А. Серафимовичъ.
Въ семь.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
Сборникъ Товарищества ‘Знаніе’ за 1906 годъ. Книга двнадцатая
В семье, Серафимович Александр Серафимович, Год: 1905
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Наташа Цыганкова со свжимъ отъ недавняго умыванія личикомъ шла по алле въ гимназію маленькими, торопливыми шагами. Отбрасывая косыя, неуспвшія подобраться тни, провожали ее знакомые неподвижные ряды тополей, и въ непроснувшемся еще воздух не струился ихъ трепетный серебристый листъ.
И по алле, и по тротуарамъ въ об стороны торопливой, дловой походкой, съ отдохнувшими лицами шли люди.
Прохалъ, тарахтя пустой бочкой, водовозъ и крикнулъ баб у воротъ:
— Эй, тетка, не надо-ль воды?
И эхо звонко и весело перекинулось между домами.
Когда громъ колесъ по мостовой смолкъ, въ прозрачно голубомъ неподвижномъ воздух стояла такая тишина, какъ будто на теряющейся вдали улиц никого не было. Чтобъ не нарушать эту свжую, полную радостной улыбки тишину, недавно выхавшіе извозчики стояли неподвижно на углахъ въ добродушномъ ожиданіи.
Сквозь деревья глянуло близной большое зданіе. И смшанное чувство начинающагося трудового дня, привычнаго и скучнаго порядка, неоформленное желаніе какихъ-то иныхъ ощущеній, чувствъ, впечатлній, встрчъ овладло Наташей.
Отовсюду шли фигурки въ коричневыхъ платьяхъ и черныхъ передникахъ. Встрчались, здоровались, цловались, стрекотали, и въ чутко-звонкомъ воздух надъ улицей рзво носились дтскіе голоса, точно проворно и рзво рявшія, сверкавшія на солнц ласточки.
Наташа потянула большую пвучую дверь и съ толпой неугомонно шумвшихъ, смявшихся ученицъ потонула въ смутномъ гул огромнаго зданія.
Изъ раскрытыхъ дверей пятаго класса непрерывно несся говоръ и гомонъ. И этотъ гомонъ, и цыфра V надъ дверями, и ряды виднющихся партъ, и паутина, обвисшая срой бахромой въ углу, все носило особенный отпечатокъ, имло особенный смыслъ и значеніе, какъ будто вся гимназія, вс интересы, вс событія и вс помыслы начальства и учителей тянулись сюда, концентрируясь, какъ около фокуса.
По мр того какъ Наташа переходила изъ класса въ классъ, это значеніе центра и средоточія гимназической жизни передвигалось изъ класса въ классъ: старшіе классы были смутнымъ будущимъ, младшіе уже отмирающимъ прошлымъ.
Она вошла въ свой классъ, стукнула книжками о парту и возгласила, стараясь говорить мужскимъ голосомъ:
— Милостивыя государыни и милостивые государи, объявляю засданіе открытымъ… Кто не выучилъ по исторіи, подымите руки!…
Одн, прижавъ уши, повторяли уроки, другія, обнявъ другъ друга за талію, гуляли. За доской надъ чмъ-то заразительно хохотали.
— Тише, Оса идетъ!…
Смхъ, гомонъ и шумъ поползли по классу, точно слегка придушенные. Вошла Оса. Оттого, что кругомъ были свжія, юныя, съ сіяющими глазами лица, передъ которыми только развертывалось будущее смутной дымкой мечты, счастья, любви и радости,— Оса, невроятно перетянутая, готовая переломиться, съ поблекшимъ лицомъ, съ печально-унылымъ прошлымъ, гд не было ни счастья, ни любви, ни материнства, казалась еще востроносе, еще зле.
— Mesdames, что за праздникъ у васъ?… Что за шумъ? Вдь вы же не въ приготовительномъ класс.
Началось то, чмъ начинался для Наташи каждый день вотъ уже пятый годъ. Ею разомъ овладлъ бсъ злобно-раздраженнаго веселья.
Все шло заведеннымъ порядкомъ: было скучно, сро, и хотлось не то смяться, не то плакать. Никто ничего не могъ сказать, никто не могъ даже формулировать вопроса. Вс съ недоумніемъ посматривали другъ на друга, но читали у каждаго на лиц такое же недоумніе и вопросъ. Уроки, перемны, звонки, все шло своимъ порядкомъ, но рядомъ стояло что-то свое, особенное, напряженное и непонятное.
— Что такое?
— Да гд?
— Кто сказалъ?…— слышалось то тутъ, то тамъ.
