В. В. Розанов
В. В. Розанов
В русских потемках
В русских потемках
* * *
* * *
* * *
* * *
———————————————————
В русских потемках, Розанов Василий Васильевич, Год: 1910
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Дайте радикалам самим и вдохновенно написать свою историю, — дайте им похвалить себя: это и будет лучшая критика, прочтя которую каждый скажет тургеневское — ‘Довольно’…
Г-н Богучарский в новой книге ‘Русской Мысли’ продолжает свой рассказ о событии 1 марта, о той волнующейся среде, в которой оно произошло. Соредактор ‘Былого’, он увлечен ‘героическими личностями’ тех дней, но литературный талант и некоторая наивная добросовестность — лучший спутник всякого историка — не допускают его уклониться от правды, и он все рассказывает, ‘как есть’. Посмотрим же на это ‘как есть’…
Н. В. Шелгунов и его приятель Н.Р. гуляли первого марта по Невскому и были ‘оба почти очевидцами происшедшего события’… В этот же день, в шесть часов вечера, ‘к Шелгунову собралось несколько близких друзей его из литераторов и кое-кто из революционеров. Шелгунов был сдержан, но, очевидно, внутренно доволен… Но он был гораздо более озабочен, чем его друзья, по большей части младшие его по возрасту… Большинство литературной братии отдавалось, напротив, чувству радости и строило самые радужные планы. Старик Плещеев и соредактор по ‘Делу’ Шелгунова, Станюкович, особенно врезались мне своим оптимизмом в памяти. Странное дело: революционеры представляли на этом собрании единственно серьезный критический элемент и напирали на то, что нельзя же только ликовать, нужно и поразобрать промеж себя работу для возможного давления на правительство в печати, пока не ушло время. Кстати сказать, что даже такой на редкость умный человек, каким был Михайловский, еще несколько дней спустя утверждал, что ‘на этот раз к нам идет революция’. И ему вторил своими картинными выражениями Глеб Успенский. Но возвратимся к беседе у Шелгунова. В своем несколько скептическом, но действительном отношении к событиям он был согласен скорее с революционерами, чем с записными литераторами, ‘сочувствовавшими’ движению’.
Разберемся. Оставим революционеров, которые шли прямой дорогой к прямому делу, и остановимся на ‘сочувственниках’, не имевших никакой деловой связи с реальной революцией. Названы все почтенные имена… и стариков, да и благодушных, в сущности, людей, по общему представлению, по исторической у них памяти. Но ‘все ликовали’, никто не мог удержать ‘радости’ о совершившемся. Опять определим действительность: на этот раз согласимся с революционерами, что ведь ничего еще не получено, конституции нет, свобод нет. Ничего нет определенного, осязаемого, кроме крови на Екатерининском канале, — будем судить вне политики и лишь по человечеству — крови 60-летнего старца, ‘ничего подобного не ожидавшего’, убитого во всяком случае из-за угла и (для себя) нечаянно.
Но ‘ликовали’…
В это именно утро Он считал себя особенно благодетелем народа, ибо в это именно утро Он подписал указ о первом в русской истории созыве народных представителей.
И все-таки ‘ликовали’… Люди такие добрые, беззлобные. Писавшие идиллические повести об идиллических маленьких людях. О том, как ‘недостало хлебца’ у такого-то мужика, о том, как грубо обидели словом такую-то бабу. Пока осязательных результатов события на Екатерининском канале — никаких… ‘За пазухой лежит’, ‘получено’ пока только одна кровь. И ‘ликовавшие’ были ‘почти этого очевидцами’…
Вдруг этих добрых людей согрела эта человеческая кровь. ‘Не могли удержать радости’. Повторяем, это не политика, это — физиология. Самая радость отнюдь не политическая, а чисто физиологическая, пожалуй, мистико-физиологическая…
А уже седые бороды, и такая ‘гуманная’ репутация…
Перейдем дальше.
Что же решают сошедшиеся у Шелгунова ‘близкие друзья’?
