В раковине, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1901 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 22 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ПОЛНОЕ СОБРАНЕ СОЧИНЕНЙ

СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА И КРИТИКО-БОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА.

ТОМЪ ОДИННАДЦАТЫЙ

ИЗДАНЕ T-ва А. Ф. МАРКСЪ : ПЕТРОГРАДЪ

ВЪ РАКОВИН.
Разсказъ.

Шелковое небо, шелковое море, шелковыя горы… Красавица Ялта спряталась въ зубчатой каменной рам, точно въ раковин. Пестрой мозаикой разсыпались по дну этой раковины прихотливыя южныя постройки. Тамъ и сямъ он были точно окроплены зеленью, а отъ нихъ эта зелень поблднвшими тонами ползла вверхъ по горнымъ кручамъ, глубокимъ горнымъ впадинамъ и взбиралась расплывавшимися, зеленоватыми, блдными пятнами на самыя вершины. Получались перламутровые переливы зеленаго, розоваго, синяго и оранжеваго цвтовъ, согртыхъ живымъ золотомъ весенняго южнаго солнца. Море лежало нагртой глыбой воронной стали, по которой шелковымъ отливомъ бродили широкя полосы изумрудно-зеленаго цвта, мшаясь съ фолетовымъ и глубокой эмалевой синевой далекаго горизонта.

Крымская весна стояла въ разгар. Цвтущя глицини облпили своими кистями стны, террасы и балконы. Начинали распускаться розы, чудныя крымскя розы, которыя ползли по заборамъ и даже фонарнымъ столбамъ. Почтальоны ходили съ розами въ петлиц, не говоря о горничныхъ. ‘Собственныя’ лошади тоже были украшены розами, какъ и знаменитые крымске проводники, цлыми днями торчаще въ ожидани лакомой добычи на набережной. Они усвоили равнодушно-скучающй видъ своихъ клентовъ.

Шесть часовъ вечера. Въ ресторанахъ и отеляхъ заканчивался обдъ, и наступилъ тотъ мучительный промежутокъ, когда публика не знаетъ, что съ собою длать и куда дваться. Даже въ карты было рано садиться играть, хотя люди, прхавше на югъ отдохнуть, и не были ничмъ связаны. Для дамъ это время являлось тми ‘потерянными часами’, которыхъ некуда было двать — entre chien et loup. Дамы сразу куда-то исчезали, чтобы появиться только вечеромъ, когда солнце спрячется за горами. Мы говоримъ о настоящихъ дамахъ, а не о тхъ несчастныхъ, которыя изнывали въ городскомъ саду, слушая военный оркестръ, или тоскливо бродили по набережной.

Именно въ таке ‘потерянные часы’ на террас шикарнаго отеля ‘Азя’, затканной живыми шпалерами изъ глицинй, убивала свое время небольшая компаня ‘туристовъ’, какъ они себя называли, въ отличе отъ больныхъ, прхавшихъ въ Ялту лчиться.

— Я теперь начинаю бояться каждаго крюка на стн, а на веревки просто боюсь смотрть,— говорилъ жирнымъ баскомъ неопредленныхъ лтъ брюзглый господинъ, одтый по послднему слову англйской моды въ ‘хаки’.— Да, боюсь… Такъ и тянетъ повситься. Впрочемъ, для россйскаго коммерсанта это даже не оригинально.

— Да, по части оригинальности теб какъ будто чего-то и недостаетъ,— соннымъ голосомъ проговорилъ господинъ тоже неопредленныхъ лтъ, но въ чесуч.— Ты походишь на старый мдный пятакъ, побывавшй въ миллонахъ рукъ.

— Старо, голубчикъ. Это сравнене гд-то у Щедрина встрчается. Да, такъ я боюсь повситься, потому что вмст со мной прекратится миткалевая династя Амфаловыхъ. Понимаешь, Григорй Потапычъ?

— Значитъ, по-твоему, Николай Иванычъ, а могу свободно повситься вмсто тебя, потому что моя династя не перервется вмст со мной?

— Можешь съ совершенно спокойной совстью, голубчикъ. Я даже напишу твой некрологъ и напечатаю въ Платошкиной газет. Пролью, такъ сказать, слезу дружбы… А кстати, гд наша Иммортелька? Она насъ совсмъ забыла…

Амфаловъ пустилъ синюю струю дыма дорогой сигары, заложилъ ногу за ногу и другимъ тономъ прибавилъ:

— Знаешь, Григорй Потапычъ, мы заставимъ Иммортельку написать корреспонденцю изъ Ялты въ Платошкину газету… ха-ха!.. Вотъ будетъ комедя…

— Да, того… дйствительно…— соглашался Григорй Потапычъ, жмуря глаза.

— А потомъ сочинимъ на свою корреспонденцю ругательное опровержене, какъ настояще писатели… х-ха!.. А Платошка будетъ какъ радъ даровымъ сотрудникамъ. Вдь это — идея, Григорй Потапычъ.

— Да, того… Знаешь, можно даже списать корреспонденцю откуда-нибудь изъ старыхъ газетъ… Оно безъ хлопотъ даже выйдетъ.

— Нтъ, мы сами сочинимъ… не хуже другихъ… Надо будетъ послать за Иммортелькой.

На террас въ уголк сидли еще дв дамы, не принимавшя участя въ этой дружеской бесд. Одна, жена Амфалова, шатенка съ горячими темными глазами и немного вздернутымъ капризнымъ носикомъ, читала какой-то англйскй романъ. Одта она была въ срое шелковое платье, сидвшее на ней, какъ перчатка. Для своихъ тридцати лтъ съ хвостикомъ и какъ мать троихъ дтей она сохранилась замчательно. Другая — миссъ Инглисъ, ея компаньонка, какое-то безцвтное существо, у которой все какъ-то выходило угломъ,— и фигура, и движеня, и даже улыбка была угловата, какъ у человка посл тяжелой болзни. Мужчины не обращали вниманя на дамъ, а дамы въ свою очередь не обращали никакого вниманя на мужчинъ.

Съ террасы открывался чудный видъ на море и на горы. Видна была частичка набережной. Василиса Ильинична Амфалова время отъ времени смотрла изъ-за своей книги на море и вздыхала. Оно напоминало ей далекую родную Волгу. Ахъ, тамъ теперь такъ хорошо: безконечные караваны, рыбачьи лодки, русская псня, такая же длинная и печальная, какъ бурлацкая бечева… А здсь все какое-то не настоящее, чужое и лишнее, а чудное южное море какъ-то совсмъ напрасно бьется своей изумрудной волной въ скалистые берега.

— Ахъ, какъ скучно…— проговорила наконецъ Василиса Ильинична, бросая книгу.—Миссъ Инглисъ, вамъ скучно?

— Нтъ, ничего,— спокойно отвтила англичанка поднимая отъ работы свои безцвтные глаза.

— Я завидую вамъ…

— Бдные люди не имютъ права скучать, мистриссъ Амфалова.

— Какъ бы я желала быть такой бдной!

Миссъ Инглисъ только печально улыбнулась. Разв мистриссъ Амфалова могла понимать, какая ужасная вещь бдность и что такое бдная англйская двушка?

