ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ
СОЧИНЕНІЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.
Приложеніе въ журналу ‘Нива’ на 1904 г.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. МАРКСА.
1904.
ВЪ РАЗБРОДЪ.
Романъ въ 2-хъ частяхъ.
I. Радости и огорченія капитана Хлопко
II. Капитанъ Хлопко стоитъ у руля своего семейнаго корабля
III. Капитанъ Хлопко лишается своего экипажа и переходитъ на другой корабль въ качеств простого пассажира
IV. Капитанъ Хлопко и я — пассажиры на чужомъ корабл
V. Наказаніе преступниковъ
VI. Капитанъ Хлопко высаживается на берегъ, я слдую за нимъ
VII. Въ мирномъ жилищ стараго холостяка
VIII. Старое время и старые люди
IX. Сплошной рядъ неожиданныхъ и разнообразныхъ событій.
X. Продолженіе предыдущей главы
XI. Планы дяди разрушаются снова на основаніи законовъ
XII. Работа мысли и переломъ въ моемъ характер
XIII. Старчество и юность
I. Капитанъ Хлопко принимаетъ на своемъ опуствшемъ корабл завербованныхъ мною рекрутъ
II. Дружескій кружокъ
III. Макаровъ
IV. Юношескіе планы
V. Примрныя отношенія пасынка и отчима.
VI. Новая знакомая
VII. Общественныя событія и частныя интересы
VIII. Въ захолусть
IX. Домъ князей Мышкиныхъ
X. Мой ддъ
XI. Послдствія грозы
XII. Непоправимая ошибка
XIII. Трудъ и праздность.
XIV. Одиночество
XV. Послднія тревоги
I.
Радости и огорченія капитана Хлопко.
Капитанъ Хлопко жилъ со мною…
Впрочемъ, лучше я начну съ того времени, когда капитанъ Хлопко жилъ одинъ, а я совсмъ не имлъ счастія жить. Это было давно, слишкомъ сорокъ лтъ тому назадъ. Я не сталъ бы говорить о такой отдаленной онъ насъ эпох, если бы исторія моей послдующей жизни была понятна безъ исторіи моего дтства, и если бы исторія моего дтства, въ свою очередь, была понятна безъ описанія личности капитана Хлопко.
Итакъ, начинаю сначала.
Мирное затишье жизни сорокалтняго холостяка, капитана Петра Акимовича Хлопко, было нарушено въ послдніе два года совершенно необычайными и, въ нкоторомъ род, торжественными событіями. Они отчасти сбили добраго старика съ толку и съ ногъ. Въ эти два года онъ сталъ такъ рдко появляться на своемъ обычномъ мст въ англійскомъ трактир Бека среди холостяковъ-товарищей, что они махнули на него рукой, какъ на человка пропащаго, утратившаго способность поддерживать честь стараго флота и показывать молодежи, какъ умютъ наслаждаться жизнью старые моряки. Теперь и пирушки старыхъ моряковъ, и ихъ толки о преимуществ старыхъ судовъ передъ новыми, и насмшки надъ молодежью-кислятиной и бабьемъ, все это совершалось безъ капитана Хлопко. У него шла другая жизнь, явились другіе интересы. Флотъ и все флотское отошло куда-то не только на второй, а совсмъ на задній планъ, и не интересовало его, въ свою очередь не интересуясь и имъ самимъ. Утративъ связь съ собратьями по служб, онъ утратилъ и долю своихъ старыхъ привычекъ, пріобртенныхъ чуть ли не въ теченіе двадцати пяти лтъ морской жизни. Такъ, напримръ, рдко находилъ онъ теперь удобную минуту, чтобы, по своему прежнему обычаю, сидя въ безмолвномъ созерцаніи, накуриться до горечи, до огорченія крпкою сигарою. Даже постоянный другъ и спутникъ капитана въ его земныхъ странствованіяхъ — стаканъ грога, похожій на добрую кружку, не всегда являлся теперь на капитанскомъ стол. Однимъ словомъ, капитанъ пошелъ въ разныя стороны и со старою жизнью, и со старыми пріятелями. А между тмъ онъ попрежнему любилъ и флотъ, и крпкія сигары, и грогъ. Но дло въ томъ, что нашлись люди, которыхъ капитанъ полюбилъ боле флота, крпкихъ сигаръ и грога, и которые совсмъ не любили этихъ трехъ друзей стараго холостяка. Капитанъ покорился своей участи: сначала отказался отъ плаванія, чтобы не покидать любимыхъ людей, потомъ вышелъ въ отставку, чтобы имть возможность постоянно быть съ любимыми людьми, дале сталъ рже курить крпкія сигары, чтобы не возбуждать головныхъ болей у любимыхъ людей, и, наконецъ, отсталъ почти отъ всего, съ чмъ свыкся въ двадцать пять лтъ. Сдлать иначе было невозможно, когда вся его жизнь перемнила теченіе, когда новая жизвь и старыя привычки не могли существовать рядомъ. Такъ не могутъ существовать рядомъ безкорыстіе бднаго служаки и его семья, состоящая изъ пяти, шести человкъ, бднякъ долженъ отказаться или отъ своего стараго честнаго друга — безкорыстія, или отъ своего новаго вчно алчущаго и жаждущаго товарища — семьи. Тмъ или другимъ нужно пожертвовать, съ тмъ или съ другимъ нужно идти въ разныя стороны, въ разбродъ. Такіе разрывы со старымъ нердко встрчаются въ жизни и переносятся не легко. Но у капитана былъ ясный и спокойный умъ, была нжная и любящая душа. Если онъ чему-нибудь отдавался, то отдавался всецло, безъ сожалній, безъ раскаянья, какъ рыцарь, промнявшій шумные пиры своего праддовскаго замка на трудное скитаніе и кровавыя битвы за освобожденіе Христова гроба. Въ капитан было много этого рыцарскаго чувства. Вотъ почему и теперь онъ смотрлъ бодрымъ и веселымъ, освоившись вполн съ своимъ новымъ положеніемъ. Положеніе же было вотъ какого рода: въ одинъ прекрасный день капитанъ вдругъ сдлался отцомъ семейства, черезъ полгода посл этого непредвидннаго событія онъ имть несчастіе потерять одного изъ своихъ дтей, а еще черезъ мсяцъ былъ обрадованъ появленіемъ на свтъ здоровяка-внука. Дла шли, какъ видите, немного быстро. Читатель, любящій скандалезныя сцены и событія, можетъ воздержаться отъ преждевременнаго восторга и не восклицать про милйшаго капитана: ‘А старикашка-то, видно, былъ не промахъ!’ Капитанъ остается попрежнему холостякомъ и отчасти до сихъ поръ чуждался слишкомъ близкихъ отношеній съ прекраснымъ поломъ. Причина неожиданныхъ событій въ его жизни была вовсе не скандалезная, а даже трогательная.
Въ теченіе пяти или шести лтъ капитанъ постоянно имлъ обыкновеніе, во время пребыванія на суш, отправляться по воскреснымъ днямъ въ одинъ изъ петербургскихъ институтовъ. Нарядившись въ самый новый мундиръ, сидвшій на его угловатыхъ плечахъ мшкомъ, пригладивъ тщательно свои полусдые волосы, все-таки стоявшіе торчкомъ, и разгладивъ усы, которые попрежнему топорщились въ разныя стороны, какъ щетина, капитанъ являлся въ пріемный залъ. Онъ старался пройти по залу очень осторожно и тихо, при чемъ его приплюснутыя, громадныя ноги помимо его воли производили необычайный шумъ. Самымъ любезнымъ и мягкимъ голосомъ, немного походившимъ на звуки непрочищеннаго рупора, онъ обращался къ дежурной классной дам и, предварительно справившись о ея драгоцнномъ здоровь, просилъ ее вызвать къ нему Машеньку Серпуховскую. Вполн довольный и своею щеголеватостью, и своею любезностью, капитанъ начиналъ не безъ волненія расхаживать по залу, поправляя, то-есть ероша еще боле, свои чубастые волосы и щетинистые усы. Не безъ пріятной гордости начиналъ онъ замчать, что взоры всхъ институтскихъ постительницъ съ любопытствомъ обращаются на его шикарную особу. Видя, что вс лорнеты окончательно направлялись въ его сторону, онъ выпрямлялся, поднималъ плечи и шумлъ ногами еще боле, длаясь вполн развязнымъ и привлекательнымъ. Ему, какъ человку добродушному и общежительному, иногда очень хотлось въ эти минуты заговорить со всми институтскими постительницами тмъ дружескимъ тономъ, которымъ онъ привыкъ говорить въ обденныхъ залахъ европейскихъ гостиницъ, гд, можетъ-быть, никто не понималъ словъ другъ друга, но зато вс были дружны и веселы. Иногда капитану становилось даже грустно, что вс эти дамы сидятъ и шепчутся по уголкамъ, отдльно одна отъ другой, какъ будто у нихъ, отдавшихъ въ одно училище своихъ дочерей, нтъ общихъ интересовъ, общихъ вопросовъ, какъ будто ихъ дочери не составляютъ одну семью, готовящуюся вмст наслаждаться и страдать въ жизни. Вспоминалось капитану, какъ его шумныя и веселыя рчи собирали около него за границею въ одинъ кружокъ даже чопорныхъ англичанокъ, и думалъ онъ:
‘А что, если бы-я всталъ посредин зала и сказалъ бы: милостивыя государыни, въ виду этихъ дтей, соединившихъ насъ въ одну семью, мы…’
Капитанъ задумался, что бы сказать дале.
Но прежде, чмъ онъ ршался обратиться съ торжественною рчью ко всмъ институтскимъ постительницамъ, къ нему неслась миленькая, живая двочка, рзко отличавшаяся отъ всхъ двочекъ отсутствіемъ на ней пелеринки и нарукавничковъ. Капитанская шея обвивалась красненькими, угловатыми ручонками, и капитанъ даже не успвалъ разгладить своихъ усовъ для поцлуя. Но двочка, кажется, не замчала, что эта щетина колется, и цловала по десятку разъ стараго дядю. Въ эти минуты гордость капитана не имла границъ. Онъ ясно видлъ, какъ вс двочки, а за ними и ихъ родственницы, указывали и поглядывали на него и на его Марусю. Онъ сознавалъ, что не только онъ самъ чрезвычайно ловокъ и щеголеватъ, но что и его Маруся смотритъ красиве всхъ своихъ подругъ.
— Ты отлично длаешь, Маруська, что этихъ больничныхъ рукавовъ и пелеринокъ не носишь,— говорилъ онъ, поглаживая усы.
Маруся конфузилась. Капитанъ, какъ нарочно, каждый разъ забывалъ, что это отличіе есть признакъ наказанія.
— Это за шалости ихъ съ меня сняли, дядя,— замчала двочка, потупляя глазенки.
— Въ наказаніе? Браво! Да ты въ тысячу разъ красиве безъ нихъ. Хороши у васъ наказанія, чортъ возьми! Ха-ха-ха!
