ВЪ ПРАВИТЕЛЬСТВУЮЩЕМЪ СЕНАТ
ВЪ ПРАВИТЕЛЬСТВУЮЩЕМЪ СЕНАТ
1840—1852 гг.
Honeste vivere, neminem ledere, suum cuique tribuere.
I.
II.
III.
IV.
V.
Иванъ Бочаровъ.
‘Русская Старина’, No 10, 1884
В правительствующем сенате, Бочаров Иван Петрович, Год: 1884
Время на прочтение: 28 минут(ы)
Одинъ изъ преподавателей межевыхъ законовъ и всякаго матеріальнаго размежеванія въ училищ правовднія въ С.-Петербург,— еоилактъ Лукичъ Малиновскій, стоя съ нами передъ астролябіей, у предположенной межи чьей-то дачи на Каменномъ острову, говорилъ намъ, что дружба бываетъ двоякаго рода: дружба людей, еще не узнавшихъ людей,— и дружба такихъ личностей, которыхъ досыта накормили опытомъ житейскимъ ихъ прежніе друзья. Послдняя, по его мннію, трезве по одному тому уже, что разоблачился скрывшійся подъ личиною взаимной откровенности честолюбецъ и хищный врагъ. Не вдаваясь въ разсужденія по этому чрезвычайно спорному предмету, представляющему вчно открытый, всми разршаемый и никогда неразршимый вопросъ, и ‘принимая во вниманіе’, что преподаватель межеванія, Малиновскій, не съумлъ положить границъ между задачами астролябическими и психологическими — иначе выражаясь, словами нашего инспектора: отошелъ отъ программы — я прямо приступаю къ своей программ: она выше озаглавлена. Приступаю по пословиц ‘лучше поздно, чмъ никогда’ и, желая тоже, съ моей стороны, хотя отчасти, доказать, что простое повидимому для житейскаго обихода предписаніе мудрецовъ, выставленное эпиграфомъ къ этой стать, не во всемъ своемъ пространств примнимо бываетъ, потому что честно жить — можно, никому не вредить — должно, а воздавать всякому, что ему подобаетъ — никакъ нельзя, вы сами знаете почему, да и
‘Вся судить —
‘Міру не быть’
твердилъ нашъ архиваріусъ изъ духовнаго званія, подъискивая недостающіе по описямъ листы. И такъ я, благоговйно, мечтами возвращаюсь въ наше учебное заведеніе, припоминая непокорное моему перу время — іюнь 1840 года.
Послдніе экзамены проходили быстре первыхъ. Стоило наблюдать: съ какою отеческою снисходительностью, обыкновенно, строгіе на своихъ лекціяхъ, профессора задавали намъ на выпускныхъ экзаменахъ легкіе и эффектные вопросы, вполн постигая нашу невольную разсянность передъ нетерпливо ожидаемымъ вступленіемъ въ такъ неправильно называемый ‘свтъ’. Къ тому же и присутствіе высокосановныхъ старцевъ въ роляхъ всяческихъ главныхъ начальниковъ — цнителей при нашемъ, сравнительно тогда еще молодомъ попечител, не дозволяло спеціалистамъ-экзаменаторамъ длать намъ иныхъ вопросовъ, кром самыхъ общихъ и всмъ понятныхъ, въ род того, напримръ: какъ возлежали римскіе патриціи при своихъ пиршественныхъ явствахъ въ знаменательные и торжественные дни, или въ какихъ видахъ и съ какою именно цлью нмецкіе ученые, въ безконечныхъ трактатахъ по римскому праву, уснащали свои томы цитатами изъ такихъ трудовъ своихъ предшественниковъ, которые, для обыкновеннаго человка, кажутся ни для кого ненужными. Не забыта была и каедра, принадлежавшая профессору русской словесности, Петру Егоровичу Георгіевскому, который, усматривая ‘микроскопичность своего предмета’ въ велерчивомъ сонм иностранныхъ свтилъ, не безъ робости спрашивалъ экзаменовавшихся изъ юныхъ курляндскихъ бароновъ:
— ‘Скажите, что вы знаете о Ломоносов, Державин, не помните-ли чего о Пушкин?’
— Позвольте-съ, ваше-ство!— возразилъ Георгіевскому быстро вмшавшійся директоръ Пошманъ, — еще не очень давно, за два съ небольшимъ года, профессоръ судебной медицины Иванъ Тимофевичъ Спасскій разсказывалъ мн и всмъ, какъ онъ видлъ на смертномъ одр А. С. Пушкина, кто его убилъ на дуэли и при какихъ обстоятельствахъ?
На вопросъ-же Георгіевскаго одному экзаменовавшемуся нмцу: ‘что онъ знаетъ о русскихъ беллетристахъ’,— послдовалъ отвтъ: ‘русскіе беллетристы потому такъ называются, что имютъ задачею писать подробныя біографіи никогда не существовавшихъ людей’.
По окончаніи каждаго выпускнаго экзамена, между нами происходили дружескія бесды и совщанія о томъ, кому и въ какой департаментъ сената на службу поступить, такъ какъ въ канцеляріи министерства юстиціи вакансій почти не имлось и могли быть удовлетворены только самыя внушительныя протекціи, а тогдашній министръ, графъ Викторъ Никитичъ Панинъ, хотлъ, во что бы то ни стало, проявить и поддержать передъ нашимъ попечителемъ свое высокочиновничье значеніе.
Товарищъ мой, Александръ Николаевичъ Сровъ, съ которымъ я былъ друженъ въ теченіи всхъ пяти съ половиною лтъ по сходству нашихъ влеченій къ музык и поэзіи, однажды сказалъ мн, что его папаша сдлалъ визитъ оберъ-прокурору 1-го отдленія пятаго департамента Матвю Михайловичу Карніолинъ-Пинскому, слывшему за строгаго, но справедливаго и ободряющаго начальника, который общалъ принять въ свои подчиненные его, Александра Николаевича. Хотя уголовщина мн крайне была не по вкусу и я, несмотря на отличныя отмтки по уголовному праву, не чувствовалъ никакого особаго влеченія къ криминальнымъ дламъ,— но все-же попросилъ моего отца създить къ тому-же Карніолинъ-Пинскому и ходатайствовать о принятіи меня къ нему на службу.
— ‘Вотъ этого ужъ я никакъ не могу себ дозволить!’ неожиданно отвтилъ мн, торжественно разводя руками, мой добрый старикъ. ‘Теб дано образованіе, на твою волю предоставлено избрать служебную для себя карьеру: причемъ-же я тутъ буду? да и г. оберъ-прокурора этого я вовсе не имю чести знать. Если я исполню твое желаніе и что-нибудь случится потомъ неладное,— ты же можешь упрекнуть меня. Нтъ, гораздо основательне постудить, если станешь хлопотать самъ’.
Отказъ этотъ, при несомннной справедливости своей, тмъ не мене поставилъ меня въ затруднительное положеніе. У моего отца не было знакомыхъ по сенату, я-же, занимаясь въ свободное время переводами для нкоторыхъ редакцій и помщая иногда статьи и стишки въ журналахъ подъ псевдонимомъ Траума, имлъ возможность обратиться за совтами только къ редакторамъ,— а они, какъ извстно, были въ то время, по отношенію къ судебнымъ властямъ, что называется ‘не того поля ягода’.
Я сообщилъ мои недоразумнія А. Н. Срову,— и тотъ крпко призадумался. ‘Эврика!’ наконецъ воскликнулъ онъ, ‘ступай къ О. И. Сенковскому! вдь ты помщаешь въ его ‘Библіотек для Чтенія’ нашу общую ‘музыкальную критику’ всхъ произведеній, появляющихся въ нотномъ магазин П. И. Гурскалина (фирма ‘Одеонъ’, существовавшая въ Большой Морской, въ дом Штрауха, куда М. И. Глника отсылалъ для напечатанія свои романсы со словами Нестора Васильевича Кукольника, при которомъ я состоялъ добровольнымъ адептомъ по части странствованій въ заоблачныхъ пространствахъ поэзіи). Сенковскаго я зналъ еще съ тхъ поръ, когда перевелъ для него вступительную рчь, произнесенную на нмецкомъ язык, почти при самомъ открытіи училища, профессоромъ новоизобртенной науки — ‘пропедевтики права’, докторомъ философіи Гейнрихомъ Робертомъ Штекгардтомъ. Сенковскій, имвшій, тогда еще извинительную, привычку передлывать статьи хотя-бы и совершенно цензурныя, сократилъ и исказилъ рчь нмецкаго ученаго, къ общему неудовольствію всей аудиторіи, кром самого профессора, который по русски ни слова не понималъ.
Я на другой-же день отправился къ Сенковскому, но почтенный баронъ Брамбеусъ, даже и въ то время ненормально увлеченный послднимъ выходомъ ‘Сатаны’ {Извстный юмористическій этюдъ Осипа Ивановича въ ‘Библіотек для чтенія’, подъ псевдонимомъ бар. Брамбеуса.}, на отрзъ отказался дать мн какой либо по моему вопросу совтъ, плутовски проговоривъ, что ‘по предмету избранія дльной служебной карьеры въ вашемъ отечеств не содержится никакихъ указаній въ метафизик Виланcкаго, которою въ аду затыкаютъ дыры отъ проникающихъ иногда солнечныхъ лучей. Идите къ вашему архичервю Николаю Алексевичу Полевому: онъ купецъ, а купцы охотно якшаются со всякими чиновниками, можетъ статься онъ вамъ и поворожитъ!’