— Мы сегодня будемъ гулять вечеромъ по набережной,— проговорила Василиса Ильинична, глядя на море.

— Да,— отвтила миссъ Инглисъ.— Мистриссъ Амфалова очень любитъ морской воздухъ…

— Да, очень…

Разговоръ шелъ по-англйски, причемъ мистриссъ Амфалова сдлала нсколько самыхъ непростительныхъ ошибокъ по части произношеня. Двочкой, когда она воспитывалась въ англйской семь, она говорила по-англйски очень бойко, а сейчасъ уже начинала забывать спецально-англйске обороты рчи. Миссъ Инглисъ состояла при Василис Ильиничн именно для возстановленя англйскаго произношеня и вмст — занималась съ дтьми.

II.

— Иммортелька пришла! Браво…

Въ дверяхъ террасы стояла худенькая дама неопредленныхъ лтъ, вся въ черномъ. Она, снимая перчатку, съ удивленемъ смотрла на бурно радовавшихся друзей и свжимъ голосомъ спросила:

— Чмъ обязана такому прему, господа?

— Они затваютъ какую-то глупость и хотятъ привлечь васъ къ участю,— объяснила Василиса Ильинична, здороваясь съ гостьей.

— И совсмъ не глупость,— оправдывался Амфаловъ, помогая Иммортельк снять жакетъ.— А мы ужъ хотли посылать за вами… Григорй Потапычъ, радй Бога, бумаги и чернилъ! Половину Ялты за листъ бумаги… Да вели человку подать любимый Иммортелькинъ ликеръ. Иммортелька, вдь мы тутъ безъ васъ чуть не повсились съ тоски. Вамъ выдадутъ золотую медаль за спасене погибающихъ… Садитесь вотъ сюда, къ столу.

Иммортелька недоумвающе смотрла на всхъ и улыбалась, показывая два ряда чудныхъ зубовъ. Она привыкла къ выходкамъ скучающихъ московскихъ коммерсантовъ и не удивилась, когда узнала, въ чемъ дло.

— Вы и о насъ пишите, Иммортелька,— объяснилъ Амфаловъ.— Понимаете: безъ пощады!.. на вс корки!.. Такъ своими словами и катайте… Вдь вы стихи пишете, а прозой-то еще лучше напишете. Мы съ Григоремъ Потапычемъ плоховаты по части грамоты…

Иммортелька, не отвчая на это любезное предложене, устало опустилась въ кресло и проговорила:

— А я сейчасъ была у моего верхняго бдняжки. Это — его часъ… Уложили его спать. Представьте себ, онъ требуетъ, чтобы я сидла у его кровати, пока онъ не заснетъ. И я дождалась…

Амфаловъ вскочилъ и забгалъ по террас.

— Иммортелька, вы хотите окончательно отравить намъ жизнь!? Ради Бога, не говорите ничего о вашихъ бдняжкахъ… Это каке-то сумасшедше!..

— Скоро предстоитъ ампутаця лвой руки этому Евгеньеву,— продолжала Иммортелька.— А онъ хоть бы что… Такой молодой и такой здоровякъ…

— Молодость…— коротко объяснила Василиса Ильинична, вздыхая.— А другой?

— Карповъ? Тотъ сидитъ неподвижно въ своемъ кресл и тоже веселъ… Шутитъ, разсказываетъ анекдоты, такъ заразительно смется… Это ужасно!.. Я у него должна быть ровно въ семь часовъ.

— Вдь это вы ему играете на гитар?— перебилъ ее Амфаловъ.

— Да… Вдь у него чудный бархатный баритонъ. Если бы не была парализована вся правая половина, онъ имлъ бы на сцен громадный успхъ. Удивительный голосъ…

— Замчательный!— иронизировалъ Амфаловъ.— Когда онъ поетъ свои романсы, я не знаю, что длать: броситься въ террасы внизъ головой или бжать и утопиться въ мор… Вдь что возмутительно: знаетъ, что человкъ конченный, калка, а надрываетъ душу своими романсами. Вдь вы только подумайте, Иммортелька, что это такое?!..

— Я рада, что хоть чмъ-нибудь могу быть полезна моимъ бдняжкамъ,— спокойно отвтила Иммортелька и съ улыбкой прибавила:— Если бы вы знали, какъ они ревнуютъ меня другъ къ другу, особенно Евгеньевъ.. Карпова все-таки вывозятъ въ кресл на набережную и въ садъ, а Евгеньевъ долженъ лежать неподвижно въ своей кровати. Не правда ли, какъ это ужасно: Евгеньевъ завидуетъ Карпову… И таке оба смшные, точно дти. Евгеньевъ изъ зависти старается очернить въ моихъ глазахъ Карпова и каждый разъ что-нибудь придумаетъ про него самое непрятное. А въ сущности оба — ужасные эгоисты, какими могутъ быть только одни мужчины, и оба страшно хотятъ жить…

— А что же, это было бы очень оригинально, если бы г. Карпова вывозили на сцену въ кресл или въ телжк, какъ вывозятъ убогонькихъ на ярмарк пть Лазаря,— продолжалъ иронизировать Амфаловъ.— Да, оригинально. Вдь въ операхъ господа артисты поютъ въ лежачемъ положени…

— Это возмутительно, что ты говоришь!— вступилась Василиса Ильинична.— Смяться надъ чужимъ несчастемъ гршно…

— Если кто несчастный, такъ это я, потому что каждый вечеръ долженъ слушать пне г. Карпова.

Григорй Потапычъ вернулся, торжественно неся бумагу, перо и чернильницу. За нимъ офицантъ несъ цлый подносъ съ ликерами.

— Представь себ, Николай Иванычъ…— говорилъ Григорй Потанычъ.— Я обыскалъ свой номеръ и твой кабинетъ и другой бумаги, кром вексельной, не могъ найти. Пришлось обратиться къ благосклонному содйствю коридорнаго.

— Ну, это все равно,— согласился Амфаловъ.— Не въ векселяхъ счастье… Иммортелька, вотъ ваше мсто. Мы будемъ прежде всего обличать ситцевыхъ и миткалевыхъ московскихъ плутократовъ, потомъ ихъ женъ, которыя дарятъ своимъ благосклоннымъ вниманемъ благочестивыхъ татарскихъ проводниковъ… Да соли и перцу побольше, чтобы у читателя печенки распухли отъ благороднаго негодованя. Офицантъ, фруктовъ… Mesdames, пожалуйте къ ликерамъ… Миссъ Инглисъ, вдь вы любите шартрезъ?

— О, yes…— конфузливо отвтила англичанка.

— Ваши мста, mesdames… Мы и нашего милаго доктора Кубасова приплетемъ съ его диссертацей о сладкихъ боляхъ, и милйшаго инженера Прокудина съ его ‘ремонтцемъ’,— однимъ словомъ, всхъ. Пока мы пишемъ, они успютъ подойти.

Посл хорошаго обда вс дамы у себя дома любили выпить по рюмочк хорошаго ликера, хотя для приличя морщились и кашляли. Иммортелька,— кстати ее звали Анной Павловной Черняковой,— тоже любила пить ликеръ, хотя постоянно и раскаивалась въ этомъ.