Капитанъ разражался громкимъ хохотомъ и самодовольно обводилъ глазами пріемный залъ. Потомъ они садились гд-нибудь въ углу, двочка разсказывала объ институтскихъ происшествіяхъ, капитанъ заливался звучнымъ смхомъ или громогласно негодовалъ, забывая, что громкія изъявленія не только негодованія, но и восторга, не дозволены обычаями института. Наконецъ, дежурная классная дама подзывала къ себ Серпуховскую и замчала ей:
— Скажите вашему родственнику, что такъ хохотать польза. Если вс начнутъ такъ шумть, то намъ придется бжать отсюда.
Маруся, ругая въ душ классную даму, сообщала объ этомъ замчаніи дяд, и онъ начиналъ удивляться.
— Странныя у васъ женщины, очень странныя!— высоко поднималъ онъ плечи и ерошилъ свой чубъ.— Я, кажется, видлъ свтъ и знаю общество, а такихъ вещей не видывалъ, чтобы людямъ смхъ и веселость мшали. Вдь если бы я въ дамскомъ обществ не бывалъ, ну, такъ можно бы подумать, что это не принято, что я вести себя не умю. А то у меня, слава Богу, чортъ возьми, сотни знакомыхъ женщинъ есть, даже, могу сказать безъ хвастовства, въ высшемъ кругу знакомыя есть. Да вотъ, въ бытность мою въ Портсмут, самъ командиръ порта, его превосходительство адмиралъ Дондерсъ, познакомилъ меня съ тремя первыми аристократками города, когда я былъ на балу въ Crown-Inn’. Это, знаешь, дитя, такой трактиръ есть въ Портсмут, балы тамъ даются съ платою по три съ половиною шиллинга за билетъ. Ну, ужъ и хохоталъ же я на этомъ балу, глядя, какъ тамъ экосезъ безъ всякой такты танцуютъ тамошніе танцоры!
Увлекшись воспоминаніемъ объ аристократкахъ, бывшихъ на трактирномъ балу, и объ экосез, капитанъ снова начиналъ хохотать и шумно разсказывалъ свои приключенія на портсмутскихъ балахъ, опять забывая, что такъ громко смяться нельзя.
Но какъ бы то ни было, капитанъ былъ весьма доволенъ своими воскресными похожденіями и даже въ теченіе нсколькихъ лтъ сдлалъ въ институт не мало знакомствъ. Такъ, онъ спрашивалъ о здоровь всхъ классныхъ дамъ, иногда путая ихъ фамиліи, онъ расшаркивался передъ подслповатою княгинею Запольскою, презрительно оглядывавшею его особу въ лорнетъ, какъ какое-то новое, еще невиданное наскомое, впервые попавшееся подъ микроскопъ естествоиспытателя, онъ подсаживать въ карету старую, дрожавшую на вышедшихъ изъ повиновенія ногахъ, графиню Трегубову и съ соболзнованіемъ выслушивалъ, какъ она говорила ему: ‘Спасибо, родной, спасибо, стара стала, слаба стала, такъ молодые-то вертопрахи и въ карету не подсадятъ’, онъ справлялся ‘о длишкахъ’ у бдной вдовы умершаго подъ судомъ полковника Костина и даже иногда при встрчахъ со всми этими дамами вступалъ съ ними въ длинные разговоры, не безъ глубокомыслія замчая, что нынче очень дурная погода стоитъ.
— Она мн напоминаетъ то время, когда я былъ въ Копенгаген,— разсказывалъ капитанъ.— Бросили мы якорь на большомъ рейд, верстахъ въ 14 отъ города. Втеръ былъ свжій, противный, намъ пришлось бороться на веслахъ, противъ…
— Pardon, monsieur, on nous attend,— отвчали ему его короткія знакомыя и отходили прочь.
Не падая духомъ, капитанъ расшаркивался и, не успвъ сообщить о своемъ пребываніи въ Копенгаген, попрежнему довольный собою, снова путешествовалъ по пріемному залу въ ожиданіи своей Маруси.
— Какой чудакъ!— презрительно говорили про него великосвтскія барыни и объясняющіяся на французскомъ язык классныя дамы.
Любила съ нимъ побесдовать только бдная полковница Костина, которой онъ прислалъ, передъ выпускомъ ея старшей дочери изъ института, чуть не возъ различныхъ принадлежностей женскаго туалета.
— Помилуйте, за что, за что!— весело восклицалъ капитанъ, разглаживая усы, когда Костина со слезами на глазахъ стала благодарить его.— Вдь я буду же Маруськ приданое при ея выпуск длать, а вашу дочь и всхъ другихъ институтокъ я сестрами Маруськи считаю. Такъ отчего же мн и о нихъ не позаботиться, если ихъ родители — ну, тамъ по разнымъ случайностямъ фортуны — не могутъ многаго сдлать для нихъ.
— Вы добрый человкъ, капитанъ! Богъ васъ не оставитъ за это!— шептала съ чувствомъ растроганная Костина.
— Надюсь, надюсь на Его великую милость!— торжественно заключилъ Хлопко.
Вс остальныя институтскія знакомыя капитана обвиняли его въ навязчивости и никакъ не помышляли, что этотъ неуклюжій, взъерошенный чудакъ, съ припомаженными, къ вид шоръ, волосами на вискахъ представляетъ собою образецъ вполн общежительнаго европейца, что онъ смло разговариваетъ съ каждымъ встрчнымъ, какъ съ короткимъ знакомымъ, видя въ каждомъ человк своего брата, члена одной большой семьи — человчества, что онъ не можетъ молчать, стоя рядомъ съ мыслящимъ существомъ и кипя избыткомъ чувствъ, впечатлній и мыслей.
Долго и много путешествовалъ капитанъ и не только на корабляхъ, но даже и сухимъ путемъ, возвратившись однажды вмст со своими собратьями по служб на родину пшкомъ и познакомившись съ неприморскими городами Европы. Это было въ 1809 году. Во время скитаній по блу свту онъ потерялъ способность видть въ комъ-нибудь незнакомаго и чужого. Англичане, французы, шведы, греки, люди, имена которыхъ онъ затвердилъ съ дтства, и люди, которыхъ имена онъ слышалъ только разъ въ жизни, вс они были его близкіе, родные, братья по человчеству.
— Помилуйте,— говаривалъ онъ:— да на что это похоже, чтобы люди были людямъ чужды? Вы на послднюю дворняжку взгляните, вдь и та тотчасъ сводитъ знакомство съ какимъ-нибудь ньюфаундлендомъ. А мы, слава Богу, умне, человчне, такъ сказать, чмъ собаки!
Не умя говорить по-голландски и по-шведски, онъ тмъ не мене легко объяснялся съ голландцами и шведами и даже, во время общихъ пировъ, поощрялъ ихъ на какомъ-то общечеловческомъ язык.
— Бракъ! бракъ!— похлопывалъ онъ по плечу своихъ друзей на одинъ день, распивая съ ними вино.
Друзья, конечно, понимали его и тоже трепали его по плечу, вступая съ нимъ въ очень продолжительные и жаркіе разговоры и споры.
— Славный народъ эти голландцы!— восхищался капитанъ, возвращаясь въ веселомъ настроеніи духа изъ общества голландцевъ на фрегатъ.
‘А молодцы эти шведы! Право, молодцы!’ — разсуждалъ онъ, отпировавъ со шведами и немного пошатываясь въ стороны.
Въ конц-концовъ, онъ былъ вполн искренно убжденъ, что каждый народъ — славный народъ, и вс люди — молодцы-люди.
— И вдь, какъ подумаешь,— философствовалъ онъ:— у каждаго народа своя исторія, свои герои, свои мученики и свое вино, чортъ возьми! Отличныя вина бываютъ на свт!— прибавлялъ онъ, весело смясь и ерзая руками по усамъ.
Зато вс народы и вс люди, за исключеніемъ десятка классныхъ дамъ и великосвтскихъ барынь, тоже были убждены, что самъ капитанъ Хлопко славный человкъ и молодецъ. По крайней мр, онъ часто слышалъ, какъ и ему говорили, хлопая его по плочу:
— Brave! Brave!
Такъ проводилъ капитанъ годы своей жизни съ сигарою въ зубахъ, со стаканомъ грога въ рук, съ оживленными и шумными рчами на устахъ, среди своей общечеловческой семьи, принимая тосты за Россію, предлагая тосты за Англію, Францію или какую-нибудь другую страну, не пересчитывая грошей, покупая, гд что понравилось, и съ дтской наивностью не считая контрабандой какую-нибудь фарфоровую чашку за то, что она сдлана гд-нибудь въ Севр, а не въ какомъ-нибудь родномъ городишк, не признавая запрещенную книгу за то, что она издана безъ нашего согласія гд-нибудь въ Брюссел, а не одобрена цензурою гд-нибудь въ Россіи. Правда, и фарфору, и книгъ капитанъ вывозилъ немного и ужъ, конечно, не для продажи, но умлъ и это немногое отстоять передъ таможенными досмотрщиками, отчасти вслдствіе настойчивости, отчасти вслдствіе ненависти ко всякимъ таможнямъ и ихъ агентамъ. Всхъ было извстно, что капитанъ участвовалъ въ двухъ знаменитыхъ продлкахъ одного командира корабля. Однажды этотъ командиръ спустилъ чуть не весь свой экипажъ на берегъ и пронесъ среди строя матросовъ запрещенные товары къ ужасу двухъ таможенныхъ досмотрщиковъ, тщетно суетившихся около марширующихъ моряковъ. Въ другой разъ этотъ же командиръ причалилъ на шлюпк къ берегу и пригласилъ досмотрщиковъ осмотрть шлюпку, досмотрщики вошли въ нее, командиръ скомандовалъ, и шлюпка отчалила, доплыла до первыхъ свай и здсь остановилась, командиръ вжливо попросилъ досмотрщиковъ высадиться на сваи и потомъ благополучно перевезъ свои вещи на берегъ. Об эти продлки привели въ восхищеніе капитана Хлопко, и онъ долго, долго разсказывалъ о нихъ.
Капитанъ уже давно привыкъ къ своимъ воскресныхъ посщеніямъ института, когда его послали снова въ заграничное плаваніе. Это было величайшимъ несчастіемъ для Маруси, но капитанъ старался смотрть бодро и утшалъ ее, ежеминутно отирая слезы и шутливо объясняя, что онъ детъ за ея приданымъ. Насталъ день разлуки, насталъ день отплытія эскадры, а за нимъ понеслись надъ капитаномъ сотни дней съ бурями, съ шквалами, со штилемъ, съ высадками на берегъ, съ служебными хлопотами и невзгодами. Какъ только бросали якорь, капитанъ нетерпливо взбивалъ свой хохолъ и спшилъ на берегъ, ожидая какихъ-нибудь встей съ родины. Иногда всти приходили, иногда ихъ не было, подчасъ он были утшительны, подчасъ печальны, все это отражалось на настроеніи духа капитана, какъ отражается погода на простуженномъ организм. Чмъ больше проходило дней, тмъ пасмурне становился капитанъ.