А на урокахъ вс съ серьезными, озабоченными и непонимающими лицами поглядывали на окна, другъ на друга, ища причины странной, не проявляющейся, но растущей тревоги.
Слышали, какъ Оса сказала:
— Они идутъ!…
Слышали, какъ въ учительской преподаватели горячо, взволнованно о чемъ-то спорили, и то и дло доносилось:
— Да нтъ же… не допустятъ…
— А я вамъ говорю, будутъ здсь, и….— но прихлопнутая дверь отрзала слова, и былъ слышенъ только общій говоръ.
Начальница торопливо прошла по корридору. Лицо ея потеряло всю важность и величіе, было блдное, растерянное, и она только повторяла:
— Ахъ, Боже мой, Боже мой!…
Тогда тревога достигла высшаго напряженія. Гулъ огромнаго зданія разомъ упалъ, точно тамъ никого не было. Вдругъ все разршилось поразительно странно и неожиданно.
Смутные звуки откуда-то извн стали доноситься, все разрастаясь, все становясь шумне. Вс вскочили, какъ отъ электрической искры, съ испуганнымъ изумленіемъ глядя другъ на друга.
Тогда Оса, блдная, съ пятнами на щекахъ, прошипла:
— Не смйте подходить къ окнамъ.
И какъ только сказала это, вс ринулись, какъ по команд, роняя книги, ручки, чернильницы, и прилипли къ окнамъ.
Густымъ колышащимся потокомъ заливала толпа площадь. Ближе, ближе… Треплются и плывутъ красные флаги съ надписями, но надписей еще нельзя разобрать. Надъ толпой, надъ площадью, надъ сосдними улицами съ могучей дрожью звучатъ тысячи голосовъ и возносятся къ небу, и царятъ надъ городомъ.
Совсмъ близко. Уже можно различить надписи: ‘Конституція!’…. ‘Да здравствуетъ свобода!’… ‘Да здравствуетъ рабочій народъ!’…. Уже можно различить лица.
Пніе смолкаетъ. Надъ толпой, мелькая и переворачиваясь, летятъ вверхъ тысячи шапокъ, и потрясающее, все покрывающее ‘ура’ раскатывается по площади, по улицамъ, врывается въ гимназію, и стекла жалобно звенятъ. Гимназистки машутъ платками, кланяются, смются, снова машутъ, оживленныя, раскраснвшіяся.
Шумной гурьбой врываются другіе классы. Маленькія, цпляясь, карабкаются на подоконники, и только и слышится: ‘Миленькія, дайте же мн посмотрть хоть однимъ глазкомъ’.
Оса въ ужас мечется, стараясь оттаскивать отъ оконъ. Но одну оттащитъ, а десять уже прилипло. Тогда въ изступленіи она кричитъ тонкимъ голосомъ:
— А-а… такъ вы такъ?.. такъ знайте: они пришли васъ перерзать, флаги у нихъ красные отъ крови, они кричатъ ‘свобода’, значитъ, все могутъ сдлать съ вами….
На секунду воцаряется мертвая тишина, потомъ раздается оглушительный визгъ, крики, плачъ. Маленькія бросаются бжать, истерическіе вопли, стоны, заражая, несутся по всей гимназіи.
Оса отчаянно кричитъ:
— Успокойтесь, mesdames… успокойтесь!.. Я пошутила… это все хорошій, милый народъ…. они очень милые!..
Никто не слушаетъ. Бгутъ по корридору, маленькія цпляются за классныхъ дамъ, облпили и повалили начальницу. Учителя, сторожа, горничныя начинаютъ растаскивать по классамъ. Вся гимназія бьется въ истерически-судорожныхъ рыданіяхъ.
Наташа, глядя на всю эту кутерьму, сначала судорожно хохочетъ, потомъ, не умя справиться съ собой, начинаетъ сквозь смхъ также судорожно плакать.
Пришла воинская команда, оттснила манифестантовъ, очистила площадь. Двочекъ распустили.
Наташа шла взбудораженная и радостная, и странная пустота улицъ поразила ее. Магазины закрыты, безлюдно, молчаливо.
— Мамочка, милая… Вдь конституція… свобода!..
Он бросились и долго цловали другъ друга. Наташа отодвинула лицо матери, съ секунду вглядывалась и опять страстно принялась цловать.
— Какая ты у меня красавица, мамочка… королева!..
Пришелъ Борисъ въ гимназической блуз и съ демонстративно серьезнымъ лицомъ.