— Итакъ, приступаемъ къ длу,— командовалъ Амфаловъ, шагая по террас.— Иммортелька, я начинаю диктовать: ‘Ялта за послдне годы превратилась въ настоящй лагерь разныхъ прожигателей жизни, представителей миткалевыхъ, плисовыхъ и ситцевыхъ династй, отдыхающихъ хищниковъ изъ далекой Сибири, продающихся нобилей изъ Тамбовской губерни, представителей науки, искусства и промышленности, не знающихъ, какъ и чмъ убить золотое время’… Кажется, недурно для начала, господа? Дальше… ‘Если мы внимательно разсмотримъ благословенную полосу южнаго Крыма, то нашимъ глазамъ представится удивительная картина… да… картина… Это настоящая жемчужная нитка, т.-е. нитка изъ болзненныхъ наростовъ, прикрытыхъ жемчужнымъ блескомъ. Врне сказать, это — типичная галлерея, если можно такъ выразиться, раковидныхъ опухолей и наростовъ’.

— Позволь, Николай Иванычъ, это уже слишкомъ…— перебилъ Амфалова Григорй Потапычъ.— Какъ будто не того… гм… да… И слишкомъ сильно сказано и какъ будто непонятно. Вмсто твоихъ опухолей лучше какъ-нибудь приплести, напримръ, болзненныхъ микробовъ, бациллъ, холерныхъ запятыхъ, чахоточныхъ палочекъ…

— Это своимъ чередомъ, г. Сорокинъ… Первое дло, нужно господина просвщеннаго коммерсанта раздлать на вс корки. Напримръ, доказать положительный вредъ высшаго образованя для него… Говорю это не для краснаго словца, а по глубокому внутреннему убжденю. Къ чему учить эту породу мелкихъ и крупныхъ хищниковъ, которые при помощи дорогого хлба науки будутъ еще ловче обирать ближняго и набивать себ карманы? Совершенно ненужная роскошь… Пусть учится на здоровье кухаркинъ сынъ или поповичъ. И Некрасовъ сказалъ: ‘Коли бдна ты, такъ будь ты умна’… Да, такъ будемъ вышибать дно изъ его степенства, г. коммерсантъ…

— Господа, оставьте вы эту жалкую комедю,— вступилась Василиса Ильипична.— Вдь всему есть границы…

— Василиса Ильинична, позвольте намъ послужить на благо любезнаго отечества…

III.

Амфаловы представляли собой типичную вырождающуюся купеческую фамилю,— именно фамилю, а не семью. Николай Ивановичъ получилъ высшее образоване, но дломъ не занимался, предпочитая путешествовать. Въ собственномъ смысл слова это были даже не путешествя, а просто перекочевки, съ одного мста на другое, безъ цли и плана, а просто, чтобы убить какъ-нибудь ненавистное время. Амфаловы путешествовали всей семьей и везд возили за собой спецально-русскую скуку. Да, скучно и на Капри, и въ Венеци, и въ Кадикс, и въ Швейцари, и даже въ Париж.

— Русскому коммерсанту необходимо все видть,— объяснялъ въ ироническомъ тон Николай Ивановичъ.— Помилуйте, какъ же безъ насъ за границей будутъ добрые люди жить?..

Себя Николай Ивановичъ считалъ очень добрымъ человкомъ, потому что везд щедро давалъ отельной прислуг пурбуары. И друге считали его добрымъ малымъ, немножко взбалмошнымъ и нердко капризнымъ, но все-таки добрымъ. Его недостатки великодушно извинялись, потому что какой же богатый человкъ не иметъ ихъ. Удивительне всего было то, что, гд бы Николай Ивановичъ ни появился, около него сейчасъ же собиралась кучка самыхъ подозрительныхъ тунеядцевъ и прихлебателей. Въ Ялт было то же, какъ и везд. Первымъ явился очень подозрительный купецъ Григорй Потаповичъ Сорокинъ, уврявшй, что у него на Волг работаютъ шесть пароходовъ. За нимъ появились какой-то сомнительный инженеръ Прокудинъ, у котораго были какя-то дла въ Средней Ази, и американскй докторъ Кубасовъ, писавшй диссертацю ‘о сладкихъ боляхъ’. По вечерамъ они играли въ винтъ или убивали время за разными глупостями, какъ сегодняшняя корреспонденця.

‘Ахъ, какъ все это скучно… надоло…— съ тоской думала Василиса Ильинична, отходя отъ стола.— И зачмъ Иммортелька позволяетъ помыкать собой?..’

Съ Иммортелькой они познакомились въ Швейцари. Это было доброе существо, не находившее приложеня собственнымъ силамъ. Иммортелька была изъ старой дворянской семьи, получила образоване въ институт, но въ молодости ‘имла’ какой-то романъ и навсегда осталась двушкой. Николай Ивановичъ прозвалъ ее Иммортелькой за необыкновенно сохранившуюся фигуру, лицо, движеня и чувства. Это была какая-то завидная вчная юность. Какъ Николай Ивановичъ везд находилъ себ прихлебателей, такъ Иммортелька находила разныхъ бдняжекъ, которые нуждались въ ея участи, помощи и просто въ ея присутстви. Отъ этой странной двушки точно вяло тепломъ, которое она впосила везд.

— Ну-съ, Иммортелька, мы кстати достаточно ярко доказали вредъ высшаго образованя для господъ россйскихъ коммерсантовъ,— говорилъ Амфаловъ, шагая по террас.— Да, это врно… Теперь надо перейти къ хищенямъ. Кто у насъ не крадетъ? Одни милйше желзнодорожные строители чего стоятъ… Вдь и всего-то дла, что человку дали покрасить нсколько будокъ да три скамейки, да какой-нибудь заборчикъ, а, глядишь, въ результат своя собственная виллочка на южномъ берегу Крыма… Очень просто и мило! Въ каждомъ русскомъ человк самымъ вжливымъ образомъ притаился казенный воръ… Даже дамы — и т отлично умютъ погрть ручки около разныхъ подрядовъ, поставокъ и казенныхъ хозяйственныхъ предпрятй… Очень мило выходитъ… Итакъ, будемъ продолжать… Виноватъ, совсмъ забылъ о модныхъ врачахъ. Господи, каке они куши рвутъ со страждущаго человчества!.. Болть имютъ право только очень богатые люди, а мелкота мри собственными средствами. Ну, я еще понимаю, какъ крадетъ какой-нибудь банковскй длецъ или инженеръ — съ опаской, въ ночной тишин, со всми необходимыми предосторожностями воровского ремесла, а модный врачъ сдираетъ съ васъ кожу и въ то же время наговариваетъ хорошя ученыя слова. Прямо — грабежъ среди благо дня и еще съ благодарностью нашему знаменитому, почтенному и глубокоуважаемому грабителю.

— Николай Иванычъ, вы отвлекаетесь въ сторону,— предупредила Иммортелька, глядя на часы.— Мн скоро будетъ нужно уходить… Часъ Карпова отъ семи до восьми.

— А какъ же благодарное отечество останется съ недоконченной корреспонденцей?