Всти изъ Россіи длались съ каждымъ днемъ все безотрадне.
‘Дядя,— писала Маруся,— жить у отца мн было бы не скучно, если бы онъ не былъ въ ссор со всми сосдями и родными. (Знаю, знаю, что это неуживчивый человкъ!— мысленно восклицалъ капитанъ.— Недаромъ же онъ былъ отправленъ на Кавказъ, недаромъ же сестру развели съ нимъ и отдали Марусю въ институтъ). Изъ-за его ссоръ мн приходится или сидть дома, или вызжать одной и слушать, какъ вс ругаютъ его. (Ему-то подломъ, а каково ей-то, дочери, каково слушать эти вещи про отца!— вздыхалъ капитанъ). Я бы и не вызжала, пожалуй, никуда, но дома такъ скучно! Отецъ, какъ мужикъ, все возится въ поляхъ, все толкуетъ съ крестьянами, ругаетъ всхъ помщиковъ, хотя они, сколько я знаю, люди приличнве. Мн приходится сидть одной, или слушать болтовню едосьи Никоновны. (Это что за краля?— задумывался капитанъ). Но я не люблю ее. Мн странно даже, что эта толстая, простая баба всмъ распоряжается въ нашемъ дом. Она и на меня смотритъ такъ, какъ смотрли на насъ классныя дамы, и замчаетъ мн, какъ маленькой, что я должна чмъ-нибудь заняться. Но чмъ же я займусь? Читать нечего, у отца много книгъ, но въ нихъ такія слова употребляются и такія вещи говорятся, что я покраснла, заглянувъ въ нихъ. Его противный Вольтеръ смется надъ самыми священными вещами. Это просто грхъ! Папа же заодно съ едосьей Никоновной тоже говоритъ, что я должна трудиться и хоть за больными бабами ходить, или дтей крестьянскихъ учить. Но вдь я не готовилась въ сидлки или въ гувернантки къ мужикамъ. (А, каковъ родитель! Дочь хочетъ сдлать служанкой мужиковъ!— сердился капитанъ.— Конечно, мужикамъ надо помогать. Да вдь она-то еще дитя). Папа, конечно, не сталъ бы совтовать такихъ глупостей, если бы ему не сплетничала на меня едосья Никоновна. Она совсмъ необразована, но папа сажаетъ ее за одинъ столъ съ нами и велитъ мн учиться у нея хозяйству, точно я въ кухарки готовлюсь, и совтуетъ не спорить съ ней. А она говоритъ глупости, увряетъ, что Илья пророкъ на колесниц здитъ, когда громъ гремитъ, говоритъ, что собака передъ покойникомъ воетъ и что для отвращенія бды нужно башмаки подошвой къ стеклу выставить. Когда я заспорила съ нею, папа обратился ко мн и съ насмшкой, своимъ язвительнымъ голосомъ, сказалъ мн:— А ты лучше не объ Иль пророк, да не о гром думай, а заботься о развитіи своего характера на пользу ближнихъ. Громъ-то хоть изъ навозной кучи греми, это тебя не должно заботить, пока ты не узнаешь, какъ около тебя живутъ люди, да и въ чемъ они нуждаются.— Ну, папа, я глупостей не могу слушать, не длая возраженій,— замтила я.— А ты думаешь, ты сама не говоришь съ три короба глупостей при каждомъ слов? Эхъ, Маша,— прибавилъ онъ, прикинувшись грустнымъ: — испортили тебя совсмъ въ институт. Старайся забыть все. чему тебя учили. Тебя учили только лжи. Не знаешь ты, сколько я вынесъ, чтобъ удержать тебя при себ. Подлецы побдили!..— Отецъ сдлался страшнымъ въ эту минуту и началъ ругать такихъ людей, которыхъ я обожаю, за которыхъ я молюсь. Немного успокоившись, онъ опять посовтовалъ мн учиться у едосьи Никоновны.— Она хотя и вретъ по части громовъ,— замтилъ онъ:— а все-таки баба умная и честная. (Видишь, онъ самъ понимаетъ, что она просто баба!). Она и грошъ сберечь уметъ, и хозяйство отлично ведетъ, и мужику при случа поможетъ, хоть и выругаетъ его. Папа долго еще читалъ мн наставленія, но я расплакалась и ушла въ свою комнату. Я дня три не могла говорить съ нимъ. О! какъ я страдала въ эти дни, а онъ, кажется, даже и не замтилъ этого. (Извергъ, извергъ рода человческаго! Ну, переломилъ бы себя, уступилъ бы ребенку!— чуть не плакалъ капитанъ за свою Марусю). На-дняхъ я серьезно посовтовала отцу отпустить едосью Никоновну и общалась сама хозяйничать и длать все, что нужно для него. Я заговорила съ нимъ объ этомъ, потому что онъ былъ въ этотъ день особенно ласковъ со мною и даже грустенъ. Выслушавъ меня, онъ только улыбнулся и шутливо спросилъ: — Ну, а какъ капусту кислую приготовляютъ?— Почему же я знаю, дядя, какъ ее приготовляютъ. (Скажите, пожалуйста, ему нужно, чтобы дочь капусту кислую умла приготовлять! Да лавочники-то на что же существуютъ?— обозлился капитанъ). Это, дядя, было низко съ его стороны. Я говорила о серьезномъ дл, а онъ все обратилъ въ шутку! Я долго плакала посл этого. Разв я не сумла бы все то же сдлать, что длаетъ едосья Никоновна? А капусту кислую приготовилъ бы и поваръ… Я теперь веду дневникъ своихъ страданій’…
— Гмъ, гмъ! Плохо. Дневникъ страданій ведетъ! Очень плохо!— восклицалъ капитанъ, ероша волосы.— Погубитъ онъ мою Маруську. Въ разныя стороны они смотрятъ. И зачмъ ломать, ну передлывалъ бы ее исподволь. Да и передлывать-то зачмъ? Она цвтокъ, она птичка, пусть красуется своимъ нарядомъ, своей вешней красотой. Не всмъ же чернорабочими быть! Мы чернорабочіе, мы будемъ работать и въ часы отдыха любоваться ею… Эхъ, кабы теперь домой!
Капитанъ смотрлъ на число, которымъ помчено письмо, ужасался, что всти такъ долго не доходятъ до него, и сердился, что фрегатъ не снимается съ якоря. Наконецъ, эскадра отправлялась въ дальнйшій путь. Капитанъ, стоя у борта по цлымъ часамъ, глядлъ угрюмыми глазами въ безбрежную даль моря, озаренную кроткимъ свтомъ луны. Ему снилась наяву далекая деревня. Въ тихомъ плеск волнъ ему слышатся кроткій, призывный плачъ его Маруси.
— Что, капитанъ, моремъ залюбовались? Чудная картина!— подходилъ къ нему кто-нибудь изъ товарищей.
Капитанъ приходилъ въ себя.
— Да, сверху пусто, а внизу мокро!— хмуро отвчалъ капитанъ, поворачиваясь спиною и къ морю, и къ непрошенному собесднику.
Капитанъ разлюбилъ море. Капитанъ всецло отдался своими симпатіями суш.
Черезъ долгое время получались новыя всти:
‘Дяди, дядя, что я узнала, голубчикъ,— писалось въ новомъ письм.— Какая это низость, какой это грхъ! У этой женщины отъ моего отца есть дти! Они мужики! Мои братья — мужики! Дти моего отца — мужики! (Подлецъ, подлецъ!— ужасался капитанъ). И можешь себ представить, она не внчана съ отцомъ, у нихъ какъ-то такъ, безъ внчанья родились дти. Ей-Богу, я теб не лгу это! (Дитя чистое, дитя чистое!— умилялся капитанъ до слезъ). Я по поводу этого говорила съ отцомъ.— ‘Что-жъ тутъ удивительнаго, что у меня дти,— сказалъ онъ.— Вдь ты не удивляешься, что ты моя дочь?’ — Но она не внчалась съ тобой!— воскликнула я.— ‘Не для чего внчаться,— отвтилъ онъ.— Она въ дворянки не лзетъ. Умру я, у нея кусокъ хлба будетъ, у дтей тоже и хаты будутъ, и земля’.— Но они мужики, мои братья — мужики!— взволновалась я отъ негодованія.— ‘А ты думаешь дворяне изъ другого тста сдланы,— засмялся отецъ.— Былъ бы хлбъ, да воля, такъ умный человкъ и думать не станетъ о дворянств. Недаромъ говорятъ: что твоя честь, коли нечего сть…’ Я не вынесла этого разговора чуть не слегла въ постель. О, какъ бы я хотла идти теперь въ гувернантки! Но отецъ не хочетъ доставить мн и этого утшенія. Когда онъ узналъ о моемъ намреніи, онъ прикинулся грустнымъ и сталь меня уговаривать: ‘Неужели ты думаешь, въ самомъ дл, идти въ гувернантки?— сказалъ онъ.— Подумай, сколько бдныхъ двушекъ ищутъ мстъ и не находятъ. Имъ нужны мста для куска насущнаго хлба, а ты хочешь отбивать у нихъ этотъ хлбъ, котораго у тебя и безъ того слишкомъ много. Ты должна здсь приносить пользу тмъ, которые тебя кормятъ. Пойми, Маша, что кругомъ тебя голодаетъ необразованный, придавленный народъ’.— Я жить здсь не могу,— отвтила я.— ‘Ну, а въ гувернантки я тебя не отпущу. Лучше позжай къ тетк въ Москву, бездльничай, вертись на балахъ, а на мсто и не думай идти…’ О, дядя, дядя, какой онъ деспотъ! Его и сосди деспотомъ называютъ, и Михаилъ Николаевичъ Теплицынъ такъ же его зоветъ. Михаилъ Николаевичъ мн и въ гувернантки посовтовалъ идти, говоря, что лучше жить у чужихъ, чмъ въ этомъ притон разврата и деспотизма. Ахъ, какой милочка Михаилъ Николаевичъ, ты просто влюбился бы въ него! Жаль только, что онъ такой больной и слабый. Но у него препоэтическое блдное лицо. И вообрази себ: отецъ называетъ его ‘плаксивй тряпкой’. Это низко, это низко! И что такое плаксивая тряпка? Тутъ и смысла-то нтъ!’
‘Это кто же такой Михаилъ Николаевичъ? А? Любопытно узнать,— разсуждалъ въ раздумь капитанъ.— Надо бы ему написать, чтобы онъ ее какъ-нибудь избавилъ изъ этого омута. И когда это мы вернемся въ Россію, чортъ возьми. Носимся, носимся по-блу свту, а дома хоть трава не расти! Ну, служба! Бобылей бы безродныхъ брали, а то тамъ семья, близкіе люди гибнуть, а ты стой на вахт. Не все же служить государству, нужно и о себ, и о своихъ подумать. Или мы государству служить будемъ, а оно намъ службу отслужитъ! Держи карманъ шире, чтобы не просыпалось!’