— Боря, милый, что у насъ было!.. Что у насъ было, еслибъ ты зналъ!.. Манифестація была…
— Да это мы же и были,— мальчишескимъ басомъ проговорилъ Борисъ: — а вы хороши, хоть бы одинъ классъ вышелъ.
— Да-а, выйдешь,— одна Оса чего стоитъ…
Борисъ важно помолчалъ и проговорилъ съ сосредоточеннымъ видомъ:
— Разумется, манифестаціи имютъ значеніе постольку, поскольку он пробуждаютъ классовое самосознаніе…
Наташа, напвая и придерживая двумя пальчиками платье, прошлась мазуркой и остановилась передъ матерью.
— Мамочка, а ты знаешь,— наше классовое самосознаніе каждый день бретъ усы… чтобъ скорй росли.
— Я на глупости не отвчаю.
И помолчавъ, сердито добавилъ:
— Ты должна отлично знать гимназическое правило — не носить бороды и усовъ…
Наташа подмывающе звонко расхохоталась и захлопала въ ладоши.
— Что-то папы долго нтъ.
Столъ былъ накрытъ и сверкалъ ослпительной скатертью, тарелками, свернутыми трубочкой въ кольцахъ салфетками, и было все такъ уютно, чисто, привлекательно, что Наташа не могла утерпть и все пощипывала хлбъ.
— Мама, она у чернаго хлба всю корочку общипала, а у благо вс горбушки съла.
— Наташа, что это!.. А потомъ сядешь и сть ничего не будешь. Отецъ сейчасъ придетъ…
— Вретъ, вретъ, вретъ, мамочка, ей-Богу, вретъ… я только дв корочки съла, а горбушку… а у горбушки у одной… да и то не съла, а только надкусила… пусть это для меня… пусть это моя будетъ…
И наморщивъ на минуту тоненькія, не умющія хмуриться черныя брови, вдругъ весело разсмялась какимъ-то своимъ, внезапно пришедшимъ, мыслямъ, и опять, придерживая черный передникъ, прошлась изъ угла въ уголъ, покачиваясь и притопывая черезъ разъ мягкими туфельками..
Пришелъ Цыганковъ, поцловалъ дочь и руку жены. Сли за столъ. Отчего-то было особенно весело, и смхъ дрожалъ въ комнат. Боря разсказывалъ, какъ старухи на окраинахъ крестились и со слезами, умиленно кланялись краснымъ флагамъ, принимая ихъ за хоругви. Но къ концу обда, какъ и въ гимназіи, почудилась странная, неопредлившаяся и безпокойная тревога.
Что такое?
Отецъ нсколько разъ подходилъ къ окнамъ и глядлъ на улицу, сумрачный и озабоченный.
— Не уходите, пожалуйста, изъ дома сегодня.
— Почему?
Въ комнат было все такъ же уютно, весело, и изъ оконъ падали на полъ яркіе четырехугольники, залитые солнцемъ. Изрдка прогремитъ извозчикъ.
Когда Анисья, съ рябымъ, замученнымъ постоянной работой лицомъ одной прислуги, подала сладкое, она не ушла сейчасъ, а остановилась и не то недоброжелательно, не то недоумвающе покачала головой.
— Тамъ… пришли…
И то, что она не сказала, кто пришелъ, разомъ повысило напряженіе тревоги и безпокойства.
Отецъ и мать быстро поднялись изъ-за стола и пошли въ кухню. Вскочилъ Борисъ, и, уронивъ стулъ, какъ коза, прыгнула Наташа.
Въ первый моментъ ничего нельзя было разобрать въ кухн. Въ густомъ жаркомъ, пахнущемъ масломъ и жаренымъ мясомъ воздух виднлись головы, руки, дтскіе глазки. Стоялъ шопотъ, подавленные стоны, мольбы:
— О Богъ, Богъ!..
Было тсно, пройти негд.
Цыганковъ что-то говорилъ, сдерживая голосъ. Ему отвчали страстнымъ, молящимъ шопотомъ. Только вглядвшись пристально, Наташа увидла, что это были евреи. И сквозь густой, горячій кухонный воздухъ она разглядла блыя, какъ млъ, исковерканныя лица, трясущіяся губы. Дти цплялись рученками за волоса матерей и издавали беззаботные агукающіе звуки, точно ворковали голуби.
— Ахъ, да о чемъ же тутъ разговаривать? — властно и громко сказала госпожа Цыганкова и, взявъ за руку стоявшихъ впереди, торопливо повела въ комнаты:— идите сюда, идите скоре сюда, идите вс сюда…
И они пошли за ней, такіе же дрожащіе, жалкіе, прижимая дтей, но уже съ робко разливавшейся по мертвеннымъ лицамъ краской надежды. А изъ кухни, изъ прихожей все шли, шли и шли, старые, молодые, мужчины, женщины, дти. Переполнили комнаты, заняли мебель, сидли на подоконникахъ, на полу, на столахъ, подъ роялемъ. Воздухъ сдлался густой, тяжелый.
