Въ степи.
Въ степи.
Разсказъ.
——
——
——
——
П. Сурожскій.
‘Современникъ’, No 3, 1914
В степи, Сурожский Павел Николаевич, Год: 1914
Время на прочтение: 19 минут(ы)
По вечерамъ степь загоралась заревами. Какъ только зайдетъ солнце, и станетъ темно,— а темнетъ въ степи быстро,— тамъ и сямъ въ разныхъ мстахъ, на горизонт зажигаются красноватыя и синевато-блыя зарева, лижутъ блдными языками небо и стоятъ, то примеркая, то разгораясь, всю ночь.
Зарева — вдали. А ближе, справа и слва, гд идетъ широкой дугой желзный путь, разбросались голубыми звздочками электрическіе огоньки. Ихъ много, они то вспыхиваютъ, то потухаютъ и дрожатъ, живые, въ густой и жаркой темнот ночи.
Эти зарева и огоньки всегда тревожно настраивали стараго Даржа, пасшаго въ степи господское стадо. Онъ ходитъ съ овцами все лто и все-таки не можетъ привыкнутъ къ колыхающимъ заревамъ.
Днемъ ничего. Степь, какъ степь. Печетъ грячее солнце, дышитъ сухой втеръ, встаютъ пыльныя курева на плотно убитыхъ дорогахъ. Припали къ земл блеклыя травы и лежатъ, тихія, покорныя, чуть шевелясь на втр. Темнютъ вдали бурые, выгорвшіе на солнц бугры. Надъ ними виситъ какое-то марево — не то пыль, не то дымъ. Рдетъ, сгущается, иногда совсмъ пропадаетъ. Если присмотрться, особенно съ сосдняго кургана, то видно, что за буграми торчатъ черныя трубы, и надъ ними рождаются и умираютъ дымныя облака. Но это въ тихій день въ ясную погоду, а такъ обычно ничего не видно. Только рельсовый путь перерзываетъ степь надвое, и по немъ, громыхая, проносятся позда.
Днемъ Даржа спокоенъ. Овцы мирно щиплютъ траву или, сгрудившись, стоятъ неподвижно. Стоятъ цлыми часами, какъ неживыя, уткнувшись другъ дружк въ спины и бока, ища защиты отъ жгучихъ лучей солнца. Крутомъ горячее дыханіе лтняго дня, степь мертва, неподвижна, въ мглистомъ курев встаютъ солнечныя дали, воздухъ струится, дрожитъ.
И, опершись на палку, стоитъ возл стада Даржа, весь блый, пыльный, высушенный солнцемъ. А рядомъ внукъ Бембе. Внуку 12 лтъ, онъ плотный, коренастый, коричневый отъ загара, у него черные волосы, узенькіе черные глаза. Его прихватилъ съ собой Даржа, идя на заработки, и Бембе слдуетъ за старикомъ, какъ собаченка за хозяиномъ. Своихъ желаній нтъ, на все ддовская воля,— куда повернетъ, туда и ступай.
Если бы своя воля, Бембе остался бы дома. Дома куда лучше. Кибитка, степь, старая бабушка Бачибиль, вся въ морщинахъ, такая добрая. Года три тому назадъ у Бембе умерли отъ холеры родители, старшая сестра вышла замужъ, Бембе остался одинъ, и его взяли къ себ ддъ и бабка. Съ тхъ поръ Бембе живетъ у стариковъ.
Днемъ Бембе скучно. Овцы да степь, да жгучее лтнее солнце. Пробжитъ поздъ, издали такой маленькій, длинный. Краснымъ червячкомъ проползетъ по ниточк рельсовъ, и опять ничего. Если къ позду прицплены пассажирскіе вагоны, и въ окнахъ виднются люди, то Бембе смотритъ на нихъ съ завистью, съ любопытствомъ. Кто-то, куда-то детъ — счастливые. Мелькаютъ мимо станціи, поселенія, новыя мста… хать хорошо, весело. Поздъ бжитъ шибко, часто останавливается, сколько людей увидишь, и если встртится городъ, то не знаешь, куда и смотрть, глаза разбгаются, и даже страшно, что такъ много домовъ, улицъ, людей.
Но вотъ кончился день. Вечеръ. Воютъ гд-то гудки, воютъ пронзительно, уныло, воздухъ дрожитъ отъ ихъ крика, побжали по земл тни, солнце мутно-красное, усталое, какъ больной глазъ, упало на степь и зарылось въ землю. Быстро стемнло, высыпали звзды, вспыхнули на краю степи зарева, зажглись огоньки — и сонная одурь сходитъ съ Бембе. Эти огоньки, загорающіеся блыми звздочками въ потемнвшей степи, и лнивые языки заревъ будятъ мысли, зажигаютъ какое-то смутное любопытство.
Что тамъ за этими огнями? Ддъ говоритъ: шахты, заводы. А что тамъ на заводахъ — Бембе не знаетъ, да и ддъ знаетъ немного. Даржа говоритъ, что люди достаютъ изъ земли уголь, этимъ углемъ топятъ на заводахъ печи, длаютъ желзо, а изъ желза всякія машины. А какъ все это длается, Даржа не знаетъ и не уметъ разсказать.
— Огонь, большой огонь,— крутитъ головой Даржа, и въ глазахъ его вспыхиваетъ что-то, похожее на ужасъ.— Тамъ огонь, тутъ огонь. Печетъ — больно,— у-у-у, больно! Стучитъ, бухасъ — гррр, та-та-та, бухъ… Во!
Бембе слушаетъ, моргая глазами, и лицо у него испуганное, напряженное. Ему представляется цлое море огня, бушующее, какъ буря, стоятъ среди огня черныя трубы, а возл нихъ ходятъ такіе же черные, точно изъ желза выкованные, люди,— ходятъ и не сгораютъ.