— А вы все мечтаете, капитанъ?— подходили къ нему товарищи.
— Да вотъ думаю о томъ, что бы вы стали здсь длать, если бы вашихъ женъ и дочерей кто вздумалъ опозорить въ эту минуту,— сердито отвтилъ капитанъ, выразившись боле нецензурнымъ образомъ, и отошелъ отъ изумленныхъ сослуживцевъ.
Капитанъ разлюбилъ морскую службу. Капитанъ всецло отдался семейнымъ интересамъ.
А между тмъ получилось еще письмо:
‘Дядя, милый дядя, какъ я тебя люблю! (Да разв я сомнваюсь въ твоей любви, голубка, что ты вздумала мн писать теперь объ этомъ,— думалъ капитанъ). Добрый мой, золотой, какъ я счастлива, какъ добръ мой Миша! (Господи, Господи, что тамъ случилось,— задрожалъ капитанъ). Какъ онъ меня любитъ! Я теб писала въ прошломъ письм, что я ухожу отъ отца и выхожу замужъ за Мишу, хотя отецъ и не совтуетъ мн выходить за него. (Чортъ возьми, ничего этого я и не зналъ! И кто это прошлое ея письмо слопалъ?— сердился капитанъ). Теперь мы обвнчаны и демъ въ Петербургъ. Прізжай скоре, голубчикъ мой. Цлую тебя милліоны разъ. Миша, какъ я писала теб, хочетъ тоже поскоре увидать тебя. Онъ такъ восторженно говоритъ про тебя: ‘человкъ это!’ Милочка ты, вотъ какъ я тебя называю’.
— Писала, писала, да я-то ничего этого не читалъ!— въ волненіи шагалъ капитанъ по палуб.— Скоре возвращайся! Да, скоро воротишься тутъ! Черти, черти! Однимъ бы глазомъ взглянуть на ея счастье, ну, а тамъ хоть и въ могилу… А какой благородный человкъ этотъ Миша! Ей-Богу, чортъ возьми, благородный! Должно-быть, душа-человкъ! Домой, домой! И какъ это люди могутъ шататься за границей? Неужели они не помнятъ отвта емистокла Ксерксу: ‘Все, о государь, прахъ отцовъ моихъ, законы, боги, языкъ, обычаи, труды, для него подъятые, слава, для него пріобртенная, дерева, земля, стны, камни и самый дымъ отечества намъ сладокъ и пріятенъ’.
Капитанъ подошелъ къ толп своихъ товарищей.
— Что вы, бобыли, толкуете?— весело проговорилъ онъ.— О новыхъ пирушкахъ въ кругу иностранцевъ? О новыхъ пляскахъ съ чужими женами? и вы думаете, это счастье, это радость? Ложь это, бснованье отъ скуки! Дома, у семейнаго очага, въ кругу друзей по радостямъ и горю, вотъ гд таятся и счастіе, и радость человка. А здсь мы выкидыши, фигляры, дрессированныя собачонки, на которыхъ ходитъ глазть праздная толпа звакъ!
Товарищи въ недоумніи взглянули на капитана и пожали плечами, зная, что онъ выше всего ставилъ до сихъ поръ не узкій семейный кружокъ, а широкое братство-человчество.
Взволнованный капитанъ прошелъ въ свою каюту и слъ писать. Передъ нимъ помщалось небольшое туалетное зеркало. Долго просидвъ за писаньемъ, онъ случайно взглянулъ въ зеркало и удивился, увидавъ, какъ постарло его лицо, какъ сильно посдли его волосы, какъ много морщинъ прибавилось на лбу во время этого похода.
— Ну, теперь отъдаться буду, помолодю!— весело промолвилъ онъ черезъ минуту и снова вытащилъ изъ кармана письмо своей Маруси.— Вотъ оно — мое здоровье, вотъ она — моя жизнь!— говорилъ онъ, принимаясь за перечитыванье дорогихъ ему строкъ…
— Эхъ, шаль забылъ купить!— внезапно вскочилъ капитанъ и бросился изъ каюты.
На палуб онъ осмотрлся кругомъ изумленнымъ взоромъ. Фрегатъ въ открытомъ мор летлъ при десяти узлахъ хода. Капитанъ только теперь вспомнилъ, что они уже нсколько часовъ тому назадъ снялись съ якоря.
— Ну, чортъ съ ней, съ шалью! Славный втеръ. Домой несетъ, домой!— пробормоталъ онъ, въ восторг потирая руки.
Прошло еще нсколько недль, еще нсколько дней, еще нсколько часовъ, и капитанъ, нагруженный, какъ верблюдъ, едва помщаясь среди поклажи въ наемной коляск, летлъ по мостовой Петербурга.
— Экая краса Петербургъ-то!— бормоталъ онъ, сіяя отъ радости.
— Славный, братецъ, городъ!— обратился онъ къ извозчику.
— Ничего городъ!— поощрительно отвтилъ возница.
— Первый въ мір, первый, братецъ, въ мір!— уврялъ капитанъ.— Я, слава Богу, насмотрлся на города, знаю, что лучше его нигд нтъ.
Извозчикъ молчалъ, должно-быть, не раздляя восторговъ своего сдока.
— Дядя, милый, голубчикъ!— кричала черезъ нсколько минутъ Маруся, обвивая руками шею капитана.
— Ну, чортъ возьми, пріхалъ! Уфъ!— взъерошилъ каштанъ свои волосы, бросивъ фуражку и нсколько узелковъ.— Сюда, братецъ, сюда,— командовалъ онъ дворнику, тащившему чемоданъ и два картона.— Это, знаешь, теб покуда немного, не усплъ всего захватить…— говорилъ капитанъ, наклоняясь къ чемодану.— Ахъ да, вотъ деньги, братецъ, извозчику,— сунулъ онъ дворнику деньги.— Остальное себ возьми за то, что барыню бережешь… Вотъ тутъ платье… Ахъ ты, голубка моя, голубка!— вдругъ воскликнулъ капитанъ и весь въ слезахъ, рыдая, какъ ребенокъ, опустился на чемоданъ.
— Дядя, милый, о чемъ же ты плачешь?
— Ну вотъ, ну вотъ, не выдержалъ. Глаза слабы стали!.. Маруська, ты не смотри на меня!.. Вотъ и ты расплакалась!..
Капитанъ притянулъ къ себ Марусю и, какъ младенца, усадилъ къ себ на колни.
— Такъ это оттого у тебя слезы, что глаза стали слабы? А еще о платьяхъ вздумалъ говорить. Даже не взглянулъ на меня! А у самого слезы такъ и катились!— теребила стараго дядю Маруся.
— Голубка, голубка!— прижималъ капитанъ къ своей груди голову племянницы, и оба снова плакали и смялись.
У обоихъ было такъ свтло, такъ отрадно на душ.
— Здравствуйте, дядя!— произнесъ мягкій мужской голосъ за спиною капитана.
Капитанъ обернулся и немного нахмурилъ брови, чтобы скрыть слды своей чувствительности.
— Здравствуйте! Возьмите вотъ эту плаксу, сдаю вамъ ее съ рукъ на руки,— проговорилъ онъ и пожалъ свободною рукою руку незнакомаго ему молодого человка, въ которомъ онъ тотчасъ же узналъ по поэтической блдности Мишу.
— Ну, вотъ насъ и благословили посл свадьбы!— засмялся Михаилъ Николаевичъ.— А это за что же тебя плаксой называютъ?— обратился онъ къ жен.
— Не врь ему, не врь! Онъ самъ первый расплакался!— засмялась Маруся.
— Да, есть о чемъ плакать!— бойко промолвилъ расхрабрившійся капитанъ.— Ну, пріхалъ, вс живы, здоровы… Ты замужемъ. Миша, то бишь… Михаилъ… Михаилъ… Да чортъ побери, какъ же васъ по батюшк-то зовутъ?
— Ну, да ужъ зовите Мишей, коли забыли мое отчество,— смясь, отвтилъ Михаилъ Николаевичъ.
— А и то правда, вдь все равно… Спасибо вамъ за нее,— промолвилъ капитанъ, еще разъ сжимая руку Михаила Николаевича, когда Маруся вышла, чтобы велть приготовить завтракъ.
— За что, капитанъ? за то, что я женился по любви?
— Нтъ, за то, что вы спасли ее изъ дома разврата. Тиранъ, тиранъ ея батюшка!.. Я вдь все это долженъ былъ предчувствовать… Не долженъ былъ оставлять ее… Вдь онъ и мою сестру загубилъ… Разошлась съ нимъ, пала, умерла… Да, вотъ за вещами для Маруси надо еще създить,— вдругъ перемнилъ капитанъ разговоръ и отвернулся въ сторону, по его щекамъ опять катились слезы.
— Дядя, ты, кажется, сегодня все за мое приданое прячешься,— засмялась возвратившаяся въ комнату Маруся.— Пріхалъ,— у самого слезы, а онъ о платьяхъ толкуетъ. Теперь опять на глазахъ слезы, а онъ…
— Ну да, ну да, толкуй еще больше! Вотъ сяду на фрегата и уду!— угрожалъ капитанъ.
Много дтски шаловливаго, иного трогательнаго было во всей болтовн перваго свиданія посл разлуки. О прошломъ, о тяжеломъ никто не вспоминалъ, вс были рады, что все это пережито и не возвратится снова.
Съ этого дня началось у капитана спокойное существованіе. Семейная жизнь Маруси, какъ онъ говорилъ самымъ равнодушнымъ тономъ, нисколько не касалась до него.
— Ну, женились, живутъ себ своимъ домомъ, а мн-то что за дло до нихъ? Мое дло сторона!— разсуждалъ онъ среди своихъ сослуживцевъ, длая суровое лицо, и каждое воскресенье, обложенный мшками, корзинками, банками, халъ въ домъ Маруси.
Съ каждымъ днемъ тянуло его все боле и боле въ Петербургъ, все тяжеле и тяжеле было исполненіе служебныхъ обязанностей. Скоро онъ ршилъ, что онъ уже не служака, что онъ уже поработалъ на своемъ вку и не остается въ долгу у государства, такъ какъ за вс его труды, за все его рвеніе, вмсто награды, его же обошли два раза чиномъ.
— Нужно и молодымъ уступить дорогу,— говорилъ онъ.— Я былъ честный служака, попрекнуть меня никто не посметъ. Служить же изъ-за чиновъ — поздно, да и не нашему брату на грудь летятъ теперь ордена и звзды!