Вотъ теб ‘и на распутій Вадимъ!’ подумалъ я посл весьма попятнаго хотя и минутнаго огорченія: ‘первый шагъ — и неудача, должно быть не къ добру это такъ смшно вышло!’ Отправляюсь на Лиговку, за Знаменскую церковь, въ домъ А. . Смирдина, къ обитавшему тамъ, въ первомъ этаж, Полевому, нахожу его больнымъ, какъ говорили — простудою, отъ сырости пола, и пересказываю ему баронское измышленіе о вліятельности Николая Алексевича въ высокочинныхъ сферахъ.
— ‘И вы поврили этому гаеру-арлекину!’ протянулъ взволнованнымъ голосомъ Николай Алексевичъ. ‘Съ чего онъ вамъ это сбредилъ? Я, правда, въ моей ‘Исторіи Россійскаго Государства’ писалъ о разныхъ приказахъ и подъячихъ, но приказная сфера мн ршительно чужда-съ’.
Я молчалъ.
— ‘Да я и понять не могу, въ чемъ вы затрудняетесь, любезнйшій Иванъ Бочаровъ, когда столбовая, а не проселочная, дорога передъ вами открыта. Вы знаете Николая Ивановича Греча, на его сестр, кажется, женатъ оберъ-прокуроръ 8-го департамента правительствующаго сената, дйствительный статскій совтникъ и кавалеръ Николай Павловичъ Безакъ-съ: Гречъ безъ малйшаго затрудненія и разговора дастъ вамъ къ нему рекомендательное письмо! Отправляйтесь къ нему теперь-же-съ’.
Поблагодаривъ за совтъ, но, подозрвая, что и этотъ ‘себ на ум’ просвщающій массы благодтель хочетъ просто отдлаться отъ меня, подъ благовиднымъ предлогомъ, — я, дйствительно, направился на Мойку, въ домъ Греча, гд помщались типографія и редакція ‘Сверной Пчелы’, но не засталъ уже дома Николая Ивановича, онъ былъ потребованъ — не то, чтобы въ III отдленіе,— а въ Фурштадтскую улицу, къ ген. Дубельту, для какихъ-то разъясненій о томъ, что именно подразумвалось подъ журнальнымъ терминомъ ‘передовая статья’, такъ какъ подобныхъ своевольныхъ неприличій въ то время еще не полагалось въ газетахъ.
На другой день, въ восемь часовъ утра, я уже былъ въ рабочемъ кабинет-чердак Греча, по обыкновенію занимавшагося передъ своимъ пояснымъ портретомъ, писаннымъ густыми маслинными, — большею частью черною,— красками, и получилъ желаемое письмо, въ которомъ изъяснялось обо мн, какъ о молодомъ человк, желающемъ добросовстно трудиться и подающемъ надежды, тмъ боле, что и H. В. Кукольникъ будто-бы еще недавно ему, Николаю Ивановичу, о моихъ способностяхъ говорилъ. Изъ письма я еще и то увидлъ, что Гречъ былъ съ Безакомъ на ты, и потому мною было придано сдланной обо мн рекомендаціи великое значеніе, хотя и тогда уже сознавалъ я, что вс мои литературныя шалости ничего не стоили. Я, тогда еще 19-ти лтній юноша,— просто ‘любилъ писать, излагать свои чувства и привязанности’, тенденцій же тогда еще ‘не было въ яв’ никакихъ,— по крайней мр он ни по чему не могли быть мн извстны, и выраженіе ‘искусство для искусства’ еще не почиталось смшнымъ.
Когда я, въ понятномъ восторг, показалъ отцу рекомендательное обо мн письмо Греча, старикъ, похваливъ меня за мои усердныя хлопоты, замтилъ только иронически, что онъ, съ своей стороны, не далъ бы письму этому полной вры, такъ какъ оно послдовало отъ литератора, — ‘а литераторы, по его убжденію, не всегда говорятъ правду’.
Г. Безаку — какъ теперь помню — я представился въ воскресенье, въ 11 часовъ, и нашелъ въ немъ чрезвычайно симпатичную личность. Не оказалось и тни того exelent’наго самомннія, которое, къ несчастію, во всхъ образованныхъ странахъ, нердко мшаетъ человку, достигшему извстнаго, боле или мене высокаго, положенія въ чиновничьей іерархіи, прямосердечно и христіански-просто относиться къ тмъ самымъ людямъ, при которыхъ приставила его судьба въ роли ‘отца и покровителя, защитника и охранителя отъ всякихъ бдъ и невзгодъ’.
Его превосходительство Николай Павловичъ Безакъ показался мн какимъ-то французомъ: во первыхъ — онъ съ перваго слова заговорилъ со мною по французски, какъ истый парижанинъ, во вторыхъ — онъ принялъ меня не въ халат, какъ всякому мирному генералу тогда подобало, а въ сюртук, хотя и безъ галстуха, лежа на старой ситцевой кушетк, заваленной листками иностранныхъ газетъ,— можетъ быть еще и не прочитанныхъ. Въ третьихъ — онъ мн сказалъ, что вс его подчиненные — канальи, лнтяи, хитрецы и взяточники, съ которыми нельзя ничего подлать безъ боязни умереть отъ аневризма. Затмъ Безакъ привтливо объявилъ мн, что и мой товарищъ Е. И. Барановскій пожелалъ къ нему поступить, что, побесдовавъ съ нимъ, онъ, Безакъ, замтилъ въ немъ пріятную оригинальность и самостоятельность въ сужденіяхъ, которыя предвщаютъ не какого нибудь столоначальника, а нчто поважне, и затмъ отпустилъ меня съ миромъ, сказавъ: ‘до пріятнаго свиданія въ нашемъ департамент!’
Въ это-же самое воскресенье, въ которое я такъ отрадно бесдовалъ съ Безакомъ, — я, по заведенному въ училищ порядку, возвратился въ стны нашего, священнаго и.понын, храма.
Но тутъ произошло совершенно неожиданное для меня событіе, имвшее ршительное вліяніе на всю мою служебную дятельность.
Въ понедльникъ, въ 9 часовъ утра, является въ нашъ, уже совершенно свободный отъ педагогическихъ лекцій, классъ, директоръ Семенъ Антоновичъ Пошманъ, чмъ-то до крайности встревоженный. Черные глаза его прыгали, очки не держались на носу, онъ безпрестанно ихъ поправлялъ.
— ‘Господа!’ сказалъ внушительнымъ голосомъ, вступивъ на каедру, директоръ, ‘вчера былъ у меня оберъ-прокуроръ 2-го отдленія 5-го департамента правительствующаго сената Иванъ Христіановичъ Каптеръ, и выразилъ мн глубочайшее свое неудовольствіе по тому случаю, что никто изъ васъ до сихъ поръ у него не былъ съ объявленіемъ своего желанія поступить подъ его начальство’.
Вс молчали.
— ‘Если вы, господа, мн не отвчаете, то я нахожусь вынужденнымъ опросить васъ по алфавитному списку’.
Началась выкличка. Желающихъ не оказалось, а произошло это странное обстоятельство по той причин, что на одной изъ нашихъ совщательныхъ сходокъ кто-то изъ товарищей сказалъ, будто И. X. Капгеръ тяжелаго характера, къ тому же онъ почти не присутствовалъ на нашихъ выпускныхъ экзаменахъ, а это было нами истолковано полнйшимъ къ намъ равнодушіемъ съ его стороны, что впрочемъ и оказалось справедливымъ впослдствіи. Пойманъ нисколько не возмутился, повидимому, нашимъ отказомъ и вызвалъ меня,
— ‘Бочаровъ!’ произнесъ онъ съ интонаціею нкоторой укоризны, ‘товарищей вашихъ я не могу принуждать къ поступкамъ, несогласнымъ съ ихъ желаніями, но вы-то, вы-то, вы — получили воспитаніе на собственный счетъ Его Высочества, вашего благодтеля, которому вы всмъ обязаны. Именемъ принца объявляю вамъ, что я угадалъ ваши благодарныя мысли въ настоящую минуту: вы искренно желаете поступить къ добрйшему Ивану Христіановичу!’
— Но, ваше — ство, я уже представлялся г., Безаку, отвтилъ я вопросительно.
— ‘Это ровно ничего не значитъ: я самъ передъ нимъ за васъ извинюсь’.
Такимъ образомъ мое равенство и равноправность по отношенію къ моимъ товарищамъ были нарушены внезапно и безъ какой-либо моей вины. Жизнь, при первыхъ ея лучахъ, сказалась будничною, сренькою прозой.
При вид юношески-недоумительныхъ улыбокъ моихъ товарищей, не считавшихъ нужнымъ скрывать своей радости, что директорская ‘чаша’ ихъ миновала,— я имлъ возможность обратиться съ просьбою объ участіи въ моемъ положеніи только къ нашему воспитателю г. Берару.