— А въ земл какъ?— спрашиваетъ Бембе.
— Въ земл — во,— проводить рукой по закрытымъ глазамъ Даржа.— Темно. Какъ ночь. Ни капельки свта. Туда ходъ, сюда ходъ. Залзъ туда человкъ — пропалъ. Назадъ трудно, ой трудно!… И лошадь тоже пропалъ — глаза выдаетъ.
— Лошадь?— раскрываетъ отъ изумленія глаза Бембе.— Зачмъ тамъ лошадь?
— Уголь возить. Человкъ ломаетъ, а лошадь возитъ. Трудно. Вотъ мы тутъ стоимъ, а подъ нами, можетъ, тукъ-тукъ — уголь ломаютъ, а лошади возятъ.
— Подъ нами?
— Да.
Бембе пораженъ. Удивительныя вещи разсказываетъ Даржа: ходятъ подъ землей люди, лошади. Какъ это можно подъ землей жить? Должно быть, и люди особенные.
— А не обвалится?
— Кто?
— Земля подъ нами.
— Нтъ, они глубоко,— качаетъ головой Даржа.— Машина гу-у-у, долго идетъ, пока до дна не дойдетъ. Толсто.
Да, вотъ оно какъ. Чудеса творятся на бломъ свт. А когда живешь въ кибитк, ничего не знаешь. Только кибитка да степь. Лошадь проскачетъ, калмыкъ на ней, рубаха парусомъ. Стадо овецъ пройдетъ, косякъ лошадей или сайгакъ степной — и больше ничего. И кажется, будто на свт только и есть, что степь да кибитка.
Часто думаетъ по вечерамъ Бембе о заводахъ. Вотъ бы попасть туда да посмотрть. Любопытно. Страшно, пожалуй,— стучатъ машины, горитъ огонь,— много, много огня. Льется везд, какъ вода,— страшно, но любопытно. Хоть бы увидть, или если бы кто разсказалъ, какъ слдуетъ.
Но разсказать некому.
Иногда къ стаду приходятъ люди и говорятъ что-то, но Бембе не понимаетъ. Ддъ говоритъ, что это русскіе, и говорятъ они по-русски, а Бембе не понимаетъ. Онъ говоритъ только по-своему — по-калмыцки. Ддъ знаетъ по-русски, но тоже немного, отъ него не научишься. А слова все такія трудныя, никакъ не запомнишь, мшаются въ голов и, когда надо, не найдешь нужнаго слова.
Прежде Бембе думалъ, что вс люди — калмыки, и только и есть на свт, что калмыцкій языкъ. Оказывается, люди бываютъ разные и говорятъ по-разному, и Бембе не понимаетъ — зачмъ. Вдь можно было бы всмъ говорить одинаково — по-калмыцки, и вс понимали бы тогда. Бембе кажется, что нтъ лучше калмыцкаго языка,— особенно, когда бабушка разсказываетъ. Старая Бачибиль знаетъ много всякихъ исторій, и такъ хорошо ее слушать. Разсказываетъ она и сказки, и о томъ, что, было давно, въ прежніе годы, и о томъ, что видла сама. И все оживаетъ въ ея разсказахъ — люди, событія, мста. Бембе кажется, что онъ видлъ самъ, своими глазами, то, о чемъ разсказываетъ Бачибиль.
Старый Даржа тоже слушаетъ краешкомъ уха, смокнетъ трубку, и видъ у него такой, какъ будто совсмъ не слушаетъ, но вдругъ вздохнетъ и скажетъ:
— Да, да. Было… Все было. А теперь — ничего нтъ. Да-а…
И такъ потянетъ трубку, что она даже захрипитъ, какъ удавленникъ.
Даржа тревожатъ эти разсказы, какъ тревожатъ степные зарева и огни по вечерамъ. Разсказы напоминаютъ о прошломъ, когда калмыцкому народу жилось хорошо, а огни, все тсне смыкающіеся по вечерамъ, говорятъ о настоящемъ,— о томъ, что на вольныя, когда-то безбрежныя степи надвигается что-то новое, страшное, рожденное огнемъ, закованное въ желзо, и грозитъ чмъ-то страшнымъ.
Да, время прежнихъ вольностей прошло. Даржа 63 года, и какъ все измнилось на его глазахъ. Давнее прошлое — какъ сказочный сонъ. О немъ Даржа слышалъ отъ дда, отъ бабки. Они разсказывали о томъ, что былъ когда-то великій калмыцкій народъ, и ему принадлежали вс земли отъ Чернаго моря до Каспійскаго, и отъ Каспійскаго до великихъ азіатскихъ пустынь. Были свои владыки и войско, и судъ. Сосди посылали калмыкамъ своихъ пословъ, и съ волей Калмыцкихъ владыкъ считались сосдніе народы. И если подымалась калмыцкая рать, то была она грозной, могущественной, и безпощадны были ея набги на сосдей — враговъ.
Но возгордились калмыцкіе владыки, не голосъ народа, а собственная власть стала направлять ихъ дла и поступки. Ослпленные своимъ могуществомъ, они дошли до безразсудства, и оборвалась крпкая связь съ народомъ. Начались неудовольствія, междуусобица, вражда. И распался единый и сильный калмыцкій народъ на многія колна, и стала между ними вражда. И т же сосди, которымъ прежде калмыцкіе владыки диктовали свою волю, пришли и безъ труда взяли ихъ.
Прошло много лтъ, и нсколько разъ калмыцкія племена возвращали ненадолго свою свободу. А тмъ временемъ разрасталось великое сверное царство, расплывалось по равнин, какъ вешняя вода, захватывая сосдніе народы. И пришло время, когда сверный орелъ захватилъ въ свои лапы и калмыцкія племена.