День точно опрокинулся, веселое, смшливое, безпричинно-радостное исчезло, глянуло что-то большое, угрюмое и безсмысленное. Но Наташ некогда было думать. Достали все блье изъ комода, разодрали на полотнища и отдали дтямъ: они были почти голыя, такъ какъ съ ними прибжали впопыхахъ.
Цыганкова, съ чертой властной настойчивости и непреклонности на красивомъ, гордомъ лиц, распоряжалась, и дло кипло. Она чувствовала себя такъ, какъ будто надо было перевязывать раненыхъ, стонавшихъ и ползавшихъ по окровавленной земл.
Поставили самовары, кипятили въ кубахъ и кастрюляхъ воду, собрали все, что было можно, въ дом, кормили дтей, поили чаемъ. И домъ сталъ похожъ на бивуакъ, на раскинувшійся станъ, надъ которымъ стоялъ сдержанный говоръ и гомонъ. Люди сбивались группами, шопотомъ говорили. Капризничали дти. Стны и плотно закрытыя двери заслоняли совершавшееся въ город, и своя, быстро сложившаяся жизнь съ минутными интересами продолжалась въ квартир: роняли самоварную крышку или, со звономъ разбиваясь, падалъ стаканъ,— вс вздрагивали и съ испугомъ переводили глаза на окна и двери.
Наташа носилась по всмъ комнатамъ, присаживалась то тамъ, то тутъ, и ея смхъ въ этой атмосфер тоски и отчаянія, когда какой-нибудь карапузъ начиналъ торопливо сосать ея палецъ, звенлъ необычайной лаской, примиреніемъ и мягкостью.
— Мамочка, какіе они пресмшные… Отчего они вс такіе голомозгіе?.. Какъ думаешь, думаютъ они о чемъ-нибудь?.. Я думаю, что думаютъ, а то отчего они такъ брыкаются…
Анисья сбилась съ ногъ, бгая въ кухню и изъ кухни, она то и дло вытирала фартукомъ красные глаза. И когда давала себ передышку, становилась у притолоки, подпирала рукой локоть и качала головой, глотая слезы.
— И-и-и болзные мои!.. Горькіе мои!.. Младенцы безмысленные… неповинныя души ангельскія… Варвары иноземные вторую улицу бьютъ, всю пухомъ засыпали въ квартирахъ-то все до-чиста бьютъ да ломаютъ…. сколько народу загубили неповиннаго, никого не жалютъ варвары… и нтъ на нихъ ни суда, ни расправы, а взыщетъ Господь… это вы мн и не говорите, взыщетъ съ нихъ, иродовъ, попомните мое слово.
И она опять вытирала фартукомъ неудержимо выступавшія слезы, и снова бгала, кипятила, варила, подавала, помогала матерямъ убирать за дтьми.
— Такъ вотъ что!..— съ удивленіемъ говорила себ Наташа, глядя вокругъ широко раскрытыми глазами.
И хотя тамъ длали страшное дло, но это было за стнами, а здсь кипли самовары, дтишки расположились таборомъ, какъ въ Ноевомъ ковчег. И Наташа всей душой была поглощена тмъ, что длалось тутъ.
Сумерки вползали въ квартиру. Люди постепенно тонули въ безмолвно сгущающейся мгл, и черныя окна загадочно-нмо глядли, не раскрывая тайны готоваго совершиться.
Огня не зажигали. Никого не было видно, но чувствовалось, что этотъ густющій мракъ заполненъ дыханіемъ людей.
Слышенъ шопотъ:
— О Богъ, Богъ!..
Задавленные вздохи, да минутный крикъ ребенка… Кто-то молится въ углу, и шепчущіе, спутанные, неясные звуки съ таинственнымъ шорохомъ расползаются по черной комнат. Ночь тянется, нмая, чреватая неизвстностью. Въ столовой перестали бить часы, и время потерялось среди мрака, среди ожиданія.
Достали ковры, тюфяки, подушки, верхнее платье, все это разостлали по полу, по столамъ, на роял и устроили дтей. И люди ворочались и шуршали, какъ раки, въ темнот.