— Mon cher! C’est la volont de Dieu! отвтилъ мн, таинственно вознеся перстъ къ небу и полунаклонивъ голову, ревностный католикъ-воспитатель. Попавшійся-же на глаза, въ библіотек, инспекторъ, обыкновенно ласковый и всегда добросердечный, не далъ никакого отвта.
Оставалось покориться судьб. Я и покорился ей, вписавъ свое имя въ списокъ предъ графою: 2-ое отдленіе 5-го департамента.
На другой день, 15-го іюня, былъ назначенъ торжественный актъ
Мы явились въ сенатскихъ мундирахъ помощниковъ секретарей, при шпагахъ и треуголкахъ, только немногіе — Волоцкой и еще кто-то съ бархатными зелеными воротниками министерства. Былъ молебенъ, на всхъ довольныя лица, мн одному было какъ-то обидно-неловко.
Попечитель сказалъ намъ краткую напутственную рчь, закончивъ ее словами: ‘идите въ міръ, архистратиги! трудно будетъ вамъ въ борьб’,— но ‘помните, что дверь моя для васъ всегда открыта’.
Намъ роздали дипломы и золотые перстни, съ надписями на одной сторон: ‘Respice finem’, а на другой — ’15 іюня 1840 года’.
Принцъ, разставаясь съ нами, не могъ удержаться отъ слезъ. Тепла и трогательна была его поэтическая рчь, жаль только, что ни онъ и никто изъ воспитателей и преподавателей не разъяснили неопытнымъ и пылкимъ умамъ, что очень многое въ жизни обусловливается просто случаемъ, прихотью, протекціею и житейскою ловкостью, а житейскій опытъ — охъ какой это дорогой и безсердечный учитель! Вс мы увлеченно предполагали, что въ мір насъ ожидаетъ одна только постоянно видоизмняющаяся радость.
Вскор посл того, какъ я вернулся въ родительскій домъ, отецъ, показывая мн различныя подлинныя дла, лежавшія на его письменномъ стол, передалъ одно изъ нихъ, для составленія докладной записки.
Порученіе было немедленно исполнено, но отецъ никакъ не могъ разобрать моей черновой работы, потому что я — да и почти вс мои товарищи — записывая въ теченіи пяти слиткомъ лтъ лекціи профессоровъ, читавшихъ съ кафедры не рдко скороговоркою, совершенно испортили свой почеркъ.
— Могу васъ уврить, что докладъ составленъ обстоятельно! сказалъ я самоувренно.
— ‘Я въ этомъ не только не сомнваюсь’, возразилъ отецъ, ‘я даже убжденъ, что онъ добросовстно изложенъ. Но прежде, чмъ признать, умно-ли написанное, надобно имть возможность свободно прочесть то, что написано: а отсутствіемъ этой-то существенной и первой принадлежности каждаго труда ты и вооружаешь противъ себя своихъ будущихъ начальниковъ и цнителей. Прими мой искренній совтъ, другъ мой, хотя онъ теб съ перваго взгляда покажется нсколько страннымъ, а можетъ статься и обиднымъ: исправь почеркъ для твоей-же пользы. Я знаю людей такихъ, которые въ теченіи своей жизни, какъ говорится, мухи отъ слона отличить не умли, а достигли орденовъ и званій дйствительныхъ статскихъ совтниковъ — и даже еще чего-то боле и выше — единственно благодаря той случайности, что были геніальными калиграфистами,— конечно при строгомъ соблюденіи обта молчанія’.
Почеркъ былъ мною по-возможности исправленъ, четко переписанный докладъ отцу сданъ, — и я, въ одинъ прекрасный день, въ 10-ть часовъ утра, отправился по направленію къ зданію правительствующаго сената, наводившему меня на размышленія, въ которыхъ я тогда еще не могъ себ составить опредленнаго отчета.
Войдя въ главный подъздъ, я замтилъ двухъ курьеровъ, видимо о чемъ-то спорившихъ между собою. Оказалось, что одинъ изъ нихъ не хотлъ уступить другому списокъ сенаторовъ общаго собранія, на которомъ противъ имени и фамиліи каждаго лица мста жительства ихъ были подробно обозначены. Толстый красноватый швейцаръ чистилъ свою ливрею и наводилъ металическій блескъ на булаву, а направо, на деревянномъ диванчик, у самой комнаты главнаго дежурства, подобострастно сидли два какихъ-то еврея, съ просительскими бумажками въ рукахъ.
— Какъ-бы мн пройти въ канцелярію 2-го отдленія 5-го департамента, и у кого тамъ узнать, гд живетъ оберъ-прокуроръ Иванъ Христіановичъ Капгеръ?— спросилъ я швейцара, снимая съ себя круглый плащъ на бархатной подкладк, вышедшій изъ мастерской моднаго тогда портнаго, г. Петерса, гордившагося красотою своей жены передъ столичной молодежью.
— Вы изъ училища?… Гм!… Можете и здсь пройти, ваше благородіе: подымитесь по этой лстниц, потомъ на-право, по второму этажу, чрезъ два другихъ департамента, а если желаете попасть туда прямо, какъ и вс тамошніе чиновники ходятъ, — то лучше будетъ, если обойдете изъ нашего подъзда, мимо гауптвахты, подъ арку, въ ворота, во второй-же этажъ. Гд живетъ генералъ Капгеръ, вы и здсь, въ главномъ дежурств, узнать у курьера можете,— только тамъ, прямо въ канцеляріи, для васъ удобне будетъ, потому что департаментскій экзекуторъ теперь уже пришли и повряютъ являющихся на должность чиновниковъ. Экзекуторъ вполн скажетъ вамъ: и въ которомъ часу генералъ Капгеръ туда прізжаетъ, и гд онъ живетъ.
Отвтъ былъ настолько обстоятеленъ, что оставалось послдовать указанію, и я невольно подивился простот души стараго русскаго ундера-швейцара, который не воспользовался предстоявшимъ ему случаемъ ‘загородить дорогу’ просьбой о подачк.
— Скажите, любезный, какъ ваше имя?— спросилъ я у того-же швейцара, еще не надвавшаго своей формы.
— Мое имя Борисъ, а фамилія — Брызгаловъ,— произнесъ онъ съ усмшкою.— И разв вы не помните, или вамъ не говорили о фамиліи Брызгаловыхъ?
Въ трехъ большихъ комнатахъ втораго этажа, окнами одн — во дворъ, другія — въ Галерную, было разставлено нсколько большихъ и малыхъ столовъ, обтянутыхъ черною клеенкою. Когда я вошелъ, за большими столами сидло уже нсколько разнокалиберныхъ и разношерстныхъ существъ въ глянцевито-истертыхъ мундирныхъ фракахъ, большею частью стариковъ отъ сорока до семидесяти лтъ включительно, и лысыхъ, и въ парикахъ, сошедшихся сюда изъ Чекушъ, Колтовской, изъ села Александровскаго и изъ-за Невской заставы. У нкоторыхъ торчали въ петличкахъ орденскія ленточки, медали и знаки отличія за безпорочную службу, съ неодинаковыми римскими цифрами. Тишина была изумительная, и, при первомъ взгляд на это сборище, легко могло показаться каждому, даже не очень строгому наблюдателю, что онъ попалъ въ какую-нибудь провинціальную консисторію, или въ кабинетъ восковыхъ фигуръ изъ нмецкаго ремесленнаго быта: до такой степени все здсь вяло запахомъ отптой умственной гнили. Вс что-то списывали.
Малые столы еще не были заняты. Суровый господинъ, въ мундир и при шпаг, раскладывалъ на нихъ толстыя блыя нитки, срую бумагу, картузные листы, гусиныя перья и дешевые карандаши, соблюдая по возможности пропорціональность въ количеств матеріала, ежемсячно отпускаемаго на каждаго помощника секретаря, долженствовавшихъ вскор прибыть, по дв персоны къ каждому малому столу. Этотъ господинъ былъ — экзекуторъ, блюститель порядка, онъ-же приходо-расходчикъ, фактотумъ и тайный доносчикъ его превосходительству Михаилу Ивановичу Топильекому о всякомъ несвоевременно-явившемся на должность канцелярскомъ труженик и о всякомъ алкогольномъ ихъ увлеченіи. Порою клевеща на помощниковъ и сплетничая на секретарей, у которыхъ иногда появлялись новые сюртуки, въ т дни, когда доводилось отправиться прямо изъ должности на имянинный пирогъ, экзекуторъ позволялъ себ шутливо отзываться о нкоторыхъ оберъ-секретаряхъ, къ которымъ просители являлись въ департаментъ, а не на домъ, но говорить съ его превосходительствомъ — такъ или иначе — о письмоводител и протоколист не имлъ ршительно никакого права: лица эти состояли подъ непосредственнымъ надзоромъ и пользовались особымъ вниманіемъ самого его превосходительства, который ежедневно, при вход въ департаментъ, кивалъ имъ головою и, иногда заходя случайно по пятницамъ, удостоивалъ разговаривать съ ними по нсколько секундъ.
