‘В ширь пошло…’
‘В ширь пошло…’
Комментарии
Комментарии
‘В ширь пошло…’, Горький Максим, Год: 1911
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Максим Горький. Собрание сочинений в тридцати томах.
Том 24. Статьи, речи, приветствия 1907-1928
Беру несколько писем, полученных мною за истекший год из разных мест России, и делаю из этих писем выдержки, будучи уверен, что они скажут читателю больше, чем могу сказать лично я.
Вот одно письмо человека, настроенного минорно:
‘Я проделал путешествие от Ярославля до Астрахани, от Астрахани до Казани, Перми и Нижнего. И что же мог бы я сказать: привело это меня в лучший порядок, успокоило, выяснило мне ‘настроение страны’, ознакомило с нею? Не знаю, может быть, рано ставить такие вопросы, преждевременно отвечать на них, — поэтому или почему-то другому, — но я не чувствую, что могу сказать да или нет, и мне не кажется, что теперь я знаю родину лучше, чем знал её год назад. Я поражён, подавлен пестротою и сумятицей вынесенных впечатлений, мне кажется, что душа моя окунулась в самые разнообразные краски и стала неестественно пёстрой. Но почему-то в памяти остались наиболее цельными картинки смешные, весёлые, хотя вы знаете, что я веселиться и смеяться не предрасположен. Это странные картинки: от них веет чем-то, что я определил бы словами — спокойное упование на возможность лучшего. Вот на корме парохода Каменских кучка разных людей слушает слепого гармониста и мальчонку-певца, гармонист играет хорошо, мальчик поёт скверно, публика слушает с удовольствием, но является матрос, должно быть, даже боцман, и орёт: ‘Опять про революцию петь? В воду сошвырну слепого чёрта!’ Музыкант послушно перестал играть, мальчик спрятался за спину его, а публика объявила ненавистнику революции, что про ‘неё’ не пели, нет! Он ушёл, и тотчас же какой-то рыжий человек в пиджаке попросил музыканта: ‘А это, что поётся про революцию, ну-ко, как это?’ Публика поддержала его: ‘Не бойся, мы заслоним, заступимся, не велика он власть!’ — ‘Пой, Яша’, — равнодушно говорит слепец, и мальчик с жаром отчеканивает: ‘Отречёмся от старого ми-ира’, — а публика довольна, и рыжий одобряет: ‘Хорошо, ребята! Здорово, мать честная!’
В Нижнем на пристани грузчики читают ‘Русское слово’, подходит речной полициант, присаживается на корточки и спрашивает: ‘Про Думу есть?’ — ‘Ну, чай, Дума давно распущена’. — ‘Совсем?’ — ‘Нет, на каникулу, на лето’. — ‘Это совсем напрасно распускают их, материных детей!’ — ‘Летом думать жарко’. — ‘Пусть попреют!’ — ‘Мы вон за гроши целый день жаримся’. — ‘Н-да, летечко бог послал’. — ‘Гляди, ребята, — говорит полицейский, — это опять к чему-нибудь, обязательно так! Шумит народ опять!’ — ‘Ну, где там! — возражает солидный широкобородый грузчик. — Задавили народ до конца’. — ‘А вот поглядим, — спорит страж, возбуждаясь. — Вот как начнётся война с китайцем, вот те и пойдёт опять! Чай, мы живые али нет?’
А вечером, в рубке первого класса, полная и сытая женщина, очевидно, купчиха, мечтает: ‘Подождите, поглядит, поглядит Европа, да и скажет: ‘Нет, господа, так нельзя. Какие же это порядки?’ И прикажет…’
Видите ли — всё это очень забавно и, если хотите, отрадно: люди думают, беспокоятся, ждут, но — не от себя ждут, а от китайца, от Европы и — от ‘Петра Михалыча’. О Петре Михалыче говорили в Астрахани, в трактире, какие-то ремесленники или приказчики, говорили тихо и с большими надеждами на него. ‘Он — законы знает, он им нос утрёт!’ ‘Они’ — это, как я понял, люди, закрывшие профессиональный союз или что-то в этом роде, а он, Пётр Михалыч, явится и ‘напечёт им колобков на лысине’. Блажен, кто верует в Китай, Европу и прочие внешние силы, а я — не могу.’
Крестьянин сообщает:
‘Началась у нас голодуха, а нет худа без добра — народ стал меньше вина пить, больше думать начал. Куда ни поглядишь, где ни послушаешь — всё люди о деле беседуют, а главное, начинают будто понимать, что, кроме как на самих себя, надеяться не на кого. Нашего же брата прибыло, недавно выслали на родину к нам двух парней, шорника и наборщика, оба люди грамотные очень и разумные и как раз к месту, ко времени. Ничего, жить можно!’