Это былъ конецъ. Не стало у калмыковъ ни своихъ владыкъ, ни своей власти. Дали калмыкамъ земли между двумя великими рками, Волгой и Дономъ, по ту и по другую сторону Маныча, степной рки, разбили ихъ на улусы — и жизнь показалась тсной, скудной и скучной. Только кочевье да стада, а о прежнемъ напоминали только псни да устныя сказанія. И появились новыя псни, въ нихъ были слезы и печаль о прошломъ.
Но все же еще можно было жить. Въ степи было много простора, никто не мшалъ, и можно было увеличивать, округлять свои стада. Въ густыхъ степныхъ травахъ разгуливали свободно табуны, стада рогатаго скота и овецъ. Каждый хозяинъ занималъ столько мста, сколько хотлъ.
Но скоро и тутъ стали ставить рогатки. Даржа помнитъ,— онъ былъ уже женатъ,— когда, пріхали въ калмыцкія степи начальники и переписали мирныхъ калмыковъ въ казаки. Какой вой и плачъ стоялъ тогда по кибиткамъ. На три года забирали братьевъ, сыновей, мужей и гнали куда-то на службу. А оттуда они возвращались другими, не похожими на прежнихъ калмыковъ: на нихъ были синіе мундиры, красные околыши на головахъ — совсмъ казаки. И привозили съ собой что-то иное, несвойственное калмыкамъ: чужой говоръ, ругань, водку, скверныя болзни, хуже холеры и оспы,— болзни, отъ которыхъ сгнивали люди заживо, покрывались струпьями, ранами, смрадомъ.
И вмст съ тмъ подлили землю между калмыками и казаками. Казакамъ отошли лучшія земли. На этихъ земляхъ казаки поставили зимовники и стали разводитъ много лошадей, скота и овецъ. Стали богаты и сильны, какъ князья. Появились на зимовникахъ плуги, молотилки. И страшно было смотрть, когда пустили въ ходъ первую молотилку: задымила, загудла машина, завертлась множествомъ колесъ, и полетли въ разныя стороны зерно, солома и пыль.
Зимовники богатли, росли, а калмыкамъ стало совсмъ тсно. Не было простора для стадъ, начальство стало принуждать къ житью въ станицахъ. И стало хирть, вымирать калмыцкое племя. Тснота, болзни, бдность, пьянство — все это въдалось въ калмыцкую жизнь, какъ ржа въ желзо, и стала не жизнь, а мука.
— Бда,— качали головой калмыки.— Хоть пропадай. И отзывались сочувственно другіе:
— Трудно стало. Бда.
Кочевать было тсно, мельчали стада, часто появлялись моровыя болзни, и многіе, сбывъ съ рукъ остатки хозяйства, шли на зимовники, въ большія степныя экономіи на заработки.
Въ числ такихъ былъ и Даржа. Ему не повезло въ послдніе годы: умеръ сынъ, былъ моръ на овецъ, дочь вышла замужъ, но мужа взяли на службу, и некому было вести хозяйство. Пришлось итти въ работники.
Уже пятое лто служитъ Даржа у одного хозяина. Четыре года жилъ на зимовкахъ, а на пятый его послали въ другое имніе, гд было много овецъ. Пришлось хать по желзной дорог, видть большія станціи, поселенія, города. А потомъ пошли шахты, заводы, дымъ, курево, пламя. Даржа только хмурился и говорилъ:
— Не хорошо.
Не нравится ему тутъ. Тсно, душно — и все машины. Въ городахъ, на заводахъ, въ экономіяхъ — всюду машины. Отъ нихъ скоро не будетъ житья человку. Это он тснятъ жизнь, это отъ нихъ такъ стало трудно, нехорошо. Ворвались въ тихую степную жизнь и перевернули все. Мняютъ людей, мняютъ жизнь. Люди стали злы, враждебны, недоврчивы, какъ на врага смотрятъ другъ на друга. Нтъ прежней искренности, простоты. Мшаетъ человкъ человку. И все оттого, что вторглись въ жизнь людей машины, отняли просторъ, и стало тсно, скучно, трудно.
Вотъ лежитъ степь. Была она чистой и гладкой отъ вка. Покрывали ее буйныя травы, бллъ на курганахъ ковыль, синли далекіе бугры, и лса были на нихъ, и водились въ лсахъ разные зври, а въ трав множество птицъ. Было просторно, жизнь ничмъ не была стснена, человкъ купался въ степныхъ просторахъ, какъ въ мор, и купались въ густыхъ зеленыхъ травахъ его стада.
Но вотъ стали рыть землю, стали строить заводы, шахты, города. Проложили желзныя дороги, забгали по нимъ машины. Ревутъ гудки, дымъ покрываетъ небо, а по вечерамъ зарева, огни. Ой, тсно, ой, скверно, куда все двалось, куда? Убжалъ бы въ свои калмыцкія степи, если бы своя воля, если бы могъ.
Объ этомъ думаетъ въ тихія звздныя ночи Даржа. Звзды все т же, отъ вка, не мняютъ своего облика, и та же густая древняя темнота. Какъ хорошо въ степи, когда спятъ травы, тьма лежитъ надъ землей, все скрыла, и только гд-то далеко золотой звздочкой дрожитъ огонекъ. Подрожитъ недолго и погаснетъ — гд ему, слабому, бороться съ темнотой? И стада не слышно, чуть блетъ въ темнот, спитъ, усталое. Лишь изрдка всполохнется спросонья какая-нибудь овца, и легкая зыбь побжитъ по стаду, точно по вод отъ втра, и опять тихо.
Бембе спитъ крпко. Его не тревожатъ думы Даржа. Малъ еще, дитя, не понимаетъ. Вырастетъ — пойметъ, если не обрусетъ. А то вотъ часто такъ: пойдетъ съ малыхъ лтъ по людямъ и оботрется, какъ монета, долго ходившая по рукамъ, и потеряетъ свой родовой обликъ.
