилъ на ея вопросъ Бурнаковъ.
— Это ничего не объясняетъ.
— Напротивъ того, это объясняетъ все. Для того чтобы жить, мн нужно работать,— вотъ я и работаю.
— То есть сегодня работаете, завтра будете работать, посл завтра тоже,— убйственно однообразно, убйственно скучно!
— Что-же тутъ однообразнаго и скучнаго? Работу я могу выбирать по своему вкусу и разнообразить ее до крайности. Скучать мн некогда и не отчего. Цль у меня есть — это наслаждене всмъ тмъ, что можетъ дать жизнь…
— Ахъ, Боже мой, да и я пользуюсь всмъ, что можетъ дать жизнь!
— Извините, вы не пользуетесь самымъ главнымъ. Вы не можете сказать, что ваши занятя кому нибудь нужны. Если вы не будете танцевать, то на мсто васъ будутъ танцовать другя, если вы не прочтете романа, то его авторъ плакать не станетъ, и мръ ничего не потеряетъ, если вы не узнаете его политическихъ событй. Вы даже не можете утверждать, что вы сами нужны кому бы то ни было…
Катерина Ивановна вспыхнула.
— Я думаю, если я совершенно лишняя для всхъ, обидчиво произнесла она скороговоркою,— то, по крайней мр, я нужна хоть одному человку — это моему мужу.
— Вы думаете, что онъ не могъ бы вывозить на балы другую женщину точно также, какъ вывозитъ васъ? холодно спросилъ Бурнаковъ и еще боле холоднымъ тономъ прибавилъ:— но, можетъ быть, я ошибаюсь, можетъ быть, вы помогаете ему въ его тяжелыхъ занятяхъ.
— Если судить такъ, то и вс мы не нужны, замтила Катерина Ивановна и снова съ сильнымъ раздраженемъ развернула книгу.
— Нтъ съ. Вотъ Иванъ Ивановичъ не написалъ бы половины своихъ статей безъ своей жены. Да онъ бы не ршился, можетъ быть, и съ крестьянами такъ разсчитаться, если бы не былъ увренъ, что его будущей жен не понадобятся лишня деньги…
— Благодари Лиза,— monsieur Бурнаковъ длаетъ теб комплиментъ, съ ироней разсмялась Катерина Ивановна нервнымъ смхомъ.
Бурнаковъ посмотрлъ на нее пристальнымъ взглядомъ.
— Вы, кажется, во всемъ видите какя-то затаенныя цли, началъ онъ.— Если вамъ говорятъ горькую правду,— вы принимаете ее за колкость. Если хвалятъ кого нибудь,— вы считаете это за лесть, за комплименты. Но знаете ли вы, что покуда вы будете придерживаться этого взгляда на вещи, до тхъ поръ ни одинъ честный человкъ не будетъ говорить съ вами откровенно, вамъ будутъ говорить въ глаза, что вы прекрасно поступаете, а за глаза очернятъ каждый вашъ поступокъ, каждое ваше движене. Такя рчи прятны, но не желалъ бы я вамъ слышать только ихъ.
Катерина Ивановна наклонилась къ книг, и повидимому, вполн заинтересовалась какимъ-то стихотворенемъ, попавшемся ей на страницахъ журнала. Разговоръ, между тмъ, принялъ другое направлене, она уже не вмшивалась въ него и черезъ нсколько минутъ встала. Лизавета Васильевна и братъ простились съ нею, она подошла къ Бурнавову.
— Вы не думайте, что я на васъ разсердилась, сказала она ему тихимъ голосомъ.— Я не привыкла къ правд, но я хотла бы ее слышать…
Бурнаковъ стоялъ безмолвно, опустивъ голову и засунувъ руку за жилетъ. Онъ не видалъ, что передъ нимъ была протянута рука.
— Ахъ вы, вжливый кавалеръ, съ вами прощаются, а вы и не видите, засмялся Яценко.
— Да! очнулся Бурнаковъ и съ замшательствомъ пожалъ руку Катерины Ивановны.