Железнодорожный служащий:
‘Кружку нашему положительно необходимо всесторонне изучить движение товарищей наших во Франции, по газетам это невозможно, а по русским тем более. Сейчас двое наших занялись изучением французского языка, для того чтобы взяться за изучение движения, для этого нам необходимо иметь все те документы и статьи социалистических газет, которые говорят об этом.’
Обыватель уездного города:
‘Не узнал я тихое гнездо моё, живу четвёртый месяц и всё глазам не верю — оно ли? И пятый и шестой года мы прожили благополучно, без особенных волнений, и в начале седьмого всё было спокойно, а вот теперь наблюдаю я жителей и думаю: ‘Да уж не я ли это был причиною спокойствия и благополучия?’ Мне трудно сказать, в чём именно дело и что изменилось за эти три года, но невольно на язык просится эдакое почти победное восклицание: ‘Всё изменилось!’ Злые стали ещё злее, но бессильнее, они как-то спутались, смутились и не страшны, добрые — поумнели, потихоньку начинают сознавать себя живущими в ‘конституционном государстве’ и — дерзят начальству. Большую воспитательную роль играют процессы полицейские, интендантские и тому подобные крошечные Цусимы, как ни странно, может быть, звучит это, но — большую! Обыватель, размышляя и рассуждая об этих делах, ясно видит себя преданным на ‘поток и разграбление’, а маленькому нашему начальству стыдно и завидно слушать о больших ворах. Вообще обыватель поднимает голову и даже готов ‘делать поступки’. Недавно, например, нашкодил у нас полицейский надзиратель: избил, пьяный, бабу-торговку, опрокинул её товар и потоптал ногами. И — представьте! — ‘базар’ вступился в дело — собрались, выбрали депутатов и послали их к исправнику с ультиматумом: или полицейский возмещает все убытки потерпевшей, а кроме того, даёт ей полсотни отступного, дабы она не возбуждала против него дела, или дело будет возбуждено и за торговку вступятся семнадцать человек свидетелей. Любопытно, что в числе сих граждан четверо ярых черносотенцев. Я спросил одного из них: что же это они так странно решили дело, по-домашнему как-то? ‘А вы думаете — лучше до суда доводить? Там, на суде-то, ещё неизвестно, что будет, а тут очень просто: хватили его, молодчика, по карману, он и будет смирнее’. Примитивно, мелочь, а всё-таки нечто новенькое, в прежние времена недопустимое.’
Стремление к ‘поступкам’ отмечается многими, это стремление очень робкая проба сил, но, по словам одного из корреспондентов, ‘оно всецело направлено против администрации и его, пожалуй, можно понимать как признак роста политического самосознания, роста гражданственности’.
А вот ссыльный студент, с другого конца России, как бы продолжает предыдущее письмо:
‘Самые интересные люди здесь — черносотенцы: это, по-преимуществу, мелкие лавочники, хозяйчики-мастеровые, трактирщики. Все они — прежде всего думающий и читающий народ, а затем — хорошие демократы. Я познакомился с ними, ораторствую, рассказываю о Питере, о причинах студенческих волнений и пользуюсь успехом немалым, а кажется, и доверием. Любопытнейший народ, как-то я говорил им об университетских событиях и о политике Кассо, и вдруг некто бородатый догадывается: ‘Позвольте, молодой человек, значит — это он против нации?!’ Недоумеваю — кто? ‘Да — министр!’ — ‘То есть — как?’ — ‘Да так — против нас, значит, он, чтоб нашим детям прикрыть доступы к наукам!’ Вот вам и чёрная сотня! Их отношение к Думе непримиримо враждебно, и, в то же время, они мечтают о чём-то вроде собора земских людей всея Руси, о министрах по назначению собора, и, когда слушаешь их невероятно сложные и нудные рассуждения, сначала кажется, что проснулись какие-то очень древние люди, и совершенно напрасно проснулись, а потом они становятся понятнее и невольно перегибаешь отношение к ним в другую сторону: люди эти мечтают о широком самоуправлении, — будь они менее запуганы и более умны — из них выработались бы хорошие революционеры-демократы. А теперь это нечто стихийное, аморфное, неспособное организоваться самостоятельно, подозрительно относящееся к организатору со стороны и поэтому — без будущего. Но как глубоко сидит в них органическое недоверие к ‘начальству’!’