Капитанъ разставался со службой съ извстной горечью. Онъ чувствовалъ, что онъ годился бы на что-нибудь лучшее, но что его прямота не нравилась нкоторымъ лицамъ, что его честность мозолила глаза подлецамъ. Все это онъ чувствовалъ и прежде, но теперь это чувство стало болзненне, живе. Капитанъ готовился взять отставку и перехать въ Петербургъ, какъ вдругъ надъ его счастливой семьей, надъ его ‘дтьми’ разразился одинъ изъ тхъ тупыхъ и безсмысленныхъ ударовъ судьбы, передъ которымъ человкъ сознаетъ все свое обидное ничтожество. Какъ-то Михаилъ Николаевичъ похалъ по дламъ, на дорог его засталъ проливной дождь. Слабый здоровьемъ Теплицынъ простудился, схватилъ горячку и черезъ нсколько дней умеръ, пролежавъ все время въ полнйшемъ безпамятств…
Въ тупомъ отчаяніи жалась Маруся къ капитану, какъ будто ее бросало въ дрожь отъ сознанія этой безпомощности и беззащитности человка передъ безсмысленнымъ случаемъ. Суровый, угрюмый капитанъ хмурилъ брови, обнявъ одною рукою свою голубку и не имя силъ утшать ее. Что-то злобное, необычайное было въ его глазахъ, въ его нахмуренныхъ бровяхъ, въ его стиснутыхъ зубахъ. По его полусдымъ усамъ текли слезы, но онъ не замчалъ ихъ, и только крпче прижималъ къ себ свое дитя, сжимая въ безсильной злоб въ кулакъ опущенную руку. Ни одного креста не положилъ онъ во время панихиды. Не молилась и Маруся, все попрежнему нмая, неподвижная, припавшая въ изнеможеніи къ плечу дяди. Съ одной изъ панихидъ, не обращая вниманія на постороннихъ постителей, капитанъ унесъ Марусю, какъ ребенка. Кто-то хотлъ помочь ему, но онъ молча и угрюмо раздвинулъ толпу людей и пронесъ на мускулистыхъ рукахъ эту дорогую для него ношу. Казалось, онъ ненавидлъ и презиралъ въ эту минуту весь этотъ ничтожный міръ. Безъ словъ, безъ криковъ, какъ-то вполн безнадежно простились онъ и Маруся съ покойникомъ, и снова капитанъ на рукахъ донесъ свое сокровище до кареты.
— Она помшалась,— говорили одни.
— Ее лчить надо,— говорили другіе.
Капитанъ молчалъ и на третій день посл похоронъ выписалъ къ себ одного изъ своихъ старыхъ друзей, отставного матроса, Лаврентья Осипенко, когда-то спасшаго жизнь капитана.
— Позжай къ себ въ Ораніенбаумъ и пріищи домикъ,— говорилъ капитанъ.— Съ садомъ, отдльный… Веселенькій, знаешь, долженъ онъ быть… Обои свтлые… Да, да, свтлые!.. Черное, темное, трауръ напоминаетъ о… О, чортъ возьми, чортъ возьми, анаема!— Капитанъ стиснулъ и приподнялъ кулаки, вспомнивъ о смерти.
Осипенко молча покачалъ головой.
— За цной не стой! Уютно чтобъ было… Хлопочи, хлопочи, дружище. Самъ заслужу!
Хлопко пожалъ мозолистую и шершавую руку своего стараго, молчаливаго пріятеля, угрюмо смотрвшаго въ землю.
Дней черезъ семь или восемь капитанъ Хлопко уже перевозилъ въ Ораніенбаумъ свою Марусю. Дача близъ моря дйствительно была веселенькая, свтленькая, уютная. Мебель, занавсы, цвты,— все было новое. Изъ петербургской квартиры Маруси капитанъ не взялъ ничего. Онъ хотлъ вычеркнуть изъ памяти своей племянницы все прошлое. По цлымъ днямъ ухаживалъ онъ за ней, поднималъ ее иногда на руки, укладывалъ въ постель, поилъ, какъ ребенка, чаемъ, гулялъ съ ней, читалъ ей книги. Она, какъ больное дитя, повиновалась ему, иногда говорила, иногда слабо улыбалась, иногда тяжело вздыхала, иногда тихо, словно безсознательно, плакала, но это бывало рдко. Наконецъ, насталъ великій день въ жизни Маруси: она услышала крикъ ребенка — своего ребенка. Ея жизнь была спасена.
II.
Капитанъ Хлопко стоитъ у руля своего семейнаго корабля.
Семья капитана Хлопко оживилась со дна рожденія малютки. Весь народъ, собранный на ораніенбаумской дач и переселявшійся въ зимнее время въ Кронштадтъ, былъ собранъ для новорожденнаго Володи, вс заботы и хлопоты, занимавшія дни и ночи этого народа, были вызваны Володей, вс радости и печали, тревожившія душу этого народа, имли своимъ источникомъ все того же Володю. Мать ребенка заботилась во-время накормить его грудью и не поручала этой обязанности кому-нибудь другому, хотя вс другія заботы, вс другія обязанности она со дня своего рожденія привыкла возлагать на другихъ людей. Четырнадцатилтняя няня малютки, любимица его матери, выдлывала всевозможныя гримасы, пла безчисленныя псни, хлопала въ ладоши, прыгала по комнат, все для того, чтобы не плакалъ Володя. Капитанъ постоянно торопился съ прогулокъ и изъ гостей домой, постоянно торопливо пить чай, постоянно поспшно обдалъ, чтобы имть возможность поняньчить Володю, и серьезно уврялъ всхъ, что только онъ одинъ уметъ укачать ребенка и прекратить его плачь.
— Да, вы, просто, носить его не умете!— сердито говорилъ онъ, нося плачущаго ребенка на рукахъ чуть не внизъ головой.— Онъ понимаетъ, что на моихъ рукахъ ему и мягче, и удобне. Да и страху у него нтъ, что я его уроню. Васъ самихъ втеръ качаетъ, какъ флюгера. Онъ меня знаетъ. Вы посмотрите, какъ онъ начинаетъ смяться у меня на рукахъ!
Неизвстно, дйствительно ли смялся при вид капитана трехмсячный ребенокъ, но исторически врно только то, что вся остальная команда корабля и во глав его четырнадцатилтняя смшливая Настя прыскала отъ смха, глядя на капитана, столь удачно превратившагося въ няньку. Но какъ бы ни няньчилъ ребенка капитанъ или кто-нибудь другой, какъ бы ни смялась остальная команда надъ импровизированными няньками, а все-таки сразу можно было замтить, что у всхъ этихъ людей съ рожденіемъ Володи вдругъ явилась цль существованія, и эта цль была въ жизни маленькаго, смшно морщившагося и смшно сопвшаго, существа. Это существо была игрушка, отъ которой въ будущемъ ожидали чудесъ: въ одинъ прекрасный день она должна сама стать на ноги, потомъ она бойко, безъ всякой поддержки, пойдетъ по полу, радостно улыбаясь, еще не зная, что такое опасность, и вызывая и смхъ, и страхъ въ зрителяхъ своими пошатываньями изъ стороны въ сторону, еще немного дней, и она заговоритъ, станетъ называть ‘куклу’ — ‘пуколей’, будетъ говорить вмсто ‘гляди, гляди’ — ‘гильди, гильди’. И какимъ гармоническимъ, какимъ чуднымъ голосомъ будутъ произноситься еще эти безразличныя, неясныя, какъ мысль ребенка, человческія слова! Не будетъ въ этомъ голос ни слдовъ катарровъ, ни слдовъ пьянства, ни слдовъ разврата, это будутъ такіе же чистые, методическіе звуки, какіе слышатся въ пніи птицъ. Эти звуки, которыми говоритъ, поетъ, смется и плачетъ каждое безгршное дитя природы. А тамъ начнетъ работать мысль, зароятся вопросы: мама, отчего громъ гремитъ? почему радуга бываетъ? откуда бабочки родятся? Боже мой, Боже мой, найдутся ли у матери отвты!.. Рядомъ и одновременно съ вопросами появится стремленіе къ ломк и разрушенію. Что это: проявленіе злой воли или первые проблески духа изслдованія, стремленія къ знанію? Вглядитесь попристальне въ это явленіе, и вы найдете утшительный отвтъ на свой вопросъ: ребенокъ не ломаетъ безцльно старой, знакомой ему мебели, не мараетъ умышленно своего платья, не бросаетъ во время голода принесенной ему пищи: онъ ломаетъ новую игрушку, онъ выводитъ безобразные контуры на картинкахъ, онъ вертитъ, треплетъ и отбрасываетъ купленную ему, но еще нмую и не интересную для него книжонку… Онъ похожъ на молодую блку, на молодую обезьяну, которыя грызутъ каждый шарикъ, отыскивая въ немъ, какъ въ орх, питательное зерно. Полюбовавшись своей картонной лошадкой, маленькій чародй безжалостно свертываетъ ей голову и узнаетъ, что эта лошадка сдлана изъ толстой срой бумаги и пуста внутри: вознагражденный этимъ открытіемъ, онъ не плачетъ, что сломалъ игрушку, и словно сознаетъ, что для игры годится и безголовая лошадь. Онъ обрываетъ листья съ деревьевъ и цвтовъ, пробуетъ ихъ, и узнаетъ, что у кислицы, у барбариса, у щавеля кислые листья, что въ цвтахъ клевера, сирени, фуксіи есть сладкій, какъ сахаръ, сокъ, что душистый олеандръ отвратительно горекъ, а горечь настурціи пріятна на вкусъ. Онъ пробуетъ набивать пескомъ свои игрушечныя ведерки, опрокидываетъ ихъ на скамейку и радуется, что у него выходятъ песочныя горки, имющія форму его ведеръ, однако, солнце быстро высушиваетъ песокъ, и онъ разсыпается въ разныя стороны. Ребенокъ печально глядитъ на свое разрушенное произведеніе, длаетъ новые опыты и снова терпитъ неудачу, но вотъ ему попадается какая-то срая, свинцоваго цвта, масса сырой земли, онъ выдавливаетъ изъ нея форму своихъ ведеръ, и эти формы сохнутъ, но не разваливаются,— онъ спрашиваетъ, узнаетъ, что это глина, и радостно сообщаетъ всмъ, что изъ глины можно лпить формочки. Не смйтесь надъ его открытіями: съ его запасомъ знанія, съ его умственнымъ развитіемъ это великія открытія. Сумйте во-время помочь ему своими свдніями, сообщите ему при удобномъ случа, что не одни цвты клевера, фуксіи и сирени сладки, что сахаръ заключается и въ другихъ растеніяхъ, замтьте кстати, что и какъ и изъ какой глины длается, ищите случая сообщить ему и другія знанія и, можетъ-быть, изъ этого ребенка выйдетъ великій ботаникъ, отличный ваятель, смышленый механикъ. Мало ли что можетъ выйти изъ этого маленькаго чародя.
Если трудно было наврное утверждать, что Володя, эта игрушка-человкъ, оправдаетъ въ будущемъ великія ожиданія ближнихъ, то, по крайней мр, никто не могъ отрицать того, что въ настоящемъ игрушка уже совершила одно великое чудо: ободрила и сплотила въ тсный союзъ нсколько разнохарактерныхъ личностей.