— Докончимъ завтра…

— А вдохновене? Вдь его нельзя напустить по произволу..

Иммортелька поднялась и ршительно заявила, что должна сейчасъ итти.

— Онъ меня ждетъ,— отвчала она на вс просьбы остаться.— Я не имю права его обманывать…

Амфаловъ разсердился и чуть не наговорилъ дерзостей, но въ этотъ критическй моментъ появились въ дверяхъ террасы инженеръ Прокудинъ, небольшого роста плечистый господинъ съ рыжими усами, и докторъ Кубасовъ, стройный молодой шатенъ съ немного измятымъ лицомъ. Прокудинъ былъ въ форм своего вдомства, несмотря на жару, а Кубасовъ въ какой-то хламид англйскаго покроя

— А, васъ-то, господа, и недоставало:— весело встртилъ гостей Амфаловъ.— Въ самый разъ… Мы тутъ поработали на славу. Цлую корреспонденцю наваляли… И вамъ досталось. Всмъ сестрамъ по серьгамъ. Григорй Потапычъ, ты у меня мастеръ читать по-писаному и каждый вексель можешь разобрать. ‘По сему моему векселю, имя рекъ, обязуюсь я’… и т. д. Или: ‘Ходилъ я, нотарусъ такой-то, и не могъ найти никакого имущества у невинно обанкрутившагося купца первой гильди Григоря Потапова Сорокина’. Вс тамъ будемъ, милорды: будутъ и векселя, и нотарусъ будетъ ходить, и мста не столь отдаленныя ждутъ своего лучшаго украшеня… Однимъ словомъ, романъ Гончарова: ‘Обыкновенная исторя’.

Гости вынужденно улыбались, а докторъ разсматривалъ фальшивый брильянтъ на собственномъ мизинц. Они привыкли къ довольно вульгарнымъ выходкамъ Амфалова, но снисходили, принимая во внимане то, что онъ имлъ скромную привычку проигрывать во вс игры и въ награду кормилъ своихъ партнеровъ на убой.

— Я ухожу…— говорила Иммортелька, прощаясь съ дамами.

Мужчины не обратили на это никакого вниманя, точно уходила кошка, и только Амфаловъ презрительно поднялъ плечи.

— Григорй Потапычъ, читай…

Амфаловъ имлъ привычку со всми сходиться на ‘ты’, хотя изъ-за этого иногда выходили для него большя непрятности. Его прятели компрометировали его своимъ зазорнымъ поведенемъ, когда отказывались платить карточные долги и т. д.

— А не лучше ли будетъ, если мы предварительно повинтимъ, господа?— предложилъ инженеръ Прокудинъ, не уважавшй печатной бумаги вообще, а обличительныхъ корреспонденцй въ особенности.

— Я ничего не имю…— поддержалъ его докторъ.— Отчего и не повинтить, а корреспонденця не уйдетъ.

— Это ужъ, господа, свинство!— обидлся Амфаловъ, разводя руками.— Ни малйшаго признака патротизма… Нтъ, какъ хотите, а мы корреспонденцю прочтемъ. Григорй Потапычъ, начинайте…

Василиса Ильинична наблюдала эту сцену улыбавшимися глазами и, когда началось чтене, демонстративно вышла, шелестя шелковой юбкой. Миссъ Инглисъ послдовала за ней скорбной тнью

— Ну, и прекрасно,— проговорилъ имъ вслдъ Амфаловъ.— Я очень люблю женщинъ, когда он не мшаютъ, а особенно тхъ, которыя умютъ уходить во-время. Не правда ли, господа?

IV.

Амфаловы занимали три номера. Одинъ занималъ Николай Ивановичъ, другой Василиса Ильинична, а третй, большой, служилъ дтской, гд ютились трое маленькихъ дтей подъ надзоромъ старой няньки Прокофьевны, выняньчившей еще Николая Ивановича, а миссъ Инглисъ. Дти не пользовались особеннымъ вниманемъ и росли какъ-то сами собой. Единственное, что требовалось отъ нихъ, это — ежедневныя упражненя въ англйскомъ язык съ миссъ Инглисъ. Верховодила въ дтской всмъ Прокофьевна, ворчливая и хитрая старуха, ссорившаяся со всми и ненавидвшая Василису Ильиничну, которую называла за глаза ‘водохлебкой’, какъ волжанку. Причиною этой старушечьей ненависти было то, что по мнню Прокофьевны, Николай Ивановичъ женился на водохлебк совершенно напрасно. Мало ли въ Москв было невстъ, выбирай любую да лучшую. Нтъ, похалъ на ярмарку въ Нижнй, раскутился съ благопрятелями да взялъ и женился съ пьяныхъ глазъ на водохлебк. Василиса Ильинична платила няньк той же монетой и не упускала случая сдлать ей какую-нибудь непрятность.

— У, змя подколодная,— шипла старуха.— Простъ Николай-то Иванычъ… Другой мужъ выучилъ бы вотъ какъ…

Къ числу особенностей Прокофьевны принадлежало то, что она всегда и всмъ была недовольна, всхъ ‘хаяла’ и вообще страдала самымъ моднымъ пессимизмомъ

Съ террасы Василиса Ильинична прошла въ дтскую. Младшая трехлтняя двочка уже спала, а старшй мальчикъ и средняя двочка пили свою вечернюю порцю молока. Мальчикъ походилъ на мать, а двочки — на отца.

— Мама, ты куда?— спрашивалъ шестилтнй Петя, набивая ротъ булкой.— Опять подешь кататься верхомъ?

— Опять поду, птушокъ.

— И миссъ Инглисъ?

— И миссъ Инглисъ, бутузъ…

Василиса Ильинична какъ-то виновато приласкала дтей, расцловала ихъ и ушла въ свою комнату переодваться.

— Тоже, нашла моду верхомъ гонять…— ворчала Прокофьевна.— Отецъ ниже пупа поясъ носилъ, а она на лошадяхъ съ татарскими образинами раскатываетъ.

Распахнувъ окно въ своемъ номер, Василиса Ильинична долго любовалась открывавшимся въ него видомъ на горы. Солнце уже закатилось. По горнымъ ущельямъ и впадинамъ сгущались вечерня тни. Самыя горы казались выше. Поднималась волнистая синева, кутавшая зеленую горную поросль и прозрачной дымкой ложившаяся на скалистые гребни. Въ окно тянуло вечерней прохладой и тонкимъ ароматомъ весеннихъ цвтовъ. Миндали, персики и яблони уже отцвли, но распускалась блая акаця.

Надвъ синюю амазонку и посмотрвшись въ зеркало, Василиса Ильинична хотла уже выходить, какъ въ окно ворвались знакомые звуки. Она даже вздрогнула, точно это пне было отвтомъ на то, что было такъ бережно скрыто и въ чемъ она боялась признаться самой себ. Сквозь изнемогающее треньканье гитары поднимался чудный мотивъ:

Звзда-а вечерняя ммоя,

Теб привтъ, привтъ шлю я.’

‘Ахъ, зачмъ, зачмъ онъ поетъ?!’ — съ какимъ-то ужасомъ подумала Василиса Ильинична, хватаясь за голову.