‘Что же это за люди? думала Катерина Ивановна по возвращени домой.— Впрочемъ, что и говорю. Не люди, а одинъ человкъ. Они вс непохожи на него. Они вонъ Базарова хвалятъ, а онъ и его бранитъ и смется надъ тмъ, что тотъ Бюхнеромъ стариковъ цивилизовать хочетъ. Онъ говоритъ, что именно этою чертою Тургеневъ убилъ своего героя. Почему онъ не боится высказывать мн, какъ и другимъ, горькую правду въ глаза и приходитъ въ смущене, когда я ему искренно протягиваю руку? Вдь онъ мн, кажется, желаетъ добра? Онъ же упрекаетъ брата и его друзей, что они только о своемъ муравейник заботятся и холодно относятся ко всмъ, кто не принадлежитъ къ ихъ кружку. Онъ говоритъ, что люди везд люди и, лаская ихъ, можно сдлать ихъ друзьями, а, отталкивая, врагами. И отталкиваютъ-то люди отъ себя другихъ больше всего за мелочи, за ничтожныя разноглася, за которыми и гнаться не стоитъ. Ну такъ и сошелся бы со мною, научилъ бы меня, что длать. Вдь заботился же онъ о Лиз… Счастливая, счастливая Лиза!..‘ За этими думами шли планы о какой-то дятельности, о какой-то новой жизни, о какихъ-то преобразованяхъ въ своемъ жить-быть. Молодой женщин казалась уже пустою та жизнь, которою она жила. Она ршилась, во что бы то ни стало, допроситься совтовъ у Бурнакова на счетъ различныхъ плановъ, занимавшихъ ее. При первомъ визит къ брату, она спросила будетъ ли у нихъ въ этотъ день Бурнаковъ?
— Едва ли, отвтилъ Иванъ Ивановичъ — Бурпаковъ теперь почти все время проводитъ у Семенова.
— Затмъ это? изумилась сестра.
— Братъ Семенова болчъ.
— Такъ Бурнакову-то что за дло до этого?
— Какъ что за дло? Семеновъ и безъ того иногда попиваетъ, а если его братъ умретъ, то онъ совсмъ упадетъ духомъ. Вдь онъ только для брата и живетъ. Теперь-то его и надо поддержать.
— Разв тотъ такъ опасно болнъ? полюбопытствовала Катерина Ивановна.
— Теперь есть надежда на выздоровлене, но очень слабая.
Катерина Ивановна сдлалась чрезвычайно грустною, но, кажется, она тосковала не за участь Семеновыхъ, а потому что ей представлялся въ перспектив долгй рядъ дней, въ которые нельзя будетъ повидать Бурнакова. Дйствительно прошла недля, Катерина Ивановна три раза побывала у брата, а Бурнаковъ все не являлся. Катерин Ивановн показались эти дни вчностью, точно она боялась, что пройдетъ то время, когда еще можно приняться за серьезную работу, на счетъ которой могъ дать совтъ Бурнаковъ. Между тмъ дома шла у нея обычная жизнь, Баумгрилле здилъ къ ней съ визитами, и день-ото дня длался любезне, хотя уже и не вызывалъ ея слезъ своими воспоминанями объ угасшей молодой женщин. И въ обществ смялись Катерин Ивановн на счетъ того, что Баумгрилле готовъ пасть къ ея ногамъ. Эти шуточки были милы и остроумны, графъ представлялся въ смшномъ вид, но Катерин Ивановн было нелегко шутить въ эти минуты. Въ одинъ изъ своихъ визитовъ Баумгрилле снова встртился у Катерины Ивановны съ Бльскою и поспшилъ ухать. Говорливая Бльская была особенно любезна въ этотъ день съ хозяйкою.
— А у меня есть къ вамъ просьба, сказала она посл тысячи разсказовъ о новостяхъ.
— Что такое? спросила хозяйка.
— У меня есть одинъ знакомый юноша, онъ служитъ въ военной служб, теперь переходитъ въ гражданскую. Ему хотлось бы найти мсто и онъ просилъ меня похлопотать о немъ. Я знала еще его мать, мн хотлось бы оказать ему помощь.
— Что же я могу для него сдлать? спросила Катерина Ивановна.
— Много, очень много, съ жаромъ воскликнула Бльская.— Вы и вашъ мужъ такъ коротко знакомы съ Баумгрилле, онъ для васъ все сдлаетъ, а у него есть мста,— это я знаю.
— Извините, а не имю никакого права безпокоить Баумгрилле, воскликнула Катерина Ивановна и раскраснлась до ушей.
— Помилуйте, какя-же тутъ нужны права? улыбнулась Бльская, замтивъ промахъ хозяйки, неумвшей держать себя въ свт.— Если бы я была такъ коротко знакома съ Баумгрилле, то я сама попросила бы его. Вамъ онъ не откажетъ ни въ чемъ, онъ у васъ такъ часто бываетъ, такъ привязанъ къ вашему семейству.
— Что вы хотите этимъ сказать? запальчиво спросила хозяйка, не владя собою.
— То, что вы скоре, чмъ кто нибудь, можете просить Баумгрилле о моемъ protg.
— Я также не хочу его просить, какъ и вс друге, отвтила Катерина Ивановна.