‘Позвольте васъ спросить, къ кому здсь я могу обратиться?’ — проговорилъ я, подошедъ къ этому господину и предварительно объявивъ о своей личности.
— ‘Къ вашимъ услугамъ! Экзекуторъ здшній Осипъ Осиповичъ Сукманъ, коллежскій ассесоръ и домовладлецъ!’ — былъ отвтъ.
‘Значитъ, вы можете объяснить мн, въ какое время и гд могу я представиться оберъ-прокурору?’
— ‘То есть его превосходительству, Ивану Христіановичу, вроятно хотите вы сказать?’ — холодно замтилъ Сукманъ. ‘Генералъ никогда не изволитъ бывать сюда ране двухъ съ половиною, или трехъ часовъ, потому что у себя дома длами занимается, а выходитъ изъ департамента — въ шесть, иногда въ семь, въ ноябр, когда отчеты — и того поздне…’
‘А какъ-же вс вы-то здсь, съ такого ранняго времени?’
— ‘Мы — подчиненные, разсуждать не смемъ и къ тому не пріучены: приказано — сидимъ! Вамъ-бы лучше къ генералу на квартиру отправиться’.
‘Гд-же онъ живетъ и когда принимаетъ?’
— ‘Жительство онъ иметъ,— а не живетъ-съ, — на Литейной, въ казенномъ дом, почти противъ Симеоновскаго переулка,— онъ и тамъ исполняетъ важныя обязанности, а принимаетъ — всегда посл 12-ти, если одинъ и не встревоженъ кмъ-нибудь. Отправляйтесь къ нему теперь-же, идите смло: ничего! Курьеръ при немъ находится: онъ о васъ доложитъ. Ступайте съ Богомъ въ добрый часъ! У васъ, конечно, собственный экипажъ? у подъзда или у воротъ?’
Мн показалось, что экзекуторъ хотлъ меня проводить нсколько.
‘Нтъ, я пшкомъ сюда пришелъ.
— ‘А! Да — за! Вдь, помнится мн, никто изъ вашихъ не пожелалъ добровольно къ намъ поступить. Ну, въ такомъ случа — длайте, какъ знаете. Извините, у меня то-же свои обязанности и дла! ‘
Онъ двусмысленно поклонился, я отвтилъ тмъ-же и вышелъ изъ канцеляріи непринужденно-скорыми шагами, потому что у меня заболла голова и я ничего не могъ сообразить. Все это было такъ несогласно съ тмъ, что намъ наговорили о сенатскихъ порядкахъ, о привтливыхъ сенатскихъ чиновникахъ, которые примутъ насъ съ распростертыми объятіями и уже соскучились въ ожиданіяхъ нашей служебной имъ помощи, что я подумалъ, не соскочилъ-ли я съ ума, или не предоставила-ли мн судьба неожиданный сеансъ въ ‘желтомъ’ дом,— какъ прежде называли нкоторыя богоугодныя заведенія.
Придя домой, я встртилъ заботливый взоръ отца, замтившаго, что со мною произошло что-то неладное.
Вечеромъ я слегъ въ постель, начался лихорадочный жаръ и безсвязный бредъ. Мн говорили посл домашніе, что я въ какомъ-то ожесточеніи декламировалъ какія-то безсмысленныя тирады:
‘Если вылить въ Неву стаканъ цвточнаго чаю, то напитокъ незамтно расплывется и потеряетъ вкусъ’.
‘Напрасны псни передъ деревомъ, когда оно дубье!’
Болзнь скоро миновала, по неизмнному закону природы, глубокомысленно объясненному намъ однажды, при анатомическомъ вскрытіи чьей-то — если не ошибаюсь, купеческой — грудной полости, тмъ-же профессоромъ судебной медицины И. Т. Спасскимъ:
‘Ежели мы сами проходимъ, — то, безъ всякаго сомннія, проходятъ и наши болзни. Эта аксіома была извстна еще до потопа, гораздо позже котораго явился эскулапъ, подтвердившій ту-же истину, неоднократно выраженную и въ новйшихъ гомеопатическихъ лечебникахъ’.
‘Видно, не переводятся только одни экзекуторы, потому что они вчны какъ ржавчина’, подумалъ я, почувствовавъ уже нкоторое облегченіе отъ навяннаго недуга. Предстояло немедленно отправиться къ начальнику, служебная обстановка и моментъ дятельности котораго, въ дйствительности, безъ иллюзій, были въ такомъ вид:
При обнародованіи Свода Законовъ перваго изданія 1832 года — наша русская юстиція была не только не на верху, а, напротивъ, въ подошвенномъ низу своей задачи. Въ домахъ зажиточныхъ или просто порядочныхъ помщиковъ считалось неприличнымъ говорить о тяжбахъ, безконечный ходъ и перипетіи которыхъ обыкновенно содержались въ тайн, а тмъ боле о чиновникахъ,— такъ называвшихся приказныхъ — такихъ паріяхъ, положеніе и нравственный уровень которыхъ нердко признаваемы были гораздо ниже крпостно-крестьянскаго и сельско-духовнаго, а въ военно-служебныхъ сферахъ трактовалось единственно о доходахъ съ имній, арендахъ и иныхъ пожалованіяхъ, и только въ рдкихъ случаяхъ о вліятельныхъ мрахъ для ходатайства къ отмн какого-нибудь мозолящаго карманъ окончательнаго ршенія, чтобы обратить таковое къ ‘первоначальному’ производству, т. е. снова отбросить какой-нибудь непрошенный — негодный дамокловъ мечъ на цлые десятки лтъ. Геніальные крпостные едулы, Зоты, Антипы, впослдствіи нажившіе себ несмтныя земельныя и лсныя богатства, состояли повренными по дламъ своихъ господъ, исполняя должность безотговорочныхъ при нихъ казначеевъ въ каждый критическій моментъ и глубоко разсудительныхъ, хотя и безграмотныхъ, факторовъ при всякомъ внезапномъ ихъ крах. Только одни они знали дйствительныя денежныя средства крестьянъ извстной мстности и умли сдерживать порывы управляющихъ изъ иностранцевъ, помщикъ-же лично ничего не могъ узнать обстоятельнаго о кубышк своего Вавилы, какъ-бы ни истязалъ его кнутомъ и батогомъ. ‘Помилуйте во имя Господа!’ вопилъ со слезами, валяясь въ ногахъ, срый мужикъ: ‘мы подати вамъ, примромъ будучи сказать, на два предмета заплатили, а больше намъ взять неотколи-ты!’
Въ уздныхъ городахъ уздные стряпчіе-самоучки, крапивнаго смени или случайные сыновья причетниковъ и уволенныхъ дворовыхъ — состязались въ лихоимств съ мстными судьями изъ мелкокрапныхъ дворянъ и открыто исполняли должности ходатаевъ безъ довренностей по дламъ такихъ лицъ, отъ которыхъ можно было поживиться хотя-бы сномъ, овсомъ, крупой или птицей, къ празднику, если не деньгами. Все это, конечно, объяснялось крайнею скудостію казеннаго содержанія, не превосходившаго нсколькихъ рублей въ мсяцъ.
Губернскіе города имли свою особую служебно-чиновничью аристократію, состоявшую изъ предсдателей трехъ палатъ — казенной, гражданской и уголовной, съ ихъ совтниками,— совтниковъ губернскаго правленія, инспектора врачебной управы, почтмейстера, губернскаго прокурора и губернатора. Иногда къ этимъ ‘сливкамъ’ общества присовокуплялись секретарь дворянства и уздный исправникъ, какъ особа, къ особ главнаго начальника особо приближенная. Должности заполнялись по преимуществу отставными военными, лишившимися приличныхъ маіорскому или полковничьему званію средствъ къ жизни, или канцелярскими старшаго оклада, перемщавшимися, по разнымъ проискамъ, изъ Петербурга, съ непремнною обязанностью косвеннаго наблюденія по собственнымъ дламъ и интересамъ столичныхъ воротилъ. Не диковина была просителю, въ кабинет у какого-нибудь департаментскаго директора, имющему тяжебное дло въ провинціи, или — положимъ дльце по добывк дутаго залога для казеннаго подряда — получить такой отвтъ: какъ только прідете въ городъ, ступайте отъ моего имени къ такому-то совтнику (имя рекъ), онъ у меня и теперь свой человкъ, и для меня вамъ все сдлаетъ. Директоры гимназій держались особнякомъ, и никакимъ вліяніемъ и почетомъ у мстной аристократіи не пользовались. Поборы съ просителей взимались предсдателями — обыкновенно черезъ секретарей, въ важныхъ или ‘хлбныхъ’ случаяхъ — лично, въ самоважнйшихъ рдкихъ ‘казусахъ’ — и тми, и другими вмст. Послдніе — т. е. казусы — доставляли обильную пищу даже разсыльнымъ сторожамъ, при отправк длъ, въ наглухо зашитыхъ тюкахъ, на почту со стереотипной надписью: ‘въ правительствующій сенатъ’.
Здсь дла, по своемъ благополучномъ прибытіи въ подлежащіе департаменты чрезъ главное дежурство, вылеживались въ аккуратно запираемыхъ шкапахъ, ожидая своей ‘очереди’, ходатаевъ и просьбъ ‘о рукоприкладств’.
