Роман Кумов.
Роман Кумов.
В степи
В степи
В степи, Кумов Роман Петрович, Год: 1909
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Степь цвела. Зеленые шиповники стояли, покрытые нежными розами — белыми, розовыми, красными, как сказочная купина, горя на солнце в своей весенней прелести — воздушные и благоуханные. В оврагах, по склонам, колыхались мохнатые татарники, кашка, колокольчики, медовники. У кустов отцветала клубника — маленькими серебряными цветочками. Степные бугры золотились от неведомых желтых цветов и пахли чебором и полынью. Всюду росла трава — сочная, высокая, зеленая, еще не тронутая июньскими жарами, и по ней были разбросаны милые весенние огни — цветы…
Как пахло! От ароматов воздух стоял над степью теплый и густой, как облако…
Мы шли уже второй день — среди степной благодати. По сторонам синели туманы, плавали редкие белые облака, кудрявились одинокие дикие яблони… И далеко-далеко уходили степные просторы, полные цветов и аромата…
Хуторок, где мы останавливались на ночлег, уже далеко. Солнце еще не взошло, когда мы тронулись. По холодку идти привольнее!.. Теперь уже недалеко Белявский родник. Солнце прямо над головами, самый полдень… Хорошо теперь испить воды из холодного родника и прилечь где-нибудь под кустом — вздремнуть часок…
Дед-слепец уж совсем сморился. Лицо жалкое-жалкое, как у ребенка… И дышит тяжело, через силу. Володька-поводырь тоже устал. Голову к земле склонил и тянет слепого еле-еле… У обоих сумы за плечами — полатанные, грязные. У деда под мышкою, на холстинной перевязи струнный инструмент. Когда дед нечаянно зацепит его, он звенит протяжно и грустно…
Маланья тоже, наверно, устала, но не поддается. Красивая молодая голова неподвижна на высоких рослых плечах. Идет ровно, прямо, точно зачарованная. Муж у нее далеко — на охранной службе… Дома не был много лет. Говорят, уж другой семьей обзавелся. С нею жил маленький сынишка Ванятка… Славный был мальчик. Пухленький, розовенький и уж такой умный!.. Соседи все дивились на него: и в кого он у тебя уродился, Маланья!.. Только немного пожил. Весной на речку бегал смотреть, как идет лед. Застудился, поболел четыре денечка, да и помер… Под бугорком закопали его — маленького, пухленького, умненького.
А гордая, должно быть, эта Маланья!.. Как умер сынишка, слезы ни одной не дала. Только смолкла, да глаза стали блестеть лихорадочно. Придет к сыну на могилку, сядет около и замрет, как каменная… Потом заперла хату, надела котомку и пошла по святым местам… По степной дорожке идет красивая, гордая, со странной непонятной печалью в больших черных глазах… Замкнулось горе в большой гордой душе, и бередит, и жжет, а на лице только глаза странно и сухо поблескивают, как зарницы перед грозою.
Вдали темнеет часовенка — на высоком остром бугре…
— Белявский родник! — говорит поводырь и бодреет.
— Веди уж, веди! — шамкает слепец…
Солнышко парит сильно. Цветы все растопились — сочнистые, яркие и, кажется, — вся степь полна густого степного аромата…
— Душит! — говорит дед… — Должно, полдень!..
— Полдень! — отзываюсь я.
— В глазах маячит красное… Больно ярко солнце светит… — бормочет он…
Подходим к часовенке… Серая, из досок, она уже полуразвалилась от погоды и времени. Внутри иконочка. Ничего не разберешь, что представляет она. Краски слезли, и осталась лишь одна неясная черная линия головы… Старик крестится:
— Слава Тебе, Боже! Слава Тебе, Боже!..
За курганом спуск в овраг. Там, в зеленых кустарниках, скрывается маленький родничок — ‘Белявский источник’.
Мы спускаемся по склону, попадаем на узенькую тропинку и — между колючих кустарников — проходим к роднику…
Загорожка — низенькая деревянная, с маленькою дверью… Она вся заросла кустами и травою. Посредине новая деревянная часовня с образом Николая Чудотворца. А у подножья ее — из горы пробивается родничок… Тени спустились над ним, душат степные запахи, жужжат мухи, а он тихо пробивается из огромной каменной горы и блестит, как серебро, и куда-то стекает узеньким ручейком. Приляжешь в тени и слышишь — буль, буль, буль — тихо, сонно, грезно…
Мы пьем и ложимся… Хорошо! Глаза невольно закрываются, и мы засыпаем…
…Как долго спали! Проснулись под вечер. Солнца нет, вся восточная сторона неба почернела. Туча!.. Все примолкло, лишь запахи стоят неподвижно в воздухе.
— Будет дождь, — говорит поводырь. А он уже накрапывает. Редкий, теплый, он грузно падает на листву и шуршит…
— Хлеб накройте! Промочит, — советует дед… Где-то погромыхивает — далеко-далеко… Дождь усиливается…
— Свят, свят, свят!.. — шепчет старик. Маланья крестится.