‘Было решено, — продолжает автор воспоминаний (напечатанных в ‘Былом’, г. Богучарский делает из них только обширные выписки), — в целях этого воздействия на правительство, что так как русские либералы, в силу своей тогдашней политической неразвитости, не умеют как следует выразить свои требования, то радикальные и революционные писатели придут к ним на помощь. Не компрометируя себя (?) писанием статей под собственными именами, они должны были надеть на себя маски ‘таинственных незнакомцев’ чисто либерального лагеря. В результате получился тот знаменательный факт, что лучшие статьи в газетах этого направления, заговоривших тогда о конституции, были написаны в те дни социалистами и кое-какими нелегальными’. Т.е. эти статьи были написаны людьми, которым конституция вовсе не была нужна, которые ее ненавидели и боялись, подобно тому как они позднее ‘бойкотировали’ выборы в 1-ю Г. Думу и без колебания ‘сорвали’ 2-ю Г. Думу, принудив правительство распустить ее.
Спрашивается: возможно ли бы было предположить и ожидать, чтобы, напр., Карлейль, т.е. настоящий человек с настоящим нравственным закалом, когда-нибудь в самую решительную минуту своей страны ‘написал не под своим именем статью, излагающую мысли’, ему совершенно чуждые и даже враждебные. Статью ‘для момента’ и ‘для воздействия’ на кого-то. ‘Конституции бывают и проходят, а душа вечна: как же это вечное согнется и поползет ужом ради каких-то временных и гадательных вещей?!..’
Так Карлейль непременно бы сказал: и из сближения этого вытекает, что вот души-то и не было у этих людей, писавших ‘не под своими именами’ статьи, по их мнению, ‘нужные’ для момента. О ‘нужности’ мы скажем ниже, а теперь постараемся разгадать смысл слов автора мемуаров: ‘не компрометируя себя’…
Статьи назавтра будут напечатаны, и в обыкновенных русских газетах. Следовательно, ‘компрометирование’ не есть возбуждение против себя правительственной подозрительности. Это говорится о чем-то другом… О чем? Только и можно понять это в том смысле, что авторы, ‘частью радикалы и частью нелегальные’, не хотели выставлять своих славных, знаменитых имен просто под либеральными статьями, вот конституционного характера…
Боялись себя унизить, потерять репутацию!..
В такой-то момент и для такого момента, как получение конституции!..
Но что же это за великие имена? Что-нибудь вроде ‘Тургенева’? Может быть, Михайловский, сам Шелгунов, Петр Лавров? Кто такие боялись ‘унизить себя’?
Это И.Н. Харламов, Н.С. Русанов, Ив. Кольцов и П.А. Зыбин.
Два последних — псевдонимы сотрудников ‘Дела’ и ‘Слова’: и вот они не хотели унизить этих даже своих псевдонимов, уже известных читателям своих журналов как псевдонимы писателей радикальных.
Как щепетильны к себе: не только к крови и жизни своей, но даже к репутации. И это при полном равнодушии и к жизни, и к крови на Екатерининском канале. Нельзя не подумать: ‘какая дворянская кровь’, какая ‘белая кость’. Да, это — люди, рвущиеся в дворянство, грезящие о высшем положении, они — на ‘низах’, но уже все их мысли расположены так, как если бы они были на верху положения. Лгать они собираются и сейчас будут лгать, но знаменитой репутации ‘Харламова’ и ‘Русанова’ никак не могут подвергнуть колебанию.
‘Мы хоть и лгунишки, но нас все должны уважать’.
Дворянин Харламов ‘Одобряю мнение предыдущего’.
Аристократ Русанов Таково исповедание.
Теперь посмотрим, что же написали ‘политически развитые’ радикалы и частью ‘нелегальные’.
Г. Богучарский передает:
‘Энергическая передовица в ‘Стране’, ясно говорившая о необходимости дать России свободные политические учреждения, принадлежала перу покойного И.Н. Харламова. Этот автор, ‘указав, что путь репрессий не помог, и, не взирая на него, явились Соловьев, взрыв под железной дорогой близ Москвы, взрыв под Зимним дворцом в Петербурге, и наконец (слушайте тон!) Государь, любимый народом, изувечен злодеями и истек кровью‘, спрашивает далее: ‘Куда же идти? Тот путь безнадежный, бесплодный, он заперт, загроможден массою обманувшихся третьеотделенских расчетов, неудачею князя Василия Долгорукова, неуспехом графа Петра Шувалова, беспомощным террором Мезенцева. В ту сторону нет выхода’.