Иногда, у провинціальнаго почтмейстера, еще и тюкъ въ теченіи полугода не отосланъ, а вліятельный столоначальникъ — виноватъ, помощникъ секретаря — уже заполучилъ въ столиц денежный конвертъ, съ покорнйшею просьбою ‘о зависящемъ наблюденіи впредь до личнаго свиданія’.
Присылаемыя въ правительствующій сенатъ дла состояли нердко изъ цлыхъ стопъ разнообразныхъ бумагъ, писанныхъ неразборчиво, каверзно и глупо, преобладающая цль была — или затянуть дло, или представить его въ превратномъ вид. Очевидно, прежде внесенія въ присутствіе всякаго такого дла, необходимо было приготовить изъ него полную, хотя бы нсколько осмысленную выдержку. Вотъ главная причина такъ называвшагося составленія ‘пространныхъ записокъ’, которыя, бывъ неизбжнымъ тогда зломъ по отношенію къ быстрот длопроизводства, представляли собою еще большее зло, длая изъ канцелярій безсловесную машину и превращая молодыхъ помощниковъ секретарей въ простыхъ фабричныхъ кочегаровъ. Тутъ не требовалось умственнаго труда и соображенія, а въ результат получалось у интеллигентныхъ одно только отвращеніе къ своимъ обязанностямъ, при общемъ исполненіи которыхъ никакому начальнику нельзя было отличить ‘Ивана’ отъ ‘Ивана’ и, понятно, требовался одинъ только ‘экзекуторъ’ для наблюденія и доносовъ за полностію проводимыхъ чиновниками на служб, по положенію, часовъ.
Если ‘пространныя записки’ были зачастую съ оригиналомъ неврны и выражали собою пассивный интересъ своими проблами, восполнявшимися по геніальности и фантазіи плутоватаго скрпщика ихъ по листамъ, а проврка ихъ представляла жестокосерднйшее наказаніе до притупленія способностей и изнеможенія физическихъ силъ,— то что же можно было сказать одобрительнаго о ‘краткихъ’ запискахъ, которыя скрплялись секретарями и были или просто повтореніемъ губернаторскихъ рапортовъ, или давали необходимый поводъ для безшабашнаго искаженія обстоятельствъ дла сообразно ‘домогательствамъ’ участвовавшихъ въ тяжб сторонъ, зачастую корыстнымъ.
Такъ вотъ съ какимъ матеріаломъ бороться неминуемо предлежало прежнимъ оберъ-прокурорамъ, писавшимъ слова ‘читалъ’ и ‘исполнить’ на опредленіяхъ, которыя были ни что иное, какъ т же, еще разъ переписанныя записки — пространная и краткая, но только уже не на срой, а на блой бумаг,— съ прибавленіемъ дословныхъ выписокъ изъ свода законовъ и резолюцій, которыя, предварительно доклада, развивали и передавали на прокурорское воззрніе оберъ-секретари.
Понятно, что и у оберъ-прокуроровъ настоящая энергія пропадала, а такъ какъ для нихъ переходить въ другія вдомства уже не было разсчета, потому что ушло уже время,— то и оставалось, въ конц концовъ, одно безмолвное и терпливое прозябаніе впредь до перестановки кресла на середину залы, за общій праведный столъ подъ всми святыми. Правда, все шло тихо по своей коле, но въ такомъ колейномъ perpetuum mobile не разобрался бы и премудрый Соломонъ.
Коснувшись выписокъ изъ свода законовъ, не могу не передать оригинальныхъ замчаній на колоссальный трудъ его составителя, высказанныхъ, не помню хорошенько при какой бесд — однимъ изъ талантливйшихъ и ближайшихъ помощниковъ графа Сперанскаго. Передаваемое здсь происходило, кажется, на вечер у сенатора Мордвинова.
— ‘Сводъ законовъ въ первомъ его изданіи — это превосходно распланированная мстность для сада на самый деликатный, утонченный вкусъ, при второмъ изданіи — это будетъ тнистый садъ, при третьемъ — густой лиственный лсъ, а при четвертомъ — только кодексъ Наполеона’.
— Къ чему вы тутъ, и съ какой стати примшиваете имя этого человка, ваше прев—ство? спросилъ я не безъ нкотораго волненія, которое не усплъ хорошо скрыть.
— ‘Съ очень большой стати!’ сухо отвтилъ сановникъ, отворотившись отъ меня въ полъ-оборота. Хоругви и крупу не ставятъ подъ одну крышу. Отдлите личныя права отъ мропріятій имущественныхъ, предоставленныхъ административнымъ вдомствамъ — и у васъ получится въ результат коротенькая книжка, понятная всякому гимназисту, а судопроизводство — это юстиція, про которую вамъ и намъ давно сказано: fiat jusficia pereat mundus.
— ‘Не легкая задача вообще, и у насъ — въ особенности!’ шутливо замтилъ кто-то.
При такомъ замчаніи сановникъ отошелъ въ другую комнату, гд фокусникъ Боско раздавалъ присутствующимъ живые цвты: розы, камеліи и незабудки, изъ пустой выкрашенной и налакированной вазы.
Отправившись на Литейную представиться И. X. Капгеру, въ 10 часовъ утра, я, прождавъ до 12-ти, нашелъ его пр—ство въ уютной бесдк, находившейся въ палисадик, во второмъ двор казеннаго дома, благополучно существующаго и понын. И. X. сидлъ за большимъ письменнымъ столомъ, заваленнымъ сенатскими опредленіями, разложенными крестъ-на-крестъ, одно на другое. Справа, вблизи стола, на простой скамейк, лежало нсколько книгъ свода и одинъ домъ изъ общаго собранія. По наружности своей И. X. показался мн холоднымъ скептикомъ, блднолицый и худощавый, съ нахмуреннымъ лбомъ, онъ являлъ собою боле истолкователя, и даже, вроятно, талантливаго исполнителя гетевскаго Фауста, чмъ кандидата въ сенаторы панинской канцелярской эпохи.
Нечего и распространяться о томъ, что я былъ принятъ сухо и совершенно безвнимательно.
— Васъ ко мн прислали, и вы ко мн явились! проволочилъ медленно Капгеръ, устремивъ на меня ядовито-испытующій взглядъ. Послдовала пауза, какъ въ финальной оперной каденц.— Теперь отправьтесь въ сенатъ, прямо въ мой департаментъ, спросите тамъ оберъ-секретаря Ивана Матвевича Погуляя: онъ вамъ дастъ дло,— но ему тоже представитесь, конечно?…
Войдя въ знакомую уже канцелярію, я, по указанію экзекутора, увидлъ краснолицаго господина, средняго роста, въ мундир съ шитымъ воротникомъ, видящаго за однимъ изъ малыхъ столовъ, съ раскоряченными ногами, обутыми въ глянцевито-начищенные сапоги. Передъ господиномъ стоялъ, въ почтительномъ безмолвіи, какой-то другой господинъ, въ мундирномъ фрак, державшій массу бумагъ въ синей обертк. Сидвшій тузъ — и былъ тотъ самый Погуляй, къ которому послалъ меня начальникъ, стоявшій валетъ — какъ впослдствіи оказалось — младшій помощникъ секретаря, пятидесяти отъ роду годковъ, Викторъ Евстигневичъ Козюлькинъ.
— Ворона! Что ты это тутъ написалъ! неистово кричалъ Погуляй, тыкая пальцемъ въ синюю бумажную обертку.
Обстоятельство, послужившее поводомъ къ неудовольствіямъ, заключалось въ томъ, что столоначальникъ Викторъ Евстигневичъ Козюлькинъ сдлалъ надпись на обложк уголовнаго дла и внесъ его подъ номеромъ въ настольный реестръ дословно съ такою кличкою, какая ему была предоставлена въ Кіевской уголовной палат, а именно: ‘о медвжьей шуб, оказавшейся собачьею’, вмсто того, чтобы наименовать то лицо, которое подверглось судебному приговору за обманъ при продаж шубы.
— ‘Ну, господинъ Козюлькинъ!’ продолжалъ оберъ-секретарь стуча кулакомъ по столу: ‘не взыщите — Вздвиженье на васъ придетъ!’ Слова эти возбудили неудержимое хихиканье со стороны всхъ сидвшихъ за большими столами писарей перваго, втораго и третьяго разрядовъ. Я тоже не могъ удержаться отъ улыбки и, изъ понятной вжливости, сдлалъ движеніе, чтобы отойти къ окну, впредь до окончанія импровизированной сцены, но Погуляй привтливо остановилъ меня.
— ‘Постойте, молодой человкъ, сейчасъ мы вамъ дадимъ занятіе,— одно дльце, которое уже четвертый годъ васъ, вонъ въ томъ шкапу, дожидается и досел мирно спитъ на всхъ его полкахъ. Господинъ Козюлькинъ! передайте сейчасъ же, вотъ имъ (Погуляй указалъ на меня) все дло о Нжинскомъ исправник Зарудномъ, которое содержитъ въ себ 18,916 листовъ, если не ошибаюсь. Видите, какая у меня память!’