Ночь тянулась такъ однообразно-темно, такъ безконечно-долго, что ощущеніе страха, ощущеніе тоски и горя притупилось, какъ будто былъ только этотъ шорохъ, этотъ подавленный шопотъ вздоха, и ничего не было за окнами, въ которыя смотрлась молчаливая мгла.
Стало свтать, но это не было утро,— стояла глухая, глубокая ночь. И это не былъ утренній разсвтъ: кровавый, чуть брезжущій отсвтъ тихонько и незамтно разливался по комнатамъ. Постепенно выступали, окрашиваясь, стны, лица, мебель, волосы, лежащіе на полу люди.
И окна глядли красныя.
Евреи стали собираться кучками, нагибаясь и не подымаясь выше красныхъ подоконниковъ, жестикулировали, показывали руками на красныя окна, стоялъ подавленный шопотъ, и глаза у нихъ были большіе и круглые.
Наташа, присвшая на кровати, боролась съ молодымъ, неодолимымъ сномъ. Наконецъ, головка свалилась.
Кто-то толкнулъ. Наташа вскочила съ испуганно бьющимся сердцемъ. Все было залито кроваво-краснымъ свтомъ, ея руки, платье, и около никого не было.
Наташа прислушалась. Въ первый моментъ показалось,— стоитъ тяжело-колеблющаяся тишина, но потомъ она различила, что улица заполнена глухимъ, мутнымъ гуломъ. Кто-то огромный хрипло рычалъ, то падая, то подымаясь, и минутами рычаніе переходило въ ревъ. И ревъ стоялъ, тяжело дрожа, и заглядывалъ въ кровавыя окна.
Должно быть, былъ въ этомъ какой-то особенный смыслъ, потому что евреи хватали ее за руки и умоляюще шептали:
— Барышня… хорошая барышня, не подходите къ окнамъ… Пусть не знаютъ, что тутъ люди… пусть не знаютъ, что тутъ люди…
Наташа задумчиво отошла отъ окна и, забывъ про жавшіяся, согнутыя краснвшія фигуры евреевъ, прислонилась къ роялю, на которомъ изъ-подъ пеленокъ торчали голенькія, грязныя ножонки. Хотлось вспомнить что-то неотложное и требующее вниманія, но это не удавалось. Напрягая память и собравъ не умющія хмуриться брови, она проговорила:
— Мама, что такое?
Мать, со строгимъ и въ то же время ласковымъ лицомъ, успокаивала плачущихъ женщинъ. Отецъ что-то говорилъ сбившимся около него евреямъ, и голосъ его былъ живой, а ревъ, рвавшійся въ красныя окна, былъ слпой и злобный и казался кровавымъ. Тогда Наташ пришло въ голову:
Хвостъ чешуею зминой покрытъ,
Весь замирая, свиваясь, дрожитъ…
Наташа прошла въ кухню.
— Анисья!
Анисья, не обращая вниманія и не слушая, гремя, мыла тарелки и торопливо и сердито ворчала:
— Духъ-то чижолый… не продохнешь… вс комнаты запакостили…— И плюнула.
Не понимая, о чемъ идетъ рчь, Наташа пошла въ комнаты, и все сверлило:
Хвостъ, замирая, свиваясь, дрожитъ…
Какъ только она отворила дверь, тяжело ревущій вой, казалось, подъ самыми окнами, ринулся на нее, терзая и мучая. Онъ давилъ все, топталъ живые человческіе голоса и безумно метался въ красныхъ окнахъ.
Наташа тревожно, съ болзненнымъ личикомъ, озиралась, точно ища мста скрыться отъ этого тяжко дрожащаго воя, который то бился, то ровно, монотонно, упорно стоялъ въ окнахъ.
— Мамочка, да что же это такое!.. Боже мой, что же это, наконецъ, такое!..
— Скажи Анись, чтобы ставила опять самовары,— надо взрослыхъ поить: вдь ничего не ли, и неизвстно, сколько это протянется.
Анисьи и слдъ простылъ. Борисъ самъ засучилъ рукава и наливалъ самовары. Наташа помогала, нервно и безъ причины смясь.
— Ну чего ты? — сердито говорилъ Борисъ.
А вой, дрожа, стоялъ въ краснющихъ окнахъ, ни на минуту не ослабляя своей силы. И Наташа металась, сдавливая голову обими руками, точно голова, переполненная этимъ ревущимъ, мятущимся воемъ, готова была лопнуть.
— Мамочка… я не могу, не могу… такъ не могутъ ревть люди…
Она затыкала уши, но и сквозь пальцы все стоялъ онъ, воющій, слпой и злобно трясущійся. Чудовище тяжело ворочалось, и судороги бжали по его мягкотлому обвисшему брюху. Наташа торопливо легла на кровать и придавила голову подушкой, но и теперь чувствовала дрожаніе отъ глухо замирающаго въ голов рева.