И продолжает:
‘Посмотрим в другую сторону. Момент ныне крайне неблагоприятный, чтобы говорить о ней. Иные советы могут показаться даже просто неприличными, когда произносятся в такую минуту, как нынешняя. Как нам просить (слушайте тон!) о доверии к русскому обществу, об уступке ему некоторых прав, Государя, вступающего на престол в виду окровавленного тела любимого Им и всем народом Родителя Его.
Но есть такие моменты в жизни народов, когда следует побороть чувство. Единственное чувство в настоящее время, — мы признаем это, — является в том, что затруднительно перед страшным злодейством, перед возмущающею душу угрозою делать какие-либо уступки. Но истинная политика есть расчет, а не чувство. Чувство побуждало бы каждого порядочного человека, когда бы он видел убийственный снаряд, направленный в Царя, встать между смертью и человеком, носившим царский венец. Но того же добросовестного человека, готового поступить так для спасенья Царя, — теперь, когда надо думать о будущем, -расчет, хладнокровное сознание реальных отношений побуждает дать совет, свободный от чувств негодования и мести.
Чрезвычайные обстоятельства оправдывают искреннее (??!!) слово, хотя бы оно и казалось выходящим из намеченных граней. Нет иного выхода, как уменьшить ответственность главы государства, а тем самым и опасность, лично ему угрожающую от злодеев-фанатиков (!!). Почему же всякая ответственность за то, что делается на Руси, за ошибки экономические и за разочарования нравственные, за крутые ошибочные меры реакции, за ссылку в Восточную Сибирь, за все неприглядное, одним словом, должна ложиться лично на одного вождя русского народа? Разве Он лично пожелал всех этих мер, разве Его собственною мыслью было приведение их в исполнение? Неумелые прежние советники, служители реакции, здравствуют, а Царь наш (!!), Царь-Освободитель, погиб!
Нет, пусть впредь исполнители, которые зовутся исполнителями только на словах, сами несут ответственность на себе. Надо, чтобы основные черты внутренних политических мер внушались представителями русской земли, а потому и лежали на их ответственности.
А личность русского царя пусть будет служить впредь только светлым, сочувственным символом (!) нашего национального единства (!!), могущества и дальнейшего преуспеяния России. Ему нужны помощники не бесправные и не безответственные. А Его да хранит Бог на пользу страны‘ (‘Страна’, 3 марта 1888 г., No 27).
Так писали ‘не могшие сдержать своего ликования’ 1 марта на вечеринке у Шелгунова, писал (слова Богучарского) ‘в левейшей из газет переодетый либералом революционер’ (‘Русск. Мысль’, стр. 4):
‘Идею ‘Страны’, — продолжает Богучарский, — подхватил на другой день ‘Голос’. Он писал, что газета ‘высказала мысль, которая в эти дни у всех на уме, которая сама просится на язык’.
Несмотря, однако, на великий макиавеллизм ‘политически развитого’ Харламова, равно как ‘Голоса’, два ‘статских советника, Леонид Полонский и Андрей Краевский’ (редакторы левых газет) получили по предостережению.
Что же, однако, во всей статье было ‘необыкновенно развитого’? ‘Развитость’ только и заключалась в бесстыдной лжи, — в том, что человек вымазал себе рожу углем или — соответственно теме — негр намазался мелом. Больше ничего ‘премудрого’. Притом, самое это ‘замазывание лица’, вздохи о ‘злодеях-фанатиках’, о готовности патриота ‘стать телом перед убийственным снарядом и защитить любимого народом Царя’ и проч. и проч. совершенно прозрачны в деланности, холодном риторизме, придуманности и ‘нарочности’ каждого ‘речения’… Все грубые, толстые нитки врожденного не литератора, а бомбочинителя (‘Революционер’ 1 марта, по Богучарскому), которому только кажется, что он великий хитрец и отличный стилист, а на самом деле это просто рогатое существо, которое умеет бодаться, но не умеет писать, ни — рассуждать, ни — мотивировать, ни даже мазать рожу мелом. Ничего не умеет: виноват, кроме как казаться самому себе великим.