Лтняя ночь коротка. Отгорла заря, передвинулись звзды, и уже розоветъ востокъ, пробуждается утро. Гаснутъ неугасимыя лампады степи — зарева и одинъ за другимъ исчезаютъ огоньки.
Но и эту короткую ночь плохо спитъ Даржа. Крпкіе сны были только въ молодости, когда не думалось ни о чемъ, а теперь не сонъ, а дрема. У Даржа уши, какъ у лисицы,— ловятъ каждый звукъ, каждый шорохъ. Даржа подозрителенъ, остороженъ. Плохіе тутъ люди, ой, плохіе! Приходятъ, какъ будто съ хорошимъ, говорятъ дружелюбно, а глаза какъ у волка, и на ум что-то недоброе. Проситъ покурить, а смотритъ такъ, точно хочетъ схватитъ за глотку.
Не любитъ такихъ степныхъ гостей Даржа. Говоритъ съ ними неохотно, молчитъ, прикидывается непонимающимъ — такъ лучше. Онъ знаетъ, что эти люди съ шахтъ, съ заводовъ — отъ машинъ. Это они тамъ зажигаютъ по ночамъ зарева, плавятъ въ огромныхъ печахъ желзо, роютъ землю. Отдали себя во власть машинъ — и не стало у нихъ ни стыда, ни совсти,— (выгорла душа, расплылась вмст съ дымомъ.
Два раза въ недлю прізжаетъ изъ экономіи къ стаду человкъ и привозитъ Даржа харчи, деготь, табакъ. Зовутъ его Николаемъ, онъ въ лтахъ, спокойный, разсудительный, и его любитъ Даржа.
Николай разсказываетъ старому калмыку про всякія новости, какія слышалъ въ экономіи и на шахтахъ, и выходитъ такъ, будто все нехорошо.
— Твое житье, Аржа, тутъ тихое,— говоритъ онъ, посасывая трубку.— Теб хорошо съ овцами. Овца не тронетъ, не обидитъ, а человкъ — у-у-у, зврь.
— Ага,— отзывается Даржа.— Разв опять было что?
— Человка убили.
— Ой-ой,— качаетъ головой Даржа.
То, что сказалъ Николай, не новость, каждый день случается здсь что-нибудь скверное — то убьютъ, то ограбятъ, то изобьютъ кого-нибудь до полусмерти,— но все же непріятно. Скотину бьютъ — и то жалко, а то вдь человкъ.
— Какъ же это?— спрашиваетъ Даржа.
— Все черезъ водочку, ея дла,— спокойно, но съ тайнымъ сокрушеніемъ говоритъ Николай.— Напились, драку завели, одинъ другого ножомъ пырнулъ — вотъ и готово.
— А-а,— вздохнулъ съ усиліемъ Даржа.
— Зврье,— махнулъ рукой Николай и сплюнулъ.— Разв у нихъ понятіе человческое есть? Никакого. Бога не боятся, людей не стыдятся, такой чертячій народъ, что не приведи Господи.
— Вотъ, вотъ,— подхватилъ, оживляясь, Даржа.— Это правильно. Плохой народъ. Машина.
— Какая машина?— не понимаю, спросилъ Николай.
— Машина,— широко обвелъ рукой Даржа.— Заводъ — машина, шахта — машина, хлбъ длать — машина. Нтъ человка,— все машина. Ты посмотри ночью: тамъ огонь, тутъ огонь, гудитъ, свиститъ — бда. Прежде разв такъ было? День ходишь, два ходишь, три — нтъ человка. Степь… А. тутъ туда-сюда, туда-сюда, какъ на большой дорог. Вонъ гляди — это хорошо?
По насыпи, пыхтя и постукивая, шелъ поздъ. Бжала струя дыма, быстро и часто работали рычаги, десятка два вагоновъ, товарныхъ и пассажирскихъ, тянулись пестрой лентой по рельсамъ. Въ окна выглядывали головы пассажировъ.
— Да-а, братъ, механика,— медленно сказалъ Николай, слдя за поздомъ.— Бжитъ сороконожка, конемъ не догнать. Додумались люди до всего. Безъ огня свтятъ, за сто верстъ говорятъ, летать почали, а жить становится все хуже. Я такъ полагаю, Аржа, что долго не выдержитъ человкъ.
— Машина забьетъ человка,— вымолвилъ калмыкъ.
— Забьетъ, Аржа, безпремнно. Это ты правильно,— согласился Николай.— Справдуется все, что старые люди говорили. Обовьютъ люди весь свтъ проволоками, будутъ летать птицы съ желзными носами, подымутъ свтъ изъ земли, блый, какъ солнце. И все это передъ концомъ.
— Вотъ, вотъ, это самое,— обрадовался Даржа.— И свтъ, и проволоки, и птицы. Я сказалъ: машина,— такъ оно и есть. Человка нтъ, все машина. Это и будетъ конецъ.
Даржа радъ — поговорилъ по душ съ Николаемъ. Два раза въ недлю прізжаетъ Николай, и каждый разъ они говорятъ почти объ одномъ и томъ же: о жизни, убывающей съ каждымъ дне.мъ, о все разрастающейся власти машинъ и слабости человка.
И посл этихъ разговоровъ какъ-то спокойне бываетъ у Даржа на душ, не такъ уже тревожатъ его по ночамъ неугасимые степные огни.