Читая эти строки, вы, вроятно, и не подозрваете, что этотъ маленькій, довольно пухленькій и порядочно крикливый, чародй былъ не кто иной, какъ я, бесдующій съ вами теперь, слишкомъ черезъ сорокъ лтъ посл своего рожденія. Сходства между мной и этимъ маленькимъ ребенкомъ нтъ никакого, за исключеніемъ разв того, что у меня теперь такъ же рдки волосы, какъ они были рдки въ ту пору, и что ихъ цвтъ почти такой же срый, какимъ онъ былъ въ то время. Темнорусыя, густыя пряди мягкихъ и тонкихъ волосъ, покрывавшія мою голову весною моей жизни, давно разлетлись по втру, давно перемшались съ сдиною, какъ когда-то яркіе и свжіе листья разлетаются и мшаются съ своими сухими собратьями среди осеннихъ невзгодъ. Какъ тяжело переживается жизнь и какъ коротка кажется она, когда пройдешь трудный и длинный путь и вдругъ оглянешься назадъ! Что сдлано, изъ-за чего перенесено все?— Изъ-за того, чтобы устроить, наконецъ, свое гнздо, научиться жить, научиться именно тогда, когда не надъ чмъ прилагать свое знаніе…
Но, не желая быть выскочкой,— я всегда чувствовалъ отвращеніе къ мщанамъ въ дворянств и къ невждамъ на профессорскихъ каедрахъ,— я постараюсь встать на задній планъ я выдвину впередъ близкихъ мн людей, смиренно ожидая, когда сама жизнь выведетъ меня на сцену и, такъ или иначе, заставитъ представиться обществу, то-есть вамъ. Конечно, я первый понимаю вс выгоды такого смиренія, такъ какъ первокласснымъ артистомъ въ дл жизни мн никогда не удавалось быть, и на этомъ поприщ я постоянно признавалъ превосходство надъ собою, съ одной стороны, такихъ честныхъ добряковъ-философовъ, какъ капитанъ Хлопко, и съ другой стороны — такихъ черствыхъ и себялюбивыхъ практиковъ, какъ Бубновъ — одинъ изъ вашихъ будущихъ знакомыхъ. Итакъ, обращаюсь къ нашему семейному кораблю.
Начальство и команда на нашемъ семейномъ корабл — на ораніенбаумской дач и въ зимней кронштадтской резиденціи — состояли изъ капитана Хлопко, изъ моей девятнадцатилтней матери, изъ нашей крпостной четырнадцатилтней Насти, игравшей роль няньки, изъ нашей вольноотпущенной толстой ключницы, Аграфены Карповны, приготовлявшей отличныя варенья и наливки, изъ Лаврентья Осипенко, сторожившаго дачу и завдывавшаго ванной, изъ повара, судомойки, прачки, кучера, дворника и Барбоса. Себя я не считаю: я былъ несовершеннолтній наслдный принцъ, состоящій подъ бдительной опекой своихъ возлюбленныхъ подданныхъ и помстившійся на одномъ корабл съ ними въ качеств почетнаго пассажира. Мои подданные — въ этомъ я долженъ сознаться — очень хорошо управляли моимъ государствомъ, и нашъ корабль ни разу не становился на мель, то-есть въ нашемъ бюджет никогда не было дефицита, ни разу мы не испытывали страха передъ банкротствомъ, никогда не увеличивали податей въ нашемъ наслдственномъ имніи, иногда даже торжественно прощали недоимки своимъ отдаленнымъ подданнымъ. Съ сосдями мы жили мирно, не мшались въ ихъ дла, не запутывали своихъ отношеній съ ними различными дипломатическими сплетнями и хитростями, войны ни съ кмъ не вели, тлесныя наказанія въ своихъ владніяхъ уничтожили, и такъ какъ вс были сыты, обуты, одты и имли приличныя помщенія, то о преступленіяхъ, въ род воровства и чрезмрнаго пьянства, въ статистическихъ отчетахъ нашего государства не упоминается. Конечно, привольне всхъ, какъ и слдовало ожидать, жилось мн: дла никакого, а наслажденій — сколько угодно. Но, вполн довольный своею судьбою, я все-таки, вслдствіе свойственной человку слабости или, что еще вроятне, вслдствіе избалованности, иногда поддавался искушенію и длалъ попытки захватить власть въ свои руки. Въ эти минуты на корабл дымъ шелъ коромысломъ: въ саду клумбы засыпались пескомъ, аллеи сада покрывались землею, везд валялись безъ нужды оборванные или вырытые и увядшіе цвты, стулья въ зал выставлялись на середину и переставали быть стульями, а играли вполн несвойственную имъ роль, изображая нчто въ род длиннаго позда, няня — милое и веселое созданіе — превращалась въ почтовую лошадь, то-есть въ самое скучное изъ всхъ животныхъ, капитанъ Хлопко, ничмъ никогда не умвшій управлять, длался кучеромъ, и даже, вопреки своему характеру, вооружался кнутомъ, наконецъ, я самъ, объвшійся вареньемъ, выпачканный въ земл, утомленный, покрытый потомъ, напившійся слишкомъ много холодной воды, длался боленъ. Тогда начиналась бготня: кучеръ гналъ лошадей за докторомъ, нянька неслась за лкарствомъ, Аграфена Карповна плакала, что она погубила меня, давъ мн въ волюшку насться варенья, капитанъ Хлопко растиралъ горчицу, Лаврентій ворчалъ, а Барбосъ, видя необыкновенную бготню, слыша поминутное хлопанье калитки, лаялъ безъ умолку и иногда даже взвывалъ отъ досады, окончательно повергая въ ужасъ набожную Аграфену Карповну, уже называвшую себя мысленно ‘душегубкою’.
Но я выздоравливалъ, снова отрекался отъ управленія и сдавалъ власть своимъ подданнымъ, сознавая, что это бремя мн еще не подъ-силу. Вообще я въ дтств былъ довольно необыкновеннымъ человкомъ и умлъ сознать многое, чего не втолкуешь другимъ людямъ. Посл подобныхъ неудачныхъ съ моей стороны попытокъ къ управленію, мои опекуны-подданные снова брали власть въ свои руки, засыпали пескомъ покрытыя землею аллеи и заваливали землею песокъ на куртинахъ, подбирали погубленные мною цвты и сажали на ихъ мсто свжія растенія, устанавливали на приличныя мста приведенные въ безпорядокъ стулья, возстановляли мое разстроенное здоровье, и наше семейное государство принимало тотъ веселый и спокойный видъ, какой пріятно видть и во всякомъ другомъ, даже боле обширномъ государств.
Довольно рано началъ я присматриваться къ правленію нашего домашняго государства, можетъ-быть, въ качеств наслднаго принца я сознавалъ, что это изученіе нужне всего для меня въ будущемъ, можетъ-быть, смотрлъ я и на это дло съ тмъ же безсознательнымъ любопытствомъ, съ какимъ смотрлъ и на все остальное, но врно только то, что слды, оставленные во мн строемъ нашей домашней жизни, очень глубоко врзались въ мою память. Ярко возникаютъ въ моей голов воспоминанія о прошлыхъ дняхъ дтства. Представляется мн, какъ бы озаренное яркимъ блескомъ солнца утро. Я сижу на высокомъ стул за круглымъ столомъ, въ столовой комнат, и допиваю чай. Около меня Настя, стройная, развившаяся красавица, съ особенною поспшностью моетъ чашки. Матушка въ розовой распашной блуз сидитъ у отвореннаго окна и пристально читаетъ романъ госпожи Ратклифъ.
— Допивайте, допивайте чай, Володя,— говоритъ недовольнымъ тономъ Настя.— Нечего ножками-то болтать. Мн надо еще гладить… Капотъ сохнетъ…
Матушка слышитъ послднія слова Насти, исправляющей уже и должность горничной, и опускаетъ на колни книгу.
— Разв ты еще не выгладила мой блый капотъ?— спрашиваетъ она.
— Нтъ еще. Съ воротничками возилась все утро,— озабоченно отвчаетъ Настя.
Мн кажется страннымъ, что Настя могла возиться все утро съ глаженьемъ воротничковъ, когда, по моему мннію, утро едва началось, такъ какъ я и матушка, наша вдовствующая принцесса, встали только за нсколько минуть передъ чаемъ.
— Ахъ, ты, пожалуйста, кончи глаженье до завтрака,— говорить матушка.— Мн нужно надть этотъ капотъ сегодня…
— Да сегодня сыро въ саду,— сквозь зубы замчаетъ Настя.
— Нтъ. Я уврена, что сегодня будетъ хорошій день. Да и у насъ гости будутъ,— отвчаетъ матушка.— А гд дядя? я его еще во видала…
— Не знаю-съ, Петръ Акимычъ…
Настя говоритъ отрывисто: она не въ дух.
— Здсь, здсь, голубка! Что случилось?— произноситъ запыхавшійся дядя, шумно входя при послднихъ словахъ Насти въ столовую.
— Ничего не случилось, но я удивилась, что ты пропалъ.
— А!.. Ну, выбрали мы мстечко!— восклицаетъ дядя съ негодованіемъ въ голос.— Чортъ бы побралъ этотъ Рамбовъ! Ты вообрази, чего въ немъ нтъ… Ну, угадай, угадай, чего я не могъ достать!
— Право, не знаю,— задумчиво отвчаетъ матушка, ломая себ голову, чтобы угадать, чего нтъ въ Ораніенбаум
— Да и не угадаешь. Никто не угадаетъ. Это курамъ на смхъ! Поди въ любой магазейнъ въ какомъ-нибудь вороньемъ гнзд въ Нметчин, и теб ворохъ навалятъ того, чего здсь ни за какія блага не достанешь. Ванили, ванили, матушка, здсь нтъ! Это на что же похоже? За что же я вчера Петра распекъ? Знаешь, посылаю я его вечеромъ за ванилью, а онъ говоритъ: ‘здсь ее ни за какія деньги не достанешь!’ Я на него и напустился. Знаешь, вдь, я горячъ, сейчасъ чортъ знаетъ что человку наговорю. ‘Ахъ, ты, говорю, лнтяй, лнтяй, поискать ванили для барыни не можешь, вотъ уже я самъ схожу’. Ну, матушка, и пошелъ: шишъ, а не свчка — ванилью нигд и не пахнетъ!
Дядя разводитъ руками.
— Что же мы станемъ длать, дядя?— тревожно говорить матушка.— Какъ же мы подадимъ кремъ безъ ванили? Вдь это просто срамъ! Ужь лучше бы намъ отказаться отъ гостей.
— Да ты не тужи, Маруська,— успокаиваетъ ее дядя.— Я сегодня штуку удралъ, утромъ ранехонько откомандировалъ свою особу въ Кронштадтъ и…
Дядя внезапно умолкаетъ.