Козюлькинъ торопливо открылъ шкапъ, и моимъ глазамъ представились двадцать огромныхъ томовъ, обномерованныхъ римскими цифрами по порядку.
— ‘Вотъ вамъ!’ объявилъ мн ласковымъ голосомъ Иванъ Матвевичъ. ‘Составьте — конечно въ скорйшемъ по возможности времени — сперва пространную изъ этого дла записку, а потомъ и краткое къ ней изложеніе. На этотъ разъ вамъ необходимо будетъ отступить отъ существующаго порядка, при первыхъ вашихъ пріемахъ, потому что — какъ вы знаете — пространная записка должна заключать въ себ копію со всхъ бумагъ дла, а въ настоящемъ случа вамъ довелось-бы исписать то же 18,916 листовъ. Это, конечно, для васъ возможно, только оно, по моему мннію, будетъ очень продолжительно, да и скучновато. Теперь идите, съ Богомъ, домой и отдохните денька три. Вы гд квартируете?’
— У Покрова, на углу Большой Садовой и площади, въ дом Бабицыной.
— ‘Вотъ и прекрасно! Господинъ экзекуторъ!’ протянулъ Иванъ Матвевичъ, поворачивая голову къ подошедшему экзекутору’, пригласите ихъ на верхъ, въ вашу комнату, и запишите ихъ адресъ!’
И мы отправились. Экзекуторъ Сукманъ былъ настолько любезенъ, что предложилъ мн обойти все сенатское зданіе и самъ былъ моимъ, на этотъ разъ краснорчивымъ, проводникомъ.
Теперь считаю умстнымъ предпослать краткій очеркъ общаго состоянія канцелярій всхъ департаментовъ правительствующаго сената, за двнадцати лтнее время моего служенія, хотя и безвыходно, какъ говорится — въ одномъ и томъ же 2-мъ отдленіи 5-го департамента. Мнялись люди, одни выходили въ отставку, другіе перебирались въ другія вдомства, третьи узжали на должности по губерніямъ, или отправлялись въ елисейскія поля, но общій характеръ за весь этотъ періодъ былъ почти одинъ и тотъ же, при главномъ условіи памятованія, что ежегодно прибывавшіе къ служебному персоналу {Только не во 2-е отдленіе 5-го департамента, потому что желающихъ не оказывалось.} молодые труженики-правовды благотворно освжали приказную атмосферу не только своими просвщенными работами по гражданскому и уголовному отдламъ, но даже и своими возвышенно-честными бесдами въ кружкахъ подчиненныхъ имъ неученыхъ и недоучившихся стариковъ. Однихъ вытаскивала протекція,— и я о нихъ умалчиваю, другіе — выдвигались сами, благодаря своимъ замчательнымъ способностямъ, энергіи и любовью къ труду, какъ напр. Петръ Алексевичъ Зубовъ — (о живыхъ тоже боюсь говорить), третьи — положили душу ‘за други своя’ въ безнощныхъ трудахъ, какъ Вистингаузенъ, Коржевскій. Боле счастливыми и быстре возвысившимися оказались, съ малыми исключеніями, вс т правовды, которые, только побывавъ въ сенат, перешли въ другія министерства, предоставлявшія боле простора для ихъ ума и способностей. Многому былъ я свидтелемъ, и по необходимости, и добровольно, многое слышалъ отъ случайныхъ наблюдателей, принадлежавшихъ къ здоровымъ и больнымъ, способнымъ и неспособнымъ звньямъ одного и того же цикла.
Писцы въ канцеляріяхъ департаментовъ сената получали жалованье по штату, соотвтственно разрядамъ, отъ 9-ти до 17-ти рублей въ мсяцъ. Это были — не знаю, какъ вамъ обстоятельно сказать, кто именно они такіе были: и отставные военные, недостигшіе той звздочки, о которой нжно воспвалось тогда въ романсахъ (‘Небо чисто, небо ясно, въ неб звздочка блеститъ’), и такіе же статскіе, и даже семинаристы изъ убоявшихся премудрости и возвратившихся вспять, были и мщане изъ русскихъ портныхъ, сами по себ состоятельные, но мечтавшіе о ‘коллежскомъ регистратор’ для безъимяннаго по ихъ понятіямъ семейства, и нмцы изъ учительскихъ дтей, либо изъ дтей управляющихъ господскими имніями, либо изъ шляхты. Сметливые молодые люди того времени, поучившіеся въ народныхъ школахъ, въ особенности длинноносые курскіе и воронежскіе малороссы, добравшіеся до Петербурга по причин безвыходной умственной и физической для нихъ немоготы на родин, достаточно привольной для существованія ихъ отцамъ, записывались больше по министерству финансовъ, въ казначейство или палату, гд никакія умственныя разглагольствія, долженствующія неминуемо отличить человка способнаго отъ неспособнаго, отнюдь не допускаются. Дважды два — четыре, я все тутъ! Если бы дозволено и возможно было ввести А. С. Пушкина и показать ему всю эту ветошь,— то онъ, конечно, ‘не обинуясь’ воскликнулъ бы:
Какая смсь одеждъ и лицъ,
Племенъ, нарчій, состояній…
Нкоторые изъ канцелярскихъ имли свои домики, кто въ Чекушахъ, кто въ Колтовской, а нкоторые на Петербургской Сторон, и ссужали своимъ товарищамъ деньги за лихвенные проценты, якшаясь съ приходо-расходчиками экзекуторами, производившими по этому случаю вычеты изъ жалованья подъ опасеніемъ донести оберъ-прокурору за всякій нахальный возгласъ потерпвшаго: ‘Помилуйте! у меня жена и дти! Да я и четверти этой суммы никогда у этого алтынника не бралъ!’ Иное дло секретари, ближайшіе помощники оберъ-секретарей, съ которыми они постоянно бывали — часто въ интимно-дружественныхъ, а иногда въ лукавыхъ отношеніяхъ, но всегда подъ сурдинку. Краткое изложеніе, поврка его, исправленіе, направленіе и скрпа были исключительно ихъ обязанностью, при добросовстномъ исполненіи которой секретари эти иногда допускались къ докладамъ ‘присутствію’ немногосложныхъ производствъ.
Секретари, въ домашнемъ своемъ обиход, представляли нчто боле неопредленное, чмъ ихъ помощники, вполн сознававшіе, что никакихъ важнйшихъ должностей они не достигнутъ. Каждый секретарь — по крайней, мр въ мою бытность — еще не терялъ совершенно надежды сдлаться оберъ-секретаремъ: но тутъ-то и являлось главное препятствіе, въ чемъ бы вы подумали? Въ modus vivendi!— Жить по столоначальнически, принимая по утрамъ однихъ только просителей и заходя изъ должности въ, трактиръ ‘Лондонъ’ на Адмиралтейской площади — было мизерно, жить по оберъ-секретарски, съ бостономъ и вистомъ, при помощи приглашенныхъ просителей — опасно, по неизвстности, дйствительно-ли мой оберъ-секретарь будетъ сказываться больнымъ во все то время, которое мн нужно, чтобы довести къ благополучному окончанію ‘вопіющее’ дло. Ну, а какъ вдругъ поссорится съ прихотливою женою, да и махнетъ къ докладу самъ?
Міръ и кругозоръ оберъ-секретарскій былъ совершенно другого содержанія и совершенно иной подтасовки. Это былъ центръ, къ которому все тяжущееся стремилось и отъ котораго всего уповало. Были-бы деньги, протекціи отводилось мсто, смотря по тому, кто ‘проситъ’, а кто подъ видомъ ‘просьбы’ и ‘приказываетъ’. Иные изъ уголовныхъ оберъ-секретарей имли свои каменные дома въ Коломн (Б……въ), иные изъ гражданскихъ въ Конюшенной, въ Измайловскомъ полку, на Васильевскомъ острову или на Выборгской сторон (К……й, С…..гъ, К….въ, Г….въ), но никому и никогда въ голову не приходило каустически обвинять этихъ людей (семейныхъ и доблестныхъ рыцарей своего вка, получавшихъ по 105 руб. въ мсяцъ жалованья) въ вымогательств:
— ‘Ваше дло о двухъ тысячахъ десятинахъ земли, которыя вы оттягиваете у вашего сосда, стоитъ у меня пять тысячъ. Пожалуйте деньги, я доложу дло, выиграете — поздравляю васъ, не выиграете — получайте отъ меня ваши деньги назадъ!’
Такъ и исполнялось. Не могу не прибавить при этомъ случа глупаго замчанія одного изъ тхъ-же-толстопузыхъ необразованныхъ оберъ-секретарей: ‘вс мы — теперь, и всегда будемъ — частица одного итого-же калейдоскопа, который приватный учитель, на мои-же кровныя деньги, купилъ моимъ дтямъ: сейчасъ — камень, сейчасъ — ангела изъ того-же вещества онъ вамъ показываетъ. Удивительно-съ, до того, что поневол рябиновой выпьешь!’