Когда Цыганкова заглянула въ кухню, Анисья стояла у стола и перебирала тонкія полотняныя сорочки съ прошивками. Она улыбалась, подымала брови, причмокивала языкомъ и разговаривала сама съ собой.
— Анисья, что-жъ вы самовары?.. Вдь тамъ же ждутъ.
— Кабы люди ждали, а то нехристи, прости, Господи, душу мою гршную… И удивляюсь я вамъ, барыня, что вы возитесь съ этой нечистью… Христа распяли…
— Да вы съ ума сошли!.. Что это у васъ?
— А это, барыня,— лицо Анисьи лучезарно расплылось,— въ кои-то вки полотняныя сорочки себ завела… такія ужъ тонкія да гладкія, чисто шелковыя…
Цыганкова всплеснула руками.
— Анисья, да вдь это — грабежъ!..
Лицо Анисьи сразу стало злымъ и ожесточеннымъ.
— Насъ, барыня, весь вкъ грабятъ, да молчимъ… Я, барыня, вами оченно довольна и барышней, и бариномъ, ну только съ ранней зари до поздней ночи приссть некогда, а ни во мн, ни на мн… За восемь цлковыхъ не токмо руки, душу продала… а сдохну на улиц, знаю… а тутъ само добро въ руки просится… А самоваровъ іудамъ искаріотскимъ не буду подавать. Будя имъ изъ младенцевъ кровь христіанскую пить… И, хлопнувъ дверьми, Анисья ушла.
Казалось, не будетъ конца этой томительно-красной ночи, этому чудовищно звриному реву, который стоялъ въ окнахъ страшнымъ предостереженіемъ противъ чего-то неизвстнаго, готоваго совершиться. Это томительное ощущеніе ожиданія передалось Наташ, и она смотрла то на красныя окна, то на плотно запертыя двери, ожидая, что вотъ-вотъ войдетъ особенное и неожиданное.
И оно вошло, вошло вмст съ высокимъ, согнутымъ старикомъ. У него была большая борода, вся залитая багровымъ заревомъ, какъ и платье, лицо, руки. Онъ вошелъ неврной, качающейся походкой, мутно обводя глазами, въ которыхъ также отражалось багровое зарево. Тогда вс потянулись къ нему глазами, въ страшномъ напряженіи, какъ будто съ нимъ пришелъ приговоръ. Онъ опустился на стулъ и молчалъ, глядя передъ собой. И вс молчали. Потомъ онъ сказалъ:
— У меня нтъ семьи, у меня нтъ дтей, нтъ дома, все отняли, я — нищій, и со спокойной совстью приму отъ васъ милостыню…
Хотя голосъ у него былъ старческій и слабый, а за окнами по-прежнему, ни на минуту не смолкая, стоялъ ревъ,— вс жадно уловили все до послдняго слова. И въ багровомъ сумрак смутно пронесся сдавленный стонъ-вздохъ:
— О Богъ, Богъ!..
— Несчастье на насъ и на дтяхъ нашихъ!..
Цыганкова неподвижно стояла, слегка наклонившись, не отрывая глазъ отъ старика. Торопливо сла съ нимъ, порывисто обняла за плечи и заплакала. И онъ заплакалъ, и вс плакали, кто былъ въ квартир. Наташа судорожно зажимала платкомъ ротъ, и, казалось смялась тонкимъ голоскомъ, а Борисъ хмуро отворачивался и недовольно моргалъ глазами. Такъ сидли люди въ красной темнот, и сердце билось у нихъ однимъ біеніемъ.
Анисья просунула голову въ дверь и прокричала:
— Народъ убиваетъ всхъ, кто жидовъ прячетъ… ей-Богу, вотъ вамъ крестъ!..
Вс вскочили, схватили дтей.
Цыганковъ бросился въ кухню, потомъ пробжалъ въ кабинетъ, торопливо вышелъ оттуда и проговорилъ срывающимся голосомъ, протягивая болтающіеся на ленточкахъ дешевые мдные крестики:
— Наташа, Борисъ, надньте… сейчасъ, сію же минуту… Это необходимо…
— Папочка, да зачмъ?..
— Надньте, надньте же, я говорю… Слышите?