Что жъ подлаешь, коли такъ повернулась жизнь? На все воля великаго Бурхана. Можетъ быть, онъ еще пошлетъ избавленіе, люди освободятся отъ власти машинъ, и жизнь станетъ свободне, лучше…
Кончилось лто, ночи стали длине, и холодно уже было передъ зарей. Степь выгорла, стала безжизненной, блеклой. Стадо бродило голодное, щипало давно уже ощипанную траву. Если не было дней пять дождя, и дулъ втеръ, степь курилась пылью, и на горизонт стояло, не расходясь, темное курево. А посл дождя земля растворялась, и было непріятно отъ грязи, отъ холода, отъ мокрой одежды, которую не могло высушить проглядывавшее урывками солнце.
Даржа и Бембе стали грязные, черные, какъ земля. Они ни разу не мылись за все лто, и тло казалось тяжелымъ, чесалось и ныло, требуя воды. Бембе заскучалъ, все ему тутъ опротивло, хотлось домой, къ бабушк, въ кибитку, — ненавистной стала чужая черная степь.
Иногда онъ плакалъ, тихонько всхлипывая— Чего ты?— спрашивалъ Даржа.
— Хочу домой.
— Погоди, скоро подемъ.
— Не скоро,— недоврчиво качалъ головой Бембе.
— Какъ не скоро? Черезъ недлю Покровъ, на Покровъ расчетъ, деньги возьмемъ и айда.
— Не ско-оро,— не врилъ Бембе.
— Глупакъ ты,— добродушно ронялъ Даржа.
Бембе хныкалъ, теръ кулаками глаза. У него были свои расчеты. Въ степи холодно, а у бабушки въ кибитк тепло. Тутъ живутъ впроголодь, дятъ всухомятку, а у бабушки варево, баранина, конина. Бабушка длаетъ такія вкусныя шаньги, варитъ съ молокомъ чай, а тутъ только хлбъ да вода. Ддъ хоть трубку цлый день сосетъ, все радость, а у Бембе ничего. Прежде хоть травы всякія были — катранъ, болиголова, молочай, а теперь все выгорло, все голо, черно. И хоть бы на заводъ отпустилъ ддъ, посмотрть, что тамъ длается, а то все овцы да овцы и ничего, кром овецъ.
Посл этого, недлю шли дожди, стояли холода, и на ночь угоняли овецъ въ экономію. Даржа и Бембе ночевали въ людской. Здсь было тепло, хорошо, и да была хорошая, но скверно только то, что Бембе дергали и щипали, какъ собаченку. Рабочимъ казался забавнымъ этотъ маленькій, черный, косоглазый калмыченокъ, не понимавшій ни слова по-русски.
— Эй ты, маханъ, какъ тебя зовутъ?— дергали его со всхъ сторонъ.
— Ты крещеный?
— Батько крестилъ бататомъ, а мать кочерюю. Га-га-га!
— А ну забалькочи по-своему.
Бембе озирался пугливо, какъ пойманный зврекъ, и молчалъ, не зная, что отъ него хотятъ.
— А ну-ка, гд у тебя крикунъ-волосокъ?
Твердые закорузлые пальцы тянулись къ голов и, захвативъ нсколько волосковъ, дергали изо всей силы.
Бембе кричалъ, вырывался.
— Ага, приросла щетинка. Нтъ, постой. А хочешь, дамъ масла?
Щелкали по голов, и опять больно. У Бембе слезы на глазахъ. Что имъ нужно? Зачмъ они теребятъ его? Бембе не понимаетъ. А большіе бородатые люди смются, тянутся къ нему корявыми руками, говорятъ что-то непонятное, и оставляютъ Бембе въ поко только тогда, когда вступится ддъ.
На Покровъ вс рабочіе получили расчетъ. Началось пьянство, гульня. Крикомъ и ревомъ наполнилась экономія. Стало многолюдно, пришло со стороны много чернолицыхъ, выпачканныхъ въ сажу людей — шахтеровъ, и у каждаго торчала бутылка изъ кармана или дв. Пили, не закусывая, быстро пьянли, крпко ругались, вступали въ споръ и въ драку.
Въ этотъ день овецъ не гоняли въ степь. Бембе было страшно отъ пьяныхъ выкриковъ, страшно было черныхъ, шатавшихся, пьяныхъ людей. Онъ забился въ загонъ, гд стояли овцы, и выглядывалъ пугливо оттуда, и боялся, какъ бы не увидли его тутъ черные люди.
Даржа долго не приходилъ, а когда пришелъ, то видъ у него былъ озабоченный, хмурый. Онъ крутилъ головой и повторялъ:
— Не хорошо. Не хорошо.
Потомъ пошелъ въ темный уголъ сарая, долго шуршалъ тамъ бумажками, шепталъ что-то, высчитывалъ по пальцамъ. А потомъ разулся, что-то положилъ въ сапогъ и надлъ опять сапогъ на ногу.
— Когда домой пойдемъ?— спросилъ Бембе.
Даржа вздохнулъ и сказалъ, помедливъ:
— Черезъ недлю.
Бембе заплакалъ, упалъ на землю и сказалъ:
— Говорилъ на Покровъ, а теперь черезъ недлю. Я домой хочу.
Даржа разсердился, затопалъ:
— Много ты понимаешь! Молчи… Хозяинъ веллъ, стало быть, надо… Цытъ, щенокъ!
Онъ топнулъ ногой, но вспомнивъ, что тамъ лежатъ деньги, приподнялъ ногу и поправилъ сапогъ.
Бембе притихъ, сжался. Онъ боялся, когда сердился ддъ. Если ддъ разсердится, то кто же пожалетъ? Онъ вдь одинъ и ддъ у него одинъ.
Скверная, безпокойная была ночь. Вс точно побсились посл получки, крикамъ и пснямъ не было конца. Кричали и въ экономіи, и въ поселк, бывшемъ въ двухъ верстахъ отъ экономіи, и въ пол. Часто раздавались не крики, а вопли, и казалось, что въ темнот ржутъ кого-то, грабятъ, убиваютъ. Даржа и Бембе легли въ сара, среди овецъ. Здсь было спокойне, лучше. Бембе долго ворочался, не могъ заснуть — мшали пьяные крики. Ночь была теплая, свтили звзды, темнота была густая, влажная. Хорошо теперь въ пол, если бы не крики.