О них и подобных наш университетский товарищ, А.В. Белкин, не без остроумия говаривал в том самом 1881 году, приводя параллель, кажется, из Библии: ‘И вот, завидя пыль вдали, томимые осадой жители крепости послали на стену посмотреть: ‘Не помощь ли идет?’ Но посланный, увидя стадо, пылящее по дороге, вернувшись, сказал: ‘Нет, это не помощь, а бараны’. Сам Белкин, студент Московского университета, был ‘либерал’, как мы все: но уже тогда ‘красные’ мутили душу и в университете, и везде. В особенности возмущало, что они постоянно выдают себя представителями ‘всех’.
Богучарский приводит статью от того же 3 марта из ‘Порядка’, написанную (как он намекает) К.К. Арсеньевым, и говорит: насколько она более была исполнена достоинства, содержа те же мысли и те же тезисы.
Да и все это само собою разумеется! Ни Арсеньев, ни Б.Н. Чичерин, ни В.И. Герье или И.С. Аксаков просто не сумели бы заговорить таким ‘льстиво-лакейским’ языком, каким ‘политически зрелый’ Харламов написал поистине очаровательные строки. И по простой причине: никакой ‘конституции’ Харламову (‘революционер’) не нужно было, и он в статье ‘желал’ того, чего в душе не желал, и высказывал ‘негодование к тому’, о чем внутренно ‘ликовал’ (сходка у Шелгунова).
Что же такое было тогда в России? Перед чем стала государственная власть? В частности, как Государь Александр III мог реагировать на ‘знаменитое’ (квалификация Богучарского) ‘Письмо Исполнительного комитета’ к нему, где обещалось ‘положить (революционное) оружие, если будет дана конституция’?
Нужно пожалеть людей.
Нужно понять положение.
Имя его?
— Ложь! Ложь! И — ложь! Ложь без краев, как туман, который где начинается и где кончается — ничего не видно. Добывали конституцию: да, но ведь это — ясно, когда ее добывают Чичерин, Арсеньев, Стасюлевич, Герье, Аксаков (Земский собор). Но ведь все эти русские умы, русские сердца, русские характеры уже ‘Страною’, уже ‘статскими советниками Л. Полонским и А. Краевским’, уже ‘политически-развитым’ Харламовым были оттеснены в сторону, были сброшены вниз, в пренебрежение, в ничтожество.. . Герье и Чичерин были ненавидимыми именами (припомните ‘сквозь строй’, устроенное им в 1879 г. при споре об общине), Аксаков считался полоумным и был вне всяких счетов. Разгуляйся ‘матушка-свободушка’ по Руси: и негры, сейчас смыв мел с рожи, конечно, на первой виселице (за ‘общину’) удавили бы Чичерина и Герье. Что это — так, что это — правда, ныне живущий еще Герье, вероятно, прямо физиологически чувствует. Да ведь есть и доказательство: ‘ликованье’ на вечеринке у Шелгунова. Кто же не осуществляет того, что ‘дает ликованье’. К этому вся история стремится, в этом вечный аппетит ее. ‘Дайте возликовать’, ‘дайте попраздновать’, ‘хлеба не надо — а чтобы праздничек был’.
Как же было быть и чему довериться? Колебалась и была лукава почва в каждом аршине земли, и ступить сюда, на эту почву, куда звали ‘перелицовыванием в либералов отнюдь не либералы’ (слова Богучарского), — значило провалиться в то ‘окошко’, какими бывает усеяно болото.
Это показывает историк ‘Политической борьбы в 80-х годах’, соредактор ‘Былого’, вместе с Бурцевым, г. Богучарский. Написав правдиво и просто эту историю с передовыми статьями 3 марта 1881 года, он вдруг осветил всю эту действительность 1881 года как болото…
Лукавое, бездонное, засасывающее. С зеленой манящей муравой поверху.
То, что сейчас знает Богучарский, едва ли не узнало и правительство в те же дни: т.е. кто писал ‘передовицы’ в газетах, звавших к ‘доверию’… И если сейчас пугаешься положения, можно представить ‘самоощущение’ приглашаемой к ‘доверию’ в ‘болото’ власти тех дней!!