Это плъ паралитикъ Карповъ подъ аккомпанементъ Иммортельки. Василиса Ильинична присла къ окну, уронила голову на подоконникъ и собрала вс силы, чтобы не расплакаться самымъ глупымъ образомъ. И хорошо, и жутко, и обидно, и жаль самой себя… И никто-никто не пойметъ вотъ ее, водохлебку… Но, къ ея счастью, мотивъ оборвался, и посл небольшой паузы въ окно ворвалось совсмъ другое:

Праздникомъ свтлымъ

Вся жизнь предо мною…

Господи, и это поетъ несчастный калка… У Василисы Ильиничны отлегло на сердц. Вдь еще можно дышать, вдь еще цвтутъ розы, вдь завтра еще взойдетъ солнце, вдь еще можно нестись въ неизвстную даль съ быстротой втра…

— Миссъ Инглисъ, вы готовы?

— О, yes…

Англичанка всегда волновалась, когда надвала на себя амазонку. Она страстно любила лошадей, и прогулка верхомъ для нея составляла величайшее удовольстве. Она прекрасно здила и чувствовала себя въ сдл совсмъ другимъ человкомъ. Несчастная компаньонка оставалась дома, а на лошади неслась живая женщина… Миссъ Инглисъ даже хорошла въ таке моменты, и ея безжизненное лицо покрывалось нжнымъ румянцемъ.

— Аглицкая-то фефела какъ хвостъ распустила,— злорадствовала Прокофьевна.— Туда же топорщится, чучело гороховое… Эхъ, и жисть только!.. А наша-то водохлебка какъ расфуфырилась… Въ самый разъ — барыня природная.

Старуха проводила амазонокъ злыми глазами и долго ворчала себ подъ носъ.

Спустившись по лстниц внизъ, Василиса Ильинична имла удовольстве слышать, какъ Карповъ захлебывавшимся отъ волненя голосомъ плъ:

Мммилла-ая, т-ты услышь меня…

Подъ окномъ твоимъ я-а-а съ гитарррою!..

Миссъ Инглисъ только покачала головой. Она жила въ Росси уже цлыхъ десять лтъ и каждый день чему-нибудь удивлялась. Вдь другого такого народа, какъ русскй, нтъ на свт… Въ ея глазахъ даже ея патроны являлись только милыми дикарями.

— Идемте, миссъ Инглисъ,— торопила ее Василиса Ильинична, прислуашваясь къ пню Карпова.— Ахъ, этотъ несчастный… Онъ, дйствительно, вытянетъ всю душу!

Проходя по коридору, дамы слышали въ открытую дверь номера Николая Ивановича, выходившую на террасу, что тамъ уже началась игра.

— Малый шлемъ въ червяхъ…— шепеляво ‘заказывалъ’ Николай Ивановичъ.— Докторъ, не длайте злого лица. Мы останемся всего безъ двухъ…

‘Ахъ, вчно одно и то же’,— съ тоской думала Василиса Илышична, привычнымъ движенемъ подбирая шлейфъ своей амазонки.

Он не пошли большой парадной лстницей, гд могли встртить кого-нибудь изъ знакомыхъ, а изъ коридора спустились по маленькой лстниц прямо въ садъ. На нижней общей террас въ своемъ кресл лежалъ Карповъ, совсмъ еще молодой господинъ съ окладистой русой бородкой и завиднымъ цвтомъ лица. Около него на стул съ гитарой въ рукахъ помстилась Иммортелька, подбиравшая какой-то новый мотивъ. Василиса Ильинична нарочно свернула въ боковую аллею, чтобы не помшать этому оригинальному дуэту. Когда он уже подходили къ выходу изъ сада, ихъ точно догналъ новый романсъ:

Я-а оббожжа-аю,

Я-а обббожа-а-а-ю…

Василиса Ильинична прибавила шагу, точно убгая отъ прослдовавшаго ее мотива. Когда она уже была у самаго выхода, съ верхней террасы донесся голосъ Николая Ивановича:

— Я вамъ говорилъ, докторъ, что мы останемся безъ двухъ.

Набережная была полна гуляющей публики. Съ эластическимъ трескомъ неслись собственные экипажи. Вихремъ пролетлъ красавецъ-проводникъ Хайбибула на своемъ лихомъ гндомъ иноходц. Море переливалось живымъ серебромъ, разбиваясь о набережную жемчужной пной. Изъ городского сада доносились звуки военной музыки.

Он перешли черезъ улицу, въ двухъ шагахъ отъ знаменитой скамейки, гд ждали своихъ клентовъ проводники. Василиса Ильинична по набережной повернула вправо, къ мосту черезъ Учанъ-су. Когда он прошли городской садъ, ихъ догналъ кривоногй и рябой проводникъ Ибрагимъ. Онъ какъ-то конфузливо подалъ Василис Ильиничн букетъ изъ розъ. Она молча, на оглядываясь, взяла цвты и улыбавшимися глазами посмотрла на миссъ Инглисъ. Въ противоположность другимъ проводникамъ, Ибрагимъ не отличался красотой. Хороши были одни темные глаза,

— Лошади готовы, мадамъ,— бормоталъ онъ,

Василиса Ильинична продолжала итти впередъ молча, а Ибрагимъ шелъ за ней но мостовой, не ршаясь перейти на тротуаръ. Она обрывала одну розу за другой и незамтно роняла на мостовую. Ибрагимъ поднималъ каждый цвтокъ и прижималъ къ сердцу. Миссъ Инглисъ упорно смотрла на море, стараясь не замчать происходившаго. Въ магазинахъ уже зажигали огни. Движене на набережной усиливалось. Показались больные, устало возвращавшеся домой. Одинъ молодой человкъ прислонился къ периламъ набережной и удушливо кашлялъ. Молодое исхудалое лицо съ зловщимъ румянцемъ не оставляло сомння, что дни несчастнаго сочтены. Василиса Ильинична испытывала жуткое чувство, проходя мимо. Вдь нигд такъ не боятся вотъ этихъ чахоточныхъ, какъ именно въ Ялт. Ихъ не пускаютъ въ хороше отели и даже въ меблированныя комнаты, отъ нихъ сторонятся на улиц, ихъ избгаютъ везд.

— Мадамъ, лошадь готова…— повторилъ Ибрагимъ, когда они подошли къ площадк у самаго моста.

— Мы здсь подождемъ,— отвтила наконецъ Василиса Ильинична.