Даржа не спалъ, ворочался, что-то бормоталъ, ощупывая сапоги. Ему не нравилось тоже, что пришлось задержаться еще на недлю, а, можетъ быть, и больше,— хотлось домой. Но ничего не подлаешь, хозяинъ веллъ. И безпокоили еще деньги. Онъ получилъ ихъ вс, свои и внуковы, восемьдесятъ пять рублей, и страшно было за цлость и сохранность ихъ. Лучше было бы не брать деньги, но разъ выдали — дло кончено, надо теперь беречь.
Утромъ погнали въ степь стадо. Опять наступили теплые дни, посл дождей зазеленла земля, и стало хорошо, какъ весной. Ласковое осеннее солнце свтило такъ мягко, такъ дружелюбно, и какъ будто не хотло уходить съ неба, когда подошелъ вечеръ. Однако ушло, разбросавъ напослдокъ по всей степи прозрачно-розовые лучи. Вечеръ былъ хорошій, отдыхала земля, заря загорлась огнисто, и долго мнялись въ неб золотые, нжно-оранжевые и пурпурные тона. Дымились курева по краямъ степи, точно клубья тумана, освшія низко, припавшія, точно дти къ матери, къ теплой и мягкой земл.
Даржа хотлъ было вернуться на ночлегъ въ экономію, а потомъ раздумалъ. Ночь будетъ теплая, земля просохла, можно остаться въ степи. Вотъ только деньги… Но Даржа придумалъ: онъ спрячетъ ихъ тутъ, въ степи. Тамъ, въ экономіи, тоже не безопасно: въ людской могутъ выкрасть, а въ сара придушить. Знаютъ вдь вс, что у него была хорошая получка.
Когда стемнло, Даржа сказалъ:
— Останемся тугъ, Бембе. Не смерзнешь?
А Бембе и радъ. Не нравятся ему ночевки въ экономіи, проходу нтъ отъ людей,— травятъ, какъ собаченку.
— Нтъ, тутъ лучше,— сказалъ Бембе.
И овцы довольны. Все время, пока не стемнло, он щипали травку. А когда стало темно, улеглись притихли, и ихъ не стало слышно,— блло только мутное пятно.
Даржа уложилъ внука, закуталъ его старымъ кафтаномъ. Бембе поворочался немного и притихъ, посапывай носомъ.
Впотьмахъ Даржа отошелъ недалеко отъ стада, на бугорокъ, прислушался, осмотрлся. Нтъ никого, тихо. Только зарева пылаютъ по краямъ, да свтятъ звзды, да вспыхиваютъ и гаснутъ блые электрическіе огни.
Даржа нагнулся и вырылъ концомъ палки ямку. Потомъ снялъ сапогъ, досталъ оттуда деньги, завернутыя въ бумажку,— восемьдесятъ пять рублей, свои и внуковы,— положилъ въ ямку, засыпалъ землей и притопталъ ногами. Сердце забилось отъ волненія — давно уже не билось оно такъ сильно у Даржа. Опять прислушался — тихо. Стадо спитъ, усталое, и только тихій гулъ доносится оттуда, гд стоятъ дымныя зарева ночи — работа машинъ.
Даржа пошелъ обратно. Усмхнулся самъ себ — ловко придумалъ. Пускай теперь поищутъ, ежели что.
Пришелъ къ стаду. Бембе спитъ, согнувшись калачикомъ, тихо посапывая. И спитъ, смутно бля въ темнот, овечье стадо.
Даржа легъ возл Бембе. Тло заныло отъ усталости, захотлось спать. Закрылъ глаза — и сразу исчезли ночныя зарева, стало покойно, хорошо. Близко надъ ухомъ посапывалъ Бембе, теплымъ дыханіемъ обдавало щеку. Даржа пріоткрылъ одинъ глазъ и въ темнот близко увидлъ полуоткрытый ротъ, тупой короткій носъ и лобъ съ выбившимися изъ-подъ съхавшагося картузика волосами. Бембе спалъ крпко, по-дтски, прикрытый ддовскимъ кафтаномъ. И что-то теплое, щемящее, смшанное чувство любви и жалости, проплыло по душ у Даржа. Онъ придвинулся ближе, почти вплотную, тихонько обнялъ Бембе. Это вдь, его единственное дтище, наслдникъ и продолжатель рода. Сынъ умеръ рано, скоро умретъ и онъ, Даржа, а Бембе вырастетъ и будетъ жить, и будетъ продолжать его родъ, и выйдетъ изъ него хорошій калмыкъ. Малъ и глупъ еще, но онъ вырастетъ, поумнетъ, и тогда Даржа передастъ ему въ словахъ все то, что онъ надумалъ за свою долгую жизнь,— всю свою мудрость, накопленную годами. Она не сложная, въ двухъ словахъ: люби свои степи, бги отъ машинъ, берегись людей, которыхъ уже испортили машины,— вотъ, и все. Но надо, чтобы эти завты крпко вошли въ душу, пустили сильные корни, такъ, чтобы не выжгло солнце, не выдулъ втеръ,— какъ у него, Даржа.
Даржа открылъ глаза. Блеснули зарева, и звзды ночныя,— зарева мутно-красныя, дымныя, точно дыханіе сатаны, а звзды чистыя, далекія что-то общавшія. Вздохнулъ, закрылъ опять глаза и почувствовалъ, что уплываетъ куда-то вмст съ Бембе. Потомъ ему показалось, что идетъ онъ по зеленой трав, идетъ такъ легко и проворно, какъ давно уже не ходилъ. Только въ молодости была такая походка, и оттого, что такъ легко идти, на душ тихая радость. Весело шуршитъ трава, втеръ степной ласково бьетъ въ лицо.