Ни Богучарский и ни один человек в мире, после рассказа истории о ‘передовицах’, не может усомниться в том, что дело в 1881 г. шло вовсе не о конституции, даже не о ‘передаче власти народу’… По каковой причине решительно ни один революционер и не ‘вздохнул’: ‘Ах, мы не знали, что конституция была уже подписана: знай — и мы не совершили бы 1 марта’. Ни одного такого вздоха ни в России, ни за границей. Шло дело о том, чтобы удавить Герье и Чичерина (‘ликование’). Это — конкретно. Обобщенно — чтобы и удавить вообще всех ‘таких’… Каких ‘таких’? — ‘Политически неразвитых’, — вот, которые корпят над составлением серьезных лекций (Герье), пишут серьезные книги (Чичерин) или еще пишут ‘стишки’. Примерно того же Плещеева, который ‘ликовал’, да, может быть, и до Глеба Ивановича добрались бы. Ведь он был художник… ну, а Харламов далеко не художник. Харламов просто лгунишка и (судя по выделанным словам) даже, может быть, лизоблюд, лизоблюд не за барским столом, а в трактире для извозчиков (демократия). Ведь ‘лизоблюдом’ можно быть и выше и ниже, лизоблюдство — не ярус, а душа.
Россия попала бы вот в такое бездонное ‘окошко’, как эта душонка Харламова, — который ‘не рискнул своим самолюбием’ подписать статью в ‘Стране’, вызвавшую предостережение. Это, видите ли, такой Мефистофель, который режет ятаганами головы, ‘и меньше обо мне не думай’. В том все и дело, что ‘меньше обо мне нельзя думать’. Россия попала бы во власть тех, о которых ‘нельзя меньше думать’: но ведь если Харламов думает, что нужно удавить только ‘противников общины’ Герье и Чичерина, -то ему соперником может явиться человек, который думает, что надо удавить Глеба Успенского, ибо он ‘поставлял беллетристику буржуазии’, а не просто-напросто бодал рогами в забор. Сейчас, как я пишу эти строки, у меня есть абсолютная уверенность, что Успенский был бы повешен ‘железным террористом’ и, кроме того, что громадная толпа, по преимуществу женщин и особенно нежнейших девушек, бросилась бы лизать руки этому ‘железному террористу’, решившемуся на самого ‘Глеба Ивановича’, когда-то общего кумира… Именно ‘ужасная решимость’ его и закружила бы всем головы. Да разве нечто подобное не надвигалось у нас в пору ‘подъема’, — когда толпа вдруг понесла Максима Горького над головами Толстого и Достоевского? Разве мы не имели в прошлом примеры Шенье, Лавуазье и Дантона? Дантон был на что ‘либерал’, а и его удавил Робеспьер. На этой почве: ‘кто же всех радикальнее’ нельзя не прийти никуда, кроме Калигулы Единственного. Естественное завершение всех сходящихся к одной точке психологических параллельных линий. Калигула Единственный и Совершенный, новый ‘Будда’ Запада, ‘прозревший’. Вот этот самый Харламов, которому все кажутся ‘политически неразвитыми’, и Чичерин, и Арсеньев.
Свобода — в ровных берегах. Свобода в свободе. Свобода никак не в ‘пирамиде’, — а ‘пирамидальное устройство’ имеет вся революция, и закона своей ‘пирамидальности’ она не может избыть, сколько бы ни барахтались ее члены. Рискнув шеей, единственно из самолюбия, чтобы выступить ‘первым’ во всемирно-знаменитом и исторически-знаменитом процессе, Желябов ‘объявил себя’ соучастником и даже ‘руководителем’ 1 марта, в чем его никто не обвинял и против него не было улик. Это все подробно рассказано у Богучарского. Богучарский называл его ‘гигантом революции’ (в том и заключается наивность этого повествователя), не будучи в силах привести хотя одного его слова, хотя одного его афоризма революционно-философского. Между тем Желябов был бретер и хвастун, и дальше философия его не шла. Богучарский приводит о нем разительный рассказ, не замечая всего его унизительного смысла. Уже в пору Липецкого съезда, т.е. когда 1 марта было задумано и решено, — Желябов жил у себя в деревне, был ‘по убеждениям народником’ и к террору не принадлежал. Но один террорист сказал товарищам, что его ‘все-таки пригласить надо, потому что у него такая натура’. И он рассказал, что когда встретил Желябова ‘где-то на вечеринке, то Желябов всех товарищей занимал рассказами о постоянных своих столкновениях с профессорами и университетским начальством’ (Желябов был родом крестьянин, выучился и слушал лекции в университете). В революции это называется ‘энергией выступлений’, в простом быту такие люди зовутся ‘забияками’ и ‘задирами’, у военных — ‘бретерами’. Желябов рассказывал, что не то чтобы его кто-нибудь ‘обижал’, а ‘он, батюшка’ всех сам старался обидеть, грубил и скандалил, придирался. ‘Но вот особенно всех террористов что привлекло: в деревне, где жил Желябов, был страшный бык, с которым никто не мог справиться и все от него бегали, узнав об этом, Желябов молча взял вилы и пошел один на быка — и обратил его в бегство’. Эта подробность убедила всех. Приглашение Желябова к покушениям на жизнь Государя было решено. И хотя теоретически он был совсем другого порядка мыслей, — однако тотчас дал согласие выступить на ‘славную охоту’…
Все это точно рассказано у Богучарского: я ни слова не изменяю. Но ведь это же идиотство! Решиться на дело, на одной чаше весов которого налегло все мнение народное, — только оттого, что ‘любо ходить на быка с вилами’. Какая же к черту тут политика и какая вообще политика в революции? Хлыстовство, психоз, и наверху всего: кому быть Калигулой Единственным?