Она чувствовала себя такъ хорошо. Отъ ходьбы на лиц у нея выступилъ совсмъ молодой, двичй румянецъ. Ибрагимъ исчезъ. На площадк кое-гд по скамейкамъ размстились счастливыя парочки, пользовавшяся быстро наступавшей темнотой,

‘Ахъ, каке они счастливые,— невольно подумала Василиса Ильинична, выбирая одну изъ ближайшихъ скамеекъ.— Да, счастливые… молодые и счастливые…’

На рейд красивыми звздочками затеплились судовые фонари, отражаясь въ вод переливавшейся золотой дрожью. Было слышно, какъ гудлъ паръ, выпускаемый стоявшимъ у мола пароходомъ. Горка, на которой стоитъ церковь, расцвтилась огоньками, и лпившеся по ней домики придавали ей видъ громаднаго сота. А сонныя волны продолжали биться въ берегъ, обсасывая громадные камни и точно со вздохомъ убгая назадъ. Горъ уже не было видно, а только смутно обрисовывались темные силуэты,

Послышавшйся звонкй топотъ лошадиныхъ копытъ заставилъ Василису Ильиничну вздрогнуть. Она сразу узнала плавный перебой ибрагимовскаго иноходца. Это была единственная лошадь во всей Ялт. Ибрагимъ ухаживалъ за ней и лелялъ ее, какъ любимую женщину.

— Идемте, миссъ Инглисъ…

Ибрагимъ какъ-то особенно ловко умлъ помогать дамамъ садиться на лошадь, и Василиса Ильинична каждый разъ чувствовала, какъ онъ любовно прикасается къ ней. Да, этотъ дикарь умлъ любить. По пути онъ любилъ и миссъ Инглисъ, потому что она смло здила верхомъ.

— Ибрагимъ, демъ на Учанъ-су,— коротко приказала Василиса Ильинична, поправляясь въ сдл.

— Темно… Баринъ не боится темно?— спросилъ Ибрагимъ.

— Нисколько..

— Верхней дорога или нижней, черезъ Аутку?

— Верхней… Да я сама отлично знаю дорогу.

Во время поздокъ Ибрагимъ почему-то вмсто ‘мадамъ’ называлъ Василису Ильиничну ‘баринъ’.

Кавалькада быстрымъ аллюромъ черезъ мостъ понеслась въ гору. Ибрагимовскй иноходецъ во время сдловки подъ дамское сдло хитрилъ, т.-е. надувался, чтобы подпруги не такъ туго затягивались, и во время быстрой зды сдло немного хлябало. Въ полугор Ибрагиму пришлось поправить сдланную ошибку.

— Ахъ, ты, шайтанъ!— ругался Ибрагимъ, хотя въ тон его голоса не было суровыхъ нотъ.

Василиса Ильинична держалась въ сдл не по всмъ правиламъ искусства, какъ миссъ Инглисъ, но крпко, и Ибрагимъ любовался ея посадкой. О, она такъ любила эти прогулки верхомъ, точно он уносили ее отъ постылаго настоящаго… Это настоящее оставалось гд-то далеко-далеко, и ей казалось, что она никогда больше не верпется домой. Да разв у нея былъ свой домъ? Разв у нея былъ мужъ? Переизжившй и переиспытавшй все, разслабленный Николай Иванычъ разв могъ ее любить здоровымъ, хорошимъ чувствомъ? Она подарила свою молодость этой живой развалин и ‘отбыла бабью воинскую повинность’, какъ Николай Иванычъ называлъ рождене дтей. Все это было, а она чувствовала себя такой молодой, ей такъ хотлось жить, дышать, быть просто женщиной. Василиса Ильинична не могла упрекнуть себя ни въ чемъ, кром того, что любила такя поздки съ Ибрагимомъ, причемъ миссъ Инглисъ являлась громоотводомъ противъ всякихъ подозрнй.

‘Пусть говорятъ, что хотятъ…— думала Василиса Ильинична, почему-то припоминая давешнее пне Карпова.— И пустъ пишутъ…’

По пути Василиса Ильинична перебрала въ своей памяти всхъ мужчинъ, въ обществ которыхъ ей приходилось вращаться,— все это были копи ея собственнаго Николая Иваныча, какъ ихъ жены — ея копей. Жизнь складывалась по какому-то ужасному трафарету, и женщины поневол вынуждены мириться съ цлымъ таборомъ тхъ продажныхъ тварей, которыя служатъ ихъ дополненемъ для ихъ мужей.

А иноходецъ летлъ по шоссе съ быстротой втра, такъ что миссъ Инглисъ и Ибрагимъ отставали. Онъ самъ увлекался и просилъ поводьевъ. Ялта осталась далеко вправо, закутанная сявшимъ отъ огней маревомъ. Обогнувъ голую покатость, шоссе потерялось въ заросляхъ. Начиналась лсная часть дороги. Здсь пахло лсными цвтами и свжей зеленью. Попались дв татарскихъ, неистово скрипвшихъ арбы, на которыхъ хали ‘честные крымске люди’. Ибрагимъ перекинулся съ ними нсколькими фразами. Начались подъемы и спуски. Чувствовалась свжесть, которую даетъ вода. Не дозжая до водопада, Василиса Ильинична сказала по-англйски миссъ Инглисъ:

— Миссъ, вы меня подождете въ домик, гд пьютъ молоко. Помните?

— О, yes…

— Вы не боитесь?. Отлично…

Миссъ Инглисъ умла ждать. Миссъ Инглисъ всю жизнь ждала, пока друге жили. Она покорно при помощи Ибрагима (это былъ единственный мужчина, который дотрогивался когда-нибудь до двственной тали миссъ Инглисъ) соскочила съ сдла и усталой походкой поднялась на открытую террасу небольшого деревяннаго домика, гд туристы, здивше любоваться водопадомъ Учанъ-су, находили ‘свое молоко’.

— Мы скоро вернемся,— донесся изъ темноты голосъ Василисы Ильиничны, заглушаемый конскимъ топотомъ.

— О yes…

VI.

Старая Прокофьевна, уложивъ дтей спать, долго ворчала,— ворчала такъ, въ пространство. Нсколько разъ она выходила въ коридоръ и успла поругаться съ бойкими номерными горничными въ блыхъ крахмальныхъ передникахъ и батистовыхъ крахмальныхъ коронкахъ на голов. За франтовство Прокофьевна называла ихъ ‘фуфырками’.

— Да вдь у насъ, няня, такая форма полагается,— оправдывались двушки.

— Форма… Тоже и выговорятъ. Что вы,— разв вы при полици служите? Надла бы платочекъ на голову, вотъ и вышла бы настоящая двушка, а то ни двка, ни баба, ни солдатка.

Прокофьевн ршительно нечего было длать, и она спустилась въ садъ подышать свжимъ воздухомъ. Карповъ сидлъ въ своемъ кресл и при свт свчи подъ стекляннымъ колпакомъ читалъ только-что полученныя газеты. Прокофьевна нсколько разъ прошла мимо, а потомъ остановилась противъ него и, подперевъ по-бабьи щеку рукой, проговорила:

— Эка теб житье-то какое, несчастненькому…

— Отстань, старая кочерыжка,— проворчалъ Карповъ, продолжая читать.

— Да я такъ, жалючи…

— Себя пожалй, старая мочалка… Ступай на набережную къ татарамъ, они изъ тебя шашлыкъ сдлаютъ.

— Чему ты радуешься-то, несчастненькй? Слова-то какя говоришь, да еще надъ старухой смешься… Не боишься грха-то? Поди, тоже родители есть, такъ въ свое время учили…

— Отстань, ржавчина…

По саду въ дальней алле бродилъ, стараясь остаться незамтнымъ, среднихъ лтъ господинъ въ форм судебнаго вдомства. Онъ издали слдилъ за верхней террасой, гд играли въ карты, и прислушивался по отдльнымъ возгласамъ къ ходу игры. Его особенно волновалъ шепелявый голосъ Амфалова и его придурковатое хихиханье.