Вдругъ оврагъ, крутой и глубокій, края поросли бурьяномъ и раскрыты, точно пастъ дикаго звря.
Даржа отшатнулся и открылъ глаза.
Ночь, зарево, далекіе огни… А вдругъ какая-то тревога пробудилась у Даржа. Деньги… да, деньги. А что, если кто подсмотрлъ да вытащилъ? Ой, будетъ бда!..
Даржа всталъ, блдный, и пошелъ проворно къ бугорку, гд лежали деньги. Тло дрожало, была слабость въ ногахъ. И, не дойдя до бугорка, онъ заслышалъ тихій, крадущійся шорохъ шаговъ. Остановился, приглядываясь, и увидлъ дв тни, двигавшіяся прямо на него.
Сердце забилось сильно, напалъ страхъ. Даржа попятился, припалъ къ земл, притаился.
Но они двигались прямо на него — очевидно, замтили, увидали. И въ темнот обрисовались дв коренастыя фигуры, показавшіяся Даржа черными — отъ машинъ.
— Чего лазишь? Вставай,— послышался незнакомый голосъ.
Даржа поднялся. Ознобъ побжалъ по рукамъ и ногамъ.
Фигуры придвинулись почти вплотную. Тяжелая рука легла на плечо Даржа.
— Вотъ что, калмыкъ,— сказалъ тотъ же голосъ.— Мы тебя не тронемъ — давай деньги.
У Даржа страхъ пошелъ вглубь, заколотилось все тло. Онъ затрясъ головой и сказалъ срывающимся голосомъ:
— Нту денегъ. Ничего нтъ… Убей меня Богъ.
— Ну, этимъ ты не отыграешься. Лучше отдай добромъ, не то хуже будетъ.
Даржа втянулъ голову въ плечи, сжался, какъ черепаха, когда ее бьютъ по щитку, и. вымолвилъ сквозь стиснутые зубы:
— Нтъ денегъ. Хоть ищи. Всего ищи.
Другой, молчавшій до сихъ поръ, плечистый, темный, протянулъ руку, охватилъ Даржа за грудь, потрясъ крпко и сказалъ глухо:
— Давай, калмыцкая морда, не то тутъ теб и капутъ.
Даржа захлебнулся отъ сдавленнаго крика, икнулъ, и вымолвилъ хрипло:
— Нтъ ничего… Хоть убей.
Темный и плечистый размахнулся и ударилъ Даржа по виску.
Даржа вякнулъ, зашатался и упалъ бы, если бы не поддержалъ другой. Въ голов гудло, онъ уже не видлъ фигуръ, слышалъ только голосъ:
— Обшарить его.
Воровскія руки забгали проворно по всему тлу. Рвали одежду, царапали тло. Стащили сапоги, портки, изорвали въ клочки шапку. Искали все настойчиве, не вря, что у Даржа нтъ денегъ. И, не найдя ничего, обозлились и стали битъ Даржа.
— Сказывай, идолъ, гд деньги… Сказывай… твоей морд.
Удары посыпались часто, одинъ за другимъ.
Даржа крикнулъ, но твердая рука защемила горло, загородила ротъ.
— Цыть, собачье мясо!..
Даржа только мычалъ, уже не могъ говорить, во рту была кровь, зубы обмокли, и въ голов все путалось, переплеталось. Красныя зарева ходили по небу, казались одновременно и близкими, и далекими, и, точно падающія звзд: мелькали электрическіе огоньки.
— Скажешь, гд деньги?.. Скажешь?— пыняли старика ногами темныя фигуры.
— М-м-м-м.— мычалъ, едва сознавая, Даржа.
Передъ глазами плыли зарева, огни. Становились все раснлывчате. Какъ будто нея земля вспыхнула, загорлась И одно слово, не уходя, стояло въ сознаніи:
— Машина.
Это ея работа, это все отъ нея. Вотъ она насунулась на него, степного человка, дымная, страшная, пламенная, съ грохотомъ и воемъ, и раздавила его…
— Брось. Не добьешься. Вотъ иродовъ калмыкъ.
Это говорили грабители. Они постояли, обезсиленные, садонули на послдокъ ногами Даржа, взяли сапоги и ушли.
А Даржа остался лежать на земл, недалеко отъ того бугорка, гд онъ закопалъ деньги. Зарева блекли и, медленно колыхаясь, уходили куда-то въ темноту. Смутно пробжала въ сознаніи мысль, что надо бы сказать Бембе, гд спрятаны деньги. Онъ хотлъ встать, пойти и не могъ. Что-то пригвоздило его къ земл, онъ лежалъ безъ движенія, и стоны, тихіе и длительные, вылетали изъ груди.
— Машина,— стояла въ голов горькая, обидная мысль. Поднялось что-то темное, загудло, завертлось, закрыло степныя зарева и слилось съ темнотой.
Бембе проснулся на разсвт. Было прохладно, сыро. Онъ потянулся, раскрылъ глаза.
На восток медленно расплывалось алое зарево восхода, и, точно блдное отраженіе его, тихо пламенли на краю степи потухающіе ночные огни.
Бембе оглянулся. А гд же ддъ? Стадо блетъ влажнымъ пятномъ на черной земл, а дда нтъ. Ушелъ куда, что-ли? Никогда не уходилъ въ это время, а теперь ушелъ.
Бембе вскочилъ, обезпокоенный, и сталъ озираться.