— Ну, и что же?— съ замираніемъ въ сердц перебиваетъ мать.
— И не досталъ ванили!— торжественно заканчиваетъ дядя, длая угрюмое лицо.
— Ахъ!— вырывается жалобное восклицаніе изъ груди матери.
Дядя разражается густымъ, веселымъ смхомъ.
— У, злой, злой, вчно дразнитъ!— весело смется мать и, взявъ изъ рукъ дяди драгоцнную ваниль, съ наслажденіемъ втягиваетъ ея запахъ.
Я гляжу на раскраснвшееся, покрытое потомъ, лицо дяди и сознаю, что для него, какъ и для Насти, утро началось гораздо раньше, чмъ для насъ.
— А что, чай еще есть?— спрашиваетъ онъ у Насти.
— Сейчасъ самоваръ скипить! Долить велла,— отвчаетъ она…
Черезъ четверть часа самоваръ снова является на стол. Настя завариваетъ чай.
— Настя, Настя, ты ужъ лучше не хлопочи съ чаемъ,— говоритъ матушка.— Позови Аграфену Карповну, а сама ступай гладить.
Аграфена Карповна является на зовъ и за Настю разливаетъ чай. Глядя на дядю, истребляющаго чай, я и матушка снова чувствуемъ охоту налиться этой душистой влаги и присаживаемся къ столу. За столомъ идутъ безпечные, веселые разговоры. Аграфена Карповна стоить, между тмъ, у стола, переминается съ ноги на ногу и, подперевъ рукой щеку, ждетъ, когда мы кончимъ и ваши бесды, и наше чаепитіе. Видно, что ей, по ея выраженію, ‘сосетъ душеньку’, такъ какъ и ее ждетъ дло. Въ это время тихонько отворяется дверь столовой, и въ нее просовывается голова въ бломъ бумажномъ колпак. Это Петръ — поваръ. Онъ молча длаетъ таинственные знаки Аграфен Карповн. Она не замчаетъ его или только длаетъ видъ, что не замчаетъ, чтобы не смущать себя еще боле воспоминаніями о кладовой. Онъ слегка кашляетъ.
— Что теб?— недовольнымъ шопотомъ спрашиваетъ она, подходя къ дверямъ, какъ по горячимъ угольямъ, едва касаясь пола.
— Лимоновъ нтъ,— шепчетъ Петръ.
— Не можешь подождать? Видишь, чай разливаю!
— Холодное не успю застудить!
— А прахъ тебя побери и съ холоднымъ!
Аграфена Карповна обращаетъ къ намъ свое тстоподобное лицо и говоритъ:
— Я сейчасъ, лимоны надо выдать.
На нсколько минутъ мы остаемся въ безпомощномъ, достойномъ сожалнія состояніи и ждемъ, когда снова явится Аграфена Карповна для разливанія чая и для мытья чашекъ. Еще черезъ нсколько времени слышатся торопливые шаги Насти. Она является въ столовую, шурша объ дверь накрахмаленнымъ и выглаженнымъ капотомъ, высоко поднятымъ ею въ воздух. Какое чудное это произведеніе модистки! вышитыя гладью оборки окаймляютъ подолъ и передъ капота, гд вставленъ расширяющійся книзу треугольникъ, состоящій изъ мелкихъ буффъ и прозрачныхъ прошивокъ. На груди вставленъ такой же треугольникъ широкимъ концомъ вверхъ, и около него, и около ворота тоже идутъ вышитыя гладью оборки. Все это расправлено, разглажено, сплоено. Какъ рано нужно было встать Наст, чтобы справиться со всми этими волнами батиста! Какъ понятно, что Настя такъ сердито разливала чай, оторвавшій ее отъ утюга, заставившій ее снова вспрыскивать высохшія, во время ея отсутствія, оборки капота.
— Прелестно,— восклицаетъ матушка, любуясь своимъ нарядомъ — Я, дядя, пойду одваться… Ты загляни, пожалуйста, въ садъ… Вымелъ ли его кто-нибудь…
— Охъ, ужъ этотъ садъ всмъ до зла горя!— говоритъ дядя.—Кучеръ на дворника его сваливаетъ, дворникъ на Лаврентія, Лаврентій чуть не на меня самого!
— Надо бы садовника взять,— замчаетъ матушка и идетъ вмст съ Настей въ свою уборную, чтобы приссть къ туалету и распустить свои пышные волосы, отдавъ ихъ въ распоряженіе искусныхъ рукъ всему научившейся смышленой Насти.
Я хочу бжать за дядей, услышавъ, что онъ идетъ въ садъ. Но это не такъ легко сдлать. Вс возстаютъ противъ меня, увряя, что я промочу ноги и простужусь. Я кричу громче всхъ, протестуя противъ насилія. Споры разршаются тмъ, что Аграфена Карповна спшитъ за моими калошами и за суконнымъ армячкомъ. Цлый часъ хожу я съ дядей по саду, по двору, около ванной, по конюшн и по экипажному сараю. Здсь дворникъ мететъ дворъ и оправдывается, что не усплъ вымести сада, проздивъ все утро за водой,— тамъ кучеръ чиститъ лошадей и тоже оправдывается, что онъ не вымелъ сада, провозившись все утро съ мытьемъ экипажей,— дале, наконецъ, Лаврентій, хмурый и шершавый, чинитъ нашу лодку и не оправдывается ни въ чемъ, а сухо отвчаетъ дяд:
— Садовникъ я, что ли?
Дядя, махнувъ рукой, отходитъ прочь, а Лаврентій очень безцеремонно ворчитъ намъ вслдъ:
— Огурцы бы еще заставили разводить!
Наконецъ, упросивъ кого-то изъ прислуги вымести садъ, мы возвращаемся домой и проходимъ въ гостиную, откуда несутся тихіе звуки фортепіано. Комната полна цвтовъ и аромата. Какъ свтлое видніе, вся въ бломъ батист, немного склонивъ на пышную грудь свою головку, затйливо красующуюся въ безчисленныхъ волнахъ кудрей и косъ, сдерживаемыхъ большою рзной гребенкой, матушка сидитъ за фортепіано, ея тонкіе, красивые пальцы едва касаются клавишей, изъ ея груди едва вылетаютъ мелодическіе звуки: это — ‘стонетъ сизый голубочекъ, стонетъ онъ и день и ночь’… Дальше вы знаете, о чемъ плось. Теперь другія птицы, другія псни. Я и дядя тихо усаживаемся въ гостиной и ловимъ эти грустные, нжные звуки.
— Чудный голосъ! Чувство, чувство въ немъ слышится,— бормочетъ дядя.
— А-а! вы здсь!— оборачивается матушка.
— Здсь, голубка! Все готово, теперь только гостямъ стоитъ пріхать.
Прізжали и они. Шли толки и разсказы. Молодой, худощавый морякъ, Григорій Даниловичъ Бубновъ, увивался около матушки, увряя ее, что она прекрасна, какъ пери. Мара Трофимовна Бубнова — его мать — разсказывала, что Трегубскіе, выведенные ею въ люди, наворовали огромные капиталы и теперь подъ судъ попались, что Двоеглазовы дочь при ея помощи хотли выдать замужъ, а оказалось, что она давно находится въ связи съ совсмъ другимъ человкомъ, который, вообразите себ, давно женатъ, что Синебрюховы, попавшіе съ ея легкой руки въ подрядчики, вышли изъ мужиковъ, а лзутъ въ высшій кругъ общества и только вызываютъ всеобщія насмшки. Старый адмиралъ Гейгъ молчаливо смаковалъ новыя сигары дяди и иногда поглядывалъ на свою жену, прямую и сухую нмку изъ Риги, дававшую ежеминутно новыя порученія своему мужу даже и въ гостяхъ. Воздушныя блобрысенькія дочери Гейга, преслдуемыя, какъ Макбетъ тнью Банко, своею гувернанткою, потупляли нмецки-сентиментально глазки и сжимали и безъ того крошечные ротики. Столь же блобрысенькіе сыновья Гейга изображали собою вербныхъ херувимовъ и съ ловкостью невидимыхъ духовъ крали у меня лакомства и даже картинки, не измняя своихъ невинныхъ, по-ангельски улыбающихся физіономій. Еще двое-трое гостей вели ожесточенные, чисто-русскіе споры, постоянно дохода до колкостей и совсмъ недвусмысленныхъ личныхъ намековъ. ‘Вы, молъ, что?— неучъ!’ — ‘Ну, да, я учился на мдныя деньги, да зато ужъ взятокъ, какъ другіе, не стану брать съ нищаго!’ Въ кухн, въ людской и въ столовой между тмъ шла возня. Поваръ, Аграфена Карповна, Насти, судомойка, вс были въ хлопотахъ, вс укоряли другъ друга въ недосмотрахъ, въ оплошностяхъ, вс были красны, какъ варенью раки. Въ кухн пахло чадомъ, паръ носился клубами, жара и сквозной втеръ были нестерпимы. Наконецъ, оканчивался завтракъ, и вс, гости и хозяева, въ веселомъ настроеніи духа разсыпались по саду. Я игралъ съ блобрысыми Гейгами, сразу покорившими своею небесною кротостью мое сердце. Матушка ходила и таинственно разговаривала съ молодымъ Бубновымъ. Гейгъ садился сыграть партію въ карты со старухой Бубновой, своей женой и дядей. Двицы Гейгъ, сентиментально обнявшись, о чемъ-то шептались и обрывали листики полевого цвта съ тихимъ лепетомъ: ‘Er liebt, von Herzen, mit Schmerzen, ein wenig, gar nicht’. А за ними слдовалъ молчаливый призракъ гувернантки. Часы до обда проходили незамтно, хотя и въ этотъ промежутокъ времени я уже успвать окончательно разссориться съ юными Гейтами, уличить ихъ въ краж, надавать имъ тумаковъ въ спину и убжать подъ защиту матери. Лаская меня, она готовилась вести гостей къ обденному столу, но вдругъ ей приходила въ голову великолпная мысль, что въ такой чудный день было бы отлично отобдать на террас. Я летлъ въ столовую встникомъ этой счастливой идеи, но,— увы!— эта идея встрчалась прислугой съ видимымъ неудовольствіемъ.
— Экъ, когда вздумали!— ворчали Аграфена Карповна и дворникъ, наряженный офиціантомъ въ какой-то куцый фракъ съ воротникомъ въ вид хомута.— Столъ накрыли, теперь тащи все на террасу.