— Зачмъ вы объявляете третьи трефы, когда вашъ партнеръ два раза повторилъ бубны?!— хотлъ онъ крикнуть Амфалову.— А давеча просолили короля пикъ, какъ и даму червей…

Это былъ провинцальный слдователь, привезшй въ Крымъ всю семью, доставлявшую что-то въ род домашняго лазарета. Больная жена и четвере дтей-рахитиковъ… Цлые дни дома онъ проводилъ на служб, а вечера въ клуб. Здсь же вынужденный отдыхъ и безцльное шатанье приводили его въ отчаяне. Подходящихъ знакомствъ какъ-то не завязывалось, а тутъ цлые вечера надъ самой головой раздавались веселые голоса картежниковъ, раскатистый смхъ и, главное, вся карточная терминологя.

Прокофьевна видла скитавшуюся по саду тнь ‘его благородя» и нарочно обошла другой аллеей, чтобы не встрчаться.

‘Тоже, бдненькй, не знаетъ, куда дваться’,— думала, она, пробираясь къ выходу на набережную.

Сейчасъ вся набережная ярко была освщена электричествомъ, и по тротуарамъ вереницей двигались толпы гуляющей публики. Скамейка проводниковъ была пуста. Лихе наздники теперь гарцевали для собственнаго удовольствя.

— Азятцы поганые,— ругалась Прокофьевна.— Смотрть-то на нихъ, озорниковъ, тошнехонько… И чего, подумаешь, мечутся, какъ угорлые? Бсъ ихъ погоняетъ…

Старуха поджидала, не возворотится ли водохлебка. Шелъ уже двнадцатый часъ. Тоже мужней жен какъ будто и зазорно по ночамъ гонять на лошади незнамо гд. Эхъ, простъ Николай-то Иванычъ… Другя-то жены но домамъ сидятъ, а наша водохлебка полируетъ по горамъ съ азятцемъ Ибрагимкой.

— И на порогъ его не пущу, поганца,— продолжала ругаться Прокофьевна.— Вдь я-то все вижу, что и къ чему…

Чудеса крымской природы на Прокофьевну не производили никакого впечатлня. ‘Ну. камень кругомъ — птиц негд ссть, опять море соленое — испить водицы нельзя, народъ безбожный — тьфу! То ли Звенигородскй уздъ… И дерево-то здсь поганое: совсмъ и на дерево не походитъ,— колючками да иголками растетъ, и травы-муравы настоящей нтъ. Всего и лсу, что одна-одинешенька сердешная березка въ городскомъ саду вянетъ да чахнетъ. И головушка на бокъ у бдной. На что, кажется, дерево, а и тому не сладко на чужой сторон… А нашимъ господамъ нтъ того слаще, какъ проклятущая заграница или Капказъ’. Прокофьевна со своими господами объхала вс благословенные уголки Европы и ничего лучше своего Звенигородскаго узда не нашла.

Прокофьевн нсколько разъ казалось, что детъ водохлебка, но каждый разъ ошибалась,— хали друге. Возвращались веселыя и шумныя кавалькады изъ Гурзуфа или изъ Алупки.

‘Никакъ мн блазнитъ…— съ сокрушенемъ думала старуха, возвращаясь въ свой садикъ.— Итти поглядть, не проснулись ли ребята’.

Въ воротахъ сада ее кто-то больно толкнулъ прямо въ бокъ. Это былъ Ибрагимъ.

— Тьфу, окаянная душа!— обругала его Прокофьевна, отплевываясь.— Чего бжишь, какъ чумной быкъ?

Ибрагимъ посмотрлъ на нее своими блествшими темными глазами и, улыбнувшись, скрылся въ толп.

— Какъ они мимо меня-то прохали?— недоумвала старуха.— Оборотни каке-то, прости Господи…

Потомъ Прокофьевна струсила, что водохлебка вернулась, а она убжала изъ дтской. Тоже не порядокъ. Вотъ какъ еще достанется отъ водохлебки… Старая нянька торопливо бросилась черезъ садъ къ своей лстниц и на алле у террасы носомъ къ носу столкнулась со слдователемъ. Какъ это иногда случается, онъ взялъ вправо и она взяла вправо, потомъ онъ взялъ влво и она влво, а въ конц концовъ они столкнулись.

— Охъ, извините, ваше высокоблагороде…— забормотала Прокофьевна.— Правду говорятъ, что на печи отъ старухъ прозду нтъ…

— Ничего, ничего, старушка…— добродушно отвтилъ слдователь, уступая дорогу.

Этотъ добрый тонъ тронулъ Прокофьевну. Она уже сдлала нсколько шаговъ и вернулась.

— Ваше высокоблагороде…

— Ну?

— Давно мн хочется вамъ одно словечко сказать. Да… Не ходите вы тутъ подъ нашей галдареей.

— Это почему?

— А такъ… Смются надъ вами наши-то господа, т.-е. они и не господа, а такъ… изъ купцовъ. Москвичи они, а наши московске все наспхъ длаютъ. Вы-то гуляете тутъ да ихнюю игру слушаете, а они васъ мученикомъ зовутъ. Извстно, охальники… Они нарочно кричатъ, будто играютъ, чтобы вы подошли… Однимъ словомъ, ваше высокоблагороде, настояще московске безстыдники…

— Но вдь имъ весело, старушка?

— Ужъ на что веселе… По всему блому свту за весельемъ-то гоняются.

Слдователь былъ радъ, что старая нянька въ темнот не могла разсмотрть, какъ онъ покраснлъ, точно пойманный въ шалости школьникъ. Да, ему сдлалось стыдно и за себя и за московскихъ безстыдниковъ…

‘Боже мой, до чего я дожилъ?!..’ — думалъ несчастный ‘мученикъ’, пробираясь къ себ въ номеръ.

Когда Прокофьевна вернулась въ дтскую, тамъ была одна миссъ Инглисъ. Василиса Ильинична прошла прямо въ свою комнату, не взглянувъ на дтей, и заперлась на ключъ. Прокофьевна бабьимъ пюхомъ почувствовала, что случилось что-то неладное.

VII.

На другой день Василиса Ильинична не вышла къ утреннему кофе, пославъ миссъ Инглисъ сказать, что у нея болитъ голова.

— Я такъ и зналъ,— проговорилъ Николай Ивановичъ, откладывая въ сторону газету.— Вдь это сумасшестве — скакать по горамъ ночью… Удивительная фантазя!

Когда Василиса Ильинична не вышла и къ обду, Николай Ивановичъ встревожился. Онъ иногда начиналъ чувствовать себя мужемъ, т.-е. принималъ озабоченный видъ и старался что-нибудь придумать такое, что долженъ былъ длать настоящй мужъ. Сейчасъ онъ отправился въ комнату жены. Она лежала полуодтая на оттоманк. Сторы на окнахъ были спущены.

— Ты больна?— спрашивалъ Николай Ивановичъ, стараясь придать голосу особенную нжность.