Ежели-бы я былъ неудавшимся, но все таки, на зло книгопродавцамъ, печатающимся поэтомъ, то непремнно воскликнулъ-бы: ‘Какъ все перемнилось въ нашей жизни! Какъ теперь отецъ не узнаетъ сына, дядя боится племянника, братъ не познаетъ брата!’ Но я не поэтъ, и потому никогда такихъ внушительныхъ восклицаній не сдлаю, а подумаю только: ‘сколько лтъ уже прошло, съ разными неизбжными приключеніями, нагонявшими архангельскій холодъ на наши неаполитанскія, ментонскія и кисловодскія менты,— а все же ни одинъ изъ моихъ товарищей по курсу не позабылъ лекцій профессора нмецкой литературы, доктора философіи, берлинца Лейцмана!’ Каждый изъ насъ безъ сопнія и понын помнитъ, какъ практично мыслилъ этотъ ‘разсудительный до увлекаемости’ берлинецъ о задачахъ всякаго очереднаго, такъ называемаго ‘новаго’ поколнія. Разбирая и развивая предъ нами, произведенія нмецкихъ мыслителей, восторгаясь полетомъ и здоровостью духовныхъ силъ ихъ пснопвцевъ, онъ обыкновенно приходилъ къ такому практическому заключенію, что всякое новое поколніе есть только до извстнаго времени ‘молодое’ поколніе, которое, въ свою очередь, сдлается посл того старымъ, и что хотя вчная измнчивость есть неизмнный законъ природы, но, тмъ не мене всегда, пребудетъ неизмнною та, отъ сотворенія міра неизмнная, аксіома, что вс молодые и старые люди, безъ различія сословій, всегда хотли и будутъ хотть пить и сть, задача-же переливовъ въ общечеловческомъ стад земнаго шара состоитъ единственно въ наблюденіи за ударами маятника: ‘въ какую секунду, въ какой мстности, и какой именно, состоящій подъ покровительствомъ домашнихъ животныхъ, субъектъ захочетъ я опить или покушать’. Не слыхалъ-же я объ этой аксіом впослдствіи потому, полагаю, что департаментскіе передовики всхъ вдомствъ понимали и понимаютъ ее каждый по своему, сообразно тому враждебно-бюрократическому лагерю, къ которому сами принадлежатъ, забывая безотвтную пословицу: sic transit gloria mundi. ‘Религія преподала намъ свтлую точку, къ которой должно влечись человчье земное странствованіе и идите къ ней къ этой всеоживляющей свтильниц!’ торжественно провозглашалъ намъ съ каедры философъ нмецкій, профессоръ г. Лейцманъ.
Комнату, которую отдалъ мн въ мое распоряженіе отецъ, я обставилъ какъ истый послдователь ученія Лейцмана, шкафикомъ съ классиками и статуэтками, выражавшими, какъ и везд статуи выражаютъ — нмое напоминаніе о тхъ личностяхъ, громкія имена которыхъ тщательно вычеканены на ихъ пьедесталахъ. Благопріобртенная мною ньюфаундлендская собака, съ данною ей кмъ то кличкою ‘Child Harold’, длинный чубукъ, волтеровское кресло и компактное изданіе Шекспира, котораго тогда наши самоучки-просвтители начали выдавать чуть-ли не за пророка,— составляли необходимую принадлежность моего ‘dolce far niente’ посл пяти съ половиною лтнихъ подвиговъ въ училищ правовднія.
Однажды сижу на балкон, выходившемъ изъ моей комнаты на Большую Садовую у Покрова, и думаю себ: какъ-бы хорошо было, если-бы Козюлькины постарались довести себя до того, чтобы не бояться Погуляевъ, которые публично длаютъ о нихъ такія неказистыя отмтки передъ канцеляріей писцовъ всхъ трехъ разрядовъ. Я посмотрлъ внизъ: у подъзда стояли два ломовыхъ, навьюченныхъ тюками, и п$и каждомъ изъ нихъ по сенатскому сторожу. Я догадался и ахнулъ. Раздался квартирный звонокъ въ передней! ‘Здсь живетъ помощникъ секретаря?’ — ‘Здсь! Что вамъ угодно?’ — ‘Господинъ оберъ-секретарь Иванъ Матвевичъ Погуляй прислали вамъ на домъ дло нжинскаго исправника Заруднаго, куда прикажете положить? Пожалуйте на чай, пожалуйте на водку, имемъ честь поздравить ваше благородіе!’
Входитъ еще галунный.— ‘А вы-то кто, Боже мой милостивый!’
— Коммисаріатскій писарь Митрофановъ, ваше благородіе! присланъ генераломъ Катеромъ переписывать работу, то есть для вашего-же облегченія…. мн приказано къ вамъ являться каждый день, потому что уже четвертый годъ дло у его прев—ства безъ движенія состоитъ!
Понятно и безъ описанія какой посл этого видъ моя комната изъ себя изобразила.
Приступивъ въ тотъ-же день къ чтенію дла, я былъ пораженъ другимъ, столько-же неожиданнымъ обстоятельствомъ, какъ и предъидущее.
Положивъ на столъ ‘дло томъ I’, я раскрылъ обложку, въ надежд узрть первую страницу. Оказывается, что оно начиналась не съ первой, а съ 584-й, которая тутъ-же мн и отрекомендовалась къ и крайнему моему изумленію…
Кром названныхъ уже мною чиновъ, въ составъ канцелярскаго персонала каждаго департамента и отдленія входили, какъ я уже сказалъ, письмоводитель оберъ-прокурора и протоколистъ.
Письмоводитель велъ послужные списки сенаторовъ и канцеляріи, дополняя ихъ ежегодными наградами, повышеніями и т. п., онъ-же проврялъ и ежегодные отчеты о движеніи длъ, составлявшіеся по столамъ, для представленія въ министерство. Отчеты извлекались изъ настольныхъ реестровъ, а такъ какъ въ послднихъ не всегда производилось достаточное количество отмтокъ, то и блистали отчеты своею фантастичностью, нисколько не уступая подобнымъ математическимъ упражненіямъ другихъ вдомствъ того времени,— да и почерпнуть матеріала не откуда было. Изъ судившихся въ такомъ-то году сколько было грамотныхъ? сколько получившихъ образованіе, какого были осужденные исповданія?— А Господь ихъ вдаетъ: дла отосланы въ губерніи, по реестрамъ такихъ графъ не полагалось, а цифирь выставить надо,— экзекуторъ не отстаетъ, письмоводитель оберъ-прокурору доложитъ, ну и выставляешь. Извстный впослдствіи критикъ Аполлонъ Александровичъ Григорьевъ, служившій нкоторое время въ канцеляріи 3-го департамента, называлъ эту работу ‘бенгаликой, для пущаго отвода глазъ’. Въ иныхъ длахъ, которыя оберъ-секретарямъ нужно было почему либо провести въ виду данныхъ сторонамъ общаній, письмоводители — сообща съ ними — вырабатывали предложенія по единогласно ршеннымъ сенаторами дламъ, ежели состоявшіеся журналы были ‘со строгою идеею правосудія несогласны’. Такимъ образомъ, обязанность проводить мысли лежала и на письмоводителяхъ.
Иная статья — были протоколисты. Они не сочиняли, не составляли и не переписывали ни одной строчки, но только подавали къ подписи сенаторовъ и оберъ-прокуроровъ журналы, опредленія и предложенія, иногда предоставляя просителямъ время, нужное для принятія съ ихъ стороны такихъ или другихъ мръ. Все шло своимъ порядкомъ и вс оставались довольны: а это какъ извстно — самое главное въ жизни. Корректурные листы печатавшихся записокъ для общихъ собраній представлялись, на утвержденіе, въ экспедиціи по принадлежности. Нашъ оберъ-секретарь, по своей малограмотности, простодушно называлъ эти корректуры ‘каррикатурами’, отнюдь не замчая злой ироніи, какая въ этомъ названіи заключалась.
Сенаторы, получавшіе это спокойное званіе въ вид почета за прежнюю дйствительную службу, выслушивали доклады длъ почти всегда безмолвно, серьезныя пренія происходили рдко, да и то разв въ четвертомъ и первомъ департаментахъ, къ тому-же и много говорить имъ не приходилось по самому порядку вещей. Въ промежуткахъ, между докладами, въ разговорахъ между собою, употребляли сенаторы французскій языкъ. Случались и серьезныя ошибки, вытекавшія изъ прежняго порядка длопроизводства, избжать которыхъ сенату тогда не представлялось никакой возможности. Какъ теперь помню одно странное уголовное дло о двухъ братьяхъ, именовавшихся дворянами Добкевичахъ, осужденныхъ на каторгу за убійство коробочника-офени, занимавшагося разноскою по деревнямъ разныхъ товаровъ.
Въ одной губерніи — кажется Виленской — становой приставъ, прозжая по своимъ обязанностямъ мимо опушки чьего-то помщичьяго лса, наткнулся на убитаго офеню. Тотчасъ-же приступивъ къ поискамъ, онъ нашелъ въ томъ-же лсу двухъ безпаспортныхъ, которые объявили себя бродягами, именующимися дворянами Добкевичами, и на вопросъ становаго, не они-ли убили коробочника, тутъ-же добровольно сознались, что отправили его на тотъ свтъ они.