И вдругъ въ душномъ, кроваво-озаренномъ воздух почувствовалась вражда и злоба. Казалось, врагъ таился въ этихъ затненныхъ багровыми колеблющимися тнями углахъ, здсь, въ душныхъ комнатахъ. Про евреевъ забыли, но уже не угощали чаемъ, не заботились, а растерянно, точно разыскивая что-то, ходили по комнатамъ, и чувство напряженія и ожиданія росло.
Только Наташа легко и свободно, какъ будто въ класс во время перемны, носилась по всмъ комнатамъ, присаживалась передъ женщинами на корточки, и ея звонкій, свжій двичій голосокъ звенлъ, выдляясь на дрожащемъ вс:
— Дорогія мои, не бойтесь… не бойтесь… Все пройдетъ… Никто васъ не тронетъ, никто не сметъ сюда войти… Не бойтесь… Уже ничего…— И она боязливо оглядывалась на глядвшія кровавыми стеклами окна.
— Хоть бы разсвтъ… Хоть бы разсвтъ скорй!..— И слышно, какъ хрустятъ чьи-то пальцы.
Анисья опять просовываетъ голову, и въ полуотворенную дверь съ дьявольской силой врывается дикій рёвъ. Пересиливая его, она кричитъ:
— Вотъ и дождались: анжинера Хвирсова, что черезъ улицу, убили… И жену, и дтей побили,— жидовъ нашли на квартир.
Воцарилась мертвая тишина,— мертвая тишина, въ которой, какъ въ зіяющемъ провал, потонули вс звуки: не слышно было рева, не слышно было шороха платья, не слышно было дыханія людей. И когда нестерпимая острота молчанія достигла предла, тонкій, скрипуче-визгливый крикъ, крикъ хищной ночной птицы, пронесся по комнатамъ:
— Уходите!.. Уходите, уходите!.. Я прошу васъ… я требую… уходите вс… вс до одного человка!..
Ужасъ заползалъ по комнатамъ среди все еще неподвижно стоявшаго молчанія, среди судорожно-неподвижныхъ людскихъ фигуръ, неподвижно стояла Наташа, озираясь, ничего не понимая и не зная, чей это страшный голосъ пронесся въ багровой темнот. Она старалась понять и вглядывалась въ лица людей, но не видла ихъ, а видла только десятки глазъ, страшно тянувшихся изъ орбитъ въ одномъ направленіи. Наташа обернулась по этому направленію и увидла женщину, съ повелительно протянутой рукой, съ исковерканнымъ лицомъ, но это не была мать: глаза у нея провалились, а сведенныя судорогой губы низко опустились углами.
Опять скрипуче-пронзительно пронеслось:
— Уходите… уходите, очистите квартиру!.. Вс, вс… вдь дти… мои дти!..
Вс упали на колни.
— Не гоните, не гоните насъ… тамъ смерть… тамъ смерть намъ и дтямъ нашимъ… Не гоните насъ, добрая госпожа!..
— Нтъ, нтъ… уходите…
Цыганковъ, весь красный, не смотря ни на кого, говорилъ:
— Господа, пожалуйста… сами видите… я васъ прошу… у насъ дти…
Поднялся старикъ, неподвижно сидвшій на стул посреди комнаты:
— Погодите, я скажу.
Вс смолкли.
— Жену задушили на моихъ глазахъ, а прежде на ея глазахъ зарзали сына, а дочь…
Онъ закрылъ лицо и стоялъ съ минуту.
— Меня отпустили, чтобъ было хуже, чмъ имъ… У меня нтъ дтей, нтъ семьи, я — нищій, но… я не заслужилъ еще права на милостыню…
Онъ пошелъ къ выходу, высокій, согнутый, съ большой багровой бородой.
Съ минуту стояла тишина, и, разрушая ее ревущимъ воемъ, заметалось въ красныхъ окнахъ чудовище, и, какъ крикъ хищной птицы, пронеслось:
— Уходите сію минуту… вс, вс до одного… мои дти… понимаете вы?..
А они въ смертельной мук ползали за ней, ползали на колняхъ, хватали ея руки, цловали края одежды. Она отступала, отмахиваясь съ гадливой ненавистью, и только страшныя, пощады не знающія слова: ‘дти… мои дти’… какъ коршуны, ряли надъ распростертыми по полу людьми. Они не кричали, а шептали, шептали ласково ласково, и заглядывали ей въ глаза, и улыбались, страшно улыбались мертвыми лицами, синими губами, улыбались и шептали:
— Добрая госпожа… сударыня… все хорошо… отлично… дточки… у васъ дточки… двое дточекъ… хорошія, отличныя дточки… выростутъ умныя дточки… хорошо — дточки… это отлично — дточки…
И этотъ страшный шопотъ покрывалъ собою стоявшій въ багровыхъ окнахъ ревъ.