— Да, такъ…

— Нужно пригласить врача…

— Ахъ, ради Бога, никого мн не нужно! Все пройдетъ само собой…

— Ты не бережешь себя, мой другъ. Такъ нельзя…

Василиса Ильинична молчала. Ей было непрятно, что Николаи Ивановичъ взялъ стулъ и слъ у ея изголовья. Все это фальшивое участе ее возмущало до послдней степени. Что она такое, въ самомъ дл, для Николая Ивановича? Такъ, прихоть, игрушка, машинка, на которую была возложена священная обязанность продолжать славный родъ Амфаловыхъ… Николай Ивановичъ съ ршимостью человка, который приготовился пожертвовать свою жизнь, просидлъ у жены цлыхъ пять минутъ, наговорилъ какихъ-то ненужныхъ словъ и былъ счастливъ, когда получилъ наконецъ отпускъ. Онъ уже готовъ былъ шмыгнуть въ дверь, какъ Василиса Ильинична его остановила.

— Николай Ивановичъ, у меня есть къ теб просьба…

— А… что?..

— Удемъ, пожалуйста, поскоре изъ Ялты… Весеннй сезонъ въ конц, скоро начнутся жары…

— Да, да… Дйствительно, пора. Можно провести лто въ Кисловодск. Тамъ лтомъ не жарко… воды… гм… да…

— Нтъ, нтъ!.. Я хочу домой…

— Въ Москву?!..

— Нтъ, куда-на Волгу или въ Звенигородскй уздъ… Все равно куда, только домой… Будетъ шататься.

— Что же, хорошо и на Волгу…

— Будемъ жить у себя въ имни… я займусь хозяйствомъ… Однимъ словомъ, куда-нибудь подальше, въ глушь. Ты можешь узжать по дламъ въ Москву, въ Нижнй… Я соскучилась по своей родной Волг.

— Гм… да…. отчего же… Т.-е. я хочу сказать, что съ удовольствемъ вернусь, куда ты хочешь.

— Николай Ивановичъ, вернись… Сядь рядомъ… да…

Въ голос зазвучала нершительная нотка… Онъ терпть не могъ никакихъ объясненй и съ недовольнымъ видомъ занялъ свое мсто у оттоманки.

— Я слушаю, Василиса Ильинична…

Она взглянула на него такими виноватыми глазами. Ей хотлось раскрыть всю душу, все разсказать… Пусть будетъ что будетъ, но только не это адское состояне. Господи, если бы это былъ настоящй мужъ… Да, тогда онъ бы понялъ ее, каждое движене, каждое недосказанное слово понялъ… Истинно любяще люди и могутъ убить и могутъ простить, а тутъ ничего, ничего, ничего! Николай Ивановичъ исчерпалъ весь запасъ того вниманя, какое полагается мужу, и сидлъ на стул съ такимъ видомъ, какъ ожидающй отпуска человкъ. Онъ какъ-то покряхтывалъ, потиралъ жирное колно жирной ладонью и съ тоской поглядывалъ на дверь.

— Убирайтесь вонъ!— неожиданно крикнула Василиса Ильинична, приподнимаясь.

Николай Иванычъ нисколько не смутился, а только шепеляво проговорилъ:

— Это, матушка, совсмъ не по-европейски… Я и такъ уйду. Гм… да…

— Ради Бога уходите!..

Онъ посмотрлъ на нее какими-то мертвыми глазами и, сдерживая звоту, медленно направился къ двери. Очевидно, у Василисы Ильиничны разыгрались нервы, и еще боле очевидно, что онъ въ этомъ обстоятельств виноватъ столько же, какъ въ прошлогоднемъ снг.

— Что же, пора и узжать…— еще разъ согласился онъ съ женой.— И въ Москв люди живутъ…

Вечеромъ на террас опять играли въ винтъ, въ саду опять блуждалъ ‘мученикъ’ а на нижней террас Карповъ подъ треньканье гитары плъ:

Каждый день она къ фонтану

Шла, красой своей сяя….

Каждый вечеръ ей навстрчу

Выходилъ невольникъ юный…

Василиса Ильинична лежала на своей оттоманк, спрятавъ лицо въ подушки. О, каждое слово этихъ гейневскихъ стиховъ рвало ея сердце, и она безутшно плакала. Вдь все кончено, вся жизнь — впереди ничего, ничего… Не жила и должна умереть.

— Барыня… а барыня?— послышался въ дверяхъ нершительный голосъ няни Прокофьевны.

— Чего теб, няня?

— Да вотъ… этотъ нехристь… Ибрагимка…

Старуха, оглядываясь, вошла въ померъ и подала барын букетъ розъ.

— Передай, говоритъ, барын, а она ужъ знаетъ…

Василиса Ильинична вскочила, какъ ужаленная.

— Ибрагимъ? Да какъ онъ смлъ, негодяй!.. Гони его!.. Нтъ, постой, я ему должна…

Она достала изъ портмонэ импералъ и прибавила:

— Вотъ, отдай ему долгъ…

— А пукетъ?

— Брось куда-нибудь…

Ибрагимъ ждалъ у лстницы въ садъ. Прокофьевна спрятала деньги въ карманъ, разсуждая такъ: ‘И зачмъ нехристю деньги травить? Пусть съ другихъ барынь получаетъ… У денегъ-то глазъ нтъ’.

— Ты чего тутъ торчишь?— сурово обратилась она къ Ибрагиму.— Вотъ теб твой пукетъ…

Цвты полетли прямо въ лицо Ибрагиму, который совершенно растерялся.

— Я… баринъ хочу видть…

— Я вотъ теб покажу такую барыню! Вонъ Николай-то Иванычъ ея галдаре сидитъ… Чтобы духу твоего поганаго здсь не было!

Сконфуженный такимъ премомъ, Ибрагимъ быстро повернулся и зашагалъ къ задней садовой калитк. Расхрабрившаяся старуха схватила камень и запустила имъ вдогонку.

— Вотъ теб, окаянный!..

Нмымъ свидтелемъ этой сцены былъ ‘мученикъ’, спрятавшйся за кустомъ сирени.

На верхней террас продолжалась игра, причемъ Николай Иванычъ отличался особенной разсянностью. Ему нравилась мысль, какъ завтра инженеръ Прокудинъ и докторъ Кубасовъ придутъ вечеромъ на обычную партю винта, а его, Амфалова, и слдъ простылъ. Ужасно глупое положене друзей… Николай Иванычъ внутренне хихикалъ и говорилъ ни къ селу ни къ городу:

— Ахъ, господа, дали вы когда-нибудь настоящй малороссйскй борщъ? Да-а… Онъ приготовляется съ жареными голубями. Одинъ поваръ въ Москв готовитъ молодыхъ барашковъ… гм… Вы сказали — третьи пики? Я — четвертыя бубны… Да, барашковъ… Нужно, чтобы барашекъ пахнулъ дымомъ.

1901.

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ТОМЪ ОДИННАДЦАТЫЙ

ВЪ РАКОВИН.Разсказъ.

Читайте также:

ВЪ РАКОВИН.
Разсказъ.