Начинался шумъ быстро и сердито собираемой посуды, отрывистыхъ рчей и угловатыхъ, говорившихъ о внутреннемъ раздраженіи, передвиганій стола. Черезъ полчаса мы весело и шумно садилось за столъ на террас и даже блобрысенькія дочери Гейга по-дтски хлопали пухленькими и коротенькими ручками отъ восторга. ‘Das ist eine gttliche idee!’ ‘Обдъ на террас — это такъ поэтично!’ Обдъ оканчивался благополучно, за нимъ слдовалъ отдыхъ за кофе и грогомъ. Вс длались особенно добродушны, у всхъ подрумянивались щеки, у всхъ соловли глаза, дядя начиналъ разсказывать анекдоты не безъ сальца, адмиралъ Гейгъ силился сказать остроту,— очень жаль, что это ему никогда не удавалось, такъ какъ острота придумываюсь въ теченіе всей жизни и наврное развеселила бы все общество. Прислуга, между тмъ, торопливо убравшая въ гостиную обдеивый столъ и подавшая на террасу маленькіе китайскіе столики для кофе и грога, хлопотала надъ приведеніемъ въ порядокъ всего, что было смято и запачкано во время обда. Настя сердито складывала салфетки, скатерть, прибирала на мста графины и чистые стаканы, Аграфена Карповна, вчно скупая на наше добро, покачивая головой, осматривала и закупоривала бутылки, импровизированный офиціантъ-дворникъ, пыхтя, тащилъ въ кухню тарелки, ножи и вилки, въ кухн опять шла возня. Но возня начиналась и въ конюшн. Кучеръ, уже давно вычистившій лошадей и вымывшій экипажи, предчувствовалъ близкую работу. Дйствительно, послобденное умиленіе господъ доходило до того, что они начинали искренно врить во все, даже въ прекрасную погоду, и чувствовали непреодолимую любовь къ матери-природ. Начинались приготовленія къ катанью. Матушка звала въ свою уборную Настю, чтобы перемнить блый капотъ на другое платье, такъ какъ песокъ въ саду и обдъ на террас оставили слды на батист, порядочно смявшемся и потемнвшемъ.
— Ты, Настя, посл подгладишь его,— говорила матушка своей горничной.
— Чего тутъ грязь подглаживать! Перестирать надо,— сухо отвчала Настя.
— Ну, да, немножко,— добродушно отвчала матушка.
Настя молчала.
— Ты, Настя, скучная такая сегодня! Здорова ли ты?— спрашивала матушка съ озабоченнымъ видомъ.
Она давно привыкла и любила видть Настю веселою.
— Здорова-съ!— отвчала Настя, силясь принять свой обычный веселый видъ, и сообщала барын, что бубновскій кучеръ говорилъ: ‘Нашъ-то молодой баринъ врзался съ вашу барыню’.
Матушка улыбалась, слушая эту болтовню, и потомъ вздыхала:
— Нтъ, Настя, я никогда не выйду замужъ, никогда! Я для Володи буду жить.
— Да и Богъ съ ними, съ женихами! И Григорій-то Даниловичъ вамъ не пара, строгъ онъ очень,— говорила Настя.
Переодтая въ срое шолковое платье, матушка снова выходила къ гостямъ, и вс хали кататься. Даже ваша водовозка — лошадь во всхъ отношеніяхъ премилая — шла въ дло и щеголяла своимъ быстрымъ бгомъ, то галопомъ, то рысью унося вслдъ за другими лошадьми небольшую щеголеватую телженку, гд помщались юные Гейги, я и дядя въ роли кучера. Но знаю, кто испытывалъ больше мученій въ несвойственныхъ имъ роляхъ: дядя ли, превратившійся въ кучера, или водовозка, исполнявшая роль бговой лошади. Я думаю, что дядя. По крайней мр, онъ терялъ всякое присутствіе духа, когда изъ передняго экипажа ему кричали: ‘Э, капитанъ, да вы все отстаете!’ и когда онъ долженъ былъ пускать въ ходъ свой кнутъ.
— Ну, Васька, Васюкъ! что-жъ ты оплошалъ? А? Не хорошо, братъ, не хорошо! Покажи-ка имъ себя: н-ну!— разговаривалъ онъ съ водовозкой, подергивая вожжи.
Видя безплодность своихъ увщаній, видя, что водовозка иметъ явное поползновеніе остановиться, онъ пускать, наконецъ, въ дло кнутъ и бормоталъ себ подъ носъ:
— Несутся, точно на пожаръ, угорлые! И выдумали некстати катанье, дождь сейчасъ пойдетъ. Ваську только измучатъ.
А дождь дйствительно начиналъ накрапывать, и дяд приходилось еще чаще пускать въ дло кнутъ, чтобы поспть за другими экипажами, летвшими обратно на дачу.
— Ну, говорилъ, что не во-время катанье выдумало!— бормоталъ дядя.— Вотъ теперь и у праздника. Перепростудятся вс, начнутся насморки и кашли. А все гулянье, дома не сидится!
Порядочно измокшіе, мы возвращались домой. Матушка торопливо звала Аграфену Карповну, поручая ей поскоре переодть меня и напоить горячимъ, сама же въ сопровожденіи Насти шла перемнить немного измоченное платье, и потомъ являлась въ новомъ наряд въ гостиную и садилась, до просьб гостей, за фортепіано. Долго еще долетали до меня и звуки фортепіано, и звонъ тарелокъ, и щелканье пробокъ отъ шампанскаго. Еще позже могъ я слышать сквозь сонъ, какъ возилась въ столовой прислуга, какъ хлопали двери въ кладовой и погреб. Далеко за полночь утихали вс эти звуки, и только слышалось постукиванье палки объ доску. Это Лаврентій, сторожившій дачу, гремлъ въ затишь безмолвной ночи. Это были отчетливые и рдкіе звуки, какъ будто производимые тяжелою рукой суроваго и разгнваннаго человка. Помню я, какъ однажды ночью я взглянулъ въ ту сторону, гд билъ палкою въ доску Лаврентій. Я увидалъ въ полумрак весенней ночи какое-то странное, похожее больше на звря, чмъ на человка, существо въ нахлобученной на глаза овчинной шапк и въ такомъ же накинутомъ на плечи тулуп. Изъ-подъ шапки торчали въ разныя стороны косматые волосы, изъ-подъ тулупа выглядывали большія, неуклюжія ноги, мрно и тяжело шагавшія по земл. Толстая, тяжелая дубина была накинута на плечо, какъ будто готовая для обороны. Я такъ испугался, что долго не могъ уснуть, и потомъ ночью мн снился страшный медвдь, шумно пробиравшійся, ломая на пути сучья, по темному лсу.
Этотъ-то зврь не принималъ никакого участія въ тревогахъ нашей будничной жизни и оставался безстрастнымъ зрителемъ всхъ сейчасъ описанныхъ заботъ и волненій, повторявшихся съ небольшими измненіями почти каждый день. Жаловалась ли матушка съ нервною раздражительностью на погоду, или сидла цлый день за книгой или за фортепіано, радовалась ли она ясному дню и вызжала на гулянье съ гостями, шила ли, гладила ли, разливала ли чай или чесала голову матушки расцвтшая, какъ роза, Настя, варила ли варенья, приготовляла ли наливки, переваливалась ли изъ кладовой въ погребъ и изъ погреба въ кухню, везла ли меня пріобщать въ церковь ‘пава’ Аграфена Карповна, парился ли поваръ въ кухонномъ жару за печеньемъ блиновъ, мерзъ ли онъ на ледник за приготовленіемъ крема, потлъ ли кучеръ за чищеньемъ лошадей, ругался ли онъ за мытьемъ экипажей,— всегда и во всякое время одинъ Лаврентій оставался безмятежно спокоенъ, онъ какъ будто не признавалъ ни нашего государственнаго устройства, ни нашихъ государственныхъ потребностей.
Это не мало удивляло меня во дни моего дтства. Я могъ приказывать всмъ, могъ всхъ поднимать на ноги и только не могъ я ничего приказывать Лаврентію, и при каждомъ моемъ приказаніи слышалъ отъ него какой-нибудь отвтъ въ род того, что это не его, а кучерово или дворниково дло. Видя такое упорное непослушаніе и такую стойкую самостоятельность, я началъ робть передъ Лаврентьевъ и почувствовалъ къ нему нчто въ род уваженія.
Это было хмурое, шершавое, небритое и нечесаное созданіе. Когда-то онъ служилъ въ матросахъ. Впервые познакомился онъ съ дядею довольно оригинальнымъ образомъ: священникъ сообщилъ начальству, что матросъ Лаврентій Осипенко не знаетъ ни одной молитвы и, повидимому, не иметъ никакого понятія о религіи. Начальство поручило молодому мичману Хлопко наставить на путь истины матроса Лаврентья. Хлопко призвалъ къ себ Лаврентья Осиленко.
— Я, братецъ, слышалъ, что ты молитвъ на знаешь?— сказалъ Хлопко.
— Точно такъ,— отвтилъ Лаврентій Осипенко, вытянувшись въ струнку передъ юнымъ начальникомъ.
— Какъ же это, братецъ! Не хорошо, не хорошо! Вдь ты ходишь въ церковь?
— Хожу-съ!— отвтилъ Лаврентій Осипенко
— Ну, что же ты тамъ длаешь?
Лаврентій Осипенко посмотрлъ на своего юнаго начальника недоумвающими глазами и промолчалъ.
Начальникъ повторилъ свой вопросъ.
— Стою-съ,— отвтилъ нехотя Осипенко.
— Стою-съ, стою-съ! Знаю, братецъ, что не сидишь, а стоишь! у васъ въ церквахъ не сидятъ, о стоятъ! Мы не католики, не протестанты!— разсердился юный мичманъ.— Да стоишь-то ты зачмъ?
— Начальство велитъ-съ.
— Да ты на исповдь ходилъ?
— Ходилъ-съ!
— Ну, да для чего же ты ходилъ на исповдь?
— Начальство приказало.
При этомъ отвт юный начальникъ въ свою очередь посмотрлъ на Лаврентія Осипенко недоумвающимъ взгядомъ.
— Да ты, ты, братецъ, знаешь ли, что такое грхъ?
— Не могу знать-съ!
Юный офицеръ только руками развелъ и въ волненіи прошелся по комнат.
— Давно у тебя отецъ и мать померли?— спросилъ онъ ласковымъ тономъ.
— У меня нтъ ни отца, ни матери.
— Ну да, теперь нтъ, а давно ли они померли?
Матросъ молча глядлъ на офицера, опустивъ руки по швамъ.
— Что же ты, братецъ, молчишь? Давно ли они померли? спрашиваю я.
— У меня не было ни отца, ни матери.
— Гм, гм, не было!.. Странно, очень странно!— бормоталъ юноша.— Ну, родные были… Были у тебя родные?
— Никакъ нтъ-съ!
— Да ты откуда же?
— Изъ лсу-съ.
Офицеръ вытаращилъ глаза и остановился лицомъ къ лицу передъ Лаврентьевъ Осипенко, вглядываясь въ черты лица этого страннаго созданія. Осипенко, весь шершавый, косматый, замаранный дегтемъ, стоялъ въ угрюмомъ безмолвіи и дйствительно походилъ на звря. Нсколько минутъ Хлонко и Осипенко стояли молча другъ передъ другомъ.