Можно привести ещё десятка полтора однородных по смыслу выписок, и все они свободно уложились бы в слова одного из корреспондентов, деревенского священника:
‘Дело обновления России не замерло, нет, это оптический обман, будто снова Русь заснула: суть в том, что движение вверх — вертикальное — ныне горизонтальным стало, по всей земле стелется, в ширь пошло!’
И вот, наконец, отрывок из письма одного из крупных русских литераторов, человека достаточно чуткого в определениях общественных настроений и, в то же время, считаемого — не без основания — глубоким пессимистом:
‘Подлинная реакция, та, что живёт в усталом сердце, уже кончилась, перед нами — далеко, но уже маячит гребень той волны, на которую снова и снова предстоит нам взбираться. Вид России печален, дела её ничтожны или скверны, а где-то уже родился весёлый зов к новой, тяжёлой, революционной работе. Далеко не все сознают это, но даже и те, кто не сознают, тянутся друг к другу, ищут сближения, требуют новых объединенных лозунгов, ибо над старыми уже лежит печать вражды и раздора. Кто соберёт? — вот в чём только дело!’
Дело, конечно, отнюдь не только в том ‘кто соберет’, но — это тоже вопрос великой важности — кто организует русскую демократию к новому бою?
Пять лет протекло с той поры, как русское общество, взглянув в лицо долгожданной им революции, испугалось и, возвратись ‘на круги своя’, начало водить печальные хороводы над могилами побеждённых бойцов и — не без его помощи — убитых надежд. За это время интеллигенциею судорожно пережиты увлечения весьма постыдные — вроде увлечения вопросами пола — торжествовал цинизм, прославлялась мудрость мещанства — хотя А.И.Герценом давно доказано, и мы долго верили ему, что это зоологическая мудрость, за это гнусное время многие покаялись, признав честное поведение просто ‘ошибкою молодости’, и снова раздалась проповедь пользы ‘малых дел’, впрочем своевременно опровергнутая великой глупостью русского начальства, не понявшего, сколь ему могли быть приятны эти ‘малые дела’, в которых легко, но безрезультатно можно утопить большие силы.
Много прегрешений сотворено за это время русским обществом, русской интеллигенцией, и несомненно, что демократия знает об этом, помнит это и по-своему оценила политическое и моральное шатание грешников. И вот теперь, когда пред интеллигенцией — партийной и беспартийной — снова встала необходимость повернуться на другой бок, лицом к действительности, — снова надобно работать над организацией масс, — теперь весьма возможно, что русская демократия встретит блудных своих детей уже не с прежним доверием к их способностям и знанию жизни, не с той верою в их моральную стойкость, с которою встречала в пятом и шестом годах.
Во всяком случае надо знать, что современная демократия, несомненно, способна предъявить к ‘идейным’ и ‘политическим’ руководителям весьма новые, строгие и сложные требования, что в этой демократии уже развивается своя интеллигенция, настроенная весьма критически, а часто и враждебно к ‘интеллигенту’, что на почве этого критицизма, при малейшей неосторожности, возможны серьёзные недоразумения, способные ещё более углубить трещину в отношениях рабочего и крестьянина к ‘партийным’. И мне кажется, что партийным людям следовало бы внимательно посмотреть на самих себя с точки зрения пригодности своей к новой работе, к новым запросам времени и потребностям масс.
Впервые напечатано в периодическом издании ‘Будущее’ (‘L’Avenir’), Париж, 1911, номер 1 от 22 октября. Перепечатано в сборнике ‘М. Горький. Материалы и исследования’, т. 1, издание Академии наук СССР, М.-Л. 1934.
В авторизованные сборники не включалось.
Печатается по тексту сборника ‘М. Горький. Материалы и исследования’
…о политике Кассо… — Кассо — царский министр народного просвещения в 1910-1914 гг. Реакционные мероприятия Кассо в области высшего образования (изгнание из университета прогрессивных профессоров) вызвали многочисленные студенческие забастовки, закончившиеся массовым исключением студентов из высших учебных заведений
…отрывок из письма одного из крупных русских литераторов… — М. Горький приводит отрывок из письма к нему Л.Н. Андреева от 12 августа 1911 года (см. ‘М. Горький. Материалы и исследования’, т.1, М.-Л. 1934, стр.143-144)
…хотя А.И. Герценом давно доказано… — М. Горький, по-видимому, имеет в виду книги Герцена ‘Письма из Франции и Италии’ и ‘С того берега’.