Цыганковъ тоже легонько поталкивалъ и говорилъ, заикаясь:
— Господа, будьте добры… пожалуйста… сами видите… вы на нашемъ мст такъ же поступили бы…
Наташа металась, ломая руки, отъ отца къ матери, отъ матери къ отцу.
— Мамочка… папочка… что же это… что же это такое!.. Это не то, постой, все сейчасъ поправится…
И вдругъ, плача и смясь, захлопала въ ладоши:
— Я придумала!.. Я придумала!
Она бросилась въ свою комнату и выбжала со шляпой.
— Скорй, скорй одвайтесь… Борисъ, гд твоя шапка?.. Скорй, скорй… выйдемте, квартиру запремъ, станемъ въ воротахъ, будемъ говорить, что у насъ никого нтъ… Ихъ никто, никто не тронетъ…
— Оставь! — рзко крикнула Цыганкова голосомъ, которымъ она никогда не говорила съ дочерью, и который Наташа не узнала,— ступай въ свою комнату.
Ворвалась Анисья.
— Близко ужъ, у Хайцкеля бьютъ…
— Анисья, выводите ихъ!..
Крикъ, вопли, плачъ… Анисья тащила старуху. Та вырвалась и, какъ двочка, рзво бросилась черезъ комнату. Анисья поймала и опять потащила. Старуха уцпилась за притолоку. Анисья оторвала одну руку. другую, нкоторое время он боролись. Пришелъ дворникъ, сталъ помогать, но ничего нельзя было сдлать.
Забирались подъ столы, подъ рояль, хватались за ножки стульевъ, валили мебель.
Тогда схватили нсколькихъ дтей и побжали съ ними въ переднюю. Путаясь въ тюфякахъ, въ коврахъ, съ воплемъ бросились матери. Плакали, молили, проклинали, ломали руки. Кто-то по-еврейски молился въ углу. Дв женщины неподвижно лежали на полу, разметавъ косы. Иные тупо сидли, не шевелясь.
Молодая еврейка, съ дикимъ воплемъ, изступленно разорвала на обнажившейся груди сорочку, и крикъ ея пронесся по всей квартир. Она схватила ребенка, потрясая надъ головой, и руки, ножонки, голова безпомощно мотались у него, кричавшаго изо всхъ силъ.
— Вы!.. Пейте кровь… пейте нашу кровь… вы — зври!.. Я перегрызу ему горло… я перегрызу горло ему, моему Хаимк, моему маленькому дорогому Хаимк… я перегрызу ему, чтобъ никому не достался… вы не разобьете ему голову о камни, я задушу его своими руками, вы, жадные зври!.. И чтобъ дти дтей вашихъ…
Съ ея крикомъ слился другой изступленный крикъ: Борисъ кинулся къ дверямъ и замахнулся стуломъ.
— Не смйте… не смйте выходить… не смйте выходить никто, ни одинъ человкъ, или я раздроблю голову!..
Наташа, удерживая неподавимую мелкую дрожь, вцпившись матери въ плечо, дико расширенными глазами глядла ей въ неузнаваемое, чужое лицо, и страшное слово готово было сорваться:
— Мать!.. Ты…
Все поплыло въ густую красную темноту. Стало холодно, неподвижно, спокойно. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Когда Наташа открыла глаза, было утро.
Тихо. Сидли отецъ и мать.
Отецъ наклонился и сказалъ:
— Ну что, двочка? Будь покойна, все кончилось благополучно. Погромъ прекращенъ. Нашу квартиру не тронули, и вс спасены…
И, задумчиво глядя въ окно, добавилъ какъ бы про себя:
— Кром старика… напрасно онъ ушелъ.
Отецъ какъ-то смотрлъ вкось, и Наташа никакъ не могла заглянуть ему въ глаза.
Она перевела глаза на мать. Та наклонилась, поцловала въ лобъ. Наташа съ напряженіемъ вглядывалась: то же гордое, красивое, немного поблднвшее лицо. Но, заслоняя его, нестираемымъ призракомъ стояли судорогой сведенныя губы, провалившіеся глаза и исковерканное злобой лицо.
Испытывая мучительный холодъ, Наташа хрустнула тонкими пальцами, закрыла глаза.
Безумно захотлось воротить вчерашнее утро: синевато-косыя длинныя тни, чутко дремлющій воздухъ, нешевелящійся листъ на тополяхъ и весело перекинувшееся между домами эхо:
— Эй, тетка, надо-ль воды?..