Вся революция строилась пирамидально: ‘намечались первыми’ уже давно: Фигнер, Перовская… Пока не выскочил совершенно бессмысленный урод, с жадной хваткой в ‘первенство’ (я — глава всего) и с мотивом только: ‘вилы! победил быка’.
Это и есть Калигула, который тоже не был умен.
‘Пирамидальная форма’ непременно развивает страсти и безумие. Человек относителен: и когда он останавливается на чем-нибудь абсолютном — он упирается в тупичок и сумасшествие. Вернемся к относительностям: они-то и хранят человеческую свободу. Свобода — в равнинности, не в плоскости, а в равнинности, — в отрицании вообще ‘абсолютного’, что принадлежит одному Богу и человеку вовсе не дано. Человек должен вообще отстраниться и от абсолютного ведения, и еще более — от абсолютной власти. Государи наши, в молитве пред вступлением на царство, всегда и открыто сознавали ограниченность своего разума, условность своей воли, смиренно прося о ‘помощи свыше’. В скрытом внутреннем нерве власть эта нисколько не есть и нисколько не ощущалась как ‘абсолютная’, хотя и была таковая в титуле, в фразеологии. Но сущность русской царской власти, нравственно и религиозно, всегда выражалась в молитве перед вступлением на царство, ‘в начале’, ‘в первом шаге’. От этого Александр III, да и Александр II — нисколько не были против ‘представительства’, против созыва ‘депутатов от народа’, но они боялись — точнее, они были испуганы донельзя — этой глубокой ложностью почвы, на которой стояли их ноги. ‘Везде огни, везде — манят: но это ложные огни’. С половины XIX века вопрос состоит именно в том, чтобы погасить ‘болотные огни’, чтобы уничтожить ‘окошки’, куда ‘проваливается нога’, чтобы устранить ‘болото’.
Чтобы погасить революцию как обман (кричит ‘один’, — а кричит, что это ‘все кричат’, — история революции в каждой ее строке).
Чтобы истребить мелкодушие.
Нужно всем нам сознательно и внутренно вернуться к именам и лицам, к духу и заветам русских людей еще до наступления ‘болота’: это линия -от Новикова до Пушкина, люди сороковых годов обоих лагерей (западники, как и славянофилы), это люди, как Кавелин и С.М. Соловьев… Мы имеем целую затоптанную, заплеванную фалангу людей, относительно которых постоянный лозунг ‘левых’ был: ‘Не читайте их, а читайте Каутского. Дешево и сердито’. Мы должны вернуться к образованию как следствию сознания условности разума, и к культуре в смысле медленной работы над собою по сознанию условности нравственных сил.
Царство относительностей мы должны противопоставить абсолюту революции. Зрение, да еще вооруженное скромными очками, должны противопоставить ее слепоте. На место ее пренебрежения ко всему мы должны поставить уважение к очень многому.
Революция есть ненавидение.
Только оно и везде оно.
Победит ее одна любовь. Внутренняя, тихая, настоящая. Всего лучше безмолвная.
Впервые опубликовано: ‘Новое время’. 1910. 2 окт. No 12413.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/rozanov/rozanov_v_russkih_potemkah.html