Собственное сознаніе, какъ извстно, считалось полнымъ доказательствомъ виновности. Послдовалъ приговоръ мстной уголовной палаты, утвержденный начальникомъ губерніи и правительствующимъ сенатомъ. Виновные были наказаны и сосланы въ Сибирь, а черезъ шесть посл того лтъ, какой-то каторжникъ, сознавшись заводскому своему начальству, объявилъ, что онъ убилъ того коробочника съ цлью ограбленія и подробно объяснилъ обстоятельства, при которыхъ преступленіе было имъ совершено. Розыскали и передопросили томившихся невинно потерпвшихъ и осужденныхъ Добкевичей, т, въ свою очередь, открыли, что приняли на свою душу чужой грхъ добровольно, изъ отчаянія, потому что не могли выносить жестокаго обращенія со стороны управлявшаго имніемъ иностранца, къ тому-же у нихъ не имлось паспортовъ, а отъ бглыхъ изъ Сибири слышали они, что тамъ житье спокойне и свободне. Сенатъ, по донесеніи ему о факт, конечно не медля, предписалъ вернуть несчастныхъ мучениковъ изъ ссылки, но пока переписка продолжалась, одинъ изъ Добкевичей оказался не въ состояніи уже вернуться на родину, потому что умеръ.
Нкоторые изъ оберъ-прокуроровъ {Разумю только умершихъ: Буцковскій, Вас. Мих. Быковъ, Карніолинъ-Пинскій, Лебедевъ. И. Б.}, сверхъ исполненія прямыхъ своихъ обязанностей, трудились въ составленіи подготовочныхъ работъ для — еще смутно тогда — предполагавшагося новаго порядка судопроизводства. Старый порядокъ, по многимъ основательнымъ причинамъ, былъ немыслимъ для молодыхъ правовдовъ, справедливо полагавшихъ, что при немъ ни прокурорской власти, ни зависвшимъ отъ нея звеньямъ подлать было нечего. Форма канцелярская положительно стушевывала жизнь и представляла ее въ совершенно превратномъ вид. Не очень терпливые изъ дятельной интеллигентной молодежи, имвшіе средства и связи, перекочевывали въ другія вдомства и министерства, или узжали въ свои помстья, соскучивъ служить ‘въ тяжелой артиллеріи’, какъ они тогда обзывали весь департаментскій синклитъ.
Самою скучною обязанностью — можно сказать пыткою для молодыхъ людей — было главное дежурство, на которомъ требовалось безотлучно пробыть цлые сутки, расходуя все время только на пріемъ тюковъ, пакетовъ и денегъ съ почты и на обходъ всхъ комнатъ сенатскаго зданія, производившійся дважды въ каждую ночь. Грозою всхъ не только Козюлькиныхъ, но юныхъ сіятельствъ и бароновъ, былъ при этомъ случа Михаилъ Ивановичъ Топильскій, тогдашній директоръ департамента министерства юстиціи, не оставлявшій безъ замчанія даже малйшую неисправность. Онъ являлся въ сенатъ иногда въ 2, 3 или 4 часа ночи. ‘Не бойся ни грома небеснаго, ни экзекуторской сплетни, но страшись Топильскаго, потому что онъ тебя утопитъ!’ говорили между собою бодрствовавшіе курьеры и сторожа.
Сказавъ выше о дятельности почившихъ оберъ-прокуроровъ, считаю справедливымъ вскользь коснуться и тхъ неодолимыхъ препятствій, которыя представлялись тогдашнимъ сенаторамъ на каждомъ шагу. Просительскія докладныя записки и письма быть можетъ и мнимо вліятельныхъ лицъ каждому изъ нихъ подавались и присылались каждый божій день. Личности, отъ имени которыхъ сочинялись эти элегіи, конечно и не знали того, какой злой духъ попираетъ ихъ свтлозарную репутацію, а между тмъ глядишь — одна записка отъ графа А***, или статской совтницы Мины Ивановны Бурковой, другая — отъ барона Фелейзена или барона Штиглица, тутъ — письмо отъ графини Анны Алексевны NN**, тамъ — отъ золотопромышленника Асташева,— отъ madame Vernet….. и Боже правый! какъ разобраться со всмъ этимъ потокомъ! Поневол приходилось разныя записки, съ противоположными взглядами по одному и тому-же длу, благоговйно класть къ образу, а на слдующій день, отправляясь въ департаментъ, помолиться и, зажмуривъ глаза, вынимать: которая первая попалась,— тому, т. е. ея герою, оному человку и быть въ дл имянинникомъ. А злой духъ дйствительно существовалъ и многія стремленія къ правосудію попиралъ, — только онъ былъ во образ чьего-то частнаго секретаря, тоже статскаго совтника А… Л.. NN, жадно принимавшаго куши за зеленымъ столомъ, на своихъ интимныхъ вечерахъ, сопровождавшихся остроумными бесдами старыхъ артистовъ и милыми шутками еще боле старыхъ танцовщицъ, къ которымъ особенно благоволилъ и блаженной памяти В… П… NN, унаслдовавшій отъ едора Павловича Вронченко невинную, но смлую склонность къ антикамъ и самообманному обольщенію,— не на свой, конечно, счетъ. Потому-то не Сходилось и безъ такихъ иллюзій при доклад длъ во 2-мъ общемъ собраніи: докладчикъ подаетъ разогнутый на двое листъ, на одной половин котораго озаглавлено: ‘съ мнніемъ сенаторовъ департамента’, а на другой: ‘съ предложеніемъ оберъ-прокурора’. На какую сторону прикажете вписать особу вашего превосходительства?
— ‘Мою-то? А?… Впишите туда, гд больше!’
Были и такіе чадолюбивые и великодушные сенаторы, которые, составивъ себ учено-литературную извстность ране достиженія сенаторскаго сана и убжденные въ необходимости полезнаго и пріятнаго развлеченія для молодыхъ чиновниковъ, поручали имъ отъ своего имени занятія по своей бывшей спеціальности. Такъ, военный исторіографъ, сенаторъ, генералъ-лейтенантъ Александръ Ивановичъ Михайловскій-Данилевскій поручилъ мн составить, примняясь къ его извстному обширному труду, описаніе отечественной войны 1812 года для чтенія народа и солдатъ. Я исполнилъ порученіе, рукопись была одобрена военною цензурою и издана книгопродавцемъ М. Д. Ольхинымъ. Книга эта давно уже изсякла въ продаж и, по тогдашнему времени, считалась интересною, журналы и ‘Сверная Пчела’ отозвались о ней съ похвалою. Другая моя рукопись, разсказъ о войн 1813—1814 гг., также военною цензурою одобренная и проданная мною тому-же издателю, не была, за смертію Ольхина, напечатана, неизвстно кмъ похищена и впослдствіи появилась въ нсколько измненномъ вид, за подписью другого лица, въ одномъ журнал….
Наступало переходное время, чувствовалось новое вяніе, возвращавшіеся изъ заграничныхъ путешествій съ восторгомъ говорили о иноземныхъ просвщенныхъ мировыхъ судьяхъ, о ихъ почтенномъ, независимомъ въ отправленіи обязанностей положеніи, объ ораторств талантливыхъ адвокатовъ, о прокурорахъ, вливающихъ свои убжденія въ увлекательныхъ рчахъ, обо всей внушительной обстановк публично производящихся судьбищъ. Старые по образованію и по служб канцелярскіе маги усердно торопились сколачивать и вообще доводить до нормы необходимый ‘цензъ’, о которомъ уже тогда трактовали одни — съ надеждами, другіе — съ отчаяніемъ, хотя никому не приходило въ голову, что недоученые попы не везд пригодны въ новыхъ ризахъ и хотя едва ли сознавали въ канцеляріяхъ нашего министерства, что благодтельными для общества тружениками въ области юстиціи все-таки окажутся, въ большинств своемъ, правовды, лицеисты и студенты юридическихъ факультетовъ. Штаты въ канцеляріяхъ департаментовъ сената еще не сокращались, но по мр перехода чиновниковъ въ другія вдомства, обязанности ихъ возлагались на какое-либо одно подходящее лицо. Старшимъ’ писцамъ стали поручать должности помощниковъ секретарей, а секретари оказались вынужденными управлять экспедиціями, или-же двумя секретарствами при особомъ оберъ-секретар, если таковой еще не убрался — и все это конечно безъ полученія прибавочнаго жалованья. И я, будучи давно уже старшимъ секретаремъ, исправлялъ нсколько разъ и подолгу должность оберъ-секретаря на такомъ-же основаніи, то есть всего за 59 рублей въ мсяцъ. Прослуживъ двнадцать лтъ въ качеств казенно-коштнаго воспитанника, я вышелъ въ отставку, съ отмткою на атестат ‘весьма способенъ и достоинъ, въ отпускахъ и подъ судомъ не былъ, штрафамъ и взысканіямъ не подвергался’.
Забылъ сказать, что за своевременно-составленную мною докладную записку по длу исправника Заруднаго, мн была объявлена признательность отъ имени тогдашняго министра юстиціи, графа Панина. Вс мои сослуживцы были этимъ очень удивлены: и я тоже.