Мы с поводырем залазим в самую гущу кустарника и там прячемся от дождя.
А он — недолгий. Чернота куда-то сразу исчезла с неба, засияло солнце — и все вдруг ожило…
— Пронес Господь грозу, — облегченно вздыхает дед. — А то помочил бы! Хоть помирай!..
Он совсем ослабел. Сон только разморил его. Видно, придется здесь ночевать.
— Дедушка, устал? — спрашиваю я.
— Устал, сынок, устал!..
— Мы здесь лучше заночуем… Хорошо?
— Хорошо… Хорошо! Спаси Христос!..
Солнце уже на закате. Я поднимаюсь на бугор, где стоит старая часовенка. Какой воздух! Как свежо, чисто и далеко-далеко!.. Трава — по пояс, иду — она бьет меня по рукам и мочит росой. Цветы краснеют, синеют и манят в степную даль…
Ложусь на землю… Вокруг меня густой лес полыни и неведомых желтых цветов. А вверху — тишь и глубина, и кажется, что смотришь в вечность — глубокую и тихую…
Откуда-то с дороги доносится песня заунывная, неясная, словно поет ее степной ветерок…
— Где-то едут! — мелькает туманная мысль, а кругом серебряная полынь и вверху глубокое тихое небо… Хорошо!..
Возвращаюсь к роднику уже в сумерках. Около источника, на пригорке, горит костер и закипает каша. Поводырь ломает ветки и подкладывает в огонь. Дед сидит в тени куста и перебирает на струнах, и струны звенят тихо, грустно… Маланья — совсем в стороне: нарвала в платок васильков, ромашек, медовников и плетет венок… Кому? А глаза тихие, кроткие… Сухой блеск сбежал куда-то, и она смотрит печально и ласково.
— Свят, свят, свят!.. — шепчет старик. Маланья крестится.
Мы с поводырем залазим в самую гущу кустарника и там прячемся от дождя.
А он — недолгий. Чернота куда-то сразу исчезла с неба, засияло солнце — и все вдруг ожило…
— Пронес Господь грозу, — облегченно вздыхает дед. — А то помочил бы! Хоть помирай!..
Он совсем ослабел. Сон только разморил его. Видно, придется здесь ночевать.
— Дедушка, устал? — спрашиваю я.
— Устал, сынок, устал!..
— Мы здесь лучше заночуем… Хорошо?
— Хорошо… Хорошо! Спаси Христос!..
Солнце уже на закате. Я поднимаюсь на бугор, где стоит старая часовенка. Какой воздух! Как свежо, чисто и далеко-далеко!.. Трава — по пояс, иду — она бьет меня по рукам и мочит росой. Цветы краснеют, синеют и манят в степную даль…
Ложусь на землю… Вокруг меня густой лес полыни и неведомых желтых цветов. А вверху — тишь и глубина, и кажется, что смотришь в вечность — глубокую и тихую…
Откуда-то с дороги доносится песня заунывная, неясная, словно поет ее степной ветерок…
— Где-то едут! — мелькает туманная мысль, а кругом серебряная полынь и вверху глубокое тихое небо… Хорошо!..
Возвращаюсь к роднику уже в сумерках. Около источника, на пригорке, горит костер и закипает каша. Поводырь ломает ветки и подкладывает в огонь. Дед сидит в тени куста и перебирает на струнах, и струны звенят тихо, грустно… Маланья — совсем в стороне: нарвала в платок васильков, ромашек, медовников и плетет венок… Кому? А глаза тихие, кроткие… Сухой блеск сбежал куда-то, и она смотрит печально и ласково.
— Завтра будем в монастыре, Малаша! — говорю я.
— Да, — отвечает она… — Скорей бы!..
— Кому вы плетете веночек?
Она словно пугается. Смотрит долго и подозрительно. Потом смягчается и отвечает тихо…
— У меня ведь сынок помер… Может, слышали?.. Скушно мне… Веночек ему бы… У нас таких нету цветов…
Она лепечет бессвязно и наивно, но как сквозит из-под этих нестройных слов тоскливая одинокая материнская любовь!..
Дед наладил свой инструмент и что-то напевает. Маланья прислушивается, опустив голову, и вдруг начинает рыдать.
— Дедушка, ты святой… Помолись… за меня, бесталанную!
Дед обрывает песню и прислушивается:
— Ась?
— Маланья дурит, — говорит ему поводырь.
— Помолись за меня, дедушка!.. — повторяет Маланья.
— Помолюсь, помолюсь! — просто обещает старик. — Вот кашицы поедим, я и помолюсь. Встану и помолюсь… А в монастыре-то ты, небога, водицы святой испей… Помогает она… водица… Да…
— Каша готова, — объявляет поводырь…
Когда на другой день рано утром мы покидаем Белявский родник, Маланья вешает на старой темной часовенке, одиноко поднимающейся на степном кургане, свой венок — из васильков и ромашек — и куда-то низко кланяется… Куда?
И идет — опять гордая и замкнутая — по узкой дорожке, меж цветущих степей, в синюю даль, где осел при великой реке маленький белый монастырек…