Влажная молочно-розовая дымка окутывала землю. Вонъ что-то блетъ возл бугорка, похожее на человка. Бембе побжалъ туда… Да, это человкъ, но почему у него голыя плечи, и ноги безъ сапогъ, и лицо темное, какъ земля? Неужели это Даржа?.. Зачмъ онъ лежитъ здсь, разбросавъ руки, подохнувъ голову? Его сдые волосы и маленькая, клиномъ, бородка, но почему лицо такое странное, вздутое?!.
Бембе подбжалъ, наклонился. Да, это Даржа. Тло въ крови, въ синякахъ, на лиц тоже кровь, глаза полузакрыты, и что-то страшное въ нихъ.,
Бембе задрожалъ, вскрикнулъ, упалъ на землю и сталъ трясти Даржа за руку:
— Ддъ… Ддъ!..
Даржа не отзывался. Рука была холодная, какъ стебель травы, и неподвижны были полузакрытые глаза.
Бембе заплакалъ. Неживой ддъ, убили дда. Вонъ кровь на лиц и на тл — умеръ Даржа.
И, плача весь въ смертельномъ испуг, он сталъ опять трясти Даржа за руку и за плечи, приговаривая:
— Дда… А дда… Д-дъ!
Тронулъ за голову, шевельнулъ ее, она закачалась, какъ тыква, но не открылъ глаза ддъ. Лежалъ избитый, синій, въ крови, желтя худымъ раздтымъ тломъ.
И еще больше заплакалъ Бембе. Что же ему теперь длать, какъ ему быть? Повелъ затуманенными отъ слезъ глазами и увидлъ стадо, лежавшее на земл, даль темныхъ полей, розовый свтъ на восток и блдное, въ клочкахъ зарумяненныхъ тучъ, небо. Все было такое чужое, сиротливое — умеръ ддъ.
Плача и приговаривая что-то, Бембе припалъ къ холодному лицу старика и весь затрясся отъ горя, отъ муки, отъ страха. Все ему тутъ чужое, враждебное, близокъ былъ только ддъ, но и онъ не живой — убили дда, не смотритъ, не говоритъ…
Розовый свтъ плылъ съ востока, и все свтле было кругомъ. Запли на шахтахъ гудки, печально, длительно, и долго стоялъ надъ степью ихъ унылый, плачущій зовъ. И были они для Бембе, какъ похоронное пніе, какъ стонъ. Какъ будто еще не проснувшаяся, влажная, окуренная предутренними снами степь увидла его слезы, поняла его печаль и заплакала вмст съ нимъ, стала жаловаться далекому Богу, какія горькія дла творятся на земл.
Еще больне сжалось у Бембе сердце, жалость обняла всего, и отъ всхлипываній стало трудно дышать. Онъ началъ думать о томъ, что ему теперь длать, и не могъ придумать ничего. Пойти въ экономію, сказать, что убили дда? Но какъ сказать, когда онъ не уметъ говорить по-здшнему, а по-калмыцки все равно не поймутъ. И какъ идти, если тамъ щиплются, смются, толкаютъ? Онъ скажетъ, что убили дда, будетъ плакать, будетъ жаловаться, а надъ нимъ будутъ смяться… Нтъ, ему нельзя идти туда. Дда убили,— пускай убиваютъ и его, все равно ему не жизнь теперь безъ дда, лучше смерть.
Умолкли гудки, притихла степь. Взошло солнце, разбросало розовые лучи, вспугнуло утреннія тни. Стадо проснулось, заблеяло, разбрелось въ стороны, не зная, куда идти. Каждое утро его вела направляющая знакомая рука, а сегодня никого нтъ, и ропотъ и безпокойство поселилось въ стад. Въ смутной тревог, блея и пугаясь, подошли овцы къ бугорку, гд лежалъ Даржа, и увидли мальчика съ мокрымъ лицомъ и растрепанными волосами, обнимавшаго избитое, израненное тло Даржа, и не могли понять,— зачмъ онъ это длаетъ, и что здсь произошло.
Утромъ шли степью шахтеры, замтили тревогу и недоумніе въ стад, увидли мальчика-калмыченка, сидвшаго на бугорк надъ неподвижно раскинувшимся человкомъ и, догадавшись, что здсь что-то не такъ, подошли ближе.
У мальчика было опухшее отъ слезъ лицо и ужасъ въ узенькихъ черныхъ глазахъ. А старикъ былъ весь избилъ, израненъ, лежалъ скрючившись, сухой и желтый, и за вздувшемся темномъ лиц чернли пятна крови.
Стали разспрашивать Бембе. Онъ только моталъ головой, кося испуганными глазами, и бормоталъ что-то непонятное.
— Да ты самъ видлъ, какъ убивали?— допытывались шахтеры.
Жалобный лепетъ былъ отвтомъ на ихъ слова.
— Не понимаетъ. Что съ нимъ подлаешь? Надо заявитъ.
Бембе повели въ экономію. Онъ упирался, не хотлъ идти, цпляясь за старика. И мертвымъ Даржа казался ему родне, ближе, чмъ вс живые люди на земл.
Въ экономіи заявили, что нашли убитымъ калмыка. Началось слдствіе, прізжалъ урядникъ, докторъ, написали протоколъ. Потомъ Даржа закопали въ землю, за экономіей, у овраговъ, гд обыкновенно закапывали лошадей и коровъ. Нехристь, калмыкъ, на кладбищ ему не мсто.
А Бембе отправили на родину, къ калмыцкимъ властямъ, для допроса, и онъ цлыхъ два мсяца мытарился по волостямъ, пока не попалъ въ свой хуторъ, къ бабк. Сталъ онъ, какъ загнанный зврекъ, почернлъ, сморщился, обтрепался, и все разсказывалъ и никакъ не могъ разсказать бабк всего, что съ нимъ было.
А деньги, восемьдесятъ пять рублей, такъ и остались въ земл, никто не узналъ о нихъ, такъ и пропали.